Голубиное слово

Хочешь гляди, а не хочешь, так не гляди:
Я уродилась с огромной дырой в груди.

Аглая Датешидзе «Про дыру»

Однажды в вашей жизни происходит Она.
Она приходит и колет вас в самую сердцевину ядовитой острой иглой. В нежнейшее интимнейшее, самое запрятанное даже от вас самих место. Это не место даже, а точка, начало и конец вашего бытия,  тайное Я, альфа и омега. И тогда вы начинаете испытывать гамму  непередаваемых ощущений. Вы как будто заново рождаетесь и умираете, но процесс может длится годами. А когда, наконец, вы видите, что все это — не более чем игра вашего воображения, Она смеется вам в лицо и уходит, оставив вас голыми и нищими.

И все же, если вам повезет и вы останетесь в живых, вы превращаетесь после Нее во что-то бесконечно живое, голое и неистовое, дико безобразное и  застенчиво непристойное, прекрасное, эйфорическое и ртутно-едкое. Вы переплавляетесь в вашу суть, от которой уже никогда не сможете сбежать. Вам не удастся ни забыть, ни переиначить, ни отпустить, ни отгородиться, ни спрятаться. Вы – это вы, теперь  более одинокие и бесконечные, сами в себе, сами о себе рождающие мифы. Вы зеркало, жаждущее отражений. Вы – песчинка времени. Вы – экватор всех ваших путешествий и приключений. Вы стоите перед собственной пустотой и улыбаетесь ей, а она – улыбается вам, но вы ее больше не боитесь. Вы стали едины с ней. И иногда вы видите за ней нечто, живо напоминающее ту первую безупречную, точную боль, которая проникла в вас, чтобы вас разбудить и кое-что о вас рассказать. Вы поймете это, только когда проснетесь окончательно. Вы узнаете, кто вы. И тогда –  вам не останется ничего другого, кроме как петь и танцевать в осознании своей сермяжной правды. Жуткое слово – «сермяжной», кто-нибудь знает, что оно означает? Словари лгут. «Сермяжной» – значит сердечной и мятежной. Такой, которая вам самим покажется слишком правдивой. Такой, какая только и сможет вас удовлетворить.

У него были большие теплые пушистые ладони. Знаете, есть такие ладони, не просто мягкие, а какие-то плюшевые, словно игрушечные. К ним хотелось прикоснуться, в них хотелось быть.  Темным дождливым апрелем они ехали вечером по Москве, он провожал ее домой; что-то говорил, а она смотрела на ладонь, лежавшую на черной  коробке передач, так ловко обхватившую округлую головку, перемещавшую рычаг то вниз, то вверх и думала: осмелится ли она вот сейчас, вдруг,  взять и прикоснуться к этой ладони? И пусть ладонь ладони скажет все, что она чувствует в этот темный апрельский дождь, сидя рядом.

Они подъехали к метро.

– Спасибо, – сказала она и мягко положила свою ладонь на ладонь. Он торопливо улыбнулся и пожал ее руку.
– Пока! – она выскочила из машины и побежала без оглядки ко входу в метро.
– Пока! –  все, что она смогла расслышать за оглушительным прибоем ликования и отчаяния, который разверзся у нее внутри. Она чувствовала свой разбушевавшийся океан, это было слишком  даже для нее.  Тогда она впервые ощутила, что смерть и любовь – одна и та же богиня. И в этот раз Она пришла за ней.
Это случилось долгими  днями раньше…

Был февраль и долгая поездка в Переславль-Залесский на машине в компании молодых женщин. Был он – одинокий, с бодуна не проспавшийся, едкий, резкий и… очень живой. Всю дорогу он показывал им отчаянное вождение, непрерывно говорил, был сумрачный и сырой, как горные пещеры. Они приехали в музей паровозов. После осмотра вернулись  к машине, стояли курили, он включил в машине песни БГ. Красиво нарисованная музыка билась волнами о сердце. Одна фраза, укутанная в нежную мелодию, вонзилась в нее сознание и задрожала, как натянутая струна. «Господи, любимый, спасибо за то, что я сподобился видеть, как ты сгораешь в пламени заката»

– Как красиво! – только выдохнула она, внезапно, всем существом осознав, что в одной фразе заключена суть ее будущего. Их будущего…
– Очень… – он  дернулся и побежал в машину, чтобы поставить  ей еще одну убийственную песню о сути. Ведь вы знаете, что песни БГ – сутевые, он пишет музыку пути, она не бывает одинаковой и всегда – будто об одном  и том же. Вы слушаете, понимаете, ждете,  когда взрыв осознания последует за движением звуковых волн в вашем мозге. Радуетесь и болеете, когда это случается, потому что любое осознание заключает и боль, и освобождение от нее. 

А потом..  был темный дождливый вечер и прогулка по Крутицкому подворью. Они шли вокруг древних построек. Он что-то говорил, не переставая, по своему обыкновению. Он говорил, а она смотрела в его широкую спину и думала о том, как бы ей хотелось сейчас подойти к нему, обнять, посмотреть тихо  в глаза и поцеловать. Да-да, этого немолодого, жесткого, с избыточным весом и избыточным умом мужчину. Он весь был для нее избыточный, и еще – слишком недостаточный, невозможный, неуловимый. Он был для нее – с лишком всего. И, конечно же, он должен был оправдать все, то есть, – буквально все, чего она хотела от жизни. И в первую очередь –  доверие.
Чего он никогда не мог сделать. Горящие фонари темных московских улиц проносились за окнами его машины, она сидела рядом и ощущала невыносимый ужас одиночества. Холодный страх, похожий на темный колодец. Она падает туда, словно Алиса, летит бессильно, жадно хватая руками пустоту, без надежды, веры, без всего – голая, одинокая и пустая, как сам колодец. Но кричать нельзя, звать на помощь – ни в коем случае! Никто не выдержит крика из пустоты…

Однажды к вам приходит человек, который слой за слоем снимает с вас все одежды. Ваши представления о себе потихоньку уползают в комод воспоминаний. Вы держитесь до последнего, неистовствуете, кричите, деретесь,  но – битва проиграна. Он пришел, чтобы обнажить  вас до сути. И вы начинаете его сначала умеренно, а затем отчаянно громко ненавидеть, проклинаете тот день, когда пересеклись ваши пути. Не обольщайтесь и не жалуйтесь – это вы пригласили его в вашу жизнь, он – ваш безупречный, беспощадный гуру. А гуру принято выражать почтение  и служить.
Однако вы не можете долго ходить по жизни нагишом (только если вы не Будда и не Иисус), поэтому, спустя краткий период ужасных мучений от осознания своей беззащитности, вы начинаете вновь натягивать на себя маски, личины, образы, роли. Самыми подходящими ролями в этот раз были роль хорошей девочки-бедняжки и роль отстраненного философа-учителя в юбке. Обе давались ей хорошо, обе выучены наизусть с детства. Обе  гарантированно защищали – от всего. Особенно от Нее.

Он пришел к вечеру, принес вина и шоколад. Кажется, это была «Аленка».
«Вино?.. я не пью ведь совсем…», – растерянно думала она, разглядывая бутылку. Он присел рядом и начал медленно гладить ее грудь, сжимая и разжимая ее, как кот. «Он ведь не любит, не любит!.. Для него это все – игра!» – судорожные мысли всхлипывали в ее сознании, как раненые дети, но что-то бесконечно упрямое из сердца твердило: «Не сопротивляйся. Иди дальше».

А дальше была краткая игра двух тел;  после, ночью, лежа в постели – «речи с броневичка», как он сам их называл. Она слушала холодные отчеканенные ноты в голосе, говорившем о чем-то для ее безмерно далеком, и чувствовала разочарование каждой клеточкой тела: только минуты назад их сущности были в оглушительной близости, а теперь  человек как ни в чем не бывало рассказывает о политике, о своих проблемах с женщинами, о чем-то бесконечно чужом для нее. Ей было стыдно и скучно.  Она страшно обрадовалась, когда под утро он, наконец, ушел. И тут же затосковала о невстрече…

Так и повелось в их отношениях – невстречи. Сначала ей было мучительно больно мириться с его отсутствием в ее иррациональной,  чувственной вселенной. Она мучилась, терпела, трепетала перед ним, играя хорошую девочку-бедняжку, спасающую Кая от чар Снежной Королевы. Она играла… в надежде когда-нибудь услышать в его голосе, в  молчании признание, что она в его жизни – есть. Она – есть, отдельно от его представлений, игр ума, попыток напитать себя ее энергией. Вместо этого чувствовала с каждой новой встречей, что ее силы тают, как льды Антарктиды – медленно и окончательно, откалываясь огромными айсбергами, уплывающими в неизвестность.

«Прощай, – писала она в мессенджере. – Я поняла, что не могу быть с тобой. Я хочу детей и не могу примириться с мыслью, что их у нас не будет». Это был первый разрыв и первая ложь, в которую она сама почти поверила. Нет, дети с ним – бесспорно невозможное явление. Этот мужчина не создан для того, чтобы с ним зачинать и растить детей. Его двое взрослых ребенка – просто недоразумение молодости. Он не более чем стражник для них, проводник. Не более чем корабль с провиантом, и иногда – советчик. Ему их выдали,  нежеланно для его свободы. Дети от него – такая же фантастическая вещь, как вечный двигатель. О двигателе приятно помечтать, но пытаться его сотворить – тщетное занятие.

Потом они примирились. Она больше не могла без их невстреч… Пусть случаются  хоть они, лишь бы не пустота, лишь бы   не эта сквозная, уходящая в небытие, дыра в груди!  Та, что час от часу становилась все более грозной и заметной на белом фоне ее детских, радужных впечатлений о себе. Вы не можете одновременно быть голодным монстром с пугающей темной пропастью  меж лопаток и нежной феей, звенящей цветами в волосах. Вам приходится выбирать. И вы присваиваете роль феи, конечно же. Вы все еще держитесь за «добро» в себе, цепляетесь мертвой хваткой. Вы продолжаете убеждать себя, других, что вы – хороший человек и несете миру разумное, доброе, вечное. Но в глубине душу уже проклюнулись первые ростки сомнений.

«Я не могу это больше терпеть, ты – негодяй!» – писала она в мессенджере уже во второй их разрыв. И еще много обидного и приторно правильного, что было в ее голове. Все интеллектуально-культурное, «духовное» или околодуховное, что она когда-либо слышала, читала, обдумывала, – все это она выливала на него в письменном виде, потому что слишком боялась  высказаться вживую. Наяву она была для него хорошей девочкой-бедняжкой, как такая может нагрубить, обвинить, опозорить, выгнать?.. Невозможное часто становится возможным на бумаге.
Слова лились потоком, она дрожала всем телом, шла по улице и соединяла слова. Но все они, как доспехи умирающего рыцаря, причиняли лишь дополнительную боль израненному телу и приближали катастрофу.

Он, в конце концов, замолчал, перестал отвечать на ее письма.  И это было хуже всего. Лучше бы матерился, писал ей в ответ все злое, жестокое, грубое, – но не эта пронзающая холодом тишина! Не  бесконечный темный колодец, в котором она летит вверх тормашками, все дальше и дальше от голубого неба, солнца, звезд… «Меня нет для него! Меня для него не  существует!» – орало все ее внутреннее, маленькое существо. Но она тогда не поняла, о чем этот крик у нее внутри.

Лишь много позже, после третьего разрыва, сидя перед экраном компьютера на работе, она  внезапно осознала, кто стоит за фигурой ее мужчины.

«Мама, где ты?!! Мама, не бросай меня в эту пустоту! Я страшно боюсь  вновь рождаться в этот мир! Не гони меня от себя! А если ты меня уже прогнала, вернись! Возьми меня на руки. Где твои руки, мама?!! Где твои любящие, мягкие, нежные руки?! Мне страшно, холодно, одиноко без них! Не бросай меня в пустоту, я не знаю, кто я!»

Однажды она услышала красивую метафору о гневе и страхе. Автор сравнивал два чувства с образом Януса, двуликого божества в древнеримской мифологии, которого изображали с лицом старца с одной стороны, с другой – с лицом юноши. Янус олицетворял прошлое и будущее; также его считали богом дверей – входов и выходов, начала и конца всякого дела. Гнев и страх, по мнению автора, – два лика одного божества, отвечающего за все двери нашего опыта. Рождаясь и умирая, человек испытывает  муки обоих чувств, но если его правильно приняли в этот мир и он правильно ушел из мира – человек находит за порогом негативных переживаний то, ради чего он существует. Только научившись проходить эти чувства насквозь, как двери,  человек, по мнению автора, может обрести блаженство своей сути.

Когда-то она обвиняла его в трусости. Чтобы принять свои несовершенства, однажды приходится снять доспехи и залечить раны. И потом оказывается возможным увидеть в другом человеке не препятствие, а дверь. Она должна была сгореть в пламени заката, чтобы родиться  свежей волной, бегущей к новому берегу, поющей правдивое слово о себе – легкое, голубиное:

– Я есть.
– Я люблю Тебя.
..И однажды, заглянув во внутреннее небо, образовавшееся  на месте темной дыры, можно осознать, куда летит это слово.