Кто ты-Бог знает

               
              цитата: Бои и первые потери быстро вытеснили напутствия о
                " высокой и почетной миссии оказания интернациональной
                помощи " ,место которых заняла простая логика войны
                " СТРЕЛЯЙ ПЕРВЫМ " .

    Какие то ученые умы выводят теорию,что способность к подвигу, к самопожертвованию генетически заложена или не заложена в человеке. То есть кто то может отдать свою бесценную жизнь, если потребуют обстоятельства, а кто то, в силу своей генетики, к этому не способен физически. Какие гены отвечают за то, что Александр Матросов закрыл собой пулемет, зная, что этим он спасет жизни многих товарищей ? Думал ли Гастелло, направляя свой горящий самолет на вражескую колонну, что он совершает подвиг  ?Надо ли было точно знать псковским десантникам, что после их смерти о них будут помнить и скорбеть о них и чествовать как героев, отдавших жизнь за други своя ? Какой силой духа обладал Женя Родионов, зная, что плакать о нем будет его безутешная мать, у которой он был единственным ? Как он воспитан был мамой своей и учителями в школе, чтобы пойти на лютую смерть, но не предать веру свою и креста своего не снять ? Почему так тверд был Саша Прохоренко из Оренбурга, когда в далекой Сирии, принял единственное решение вызвать огонь на себя ? Неужели не мог он не надеяться еще и на чудо, ведь надежда умирает последней ? Видел ли другой выход Рома Филиппов, выдергивая чеку из смертоносного железного шарика, который вот вот полыхнет в его руках яркой и последней вспышкой боли и небытия ? Почему человек во избежание большей боли, невыносимой и нестерпимой настолько, что может предать и оболгать других, предпочтет мгновенную боль от пули, взрыва гранаты в его руках или прыжка в пропасть, как единственного выхода принять смерть. И почему, наконец, откуда, кем рожден и обласкан в детстве, кем воспитан и научен, живший бок о бок с тобой, деливший хлеб свой с тобой, вдруг становится подлецом, трусом, предателем ? А может, не вдруг ? Может эта гнилинка, червоточина зародилась в нем в далеком детстве, когда раз соврал, другой раз сподличал по мелкому, потом еще раз и когда пришла беда, проверяющая человека на прочность, тут и выползло наружу все его мелкое, подленькое нутро ? Почему для такого существа становится приемлемой мысль, что, мол, сегодня я предам, а потом отмоюсь, обелюсь, надо только сейчас выжить, пережить, а потом я, ух, задам всем врагам перцу и снова героем стану ?
    Хочу я вам рассказать о бывшем земляке моем, да простит ему Господь все его прегрешения, и вам самим судить да рядить, кто он и зачем он и почему воины афганцы ему руки не подадут, может просто сказав: " Бог тебе судья ! "         
     " ОТДАТЬ ЖИЗНЬ ЗА ДРУГИ СВОЯ "
  В ноябре 1982 года Валера был призван Н..СКИМ райвоенкоматом на службу в рядах Вооруженных Сил Советского Союза. Сразу после карантина и нескольких недель учебки, стало известно, что дальнейшая их служба будет проходить в жарком климате, среди гостеприимных людей в чалмах и тюбетейках, попивающих зеленый чаек и кущающих плов руками, вытирая их потом о сапоги для смазки и долголетия ношения.
     Вот в такую страну и прибыл Валера, отслужив восемь месяцев и вместе с сотней чижей с сержантскими и рядовыми погонами, высадившись из транспортника на аэродроме Кабула. Встретили заменщиков хорошо, конечно. Старичкам надо подучить, подготовить, ввести в курс дела салаг, дать пороху понюхать и домой можно отправляться, в Союз, к мамкам и девчонкам, которые ждут не дождутся героев, воинов-интернационалистов с почестями и всеми благами гражданской жизни. Конечно, мамки да сестренки, да родные и близкие ждут и обнимут, а вот как встретит эту ораву, привыкших к войне и каждодневной опасности, мирная жизнь с ее дискотеками и танцполами, ресторанами и цветомузыкой, это будем посмотреть, как говорят в Одессе. Забегая вперед дембелей, скажу, что большинство афганцев так и не смогут полностью влиться в мирную жизнь, найти свое место и смириться с явной несправедливостью отношения к ним, воевавшим в чужой стране, в то время как на их родине не менялся мирный уклад жизни. Многие пойдут в рэкет, будут спиваться, заканчивать молодую жизнь свою самоубийством, будут гибнуть в драках и разборках, попадут в зоны, их будут убивать, как телохранителей, их неправедно будут ущемлять в правах воинов-интернационалистов, в общем встретит их родина как блудных сыновей. А Валере еще предстояло маяться почти пять месяцев в статусе чижика под неусыпным глазом старослужащих для полного введения салаг в строй воинов. Как раз под приказ министра обороны о новом призыве, уже не раз обстрелянный Валера с почти ротой сослуживцев, состоявшей из салаг, чижей и черепов и дедов(всех понемножку)топал в горы на большую войсковую операцию. Шли на броне. Выход был не первый, мандража Валера не ощущал, кроме легкого прилива сил от возбуждения перед предстоящим делом, да, досады от того, что отметить долгожданный приказ как следует, не получится.Но, почему то ему мнилось, что где то в кишлаке они раздобудут " кишмишовки ", риса, курочку и забацают такой пилав, что и прапор старшина и взводный, молодой летеха, закроют глаза на явную " неуставуху ". Между тем остановились, попрыгали с брони, подтянулись и в полной темноте потянулись вверх, стараясь не болтать и не брякать железом, хотя до места предполагаемой базы духов было еще далеко. Саперы исправно работали впереди, броня осталась внизу, незримым своим присутствием вселяя некоторую уверенность в предстоящем исходе боя. В горах быстро темнеет и светает почти неожиданно. Минут через пятнадцать небо над головами начало сереть, проступили верхушки гор, выползло солнце. Где то вверху уже были слышны звуки боя, низко в ущелье прошли, урча турбинами и посвистывая лопастями винтов, две пары вертушек и, круто забирая влево и вверх, скрылись из виду черными точками. Еще через 5-7 минут послышались звуки их работы и было видно как разрываясь, лопались в туче камней и пыли эРэСы. Сразу две сварки заискрили крупнокалиберными по вертушкам со склона горы и те, отработав, отвернули и ушли за гору, освободив место еще двум парам своих винтокрылых собратьев. Валера даже мог видеть, как махал им из одной машины в проеме двери, то ли борттехник, то ли стрелок, но уже не было времени что то разглядывать, пришел их черед продолжить начатое вертушками дело. Трусом Валера себя не считал, хотя и в дурную под пули не лез и, если мог, отлеживался за серыми мшистыми валунами, пока кто то из стариков сержантов не начинал подпихивать салаг и самих себя отборной матерщиной. Круто забирая вправо от вновь ожившей сварки ДШК, бойцы Валериной роты огибали большой отросток скалы, который как раз и был для них временным спасением, закрывая их от обзора душманского пулеметчика. Если бы кто сказал, что через семнадцать минут жизнь Валеры круто изменится, он бы и не удивился -- на войне печали и удачи ходят рядом. Но у него не было секундомера, чтобы вести счет минутам, да и не думалось по младости лет, что может умереть, не верил, и все тут. КТО ТО ДРУГОЙ, РЯДОМ, ДА, А Я НЕТ. Сразу за отростком скалы начиналась из-за поворота и исчезала за другой поворот, узкая козья тропа, плотно утоптанная ногами духов, неоднократно выбиваемых с этих гор и вновь возвращавшихся сюда, на удобное для базы, место. Чуть правее тропы скала обрывалась крутым уступом на глубину почти до сотни метров. Смотреть вниз было жутковато, тем более идти по этой тропке и не сверзиться, когда тебе еще и глядеть надо в оба, куда деть своё такое, ставшее мягким и уязвимым, тело,когда проскочишь эту опасную зону. Уже на тропе, на третьем или десятом шаге Валеру сильно толкнуло в бок, что то хрястнуло в теле и он, обрывая ногти и кожу ладоней и уже теряя от болевого шока сознание, посыпался вниз, увлекая за собой мелкие камни и жухлую траву, кое как выросшую на этом склоне.
    " ХУБ АСТИ ? ЧАТУР АСТИ ? В АФГАН ПОПАЛ ПО ДУРОСТИ ". Валера очнулся ночью. Остывающие камни гор отдавали накопившееся за дневную жару тепло, покрываясь мелким бисером росы. Ночь, черная как локон волос местной красавицы и плотная, словно кошма на полу ее дома, густо облепила горы и близлежащее ущелье, скрыв отзвуки дневного боя. Небо над головой Валеры было знакомое, но не такое, как в родном Оренбуржье. Звезды здесь светили чуждо и не подмигивали, а грозно перемаргивались, как бы говоря: " тут он, вот он, приходите и берите ".Вместе с сознанием навалилась боль в боку и ладонях, холод пришел позже, когда кое как ощупал себя и убедился, что руки ноги целы, а на левом боку гимнастерка уже затвердела коркой. Другой бок был цел." Значит не сквозное ", -- подумал Валера. Но, судя по тому, что сразу после удара пули или осколка, потерял сознание, кусок плоти вырвало немалый. Голова кружилась и тонко звенела комариной песней, шершавый язык не ворочался во рту. Двигаться было больно, но хотелось пить и, не найдя на ремне флягу, Валера начал слизывать росу с камня, у которого лежал.Стало немного легче и он смог оценивать ситуцию. Видимо, что - то смягчило его падение, задержало настолько, что приземление обошлось без переломов, но автомата, коробочки с обезболивающим и фляги с водой поблизости не нашлось. Звуки почти не доходили до сознания Валеры, но постепенно чувство опасности и одиночества начало заполнять его мозг, подстегивая к действиям, подталкивая к поискам средств выживания и спасения, заставляя напрячь ставшее чужим тело и конечности. Искать своих в темноте, ползком и не имея малейшего представления, где, что и куда, Валера не решился, разумно рассудив, что утро вечера мудренее. Но, уже и вскоре наступившее утро и день, не принесли облегчения, наоборот, добавив неприятностей. Насколько он мог судить по беглому осмотру места, где лежал, оружия и воды он лишился, своих было и не видно и не слышно." Неужели ушли и оставили его одного?" , -- лихорадочно вертелось в голове у Валеры, добавляя страха и безысходности. Двигаться тяжело и опасно днем, а высидеть под палящим солнцем вторые сутки он не смог бы. И все - таки действовать надо. И Валера пополз, а потом и на четвереньках, словно загнанный зверь, поплелся искать хотя бы подобие укрытия, лишь бы делать что то. Близкая опасность, экстремальная ситуация обостряют наши чувства, доводя их до грани звериного чутья и мы способны совершать такие поступки, какие в обычной условиях ни за что сделать бы не смогли. Валера полз и брел, не думая о возможных минах ловушках, уже почти не заботясь об опасности быть обнаруженным духами. Дважды отлеживался в полуобморочном состоянии, чуть не сорвался еще раз в отвесную, уходящую круто вниз, блестящую ниточкой ручья, глубину ущелья. После третьей попытки встать он уже не думал ни о чем, нужна была только вода, даже боль притупилась и не досаждала. К вечеру его, окончательно выбившегося из сил, с затуманенным от обезвоживания сознанием, нашли два суровых горца в тёплых халатах и плоских афганских шапках. Он слышал их голоса, чувствовал исходящий от них запах овчины и дыма, когда его волокли и грузили на мула, приторочив веревками поперек спины животного. Окончательно теряя сознание, он еще слышал их гортанный говор, звуки вертушек в небе, но все это было для него уже безразлично и он снова выключился...
   Сквозь щели в деревянной двери сарая, сложенного из камня и скрепленного глиной, Валера мог разглядеть часть двора, глинобитного и чисто выметенного, круглую печку - тандыр для выпекания лепешек в углу и кур, беспечно разгуливающих по двору. Одна, более смелая, даже пыталась разглядывать и Валеру через щелку, проявляя не свойственное для этой птицы, любопытство. Двенадцатый день он валялся в этом сарае, получая в день кувшин воды и чашку какой то несоленой каши. Бок у него стал подживать, хотя еще гноился и ныл. Перевязку делал седой старик, раз в два дня. Не тратя лишнего времени, он просто отрывал присохшую тряпицу от раны, бросал лоскут чистой материи, оставлял в пустой пиале кусочек черного снадобья, размером со спичечную головку и уходил. Промывал водой и заматывал рану Валера уже сам, проглатывал мумие, потому что оно прибавляло сил и сам же развлекал себя подсчетом кур во дворе и камней, вмазанных в высокий дувал, огораживающий двор. С ним никто не говорил, его не били, из сарая не выводили, нужду он справлял, выкопав щепкой ямку в дальнем углу сарая, а потом снова закапывая ее. Никто к нему, кроме седого старика, не приходил. Наконец, вечером того же, двенадцатого дня во дворе появились те двое, что везли его сюда и открыв дверь сарая, втолкнули молодого, заросшего рыжей бородой, парня, в куртке - песочке, без ремня и ботинок. На ногах красовались какие то чувяки. Лицо у парня было сильно разбитое и опухшее от побоев. Голова обмотана грязным бинтом, как чалмой. Один глаз вовсе заплыл, но второй, синий, упрямо сверкал смелостью и задором .
-- О, земеля ! , -- радостно заулыбался распухшими губами рыжий, едва осмотревшись в полумраке сарая и заметив у противоположной стены Валеру.
-- Хуб асти ? Чатур асти ? , -- и тут же перевел: -- Как поживаете ? Как дела ?
 Бестолковая радость рыжего задела Валеру, но чувство наконец - то закончившегося одиночества все пересилило. " В самом деле, свой же, русский " , -- Валера шагнул навстречу и протянул руку и они обнялись, как два давно не видевшие друг друга родственника.
 -- Салам, бача, -- подыграл игривому тону рыжего Валера.    
  Потом, за два последующих дня( все с той же миской каши и кувшином воды, но, уже на двоих ) они выговорились, узнав друг от друга новости или то, что для них было новостью. Рыжего звали Иван, спецназовец с Лашкаргаха.
 -- С Лошкаревки, -- шутил Ваня. Взяли его в недавнем бою, тоже без сознания от контузии отколовшимся при взрыве куском породы. Особо не церемонясь, метелили каждый день, якобы из - за раскуроченного в пыль кишлака, откуда был товарищ тех двоих, что привезли Валеру сюда. Что за провинция, какой кишлак, оба могли только догадываться, да это и не нужно им было. Просто два дня радовались, что живы пока, что не бьют и воду дают. На третий день рыжего вывели во двор и забили кетменем -- тяжелой мотыгой, взяли за ноги и уволокли тело с беспомощно мотавшейся из стороны в сторону, мертвой головой. Валера, омертвев от страха, забился в угол сарая, не видя ударов, но слыша тупые их, вязнущие в теле, звуки. Рыжий крикнул только один раз. Валера обмочился, руки и ноги его колотило мелкой дрожью, он закрывал голову руками, словно били его, а не Ваню. Словно ему в голову метил острием кетменя тот, второй, длинный и угрюмый пакистанец. Через час или два, когда двор был убран от крови и чисто выметен, Валеру вывели на свет Божий и пакистанец, хищно улыбаясь, спросил его:
 -- Хуб асти ? , -- и тут же добавил по русски: -- Жить хочешь ?   
 -- Я много потерял своих в том бою с этими спецназовцами, -- кивая головой в сторону дувала, за который уволокли рыжего, почти чисто выговорил длинный.
-- Будешь мне служить. Ислам примешь, моджахедом станешь.
-- А нет, -- возвысил он голос, видя смятение на лице Валеры, -- Мы тебе красный тюрбан сделаем и маме отправим.
   ЭПИЛОГ.  Весной 2003 года, подданный Пакистана Абдрахман Парвани, Валерий Павлович, по записи, сделанной в его военном билете в 1982 году, приехал навестить могилку своей матери, умершей всего за полгода до его приезда. Отец его, спившийся и потом пропавший в неизвестном направлении еще в середине девяностых, встретить его не мог, да и пожелал ли, будь он даже жив. Валерий Павлович, найдя и узнав по надписи на надгробной стелле, могилку матери, уселся тут же, на лавочке под рябиной и долго, не отрываясь, смотрел на дорогое с детства лицо в мраморном обрамлении. Он видел краем глаза компанию мужиков, примерно его возраста у соседней ограды, со звездой и православным крестом на могиле, но пока не обращал никакого внимания на косые взгляды. Потом он встал и пошел в их сторону. За ним пристально наблюдали три пары глаз, в которых не было ни ненависти, ни любопытства. Он узнал одноклассников, с одним из которых призывался в ноябре восемьдесят второго и был потом направлен в Афганистан. Не доходя шага, он остановился и поздоровался. Двое молча смотрели на него, а тот, однополчанин, сплюнул в сторону и охрипшим голосом произнес:
 -- Бог тебе судья или Аллах, как у вас там, но руки я тебе подать не могу...
   Позже я все же говорил с Абдрахманом - Валерой. Мне до боли хотелось знать, как он стал таким, как смог стрелять в своих, почему не застрелился сам, потом, много дней спустя в Пакистане, получив в руки оружие и обернув его против своих. Я выпытывал у него, не боясь ничьих осуждений, что остановило его от последнего, самого важного в жизни шага и заставило переступить черту, за которой назад дороги не будет. Он не оправдывался, сказал, что стрелял в своих, говорил это буднично, будто делал свою работу. Но больше ничего не добавил, угрюмо смотрел в одну точку, не мигая. 
     ДЕЛАЙ, ЧТО ДОЛЖНО И БУДЬ, ЧТО БУДЕТ. Мы вкладываем в понятие " героизм " возвышенные чувства, способность перешагнуть обстоятельства, превышающие предел человеческого организма. Мы все из крови и плоти ,никто не имеет девять жизней и терминаторского тела, не лишены и человеческих слабостей. Кто ответит, почему человек способен отказаться от самой жизни, задумавшись лишь на миг. Где черпают силы смелые люди, чтобы быть такими ? Почему с виду невзрачный паренек становится героем, а здоровенный бугай со стальными яйцами на деле оказывается ссыкуном и пустобрехом ? Кто даст ответ как родиться или стать героем без тени сомнения ?Только Господь, мы всегда говорим -- " БОГ знает ", когда нет ответа.