Как я писал порнографический рассказ

Полурассказ с примечанием-пояснением


Я написал порнографический рассказ. Об этом я узнал из уст недремлющей с похмелья общественности.
– Говорят, порнографию пишешь? Молодец! А не боишься? – сказал при встрече начинающий автор Зимянский.
– Мы против властей не бунтуем, – вовремя вспомнил я.
– Ну, ну... статью никто не отменял, – усмехнулся Зимянский и пошёл тяжёлой походкой вниз, поправить здоровье.
Попадавшиеся в кулуарах другие авторы ничего не говорили, но смотрели прямо в глаза. "Ну, погоди, некончающий автор! – подумал я злобно. – Я тебе ещё напряду на кривое веретено!"
Вернувшись за стол, я надолго задумался над журналом "Костёр". Ничего не понимая, я смотрел на раскрытую страницу, где некие шустряки соблазняли травой корову Пеструшку. Разве это не порнография? Это зоофилия. Да ещё детская... Нет, мы пойдём другим путём. Вопрос – каким... Писать нравственную порнографию нетрудно. Но её и так навалом, вагон и маленькая тележка. Вся русская классическая порнографическая литература, от Карамзина до Горького Максима, предстала перед моим мысленным взором во всём своём пышном, многословном непотребстве. Нет, это не моё. Я буду писать безнравственную порнографию. Только так я смогу сказать своё слово в искусстве, после Уитмена, Готорна и Серебрякова. Услышат ли? Напечатают? Ответ один: нет. Я пишу непечатную порнографию. И пусть Зимянский заткнётся... он станет героем моего рассказа!
Жёстко попирая каноны и маноны леско, я начал своё повествование, как в лучших образчиках жанра на немецком языке: прямо с действия. Я усадил моих героев в "Лягушатник" и заставил их говорить неслыханные вещи.
"... – Она раздевается, – полушёпотом рассказывал Руфлянд, усмехаясь и часто облизывая тонкие губы, – то есть, сначала ты её уговариваешь, уламываешь, предлагаешь ей бешеные деньги...
– "Капусту"?
– Да, "капусту". Обещаешь помочь с поступлением... Ну, в общем, не мне тебе рассказывать. И вот наконец она раздевается...
– "А-а... Раздевают!" – вполголоса сымитировал Зяма.
– ...да, догола... а баба кра-асивая... у тебя встаёт, она спиртиком так протирает всё аккуратно...
– И?!
Зяма прямо захлебнулся молочным коктейлем.
– И всё, – засмеялся Руфлянд.
Он тоже отхлебнул. Зяма был обескуражен.
– И всё?
– А ты ведь это будешь печатать? Что-нибудь под рубрикой "Их нравы", – предположил Руфлянд и сам кивнул. – Ну, значит, вырежут!"
Дело спорилось. В какие-то два часа я накатал десять тысяч, без пробелов и запятых. Куда податься? Нет лучше Финляндского, но в три часа пополудни Финляндский, пожалуй, уже не айс. Брамбеус? Самбатьонов, Какимбоков, Многоразоус... Имя им легион, но вот для такого случая ни один не подойдёт: пьют много и дела не видят. Остаётся Молузий Мохерович. Рискну! Попытаю счастья.
Редактор известного в городе и на шестой части суши издательства Молузий Мохерович Финляндский внешне был настоящий ленинградский интеллигент. Шляпа, хоть и помятая, галстук с чужого плеча, пиджак, туфли, иногда брюки – всё это не первого срока службы, однако чистое, уместное на голове и на другом. Таких можно видеть у пивного ларька, где-нибудь на Ломоносова или на углу Белинского-Моховой. Они подходят обычно в конец очереди с вопросом:
– Извините, минетиком не интересуетесь?
Поодаль скромно стоит лицо женского пола, собственно податель минетика... Небольшой, но стабильный заработок, себе и Дуньке. Кто, как не он, думал я, протягивая рукопись. Кто ещё сможет понять Зяму, Руфлянда, автора...
– Это что за порнография? – недобро глянул Финляндский.
Недобрал Мохерыч, понял я. Эх, не ко времени мой рассказ...
– Жизненный рассказ, – робко сказал я, улыбнувшись. – О людях...
– Сядь, чего стоишь, – предложил мне Финляндский. – Стоит, как...
Он углубился в чтение, почёсываясь под мышками, а также где-то под столом. Я оглядел стол. Стол был весь засыпан пеплом. Толстый слой чьих-то несбывшихся надежд, ожиданий. Я похолодел...
Финляндский читал профессионально быстро. "Ишь ты... Да ну... Как он её...", – слышал я невнятное бормотание. Иногда звучали маты. Когда они звучали, я вздрагивал. Матов в рассказе не было.
Закончив чтение, Мохерыч сделал знак бровями: поднял, подержал там – и опустил. И так два раза. Мы помолчали.
– Вот я читал описание полового акта, – дружески обратился ко мне редактор, – не помню: "Алая буква"... "Листья травы"... нет, не вспомню сейчас...
Он взгрустнул, почесал под столом и без всякого перехода спросил:
– А ты вообще, это... женскую грудь видел?
– Конечно, Молузий Мохерович! И не раз, – перепугался я.
– Описываешь... где тут, – он покопался и не нашёл. – Ну, ладно. Замнём. Для ясности.
Мы помолчали.
– Иди, – разрешил Финляндский. – А это оставь. Оставь это.
Я вышел, размышляя над последними словами. По привычке подсматривать и подслушивать, я задержался у двери. Финляндский стал звонить.
– Да! Именно! – кричал он. – Мы не кретины демократизма! Нет! Да! Нет!
Узнав цитату из пламенного рыцаря революции, я долее не стал обременять присутствием и поспешил вон...
В "Мясорыбе" я принял "полтинничек" на затравку. Дело обрисовалось совершенно ясно, недвусмысленно. Русская книжность не созрела для порнографии. Дело ясное. Эту мысль я закрепил в "Очках" – слегка подлакировал пивком... В "Сайгоне" я увидал начинающего автора, музыканта и спортсмена с длинными, до плеч, волосами. Многогранная личность сторожила авоську с бутылками и на меня посмотрела грустно:
– Довлатов оставил, покарауль, говорит... А сам куда-то пропал. Вот, жду стою.
– И зря, – сказал я. – Можешь не ждать. Он уехал в Америку и умер.
– От чего? – почему-то испугался спортсмен-музыкант.
– Скоропостижно, – сказал я то, что всегда говорят в таких случаях.


Примечание-пояснение.

"Мы против властей не бунтуем" – реплика Настасьи Ивановны из "Театрального романа" М. Булгакова.
"Я тебе напряду на кривое веретено" – обещание-угроза героя сказки Б. Шергина "Золочёные лбы".
Корова Пеструшка не с ветра взята, а из журнала для детей "Костёр".
"Лягушатник" – кафе-мороженое на проспекте Невского.
"Капуста" – то же, что теперь "бабки", "бабло".
"Мы никогда не были кретинами демократизма" – Ф. Э. Дзержинский, выступление на пленуме ЦК ВКП(б) 1 января 1926 г. Там же: "Ты можешь иметь своё мнение, но только в границах определённой линии, которая дана." Цит. по: "Феликс Эдмундович Дзержинский. Биография". М., 1977 г.
"Мясорыба" – рюмочная при гастрономе "Ленмясорыбторг" на Невском.
"Полтинник", "полтяшок" – 50 г. Коньячная "доза".
"Очки" – народное название бирхалле на набережной канала Грибоедова.
Эпизод с бутылкой (а не бутылками!) описывает В. Рекшан в книге "Ленинградское время" (С.-Пб., 2015).

Прочее всё выдумано. Некоторая путаница в реалиях объясняется тем, что действие происходит в городе на Неве одновременно в семидесятые годы прошлого века и в наши дни. Такой вот сложносочинённый хронотоп. Для ценителей – ещё пара фраз из рассказа: "Сеня Мухин чахнул в гнилой воде своего воображения. Вода не менялась, в ней постоянно мылись какие-то женщины... Сеня загнивал."


20 апреля 2018 г.