Мир уходящему... часть первая, гл. 8-10

8

  Нервничает Дарья, возмущается. Творится с сыном неладное – совсем от рук отбился.
  - Ты бы уж перебрался к своему Власу на жительство, что ли… Целыми днями тебя дома не вижу. Только спать приходишь. Учёбу совсем забросил. Учительница жалуется. Что ты себе думаешь?
  Молчит Шурка: сказать ему нечего. Насупился, потупил взгляд, пошмыгивает носом.
  - Был мальчик как мальчик: учился, отметки приносил хорошие. А теперь что? Уроки прогуливать начал. Скоро в школу совсем ходить перестанешь.    
  Думает Шурка… Матери он не боится, она добрая: поймёт, защитит, приголубит. Другое дело – отец. Тот много говорить не станет: вытащит тренчик из штанов, – чтоб они с него на пол упали – и… пиши, пропало.… Потому, самое худшее чего можно ждать от матери, что она пожалуется отцу. И Шурка ждёт, что она сейчас скажет это. А она не говорит – спрашивает:
  - Мне что: сказать отцу?
  - Нет.
  - А что делать, раз ты не слушаешься?
  - Буду слушаться.
  Ну, вроде как всё – вопрос исчерпан. Но когда ещё представится случай повоспитывать сына.…  И Дарья, знай себе, продолжает:
  - Отец старается: встаёт ни свет, ни заря, возвращается за полночь, всё, что можно, в дом тащит, чтобы мы жили по-людски.…  У других вон нужда беспросветная: одна пара сапог на двоих.… Вот и ходют они в школу через день, по очереди. Ваня Лыков ведь не лучше тебя – отличник! А тебе чего не хватает? И что, в доме у Власа, стены мёдом, что ли, намазаны, что ты сутками там околачиваешься?
  - Музыкой мы занимаемся с ним, мама.
  - Первым делом ты в школе учиться должен, чтобы человеком стать. И ты должен понимать это…
  - Я понял, мама, понял.
  - Ну вот и хорошо, вот и славно.

  Думает Шурка… Отец встаёт ни свет ни заря, заботится о них – правда. Возвращается за полночь: «поймал занозу» на хуторе… Глубоко засела… Власа просил не выдавать. Слышал Шурка разговор ихний. Случайно слышал. Обидно за мать стало. Видел он эту самую… И что в ней такого? Когда смеётся – нижняя губа в нос упирается. Волосы, точно как на кочане кукурузы: растрёпанные и блестят. Слова от неё не услышишь – смеётся всю дорогу, как дурочка.
У других, у кого нужда беспросветная и пара сапог на двоих, отец в войну к немцам подался – в тюряге сидит. Откуда ж достатку взяться…
Ванька Лыков у доски двух слов связать не может – молчит, как глухонемой. А поди ж ты – отличник. Был бы он отличником, кабы батька его в совхозной коморе кладовщиком не работал. А матери, что скажешь: у неё все хорошие, один он плохой…
 
  Обидно Шурке. Любит он музыку – страсть как любит. Даётся она ему легко: вот уже и гитару освоил. Хвалит его Влас, не нахвалится – дивится его способностям. Признаётся, что аккордов, которые быстро находит и легко берёт Шурка – сроду не слышал, вроде как и не было их раньше в музыке. Ведь рассказать ему Влас только то может, что сам знает и научить тому, что сам умеет.… А Шурке этого мало. Нутром своим чует: музыка – море разливанное. И играть её могут не только гитара да гармошка ( о «губнашке» своей он и думать забыл). Скрипка – это да: это инструмент! Эта душу вынет и назад положит. А Влас не играет на ней, так – пиликает. Одну только мелодию так играет, что плакать хочется. Со скрипкой у Шурки сложности: чуть палец не туда поставил, хоть вот настолечки – начинай сначала. А главное, что заметил Шурка: гармошка с гитарой играют, а скрипка – поёт. 

  В школьной самодеятельности Шурка – первый человек.  Во всех концертах – гвоздь программы. Девочки по нему сохнут, вздыхают и охают, перессорились из-за него все, а он и ухом не ведёт: они ему, по всему видать, неинтересны. Одна, правда, ничего так: улыбающаяся, розовощёкая. Обратил внимание, потому что лицо её ему, вроде как, знакомо. Видел его где-то, лицо это… А-а… ну да: плакат «Спасибо товарищу Сталину…»
  - Говорят, болен он. Серьёзно болен… – сокрушается отец, наполняя гранчак едва ли не до краёв.
  - Вылечат, – уверена мать, – чтобы самого товарища Сталина, да не вылечили
– ни в жисть не поверю. Меня другое беспокоит: начал ты пить уже стаканами. С чего бы…
  - Труд тяжкий, здоровье отменное, жена красавица – как не выпить?
  - Можно ж пить нормально…
  - Это как же?
  - Как все – стопками.
  - Рука устаёт: гонять туда-сюда, эти чёртовы напёрстки, рот полоскать. Стаканчик опрокинешь, чувствуется – выпил.
  - Кабы ж стаканом и обошлось…. Тебя вон в директора прочат. Слыхал?
  - Кто сказал?
  - Говорят…
  - Говорят, в Москве кур доят…
  - А коровы яйца носят? Знаем мы это.
  - Не знаете, потому как яйца носят быки, а не коровы.
  - Ну да, тебе бы только шуточки…
  - Так кто говорит-то?
  - Да бабы, как за языки подвешены…
  - Ааа… ну если бабы, значит я уже директор.
  - А что: неужто откажешься, если предложат?
  - Надо будет подумать.
  - Чё думать-то?
  - Понимаешь, Дашка, кузнец – это профессия, а директор – должность.
  - Ну и что?
  - Что, что – конь в пальто. Директором любой сможет: был бы язык нормально подвешен, а кузнецом…
  - А кузнецом Власа назначишь. И меня – секретаршей…
  - О, точно! Пиши приказ.

  Смеялась Дарья, уже задыхаясь в мужниных объятиях от его сильных рук и частых поцелуев…
   
9

  Дети радуются: уроки в школе отменили – умер Сталин. Плакат в школьном коридоре, с изображением вождя и девочки, окантован чёрным крепом. Под ним, у стены – большущий венок. Сталин на плакате торжественно серьёзен. Девочка улыбается…
 
  Отец Ваньки Лыкова ни свет ни заря, ездил с Петровичем за венком в город на петровичевой полуторке, купил его за баснословную сумму. Петрович забросил венок в кузов и на обратном пути, всю дорогу насвистывал что-то из популярного тюремного фольклора.

  Общее построение на школьном дворе и траурное шествие к памятнику на  площади, перед сельсоветом.
 
  Площадь небольшая. Сталин стоит к сельсовету спиной, кажется невысоким, выглядит сиротливо. Когда площадь начинает заполняться людьми, Сталин постепенно возвышается, словно возносится над ними, кажется покрупнее, посолиднее, что ли… Единственный на всю деревню «колокол» на фонарном столбе простужено выхрипывает траурные мелодии: Шуберт, Шопен и Моцарт… Моцарт? Не будет теперь покоя тощему подслеповатому завклубу, заелозит он до хрипоты редкую, в своём роде, пластинку: Шурка будет проситься к нему в радиорубку, чаще, чем тому хотелось бы. И будет он слушать Моцарта до тех пор, покуда пластинка не сотрётся до хрипа, а вся партитура «La crimoza» прочно уляжется в его голове; и перестанет что-то мелко трястись в животе, и горло отпустит что-то, что постоянно сдавливает его и выжимает из глаз слёзы, когда звучит эта божественная музыка.

  Дети, придя на площадь, толкаются, норовят занять место поудобнее. Взрослые плачут. Все. Митинг непродолжительный: речи выступающие читают по бумажкам и, когда третья речь слово в слово повторяет  первую, митинг закрывают…            

  Расходятся,  как с похорон: не спеша, группами, обречённые, подавленные…
  - Что ж теперь-то, а? – спрашивает Сан Саныч Власа. – Кто ж его заменит? И заменит ли?..
  - Не убивайся, друже: он сам ведь сказал – незаменимых нет.
  - Но, может, он себя-то не имел в виду?
  - Себя – нет. Он всех имел… в виду… – негромко сказал Влас и огляделся.
  Сан Саныч подтекста не понял – опыта маловато. А Власу пришлось похлебать и из тюремной миски, и из солдатского котелка. Всяко было…. Потому и спросил:
  - Ну что, Шурка, – отметим событие?
  - Помянем, – ты хотел сказать.
  - Сказал то, что сказал…

  Влас задолго знал многое из того тайного, что впоследствии стало явным. Белый свет молвою полнится. А кто, как не цыгане, вечно кочует по свету? Чьи кибитки треплет ветер, полощут дожди, и высушивает солнце? Чьи негасимые ночные костры, подбрасывая и рассыпая летящие искры, добавляют звёзд в высоком небе? Чьи ещё песни так проникновенно воспевают прошлое, а карты так безошибочно предсказывают будущее?..
Влас не был романтиком: судьба вела его иным путём. Но он был цыганом от плоти и крови: и плакала душа его, когда слышал он протяжную песню; и сердце его расшатывало рёбра, когда видел он баского коня; и закипала в тугих венах его горючая кровь, когда жгли и грудь, и лицо, и плечи, роскошные кудри оседлавшей его «наездницы» – красавицы цыганки…
 
  Собрала Дарья нехитрую снедь, накрыла стол белой скатертью, смахнула зависшую слезу, умыла заплаканное лицо, прижала пальцами припухший нос, шумно высморкалась. И ушла с бесхитростной души её печаль, будто вовсе её и не было. И озарила лицо её приветливая улыбка, когда порог её дома переступили мужики. Влас первым – гость. За ним Шурка-старший – хозяин. Последним буквально вскочил, как на подножку уходящего поезда, главный семейный пришей-пристебай, обладающий удивительным свойством появляться из ниоткуда и исчезать в никуда – Шурка-младший.
  - Ну вот: наконец вся семья в сборе, – обрадовалась хозяйка, – ждала я вас. Мойте руки, садитесь к столу, угощайтесь, чем бог послал.
  Очередь к умывальнику. Положено по старшинству, но Шурка лезет первым. На замечание отца, без тени смущения отвечает:
  - «Молодым везде у нас дорога!»
  - Слыш, Влас, нас в старики записали...
  - Пустое – переживём. Главное: нынешняя молодёжь хорошо знает свои права.
  - Знала бы ещё и обязанности. – строго резюмирует отец. – Вот ты, Шурка, знаешь ты свои обязанности?
  - А как же: – бодро отвечает Шурка, – учиться, учиться, учиться…
  - Знать-то знает, да не очень выполняет… – грустно вздыхает Дарья. Шурка вчера опять «двойку» принёс и она лихорадочно прикидывает: сказать – не сказать… Влетит ведь ему от отца «по первое число».
  - Так чем же угощаться прикажешь, хозяйка? – намекает Шурка-старший.
  - Так всё ж на столе…
  - А пить что?
  - Компот в кувшине.
  Влас прячет улыбку в усы и степенно разглаживает бороду. Его эта игра забавляет. Шурка-младший уже успел стащить со стола самый большой ломоть ароматного крестьянского хлеба и уминает его с салом, копчёный дух которого всегда возбуждает зверский аппетит. Сан Саныч сверлит взглядом Власа, недвусмысленно призывая его в союзники, но тот неопределённо пожимает плечами, мол, дело это семейное – решайте сами. И хозяин дома, покинутый другом на поле боя, идёт в атаку в одиночку:
  - В стране траур: всё передовое человечество скорбит по поводу невосполнимой утраты – безвременной кончины отца народов, великого вождя и учителя, вдохновителя и организатора всех наших побед – товарища Сталина…
Все удивлены: Шурка-старший никогда не отличался особым красноречием, а тут – такое. Влас прячет улыбку поглубже в обильную растительность,  Шурка-младший силится проглотить, застрявший в горле хлеб с салом, у Дарьи на глаза навёртываются слёзы и остро щекочет в носу. Видя резкое замешательство присутствующих, оратор извинительным тоном поясняет:
  -С полночи учил слова, а сказать не дали. А теперь не дают помянуть человека по-христиански.
  - По-христиански положено поминать без выпивки. – не сдаёт позиции Дарья.
  - А мы выпьем, правда Влас? – наступает Шурка-старший.
  - Правда, – поддерживает тот затянувшееся наступление, – дай нам выпить, Дарья.
  - Гостью грех отказывать – ваша взяла.
  Дарья достаёт из поленницы плоскую сулею и ставит на стол – праздник!

10

… Много воды утекло…

  Провожают Шурку на учёбу в город сельчане, которых он постоянно веселил своей замечательной игрой на Власовой гармошке (на свою так и не разжились) на свадьбах, именинах, крестинах и прочих сельских праздниках. Стыдливо прячут восторженные взгляды одноклассницы, которых он по очереди выцеловывал под их калитками – не всех, правда, но всё таки, – и тихо плачет одна, не пришедшая на проводы… А он  пялится во все глаза, выискивая её в толпе… и не находит… 

  - Работу ты себе выбрал, Шурка, надо сказать…  Не работа, а так – занятие. Но коли так: учись хорошо, учителей слушайся, веди себя прилично. Не осрами наш род крестьянский…
  - Я буду стараться…
  - Старайся, а то как же… Пиши, приезжай. Нужны будут деньги – вышлем.
  - Там стипендию платят.
  - Хорошо, если так…
  - А как же…
 
  Обнял отец сына и странное чувство овладело им… Очень хотел он сына. И сын родился  как по заказу. Обрадовался он рождению сына, чарку принял как положено. Жену поцеловал в знак благодарности. Дальше всё как по маслу: растёт сын и ладно. Бегает, прыгает, смеётся, плачет, ест, спит – живёт, в общем, рядом. Сын как сын: не лучше других и не хуже. И он –  отец как отец: иногда на коленях сына подержит, а когда и на рыбалку с собою возьмёт. В остальном работа у него, сами понимаете… «заря гонит, заря пригоняет». Закоптился он в своей кузнице – одни глаза в лице блестят. Назначили директором совхоза. Отмылся малость, лицом на человека стал похож, но с временем – чем дальше тем сложнее: летучки, планёрки, совещания, партсобрания, поездки в район, в область – сплошной круговорот событий. Выдастся свободная минутка, так и чарку выпить хочется и дела, так сказать, сугубо личные уладить… А сын растёт… Вплотную занимается им  Дарья, а он: пожалуется она на сына – припугнёт он того или наподдаст ему, похвалит она сына – он его по головке погладит. А больше что…
Обнял отец сына… и замерло отцовское сердце: Дарья в сыне души не чает, сельчане его сына хвалят, не нахвалятся; девчата гроздьями на заборе висят – а он… Странно заболело родительское сердце, заныло… И понял Шурка-большой, что с уходом сына из родительского дома, уходит от него что-то, что могло стать (и быть!) счастьем неизмеримо большим, чем было на самом деле… И что уходит от него, вместе с его сыном, эта часть его жизни в неизведанные дали, доступные теперь лишь его памяти, пока, разумеется, она, эта его память, жива в нём…

  Стоит Дарья, плачет. Один у неё сын, единственный. Будь у неё ещё кто из детей, может, и не убивалась бы она так, душою не маялась. И хоть и любила она мужа, порой до беспамятства, на второго ребёнка не отважилась: узнала про измену – измучилась, изверилась, а там и вовсе к нему охладела. А он искал где-то, какой-то другой, невесть какой любви… Не нашёл. А когда понял это, пытался изо всех сил вернуть её, свою Дарёнушку-Бурёнушку… Её – прежнюю свою, неповторимую. Но – тщетно… И занял тогда сын в её сердце, кроме своего исконного, и освободившееся место отца. А теперь что же: и сына от сердца отрывает…
 
  Идёт Дарья, плачет. Была в доме радость: заботы, надежды и чаяния; ссоры громкие и ласки – тихие… Были однообразные утомительные будни и бодрящие праздники. И было особенно весело, когда Шурка-младший с Власом «наяривали» вместе задорные частушки, и дом их не мог вместить всех желающих – детей и взрослых – послушать музыку, попеть… И приходилось всем скопом идти в клуб и там праздновать. И пелось дорогой, и плясалось. И покупалась выпивка и закуска, и «бабам» цветы, и детям мороженое…

  Сидит Дарья, плачет. Сиротко в доме. Горит негасимая лампада в углу, под образами. Все лики задумчивые, скорбные. Хоть бы улыбнулись, что ли… подумала и перекрестилась – грешница…

  Стук в дверь – на пороге Влас. Улыбается светло так и широко, что и в полумраке видишь эту его улыбку.
  - Что, хозяюшка, в темноте сидишь: керосин экономишь?
  - Какой прок от света, когда на душе темно…
  Дарья встаёт со стула, но Влас, опережая её, зажигает и ставит на стол горящую лампу и, привыкшая к темноте, Дарья мружится и прикрывает глаза ладонью, заслоняясь от яркого света.
  - Об чём печаль твоя, красавица?
  - С чего ты взял?
  - Без света сидишь, печально глядишь…
  - Так ты, Влас, тоже поэт, оказывается?
  - Да есть маленько…
  - Как жить дальше, Влас, скажи: была одна радость в доме – уехала в город на учёбу.
  - Не навсегда же: будет приезжать на побывку или, как их там, на каникулы. А ты и совсем, вижу я, духом упала.
  - Как жить, как жить, – причитает Дарья, будто и не услышала или не придала значения последним успокоительным словам цыгана.
  - Хочешь, погадаю? Учила меня в детстве бабушка, может, не забыл ещё… Дай-ка мне свою руку, ромалэ.

  Протянула женщина руку, и тёплая волна прошла по руке её и дальше, по всему телу, от прикосновения жёсткой власовой ладони. То же ощутил и Влас: задержал дарьину руку…
  - Что и требовалось доказать! – почти выкрикнул совсем пьяный (отмечал сынов отъезд) Сан Саныч, ввалившись в комнату и демонстративно захлопнув за собою скрипучую дверь, которая от резкого рывка почти взвизгнула. – Воркуете, голубки?
  Сказанное было принято за шутку и вызвало улыбку. Влас продолжал разглаживать Дарьину ладонь, чтобы приступить к гаданию «по руке», но вошедший положил ему руку на плечо и недвусмысленно спросил:
  - И давно  э т о  у вас?..
  Влас мягко выпустил руку Дарьи и встал во весь рост. Дарья всегда считала, что мужики  одинаковы: сейчас же Влас казался ей выше Шурки и даже шире в плечах.
  - Скажи, что ты пошутил, Шурка… – Влас изо всех сил старался утихомирить взбунтовавшуюся в нём цыганскую кровь.
  - Я не Шурка, я – твой директор! – почти выкрикнул, явно разыгрывающий сцену ревности Шурка: уж теперь-то Дарья не сможет огульно упрекать его в постоянной супружеской измене – сама такая – грешным делом подумал он к своей выгоде, хоть, признаться, мало верил в то, что между женой и другом, что-то, где-то, когда-то происходило или может произойти.
  - Ты не мой директор. Ты – директор совхоза, глупый ты человек… – обуздав праведный гнев, заметил Влас и, кивнув Дарье, спокойно удалился.

  Хотел было Шурка его удержать, сказать, что да, что он пошутил, но только равнодушно отмахнулся: раз так случилось, значит так надо…
  - А, пошло оно всё в жопу! – подвёл черту Шурка, вольготно развалился на стуле и тут же уснул.
 
  Давно заметила Дарья разительную перемену в характере и поведении мужа. С войны он пришёл уже не таким, каким уходил. Это и понятно: война – не прогулка на свежем воздухе. Пыталась она понять его и понимала, и старалась изо всех сил обласкать его, отогреть теплом домашнего очага, заботой и вниманием. И на первых порах это ей удавалось. Но только на первых…  Шло время и он изменялся к худшему. Скоро он стал несговорчивым, вспыльчивым и грубым. Ей всё труднее было ладить с ним сначала по-семейному, а потом и просто по-доброму, по-человечески. Частенько он приходил за полночь, ссылаясь на непомерную загруженность кузницы срочными заказами. Иногда являлся домой с петухами и несло от него разительным сивушным перегаром, от которого мухи падали с потолка и, разбегаясь, прятались по щелям тараканы. Когда же его назначили директором совхоза, он совсем перестал появляться в доме: сев, страда, туда-сюда… Устала Дарья, смирилась, пустила всё на самотёк… Сначала плакала, надеялась. Потом плакать перестала, а надеяться – и подавно…

Конец первой части.