Что значит имя?

Двух войн Мировых
была б причина,
когда б не поводом-
судеб альтернатива?
...

"А может, не было войны,
И людям все это приснилось?"
(А.Розенбаум)

ИЗ ИНТЕРНЕТА
.................

"Во всём виновата книга" СПБ, 2017
стр.156-181
Томас Х. Кук
Что значит имя?

Альтман никогда еще не видел Нью-Йорк таким нарядным. Из окон свисали флаги, Бродвей был увешан красно-бело-синими украшениями. Немногим раньше прошел грандиозный парад, и в городе царила праздничная атмосфера. Люди смеялись, разговаривали и всячески радовались пятидесятой годовщине Дня перемирия – 11 ноября 1968 года.
Альтману не верилось, что этот день настал. Великая война закончилась пятьдесят лет назад, и неправдоподобные предсказания горстки сумасшедших оптимистов сбылись. Это действительно оказалась «война, которая положит конец всем войнам».
По пути к небольшому книжному магазину, где он должен был прочесть речь, Альтман вдруг осознал: он никогда по-настоящему не верил, что мир продержится целых пятьдесят лет после ненавистного соглашения о прекращении военных действий с «одиннадцати часов одиннадцатого дня одиннадцатого месяца» 1918 года, которое его родная Германия была вынуждена унизительным образом подписать в железнодорожном вагоне под Компьенью.
В свое время Альтман и представить себе не мог, что договор, заключенный на таких чудовищных условиях, действительно положит конец войне в Европе. И он был не одинок в своих сомнениях. Не кто иной, как знаменитый экономист Джон Мейнард Кейнс, предсказывал, что негодный мир, взваливший на Германию неподъемное бремя репараций, непременно приведет ко второй мировой войне. В сущности, последовавшая за перемирием инфляция и ее верный спутник, социальный хаос, побудили Альтмана эмигрировать в США, променять нищий побежденный Берлин на цветущий победоносный Нью-Йорк. Он приехал сюда, чтобы начать жизнь с чистого листа, и в день, когда пышно отмечалась полувековая годовщина мира, не сомневался, что это ему удалось.
Поэтому Альтман вошел в книжный магазин в полной уверенности, что мудро распорядился собственной жизнью, и, отвесив пару комплиментов слушателям, начал речь. Он завершил ее всего через несколько минут, как и планировал, своим всегдашним пассажем:
– Итак, несмотря на блестящее владение языком, которое Томас Карлейль продемонстрировал в своем великом сочинении «Герои, почитание героев и героическое в истории», его теория о том, что один человек способен изменить ход истории, попросту неверна.
Альтман был весьма доволен тем, как он разгромил Карлейля. Совсем недурно для простого торговца редкими изданиями, который имеет дело с книгами и рукописями на своем родном языке – по большей части написанными сразу после Великой войны, когда Германия, казалось, балансировала на грани экономической и социальной катастрофы, увлекаемая в бешеный водоворот, из которого могло подняться на поверхность что угодно.
Более того, на встречу пришло неожиданно много людей, причем вечером они наверняка собирались отмечать пятидесятую годовщину Дня перемирия. Альтман полагал, что в праздник мало кто захочет его слушать, хотя «Книги по истории» старались угодить вкусам образованной аудитории.
– Ход римской истории остался бы таким же и без Цезаря, – добавил Альтман, – а ход французской истории – без Наполеона.
Он подумал о своей обширной коллекции книг и рукописей: мечта библиофила, бесчисленные полки с трудами знаменитых и малоизвестных писателей. Он не собирался опровергать Карлейля и тщательно искал в этих трудах доказательства того, что великий человек способен изменить мир, но в конце концов пришел к противоположному выводу.
– Нация может нуждаться в герое, способном вселить в нее оптимизм и возродить веру в себя, – сказал Альтман. – Но историю творят великие силы, а не великие люди. – Альтман улыбнулся. – К такому выводу я пришел за многие, многие годы исследований.
Он сделал паузу.
– Вопросы?
Ему задали несколько вполне грамотных вопросов, и Альтман ответил на них любезно и даже не без юмора.
– Что ж, спасибо, что пришли, – поблагодарил он, закончив отвечать на вопросы.
Слушатели стали готовиться к уходу.
Альтман полагал, что к тому моменту, когда он уберет заметки в портфель, все уже разойдутся. Он поднял взгляд и увидел, что один из них все же остался. На него смотрел, пристально и слегка вопросительно, бледный старик с седыми волосами.
«Наверное, хочет еще о чем-то спросить», – подумал Альтман и не ошибся.
– Мистер Альтман, – произнес старик, – ваше выступление было весьма интересным.
Старик продолжал сидеть на своем месте – третьем от прохода во втором ряду. На нем были темно-синие брюки и голубая рубашка. Весь он был какой-то потрепанный, с криво застегнутыми пуговицами, с неровно подвернутыми штанинами, но Альтману прежде всего бросился в глаза легкий тремор. У бедолаги дрожали руки и голова, и казалось, что он из последних сил цепляется за жизнь, как осенний листок на ветру.
– Я рад, что вы нашли мои мысли интересными.
Старик робко улыбнулся:
– Я был бы не прочь иметь много книг, как у вас, но я на пенсии.
– Понимаю.
Альтман прошел между рядами, размышляя о сэндвиче с куриным салатом в ресторане на углу Восемьдесят третьей улицы и Бродвея. Он не отказывал себе в этом удовольствии, несмотря на предупреждения врача о вреде майонеза.
– Вы помните реальную школу? В Линце.
Альтман замер, застигнутый врасплох.
– Реальную школу в Линце?
Старик с трудом поднялся на ноги.
– Вы учились там перед Великой войной.
– Да, учился.
Он много лет не вспоминал о реальной школе. С чего бы? Он перебрался в Америку через несколько лет после войны. Богатые берлинские родственники пособили с переездом, хотя не одобряли его настроения «На Запад, молодой человек!»[32], с которым он уехал из Германии в Новый Свет. Альтман втайне посмеивался над их патриотизмом. Отец считал, что, несмотря на тяготы, выпавшие Германии после Великой войны, его «благородные сыновья» должны остаться на родине и поднимать ее.
– Я тоже там учился, – еле слышно прошептал старик. – В реальной школе.
– Правда? Нас, наверное, осталось мало после Великой войны. – Альтман покачал головой. – Настоящая бойня. Столько молодых парней полегло…
Старик кивнул, и его зачесанная наискосок седая челка упала на глаза.
– Бойня, – пробормотал он. – Верно.
В старике было что-то тревожащее, и Альтману хотелось поскорее избавиться от него. К тому же его неодолимо манил сэндвич с куриным салатом. И все же Альтман считал своим нравственным долгом уделить бедолаге еще немного времени. По-видимому, они вместе учились в школе, и очевидно, что этому жалкому, немощному старику в жизни пришлось нелегко. От него так и веяло несчастьем.
– Вам нравилось учиться в реальной школе? – спросил Альтман.
Старик покачал головой.
– Почему?
Сам Альтман с удовольствием учился в реальной школе и даже влюбился в одну юную блондинку с ясными голубыми глазами. Он много лет не вспоминал о девушке, но сейчас она возникла перед его мысленным взором как наяву.
– Со мной плохо обращались.
Альтман не знал, что ответить, и поэтому просто смотрел на незадачливого старика, который мешал ему впиться зубами в сэндвич, на эту бледную до прозрачности хрупкую фигуру, на шляпу, дрожащую в искривленных пальцах.
– Был там один задира, – добавил старик.
Он действительно был похож на вечную жертву, которой приходится несладко не только на школьном дворе, но и везде – на фабрике или лесопилке. Над ним измываются, он вечно оказывается последним в очереди, ему достается холодный суп, да и тот на него проливают. Что это было за слово, которым отвратительные польские евреи, работавшие на отцовской фабрике, называли таких, как он?
«Шлемазл», – вспомнил Альтман.
– Какая жалость. У меня остались самые приятные воспоминания о реальной школе.
– Вы были умны, – сказал старик.
Альтман небрежно махнул рукой, хотя ему было приятно, что его запомнили в этом качестве. Но он и вправду был умен. И до сих пор не утратил остроты ума.
– А я не был, – добавил старик.
Альтман подумал, что сама природа дурно обошлась с бедолагой, вложив слишком мало в его голову. Ростом он тоже не вышел, и, судя по мятой серой шляпе и ветхому пиджаку, не преуспел в делах. Ходячее несчастье, да и только! Впервые за долгое время Альтман поблагодарил судьбу за то, что родился в богатой семье, мог свободно предаваться познанию без страха перед нуждой и жить в довольстве среди книг и рукописей. Да, он прожил хорошую жизнь.
– Я не блистал в учебе, – сказал старик и грустно улыбнулся. – И вообще не блистал ни в чем и никогда. – Он пожал плечами. – Разве что совсем немного, во время Великой войны.
Карие глаза старика были затянуты молочной пленкой, белки отливали желтизной.
«Он нездоров, – сказал себе Альтман. – Даже в этом природа обделила его».
– А вы сражались на той войне, Зигги?
Зигги!
Альтмана не называли так с тех пор, как он учился… ну да, в реальной школе Линца. Отец и родственники называли его тогда Зигфридом, но после переезда в США он стал Францем, а затем Франклином. С тех пор все звали его «Франклин Альтман». Это имя стояло в свидетельстве о браке, на визитных карточках… везде. Зигфрид и тем более Зигги канули в Лету, как и многое другое из его прошлого.
– Да, сражался, – с гордостью ответил Альтман, хотя в бою он не бывал. Блестящий ум в очередной раз сослужил ему хорошую службу. Всю войну он прослужил в Берлине, в разведке, катался как сыр в масле, не видел ни одного окопа и ни разу не стрелял из винтовки.
– И разумеется, на нашей стороне.
Альтману не понравилось его замечание. Конечно, он сражался… в некотором роде… на стороне Германии. На чьей же еще? Он грозно посмотрел на старика, подозревая, что тот хочет его оскорбить.
– Разумеется, – подтвердил Альтман с едва заметной обидой.
– Я дважды был ранен. И отравился газами под Ипром.
Альтман подумал о миллионах погибших – расстрелянных в упор, разорванных снарядами, погребенных заживо в вытоптанном месиве ничейной полосы.
– Поля во Фландрии, здесь маки шелестят, – процитировал он, отдавая дань памяти павшим товарищам, – между крестами, где на ряде ряд[33].
Несчастный старик явно не слышал этого знаменитого стихотворения, и все же оно тронуло его за живое.
– Так много павших. – Помолчав, он добавил: – Вы служили в разведке.
– Да. Откуда вы знаете?
– Видел фотографию после войны. Вы все получили медали. На том снимке были и вы. Я помнил вас по реальной школе. Вы стояли рядом с кайзером.
Альтман прекрасно помнил тот счастливый день. Все члены высшего командования разведки выстроились на ступенях Рейхстага, исполненные чувства собственного достоинства, несмотря на поражение. В тот день старая аристократия в последний раз сомкнула ряды, и Альтмана внезапно охватила сильная тоска по простоте и изяществу его прошлой жизни, по роскошным особнякам и балам, по Германии, еще не обремененной выплатой репараций, не пострадавшей от безудержной инфляции, не павшей жертвой мстительности Франции и Великобритании.
– Нам, немцам, надо было верить в себя, – меланхолично произнес старик.
Альтман не раз слышал подобные речи от побежденных.
– Несомненно.
Внезапно Альтман ощутил прочное родство со своим бывшим соотечественником и протянул ему ладонь, повинуясь зову общей крови.
– Значит, мы с вами два старых солдата.
Старик не стал пожимать его руку.
– В Ипре мы пытались зайти британцам в тыл, – сказал он. – По подземному ходу. Это был секретный план. Мы должны были выйти за линией фронта.
Он резко умолк, словно его прервал пулеметный огонь.
– Но нас поджидали британцы, – добавил он.
– Поджидали? – неуверенно переспросил Альтман.
– Знали, что мы придем, – пояснил старик. – В нас принялись палить со всех сторон.
Он пристально уставился на Альтмана.
– Они застрелили Макса, – сказал он. – И Герхардта. Хорошие были парни. Баварские фермеры.
Альтман внезапно стал наблюдать за ним с опаской, будто старик шаг за шагом вел его по темному коридору.
– Война ужасна, – чуть помолчав, сказал он.
– Предательство – вот что ужасно. Нож в спину от своих.
– Своих?
Альтман опустил руку. Старик то ли не разглядел ее, то ли не пожелал принять.
– При чем здесь свои?
– Кто-то из разведки отправил нас в подземный ход.
– Откуда вам знать?
– Только они знали о нашем задании. От всех остальных его скрывали.
– Выходит, вы считаете, что кто-то из моих коллег предал вас, – напряженно проговорил Альтман. – Такими обвинениями нельзя бросаться.
– Никто больше не знал, – повторил старик.
Он покачал головой и чуть понизил голос.
– Хорошие баварские парни, – произнес он почти что себе под нос. – Бедняги.
На его лице лежала черная пелена тоски.
– Столько времени прошло с тех страшных дней, – заключил он.
– И мы оба постарели. – Альтман снова протянул ему руку. – Давние товарищи по оружию.
На этот раз старик взял ладонь Альтмана и вяло пожал.
– Пятьдесят лет уже прошло, – добавил Альтман, пытаясь отнять руку. – Пятьдесят лет и…
– Вы переехали в Англию, – перебил старик и сжал кисть Альтмана. – После войны.
Альтман осторожно кивнул. Почему у него такое чувство, будто он ступает по минному полю? Старик мал ростом и болен. Что он сделает Альтману, могучему здоровяку? И все же в нем было что-то пугающее, какая-то темная сила. В старике, подумал Альтман, горит неугасимый огонь.
– И начали собирать редкие книги, – добавил старик, отпустив руку собеседника.
– Да.
Старик улыбнулся:
– Вы стали библиофилом. Кажется, это так называется? Вы всегда умели управляться со словами. В реальной школе постоянно читали книги.
– Разве?
– Английские книги, все время английские. Может, вы еще и англофил? – Прежде чем Альтман успел ответить, старик засмеялся. – Я теперь знаю много умных слов.
Он тихонько хихикнул, но Альтману показалось, что это не столько смешок, сколько потаенный упрек.
– В реальной школе я любил выступать, – сказал старик. – Хотел стать оратором, но задира мне не позволил.
– О ком вы говорите? – спросил Альтман. – Не помню никакого задиры. Ни разу не видел, чтобы кто-то полез с кулаками…
Старик чуть отступил.
– О нет, не с кулаками. Со словами. Вы поймете, как библиофил. Вам известна сила слов. Вы ведь собираете слова. Собираете слова, заключенные в книгах.
– Собираю, – осторожно сказал Альтман, точно в его адрес выдвинули обвинение; он никогда бы не подумал, что ему придется оправдываться в наличии такой склонности. А этот старик вызывал желание занять оборонительную позицию. Внезапно ему показалось, что он понял причину. – Это я был задирой? Я вас обижал?
– Нет, что вы, – мягко ответил старик. Затем его голос странно помрачнел. – Вы меня не замечали.
«Опять скрытый упрек», – подумал Альтман.
– Простите, если я… вас не замечал.
Очевидно, Альтман и впрямь не замечал бедолагу. Он понял, что сохранил память только о самых близких школьных друзьях. Еще несколько мальчиков и девочек он помнил в лицо, но и только. Не считая Магды, конечно. Магду он никогда не забудет.
– Я и не рассчитывал, что вы меня заметите, – тихо сказал старик. – Вы происходили из хорошей семьи. Для вас реальная школа в Линце была только…
Он посмотрел на Альтмана, как бы предлагая закончить мысль.
– Временной остановкой. Меня отправили в нее на год, пока отец занимался нашим переездом в Вену.
– И там вы жили до войны?
– Да, а мой отец – и после войны. По крайней мере, несколько лет.
– Точно, вы переехали в Вену. Я об этом слышал. – Старик улыбнулся. – И поэтому, конечно, реальная школа была для вас временной остановкой, как вы сами сказали.
– И все-таки жаль, что я вас не помню.
– Ничего страшного.
– Тогда до встречи?
С этими словами он пошел по проходу, но старик вновь схватил его за руку – намного быстрее, чем можно было ожидать от бледного, немощного человека в преклонных летах.
– Мы оба до сих пор говорим с немецким акцентом, Зигги.
– Время стирает не все.
Альтман осторожно вытянул руку из его пальцев.
– Например, дни нашей юности, – согласился старик. – То, что формирует характер. Особенно наши преступления.
– Наши преступления? Да, пожалуй.
Старик внезапно сконфузился:
– Извините, что побеспокоил, Зиг…
Он замолк и выпрямился, словно рядовой перед офицером.
– Герр Альтман.
– Пустяки.
Альтман пошел по проходу между рядами пустых стульев. В конце прохода он по неведомой причине остановился и обернулся. Старик сидел и смотрел на кафедру. Его плечи поникли под пиджаком – не только ветхим, как еще раньше заметил Альтман, но и, пожалуй, чересчур большим. Очевидно, куплен в благотворительном магазине. Внезапно Альтман ощутил приступ жалости к старому бедолаге, выглядевшему таким одиноким в конце своих горестных дней.
«Быть может, ему довелось бы познать вкус скромных побед, повернись все иначе? – задался вопросом Альтман. – Жениться на красивой девушке, завести детей, наслаждаться хотя бы уважением немногих, если не поклонением толпы?»
Он взглянул на часы на противоположной стене и внезапно задумался о собственной жизни. Жена его умерла, дети разъехались по дальним городам. Впереди был одинокий вечер. Если бы не эта встреча, он бы вернулся домой и поработал над каталогом своей обширной коллекции книг и рукописей, созданных после Великой войны людьми, которые прошли через огонь боев и великое смятение, наступившее после Версальского мира. Некоторые из этих трудов он цитировал несколько часов назад во время лекции о Карлейле. Запланированное продолжение вечера казалось совершенно логичным. И все-таки… разве он не может слегка порадовать старика, с которым когда-то сражался – хоть и не бок о бок – на залитых кровью полях? Быть может, он сумеет внушить бедолаге, что тот не прав и его уважают чуть больше, чем он считает? Поначалу Альтмана беспокоило смутное ощущение, что старик его в чем-то обвиняет, но оно рассеялось. Теперь он испытывал только жалость.
– Вы ужинали? – неожиданно для себя самого выпалил он.
Старик продолжал сидеть, склонив голову. Он даже не пошевелился после вопроса.
«Возможно, несчастный старикан просто не в силах вообразить, что уважаемый герр Альтман пригласил его на ужин? Если так, это очень грустно».
Он подошел к старику и увидел, что тот сидит, сложив руки на свертке, словно неусыпно сторожит его. Прямоугольный сверток, обернутый дешевой коричневой бумагой и перевязанный бечевкой.
Рукопись!
«Так вот зачем бедняга вышел на улицу в дождь, – подумал Альтман. – Само собой, он считает рукопись ценной».
Но, разумеется, она ничего не стоила. Люди часто обращались к Альтману как к собирателю книг, сжимая в руках книги и рукописи, которые обладали ценностью в их глазах. Они развязывали точно такие же серые бечевки и разворачивали точно такую же коричневую бумагу, под которой скрывалось… потрепанное сорокалетнее издание «Трагической истории доктора Фауста» или нечто вроде сборника стихов Генриха Гейне для книжного клуба. И все же эти жалкие, невежественные люди отчаянно цеплялись за свои «бесценные» сокровища, то с любовью, то с алчностью. Отличить одно от другого зачастую было сложно.
Но не в этом случае. Стариком, несомненно, руководила любовь. Альтман видел, как бережно его узловатые пальцы обхватили уголки рукописи, как ласково он водит указательными пальцами по бумаге, словно утешает ребенка. По правде говоря, Альтман никогда не видел, чтобы к книге прикасались с такой нежностью. Старик словно напевал ей колыбельную с помощью пальцев.
– Прошу прощения? – тихо произнес Альтман.
Старик поднял взгляд.
– Я подумал, может, мы поужинаем вместе?
– Поужинаем… вместе?
– Да. Мой любимый ресторан всего в паре кварталов отсюда. Там замечательно готовят сэндвичи с куриным салатом.
Старик с сомнением посмотрел на него.
– Я пенсионер, – напомнил он.
– Не беспокойтесь, – с чувством проговорил Альтман. – Я приглашаю. Считайте это вознаграждением за то, что вы покинули дом в дождь, пришли в книжный магазин и выслушали мои малоинтересные соображения.
– Ну что вы, – запротестовал старик. – Ваши соображения показались мне весьма убедительными.
– Давайте поужинаем вместе, – жизнерадостно сказал Альтман и неожиданно выдал горькое признание: – Порой мне ужасно надоедает есть в одиночестве.
– Я не хочу показаться навязчивым, – нерешительно сказал старик.
– Нет-нет, это совсем не так.
– Что ж, если вы уверены…
Старик прижал сверток к груди и привстал.
– Право же, я не хочу навязываться…
– Уверяю вас, мне это в радость.
Видя, что несчастный никак не может подняться, Альтман подхватил его под руку.
– Потихоньку-полегоньку, – хохотнул он. – Старость – не радость.
Он протянул руку к свертку, полагая, что без него старику будет проще встать, но тот лишь крепче вцепился в свою рукопись.
– Все в порядке, – сказал старик. – Я привык носить ее.
– Вот как? Вы носите ее с собой?
– Это единственное, что я… создал в своей жизни.
«Так он и впрямь ее баюкал», – подумал Альтман.
Альтман наблюдал за тем, как старик накидывает черный дождевик, висевший на спинке стула. Обтрепанные рукава и вытертые плечи красноречиво говорили о скудных средствах, и Альтман внезапно почувствовал гордость за то, что пригласил на ужин бывшего одноклассника, кем бы тот ни был. Ведь, несмотря на столь различную судьбу, оба бежали из разоренной войной Германии и беспомощно наблюдали за несчастьями, что обрушивались на их родину.
– Нам направо, – сказал он старику, которого теперь искренне считал своим соотечественником. – До ресторана всего пара кварталов.
Во время выступления пролился короткий дождь, и тротуар все еще был мокрым и скользким. По дороге Альтман заметил, что старик прихрамывает.
– Старая рана? – спросил он.
– Нет. Работа. Я переломал себе ноги на работе.
– Где вы работали?
– На верфи. В Бруклине.
– Кем?
– Грузчиком.
– На вас что-то упало?
– Здоровенный ящик. С ружьями. На нем было написано «Стальная арматура», но туда положили ружья. Сотни ружей. И патроны.
– Куда его отправляли?
– В Палестину.
– Понятно. Горячая точка.
Они дошли до угла и остановились на красный свет.
– Я сказал начальнику верфи, – продолжил старик. – Какие-то люди пришли и забрали ружья. – Он пожал плечами. – Их наверняка послали в другом ящике.
– Вы видели и другие ружья?
Старик поднял голову и кротко улыбнулся:
– Им постоянно посылают оружие. Евреям.
Альтман кивнул. Он неплохо разбирался в палестинских проблемах. За полвека никакого решения так и не появилось. С каждым годом конфликт разгорался все сильнее, и конца ему не было видно.
Включился зеленый, и они зашагали дальше. Альтман шел намного медленнее обычного, старик хромал рядом. Альтман не представлял, как можно вести такую жизнь, и поэтому считал, что очень важно как следует накормить бедолагу и дружески потолковать с ним.
Через несколько минут они дошли до ресторана, где все хорошо знали Альтмана и окружили его вниманием. Это явно произвело впечатление на старика.
– Я завсегдатай, – скромно пояснил Альтман.
– Приятно, когда тебя замечают.
Жить в безвестности – как это грустно! Ни слова похвалы, ни капли уважения или почета. Альтман подумал, что малые мира сего должны испытывать особенную горечь, особенную боль оттого, что они всего лишь крошечные рачки в море планктона. Разумеется, ему хватило такта не проявлять жалости, и он с удовольствием открыл меню, хотя, как и все работники ресторана, прекрасно знал, что именно он закажет.
Сделав заказ, Альтман протянул меню официанту.
– Что-нибудь выбрали? – спросил он своего гостя.
Старик положил огромное меню на стол. На его лице читалась растерянность.
– Не знаю… – сказал старик, еще раз посмотрел в меню и наконец заказал блюдо – самое дешевое, насколько было известно Альтману.
– Суп из лущеного гороха? И все?
Старик кивнул.
– Ну, как хотите.
Альтман повернулся к официанту.
– Суп из лущеного гороха для моего доброго друга.
Когда принесли суп, стало ясно, что старик голоден. Об этом можно было догадаться и раньше по его птичьей хрупкости и обвисшей коже. Альтман не впервые видел голодного человека и поэтому удивился, даже немного встревожился из-за того, что тучные американские годы стерли из его памяти лица этих призраков: запавшие щеки, провалы глаз… Старик жадно откусил сразу два куска от хлеба, который подали к супу, торопливо вытер рот и откусил еще два.
По-немецки это называется Fressen – «есть как животное».
– Вы были правы, – сказал старик. – Здесь замечательно готовят.
Альтман кивнул:
– Венский шницель тоже выше всяких похвал. Иногда я беру сэндвич «Рубен». Доктор говорит, что мне вредна копченая говядина, но я ее обожаю. Что толку ограничивать себя на склоне лет? Мы все рано или поздно умрем.
– Да, мы все умрем, – согласился старик.
Он с хлюпаньем всосал суп из ложки, после чего словно увидел себя глазами Альтмана: голодный и поэтому жалкий. Старик неторопливо положил ложку и медленным, печальным жестом убрал прядь седых волос со лба.
– Да, мы все в конце концов умрем, – повторил он, – и уже не сможем загладить свою вину.
– Вину за что?
– За наши преступления, как я уже говорил.
Альтман взглянул на сверток, который лежал рядом с ним, на столе у окна. Быть может, это исповедь? После Мировой войны царила такая страшная нужда, что ходили слухи об убийствах и даже о каннибализме. Неужели этот несчастный старик?..
«Хватит выдумывать», – сказал себе Альтман. И все же присутствие рукописи будоражило его воображение, словно дверь, за которую неудержимо хочется заглянуть.
– Это рукопись? – Он кивком указал на сверток. Старик наклонил голову в знак подтверждения. – В ней говорится… о вас?
Старик снова наклонил голову. Ему явно не хотелось говорить об этом, и Альтман решил зайти с другого бока.
– Наверное, вам нелегко пришлось после войны?
– Очень нелегко. – Старик направил на Альтмана пытливый взгляд, в котором, казалось, сквозила давняя злоба. – Это просто ужасно, что с нами сделали.
– Да, ужасно, – согласился Альтман. – Настоящий кошмар. К нам относились как к монстрам, способным на любое зверство. Все эти выдумки о жестоких гуннах… Большей частью их распространяли британцы, но и американцы тоже. Чудовищное нагромождение лжи.
– Бесстыдная ложь!
Старик оскалился, с трудом сдерживая злость. Альтман удивился и встревожился.
– Родина Бетховена! Родина Гёте! – с яростью добавил старик. – Будто бы мы убивали детей. Убивали женщин и стариков. Ложь, наглая ложь!
– Вы правы. Цивилизованные люди на это просто не способны.
Старик отвел глаза – его внимание опять приковал мир за окном. Казалось, он сдерживается из последних сил. Через мгновение он снова посмотрел на Альтмана.
– Ваш дядя преподавал английский язык. В реальной школе. Я учился у него.
– Правда?
– Превосходный учитель.
Альтман слегка откинулся на спинку стула.
– Неловко признаваться, но я никак не могу вас вспомнить.
– Вы младше меня. Мне пришлось покинуть реальную школу в тот самый год, когда вы поступили.
– Значит, мы не были одноклассниками?
Старик покачал головой:
– Мое имя ничего вам не скажет. Я видел вас в школе. Вот и все. На игровой площадке или в коридорах. Иногда вместе с вашим дядей.
Он улыбнулся – едва заметно, но при этом тепло.
– Я восхищался вами. Все говорили, что вы очень умны. Прекрасно успеваете по математике. И по английскому.
Старик протянул дрожащую руку к ложке, но тут же отдернул, точно боялся вновь оказаться в унизительном положении.
– По всем предметам, – добавил он.
Затем он снова посмотрел в окно и, слегка помедлив, взглянул на Альтмана.
– Мне семьдесят девять, – сказал он.
– А мне – семьдесят пять, но в нашем возрасте это небольшая разница. Мы с вами – два старика, вот и все.
Старик улыбнулся, но взгляд его оставался безрадостным, словно он тонул в море дурных, если не кошмарных воспоминаний. Альтман подумал, что он, конечно же, бежал в Америку в поисках земли обетованной, как и многие другие немцы в прошедшие десятилетия, – но не сумел ее обрести. Да, жизнь несправедлива. Вспомнилась латинская фраза, услышанная от отца – что-то из Горация: «Mutato nomine de te fabula narrator?» («Лишь имя стоит тебе изменить, не твоя ли история это?»)[34].
«Как это верно!» – решил он, припомнив собственное бегство из смертоносного водоворота.
Старик словно прочел мысли Альтмана или, по крайней мере, угадал их направление.
– Я не мог найти себе места после войны, – сказал он. – Повсюду царил хаос, множились беды. Не сомневаюсь, что вы помните эти времена.
– Боюсь, даже слишком хорошо.
Взгляд старика похолодел.
– Унижать людей опасно. Загнанный в угол человек становится животным.
Альтман кивнул:
– Вы правы. В таких случаях людям нужен герой, как я сегодня уже говорил. Прирожденный лидер. Но герой не может изменить судьбу нации.
Старик согласился:
– Мы искали такого человека. Действительно искали. Но вы совершенно правы. Он не смог бы ничего изменить. Историю творят великие силы, а не отдельные люди. – Он улыбнулся. – Вы так умны, герр Альтман, столько всего знаете.
Альтман постарался пропустить лесть мимо ушей.
– Я не марксист, – сказал он, – но кое в чем Маркс был прав. За великими событиями стоят великие силы. Человека несет река истории. Он не может управлять течением или изменить русло.
– Верно.
Старик мрачно, почти горько улыбнулся.
– В юности я мечтал изменить мир, – с грустью произнес он тоном маленького человека, который признается, что когда-то мечтал стать великим.
Этот тон настолько тронул Альтмана, что он похлопал старика по руке.
– Конечно. В юности все мечтают изменить мир.
– Но, слушая вас, я уяснил, что никто и ничто – ни человек, ни книга – не может изменить историю. Пустячные вещи изменяют другие пустячные вещи, только и всего. Как с теми баварскими парнями. Кто-то кому-то что-то прошептал или послал телеграмму, и для них все было кончено. – Он пристально посмотрел на Альтмана. – Они были маленькими людьми, и маленькая вещь отняла у них жизнь.
Альтману вновь стало не по себе под взглядом старика.
– А школьный задира может изменить жизнь только того, кого задирает, – добавил тот.
– Именно из таких пустячных вещей складывается история, – уверенно сказал Альтман. – Из миллионов незначительных действий маленьких людей, которыми движут великие силы.
Старик явно не собирался оспаривать точку зрения, с которой согласился раньше, поэтому Альтман сменил тему – просто из вежливости.
– И чем вы занимались после реальной школы в Линце?
Старик пожал плечами:
– Да так, ничем, пока не повзрослел. А когда повзрослел, всего лишь сменил имя.
Альтман испытал облегчение оттого, что старик отпустил пакет и резко перешел на другой предмет.
– Почему?
– Я ненавидел своего отца. Всегда ненавидел, но я ведь был обычным мальчишкой и считал, что надо уважать и слушаться его. Вы же знаете, каковы мы, немцы. Мы отлично умеем исполнять приказы.
– Наверное, вам было нелегко сменить имя и тем самым проявить неуважение к отцу.
– Очень нелегко. Отрекаться от отца всегда нелегко, даже если он – жестокий человек.
– И вы взяли другое имя?
– Да. Имя бабушки. Она была очень доброй, ласковой женщиной. Мне хотелось взять имя доброго и ласкового человека. – Мысли его явно витали в прошлом. – Я хотел, чтобы ее имя служило мне утешением, потому что дела мои шли плохо. У меня не было дома. Я питался объедками. Ходил в лохмотьях. Это ужасно – не знать, когда в следующий раз доведется поесть или помыться. Так ужасно, что можно сойти с ума. Возможно, я и вправду слегка свихнулся.
– После войны каждому из нас казалось, что у него больше нет дома, – сказал Альтман. – Наш мир был разбит вдребезги.
– Вы сошли с ума? – напрямик спросил старик.
– Нет.
– Вы знали, что такое бедность?
– Нет, не знал.
– Отец помогал вам?
– Да.
Альтман понял, что этот ответ ослабил его позиции: теперь он выглядел изнеженным баловнем. Ему не просто повезло больше, чем несчастному старику: ему повезло намного больше, прямо-таки до абсурда.
– Да, он помогал мне.
– Как именно?
– Он помог мне перебраться в Америку.
– Каким образом?
– Ну, у нас кое-что осталось после войны, – осторожно ответил Альтман. – Немного… денег.
– Но немецкие деньги обесценились после войны.
– У нас были и другие деньги, – еще более осторожно сказал Альтман.
– Другие деньги?
– Фунты. Франки. Доллары.
– Деньги победителей. У вашего отца их было много?
– Достаточно, – признался Альтман.
– Достаточно, чтобы вы перебрались из Германии в Америку?
Альтман кивнул.
Старик долго разглядывал его, прежде чем продолжить.
– Я не мог уехать из Германии. Разве что в Австрию, и то ненадолго.
– Ну, мы считали Австрию почти что Германией, – заметил Альтман. – Единство всех германских народов. По крайней мере, так гласили лозунги.
Старик кивнул:
– Да, я помню те лозунги.
– Австрия, – тихо прошептал Альтман, заблудившись в лабиринтах собственной памяти. – У отца было в Австрии дело. Я подумывал, не пойти ли по его стопам, но я был сделан из другого теста.
Альтман натянуто хохотнул и добавил:
– Я всегда был книжным червем. Хотел преподавать в университете, писать книги.
Он пожал плечами.
– Но больше всего я хотел их собирать. Особенно немецкие книги, – заключил он.
– Зов Отчизны, – прошептал старик.
Он пристально смотрел в пустую тарелку, словно прозревал в ней несбывшееся будущее.
– Зов Отчизны, – повторил Альтман. – Недурно сказано.
Он улыбнулся.
– Возможно, вам стоило стать писателем.
Старик провел скрюченными пальцами по свертку и растопырил их, как лапы паука.
– Это все, что у меня есть.
– Кажется, вы говорили, что ходите с ней уже давно?
– Я написал ее после войны. Она напоминает мне о прошлом.
Внезапно Альтман ощутил резкий укол страха, подобный электрическому разряду. На ум пришли слова старика о преступлении. Возможно, книга содержит признание в каком-то чудовищном деянии?
– В ней говорится о том, что творилось в нашей стране, – пояснил старик, и его глаза мрачно вспыхнули. – Вы наверняка это помните.
Разумеется, Альтман помнил, что творилось в Германии после войны. Экстремистские партии появлялись как грибы после дождя. На улицах лилась кровь. Страна трещала по швам.
– Германия стояла на краю пропасти, – сказал Альтман. – Коммунисты и фашисты делили власть. Два моровых поветрия… Тогда казалось, что все летит в тартарары.
– И поэтому вы уехали? Боялись того, что может случиться?
– Да, – признался Альтман.
– А я уехал из-за Эльзы, – сказал старик.
– Из-за Эльзы?
– Он была такой милой. Такой доброй. Она работала в гостинице.
Он со значением посмотрел на Альтмана.
– Вы понимаете, о чем я? – спросил он.
– Да, понимаю.
– Ее убили.
– Убили?
– Мне сказали, что ее убил один богач. Из Вены.
– Ясно.
– Я пришел в ярость из-за того, что такую милую девушку убили.
– Ну конечно, – осторожно согласился Альтман.
Он вновь стал испытывать необъяснимое напряжение в присутствии старика, словно внезапно завидел змею в высокой траве.
– Еврей, – добавил старик. – Богатый еврей из Вены.
На Альтмана нахлынуло облегчение. Он боялся, что старик может винить в убийстве его отца, но теперь, к счастью, стало ясно, что он считает убийцей Эльзы еврея. Значит, отец Альтмана вне подозрений.
Старик кивнул на свой сверток.
– Здесь все описано. То, как я себя чувствовал в то время.
– Это мемуары? – спросил Альтман в надежде закончить неприятный разговор о бедной проститутке с добрым сердцем, убитой зловещим и, разумеется, богатым евреем.
– Да, мемуары. Никто не хотел их печатать. Говорили, у меня дурацкое имя. И это правда. Это помешало мне подняться после войны. С дурацким именем нельзя добиться успеха.
У Альтмана возникло вполне естественное желание спросить, как его зовут, но он видел, что старику до сих пор неловко из-за своего имени.
– Что ж, по крайней мере, все наладилось, – сказал он. – Германия вышла из мрака… невредимой.
Он посмотрел на рукопись. Старик вновь принялся поглаживать ее.
– Итак, это ваша книга.
Старик ничего не ответил. Его печаль была столь глубокой, а разочарование столь бесконечным, что Альтман вновь испытал прилив жалости.
– Я хотел бы прочитать ее. – Он кивком указал на рукопись. – Вы не против? По вашим словам, здесь говорится о том, что творилось в Германии после Великой войны, а я как раз собираю материалы на эту тему. Когда-нибудь я помещу свою коллекцию в архив. Эти… документы станут моим наследием.
Он откинулся на спинку стула и широко улыбнулся, подумав, что ему удалось подарить старику надежду на бессмертие.
– Ваша рукопись навсегда останется в истории, – объявил он.
Старик взглянул на рукопись, словно прощаясь с ней, и внезапно взмахнул рукой. По-видимому, он наконец решил, что его записки не имеют никакой ценности.
– Забирайте, – сказал он, после чего взял рукопись и протянул ее Альтману. – Мне она не нужна.
– Я буду бережно хранить ее, – пообещал Альтман. – Спасибо.
– Пожалуйста.
Старик накинул на плечи дождевик.
– Спокойной ночи, – проговорил он, с трудом поднялся и полез в карман.
– Не надо, – быстро сказал Альтман. – Я угощаю.
Он ласково погладил рукопись:
– Считайте это вознаграждением за дар, который вы принесли истории.
Старик, похоже, растрогался.
– Возможно, моя жизнь в конце концов принесет хоть какую-то пользу, – тихо произнес он.
– Кстати, а как вас зовут? – спросил Альтман.
Старик лишь отмахнулся от любопытства Альтмана, а может, от любопытства всего мира.
– У меня дурацкое имя.
Он застегнул плащ дрожащими руками, вяло кивнул и еще раз пожелал Альтману спокойной ночи.
Альтман смотрел, как старик, шатаясь, бредет по проходу – в ночь, в холод, под дождем, который внезапно полил вновь. Это придавало его облику еще большую хрупкость, он казался Альтману олицетворением человека, беспомощного перед великими силами и разрушительным действием времени, не менее могучего, чем мощные социальные и экономические течения, которые ни один герой, говоря учительским языком Карлейля, не может одолеть или повернуть в другое русло, – в конечном счете время побеждает всех и вся. Так или иначе, было ясно одно: старику, как и миллионам других, грозила намного более страшная участь. Уезжая из Германии, Альтман был уверен, что скоро все пойдет вразнос. Почти все чувствовали то же самое. Прогнозы были один мрачнее другого: в Германии придет к власти диктатор, разразится новая чудовищная война, которая, подобно первой, охватит всю Европу и целый мир. Альтман улыбнулся, благодарный движущим силам истории. Они обошлись с миром намного мягче, чем все опасались в те годы.
С теплой улыбкой на губах Альтман оглядел рукопись, затем, повинуясь внезапному импульсу, развязал бечевку и взглянул на титульный лист. Адольф Шикльгрубер, «Моя борьба».
Он снова улыбнулся. Шикльгрубер?
«Старик был прав, – подумал Альтман, – имя и вправду дурацкое». Но даже если бы оно звучало иначе, ничто не изменилось бы. Старик мечтал изменить мир, но отдельный человек не может творить историю. На это способны лишь великие силы.
Альтман снова посмотрел на рукопись и усмехнулся – вот это имя! Старик явно винил его в своих неудачах. Альтман покачал головой. Нелепость!
«В конце концов, что значит имя?» – спросил он сам себя, надевая пальто.