Интрига

– Я имею полное право проебывать свою работу, – объясняет она ему, вытряхивая сигарету из пачки. – Мое присутствие там без надобности, понимаешь? От стенда с очками и то больше пользы.

Он молчит, прикуривая. Ему нет смысла что-нибудь говорить. Этот монолог повторяется не в первый, и не в последний раз, и разбавлять его разнообразием излишне.

– Я даже не принимаю деньги за товар, его оплачивают на кассе, – продолжает она, жестом требуя огня. – И никак не помогаю продажам. Консультант в подборе солнечных очков! Ха! Кому нужны мои советы относительно дешевого китайского пластика?

Площадь шумит. Экскурсовод лопочет по-китайски в переносное орало, пробка из-за пожарной машины, в развороте перегородившей три ряда. Бабка крестит негра, тот равнодушно отмахивается. Топот ног бывших школьниц вокруг самозваного барда зовется нынче танцем, но истинный ценитель искусства, престарелый бомж, гонит девушек к вентшахте. Те смеются и отступают на Думскую, в большое путешествие по барам.

Она со злобой смотрит вслед кривляющимся нимфеткам. Они одного с ней возраста, но разного племени. Она бы станцевала лучше, сто пудов, у нее есть непревзойденный маневр бедрами, веер восхитительных черных волос, грудь, не нуждающаяся в пуш-апе, чувство ритма, развивающийся авитаминоз, но это не страшно, всего лишь пара прыщиков на шее, их все равно не видно под курткой, черная кожа прикрывает несовершенство розовой. Она станцует, но позже, в неоновой волне клуба, когда музыка будет целовать, ласкать ее губы.

Горький дым обжигает горло. Слишком сильно затянулась. Как и все это…

– В моем присутствии нет надобности. Я ухожу, когда хочу, и когда хочу – возвращаюсь. Я вижу по стенду, какую пару очков взяли, и тут же заменяю ее новой, из подсобки. Как будто… как будто я – слепая, и имею отпечатанную в памяти схему лабиринта: сто шагов вперед, направо, перепрыгнуть через рухнувший пролет, зигзаг, повторить.

Она хочет сказать что-то ещё, но останавливается, брови сдвигаются, как мосты над Невой, и меж ними пролетает маленькая галка – морщинка, почти что незаметная, первая. Мимо проходят аскающие панки, мим в костюме эсэсовца, наряд ментов, галка кукурузные хлопья глотает, а отрепетированная месяцами речь встала. Иссякла, захлебнулась, сдохла.

И тогда он принимает эстафету. Она ему за это благодарна. Можно слушать, а можно думать о своем. Сложить ответственность и отдыхать. Как на концерте, когда есть только прыжки, теплые радужные тела вокруг, и удары по струнам. Они фонят, и каждый визг динамика вызывает гусиные мурашки на коже. Теплая вода в ванной, в которой спокойно, приятно и все понятно. Ну, если он не лезет во всякие ненужные детали и нудные философские бредни, конечно.

Она сосредотачивается, и звуковой шум преобразуется в слова:

– И все-таки Ходоровски снял свою «Дюну»! Правда, в виде комикса. «Метабароны» обыгрывают и канву сюжета Герберта, и дарят атмосферу далекой-далекой галактики, а отдельные моменты вообще слово в слово цитируют! Чего только стоит сцена с мясорубкой и сакральное «Страх – это маленькая смерть»… впрочем, я отвлекся. Основное отличие в том, что если книгу Герберта надо рассматривать как самоучитель будущего государственного деятеля, Монтескье или Макиавелли, которые не желают штудировать талмуды да мемуары, но ничего не имеют против эпика боевой фантастики…

О чем он? Какая метафизика может быть у кротов? Что за личностный рост посредством сворачивания шеи у сотен кроликов? Есть только один путь прекратить этот бессвязный поток информации – вернуться к работе, но он имеет нулевую привлекательность, впрочем, сигарета закончилась, ветер дует, праздношатающиеся обильным потоком застревают в дверях торгового комплекса. Они минуют пробку и поднимаются на эскалатор. Нога при подъеме, от колена и до кончиков пальцев, вдруг отдает болью, она проваливается, и, чтоб не упасть, хватает его под руку.

– Больно? – он спрашивает участливо, хотя она уверена – да, он беспокоится, но скорее расценивает ситуацию как помеху, он слишком увяз в собственных туманных рассуждениях и не хочет терять нить повествования из-за чьих-то ранений.

– Кольнуло что-то. Мышцы, наверное. Ни обо что не билась, вроде бы, синяков утром не было, – жалуется она, опираясь ему на плечо. Он наклоняется, осматривая ногу, едва не роняя нос в декольте, но она не отстраняется, не отходит. Еще одно его преимущество – безопасность, она уверена в своем комфорте, он не нарушит зону личного пространства, не опустится до пошлости. Нет, он не гей, в этом она была уверена точно, он как-то звал ее на дачу, в баню, а полотенце – слабая маскировка.

– Стареешь, наверное, – он усмехается. – Туфельки клевые, кстати. Крокодил или змейка?

Вот здесь он явно промахнулся с шуткой! Она моментально приходит в ярость, но не подает виду. Девятнадцать лет – не возраст! И какого хера он ведет ее за руку? Она бы вырвалась, но не на глазах у всех же, вот, последняя ступенька эскалатора втягивается в пол, теперь можно легально высвободиться. Она осознанно ускоряет шаг, чтобы он шел чуть сзади, чтобы она была главной, чтобы ей подчинялись и… впрочем, он же и так приходит сюда почти каждый день? Навещает, тратит свое время, даже лишнюю остановку в метро ради нее проезжает. Она украдкой бросает взгляд на витрину, и увиденное ее радует, воодушевляет. Какая грация! Какие плечи! И вот, на поводке почти что, ступает он, ее… а кем, в общем-то, он ей приходится?

Она ныряет в магазин, проверяет стойку. Все на месте, сегодня не стоит рассчитывать на проценты. Нырок обратно, и опять – усмешка. Он улыбается, облокотившись на леер ограждения.

– Чего зубоскалишь?

– Ты смешно сгибаешь спину, – он передразнивает ее, дергаясь, косо и криво. – Я знаю, так ты не даешь детектору считывать тебя как посетителя магазина, но как же забавно спину наклоняешь… плаваешь по–дельфиньи. О! Точно! Знаешь, где были касатки-убийцы? У Ходоровски, в космосе!

Опять завелась шарманка. Коммунисты-троглодиты лезут на священные горы, сражаясь с крысами, которые размножаются страхом… о, господи, бедная ее головушка, хорошо хоть, сегодня приехали Crystal Castles, он взял билеты… можно будет напиться, и следовать за потоком. Да, точно, сегодня она напьется. Решено. И, может быть, переспит с ним. Или нет. Заночует у него – обязательно, изнасилования бояться не нужно, он наверняка будет ее гладить, но если она скажет «нет», все закончится тут же... А может, стоит завести все чуть дальше, чем бывало раньше... но кто же он для нее, в сущности?

Он стоит и болтает дальше, а она вспоминает всех тех, кто приходил до него, раньше. И здесь, в Питере, и там, в экспресс–кофейне, в Волжске. Дальнобойщик, который скучал по разведенной жене и дочке. Какой–то мутный тип с амфом и постоянными приглашениями на торч-точки. Одноклассница, прошедшая в ГАСУ и женившаяся ради квартиры на стремном уродце. Парни, хотевшие ее трахнуть, пара влюбленных с цветами, соседка по комнате, боящаяся одной в пригород поздно вечером добираться. Их было много, и у всех у них были конкретные цели да планы, и они всегда становились ясны, рано или поздно, и тогда ей наскучивало это общение, надоедало, становилось скучным и пресным, и пропадала интрига, их присутствие в ее ТРК, у ее магазина становилось ненужным, неуместным. Но всегда находились новые, что-то в ней притягивало людей, наверное, внешность, а может, манеры, вряд ли ум или способность к диалогу. Она же с ним почти не общается, ничем не делится, ну да, ноет про работу, но так все делают! Он достаточно умен и симпатичен, чтобы найти себе пассию, зачем тратить время и деньги на нее, какие перспективы открываются его, несомненно, больному разуму? Какая в этом причина? Одиночество? Они не родственные души, она не способна оценить его познания, он не может этого не понимать. Скука? Все, что угодно интереснее продавщицы поддельных «Ray Ban», провинциалки, завалившей экзамен в ВУЗ и оставшейся в болоте Питера, ибо в родном болоте аналогичная работа куда ниже оплачивается. Да у них даже вкус в музыке разный, ее треки ему совсем не заходят!

Пока она думает, его речь, очевидно, закончилась, и он выразительно на нее смотрит, ожидая реакции, ответа.

– Прости, я отвлеклась, – она извиняется. – Что ты там говорил?

– У тебя осталось двадцать минут до конца смены, – он смотрит на часы, а затем достает мобильник – автоматически, наверное. – Давай я сбегаю в KFC, возьму крылышки, перекусим по-быстрому, чтобы были силы на концерте?

Она качает головой:

– Я есть не буду, не хочу.

– Твое дело.

Он жмет плечами и разворачивается корпусом. Она смотрит ему вслед, и… не понимает, какое-то томление в груди и животе, недосказанность провисает в воздухе, и эта интрига оживляет, делает очередной серый день красочным, как лазеры в клубах, как ритм танца, как софиты на ее ключицах и сладкие ноты в барабанных перепонках, мозге, душе, а может, и еще дальше.

Он заглядывает к ней уже второй месяц, и она надеется, что никогда не узнает, зачем.