История одной девочки

Дневники мамы

Пояснение

На основании маминых записей — восьми толстых тетрадей, я помещаю её воспоминания, хотя пишу от третьего лица — мама давно уже умерла и от своего имени действовать не может. Однако это её жизнь, её страдания, её воспоминания.

Посвящается одной девочке,
которая стала моей мамой

Пролог

Шел 1988 год. Одна из подруг моей дочери решила поступать в Московский Государственный Университет на факультет журналистики; ей надо было представить на конкурс какую-либо журналистскую работу; это её озадачило, и она пришла к нам посоветоваться. Девушку звали Оля; мама предложила Оле написать небольшой сюжет о маленькой девочке, которая родилась до Революции; здесь была и история страны, да и жизнь самой девочки была необычной. Это была истории самой мамы. Оля обещала подумать; в итоге ничего не написала и никуда не поступила. Я присутствовала при этом разговоре и очень хорошо помню, что когда мама предложила Оле назвать статью «История одной девочки», то голос её неожиданно дрогнул, и я услышала в нем то ли детский плач, то ли плач уже взрослого человека, который так и не справился с трауром по своему печальному и трагическому детству.

Все это совпало с тем временем, когда, потеряв своих близких подруг, мама начала писать воспоминания. Она была очень близка с ними-их связывала дружба на протяжении 50 лет. Одна из них была Елена Аркадьевна Коган, актриса драматического театра, умная, добрая, одаренная и красивая; когда-то они работали вместе с мамой в одном театре, а после того как театр закрылся они продолжали дружить. Я очень хорошо помню Елену Аркадьевну; это была красивая синеглазая женщина. Она жила на старом Арбате, недалеко от Гагаринского переулка; квартира была красиво обставленной и тогда меня удивили синего цвета стены, как это можно увидеть лишь в музеях-голубая зала, красная или зала с птицами.. И вот на этих элегантных синего цвета стенах висели красивые картины и гравюры.Сама хозяйка была гостеприимной, улыбчивой и очень элегантной, при этом очень просто держалась. Детей у неё не было, и жила она с мужем, со вторым, первого же красавца Стаса, которого она безумно любила, она бросила: он соблазнил её младшую сестру, тоже красавицу. Жизнь тогда была не очень легкой, и Елена Аркадьевна отдавала нам свои вещи, которые потом перешивались на меня. Было мне тогда лет четырнадцать.

Второй близкой подругой моей мамы была - Татьяна Александровна Цингер, дочь профессора Цингера, физика. Именно с Татьяной Александровной они прожили в одной квартире 60 лет. Татьяна Александровна не была актрисой, но была большой театралкой, а её собственная мама, в ту пору уже слепая старушка, Евгения Евгеньевна, часто приглашала мою маму, тогде еще совсем молодую, сопроводить её в Консерваторию. Евгения Евгеньевна Цингер была необычайно умна, высоко образованна и любила музыку. Сами Цингеры - со стороны отца, происходили из обрусевших немцев (Zinger); они переехали в Россию в конце восемнадцатого века; именно тогда их дальний предок Христиан Иванович Цингер и получил звание потомственного дворянина-титул был присвоен за добросовестную службу. У них было имение, а после революции имение было реквизировано, вот они и оказались в Москве, в отдельной пятикомнатной квартире, куда им подселили мою маму с сестрой и старой бабушкой. Мама очень ценила семью Цингеров за то, что они никогда не протестовала против её занятий на фортепиано; совсем наоборот-когда старушка Цингер устраивала у себя небольшие приемы, приглашая в гости профессуру, то просила мою маму зайти к ним и что-либо сыграть на фортепьяно, что мама и делала с удовольствием. Мама ценила такое соседство, ведь это были люди высокой культуры, любящие искусство. Да и я в своей молодости, живя все в той же коммунальной квартире, многому у них училась; именно они помогла мне с французским языком.

И вот после смерти этих близких маме по духу женщин, она как бы осталась одна на свете, ей не хватало общения с этими незаурядными женщинами, ведь сколько было прожито и пережито вместе. Сил у мамы становилось меньше, и она начала жаловаться на то, что её одолевают разные малоприятные мысли. Тогда мы с братом посоветовали ей начать писать дневник; и вот она купила кожаную тетрадь, и каждый день на страницы этой тетради ложились её воспоминания. Творческий процесс завладел ею полностью; из уголков памяти начали появляться, как призраки, пейзажи старых московских улиц, атмосфера коммунальных квартир, образы давно ушедших людей. Писала она несколько лет, и вот теперь, когда и мне самой не так мало лет, я решила написать тот самый рассказ о маленькой девочке, который когда-то не написала Оля. Рассказ, естественно, не мой, а мамин; все события это события её личной жизни; однако мне очень хочется, чтобы воспоминания о ней остались где-то за пределами моей собственной жизни, там, где есть пространство вечной памяти обо всех тех, кто жил, любил и страдал…Мама умерла в 2000 году в Москве, в возрасте 93 лет; жизнь прожила долгую, но тяжелую: познала две войны, революцию, голод, сиротство и много других недетских горестей.

ИСТОРИЯ ДЕВОЧКИ

Итак, Нина Донская родилась в Москве, 12/25 августа 1907 года. Жизнь она прожила трудную, но интересную, и за многое она была благодарна своей маме, то есть моей бабушке, которую я никогда не видела, ибо умерла она молодой и до моего рождения. Маму свою она благодарила за строгое воспитание, в отличие от сегодняшнего поколения, которое любую строгость родителей воспринимают как нечто травмирующее. Она также была благодарна своему (первому) мужу-за то, что он ввел её в мир музыки и развил, как она считала, её ум. Ведь отца у неё не было, поэтому некому было сформировать то, что должен формировать у ребенка отец. Возможно, именно в силу того, что отца рядом не было, у неё никогда не было чувства уверенности в себе, что также осложняло её жизнь. На месте отца оказался муж, и это было одновременно и счастьем, и несчастьем. Ведь муж не отец, да и не должен быть отцом.. Однако жизнь была такова и требовать многого от неё никому тогда и в голову не приходило-радовались тому, что было. Начав писать свои дневники, она понимала, что многое помнит смутно, однако она стремилась рассказать все, что помнила, что знала. И эти воспоминания пробудили в ней уже забытые чувства.. Будучи человеком искусства, страсти, она, несмотря на свой преклонный возраст, сумела воскресить и передать все богатство человеческих эмоций. Мы, её дети и внуки читали историю её жизни взахлеб, но мой рассказ будет вестись не от маминого лица, да и все события, описанные ею, невозможно вместить в один рассказ. Я остановлюсь на самых интересных фактах её жизни, как с точки зрения исторической, так и личной.

ДОРЕВОЛЮЦИЯ

Бабушка мамы-Екатерина Васильевна Торжкова вышла замуж за Донского Григория и стала Донской. Отец бабушки служил кастеляном в Екатерининском Институте благородных девиц на Екатерининской площади в Москве, впоследствии переименованной в площадь Коммуны. В здании бывшего Института расположился Дом Советской Армии; при нем чудесный парк с прудом, а продолжением является и сейчас Екатерининский парк, который доходит до Самотечной площади. В Институт благородных девиц когда-то приезжал сам М. Ю. Лермонтов; там для институток давались балы. Теперь на Екатерининской площади находится театр Советской Армии, построенный в виде пятиконечной звезды. А за театром, которого в маминой юности не было, находится туберкулезный Институт - громадное здание, в целый квартал, с колоннами. В этом институте лежал Сергей Васильевич Зарецкий, муж маминой любимой тети-Татьяны Донской, танцовщицы босоножки. Он был архитектором и умер в этом туберкулезном институте, на улице Достоевского в Москве, тогда она называлась Мариинской больницей.

Итак, мамина бабушка Екатерина Васильевна Донская, была домашней хозяйкой, но была грамотная, умела шить; внешне была брюнеткой, румяной, энергичной, властной, овдовела очень рано, в 28 - 30 лет. Осталось шестеро детей:-Александр, Евгения, Николай, Лидия, Татьяна, Роман. Растила детей мамина бабушка одна: с помощью меценатов, обивая пороги приемных; смогла дать всем детям образование. Образование тогда стоило очень дорого, и надо было иметь много характера, мужества и энергии, чтобы все это осуществить. Как пишет мама «Бабушка надевала шляпку с вуалью, на грудь прикалывала жабо из кружев и шла по канцеляриям и приемным, и, потупив свои огненные черные очи, подавала прошение и добивалась своего». Старший сын Александр - окончил Университет, юридический факультет, Николай - коммерческое училище, дочери - гимназию, Роман - реальное училище.

Муж моей прабабушки и маминой бабушки Георгий Донской был чиновник; по фотографии видно, что он высок, красив, в мундире с блестящими пуговицами, строен, волосы белокурые, вьющиеся, умел играть на гитаре и умер, до обидного, нелепо-от нарыва на пальце ноги, гангрены, из - за врача неопытного, неумелого, который приезжал на извозчике и в белых перчатках небрежно осматривал, да еще ухаживал за его женой, а когда жена позвала фельдшера, то он сказал: - поздно. Было ему лет 26. Дети Екатерины Васильевны Донской были все высокие, кроме младшего, Романа. Александр Григорьевич Донской - старший, первенец и любимец, был высоким брюнетом, похожим на мать, окончил Университет, юридический фак - т. После Университета имел частную практику, учеников, свою приемную в квартире на Пречистенке; впоследствии служил на государственной службе. Это был старший брат маминой мамы и моей бабушки. Он был женат на дочери священника Николая Заозерского.

Семья батюшки жила на Спасской улице, где была расположена церковь Спаса, в которой сам батюшка Николай и служил. Рядом с церковью у батюшки была квартира, на втором этаже небольшого дома: комнат было несколько и одна - очень большая, она служила столовой. В этой большой комнате стоял длинный обеденный стол, а при входе из передней в столовую, слева, стоял рояль. У батюшки кроме трех дочерей был и сын, который учился в Консерватории. Моя мама втайне восхищалась его игрой, завидовала и страстно желала играть так же хорошо, как он. Все дети батюшки Заозерского, по словам мамы, были очень некрасивы, особенно дочери, как и он сам, но очень умны и остроумны. В доме у батюшки очень часто собиралась вся семья и мамина мама везла её туда на санках, тем более, что жили не очень далеко от Спасской. По вечерам у батюшки собиралось много народа; играли в лото и преферанс, было шумно и весело, острые словечки так и летали.

Играли в лото; когда выпадала цифра «11», говорили «барабанные палочки», а цифра «90» называлась «дедушка». В преферанс играли «по - маленькой». Проводили и спиритические сеансы, которые тогда были в моде, поэтому вся семья ими увлекалась, даже мама, будучи девочкой, на них присутствовала. Как всякий ребенок она восхищалась всем красивым, и вот однажды в гостях у батюшки была красивая женщина, в платье с очень большим декольте; она курила и оставила на окурке в пепельнице красный ободок; про неё говорили, что она княжна, откуда - то приехала, где женщины красят губы. Все обсуждали эту тогдашнюю моду, хорошо ли это или нет. А шея и плечи у той дамы, как вспоминает мама-были прекрасны: кожа была матовая, а шея лебединая. Вот эта прекрасная незнакомка произвела на неё тогда очень сильное впечатление, думаю, что позже именно такой она видела Анну Каренину.

Итак, дочь батюшки Николая и жена Александра Донского, Елизавета Николаевна Заозерская, была высокой и стройной, хотя и какой-то узкой в фигуре, с выпуклыми глазами; однако она была большая умница и самая остроумная из сестер. При всем своем остроумии она умела острить и шутить с очень серьезным видом, что было очень смешно. Женившись на дочери батюшки, дядя Саша стал жить у Заозерских на Большой Спасской улице, где жили все дети батюшки; позже там жили и другие дочери с мужьями, сын был еще не женат. Жили они очень дружно: за стол садилась вся семья, с гостями, человек 15. Кухня была огромная, и там готовила кухарка. Матушка - попадья была маленького роста, миловидная, седенькая и худенькая. Мама любила садиться рядом с ней, так как она была очень приветливой и улыбчивой. Батюшка - же Николай был высокий, бородатый, в рясе, с сизым носом грушей. Все дочери были некрасивы в него, но это не помешало им иметь очень приятных и хороших мужей.

Очень часто, прийдя со службы, зимой, бабушка, тепло закутывала маму в плед, сажала её в плетеные сани - розвальни и везла к Заозерским. Там маму устраивали куда - нибудь на сундуке за шкафом, где она и спала, а взрослые играли. А потом, таким - же манером маму на санках везли домой. Мама росла без отца, поэтому у неё никого не было кроме собственной матери; возвращаясь к себе домой от батюшки, она смотрела на материнскую спину в плюшевой, коричневой шубке с белым воротником - шалью из ангорской козы и ей так не хотелось возвращаться в пустую квартиру; а материнская спина, склоненная вперед, казалась ребенку грустной; мать тащила санки за веревку, а дочь дремала. В раннем детстве ребёнок, тем более когда нет рядом отца, очень привязан к матери, и эта его привязанность заставляет малыша почти слиться с ней психически. Моя собственная дочь мне как-то сказала, что помнит, как мы в её детстве ходили на рынок за картошкой; она держала меня своей маленькой ручкой, и ей почему-то было меня жалко... Жили мы тогда вдвоем, жили одиноко и грустно; ребенок все чувствовал и материнская грусть вселяла в него жалость.

Итак, семья Заозерских и мамин дяди А. Г. Донской жили дружно, пока не умер батюшка, а за ним и матушка - попадья. Мама была на поминках батюшки; было много народа, ели блины и закуски, мама ела больше блины со сметаной и сахаром, чем с икрой и селедкой. Ну, а после смерти батюшки все распалось.

Евгения Григорьевна Донская-мамина мама и моя бабушка, как пишет сама мама, была дочерью нелюбимой; в семье ей жилось плохо, ибо её собственная мать тяготилась ею. Такое ощущение было у дочери, возможно так оно и было. Однако известны такие случаи, что есть семьи, где у женщин настолько тяжелые судьбы, что будущие матери предпочитают иметь сыновей, а не дочерей. Сама мамина мама была недовольна тем, что родилась девочка и именно поэтому одевала маму мальчиком.. В семье маминой бабушки-Кати все три дочери рано умерли, причем трагически, в возрасте 31-32 лет.

Тем не менее, образование мамина мама получила для тех времен хорошее. Она закончила 4 женскую гимназию в Москве, на Садово-Кудринской улице дом 3, недалеко от Кудринской площади, ставшей позже пл. Восстания. Евгения Григорьевна Донская была высокая, стройная, волосы пепельные, живая, жизнерадостная, кокетливая; так можно судить по фотографии, я её никогда не видела, есть лишь фотографии: прямая спина, осиная талия и очень волевой взгляд, а ноздри свидетельствуют о характере решительном. Будучи гимназистской, мамина мама вела себя своевольно: взбивала волосы в пышную прическу, за что и удалялась из класса классной дамой в туалетную, чтобы разгладить волосы.

После себя она оставила дневник, черную кожаную тетрадь. На первой странице дневника было заглавие: - «Беспросветная жизнь». Как видно, бабушка внутренне была сломлена и, хотя держалась мужественно, жизнь её была трагической и кончилась трагически.. Она писала: «Я мать дочери - почти невесты, а все еще чего - то жду, на что - то надеюсь. «Нинуша, пройдет время, и мы с тобой уедем к морю, к Черному морю. Это моя мечта!». Романтик! Бедная, искалеченная жизнью женщина. Такая достойная, сильная!! Из дневника мама узнала кое - что о своем отце, а также о первой несчастной любви своей мамы. Как видно, она была человеком романтичным, мечтательным, увлекающимся и гордым. «Жизнь беспросветная!» - страшно.. Мама вспоминает, что сам дневник написан был красивым четким почерком. Тогда ведь были уроки чистописания, и у всех почерки вырабатывались красивые. Учились по «трем косым линейкам», с нажимом. Окончив гимназию в 18 лет, она познакомилась с маминым отцом, была на его защите как адвоката; он был очень красноречив, умел увлекать слушателей. Будучи юристом, он знал старшего брата моей бабушки Александра Григорьевича Донского. В общем, бабушка полюбила его, поверила и даже переехала к нему; вскоре оказалось в положении. Он был старше бабушки, она не знала, что он женат и что у него были дети-две дочери. Он от неё это скрыл, и вот однажды приехала его жена с двумя дочками и набросилась на бабушку с топором, желая её убить. Бабушка тотчас же от него ушла и поселилась в Кунцеве на даче, где и родилась моя мама.

В метрике у мамы написано-«мать-домашняя учительница, православного вероисповедания». Восприемник Помощник Присяжного Поверенного, Александр Григорьевич Донской и жена крестьянина Курляндской губернии Авдотья Петровна Озолина. Выписка за 1907 год выдана приходом Московской Благовещенской, на Тверской, церкви. Как пишет мама в тетрадях: «Отец, видимо, маме помогал, просил вернуться, видимо, порвав с женой, умолял, стоя на коленях. Мама не вернулась к отцу.» — это мамины слова.

Оставшись одна с ребенком, моя бабушка должна была работать; она служила в Земской управе на Триумфальной Садовой (Пл. Маяковского). В каком качестве мама не помнила; там она работала с девяти утра до 5 часов вечера. Приходила она домой затемно, (а мама маленькая оставалась одна). Ездила на конке, а потом на трамвае (в один вагон), на котором всегда «висела». Жили они с мамой на Новослободской улице, у Скорбящего монастыря, а затем на Палихе, в доме No7. Из веселой и кокетливой девушки моя бабушка превратилась в несчастную молодую женщину; мама никогда не видел её ни веселой, ни жизнерадостной, как видно, дух её был сломлен. В трудные минуты она шла в церковь, брала дочь с собой и там, в тиши храма, вставала на колени, обращаясь к Богу с просьбой: «Господи, помоги».

И вот ребенок, не знавший своего отца и безумно привязанный к матери, чувствовал всю мамину боль, но ничем помочь не мог. Маму свою она помнила строгой, молчаливой, серьезной, не разговорчивой; да и жили они в отдельной квартире, поэтому и говорить - то было не с кем.

Мамина мама снимала на Палихе в д.7 квартиру из 4х комнат; была кухня с русской печкой, в комнатах топились голландские печки. В кухне стоял желтый, полированный кухонный стол с ящиками, красивый. Мать с дочерью ели за этим столом, а у русской печки, сбоку, стоял таз и кувшины фарфоровые, большие, вишневого цвета с позолотой и медальонами из белого цвета с пастушками. Таз шестиугольный, внутри белый, кувшин граненый, внутри тоже белый. Потом разбился. Каждый день к дому подъезжал водовоз с бочкой воды, стучал в кухонную дверь и продавал воду на ведра, черпая из бочки деревянным ведром на длинной ручке, зимой ведро водовоза было покрыто льдом. Сколько стоило ведро воды мама не помнила. По ночам ездили ассенизаторы, тоже с бочкой и тоже с ведром. Из кухни дверь выходила во двор; она запиралась на висячий замок. Другая дверь, парадная, была в другом конце квартиры, там и уборная - деревянный ящик, сверху с крышкой, а сбоку с дверцей для ведра. Парадная дверь была неудобна, выходила в стену и лестницу на второй этаж. Дом был двухэтажный, штукатуренный. Из кухни дверь черного входа выходила на двор и лестницу - вниз, в дворницкую. Во дворе было три дома, окруженные забором, в середине двора был небольшой сад, без цветов, с деревьями, росли акации. На суку большого дерева можно было покачаться, что мама и любила делать, отталкиваясь ногами, или, сидя на суку.

Подруг у мамы не было; на девочек из богатых семей она смотрела издали, ибо общение с неравными было запрещено строго. Материально жизнь была трудной, но отец моей мамы, которого она никогда не видела, помогал, однако её мама сама не хотела звонить ему и просить денег, поэтому посылала свою маленькую дочь. И вот маленькой девочке приходилось звонить отцу и просить:- «Папа - Вася, мама просит прислать денег». Маме было стыдно и неприятно это делать, так как звонить приходилось из красильни на Палихе, где служащие все слышали и разрешения тоже надо было просить. Как видно, бабушка не понимала, что девочке делать это было не только сложно, но и унизительно; взрослому человеку это было проще. Мама очень страдала от этих звонков. По вечеряем они иногда гуляли, и мама обращала внимание на то, что её мама заглядывает в чужие, освещенные окна. Ей не хватало семьи, и она страдала от одиночества.

Хотя мама и была маленькой, но её уже приучали к самостоятельности: иногда её посылали за покупками. Довольно часто она ходила в галантерейную лавочку, напротив, купить фильдекосовые чулки, черные, так тогда носили. Чулки у её мамы быстро протирались у пятки; у края туфель появлялись маленькие дырочки, которые она замазывала чернилами, что ребенку тоже было неприятно, так как уязвляло его гордость. Иногда бабушка посылала маму на угол, в магазин «Чичкина и Бландова» купить 1/4 фунта ветчины или 1/4 фунта швейцарского сыра «со слезой». Жир от ветчины обрезала и выбрасывала в форточку. Маме на завтрак давала яйцо и молоко.

Мама подробно описывает, как детей тогда одевали, при этом денег было мало, но все можно было купить. Она вспоминает, что когда ей было три года, как ей покупали пальто на зиму. Сначала она примерила белое, плюшевое пальто, такое мягкое, скользкое, ласковое, что не хотела снимать. Плакала. Ей же купили пальто синее, с красивыми перламутровыми пуговицами, а капор белый, плюшевый, так она потом была снята. В то время дети носили суконные ботинки с очень удобной застежкой: - с левой стороны металлическая лесенка, а с правой - язычок, который можно всунуть под любую ступеньку и повернуть вправо. Готово. Легко и просто. Тепло. И на любую обувь крылья ботика широко распахивались, легко было всунуть ногу в башмаке или туфле, подошва и окантовка - резиновые. Цвет - черный. Также ботики носили и мужчины, пожилые.

Недалеко от Палихи на Тихвинской улице, на пустыре стоял двухэтажный деревянный дом. Там на втором этаже жила мамина бабушка - Катя. Они ходили к ней с мамой, и мамина мама сейчас же переходила на французский язык. И вот, как вспоминает ребенок, её мама каждый раз просила денег, но говорила по-французски, а моя мама уже посещала частную школу с французским и понимала, что просит её мама, и как всегда все эти разговоры для ребенка были болезненны. Это был период, когда моя мама готовилась поступать в гимназию. Жизнь была нелегкой, но образование детям старались дать. Так как мамина бабушка жила неподалеку от них, то мама ходила и одна к своей бабушке, хорошо помнила, как получала задание вытирать влажной тряпочкой пыль с длинных листьев в горшках, а их было много. Живя со своей мамой до революции в Москве, мама ходила на каток, коньки были «Снегурочка», каталась на катке, держась за кресло на полозьях, а во дворе - одна, и мама всегда разбивала себе нос, прийдя домой и оставляя на лестнице кровь, её сначала наказывали, а потом лечили. Приговаривали: - «Катайся с умом, не смей падать!!». Переносица так и осталась у неё широкой от бесконечных падений, была трещина.

Вскоре к ним начал приходить очень породистый, красивый мужчина, с лицом изрытым оспой. Высокий, с вьющимися кудрями, седеющий. Его звали Эраст Алексеевич Чиаро, архитектор. Этот мужчина старался понравиться ребенку, но как видно, маму все это не радовало; ведь уже к 6 годам ей пришлось столкнуться с тяготами жизни и «Коза» её не смешила, да и по характеру мама была, как она пишет, серьезна и молчалива. Ей даже было неловко за взрослого человека с его «рогатой козой». Как дальше вспоминает мама, вскоре у них появился ребенок, девочка. Мама её нянчила, а она орала, и маме было непонятно отчего. Это была сводная сестра моей мамы. Вскоре Эраст Алексеевич перестал появляться, а моя бабушка спросила у дочери, какое имя ей нравится». Мама ответила - «Тамара». Так бабушка и назвала свою вторую дочку; она хотела иметь сына и поэтому одевала мою маму мальчиком. Своей второй дочерью она тоже была разочарована. А с Эрастом Алексеевичем мама встретилась уже позже, после революции, из - за своей сестры Тамары.

У Эраста Алексеевича, архитектора, было два сына, и бабушка не вышла за него замуж, может быть, из - за этого. Он ей предлагал, ибо был вдовец. Судьба отца маминой сводной сестры Тамары была также трагична: он когда-то строил Ховрино, и там у него была квартира. Овдовев, он остался с двумя сыновьями, очень красивыми юношами, сам он был итальянских кровей. Мальчикам было лет 17-18. Однажды они ушли в гости к товарищам и не вернулись. Розыски были безуспешны, как в воду канули!!! Их растила хромая женщина, экономка Эраста Алексеевича, которая потом, в страшные годы, разделила его участь, тяжелую, трагическую. Эраст Алексеевич с экономкой  был выслан в Бугуруслан (Оренбург), где они оба умерли от лишений, а сыновья так и пропали. Все это были сталинские времена. Жизнь одного из сыновей профессора Цингера закончилась точно также. Я нашла в интернете письмо профессора Цингера академику В.И. Вернадскому из Берлина; в этом письме он пишет о том, что его сына Вадима можно найти по такому-то адресу, то есть по нашему. Цингер просил В. И. Вернадского прислать ему научный журнал «Природа », который издавался в СССР; он писал В. И. Вернадскому, что у его сына, в Москве остались его червонцы и что этими деньгами и можно оплатить нужные ему журналы…Как и сыновья Эраста Чиара, Вадим ушел в гости и не вернулся; его арестовали, и он погиб в лагере…Сестра моей мамы-Тамара влюбилась в него, было ей тогда 16 лет. Когда его сослали, то она поехала за ним, а позже он там погиб…И все это случилось, как видно, из-за профессора отца, который уехал в Германию.

МОСКВА ГИМНАЗИЯ

Маму определили в гимназию, в туже, которую окончила её мама. Училась она хорошо: однажды её вызвал батюшка и спросил знает ли она молитву «Отче наш»? Она прочитала, и он ей в журнале аккуратно вывел: - «12», по двеннадцатибальной системе. Она вспоминала, как они в гимназии завтракали: каждый доставал плетеную корзиночку с крышкой и ручкой на крышке, доставал белую салфетку, стелил на парту и ел, что приносил. Мама - бутылочку молока и яйцо. Классная дама наблюдала за порядком; дети не болтали, не бегали, по коридору ходили медленно, парами. Все это было до революции.

Однажды к воротам дома на Палихе, где жила мама, из «богатого дома» прибежала девочка; мама была поражена её красотой и белокурыми косами ниже талии, пышными, вьющимися. Потом эта же девочка прибежала еще раз, уже стриженная, с братом, - черноволосым красавцем, стриженным под пажа (с челкой); они убежали, спросив, у мамы, что она здесь делает. Мама ответила, что читает. потом, однажды они прибежали и неожиданно пригласили её к себе на елку. Она отказывалась, ссылаясь на их родителей; да и её мама запрещала общаться с детьми более высокого сословия. Они сказали: - «Девочка, не бойся, мы тебе подарим с елки любую игрушку, которая тебе понравится!!». Это уже было выше сил ребенка, и мама пошла без спроса. Она увидела елку до потолка, которая стояла в громадном зале: елка сверкала и сияла! Это были дети маминого возраста, но вели они себя очень уверенно, не стеснялись, водили её вокруг елки и говорили: - «Ну, выбирай, что хочешь!». На маму обстановка богатого дома произвела сильное впечатление, ибо такого она никогда не видела: квартира была роскошно убрана, взрослых в доме не было. Мама выбрала скромную вещичку и очень довольная долго её хранила. Никогда больше таких детей она не видела. И детей этих, так поразивших её воображение, она помнила до старости, ибо и красота детей, и квартиры - были в полной гармонии.

Мамина мама никогда ничего дочке не объясняла ласково, а только приказывала: - «делай то и то». Уходя на службу, она строго говорила ей: - «Повтори урок на пианино, затем запри дверь и, взяв стул, сядь около дома и читай. Можешь попрыгать в классы, но одна!». Мама ей внушала, что они «нищая интеллигенция» и поэтому всю жизнь должны трудиться». Что мама и делала всю свою жизнь. Вернувшись домой со службы, мать зажигала керосинку, ставила её на пол, и они усаживались вместе; после этого мама писала один диктант по - русски, а другой - по - французски. Каждую ошибку надо было выписывать десять раз. Затем они садились за пианино и играли в четыре руки: - «Снежные колокольчики». Бывало и так, что мама капризничала, делая недовольное лицо, что очень не нравилось её маме; девочка получала пощечину, а потом начинала плакать. И вот, обнявшись, они обе плакали. Затем они затапливали голландскую печку, и все было опять хорошо.

Мама жалела свою маму и несмотря на слезы, не обижалась; как видно внутренним чутьем ребенок чувствовал, что это их единение продлится не так долго. Мама всегда говорила: «Бедная моя, несчастливая мама». Маму свою она любила безумно, это были её слова, и как она писала «пощечины не охлаждали этой любви» к матери.

Вскоре у них дома появилась девочка из Ярославской деревни - Сима Синякова, всего на год старше мамы, и вот эта девочка возила маму в гимназию, где мама училась, то есть стала маминой няней. Туда они ездили на извозчике, за 15 коп, обратно - пешком. Это была все та же четвертая женская Гимназия, где училась и её мама. За обучение, по всей вероятности, платил мамин отец, которого она никогда не видела, она его звала-«папа - Вася». Музыке маму учил немец, высокий старик, Людвиг Фаустович. Маму довольно рано приобщили к искусству: для неё покупался абонемент в оперный театр. Это был филиал Большого театра и назывался он «экспериментальный театр». Ходила она вместе с мамой, сидели высоко, видно было плохо. Когда пели, то маме было скучно и непонятно, однако она оживлялась, когда на сцене из камина появлялись «танцующие огоньки» или что - то в этом роде.

Дома в комоде у них всегда были - шоколад - «лом» и печенье «лом», то есть это были разломанные плитки и брак печенья, от Эйнема и Абрикосова. Давался маме один квадратик того и другого, лом был дешевым. Была еще коврижка, которая называлась: - «Московская мостовая», она была вся в бугорках, напоминала московскую мостовую, ибо она была «булыжная», то есть вымощена крупными булыжниками - камнями. Ходить по такой мостовой было неудобно, а в сандалиях - больно. Девочка Сима из Ярославля, ставшая маминой няней, была муштрована Евгенией Григорьевной беспощадно; при этом Сима, всю жизнь прожившая «в людях» - у министров, была благодарна маминой маме и всегда повторяла: - «Спасибо Евгении Григорьевне, что меня так научила работать». Совершенно иная психология была у людей тогда…

НАЧАЛАСЬ РЕВОЛЮЦИЯ 1917 г.

В 1917 году маме исполнилось 10 лет. Утром, выйдя во двор, мама увидела, как их дворник поспешно закрывает ворота и задвигает засов. Она увидела, как по Палихе на конях несутся солдаты с шашками наголо. Начали бухать пушки, все гремело и было очень страшно. Её мамы дома не было, и какой - то старичок собрал детей во дворике под акацией в кучку и стал рассказывать сказку. Дети не слушали, постоянно вздрагивали. На другой день в их саду собралась толпа: - на земле лежала девушка в гимназическом платье, она, стоя на коленях и сложив ладони, как бы умоляла, так она и застыла мертвая. Вскоре начались очереди за хлебом... Десятилетней девочке приходилось вставать с ночи в черную, длинную, молчаливую очередь. Ждали: - привезут ли хлеб утром! Если привозили, то давали по восьмушке - (кубику), с остюльками. А её мама с работы приносила посылку для детей из Америки. Эти посылки назывались «АРА» - американская филантропическая миссия в России. Порой ребенку приходилось идти «на мост», там продавали сахарин, она боялась, но ходила, покупала.

И вот однажды, мама привезли её на вокзал; она подошла к поезду, поискала окно, из которого выглядывала женщина и, приказав моей маме лезть в окно, подсадила; объяснений не было, вопросов - не было, прощальных объятий и слез - не было!. Через окно мама попала на узлы и увидела троих детей и битком набитый вагон. Поезд двинулся, и они поехали. Все. В Орше была пересадка, они пролежали на узлах целую ночь. Отец детей принес всем суп из конины, мама не ела. И вот, как мама узнала потом, её привезли в Белоруссию, в город «Могилев на Днепре»… Очнулась она уже в чужом доме, лежа на сундуке, от дивного запаха свежего белого хлеба и колбасы; это был кусок ситного, на котором лежала колбаса; она с жадностью ела, вдыхая аромат мягкого, пушистого белого хлеба с хрустящей корочкой, а потом заснула, как убитая.

На другой день она поняла, что это был дом тети Лиды, маминой сестры, жившей в Могилеве со своим мужем Сергеем Алексеевичем Плетневым, учителем словесности в мужской гимназии. Жизнь стала сытной, но и здесь с тетей разговоров не было, вопросов не было, а с дядей Сережей и подавно. При этом муж тети был как бы обособлен, жил на своей половине, в своей «канцелярии», где у него стояли ружья и все охотничьи принадлежности.

МОГИЛЕВ

Маму отвели в школу уже смешанную, с мальчиками. Она села на последнюю скамейку одна; вошла учительница, оглядела класс и, заметив маму, спросила:- «девочка, на последней скамейке, в синей кофточке, ты откуда?»!! Мама ответила: - «Из Москвы». Что было дальше в школе, мама не очень хорошо запомнила, но помнила, что за пять прожитых лет у неё не было школьных подруг. Возможно, как она сама предполагала - была нелюдима; она все о чем - то думала, мало обращая внимание на окружающее. Эта черта осталась в ней навсегда. Ей часто говорили: - «Как ты (или Вы) живешь, (живете), не замечая, что под носом?!! Да, так она всегда жила, в своих мыслях.!.. Она этого не оценивала, хорошо это или плохо, она вникала лишь только в то, что её глубоко интересовало. Остальное как бы скользило мимо. Кстати и у меня похожий на неё характер…Да и я сама в детстве привыкла к одиночеству: отца дома не было, маме надо было работать, старший брат учился, а мне надо было самой занимать себя; вот я и читала лекции брата по теории музыки, читала то, что попадалось под руку, однако под рукой не так много было… К счастью как мама, так и брат интересовались музыкой, театром, поэтому с детства я была приучена к искусству. Брату и по сей день благодарна за то, что он постоянно водил меня на концерты симфонической музыки, приобщил меня к ней. Вот теперь каждое моё утро начинается именно с музыки, классической.

Приехав в Могилев, мама ходила с тетей на базар, на Сенную площадь, близко от Зеленой улицы, на которой жили дядя и тетя. Базар маму поразил обилием продуктов. Очевидно, была уже зима, так как на площади стояло много «розвальней», саней, с сеном в санях, а в сене стояли четверти с топленым молоком, в которых от тряски, уже виднелись куски масла. Продавалось молоко и сырое, видны были густые сливки, молоко в крынках. Визжали поросята, кудахтали куры… Тетя Лида покупала, продукты, а мама помогала ей их нести. В свободное время мама играла в куклы, вернее не играла, а обшивала старую, тряпочную куклу, с пришитой к туловищу головой. Её младшая сестра Тамара завидовала хорошо одетой кукле, менялась с мамой, но старшая сестра обманывала младшую: снимала красивое платье и отдавала урода, а у сестры брала хорошенькую куколку и наряжала её. Тамара, поняв обман, начинала плакать, и они менялись обратно... Уже тогда отношения между сестрами были непростые, как впрочем, и во многих семьях, где идет подспудная борьба за внимание и любовь взрослых.

Кукла «жила» в тумбочке, на полке, где у неё была кроватка из фанеры, которую мама сама выпилила лобзиком. Выпиливать она любила и, имея руководство и образцы, кое - что создавала сама. И вот вскоре приехала в Могилев и её мама. Мама рассказала тете Лиде, что в квартиру на Палихе поставили на постой солдат, что они ставили свои котелки - манерки с едой прямо на полированную крышку пианино что её бабушка Катя пианино вывезла к знакомой, которая училась играть,. Тем, кто учился играть и мог это доказать, пианино разрешалось иметь, иначе бы оно было реквизировано. Вот эта девушка обещала пианино вернуть маминой бабушке, когда та найдет себе комнату, ибо и её квартира тоже была реквизирована, как и мамина. Как понимаю, квартиры были не собственные, а съемные, поэтому квартиранты их теряли; у хозяев же эти квартиры реквизировали. Когда мамина мама приехала в Могилев, то она тотчас же отправилась в Министерство Просвещения и предложила свои услуги. Ей поручили организовать первый детский сад, в 40 км. от Могилева. Детский сад размещался в помещечьей усадьбе, окруженной фруктовым садом. В огромной комнате нижнего этажа с двухцветными окнами и террасой, выходившей в сад, стоял низкий длинный стол, кругом скамейки. На скамейках сидели дети. На столе было много цветной бумаги, нарезанной полосками, клей, кисточки, ножницы. Мамина мама учила детей плести из полосок бумаги коврики.

Мама училась вместе с остальными. Это было лето, цвели яблони, сад был громадный. К ночи они с мамой оставались одни, ибо дети уходили домой. Спали они внизу и слышали, как ночью, наверху кто - то ходил, стучали сапоги. В той местности были крестьяне, шляхта поляков-все они были против детского сада и советской учительницы. Маминой маме угрожали, говорили, что кто-то её хочет убить. Позже поручили организовать детский дом для сирот. И опять мамина мама организовала этот детский дом, и моя мама жила вместе с ней; она дружила с девочками, но там были и мальчики. В тот момент были перебои с солью, им присылали жирную свинину, её варили, но дети без соли не ели. Не ела и мама. Тогда приехала комиссия, увидели, что соли не было. Получалось так, что на мамину маму смотрели косо, ненавидели. Тогда мамина мама купила живого кабанчика и устроила его под домом; тогда люди нарочно выпустили его , и моей маме пришлось за ним бегать, чтобы загнать назад. Получалось, что люди вредили как могли. Однажды, в детский дом навезли много платьев для девочек; эти платья были реквизированы из Института благородных девиц; были они трех цветов - синие, зеленые, коричневые, с большим декольте - по плечи.

Также были еще белые пелеринки и нарукавники, так как платья были с короткими рукавами, очевидно они принадлежали раньше институткам старшего возраста. По торжественным дням институтки снимали пелеринки и нарукавники и делались барышнями по правилам высшего общества - декольтированными. Еще привезли полосатые платья. Пришлось пригласить портниху, и она начала перешивать платья и одевать приютских девочек. В то время была модная писательница Чарская, и вот мама, начитавшись её произведений, очень быстро разобралась в этих платьях. Получалось так, что зимой мама жила у тети в Могилеве, а летом жила у своей мамы, в 40 км от Могилева, в местечке Тетерино. В Могилеве, после французского, мама начала учить новый язык - немецкий, который пригодился ей и в школе в Москве. Мамина мама была несчастна, ибо её окружало недовольство и ненависть, только что была как - то сыта.

1918 - 1919 г.г.

Приезжала в Могилев и мамина бабушка-Катя. Сидя за столом с тетей Лидой, в очередной раз осуждали свою дочь Евгению, её жизнь, имея в виду её незаконных детей. Моя мама очень болезненно реагировала на все эти разговоры, а однажды даже пришла в исступление и закричала на свою бабушку и тетю. Она стала кричать, что они не имеют права так говорить о её маме, что они сами плохие и т д. Сцена была дикой, но больше никто, никогда не смел осуждать её обожаемую маму.
Мама, в Могилеве, дружила с мальчишками своего дяди Саши; все они были отчаянные, воспитывались свободно, бегали с разбитыми коленками, в рваных чулках и башмаках, но все веселые, здоровые, сытые. Дядя Саша, наверное, работал в Могилеве; для детей были созданы все условия. У него в квартире, а его дом стоял в одном дворе с домиком тети Лиды, самая большая и светлая комната была предназначена детям — посередине комнаты лежал большой голубой ковер, а по одной стене, друг за другом, стояли три детских кровати. Под каждой кроватью - ночной горшок. У входа в комнату, слева стоял большой ящик с игрушками. Вот и вся обстановка. Много воздуха, света, порядка.

Шел 1917 год, маме было 10 лет, а они все трое были чуть моложе её. Все они  с азартом лазили на деревья, воровали яблоки у хозяина, белый налив. Хозяин однажды за ними погнался с криком; они испугались, и один из них залез в бочку и закрылся крышкой. Бочка стояла в конюшне. Мама бросилась в конюшню и полезла под стену, прямо на животе по навозной жиже; яблоки, набитые под матроску, её не пускали. Ей ничего не оставалось как вытрясти все яблоки в навоз. Потом она явилась к тете Лиде с повинной, её умыли, переодели; яблоки же было невозможно есть, ибо они пропахли навозом. Хозяин, в гневе, ударил палкой по крышке бочки, в которой сидел Юра — тот заорал благим матом, хозяин испугался, да потом еще и извинился. Но дети больше таких набегов не проделывали.

Дети не нуждались в еде, ибо всего было в изобилии: и фруктов, и еды, а это просто было интересно - своровать. В садике, под окнами дома дети играла в «ножички». Игра в «ножички» очень увлекала их, и они могли играть часами. Нужно было иметь перочинный ножик, раскрытый, рыхлую землю и ловкость рук. Они играли также в «хальму» и в «Рич - Рач», и в «блошки». Блошки были четырех цветов: - белого, красного, желтого и зеленого. Это были круглые, размером в три копейки или пятачок, костяные, круглые, полированные, шлифованные, немного двояко выпуклые пуговицы. Нужно было нажать легко и сильно на край блошки, тогда она взлетала и летела, в зависимости от нажима, в деревянную круглую половину чашки, в которой они и хранились. Все были увлечены этой игрой и по вечерам на столе расстилали тетин плед - в клетку, делили блошки, ставили их на ровном расстоянии от чашки или блюдца, с 4 х сторон, по клеткам пледа, в один ряд. У каждого была битка побольше. Договаривались об условиях и начинали!.. Тот, кто умел с одного захода загнать все блошки в посудину, был победителем. Нужна была большая ловкость руки и глазомер. Если блошка перелетела или недолетела до цели, то оставалась там, где упала. И стрелять надо было уже с нового места. Азарт был невероятный, дети бегали, толкались вокруг стола, спорили до ожесточения. Когда играли, то тетя всегда подвешивала лампу таким образом, чтобы свет падал на стол. Это была игра, в которую играли запоем все зимние вечера. Летом играли в «чижика», было раздолье, поля, просторы, поляны, играть было в «чижика» одно удовольствие. Еще был «крокет» и «серсо» - чудные, давно забытые игры, требующие простора, ловкости, грации. Были еще, забытые теперь, «Гигантские шаги», да, много чего было хорошего, исчезнувшего в тесноте большого города.

Летом, тетя Лида, могла переплыть Днепр. А зимой в санках - розвальнях вдвоем с мамой они мчались по проулку, почти от Зеленой улицы к самому Днепру и вылетали на лед. Дух захватывало, щеки пылали, глаза сверкали. А сады! А вишни! А яблони!, на которых мама торчала все свободное время!!! К елке, которую привозил дядя Сережа из леса, с осени готовились румяные крымские яблочки!! В ящиках, в опилках. Мама любила колоть дрова. Живя летом у своей мамы, она научилась многим крестьянским работам. Жала серпом, вязала снопы, ворошила сено, трепала и мочила лен, сушила нитки, пряла пряжу, вязала носки. Правда, огромные, из своих ниток, но зато - сама!!! А уж как она переплетала книги! У неё был станок, круглый нож для обрезания края, кисти, клей, краски, марля, саржа. А туфли, полуботинки, сделанные на настоящей колодке своими руками, носились с восторгом, восхищением, любовью!! А балетки??!! Розовые!! И все это дал маме Могилев! Она часто говорила, что ни мы, её дети, ни её внуки всего этого счастья не испытали. Когда к тете Лиде приходили друзья и, сидя под окном, где цвели настурции, на лавочке, задумчиво пели: - «Слети к нам тихий вечер!! (И нет их таких молодых!).. К Пани Полине приехала родственница с мужем и девочкой маминого возраста. Пани пригласила маму к себе; войдя на её половину, мама увидела на стуле мужчину, военного, в эполетах, а у него на коленях даму, в длинном шелковом платье, которая, обняв за плечи мужчину, лежала у него на груди, плакала!! Они расставались, как видно. Но как!? Как это бывает?! Такие взаимоотношения мама видела первый раз в жизни. Она смутилась, а супруги встали и ушли. Военный уезжал на фронт, дама - оставалась.

Тетя Лида, в шелковом капоте, сидела под коровой и осторожно, неумело, длинными пальцами в кольцах, доила корову. Корова злилась и лягалась. Тетя Лиза терпела. Через какое - то время дядя Саша решил ехать обратно в Москву. Вскоре дядя Саша с семьей уехали в Москву и встретились они с мамой очень не скоро. Для мамы тогда все было хорошо, если бы не смерть её мамы; начался тиф, но тиф начался гораздо позже, а пока было сытно и хорошо. С дядей Сашей отношения у мамы на сложились, ибо маму и её сестру Тамару он называл «щенками сестры Евгении». Умер он от рака, и жена, уже вторая, очень брезгливо к нему относилась. Мама была у него, когда он уже не вставал и не говорил; она его простила, а он, увидев её, обрадовался, улыбался. Это были тяжелые воспоминания..

Лидия Григорьевна Донская (Плетнева)-сестра маминой мамы, вышла замуж за Сергея Алексеевича Плетнева и уехала с ним в Белоруссию в город Могилев на Днепре. Есть еще город Могилев на Днестре. До революции мама тетю Лиду не видела, а поэтому и не помнила, и увидела её мама только тогда, когда приехала в Могилев, где мама прожила с ней пять счастливых лет своей жизни.

Тетя Лида была темноволосая, высокая, худощавая, с очень длинной, но тонкой косой. Она, как и все дети мамы - Кати, получила образование. Окончила гимназию в Москве. Замуж вышла, очевидно, задолго до революции. Детей у неё никогда не было, но иметь их она хотела страстно. Волею судьбы ей пришлось растить детей маминой мамы, её сестры Евгении. Мамина сводная сестра попала к ней рано, вероятно, с года. Тамара была красивым ребенком; у мамы было её фото-она сидит на высоком стуле, головка кудрявая, девочка внешне очень милая, но капризная. Получилось так, что и с Тамарой мама впервые столкнулась у тети Лиды, а до этого она её не помнила, разве что только, когда она была младенцем, да и имя мама для неё выбрала..

Итак, тетя Лида или Лидия Григорьевна была замужем за учителем словесности в мужской гимназии в Могилеве, а после 1917 года уже в смешанной школе. Слыл он очень хорошим преподавателем и спортсменом. Брак их был неудачен и кончился трагически, при маме. Дядя Сережа могилевский был председателем Охотничьего Общества, у него хранились ружья, порох, дробь и все, что нужно для охоты. В период охоты, из окрестных мест, приезжали охотники за припасами, имели охотничьи билеты. Дядя вел их на свою половину, и тетя Лида готовила огромную сковородку яичницы со шкварками. Шкварки таяли во рту, было сказочно вкусно. Дядя Сережа приглашал и маму, все пили Самогонку, которую привозили охотники. Давали и ей попробовать. Самогонка пахла дымком, и ей все это нравилось. Тетя Лида была отличная хозяйка, готовила в печке - голландке, в комнате. Всегда утром была рассыпчатая пшенная каша или перловая каша со шкварками, на столе кипел самовар, и дядя Сережа, уткнувшись в книгу и наугад тыкая в тарелку ложкой или вилкой, ел, не глядя на то, что ему давали. Пил чай и уходил в школу. Класс у него в школе был образцовым, ученики приходили к нему и на дом, на его половину, и там поднималась возня, крики, смех, соревнования, веселье было шумное.

Спал дядя Сережа на своей половине, на кожаном диване, утром занимался гимнастикой, по воскресеньям ходил на охоту или рыбную ловлю, приносил уток - крякв, рябчиков, тетерок, зайцев. Рыбы, полное ведро, больше мелкой. Тетя Лида пекла, жарила, готовила пироги с черникой и сметаной, повидла, моченые яблоки не переводились, огурьцы и капуста в бочках, в сенях стояли круглый год. Такой жизни и такого вкусного изобилия мама больше в жизни не испытала и не встречала никогда. Но тетя Лида была несчастлива, и мама это видела ясно.

Тетя Лида с дядей Сережей в Могилеве на Зеленой улице снимали во дворе, у хозяйки - пани Полины, - польки, полдома. Дом был окружен вишневым садом и состоял из двух половин, разделенных сенями. В сени выходила громадная кухня с русской печкой, в которой пекли хлебы, круглые, золотистые, на кленовых листьях. Правую половину занимала пани Полина, а левую - тетя. Левая половина тоже состояла из двух частей: к кухне примыкала большая комната и комната смежная с большой - маленькая. В маленькой комнате спали мама и Тамара, в большой, на диване - тетя Лида. Дальше шли темные сени и в сенях крохотная комнатка с окном в вишневый сад. Комната мамы с сестрой тоже выходила окном в вишневый сад. Весной цвело и благоухало все вокруг. Через темные сени была половина дяди Сережи, из двух смежных комнат. В большой его комнате стоял письменный стол, различные спортивные снаряды, а в маленькой он спал. Прийдя из школы, он ложился у себя ровно на 15 минут, ничком, и просыпался точно через 15 минут, как часы. Он был коротко стрижен, черноволос, среднего роста, пропорционально и хорошо, крепко скроен. Половина дяди Сережи называлась «канцелярия». Действительно, это и была комната для приема, официального, охотников. В эту канцелярию вечером маму за чем - нибудь посылали! Электричества тогда не было, у тети горела керосиновая семи линейная лампа, а в сенях была кромешная тьма. Мама боялась темноты и, преодолевая ужас, шла. Боялась теней, приведений, духов и всего, чего начиталась у Гоголя в «Вие».

Тетя Лида искала себе применения, очевидно, революция нарушила привычный уклад их жизни. Она хотела найти для себя занятие; она пробовала, но ничего не получалось. Наверное, мама со своей маленькой сестрой ей мешали, да и хозяйство, муж требовал заботы. Она пробовала открыть кофейню с пирожными, вместе со своей знакомой дамой. Мама там была, съела один эклер с заварным кремом, обстановка была уютная, столики, чисто, разнообразные и вкусные пирожные, которые пекли сами тетя Лида и её знакомая. Ничто не помогло, дело развалилось. Тетя была огорчена, ей хотелось быть независимой, подработать. А так она была целиком во власти своего мужа, полностью на его иждивении, да еще двое детей сестры. Дядя никогда о детях вопроса не поднимал, и от него упреков никто не слышала. В общем, где-то гремела революция, был голод и тиф, а в Могилеве мама жила, как у Царя небесного. Тетя, как и мамина мама ходила в детский дом, вела там разные кружки, это её увлекло, и маму она к этому приобщила. Там мама научилась многому: училась плести гамаки, училась переплетному делу и многому другому, там даже было организовано тетей летнее выступление - построение с цветами. Мама была в восторге и всем занималась с азартом.

Эти знания остались с ней навсегда. К несчастью, построение развалилось, хотя уже репетировали на траве, появились красивые девушки. Так шло время, мама училась, задачи решала с тетей и всегда со слезами. Когда дело доходило до задач с переливанием воды из кранов в бассейн или, еще хуже, с поездами, что шли навстречу или друг за другом с разной скоростью. Была и в конце года плохая отметка по истории. Приходила на дом учительница. Для мамы делали все, что могли, но бесед с мамой никто не вел, а дядя Сережа и вовсе не замечал детей, что было маме непонятно, т.к. он мог многому её научить, что - то сказать нужное. Получилось так, что теплых воспоминаний о нем мама не сохранила, более того, она считала, что он был человеком, от которого она ничего не получила духовного,а могла бы получить. Почему не состоялось это? Она так ждала нужного слова. Она молчала, и он молчал. В общем, радости от мамы с сестрой ни тетя Лида, ни дядя Сережа не получали, а только заботы, расходы. Кормили их хорошо, одевали хорошо, на дом приходила портниха и даже однажды сшила маме целое приданое; все было очень красивое. Маме купили велосипед и тетин знакомый учил маму на нем кататься. Она также училась музыке; именно для неё у тети было пианино, а мама ходила к учительнице. Зимой она жила у тети Лиды, летом у своей мамы, в 40 км от Могилева. В общем, для мамы делалось многое, но без лишних слов и разговоров, однако оценила она это, как пишет сама, гораздо позже, вернее тогда, когда она все это потеряла. Да и то не совсем поняла.

Тетя Лида, у которой жила мама страстно хотела иметь детей, а её муж этого не хотел. Вследствие этого мама была постоянным свидетелем взрослых ссор; он говорил, что не может видеть свою жену с животом, и тетя Лида плакала. У супругов были друзья, один из этих друзей был художник Родин; эта семья жила недалеко от тети Лиды и они часто встречались. Как-то раз летом мама была восхищена цветами; это были горшки с геранью, которые стояли в несколько рядов. При этом тона цветов были тщательно подобраны, постепенно переходя от белых до темно - красных. А дома на стенах висело много красивых картин. Был у тети Лиды и дяди Сережи знакомый, молодой офицер Дернов Дмитрий Никитич. Он жил на той же Зеленой улице, только в другом конце. Он очень красиво ходил: - упругой, легкой походкой - казался «выше ростом», играл на пианино, пел шутливые песенки, был прекрасно воспитан, ему было 26 лет. Тетя Лида его обожала, а мама встретилась с ним в последствии в Москве, когда ей было 15 лет и второй раз, когда она уже была замужем и у неё был сын. Дмитрий Ник. сделался врачом, «дамским», как и надо было ожидать. По просьбе тети Лиды Д. Н. учил маму ездить на велосипеде; в Могилеве, в парке был отличный трек, асфальтированный. Дмитрий Никитич держал велосипед за седло и бегал с мамой круга три, потом отпустил и мама грохнулась, ободрала руку и ногу, но кататься научилась быстро; затем она могла ехать рядом, очень медленно, и с ним, и с тетей, а это считалось самое трудное.

Около школы был большой, фруктовый сад и огород для учителей. Вся падаль поступала в распоряжение того, кто дежурил днем и ночью. Маму посылали дежурить днем, и она блаженствовала. Первым делом она залезала на яблоню или грушу и срывала самое спелое яблоко или просто трясла дерево, и самое спелое падало. Сорта были необыкновенные, таких фруктов она никогда больше не встречала и не ела (даже на рынке). Яблочки - медуничка были как бы сплющены у полюсов и налиты соком - медом. Сливы желтые и синие, яблоки - антоновка такие, как сказано у Пушкина: - «словно медом налилось, видны семечки насквозь». Если спелое яблоко падало, то оно раскалывалось пополам и внутри искрилось, сахарилось. Груша «Бера» и «Бергамот», на вид неказистые, сладкие и сочные. О белом наливе и вишне и говорить нечего. Весь городок утопал в вишневых садах. Спелые вишни свешивались через загородку. Была и черная черешни. В огороде росли помидоры и всякая овощ; хотя сад был небольшой, но урожаи были большие. И когда мама возвращалась домой, то несла корзинку с падалью. В саду были яблоки «путинка», зеленые на вид, но вкуса и сочности небывалой.

Позже, в Москве мама спрашивала у продавцов на рынке, знают ли они этот сорт. Никто и не слышал даже. И только один продавец отозвался, что знает и угостил её путинкой. Больше таких фруктов мама не встречала, да и не могла встретить, так как с 1922 года и до 1931 вела в Москве жизнь нищенскую, почти в буквальном смысле, только что милостыню не просила, из гордости.

Когда мама только приехала в Могилев с чужой семьей и предстала «пред очи» дяди Сережи и тети Лиды, её спросили, что она умеет, делать, и она ответила-писать без ошибок. Дядя Сережа сказал: - «Это мы сейчас проверим», пиши диктант». Мама написала, он проверил и нашел одну ошибку в слове «девчонка», она написала «ё». Но он тут же сказал, что мама могла не знать, так как это исключение. Было маме тогда 10 лет. Поступив в школу и сколько - то проучившись уже, мама захотела перейти в класс дяди Сережи, думая, что у него она научится многому и что он ей займется; он разрешил, и мама пришла к нему на урок. Дядя Сережа, не долго думая, опозорил её перед всем классом, вызвав маму первой и спросивл «Что такое перси?». Мама, конечно, не знала; тогда он спросил: «Кто знает?». Встал мальчик и сказал: - «По - гречески перси называется женская грудь». После этого мама больше к дяде в класс не ходила. Ей было непонятно, зачем он так сделал, и она больше им не интересовалась.

С тетей Лидой и её знакомыми мама ходила на прогулки в Печерское, это пригород Могилева, где были холмы, приволье и, где девочка, подпрыгивая около своей тети, думала о том, какая скучная жизнь у взрослых-не поскачут они, не попрыгают, а все говорят о чем - то скучном. Мама же любила танцевать, и тетя Лида посылала её на верхушку холма и говорила: «Потанцуй там, на самом верху, а мы посмотрим», и мама неслась наверх и, напевая себе, танцевала. Танцевала она везде и при всех, только скажут и она сейчас же начинала, не стесняясь. Вообще, в Могилеве, как считала мама, она стала какая - то свободная, не угнетенная строгими требованиями своей мамы. Но была мама, как она считала, все - таки молчаливая, замкнутая, вероятно, и малоприятная (ей тогда было 11-12 лет). Жизнь была такова, что день был заполнен до отказа. С утра школа, затем тетя Лида звала пилить дрова, во дворе стояли козлы, на них они клали березу или елку и пилили до пота. Затем напиленное мама колола топором на поленья, затем носила охапками в комнаты к печкам. Затем надо было наносить воды. Колонка стояла во дворе. Затопить печки, следить за ними, месить в дежке хлеб, вернее тесто для выпечки хлеба, когда тесто подходило и русская печка протопилась, она укладывала на деревянную лопату с длинной ручкой кленовые листья, мокрыми руками брала тесто и, обхлопав его покруглее, шлепала на листья. А дальше уже орудовала тетя Лида.

Если дядя Сережа был на охоте, то мамина обязанность была, сидя на скамейке во дворе под окнами, ощипать перья чисто, аккуратно. Когда попадали длинноногие бекасы, перья слезали с кожей. Чистить рыбу было еще хуже, особенно мелочь; этой мелочи было целое ведро. Надо было снять чешую, вспороть живот, вынуть внутренности, да еще у пескарей, у мелочи. Мама покорно сидела и работала, а потом залезала на яблоню с книгой и читала Фенимора Купера, Майн Рида, пока внизу не появлялась сестра Тамара и, отыскав её на дереве, пищала: «Ниночка, тебя тетя Лидуша зовет». Мама бросала в неё яблоко, а она, сделав «рот коробкой», начинала завывать: сначала бесшумно и тихо, потом громче и, вопя, бежала жаловаться. Она была ябеда и плакса. Мама её, как видно, не очень любила, во всяком случае, отношения у них всю жизнь были сложными.

Вскоре, в 1920 году умерла мамина мама, умерла она в Тетерине, в 40 км. от Могилева, от тифа. Ночью приехал оттуда человек и сказал, что она тяжело больна и лежит в сарае, на соломе. В ту же ночь мамина бабушка - Катя и тетя Лида ушли пешком в Тетерино. Мама с тоской стояла на крыльце весь день, и в 12 часов ночи она увидела, как тихо отворяются ворота. Замирая от страха, ребенок старался различить в темноте силуэт сидящего человека на подводе. Сидящего не было. Было что - то плоское. Мама не двигалась. Ужас. Подошла тетя Лида и сказала: - «Мама умерла, Нина, у неё был тиф, рожистое воспаление средних ушей. Вот тебе кольцо с её руки».

Мама не кричала и не плакала, а ведь маму она любила безумно; больше никого она так не любила, как её. Её хоронили в Печерском, гроб стоял в часовне, лицо было закрыто ватой. Мама попросила открыть его, чтобы увидеть мамино лицо в последний раз; тетя Лида осторожно стала сдвигать вату, проглянуло что - то синее. Мама замахала руками с криком: «не надо, не надо», ей было 13 лет, и с тех пор она сама строила свою жизнь. Она жила еще два года у тети, но как в тумане.
Мамина сестра Тамара после смерти матери осталась у какой - то учительницы в Тетерине, и вот мама с тетей и бабушкой пошли втроем её искать, идти было далеко; они нашли в поле домишко, где жила учительница, но её не было дома и вдруг из поля, за домом раздался крик: - «не бросайте меня, мне здесь плохо». Это была Тамара, ей было 6 лет. И вот они все четверо отправились пешком в обратный путь, в Могилев. Бабушка мамы на время оставила девочек у тети, ибо ей надо было ехать в Москву, где у неё был на руках больной туберкулезом дядя Сережа Зарецкий, муж убежавшей из дома босоножки, тети Тани. Уже тогда, мама   знала, чего она хочет. Она хотела танцевать, как тетя Таня, но время шло, а тетя Таня не возвращалась …

После смерти собственной мамы, она исполняла все работы, но жила своей внутренней жизнью; мама по - прежнему сидела на яблоне, читала и мечтала о балете. Через девочек она услышала, что из Петрограда приехала балерина, потому что у неё больные легкие и ей нужен был более теплый климат. Мама с другими девочками ходила смотреть её концерт, где балерина танцевала в розовой пачке вместе с Максимовым - во фраке (черном). Затем появилась девочка, тоже из Петрограда, и тоже балерина из хореографического училища, лет 14. Мама быстро её нашла, она жила с матерью - портнихой в подвале. Когда мама вошли к ним в подвал, то увидела у стены брус, станок для тренировки. Вера Стратонович, так звали девочку, сказала, что приехала на каникулы, а перед 1 сентября приедет классная дама. Мама спросила её, как ей поступить в училище? Маме было уже 13 лет, и она ничего не умела, но она попросила девочку проверить её на способности.

Вера проверила и сказала, что маму возьмут, что приедет классная дама и возьмет их обеих. А пока Вера собирала желающих танцевать номера из балета «Сильфида», «Лебединое озеро» и концертную программу. Девочка была активная, но и приезжая балерина, возможно, ей помогала. Работа закипела, нашелся музыкант, который хорошо знал балетную музыку и играл на пианино. В городском театре разрешили репетировать, были выпущены типографские программы и афиши- с фигурой, «в позе» знаменитой Павловой. Мама достала у сапожника настоящие колодки для балетных туфель, крахмалила марлю, расшивала блестками крылышки Сильфиды. Все, что было нужно, продавалось в палатках на базаре. Мама достала столярный клей, веревки, шила себе сама туфли на веревочной подошве, смазывая её горячим столярным клеем. Резала, кроила, помогала девочкам. Тете Лиде мама заявила, что осенью уедет в Петроград, в балетное училище. Тетя Лида начала сушить черные сухари, так как в Петрограде был голод и разруха. Это был 1920 год. Выступление прошло с успехом, мама даже снялась на фотографии в балетной юбочке, сшитой не по правилам и в балетках, с 4 х угольным носком!! Но это её не волновало, впереди - училище!! Ура! Тетя Лида «сушит». Ура! Приехала бабушка - Катя из Москвы и запротестовала.

Она смотрела на эту затею с позиции старых взглядов: как на сцену, так и на положение женщины. Мама всего этого еще не понимала, она не понимала, что произошла революция, что все переменилось и что все будет иначе. Где же ей было знать это в Могилеве, в тихой заводи, в вишневых садах?? Бабушка - Катя, памятуя свою дочь - Таню (родоначальницу маминых балетных мечтаний), запротестовала категорически. Тетя Лида бросила сушить сухари, а мама устроила дикий скандал, топала ногами и кричала, что если бы её мама была жива, то она её бы поняла!....Приехала классная дама, и Вера с маминой мечтой уехала... Жизнь в доме у тети Лиды шла своим чередом, но мама видела, что тетя страдала. Девочка видела, лежа в постели, как тетя, в рубашке, пробиралась в темноте на половину своего мужа и тут же возвращалась вся в слезах. Наутро, за самоваром, тетя сидела с головой, завязанной полотенцем и с красным носом, с кончика которого капали слезы. Она вообще страдала мигренями и часто сидела в таком виде. Маме её было страшно жалко, в ней все бунтовало, против чего она не знала. А дядя Сережа, как всегда, сидел молча, уткнувшись в книгу. Маме казалось, что тете надо набраться храбрости и все разорвать. Мамины мысли были туманны, но она думала, что так унижаться она бы не стала. Но в чем унижаться? Этого она тогда не знала.

Однажды, в школу прибежали и, найдя маму, сказали, чтобы она шла скорей домой. Накануне при маме произошла некрасивая сцена между тетей Лидой и дядей Сережей. Тетя сказала мужу, что хочет уехать в Москву и что ей нужны средства; для этого она просит дядю поделить имущество. Он сказал, что она может взять свой дамский велосипед. Мама с изумлением это слушала и видела, что он над ней смеется. Тетя Лида говорила очень серьезно и спокойно, очевидно, все продумав после очередного «посещения» и «унижения»... Дядя Сережа отказался делить имущество. Тетя сказала, что она все равно уедет. «Не уедешь»: - сказал дядя. «Тогда я застрелюсь»: - сказала тетя. «Не застрелишься»: - сказал дядя и ушел в школу, мама тоже ушла, сочтя все это за шутку. Но когда маму позвали из школы домой, она затряслась и побежала стрелой. Маме было 14 лет.

Тетя Лида исполнила угрозу, она застрелилась из охотничьего ружья, лёжа на кожаном диване в дядиной маленькой комнате, на его половине. Ружье она положила рядом с собой, направив дуло под левую грудь, а курок привязала веревочкой и дернула. Умерла мгновенно. Была дырочка. Дядя Сережа каялся, «Лида, прости». Это уже было смешно...Маме было за него стыдно… Была весна, все благоухало; тетю Лиду одели в лучшее платье, она уже была стриженая и маму послали завить ей волосы. Мама взяла лампу, щипцы и пошла на половину дяди. Тетя Лида была, как живая, как будто спала. Дотронувшись до лба тети мама почувствовала ледяной холод. Девочка нагрела щипцы и стала осторожно завивать прядки волос; так и сняли тетю в гробу, мама долго хранила это фото у себя, даже я его помню, меня оно пугало, и я его куда-то спрятала.. Тетю Лиду похоронили рядом с маминой мамой, и много лет спустя, будучи на гастролях в Могилеве, мама нашла Печерское кладбище и две не ухоженные могилки у церкви, которые никто не посещал 20 лет, по словам сторожихи, и Зеленую улицу, уже без вишен. А в театре в Могилеве мама нашла сторожа, который помнил детское представление, в котором мама участвовала. Оказалось, что и в войну 1941 года этот сторож все так и сидел в театре, в углу. Немцы его не тронули.

После смерти жены, в дом дяди пришли с обыском, мама и дядя Сережа были вдвоем. Была ночь, и мама вскочила на стук в дверь, дядя поспешно натягивал брюки. Это было неожиданно и жутко. Из канцелярии - комнат дяди все забрали, а его увели под конвоем. Мама бросилась к соседу, Дернов Д. Н., благо он жил близко. Он объяснил, что дядя был председателем Охотничьего Общества, поэтому у него хранилось все, что надо для охоты. Члены общества, имеющие охотничьи документы, подтвердили это. Дядю Сережу выпустили, хотя мог угодить под расстрел.

После смерти и похорон тети Лиды мама с сестрой остались с дядей Сережей. Была весна, мама сидела в вишневом садике на погребе и думала о том, что же теперь будет?!!!. Был вечер, кто - то вошел в калитку и спросил у мамы, не она ли Нина. Это был мальчик, когда-то подаривший ей фиалки. Он попросил разрешения посидеть с ней в садике у дяди Сережи, и тот разрешил, сказав, что это сын учителя, и он его знает, что он хороший юноша. Они посидели, помолчали, о чем - то говорили; он сказал, что уезжает в Москву учиться в Литературный институт. Больше в Могилеве он к ним не приходил; позже он стал поэтом и прислал маме в Москве сборник своих стихов; одно стихотворение «Вишневый сад» было посвящено ей, Нине Донской. Вскоре приехала бабушка Катя и после объяснений с дядей Сережей решила забрать двух сирот в Москву; дядя предлагал оставить ему маму, но бабушка отказалась и повезла их в Москву на голод и нищету ужасную.

Перед отъездом в Москву мама и Тамара снялись с дядей Сережей, и одно фото он надписал маме, а другое - Тамаре. Что с ним было потом, мама не знала, ибо он никогда не писал, а маме и в голову не приходило самой ему написать. В августе маме исполнилось 15 лет, и ей надо было что - то делать. Бабушка привезла их в Москву в 1922 году, на Тройцкую улицу, дом 15 а, кв. 11, в 12 метровую комнату, в общей уплотненной квартире. Сама бабушка-Катя жила на пенсию своего зятя, мужа убежавшей тети Тани - босоножки.

Дядя Сережа Зарецкий лежал в Туберкулезном Институте (на улице Достоевского). Мама его навещала, и он очень просил маму сыграть ему на рояле, она отказывалась, считала, что играет плохо, но он просил сыграть хоть гаммы. Мама играла гаммы и что умела, сознавая, что ей уже 15 лет, а она ничего толком не умеет. В дверях стояли больные, слушали мамино «музицирование», а она сидела на эстраде большого зала за роялем и чувствовала себя несчастной и пристыженной… Дядя Сережа Зарецкий благодарил, просил приходить еще, говорил, что мама доставила ему радость, а она сгорала от стыда и не понимала, что он уже не жилец на этом свете, а держится так мужественно!... Да, жизнь, не переставая, давала уроки, а говорить опять было ей не с кем!! Пианино, которое было отдано девушке после того как квартиры были реквизированы, с трудом вернулось к хозяйке: мамина бабушка поставила его на Тройцкую улицу в дом 17 а кв.11, где она имела 12 метровую комнату, в уплотненной квартире семьи музыканта Большого театра - флейтиста, Отто Федоровича Фурмонта, немца.

В эту комнату и привезла бабушка своих двух внучек-сирот. Мама думала, что её бабушка так поступила зря, ибо сама ничего не могла им дать, а там все-таки был мужчина, преподаватель, да и мама сама была уже взрослой и с характером, спуску бы не дала…Теперь мама должна была строить сама свою жизнь и строила; а ведь жизнь эта была ей совсем непонятной, а тут еще голодовка, все это парализовало её, угнетало. Бабушка же  требовала, чтобы маму звали не Ниной, а Ниной Васильевной, чтобы когда её угощают, она отвечала: - «Спасибо, не хочу, я сыта». И все это в то время, когда она с сестрой, как волки, щелкали зубами от голода. Она оберегала внучек от «дурного влияния», воспитывая непомерную и неуместную гордость, но в мамину душу, в её стремления никто не вникал. Мама видела, приехав в Москву, что люди общаются друг с другом, что - то знают, чего она сама не знала. После Могилева она продолжала жить, как во сне, его уже не было, а привычки остались. Да, там, в Могилеве закончилось мамино детство, детство беззаботное и сытое, а впереди её ждала Москва с малюсенькой комнаткой в коммунальной квартире, голод и нищета ..

МОСКВА 1920 г.

Был 1920 год, жизнь у людей налаживалась, а мама с бабушкой и сестрой жили, как «дети подземелья», - от всего оторванные, ничего не имеющие, какие - то «изгои». В комнате стояло мамино пианино; с утра до вечера она читала «Фрегат Палладу» Гончарова; чтение было приятным, но, как ей тогда казалось, не вело ни к чему конкретному. Обосновавшись в Москве, надо было выбрать школу. Куда идти? Она вспомнила о 4 ой женской гимназии, где училась когда-то её мама; да и сама она там училась, правда недолго и было это до революции.

Начальница гимназии-как запомнила её мама, была высокая, представительная дама, в синем длинном платье с медальоном на золотой цепочке на груди. И вот, прийдя в Кудрино уже теперь, все в то же здание, она поднялась к начальнице, мечтая, что опять попадет в знакомое место. Увидев ту же даму, что и до революции мама обрадовалась: она была с тем же сердечком на груди, как и раньше. Думая, что начальница обрадуется своей бывшей ученице, мама поторопилась объяснить, что она когда-то училась здесь и, что хочет поступить опять в эту школу. Вместо радости мама увидела испуг на лице начальницы; начальница замахала руками и выпроводила маму из кабинета, говоря: «нельзя, нельзя». Мама толком ничего не поняла, вышла обиженная и поступила в Докучаевскую школу; школа была недалеко от дома. Сначала она пришла туда на собеседование; её спросили, в какой класс она хочет, мама ответила, что в последний, школа была семилетняя. Её тотчас же направили на проверку по литературе. И учительница задала совершенно непонятный маме вопрос - Как Борис Годунов относился к народу?. Мама была ошарашена; она читала «Бориса Годунова», но там нигде не было сказано, «как» он относился к народу. Ничего не припомнив, она сказала: «Хорошо», и её посадили на класс ниже. Самолюбие было задето.

К счастью, заведующая школой была очень умная, добрая, старомодная женщина; проучившись два года, мама полюбила школу, её атмосферу доброты и понимания, которая исходила от заведующей. Она была небольшого роста, в длинной вязаной кофте, с пучком волос на макушке и с доброй, застенчивой улыбкой. Она стояла всегда в дверях учительской и улыбалась детям на переменах. На больших переменах дети танцевали. Учитель пения играл вальсы, играл он хорошо и очень скоро у них организовались небольшие утренники. Две ученицы, сестры Душкины пели на два голоса, мальчики читали стихи, мама увлеклась мелодекламацией, читала под музыку, «как хороши, как свежи были розы» и танцевала «умирающего лебедя», были сценки о «Парижской коммуне», где мама кричала: - «Пожар» - одно слово, вбегая в комнату. Девочки говорили, что она делала это очень хорошо. Дети сочиняли ребусы и шарады, писали в газету кому что хотелось, и за всем этим начинанием стояла их заведующая. Она подзывала кого - нибудь из учеников старшего класса и говорила: - «Ты бы, Володя, сходил в «Пролеткульт», ты хорошо стихи пишешь, а там выступают молодые поэты, а вы, девочки, учитесь петь, а ты пойди ка в Политехнический на лекцию, такую - то и. т. д.» В школе мама старалась, но у неё были другие мечты - балет!!!

Она слышала, от кого-то, что брат её отца был директор Большого театра, а, может быть, просто администратор, этого она не помнила… Как-то раз в школе, на уроке литературы, дети писали сочинение на свободную тему. В своем сочинении мама излила свою душу, написав, что мечтает быть балериной, путешествовать и видеть мир. Это был крик души, и вот учительница спросила у мамы, можно ли прочитать в классе её сочинение; она покачала отрицательно головой. Как видно, для учительницы мамины эмоции были необычны. Да, стать балериной мама всегда мечтала, и эту страсть к танцам ей внушила её тётя-Татьяна Григорьевна Донская.

У мамы было её фото, на котором она была снята со своей сестрой Лидией, очевидно они были погодками; обе в гимназических, форменных платьях, стриженные в кружок, волосы гладко зачесаны назад, под круглую гребенку (лет 10 - 12.). Тетя Таня с детства любила танцевать; было еще фото, на котором она снята с мужем в очень красивом, скромно сшитом платье. Муж Татьяны Григорьевны Донской был архитектор - Сергей Васильевич Зарецкий, умер он в 1922 году от туберкулеза; в последние годы он жил со своей свекровью - маминой бабушкой, так как тетя Таня убежала из дома с художником во Францию. Там она открыла свое ателье; присылала фотографии в разных танцевальных позах. Она была босоножкой: рано увлекалась танцами Айседоры Дункан и была её последовательницей. До революции она иногда присылала своей матери, то есть маминой бабушке, открытки с видами Парижа. На фото она была в туниках, с шалями-в стиле Айседоры Дункан; открытки писала на французском языке, очень краткого содержания; сообщала адрес отеля. Последнее известие от нее было опять открыткой, она писала, что уезжает в Америку. Больше ни мама, ни её бабушка о ней ничего не слышали; думали, что она погибла на «Титанике».

Однако мне самой, сто лет спустя, удалось опровергнуть это предположение: зная, что Татьяна Донская не вернулась из Парижа, мы с мужем решили найти её след во Франции. И вот нашелся французский музыкант, который нам прислал фото партитуры итальянского композитора Паоло Литты, с посвящением танцовщице Татьяне Донской: Париж, май 1913. На первой странице партитуры было написано: "Очаровательной Татьяне Донской с чувством восхищения" Паоло Литта. Музыка была написана для танца, поставленного самой танцовщицей. Это был эзотерический танец «Обнаженная богиня», поставленный (предположительно) самой Татьяной Донской. Музыку написал Паоло Литта, со всеми его указаниями. Судя по партитуре, танец исполнялся босоножкой, в стиле Дункан. Это была эзотерическая поэма, посвящение Леонардо Да Винчи; поэма для танцовщицы, фортепьяно, скрипки и Треугольника. («La D;esse nue», po;me ;soth;rique pour une danseuse, piano, violon, & triangle ad libitum.). Партитура была напечатана в издательстве "Свободная эстетика"во Флоренции. Девиз « Истина выше всякой религии». Сам Паоло Литта принадлежал к франко - бельгийскому направлению в искусстве, вышедшему из традиций Сезара Франка и объединившему музыкантов, композиторов французских и бельгийских. Музыкант, который приобрел партитуру в Париже у букиниста, заинтересовался тем, кто такая была Татьяна Донская; он ничего не знал о ней и предполагал, что она была связана с Русскими балетами. Связавшись с нами, он прислал нам фото партитуры и само музыкальное произведение. От нас он получил информацию и о самой танцовщице. Вот как бывает в жизни, и все благодаря интернету.

Именно эта столь любимая мамой тетя, когда-то ей обещала: - «Вот подрастешь немного, и я научу тебя танцевать». Эти слова были сказаны, когда мама была девочка, но они глубоко запали ей в душу и очень долго оставались в ней, как прекрасная мечта; жаль, что эта мечта не осуществилась. Страсть к искусству крепко жила в ней всегда, и она подсознательно ждала случая. Случай этот был, когда ей было лет 12 - 13, там, в Могилеве, но её бабушка, помня, очевидно, о судьбе своей дочери Тани, постаралась сделать все, чтобы этого не произошло. Жизнь балерины, танцовщицы, актрисы, считалась для женщины, до революции, профессией предосудительной, аморальной. Но ребенок не мог этого понять и поэтому мама все равно ждала тетю Таню, ждала много лет, надеясь на чудо. Маме, тогда, так нужен был человек, который бы поговорил с ней, посоветовал. Именно тетя Таня «обещала» что - то прекрасное, созвучное маминой душе, и мама надеялась, ждала. За всю мамину жизнь, в детстве ей никто ничего не обещал, а, главное, «не говорил» с нею; поэтому мама росла, как пишет сама, «серьезной, молчаливой, не ласковой.» И вот уже в Москве, мама попросила свою бабушку отвести её на пробу в хореографическое училище Большого театра, где работал брат её «папы - Васи»; звали его - Георгий Иванович. Они пошли, и их приняли, хотя и слишком официально. Приняли так, как будто они были попрошайки: сесть не предложили, в кабинет не ввели, а кратко поговорили перед кабинетом, на фоне роскошных занавесей. Родственник спросил: - «Что ты хочешь?». Мама сказала, что хочет танцевать. Затем он её спросил: «Сколько тебе лет?», она ответила - пятнадцать!!! -«Поздно» - заявил её дядя! Мама настаивала, сказав, что уже танцует, попросила проверить её, но родственник изрек: «Все равно поздно». Они вышли. Мама была удивлена; никакого внимания он ей не уделил, было такое впечатление, что он просто хотел от неё отделаться. Никто правды не знал, могло быть и так, что её бабушка с ним заранее сговорилась. На этом мамины мечты о балете закончились.

Что делать? Куда устремиться? Мама хотела «кем - то быть», зарабатывать любимым делом, но она чувствовала, что уже везде опоздала, думала, что ничего не умеет. Тогда бабушка посоветовала ей сходить на 4 ую Мещанскую, там была музыкальная школа; мама пошла, узнала, держала экзамен, играла сонатину Гайдна, как пишет-« жала на правую педаль изо всех сил, чтобы заглушить фальшивые ноты » Её приняли, а Элеонора Казимировна Кисель - её учительница сказала: - «Ну, и нагремела ты». Мама стала учиться и музыке. Школа была имени С. В. Рахманинова и за учение надо было платить. Мама объяснила завучу Елизавете Федоровне, что платить не может. Именно тогда, впервые после приезда в Москву, её спросили о родителях. Она ответила: «Мама умерла, отца не знаю»; её приняли в музыкальную школу на бесплатное место. В то время министром просвещения был А. В Луначарский, мама его называет именно великим. Его выступления тогда сравнивали, по эрудиции, с знаменитым когда - то Плевако. Она пишет, что Луначарским было открыто огромное количество школ - учись чему хочешь, все доступно для рабочего и крестьянина, а вот для мамы, «не знающей отца», незаконнорожденной, не все было доступно. И это была трагедия, ибо она мечтала лишь об одном-учиться.

Мама жила с бабушкой-инвалидом и маленькой сестрой, все без средств; они голодали, были раздеты, мамина бабушка ни на что не была способна, больна. Дядя Сережа Зарецкий, муж убежавшей тети Тани, умер. Пенсия на него кончилась. Все было плохо. В маминой коммунальной квартире жила с братом девушка лет 17 ти, она сказала как-то маме: «Пойдем мыть бутылки! Подработаем!» Её брат был рабфаковец, и её взяли мыть бутылки, а маму не взяли, как, не знающую отца - а, может, отец князь или граф! Убежавший с белыми??!! И так везде и долго: - с работой.
Мама училась в двух школах, стала уделять много времени музыке, играла гаммы, стала развивать технику, а на концертах в основном танцевала - «Музыкальный момент» Шуберта! Музыка двигалась слабо, было много способных учеников, они хватали все «на лету», их выделяли, а мама должна была добиваться успеха тяжелым трудом; она понимала, что музыка её не спасет, да она и не представляла, как можно зарабатывать музыкой. Она очень хотела найти такое дело, которое ей было бы с одной стороны, по душе, а с другой стороны, она могла бы этим делом зарабатывать на жизнь. Она отдавала себе отчет в том, что истинного музыкального таланта у неё не было: на слух она играть не умела, но все равно она лезла из кожи, старалась изо всех сил. Самое страшное, что ей постоянно хотелось есть; она постоянно думала - если бы хоть побольше хлеба... В коммунальной квартире на Тройцкой улице, в которой мама оказалась, она наблюдала за тем, как живут люди, чем интересуются, все ей было интересно. Это была пятикомнатная квартира. Она принадлежала музыканту Большого театра Отто Федоровичу - флейтисту Большого театра. Он говорил на ломаном русском языке; он объяснил маме, что у него стали слабые губы, и он не может играть на флейте, но для театра он «немного аранжирует», подрабатывает.

Было у Отто Федоровича две дочери от разных жен: одна из них Зинаида Фурмон была красива, цыганского типа, похожа на отца, пела и играла на гитаре очень хорошо. В квартире отца у неё была своя комната, в которой было красиво, стояла хорошая мебель: был трельяж, на котором стояли духи, помады, пудры. Она любила хорошо одеваться и поэтому всегда была одета по моде, они даже как-то ездили с мамой на извозчике на Сретенку (было это почти рядом) покупать туфли фасона «миа - май»-модные тогда лодочки с бантами. У Зины был кавалер-администратор из кинотеатра «Форум», на Сухаревке. Этот кавалер её одевал и кормил; он был администратор и горбун... Отто Федорович - отец Зинаиды вскоре умер, а жизнь самой Зины кончилась трагически, она спилась и превратилась в нищенку, валявшуюся дома на полу без сознания. У Отто Федоровича была и вторая дочь, у неё также была своя комната. В четвертой комнате жили мама с сестрой и бабушкой, а в пятой комнате, длинной и узкой, (как кишка), жили два рабфаковца - студента.

Один из них выписал к себе сестру, из станицы Николаевской - Улиту, 16 лет; она вскоре вышла замуж за его друга. Пара осталась в этой квартире, и в этой длинной комнате. Мама подружилась с Улитой, они вместе шили Улице платье из бумазеи, модного фасона: - «баядерка» - с разрезом сбоку, полосатое. Брат же Улиты учил на рабфаке немецкий язык; для мамы он был примером того, как надо «хотеть учиться». Он-хотел!! Утром, выйдя на кухню, Ханов, так была фамилия брата Улиты, с обворожительной улыбкой гремел: - «Guten morgen mein liebe Oтто Федорович». И начинался урок - беседа на немецком языке. А вечером, прийдя с рабфака, гремел, обнажив великолепные белые зубы: Guten tag mein liebe Oтто Федорович». И заводились до ночи. Ханов потом сделал громадные успехи в языке, стал преподавать и переводить. Вот вам и коммунальная квартира!!! Мама училась в двух школах, Тамара тоже поступила в школу на Тройцкой улице. Когда был Лениным введен «Н Э П», то торговля оживилась, и на Сухаревке был большой базар, все как-то неожиданно откуда то появилось, оставалось лишь удивляться такой резкой перемене!!! И вот, мамина бабушка из обрезков, лоскутов шила чепчики для новорожденных; дав маме 2-3 чепчика, наставляла: «если продашь, купи фунт говядины, попроси затылка или костреца!». Мама продавала, покупала, варили суп.

В этот период появился у них Вася Шуликов, из Могилева: он приглашал маму в кино, но она отказывалась, он ей не нравился, особенно ей не нравилось, как он был одет; ходил он в галифе, носил рубашку навыпуск, подпоясанную широким ремнем; его одежда, особенно галифе, ей ужасно не нравились. Но стихи, ей посвященные, маме льстили. Однажды в комнате, у мамы закружилась голова; она стала взрослой, ей было 15 лет. Вскоре из кв. No11 они переехали в кв.15, и, принимая во внимание мамин и её сестры возраст, им дали две комнаты также в уплотненной 5 ти комнатной квартире семьи профессора Цингера, где мама и прожила 65 лет. Одна комната также была : «кишка» или «чулок», её также называли коридором, что и соответствовало истине-это был бывший коридор 14, 7 кв.м, а другая комната была - 12 метров. Планировка комнат во всем доме была одинаковая.

Профессор Цингер, отец семейства, получив визу, уехал в Германию, при этом бросив жену с четырьмя детьми. Он уехал с актрисой МХАТа, Верой Николаевной Павловой, у них был сын-известный художник Лев Цингер; о нем писал Даниил Гранин в своем произведении « Зубр »... Александр Васильевич написал учебник по физике для школьников, и долгие годы именно по этому учебнику учились в СССР. Последние 12 лет своей жизни он жил в Германии, со своей новой семьей. Я сама посещала то место, где он жил под Берлином.. Красивый пригород и красивый особняк, как видно, в этом, довольно большом особняке были квартиры для ученых, там он и жил. Бывшая же жена Александра Васильевича Цингера - Евгения Евгеньевна, бывшая помещица, окончила Сорбонну, и вот Сорбонна и стала кормить как её, так и её детей. Звали её Евгенией Евгеньевной; она была историк, преподавала только профессорам. Она знала три языка, как и все её дети. Внешне она была небольшого роста, с толстой спущенной косой, с папиросой или цыгаркой во рту. К моменту маминого въезда в квартиру, она была уже полуслепая, но мужественная, сильная духом женщина. С ними маме предстояло жить долгие годы. И это было счастье, несмотря на высокомерие Цингеров и их отношение к маме и её бабушке с сестрой; они смотрели на них-«сверху - вниз». Но это было в начале: когда мамина бабушка поселилась в их квартире с двумя внучками, то Евгения Евгеньевна называла её: - «милая моя» и переходила на кухне на французский язык. Однако, как говорила моя мама, это была трудовая интеллигенция. Быт Цингеров был столь неустроенным из-за того, что их имение было национализировано, как у всех помещиков, а сбежавший профессор не обеспечил семью. У профессора Цингера было два сына-Вадим и Яков, и две дочери-Евгения и Татьяна. Именно второй сын-Яков Александрович, живший с нами в одной квартире и помогал мне с французским, он был ботаником московского общества испытателей природы. Он выпустил книгу «Занимательная зоология», которая выдержала несколько изданий; у него самого врыло двое детей, с которыми дружил мой старший брат.

Старшая дочь профессора: Евгения Александровна была актриса драмы, сначала в театре Корша, а затем ездила и работала в провинции. Была высока, породиста, некрасива, с выдающимися зубами вперед, а умна и хитра «как семь змеев». Играла на пианино, брала аккорды не одновременно, хотя говорила, что училась у Гольденвейзера. Одевалась со вкусом. В Москве жила редко. Характер у неё был ядовитый, язвительный. «Лизала зад» у тех, кто ей был нужен. В квартире всех третировала, детей не имела. Впоследствии, судьба столкнула маму и Евгению Александровну близко; мама убедилась в её двуличности и стервозности, чисто актерской. Как актриса она была бездарна, но вид, фактура её были интересны; смеясь на сцене, как девочка, она обнажала свои лошадиные зубы; такая здоровенная тетка и игривый смех?!... Много крови она портила всем в квартире и моя мама даже её возненавидела за непорядочность. Кроме неё у Евгении Евгеньевны было два сына: - Дима и Яша. Последний учился в университете и стал биологом, Дима занимался техникой, а дочь Татьяна Александровна преподавала немецкий язык: с ней мама потом очень сошлась. Муж самой младшей Татьяны Александровны был художник - Александр Иванович Сахнов, человек с большим юмором, любивший выпить и таскавший потихоньку деньги у жены, однако человек добрый, незлопамятный. Была у него даже выставка на Кузнецком, которую ему сумела организовать сестра Татьяны Александровны - жены, актриса, пытавшаяся похитить Александра Ивановича у своей сестры. Это было очень смешно. И сорвалось.. Вообще в коммунальной квартире все видно, и смешного было много. Мама с сестрой тогда были молодые и рады были повеселиться.

Итак, Цингеры жили своей жизнью, а мама с бабушкой и сестрой - своей. Мама жила теперь вместе с пианино в маленькой комнате 12 метров, а её бабушка с маленькой маминой сестрой, Тамарой в «кишке». Было у мамы в комнате кроме пианино старое кресло, на нем даже можно было сидеть вдвоем. В комнате было тесно, кушетка была совсем коротенькой и позже уже я спала на ней. С потолка свешивалась лампочка под бумажным абажуром, мама эту лампочку на длинном шнуре притягивала к пианино и привязывала её тесемкой к подсвечнику, чтобы лучше видеть ноты.
За комнаты надо было платить домоуправу. Он отмечал в книге «уплачено» и принимал деньги. Мамина бабушка платила «аккуратно». И вот с этой платой произошла ужасная вещь. Однажды к ним пришел домоуправ и сказал, что они должны за комнаты, что не платили целый год, что надо платить, иначе он подаст в суд. Фамилия этого мерзавца была - Ростокинский. Деньги он брал, а в книге не отмечал, а мамина бабушка была доверчивы. И вот им пришлось продать все, что можно было продать. Однако все вскоре выяснилось: домоуправ, на сиротских деньгах и слезах, строил себе дачу. Были и другие пострадавшие жильцы. Его поймали, привлекли к суду; однако денег никто не вернул, и мамины средства истощились до предела.

В 15 лет маме приходилось заниматься и своей младшей сестрой, сестра Тамара была на семь лет младше мамы. В Москве ей было 8 лет и она пошла учиться в школу. Через какое - то время Тамара пришла из школы с плачем и сказала маме, что её из школы выгоняют и что девочки с ней не водятся, избегают её из - за рук. Руки, действительно, у Тамары были все забинтованы и пахли мазью. Маме тогда было 15-16 лет. Тамара её любила, но мама была молодой и не понимала, что Тамара была маленькой, у неё не было ни отца, ни матери, поэтому старшая сестра была для неё как мать. Однако тогда мало что было известно о психологии, поэтому во все эти нюансы никто не вникал, да и вникать было некогда, жизнь была такова… Мама жалела сестру, да и некому кроме неё было идти в школу, вот мама и пошла. Мама сначала подумала, что сестра плохо учится и начала её ругать, а та сказала, заплакав: «девочки надо мной смеются, все едят, а я - нет». Сердце мамино сжалось, она поняла свою голодную сестру, и то, что болячки на руках у неё были от недоедания. Она пошла в школу к заведующей. Заведующая тотчас же потребовала, чтобы пришла мать Тамары, пришлось сказать, что матери у них нет, что мать умерла. « Тогда пусть придет отец » - сказала заведующая. Мама сказала, что и отца нет, что есть бабушка, которая не ходит, что сестра живет с ней и пообещала заниматься с Тамарой. Тамару не выгнали из школы, но здоровье её делалось все хуже и хуже. Она часто болела, мама ей делала компрессы на горло, один раз чуть не угробила, поставив компресс из холодной воды, выжила чудом. Бабушка тяжело болела, у неё воспалились суставы - полиартрит. Положение стало невыносимым.

Музыкальная школа переехала на Сретенку и стала называться Музыкальный Техникум им. Рахманинова, а, учащиеся - студентами. Появились вокалисты. Маме предложили одного певца для занятий на дому, за деньги. Опыта у мамы не было, она не знала, что с ним делать. Она аккомпанировала, он - пел раза три - четыре, бросал маме деньги и уходил; потом она аккомпанировала певице, в техникуме, на экзамене по классу аккомпанемента. Мама сама понимала, что техника у неё была слабая, она спешила, когда аккомпанировала, а ведь надо слушать голос и помогать тому, кто поет. В общем это у неё не получалось, не шло. Музыкальный техникум находился на Сретенке в хорошем помещении, был не один зал, в них на подмостках стояли рояли. Мама продолжала заниматься с Э. К Кисель и лезла из кожи, чтобы двигаться. Это был 1924 год; умер Ленин, мама собралась идти на похороны; мороз был страшный, на улицах жгли костры, был вечер. Мамина бабушка заняла у соседки теплую шубку с меховым воротником, мама надела и пошла, но в туфлях. Народ шел торжественно, давки и толкотни не было. Она проделала спокойно весь путь, посмотрела на лицо Ильича и, расстроенная, заплаканная, вернулась домой.

Мама уже смутно помнила свою тетю Татьяну Григорьевну, но она её ждала. Однако она была не единственной, к кому мама была сильно привязана. У неё был еще любимый брат её мамы, Николай Григорьевич Донской. Он был любимым братом её умершей мамы. Он был высок, как и её мама, хорошо сложен, блондин, глаза широко расставлены, черты лица классические. Моя бабушка и мамина мама на балах танцевала только с братом Николаем, т. к. он отлично вальсировал, они были одного роста, что составляло красивую пару. Мама его называла «Аполлон». Помимо приятной внешности у дяди Коли был замечательно добрый, веселый характер. Он всегда был душой общества, как и мамина мама. Мама с ним не жила, столкнула их судьба всего два раза, но маму тянуло к нему, как магнитом. Она в нем чувствовала добро, те свойства человека, которых ей так не хватало: он бы все понял, во всем помог, все объяснил, так она его воспринимала в те короткие и значительные для неё встречи, которые оборвались трагически и оставили в мамином сердце угрызения совести за неумение быть чуткой, тактичной и умной по отношению к своему любимому дяде Коле. Уже с большим опозданием, она горько сожалела о многом, но было уже поздно, его уже не стало. Дядя Коля, по всему было видно, походил на своего белокурого отца, умершего так рано и нелепо. Григорий Донской, дедушка моей мамы, которого она никогда не видела( и это уже второй отсутствующий мужчина в роду), судя по всему был полной противоположностью своей жены, маминой бабушки. Мама судила об этом по фото и по детям её деда и бабушки, по своим тетям и дядям, по своей маме- по всем тем, с кем ей так или иначе ей пришлось столкнуться. Все эти люди оказали влияние на мамин характер, оставляя отрицательные и положительные следы. Отца то у неё не было.

Дядя Коля окончил Коммерческое училище и был бухгалтер, подлинный артист своего дела. Мастер. Он женился на Елене Никандровне, которую он звал « Елочкой ».. Поженившись, они уехали в Киев и жили там долго. Тетя Лена (Елочка) была под стать дяде Коле: высокая, румяная, черноволосая, веселая. Дядю Колю называла Николаша, она любила его всю жизнь беззаветно, как и он её. У них было две дочери Валя и Наташа. Одна в отца, другая - в мать, но в них как - то все смешалось и отцовское, и материнское. Шел 1922 год и их семья приехала устраиваться в Москве. Маме было тогда 15 лет, её сестре - 8 лет, бабушка начала сильно болеть полиартритом. У них было две комнаты, и вот мамина бабушка одну комнату решила предоставить своему сыну с семьей. Маленькую она предоставила сыну, а во второй - коридоре, длинной и узкой стали жить мама, её бабушка и сестра. Так как мамина бабушка стала бабушкой очень молодой, то маме было велено называть свою бабушку - мамой Катей в отличие от настоящей - мамы Жени. И так было до конца жизни бабушки.

Итак, мамин дядя начал устраиваться в Москве на работу. Устроился он скоро и прекрасно, главным бухгалтером в Главной Бухгалтерии г. Москвы, около Красной площади (Петроверигский переулок, кажется). Работал он артистически и весело. Все у него спорилось, все было в «ажуре», балансы, отчетности - идеальны. Он приходил со службы и рассказывал очень охотно обо всем, все так и кружились вокруг него. Детей он обожал, жену боготворил и все время улыбался. Мамина бабушка повеселела, готовила ему вкусные вещи, и внучкам перепадало с его тарелки, хотя ему доставалось очень немного; семья была большая. Работал же он, как вол и честно, и долго, и поздно. Да, дядя Коля был незаурядная личность, талант. Похвалы ему так и сыпались. Жуликов и обманщиков он обнаруживал молниеносно и подкопаться под него никому не удавалось, т. к. он вел свою бухгалтерию на высоком уровне, да еще и весело, добродушно, посмеиваясь над пронырами.

Дядя Коля носил пенсне, которое ему очень шло. Был подвижен, начитан, внешне и внутренне очень приятен. Маму он звал «дорогая племяшница» и все к ней приглядывался. Недалеко от Троицкой улицы, во 2 м Троицком пер. была небольшая церковь, называлась «Святая Троица». Один раз они были в ней с дядей Колей, просто так; постояли, вышли, пошли домой, и он по дороге ей сказал: - «А ты, племянница, выше всех, это я заметил, и это хорошо». Мама ему рассказала, что у них в школе, а ей было 15 лет, намечался пикник за городом, с мальчиками; будут жечь костер и угощаться допоздна. Дядя Коля сказал: «отлично, я поеду с тобой и надеюсь не помешаю, будет веселее». Мама обрадовалась, просила его не забыть обещание. Сама она втайне волновалась за поездку, так как все сговорились ехать «парами», а это маму смущало.

Как оказалось потом, не зря: однажды, возвращаясь домой и поднимаясь по лестнице, мама встретила дядю Колю, спускавшегося вниз. Она знала, что он был болен, лежал, а тут идет куда - то и держится так странно, слишком прямо. Он остановился. Мама ему напомнила о его обещании, сказав, что вечеринка - пикник назначена на воскресенье. Он, медленно выговаривая слова, сказал, что вряд ли сможет поехать. Мама обиделась, стала его упрекать в обмане и грубить. Он ей на все её тирады ответил так: «Дорогая моя племянница, я очень болен, у меня сейчас температура 40 градусов, я иду к врачу и, возможно, лягу в больницу». «Обещаю тебе по возвращении исполнить обещанное и заняться твоим чтением, надо начать с Буссенара». И осторожно стал спускаться. Мама была зла, её одолевала досада, боязнь ехать одной на пикник, в общем противоречивые мысли. Но ни одного мгновения она не подумала о своем добром друге, о его температуре, болезни, больнице. Как она пишет, коря себя «я была эгоистична и жестока ». Дядю Колю положили в больницу, и через два дня он умер. У него была уремия, и он жестоко страдал. Его жена, «Елочка» рыдала и билась в б - це над трупом, еще теплым, кричала и взывала к мужу: - звала, Николаша, вернись!!! Доктор просил её не кричать и не звать, так как после смерти человек слышит еще два часа...

Трагедия разразилась ужасная, все были убиты горем. А мама легкомысленно поехала на пикник, без пары, на свое счастье. Пили вино «Спотыкач», и все разошлись от костра парами в луга, а она осталась у костра одна (её счастье). От « Спотыкача » у неё онемели руки и ноги, и она, как чурбан, просидела одна до рассвета. Потом все поехали домой. А мама со своими поздними угрызениями совести из - за дяди Коли получила урок, стоивший так дорого и заставивший о многом задуматься. Даже характер её изменился в лучшую сторону, но какой ценой?!! Какой ценой?!! Это её слова. Что - же стало с семьей дяди Коли??? Так как он занимал большое положение, семье назначили большую пенсию. Вдове - тете Лене предложили работу техника, которая хорошо оплачивалась. Материально они были устроены, но жилья еще не было. Питались они, по сравнению самой и её сестрой, очень хорошо. Ели колбаску с французской булкой и вообще питались отдельно.

Бабушка вскоре начала нервничать из - за комнаты. Она настаивала, чтобы тетя Лена хлопотала о комнате у начальства, где служил дядя Коля и где стала служить тетя Лена. В конце концов Тете Лене дали большую комнату в Ховрино, в деревянном доме. Они уехали. Мама у них потом часто бывала и испытывала к ним добрые чувства. Сама мама понимала, что её бабушка была права, защищая интересы внучек; иначе комната, которую они занимали, могла быть закреплена за ними, такие тогда были правила. Жена дяди Коли больше замуж не вышла, растила дочерей, работала очень успешно и очень хорошо шила, легко и красиво, создавая фасоны без выкроек. Когда мама уже стала работать и наскребла денег себе на платье, то «Елочка» сшила ей чудесное розовое крепдешиновое платье, а отделку на платье, в виде волнистого фартучка, разрисовал мамин дедушка, Николай Васильевич Торжков; он был художник, специалист по лепке из глины форм для настольных украшений. Он жил от них недалеко, на 4 ой Мещанской. Он был женат, имел дочь, имел отношение к искусству, лепил, рисовал.

Мама продолжала жить трудной, голодной жизнью, время было для неё странное... После вишневых садов Могилева, опеки взрослых, она была, как в темном лесу. Хотела пробиться в искусство; в ней эта тяга была сильной, а откуда она не знала. Мама продолжала оплакивать дядю Колю, и даже спустя 65 лет, она не переставала этого делать. Как много значит добрый, умный человек в жизни другого, особенно юного и неопытного. Сколько было в жизни тому примеров, когда недобрый портил жизнь, а порядочный и умный делал добро, не калеча жизни другому.
Неожиданно стал появляться Вася Шуликов, могилевский. Так как он уже поступил на литфак, то звал маму в кино, но она просила маму - Катю её не пускать. Он приходил и приглашал её несколько раз, но она ни разу не пошла; а потом он пропал, а через год мама получила по почте бандероль; это была небольшая книжка стихов Васи Шуликова и одно из стихотворений было посвящено Нине Донской, называлось: «Вишневый сад». Больше мама о нем ничего не слышала.

В Могилеве мама была румяной, кровь с молоком, цветущая. Щеки даже пудрила мукой, 15 лет привольной жизни, на натуральных продуктах дали ей здоровье на всю жизнь, да и силы вытерпеть последующие лишения, чего её сестра Тамара еле вытерпела, ей было 8 лет, а маме 15. И вот, мама заканчивала неполную среднюю школу. Школа ей нравилась. Дети учились с удовольствием, танцевали, писали и, получив удостоверения за семь классов начальной школы, должны были выбрать себе путь в жизни. Надо было выбрать себе школу с 8 и 9 классами, в которых был «уклон», который человека интересовал: - литературный, счетно - кооперативный, чертежно - конструкторский и еще какой -то. Тут же в Докучаевом переулке была школа с чертежно - конструкторским уклоном, мама пошла на собрание. На собрании она узнала, что для этой школы надо было иметь чертежную доску, решину, конструктор, бумагу для форматок; она ушла, ибо ничего из перечисленного у неё быть не могло. Денег не было, еды не было, одежды не было... Тогда она ринулась на литературный, это было ей интересно, но школа находилась на другом конце Москвы, а денег на трамвай не было. Отпало тоже. Тогда она пошла в школу у Красных ворот, туда можно было ходить пешком, уклон в той школе был «счетно - кооперативный»; она не знала, что её там ждет, но там все давала школа, и она туда поступила. Был 1924 год, прошло два года после возвращения из Могилева. Маме в августе исполнялось 17 лет.

Мама училась в кооперативной школе с грехом пополам, мучаясь голодом. Ходила в том, что из Ярославля присылала Нина Андреевна - подруга её мамы. По булыжной мостовой ходить в сандалиях было больно, но в школьном концерте она на сцене танцевала, одолжив чулки и костюм. Потом бежала в «музыкалку», которая стала её вторым домом. Все учащиеся были как - то обеспечены, смеялись, ездили на дачи, флиртовали, а мама какая - то зачумленная, в мужских черных носках и в сандалиях, в старом платье, в котором надставила подол (так как давно из него выросла, да и Тамара, ей уже было лет 10, все болела).

Роман Григорьевич Донской или дядя Рома - младший брат маминой мамы и любимый сын её бабушки, был слаб здоровьем в детстве и поэтому, окончив реальное училище, не имел профессии. Это был единственный случай в семье прабабушки, когда ребенок не получил высшего образования. Он был похож на свою маму: невысок, снят на фото в форме училища и с хохолком на голове. Каким был дядя Рома? Он был хорошим человеком, но в чем - то ущербным. Он упрекал свою мать за то, что она его не учила. Она объясняла это слабостью его здоровья. Он говорил: «тем более надо было учить, а что я? Никто?! Ничего не умею!!!.».. И эти слова дяди Ромы запали маме в душу и, когда у неё родилась слабенькая дочка (это я), то она постаралась, как она пишет «начинить её умную головку знаниями». Спасибо ей за это.

Роман Григорьевич с войны 1914 года, с немцам, вернулся целым, не раненным, женился на очень хорошей, доброй и умной девушке из Тамбовской губернии, Александре Петровне Сербжинской, дочери учителя, и прожили они свою трудную жизнь, как старосветские помещики. В любви и дружбе, в уважении. Но встретилась мама с дядей Ромой в Москве, после революции, а с его женой мама сошлась так близко, как ни с кем, но это было уже позже, после 1941 года. Жена его — тетя Шура была многострадальным человеком: человек высокого мужества, терпения и благородства души, честности безупречной, принципов строгих, до конца своей жизни - неизменных. Не зная её прошлого, мама не смогла бы её оценить так высоко и так полюбить. Это был «кладезь мудрости и доброты». Её серые глаза всегда смотрели серьезно и внимательно. Слушая, она не перебивала, давала человеку высказаться до конца. Она умела «слушать». Редкий дар. Она кивала одобрительно своей, скромно причесанной головой на прямой пробор, и, как бы, одобряя человека, одним словом направляла его в нужное русло, а затем, все выслушав, спрашивала: «а как ты думаешь сама?». И человек сам невольно делал выводы, уже ясно поняв и сам, что нужно делать и как поступить лучше, умнее.

А этого тётя Шура и добивалась незаметно. Мать у тети Шуры умерла рано, и отец женился на другой. Это было до революции. Новая жена была капризна, и все заботы о рождавшихся детях взваливала на падчерицу. Тетя Шура, будучи еще девочкой, несла всю домашнюю работу и училась в школе (сельской, кажется). У мачехи было две дочери и сын. Окончив школу и получив звание сельской учительницы, тетя Шура занялась подготовкой к школе сестер и брата. Она отдала все силы и всю энергию, чтобы вывести детей в люди. Мачеха была неграмотна, сварлива, но со временем поняла ту пользу, которую приносила падчерица её детям. Сами же сестры, боготворили её сестру и всю жизнь были ей преданы и благодарны. Они часто навещали её и благодаря тому, чему научила их старшая сестра, вышли в люди, работали также учителями, вышли счастливо замуж и детей своих воспитали также хорошо и умно.

Когда дядя Рома женился на тете Шуре? Очевидно, возвратившись с войны 1914 г, были голод, волнения, все, что вылилось потом в революцию. Здоровье тети Шуры пошатнулось, у неё были слабые легкие. Тетя Шура ждала ребенка и заранее страстно его желала и любила. Ребенок родился полузадушенным пуповиной и, прожив два часа, умер. Горе тети было неописуемо. Она говорила с тоской, что это был мальчик, черноглазый, как «Ромок», так она звала маминого дядю, и что ребенок жил бы, если бы акушерка была опытной. Детей у них больше не было.
Легкие у тети Шуры ослабели, она легла в больницу, где чуть не погибла. Тогда мамин дядя нашел врача - гомеопата и тот, приняв тетю Шуру на улице, сказал ей, что надо делать и дал рецепт. Гомеопатия в те времена была запрещена, и найти врача было не так просто. Врачи же аллопаты обрекли тетю Шуру, а Николай Константинович Жадовский впоследствии сделался другом всей маминой семьи. И вот на врача-гомеопата все молились, так как тетя Шура выздоровела. Уехали в Гучково, где мама у них часто бывала. Жили они сначала в комнате при школе, а затем в бревенчатом домике, где была одна комната с русской печкой. Чистота и уют были для мамы, жившей уже в нищете, восхитительны. А облик тетя Шуры тоже. Тетя Шура вела начальные классы, учились у неё все «на отлично», и ученики её обожали. Она ходила после уроков по домам, говорила с родителями, на что обратить внимание и помогала ученикам дополнительно. Она была высоким, педагогическим идеалом, умея смотреть с любовью в детские глаза.

1924 год

Наконец-то мама кончала свою счетно - кооперативную школу; наступила пора экзаменов. Логарифмы она еще как - то решала, даже любила их решать, хорошо считала на счетах, могла на счетах делать все четыре арифметических действия: делить, умножать, складывать и вычитать. Но вот там, где надо было учить по книгам, дело было плохо. Надо было записывать многое, а тетрадей, карандашей у неё не было, и вообще все это было ей дико и непонятно. Наверное, эти «скачки» по школам и пробелы сделали свое дело. Предметов было много, была зачетная книжка, где каждый учитель ставил слово «зачет»!». В итоге, какие - то экзамены мама сдала, а вот какой - то отчет по счетоводству не могла сделать. В тот момент, когда она увидела, что в классе группа девочек окружила сидящего за столом учителя и все они совали ему свои зачетные книжки, а он писал «зачет», не глядя на работы, мама бросилась к столу, сунула девочкам свою книжку с просьбой поставить «зачет». У стола группа уже поредела и учитель, взяв мамину книжку, сказал - «не помню, не помню!». Тогда девочки навалились на него и хором закричали: - «сдавала, сдавала!», и бедный учитель, старичок, весь потный и уставший от галдежа, подписал. Как - же мама была счастлива и благодарила девочек. Оставался еще один страшный зачет, зачет по политэкономии. Здесь уж она абсолютно ничего не знала и не понимала; она решила быть с учителем откровенной, не хитрить и не просить - «зачета», пусть ставит, что хочет... Все сидели цепочкой на партах, а учитель перед ними, ответившая уходила, остальная цепочка пододвигалась к учителю. Мама села последней, чтобы никто не видел её стыда. Все ушли, настала мамина очередь; учитель был молодой, в пенсне, задал маме вопрос, она, через силу, сказала: - «Я не знаю». Сердце замирало от страха, отчаяния. «Ну, тогда, такой вопрос!» - сказал учитель. Она, превозмогая себя, сказала: «Я не знаю, я ничего не знаю!». Очевидно, в её глазах была такая мука, что он, тоже, очень внимательно глядя в её глаза, взял книжку и поставил: - «зачет». Понял! Мама запомнила его фамилию и его умные глаза.

А затем был выпускной бал. О себе мама тогда думала так: - «Я некрасивая, плохо одетая, бесталанная, не могу нравиться мальчикам, а если кому понравлюсь, то за то, что внутри меня, и это будет - настоящее!». Она отправилась на бал — одета она была в ситцевое розовое платье, присланное подругой её мамы из Ярославля, на ногах были сандалии и черные мужские носки, без дырок (очевидно дяди Зарецкого), носки она завязала резинками и края отвернула, носки были длинные и сползали с икр. Придя в школу, она вошла в зал, который сиял, села на подоконник, чтобы все было видно. Танцевать она не собиралась в таком виде, но думала: - «а вдруг пригласят?» Танцевать она любила и умела, но её не пригласили и даже мальчик, сидевший рядом на подоконнике, ушел. Так она и просидела на окне весь бал, до утра, а когда стало светать, вышла из школы одна и увидела на другой стороне Ростислава (пианиста) с девочкой, очень хорошо одетой: синяя шелковая шляпка, надвинутая на глаза (по моде), лакированные туфли, сумочка и услышала её задорный смех и слова «ну, какой, почему не поцелуешь?». Мама спокойно дошла до дому, думая: - «это не для меня». Впоследствии Ростислав бывал у мамы дома и даже делал ей предложение. Она тогда любила другого, и он с досады женился на соученице из школы, был сын, развелся и говорил, что все из - за мамы. Уже позже, после войны, он зашел по старому маминому адресу и, увидев на дверях фамилию Донская, позвонил. Он жил недалеко, и им было что вспомнить. Он уже жил в Ленинграде, был женат, но говорил, что любит маму. У неё уже была совсем другая жизнь, однако она часто повторяла, вспоминая все это-«О, моя утраченная юность!»

В августе 1924 года маме исполнилось 18 лет, а её сестре (сводной), Тамаре - 11 лет. Школу мама окончила, получила свидетельство об окончании средней школы и специализации:- младший счетовод. Перед окончанием была практика в М. С. П. О. Она ходила в галантерейный отдел и присматривалась. Рядом был прилавок с тканями, рулоны лежали разные, и там она купила Тамаре на платье ткань, коричневую в клеточку, сшила ей сама. Низ - коричневый, а верх - в клеточку. Стоила фланель копейки. Не успела мама опомниться после окончания школы, как её позвала к себе бабушка - Катя; у неё сидел румяный старичок, а она, потупив взор, водила костылем по полу. Откуда она его откопала, когда успела договориться - загадка! Мама - Катя познакомила внучку с гостем и сказала, что он уже о ней договорился в Хоз. Упр. Клиник на Пироговской ул., где маму принимают на работу счетоводом. Туда надо было явиться уже на следующий день. Получилось так, что мамина бабушка распорядилась ею, как куклой. Мама тогда подумала, что, по всей вероятности, она и с детьми своими так обращалась, поэтому немудрено, что мамина мама поспешила уйти из дома, да и тетя Таня - сбежала. Мама же мечтала о музыке, о том, что окончив школу, она сможет налечь на музыку, чтобы ею, музыкой, зарабатывать. Но её не спрашивали, ею распоряжались, и она, привыкшая вечно подчиняться взрослым - подчинилась.

Характер у мамы тогда был таков, что не подчиниться она не могла. А ведь можно было бы заставить старшего сына её бабушки заняться своей матерью, а Тамару мама могла бы отправить жить к своему отцу, тогда и руки у неё были бы развязаны. А в музыкальной школе можно было бы поговорить; там были отличные педагоги и завуч, и секретарша, и директриса. Но, ей было суждено иное - молчать, терпеть! Все это она поняла позднее, тогда, когда все было иначе. И вот, она поехала в Клиники и поступила в контору счетоводом. Села за стол, ей объяснили, что на Пироговке 16 клиник и три заразных барака - дифтерийный, кориевый, скарлатинный, что ей утром будут приносить порционные листки из каждой клиники и каждого барака, а она должна будет составить ведомость на питание и сдать её зав. кухней к 2 часам. Оклад - 40 руб.

Было лето, она сидела в конторе и высчитывала сколько надо кило кур на больных одной клиники, мяса - другой, свеклы, соли и т. д., а потом общий итог. Работала старательно, сосредоточенно.Ошибки были, но мало. Зав. кухней относился к ней хорошо, ошибки исправлял, были и грубые, например, вместо 130 гр. соли - 13 килограмм!! Приглашал заведующий обедать на кухню. Он был пожилой, симпатичный. От него так вкусно всегда пахло. Один раз она пошла, увидела громадную кухню, посередине громадная плита, а вокруг повара в белых шапочках и куртках. Зав. её принял приветливо, на тарелку наложили жареного мяса с картошкой. Что говорить, такой еды она не видела с Могилева (3 года). Приглашали и повара, но она не ходила, стеснялась, думала-«как я войду и что я скажу?!». Нет, она не ходила, а есть хотелось страшно. В обеденный перерыв приходила «тетя Феня» и собирала деньги, кому что купить, ставила большой чайник. Все покупали колбаску, французскую булку, которая хрустела и была пышная, масло, разное, никто не считался копейками, все это было вкусно, ароматно, недорого. Мама одна заказывала плюшку за 5 коп., она была единственной, у кого было два иждивенца, а сама третья. А ведь надо было еще на трамвай туда - оттуда.

Мама экономила; приезжала она из клиник в 5 часов - дорога дальняя, трамвай ехал медленно. Дома обеда никогда не было, ни каши, ни картошки, одна мурцовка. Черный хлеб крошили в сырую воду, лили подсолнечное масло и сыпали черный перец. Затем она хватала ноты и бежала в «музыкалку». Или же садилась за пианино.
С теоретическими предметами она справлялась, а вот фортепиано требовало времени и свежих сил. И опять стоял нерешенный вопрос, а как - же дальше? Неужели так всю жизнь?! Бабушка ничего не могла, она была на костылях, суставы опухли невероятно, локти, плечи, руки, колени, все вывернуто, все деформировалось. Идя в уборную, она не успевала, и за ней тащился ручей, идя обратно, она костылем тащила тряпку, стараясь подтереть пол. Она вся пропахла мочей, белья не было, смены одежды не было. Повязанная крест накрест старым, дырявым платком, стриженая, нечесаная и немытая, она являла чудовищное зрелище, но что мама могла сделать? Вот когда нужен был дядя Саша, её процветающий, любимый, старший сын, что же он?? Молчал! Не бывал! А мама - Катя не хотела его беспокоить. Мать!!

В коммунальной квартире был телефон, он находился в «кабинете» Евгении Евгеньевны Цингер и считался её только. Маме же разрешалось, очень неохотно, сказать коротко или ответить «тихо и поскорее», поговорить по телефону. Если звонили маме, то она разговаривала очень кратко. Однажды ей позвонил тот самый Дмитрий Никитич, который соседствовал с ними в Могилеве. И вот он зашел к ним, когда мама еще училась в школе. Мама - Катя обрадовалась ему, да и мама просто сияла. Как - же! Могилев, Зеленая улица, тетя Лида, добрый друг, воспитанный, вежливый. Интересно что его привело к ним? Доброта? Внимание? Интерес?. Он жил недалеко и предложил бабушке отвезти маму съездить на ВДНХ, там что-то открывалось; мама была в восторге и полна доверия, благодарности. Было ей лет 16 - 17. Вышли они с Тройцкой, и вдруг он говорит, что ему надо, на минутку, зайти домой. Зашли вместе. Никого нет. Пусто. Красиво. Он зажег лампу на письменном столе, что - то поискал. Мама же в нетерпении ждала, стоя у двери. Он предложил ей присесть, мама присела у стола. Дмитрий Николаевич вдруг посадил маму к себе на колени и потушил настольную лампу. Мама - онемела от удивления. Никаких «таких» мыслей у неё тогда еще не бродило в голове, интереса к «этому» не было. Ей надо было одно: - поскорей посмотреть В. Д. Н. Х, и скорее засесть за инструмент. Итак, посидев в темноте, неподвижно, Дм. Ник. зажег лампу и посмотрел маме в глаза. Что он хотел в них увидеть??? Он сказал: «надо идти, а то мы так бог знает до чего дойдем!???».

Мама и не поняла, что он имел в виду, но ей было тяжело, неприятно и хотелось поскорее от него отделаться. В этот момент он был ею «развенчан» во всем том, чем его награждали еще в Могилеве. Тогда мама не поняла в чем дело, но это было тогда, а позже она подумала, что глядя ей в глаза, он хотел увидеть результат своего поступка, но ничего не увидев, был разочарован и потерял к ней всякий интерес. Позже, когда мама уже была замужем и у неё был маленький сын, Дмитрий Николаевич снова появился. Мама его пригласила к себе, и он пришел. Она увидела перед собой уже лысеющего мужчину с брюшком, пахнувшего луком и котлетами. Мамин юный муж являл собою полную противоположность быстро состарившемуся Дмитрию Николаевичу.

Мама ходила в Музыкальный техникум им. Рахманинова, который находился на Сретенке, рядом, дверь - в дверь, находился Театральный техникум им. Луначарского. Тогда мама еще училась в школе, когда с девочкой из класса, они зашли из интереса в театральный техникум. Мама тогда все еще «болела» балетом, а там было что - то в этом роде. Навстречу им вышел директор и спросил, что их интересует. Мама сказала, что хотела бы поступить на хореографическое отделение, что танцует, любит балет, мечтает о нем. Директор сказал, что это уже поздно и невозможно; - «а вот приходите к нам на театральное отделение». Мама спросила о музыке, сказала, что учится рядом, в техникуме им. Рахманинова и спросила, как же тогда быть с музыкой? Её прийдется бросить? «Да, - сказал директор, - бросить. Но у нас есть музыкальные дисциплины, и вам будет интересно. Хотите посмотреть, у нас сейчас идет экзамен? Выпускной». Он обращался только к маме, подругу он не приглашал.

Мама, конечно, жаждала посмотреть, узнать, что это такое. О техникуме много говорили, там учились дети артистов, в частности - сын певца из Большого театра - Пирогова. Его называли: «мальчик Пирогов». Директор ввел маму в зал, где уже было темно и была освещена только сцена. В зале сидели учащиеся, а на сцене шел отрывок из «Портрета Дориана Грея» - Оскара Уальда. Книгу она знала и поэтому буквально впилась глазами в сцену. На сцене было волшебное видение!!: - девушка - юная, чернокудрая, красивая, стояла на коленях и, протянув руки, о чем - то умоляла молодого красавца в цилиндре и фраке - Дориана Грея. Мама была потрясена виденным, в зале дали свет, и она разглядела студентов - все были хорошо одеты, она узнала бывающих у них братьев Шутовых, мальчика Пирогова, юная же красавица была впоследствии принята во М. Х. А. Т, как и братья Шутовы. А тогда, в очередной раз, увидев театральный блеск и красивую молодежь, мама опять подумала: - «это не для меня: - «плохо одетая, голодная, я не сольюсь с этой красотой», да и музыка. Вся надежда были на музыку, и она не пошла в театральный техникум, а продолжала долбить свою музыку и есть мурцовку. В 1923 году маме было 16 лет. Она ходила в «Пролеткульт», в «Политехнический», все с доброй руки школьной директрисы из семилетки. Была она как-то на концерт Неждановой в Политехническом; с нетерпением ждала выхода прославленной певицы. И вот она вышла, немолодая женщина с пышными ненатурального цвета волосами, подошла к авансцене, на подмостки бил сильный прожектор (рампы не было), и она, загораживая лицо рукой от света, поморщилась. Спела очень мало, неохотно, и ушла, впечатления не осталось. «Не те условия» - ей помешали, мама тоже ушла.

А вот в «Пролеткульт» она ходила несколько раз и там было очень интересно. С эстрады читали стихи молодые поэты, она помнила Безыменского, Иосифа Уткина. Стихи Уткина, как она пишет, легко запоминались и остались в памяти строчки: «и под каждой маленькой крышей, как бы она ни была мала, есть свое счастье, свои мыши, и своя судьба!». Но самое интересное там, так это были открытые обсуждения прочитанных стихов (двухстопный ямб, трехстопный ямб, хорей и пр.). А так как ей хотелось «отличать» «ямб от хорея» и разбираться в «стопах», то она сунула нос в первую попавшуюся дверь и увидела и услышала то, что ей было нужно. Разбирали очередное прочитанное стихотворение, она вошла, её никто ничего не спросил, вход тогда везде был свободный, но она не знала этого. Она села и внимательно слушала анализ стихотворения. Очень поучительно это было для неё, целое открытие: как писать, не говоря об основах. Там она видела и Есенина, он был в шубе на меху и в меховой шапке, сбившейся набок. Он куда - то рвался, и кто - то его не пускал (в швейцарской). Его посмертные стихи мама написала на доске, придя в школу. Над ней стали смеяться! Она сказала - это же Есенин! Никто его не знал в классе, вот удивительно!

Она пыталась вступить в комсомол, ибо искала общения, нужности. Увидела объявление: «Собрание Комсомольское, в 7 часов по адресу». Она пошла пораньше, чтобы не опоздать, вошла в помещение, спросила у женщины: здесь будет комс. собрание? А, здесь - ответила она. Мама вошла в комнату, увидела столы, а на них стулья, перевернутые ножками вверх, накурено, намусорено. Она села на стул у двери и стала ждать. Никто нешел. И семь часов, и восемь, и девятый, вошел парень, она спросила, будет ли собрание. Он ей ответил: - «наверное, будет, а может и нет.» Позже она поняла, что тогда, в 1923 году порядка было мало и, может, кто - то где - то работал или учился. Но мама - то считала, что комсомол - это всем пример, это серьезное дело, ей было обидно за комсомол. Она ушла и поняла, что вот так бросаться временем она не может, в общем она была разочарована.

В 1925 году маме уже исполнилось 18 лет, она знала, что ей нужно. В Москве была Клиника Фрумгольда, он был светило. Мама уже начала работать в Клиниках на Пироговке, но голодовка была прежняя. Мамина бабушка болела, вид имела страшный, а мама, хотя уже и работала, но все деньги отдавала бабушке. Однако жили они по прежнему плохо. Мама ломала голову - почему? В этот момент её бабушка обратилась к маме с просьбой устроить её в клинику проф. Фрумгольда: там были грязи лечебные, которые её могли спасти и облегчить её состояние, ибо она страшно страдала, при этом, не жалуясь никому - ни своим любимым сыновьям Саше и Роману, ни маме.!!. Двое взрослых сыновей - инертны! А маме 18 лет, и устроить такое дело ей было не по силам. Но она пошла, пошла, скрепив зубы и сжав сердце.. Все Клиники были тогда на Пироговке. Состояние мамы было неописуемо, наверное, приблизительно такое - же, когда она сдавала политэкономию на милость педагога. Она пошла; открыла массивные двери и вошла в вестибюль. Она была как сомнамбула, не помня себя. На вопрос, что ей нужно, она ответила, что ей нужно видеть профессора Фрумгольда. Ей ответили, что он на заседании и что нужно подождать пока он выйдет. Мама осталась стоять, ждала. Вдруг открылись высокие двери, и вышла группа людей в белых халатах, а впереди высокий человек с вопросом: - «кто меня спрашивает?». Мама ответила: - «это я, профессор, моя бабушка очень больна, у неё полиартрит, пожалуйста, полечите её, возьмите к себе в Клинику!». Пауза. Профессор сказал: «хорошо, у нас есть одно место, привезите бабушку завтра!». Она поблагодарила и поехала домой, думая, что все это происходит в сказке, а не наяву; она была, как в тумане. Но как доставлять бабушку - Катю, на чем? Она на костылях. Надо было найти извозчика! На следующий день мама нашла извозчика, повезла, приехали, вошли в вестибюль.

Вышла старшая медсестра - «что вам надо?». Мама сказала, что вот привезла бабушку, профессор Фрумгольд сказал, что есть место, разрешил, сказала, что она была вчера... Сестра: - «у нас мест нет, и этого не может быть. Я сейчас узнаю». (Ушла). Сердце у мамы упало, извозчик отпущен. Вошла сестра, оглядела их с пренебрежением, высокомерно, бросила: - «действительно так - идёмте». Интересно, что мама наивно обратилась прямо к профессору, а не в низшие инстанции. Конечно, она и понятия не имела, с чего надо начинать, и начала с профессора - светилы. Иначе, наверное, у неё ничего не вышло бы. Тогда, в 1925 году люди были, как видно, другие, и профессора - другие, и время - другое. На другой день, в 4 часа - час посещений, мама пошла навещать бабушку. Та сидела на белоснежной постели, вымытая, причесанная, в чистой рубашке и фланелевом халате, в чулках, в тапочках, и на её столике, под тарелкой, лежала куриная нога! Для внучки! Она сказала, что кормят так, что она не съедает все и чтобы мама ела. Мама съела (этих кур ведь она выписывала в конторе.

Как позже мама поняла, в Клинике, действительно, мест не было и не могло быть, а профессор, видя молящую его девочку, сжалился и принял, он понял все. И это, действительно, было именно так. Потому что через месяц, ассистент профессора Фрумгольда сделал маме предложение через бабушку. Он сказал ей так: - «Ваша внучка ничего не будет делать, только играть на пианино!». «Я не женат, у меня квартира!». Бабушка маму просила: «Нина, соглашайся! Мы увидим жизнь!». Но мама тогда уже встретила свою судьбу - «в музыкалке» и не смогла на это решиться.. Профессор Фрумгольд читал над бабушкой лекцию студентам, так как случай её был уникальный: «обезображивающий полиартрит». А ассистент профессора сделал для мамы еще доброе дело: он принял бабушку в грязелечебницу, где её тоже сначала не хотели брать и где он был «главный». Поблагодарить его маме так и не пришлось. Она его не видела, мама - Катя подлечилась, подкормилась, помылась, но вылечиться было уже невозможно, конец её был очень тяжелый. Она еще успела подержать на коленях маминого сына, которого она называла «голубой колокольчик», за большие голубые глаза.

Голодная жизнь тянулась с 1922 года по 1931 год, то есть 9 лет. У бабушки - Кати было, как говорят, «лошадиное сердце», и после клиники, то есть с 1925 года она прожила еще, не выходя из квартиры, до 1936 года. Мама купила темной ткани и сшила своей бабушке две юбки и две кофточки (на смену), выстегала сама ватное одеяло для себя, а для бабушки стегала монашка. Мамина голодная жизнь кончилась лишь после её замужества, а пока они голодали, при этом мама не понимала почему, ведь она работала и зарабатывала…Пока мама - Катя лежала в клинике, они с сестрой варили гречневую кашу и компот в огромной миске; садились за стол и ели сколько могли, и вот мама удивлялась - почему же при бабушке была лишь мурцовка?! Когда мама - Катя вернулась из Клиники, началась опять голодовка. Мама начала присматриваться к маме - Кате и заметила, что когда из Гучкова приезжает её младший, любимый сын - дядя Роман, то всегда кем - то из окружающих в квартире покупается четвертинка водки и закуска. Мама не протестовала, она сама любила дядю Рому и его жену - тетю Шуру и рада была его угостить, и маме - Кате это доставляло удовольствие. Однако постоянно у мамы возникал вопрос- почему же на неё с Тамарой не хватает в то время как они с Тамарой так хорошо ели в отсутствие бабушки ?!. Мама сама уже толком не помнила, каким образом покупались продукты: то ли карточки были на продукты, то ли заборные книжки, то ли ничего этого не было, но и денег, и продуктов у них не было.

Однажды, приехав, мамин дядя очень спешил в Гучково к себе домой после работы, сказав, что только возьмет продукты - и на поезд; он со своей мамой начал спешно паковать крупу, сахар и все, что самой маме с бабушкой и сестрой полагалось по талонам, и уехал ??!! Мама подумала: - как же?? Они все - взрослые мужчины, как же их жены и сестры относятся к двум девчонкам? И столько лет?! Они ведь все работают! Они все зарабатывают! И еще смеют у них, у мамы отбирать последнее - еду, заставлять есть мурцовку, а себе - удвоенный паек??!! Как же? Они же все получают все продукты! А мама с Тамарой их еще и кормят! Да уж не говоря о самой бабушке; как она может так поступать по отношению к сиротам??!! За то лишь, что они - «подзаборные щенки». Не иначе. И вот тогда, выплыли строки из дневника маминой мамы, о «подзаборных щенках»!! Нет, мама не простила дядю Сашу, у него самого трое детей, он отец, он должен был понимать, что мама в 15 лет не могла содержать троих, да, к тому же, он был юристом, знал законы. Ну, а другой дядя, тащил по бесхарактерности все, что совала ему мать!?

А Эраст Алексеевич? Архитектор?! Дочь от него сбежала на «мурцовку», к нищей сестре!! Мама ожесточилась так, что прощать никого больше не хотела и в первую очередь - дядю Сашу и отца Тамары. Дядю Рому она как - то извиняла - жена со слабым здоровьем. Но все же ! Но все же! Да и у дяди Ромы, за городом в Гучкове - грядки с овощами?! Боже, что же? За что так?! У них был домик за городом, рядом соседка с коровой и парным молоком, грибы, ягоды, свежий воздух. Сначала мама наивно думала, что её любимая тетя Шура не представляла себе их жизни, а то бы не позволила. А все таки?! Когда мама приезжала к ним и давала деньги на крынку молока, то ей наливали чашку, а остальное прятали?! Нет, это все было нехорошо. Это было - чудовищно!! И это были родные дяди и тети, что же спрашивать с чужих??

Мама вспомнила бедную девочку в школе, что кормила её пирожками, вымыв пол за 20 коп. Да, добрые люди были: - тот же профессор Фрумгольд! Он понял! Тот же преподаватель политэкономии в школе! Он: - понял! Заведующая школы - семилетки посылала учеников в Пролеткульт и Политехнический! Она - понимала свое дело! Дядя Коля, умерший внезапно, он хотел понять свою племянницу! Есть добрые люди, но их мало, очень мало. Очень!

Но с тех пор мама перестала любить людей и верить им?!? А пока, на следующий приезд дяди Ромы мама жестко и твердо сказала своей бабушке: - «почему ты отдаешь все дяде Роме? Я не хочу, чтобы ты ему отдавала. С его стороны - это нечестно; но «щенки твоей дочери Евгении» тоже хотят есть!!». И все прекратилось.. Дядя Рома больше не приезжал, они стали кое - что есть, по дешевке, подпорченное, но ели, а надо было еще одеться.

Мама проработала в Клиниках 4 года. Каждый обеденный перерыв она шла в уборную и там плакала. Ежедневно. Особенно тяжело было летом: где - то звенит пила, цветут каштаны, где - то, что - то происходит, а она сидит в ненавистной конторе и мучается тем, что завтра зачет по гармонии, или урок сольфеджио в 5 часов, и как ей быть? Опять все не совмещается. А играть? Играть когда - же? И она шла к главному бухгалтеру в кабинет и просила отпустить её раньше, ведомости за неё кто-то обещал сделать. Отпускает. А там экзамен, зачеты, прошусь опять - отпускает. Фамилия бухгалтера - Шугай, но все звали его: «бугай», и, действительно, он - большой, черный, грузный, щеки висят и взгляд устремлен в «дебит - кредит». По школе мама знала, что «кредит» это расход, а «дебет» это приход, а выходило все наоборот, «дебиторы» - это мы должны, а «кредиторы» - это нам должны. Так вот это она не могла усвоить никогда, хотя её считали способной и даже выдвигали куда - то, в центральную бухгалтерию. Мама ездила, смотрела, знакомилась, но не выдерживала.

В Хоз. Управлении у замдиректора, очень уродливого человека, но доброго, был сын - повторение отца в молодости. Он как - то заходил к отцу в контору, и маме шепнула сотрудница, что он связан с М. Х. А. Т и может доставать контрамарки. Мама тут - же ухватилась за эту мысль и спросила, а как же это сделать? Ей обещали «поговорить». Поговорили. Маме было назначено явиться в 4 студию М. Х. А. Т. и ждать у окошка администратора. В музыкалке у мамы было две подруги - пианистка Нюра Мазова и Зоя Петрушева. У Нюры была старшая сестра, которая хорошо шила, и мама попросила какое - нибудь платье сходить в театр. Нюра принесла маме черное, бархатное платье, с шелковой черной вставкой и красивой черной пряжкой. Платье было сшито, как на маму и очень элегантно. Рукава тоже черные, шелковые. Туфли, как она думала, будут не видны, если она будет сидеть, не сходя с места. Приехала она в 4 студию, встала у окошка администратора, ждет. Смотрит - подходит молодой сын Вишневского, она его сразу узнала, берет пропуск в окошечке и подает маме, добавляя, что просит извинить, но он спектакль видел, спешит, должен маму покинуть. Мама сразу все поняла. «Конечно, конечно-сказала она, не беспокойтесь, большое вам спасибо». Шел спектакль, пьеса «Сестры Жерар» - мелодрама, о двух несчастных, бедных, униженных девочках. Прямо о них с Тамарой. Мама с волнением смотрела на сцену, переживала знакомые ситуации (впоследствии она сама играла одну из сестер - старшую). В антракте она не сходила с места. Рядом место было пустое, и неожиданно подошел «молодой сын» и, сев на него, сказал, что он решил еще раз посмотреть. Начался второй акт - на сцене была группа молодых девушек в прозрачных одеждах, был бал у графа и - «живые картины».

Сосед указал на одну из девушек и спросил, нравится ли она ей и сказал, что он хочет на ней жениться. Мама что - то неопределенное промямлила, удивившись странному вопросу к человеку, совершенно незнакомому. Сосед просидел с мамой весь спектакль, она оделась, и они распрощались, чему мама была рада, так как шуба была потертая и плешивая. Вскоре мама удивилась еще больше - её сосед по театру, молодой жених актрисы М. Х. А. Т. а позвонил ей по телефону: (где узнал мама не знала) и попросил разрешения заехать. Мама - разрешила, в надежде попросить еще раз контрамарку.

Она сидела за пианино и усердно занималась. Раздался звонок - входит «молодой сын» и не один - с ним молодой человек в шляпе, в белом кашне, роскошном пальто и высокий; мама пригласила их к себе в комнату и села за пианино, объяснив, что занимается (мол, не задерживайтесь). Молодой сын сказал, что он очень просит поехать маму к нему домой, что у них гости и что его собственная мама будет рада, что машина ждет внизу. Мама обомлела от изумления!! Затем она начала говорить, что не может никак поехать, что ей надо заниматься, что она будет только стесняться гостей и всем будет неудобно и т. д. Но юноша настаивал очень упорно, он говорил, что: «вы только посидите с моей мамой за самоваром, ну хотя бы немного, я вас отвезу домой, как только скажете»..

Мама сидела за пианино в клетчатой бумазейкой кофте, боялась двинуться, так как юбка сзади была вытерта до плеши и все больше изумлялась его настойчивости. Зачем?! Зачем ему нужно было везти её на полчаса посидеть с мамой за самоваром?! Вот загадка. Ведь у него девушка, на которой он хочет жениться - актриса, красивая - думала мама, да и бархатного платья у неё уже не было, она его отдала, да и туфель не было. Молодые люди не отставали, настаивали. В это время раздался звонок в дверь, и мама пошла открывать. Вернувшись, она сказала, что пришла тетя и что она не разрешает ей ехать. Мама врала безбожно, но они сказали, что упадут к ногам тети и будут её умолять!!! Мама растерялась, ей захотелось им крикнуть, как в «Женитьбе» - пошли вон, дураки!. Но, конечно, они этого не заслуживали. И мама твердо сказала, что поехать не может. Уехали. На этом все и кончилось, и контрамарок мама больше не просила и зачем и почему было это приглашение так она и не узнала. Она подумала, что может быть - черное бархатное платье сыграло роль? А у неё были пепельные красивые волосы. Ей было 19 лет, и она в этом разобраться не могла. Но чем - то она его задела, это очевидно. Она подумала, что в этом было виновато бархатное платье.

В музыкальном техникуме им. С. В. Рахманинова были замечательные педагоги: профессора и композиторы. Это был мамин второй дом. Дом радостный, дом обожаемый и уважаемый. Дом музыки. А на свете для мамы не было ничего прекраснее музыки. В этом доме ей было все понятно, все волновало её сердце и душу, все наполняло радостью. Она никогда не слыхала там обидных или грубых слов, крика, окрика, замечаний, все было такое прекрасное, особенно люди, которые воплощали в себе самое прекрасное - музыку! Кто этого не испытывает, тот не поймет состояния восторженности, преклонения перед музыкой и её гениальными, талантливыми исполнителями и композиторами - так думала мама. Она была там счастлива на 100%. Там была её жизнь, вне этого - все было бесцветно и уныло.

Мама старалась изо всех сил, но успехов не было. Её милая добрая учительница Кисель Э. К. одобряла, иногда говоря: «ты все таки это выучила?». Из пианистов был педагог Дмитрий Николаевич Вейсс профессор Консерватории. Мама видела в Малом Зале Консерватории мраморную доску, где золотыми буквами были отмечены золотые медалисты. Там было и имя Д. Н. Вейсса, окончившего Консерваторию в 1905 году с золотой медалью. У Д. Н. был класс, в котором все ученики играли отлично, и это было для мамы - загадкой. Он же не подбирал себе учеников: брал кого дают или кто хочет!! Мама не знала, но хотела играть хорошо. Она стояла на месте. И тогда она пошла к завучу и спросила, имеет ли она право менять педагога? Её спросила: - «к кому ты хочешь?». Мама сказала: - «к Д. Н Вейссу». Она: - «я спрошу», и на другой день: - «можно!». Как все просто!! Мама была счастлива!!! О! Великий Луначарский!

ПОДРУГИ ЮНОСТИ

И вот, мама была переведена в класс Дмитрия Николаевича Вейсса; ничего особенного он с ней не делал, но очень скоро она стала хорошо играть, и как сказал на зачете Василий Николаевич Алексеев - скрипач, - у неё появилось «мясо», то есть удар, звук! Мама играла «Вариации Мошковского». Одновременно с мамой у Дм. Ник. училась её подруга Зоя Петрушова, у неё была «природная техника» - редкое качество. Обыкновенно, пианисты, особенно много работают над техникой и над левой рукой, а тут, пожалуйста, все было дано от природы. Именно такой и была мамина подруга - Зоя, с вьющейся косой и томными, синими глазами. Зоя была из патриархальной семьи; её отец был скрипач Большого театра, мама - вела хозяйство, были братья, сестры, но в музыке - только Зоя. Когда мама перешла к Дм. Ник, Зоя уже ушла в Консерваторию на дирижерско - хоровое отделение, а потом преподавала в училище и была в хороших отношениях с Тихоном Хренниковым.

Вторая мамина подруга: - Нюра Мазова, она была моложе, как мамы, так и Зои. Она также была очень способная, но с музыкой ничего не вышло, она стала чертежницей; замужем она никогда не была. Когда же им троим было по 15-17 лет, то они жили все близко друг от друга. Моя мама очень любила бывать в семье Нюры Мазовой, ибо её мама всегда была очень приветлива, и если моя мама попадала к ним в гости, к чаю, то ей наливали огромную, как полоскательница, чашку какао и давали огромную, домашнюю булку. Да, вот это была еда! Мама была очень им благодарна. У Нюры была сестра, которую звали Валентиной, именно она давала маме черное, бархатное платье. У самой Нюры появлялись очень красивые платья, она говорила, что шила сама; платья с большим вкусом и изящной отделкой, ни у кого таких не было. Как выяснилось позже, отец Нюры был главным закройщиком у Мюра и Мерилиза (позже Мосторг) и создавал фасоны; работать в частной фирме было не просто, надо было быть и художником. Как видно, Нюра унаследовала дар от отца, и он ею руководил, так что шила она прекрасно; платья по изяществу были изумительны, работа отделки тонкая и кропотливая, надо было для этого много знать секретов и уметь их выполнять. Внешне Нюра была румяная, курносенькая, с лукавыми карими глазами. Всегда улыбчивая и кокетливая. Мама была привязана к ним; дружили они долго и встречались уже будучи немолодыми. Их связывала «музыкалка» и юность. Мама вспоминала, как однажды, Зоя, прийдя в музыкалку, сказала: - «а моего папу отправили на пенсию. Он пришел из театра сам не свой, не раздеваясь, сел на диван, держа скрипку на коленях, и сказал: «все, я больше не нужен». Он слонялся по дому, как неприкаянный; вскоре он умер от огорчения. Да, это была драма музыканта, всю жизнь проработавшего (и где?) в Большом театре. Подруги ушли из жизни раньше моей мамы, но она их часто вспоминала..

1926 год. МАМЕ 19 лет.

Занятия в музыкальном техникуме шли своим чередом. Были зачеты, были волнения, но волнения приятные. Были вечера, которые проходили в зале. Собирались все учащиеся. Профессор Д. Н. Вейсс и профессор Страхов (А. И) играли учащимся в два рояля: - вальс Аренского, а они танцевали. Дм. Ник, сидя за роялем, говорил маме: - «вы порхаете, как бабочка!» (букву «р» он картавил), потом они ходили по кругу зала, кто с кем. Мама сшила себе сама платье из дешевой легкой ткани, отдала в «мережку», рядом на 4 Мещанской; стоило это очень дешево, у неё уже были туфли на низком каблуке. Наверное, она уже «порхала». Дело шло. Мамина бабушка подлечилась, дядю Рому мама также отвадила, так что уже было не так голодно; в августе ей должно было исполниться 19 лет. А пока шла весна: после сдачи зачетов, на душе было легко и радостно. Мама, Нюра и Зоя стояли вместе и разговаривали, когда подошла к ним завуч, добрая Елизавета Федоровна и сказала: - «девочки, к нам поступают три мальчика, все таланты, - хотите посмотреть? - Они в зале, говорят с Василием Николаевичем (преподавателем скрипки)». Подруги ринулись в зал, мама встала у рояля и стала разглядывать поступающих.

Один был блондин с виолончелью под мышкой - Шура Власов, другой, Борис Рачевский со скрипкой, а третий - Толя Комаровский, тоже со скрипкой. Толя Комаровский был в серой курточке с поясом и очень серьезно о чем - то говорил с учителем. Манеры у него были скромные, взгляд застенчивый, глаза синие и очень длинные, темные ресницы. Он произвел на маму сильное впечатление, она заволновалась. Девочки ушли, узнав, что Шуре Власову 15 лет и он уже виртуоз, что Борису Рачевскому и Толе Комаровскому по 17 лет. С осени все стали учиться и встречаться в «музыкалке». На уроках диктанта Толя первым сдавал диктант и уходил из класса, мама поняла, что у него абсолютный слух и диктант он может писать хоть в три голоса. Но мама - то не могла так, она сидела, корпела и сдавала чуть не последняя. Она жаловалась Нюре, что как только Комаровский сдает диктант, у неё прямо руки опускаются и она приходит в отчаяние! Нюра маму уговаривала, говоря, что это неправильно с её стороны, хотеть быть первой! «Ты будь, как все» - говорила подруга.

Вскоре девочки узнали, что Шура Власов живет около моей мамы, на улице Дурова, Борис неизвестно где, а Толя - в Живаревом переулке, это около Спасской улицы, туда можно было идти и с Грохольского пер., через скверик. Они все подружились и домой ходили вместе. Тогда еще существовала Сухарева башня, и под её аркой девочки, как - то в шутку, назначили свидание их мальчикам, написав записку от «неизвестных девочек». Они пришли на свидание, а девочки вышли из - под арки, и все смеялись.

Вскоре у Шуры Власова появилась знакомая девочка - Лида. И их компания увеличилась. Затем, Борис Рачевский познакомился с девочкой из цирка - Алей. Она работала с братом в цирке на Цветном бульваре, очень интересный номер: - её разрезали в ящике пополам. Все умоляли её открыть «секрет номера», но она была скрытна, секрета не открывала и все время была тревожна и как - бы настороже. Борис был в неё очень влюблен, но безответно. Аля очень хорошо была одета, каждый раз новая сумочка, туфли, шляпка. Ей было лет 16, и она говорила, что это все ей покупает брат. Шура Власов сразу уходил домой заниматься. У него были строгие родители, очень его оберегающие. Отец, кажется, на чем -то играл, любительски. А моя мама с Толей долго гуляли по Грохольскому переулку.

В то время, в 1926 году, кино было немое, под картины играло трио или небольшой оркестр, или пианист. Музыка подбиралась заранее (компилировалась), а опытные пианисты, сидя за роялем под экраном, играли по слуху музыку, глядя на экран, и, соответствующую содержанию фильма. На Сухаревке был кинотеатр «Форум», ударение все делали тогда на букве «у». В ФорУме под картины играло трио. Руководил им Сольже и состояло оно из двух скрипок и виолончели. В Форуме и работал Толя Комаровский. Сольже подбирал музыку и играл первую скрипку. Толя - вторую, а виолончель принадлежала взрослому и неприятному музыканту - Ямпольскому. Узнав, что Толя играет в кино, девочки сейчас же напросились на контрамарки. Ходили втроем, сидела по два, а то и три сеанса подряд. Когда трио было свободно и играл пианист, они все вместе сидели в темном коридоре и шептались. Ходили не часто, просить стеснялись, а мама - особенно: - так как надо было вызывать Толю через контролера, его искать, идти Толе к администратору за пропуском и тогда только, получив его, наслаждаться фильмом и счастьем видеть Толю. Никто - ни Нюра, ни Зоя, не подозревал о мамином отношении к Толе, все четыре года их знакомства, о личном они, как правило, не говорили. При виде Толи все во маме замирало от счастья: все в нем было ей мило, все нравилось - и его серая курточка, и манера держаться, и его красивые, большие руки, и аромат его волос, и застенчивый взгляд синих, добрых, внимательных глаз в густых ресницах. Что говорить, она его любила без памяти со всем пылом одинокой истерзанной души. Она боялась только одного: чтобы его у неё не отняли..

Да, Толя воплощал в себе все, о чем мама мечтала, к чему бессознательно стремилась. Он был: - музыка, её дорогая музыкалка. Его взгляды на жизнь, его мысли, его чуткость, доброта, талант - все было музыкой для маминой души. Желание было одно - удержать, не потерять этот дар судьбы. И судьба над ней сжалилась! И Толя стал провожать маму, они долго ходили по Третьему Тройцкому переулку, где был дом художника Васнецова и где теперь нет тополей, а тогда тополя были по обеим сторонам переулка и зеленели, и шумели, и кроны заглядывали в окна нашей комнаты.

Однажды Толя познакомил маму со своим маленьким племянником; он разговаривал со своим племянником так нежно, с таким вниманием, что мама была покорена, подумав: «Ведь он сам мальчик 17 лет! Он уже любит детей. Он добр, он со мной говорит. А что же будет дальше? Какой человек из него вырастет, а как много он знает, как о многом подумал уже, как он не похож на тех, кто мне встречался до сих пор ». Её дяди перед ним стали такими ничтожными, мелкими, бездуховными. И мама забыла о всех своих страданиях и только слушала, слушала, а он говорил, говорил.. Он знал все на свете, его карманы были полны книг и каждый раз, идя с ней, он начинал - «а ты знаешь?.» и начиналось счастье. Она только говорила: « Боже мой, боже! Вот как бывает. ». А что «бывает», она и сама не знала...

Летом Толя и Борис Рачевский надумали ехать во Владикавказ на заработки. Там жили родные Бориса, а проезд был бесплатный, так как музыкальный техникум давал эти права для студентов. Толя из Владикавказа, писал маме часто, подробно. Он писал, что заработать не удалось, однако он написала музыку к оперетке «Колдунья» и что они играли с Борисом в парке, писал нежные письма, называя маму очень ласково. Мама любила читать его письма, ей нравился его четкий почерк, нравилось его доброе, ласковое отношение к ней, его слова о том, что он скучает по ней и стремится в Москву. А потом они приехали, и опять начались встречи в Форуме и в музыкалке. В Форуме, в зале, появился оркестр, который играл в антрактах между сеансами. Толя играл в нем. Мама замечала, что все музыканты относятся к Толе с большим уважением и что это уважение относится к нему не только как к музыканту, но и как человеку.

Контрабасист Тимаков говорил громко, во всеуслышание, что мечтал бы для своей дочки Маруси только такого мужа, как Толя Комаровский. У мамы от страха замирало сердце, а когда дочка - Маруся появилась в кино, прийдя к папе, сердце мамы совсем упало. Маруся была хороша, как ангел. И, глядя на неё, на её милый облик, на чудесные волосы, локонами падающими на лоб, на бледное личико, на синеву под глазами, скромное платье и естественность поведения, мама думала, что Маруся очень подходит к Толе. Много лет спустя Толя спросил у мамы, помнит ли она Марусю Тимакову и рассказал маме о её горькой судьбе. Она неудачно вышла замуж, муж бил её, и она умерла на пороге дома от сердца. Если бы Толя был её мужем, этого не случилось бы. Очевидно, и Толе запал в душу ангельский вид нежной девочки, и он поинтересовался её судьбой.

Время шло и отношения с Толей развивались и становились все более пылкими. Он говорил, что хочет учиться, а мама думала только об одном - не потерять его. Быть с ним всегда и слушаться его во всем. Тем временем мама уже познакомилась и с его мамой, бывала у них дома с девочками. Толя занимался у Василия Николаевича Алексеева, который разрабатывал метод игры на скрипке, метод «затухающего звука». Толя ходил к Вас. Ник. домой, где они увлеченно пробовали и обсуждали новый метод. Вас. Ник. был холостяк, любил выпить, нос у него часто был красный, а глаза мутные. В комнате стоял рояль, на нем груды нот, везде пыль и запустение. Но человек он был очень интересный, одаренный и добрый. Впоследствии Вас. Ник. решил жениться. Толя рассказывал, что жена навела порядок в комнате, что пыли больше не было, что ноты собраны надлежащим образом и что Вас. Ник. погрустнел, лишившись привычного хаоса, а потом и совсем сник от забот жены и вскоре умер.

Мама с Толей часто играли у неё дома, но все это было слабо с маминой стороны; у неё была слабая техника., хотя и был некоторый успех, когда она перешла к Дм. Ник. Вейссу. Затем мама играла на экзамене концерт Бетховена; играла вместе с преподавателем. Между их роялями стояла керосинка, так как было очень холодно. Мама боялась ужасно; Дм. Ник. сыграл вступление, и маме надо было начинать. Все обошлось благополучно, к счастью. В те времена молодежь часто собиралась группой и все ходили в Консерваторию на галерку на приезжих гастролеров. Приезжал пианист Карло Цекки, особенно мама любила бывать в Малом Зале, там она слушала камерную музыку, квартеты, трио. Там же она слушала певицу, которая не произвела на маму впечатления, а через некоторое время она слушала все ту же певицу и совершенно не узнала её, так прекрасно было её исполнение. Тогда мама посмотрела в программку и увидела новую фамилию аккомпаниатора; на эстраде, за роялем, сидел лохматый пианист, но как она пела, и как он играл!!! Тогда мама поняла, что талантливый аккомпаниатор это - все, будь то певица или иной музыкант. Да, это было чудо, и овации были необыкновенные. Она очень сожалела, что забыла фамилии этих исполнителей. А помнила долго. Слушала Скрябина «Поэму экстаза», ничего не поняла тогда, ибо это было ново, а полюбила это произведение она уже позже.
Именно тогда мама поняла, что аккомпанировать надо уметь, что это дар Божий; вспомнила, как к ней приходил певец, она ему формально аккомпанировала, подсказать ничего не умела и улучшить его пение не умела. Спустя много времени мама познакомилась с певицей в В Т К О; голос у неё был, как у Неждановой, и ей надо было пройти комиссию для поступления. Тогда её направили к известному пианисту - аккомпаниатору Мацюшевичу - для пробы. Мама согласилась ей аккомпанировать; она усердно выучила свою партию, и они поехали к Мацюшевичу Сергею Ивановичу на дом. Он их прослушал, сделал певице несколько замечаний и просил повторить. Они повторили; он сделал певице еще замечание и опять просил повторить. После чего он сказал: - «Чудесный голос и плохая головка». «Я с Вами заниматься не буду». Маме он сказал, что научит её аккомпанировать, но мама, зная свои возможности, явиться к нему еще раз не посмела. Он был блестящий, лучший аккомпаниатор, а мама подумала: «А что я??». Так мамина знакомая певица никуда не поступила. И «голос Неждановой» - умолк!!

В техникум стали поступать певцы, так как открылся класс сольного пения. Отворяя дверь в зал музыкалки, мама увидела Толю и рядом с ним новую девочку, они сидели за столом и разговаривали. Внешность девушки поразила маму. Это была юная певица Ира Рубина, как она потом узнала. Мама закрыла дверь и пошла в другой класс на урок. У Иры был матовый цвет лица, узкое лицо, волосы, как у мальчика, коротко острижены, темные и волнистые, были зачесаны назад. Да, Ира Рубина была опасная для мамы конкурентка на внимание Толи. Я мама не ошиблась. После войны 1941 г. Толя искал Иру Рубину и нашел. Он предлагал ей музыкальное содружество: - он будет писать музыку, а Ира петь. У Иры был уже друг, и она не захотела менять. Это было после 1945 года, а тогда, в 1926 году, когда маме было 19 лет, а Толе - 17 лет, она любила его, наверное, но еще по - детски, наивно. Роман только начинался, и Ира Рубина, и Маруся Тимакова, и Ева Розенштейн - скрипачка, бывавшая у Толи, заставляли маму волноваться. Однако и с самой мамой произошло нечто; другая встреча, другая тайна настигла её и осталась неразгаданной и волнующей. Это была встреча с Леонидом Аксеновым, с которым, в школе, общеобразовательной, они учились в параллельных классах.

ЛЕОНИД АКСЕНОВ

Итак, маме 19 лет; она работает счетоводом, учится в музтехникуме, встречается с Толей. Когда у Евгении Евгеньевны Цингер бывают вечера для профессоров - учеников, маму приглашают поиграть; она играет. Один профессор Андрей Иванович, когда мама как-то открыла ему входную дверь, поспешно спросил у неё, любит ли она оперу, очевидно, хотел пригласить. Мама мотнула косой невнятно, сказала: «не знаю» и села за свои гаммы. Да, ей было 19 лет, это был её расцвет, и, естественно, что на неё обращали внимание, но все без толку. В мамином классе учился Ростислав Рождественский, а в параллельном - Леонид Аксенов. Оба были пианисты, и мама, естественно, знала, и в школе говорили, что Аксенов учится в Консерватории. Она с ним знакома не была, видела издали высокого мальчика со взлохмаченными темными волосами. С окончания школы прошло два года, мама стала работать и учиться в муз. техникуме. Мама очень любила «музыкалку», это был её второй дом, ей там было хорошо, а тут еще появился Толя Комаровский; с Толей отношения были дружеские, спокойные, братские; он заменил маме отца и брата, стал другом, много ей рассказывал, и она проявляла к нему интерес больше, чем он к ней. Маме было 19 лет, Толе - 17, женщин он не знал и был под полным контролем у мамы - Екатерины Ивановны, женщины строгой, сдержанной. Носовые платки у Толи были белоснежные, что говорило об аккуратности мамы. Толя, работая в Форуме, получал 140 руб., а мама - 40 руб., имея сестру и бабушку на иждивении. Разница была большая. Мама чувствовала, что Толя в деньгах был стеснен, как видно на карманные расходы мама ему давала мало; очевидно, чтобы не баловать. Иногда они ходили на Сретенку есть пирожки в булочной Филиппова, он покупал два пирожка маме и два - себе.

Ходили они также компанией из музыкалки в Большой Зал Консерватории, на самые дешевые места и больше на утренники. И вот, однажды, прийдя в Большой Зал и войдя на галерку, мама увидела Толю, окруженного девочками, они что - то весело обсуждали.. Маму охватила, вероятно, ревность. Она постояла около них немного; Толя не обратил на маму внимания, девочки тоже, а делать вид, что ей весело мама не умела. Её вдруг обуяла гордость и обида. Она спустилась в нижний ярус, и, глядя вниз, в партер, пошла к выходу. Дойдя до конца барьера, она увидела юношу, сидящего с краю. Подойдя, она узнала Леонида Аксенова. Он возмужал, волосы все также ерошились. Мама с удивлением воскликнула: - «Вы - Аксенов? Леонид?». Он сказал: - «Да». Мама, продолжая стоять около него, весело сказала: - «вы меня не знаете, так как мы учились в параллельных классах в школе, а я вас знаю, потому что в школе говорили, что вы хорошо играете, а я тоже играю…! » Аксенов, не глядя на неё, как - то странно протянул маме развернутый лист нотной бумаги и сказал: - «Вот..я написал!» Мама взяла лист, исписанный нотами, очень аккуратно и красиво, и стала его рассматривать, это было произведение для ф - но, но как - то ничего не увидела и не рассмотрела. Её охватило странное чувство неловкости, она вернула лист, а Аксенов сказал: - «кажется, все кончилось..». «Да, нужно уже идти...», - ответила мама и пошла к двери, в коридор. Не глядя на неё, молча, Леня встал и пошел за ней. Они, молча, вышли в коридор и пошли рядом...

Навстречу им шел Толя. Мама поняла, что он следил за ней; Толя, глядя маме в глаза, прошел мимо. Она же шла, как во сне, как в тумане... Рядом шел Аксенов, глядя перед собой. Мама была ему до плеча. Внезапно он сказал: - «В воскресенье я играю в Малом Зале, вы прийдете?.» «Я прийду» - сказала она. «Во сколько?» (я) Он: - «В семь часов» - мама кивнула головой. Они молча спустились по лестнице, оделись (мама без его помощи) и, молча, дошли до угла Малого зала. На углу, к ним ринулись две девочки - одна из них с возгласом: - «Леня!». Аксенов не остановился и, не глядя, проходя мимо них, буркнул: - «Я занят». Опять же, не говоря ни слова, они спустились вниз по ул. Герцена и завернули налево, за угол. Молчание сделалось невыносимым, мама не понимала себя, не понимала и его. Она чувствовала, что что - то произошло, что «так» это остаться не может и в воскресенье, когда она прийдет в Мал. Зал, увидит и услышит его, что - то должно будет стать ей ясным, что - то должно проясниться... Но, что??!! Это пугало её. Эти девочки, его отпор, данный им так грубо, приглашение мамы прийти и молчание... Такое странное.. Все ей говорило подсознательно, что она ему нужна и что он ей нужен! Что он «тот», кто ей нужнее всех, из всех, кого она знала. В полном смятении она проговорила: - «мне сюда, я дойду одна!..». И ни слова, ни звука не говоря, оба, взволнованные чем - то неизвестным, они разошлись, не прощаясь. Она - налево, он - направо. Как ушибленные, а, может быть, у него такой характер? Или дефект речи? Всякая ерунда лезла ей в голову. Но она - то с чего молчала? Это правда, что она не была разговорчивая, но не до такой степени?! Загадка.

Три дня, до воскресенья она мучилась!: - «идти или нет?». Она чувствовала в Лене мужественность и властность! Она думала, она боялась, что, войдя в её жизнь, он подчинит её себе, она боялась разрушить отношения с Толей. И вот она уже была в этом уверена и к этому готова... Бывает ли так? С первого взгляда? Бывает!... Она постаралась увидеть себя и его со стороны...(мысленно). На ней было черное бархатное платье, изящно сшитое. Серые туфельки на низком каблуке и серые, светлые чулки. Пепельного цвета красивые волосы, завернутые сзади в греческий узел. Стройная, хорошая фигура, красивые ноги, лицо мадонны. Она это знала, ей говорили. Аксенов - высокий и мужественный, с темной шевелюрой, пианист из Консерватории. И опять она подумала: «Я - ничто, пока - ноль, ковыляю по жизни, хожу в чужом платье, голодная. Он, наверняка, живет с родителями, избалован девушками.. Так что же??? Его задела, наверное, нестандартная внешность, отсутствие кокетства и серьезные глаза. А что же еще? А когда он узнает о моей трудной жизни, увидит бабушку на костылях и Тамару в болячках, не померкнут ли мои пепельные волосы и вид мадонны??!».

Толя все это знал уже, и это его не отпугивало, хотя он еще не «пил чай» у них дома, однако в нем она чувствовала надежность и серьезность. И обмануть его она не хотела, и признаться не могла. Итак, она решила не идти и судьбу не испытывать. Ей было очень трудно. Такой как Аксенов - её мечта!!! Она попросила свою подругу Катюшу, её сослуживицу, сделать ей одолжение и пойти вместо неё в воскресенье в Малый Зал послушать Аксенова и посмотреть, как он будет себя вести. Конечно, ей надо было написать записку Лене, не обрывать концы, ведь она даже забыла ему сказать, как её зовут, но она была неопытна и робка, недогадлива. По крайней мере, тайна бы раскрылась. Итак, Екатерина Алексеевна пошла в Малый Зал. В понедельник она сказала маме, что выйдя на эстраду, Аксенов посмотрел в зал и больше уже не смотрел. Он понял, что мама не пришла, так как пропуск был взят, а самой мамы в зале на месте не было. Летом, Екатерина Алексеевна была на даче у знакомых и, проходя по улице, видела на калитке дощечку: - «Дача Аксеновых». Вот и все. Тайна осталась нераскрытой, «жгучая тайна»!

Как она пишет о себе: « Я была дика, непонятна даже себе самой, так как поступала наперекор всем своим желаниям, как с Аксеновым Леней ». Намного позже, прожив долгую жизнь она поняла, что между ними, мгновенно, вспыхнула бы искра, которая очень быстро разгорелась бы в пламя и сожгла её… А Аксенов, со временем, буркнул бы ей: - «я занят», как он буркнул невежливо той девочке - хотя бы уже и не нужной ему? Прожив жизнь, мама поняла, что это была любовь - страсть с первого взгляда. И как - бы ей не хотелось узнать, как развивалась бы эта страсть, она была уверена, что это произошло бы очень быстро и плачевно для неё закончилось бы, так как влечение друг к другу было велико - и Толю бы она потеряла, и актрисой бы не стала. А осталась бы - ничем. Будучи уже взрослой - 36 лет, и выглядя на 18, она пустилась в это опасное путешествие и была жестоко наказана, искалечив себе жизнь. Но там, уже с моим отцом, у них была большая разница в возрасте, а с Аксеновым Леней они были однолетки, возможно, все было бы иначе.. Вот человек и кует сам своё счастье, свою судьбу.

После Могилева она вдруг оказалась а Москве, в 12 метровой комнате с бабушкой и сестрой; затем голодовка, две школы, громадный и непонятный город без вишневых садов и уюта большой квартиры; она как бы упала на дно, лишилась привычного течения жизни, интересов. Надо было что - то делать, а «что» ей было непонятно. И, главное - ущербность, лишение чего - то главного, что давало опору жизни. Было сознание своей неполноценности, ущемленности. В душу вселилось беспокойство: - начиная со школьной программы, где она чувствовала себя безнадежно отставшей и домашним бытом - безнадежно и надолго бедственным. Ей надо было полностью перестраиваться, начинать жизнь сначала. Она это понимала, но держала при себе, и подруги ничего об этом не подозревали. Никто не знал о том, что самолюбие её и гордость были ущемлены, что то, что она умела в Могилеве и при своей маме, в Москве - ничтожно мало и никому не нужно.

Она была девочкой из ушедшего времени, она была «нищей интеллигенцией». Голодовка уничтожила её, также как и отсутствие большого дарования в искусстве и учебе. Она оглядывалась кругом и видела, что она здесь - «случайный человек».. И она жила по инерции, и к 19 годам была все та же: - она не забыла старое и не вошла в новое! Наверное, были еще такие, как она, но она их не встретила или не сумела угадать. Было невыразимо тяжело, трагично. В общем, в голове и в душе у мамы, как она пишет сама « была каша » и, встретив Толю, она вцепилась в него судорожно, чувствуя в нем уравновешенность и покой. И вот все эти печальные мысли мучили маму всю её жизнь, возможно, она не понимала, что любая человеческая жизнь, внешне кажущаяся очень удачной, таит в себе массу трагедий и невзгод…Она была идеалистом, как и её собственная мама и не ценила того, что ей выпало в жизни.. Когда-то мудрая Татьяна Александровна Цингер ей сказала: « У вас был успех, талант, у вас были прекрасные мужья, а ведь могло бы и ничего этого не быть! ». И ведь как она была права, говоря эти слова…

Годы шли, маме уже было 23 года, но она не думала о годах, о том, что жизнь её неустроенна, что и юность так промчится незаметно, что всех своих поклонников она отшила, вся жизнь её сосредоточилась на Толе и музыке. Надо было сдавать экзамен по 3 ей гармонии, и Толя сговорился с педагогом о частных уроках. Мама попросила Толю устроить её на эти уроки. Нашивочников Виктор Митрофанович был композитор и преподавал у них гармонию. Уроки были платные, они с Толей ходили на дом к В. М.. Толя очень хорошо занимался, мама похуже, но все им было зачтено, и Толя получил документ об окончании техникума, а маме надо было еще сдать экзамен по ф - но.
В этот момент мама как-то странно заболела, её стало поташнивать; врачи давали много таблеток, но ничто не помогало. Состояние все ухудшалось.. Как - то раз, выйдя в переднюю, мама столкнулась с Евг. Евг. Цингер, и она ей сказала очень деликатно: - «Ниночка, а вы не беременны?». Мама помчалась к гинекологу, в ужасе думая, что все может быть?! Гинеколог сказал: - «два месяца», хотите избавиться? И медсестра дала маме пузырек с лекарством. Лекарство мама проглотила, врач записала её на аборт, и она в панике помчалась к Толе, её жизнь была в его руках. Он занимался на скрипке, а мама, войдя в комнату, села в кресло и сказала: - «Толя, у меня будет ребенок». Толя быстро, не колеблясь, вышел в кухню и позвал маму - Екатерину Ивановну, которая там стирала.

Екатерина Ивановна вошла в комнату, вытирая руки, и Толя ей сказал: - «мама, у Нины будет ребенок»! Екатерина Ивановна тоже, долго не думая, и, очевидно, догадываясь об их отношениях, сказала: - «ну, что - же Нину мы знаем давно, завтра я соберу твои вещи, и ты переезжай к ней. Да распишитесь». Толя сказал: - «это неважно». А Екатерина Ивановна возразила: - «тебе неважно, а ей важно». На другой день Толя переехал к маме и она была счастлива. По тем временам мама была богатая невеста, у неё была комната и пианино. И то, и другое Толе было нужно, так как Екатерина Ивановна вышла замуж, и Толя им мешал: - трое в одной комнате.

На концерте мама очень хорошо играла романс Аренского последним номером. На ней было красивое синее платье, были и пепельные волосы, и лицо мадонны. Педагоги сказали: - «у неё будет талантливый сын», а завуч сказала, что она похожа на Эву Бандровску - Турску, польку, знаменитую приезжую певицу. Что - же, все сбылось: - сын оказался талантливым и до конца дней радовал мамино сердце. Толя очень любил сына, много уделял ему внимания и благодарил маму за то, что родила такого прекрасного сына. Потом они были с Толей в З. А. Г. С. е, а на метриках им поставили штамп о браке и о том, что оба - Комаровские. А потом Толя смотрел на маму влюбленными глазами и с азартом, сидя за пианино, сочинял музыку. Он говорил, что хочет заниматься композицией и стал посещать уроки Шебалина в Консерватории. На работе мама получила два ордера: - один - на хороший синий костюм для неё и на ботинки - для Толи. Потом она получила путевку на две недели и уехала, а Толя присылал ей ежедневно письма и нотные листки с музыкой и словами о любви... Они перестали голодать, денег хватало с избытком, но жили они скромно, спали на полу, на циновке, ни на что не жаловались и были веселы. Толя то играл в цирке на Цветном бульваре, то в кино на Арбате, мама ходила к нему везде пешком и страшно гордилась, что в оркестре сидит: - «Её Толя». Он её представлял: - «моя жена», а люди говорили: - «да она совсем девочка».

В августе 12 го 1931 маме исполнилось 24 года. Толе 22 года. В сентябре, 20 го начались схватки, пришло время родов. Мама стояла перед своей бабушкой в испуге, Толя еще не приходил из кино. Когда он пришел, они с ним пошли в ближайший роддом, около больницы Склифосовского. Там маму не приняли, - не тот район, в другом - тоже. Была уже ночь, и трамваи не ходили. Пошли домой ждать шести часов утра - первых трамваев. Тогда мама решила ехать в Клиники на Пироговскую, там должны были принять. Схватки были не очень сильные, но частые, схватив Толю за руку, она то сжимала, то разжимала ему руку, в глазах стояли слезы. Так рассказывал Толя. Приехав в клиники, её тотчас приняли, одежду отдали Толе, отчего он испугался: - не умерла ли? Отвели в родилку, где их было двое - мама и девушка 18 лет. Девушка родила быстро и легко - девочку, мама осталась одна. Няня ушла и сказала ей- «ты катайся с боку на бок». Кататься мама не стала, схватки прекратились, а вошедшая няня испугалась и побежала за доктором, едва он вошел, как мама почувствовала волнообразное движение в животе и что - то вылетело. Доктор подхватил ребенка и, держа его за ноги, сказал: - «мальчик с большими голубыми глазами». Было 12 часов 10 минут 21 сентября 1931 года. Так она стала матерью, Толя - отцом, и жизнь была прекрасна.

Маму перестало тошнить, что её мучило все 9 месяцев, и она на радостях пообедала и еще съела котлеты, принесенные Толей из дома. А потом маму выписали, приехали Толя с Тамарой, Тамара взяла малыша на руки, а мама взяла Толю за руку, и они, сев на трамвай, поехали домой. Мама взглянула внимательно на Тамару и увидела под глазами тени. Она поняла, что Тамара уже не девушка и живет с Вадимом Цингер. Это был сын Евгении Евгеньевны Цингер, маминой соседки по квартире. Вадиму было 28 лет, Тамаре - 17 лет, маме 24 года, Толе 22 года.

Мать Толи Екатерина Ивановна была полькой, её увез из Польши Комаровский Сергей Васильевич, очень красивый мужчина; он туда поехал как капельмейстер и работал регентом в костеле, где его и увидела Екатерина Ивановна, ей было тогда 16 лет. Потом она с ним убежала, первого ребенка она родила в 17 лет, вскоре как приехала с мужем в Москву. По характеру она была сдержанной, скрытной и многое о себе не рассказывала. Отец Толи Сергей Васильевич лежал в больнице, когда мама познакомилась с Толей, и она его совсем не знала. У Екатерины Ивановны, мамы Толи, были от него два сына: - Анатолий Сергеевич, похожий на Екатерину Ивановну, и Николай Сергеевич, похожий на отца - красавец, одаренный, окончивший Строгановское училище и ставший театральным художником. Кроме того, Николай Сергеевич, был поэтически одаренным человеком, эрудитом. Толя наследовал музыкальный дар своего отца: - абсолютный слух, дар композиции.

Композиция у Толи шла успешно, он написал два концерта для скрипки, концерт для кларнета, для сына, обработки цыганских песен, которые долго передавались по радио и терзали мамину душу во время войны. Он написал также много театральной музыки, очень удачной. Он был членом Союза Композиторов, и мама бывала там и слушала его произведения. Жизнь его прервалась очень рано. Он ушел на фронт через две недели после объявления войны. Ему было всего 34 года, и война его искалечила физически и морально. Идя со мамой по улице, Толя говорил, что, идя с ней, он никого вокруг не замечает кроме неё. Он любил её, но война в полном смысле развалила их жизнь окончательно, хотя и до войны все было уже не так, как было в начале их отношений. Были надежды на возрождение, но все оказалось сложнее и не осуществилось.

И тогда у мамы появилось такое чувство, что как будто она вышла из дома и заблудилась и не может никак найти дорогу домой, и с этим ощущением она прожила всю оставшуюся жизнь…Это было тягостное, тревожное состояние. Она так привыкла к присутствию музыки в своей жизни: играл муж, играл на кларнете сын, она сама играла, потом играли внуки…Она успокаивалась лишь тогда, когда слышала около себя музыкальные занятия - привычную среду, без этого ей было невыносимо трудно. И так было до конца её жизни: она всегда ловила по радио дорогие ей звуки фортепьяно, скрипки, кларнета. Больше всего её волновали рояль и кларнет, особенно она полюбила кларнет, на котором играл её любимый сын, она считала, что это удивительно задушевный инструмент. Все это было уже далеко в прошлом, но сожаления о прошедшей жизни не давали ей покоя, и так было до конца её дней.

Итак, у мамы родился сын, они с Толей были полны надежд, но мама была собой недовольна, счетоводство её угнетало; она временно бросила играть, сушила пеленки над керосинкой, недосыпала, отрезала косу... Толя уехал в Новосибирск по вызову брата Ник. Серг. для «спасения сезона» в театре «Красный факел», брат Толи работал там художником. Театр срочно нуждался в музыкальном руководителе и дирижере, и композиторе. Пришла мама Толи - Ек. Ив. с телеграммой и сказала, что Анатолий должен срочно вылететь. Моя мама это восприняла болезненно; она хотела вместе с Толей растить сына и быть с ним вместе. Она просила: - «Толя, не уезжай!!». Толя уехал. Мамины мольбы не были услышаны и ранили ей сердце. Она понимала, что поездка важна для Толи, но сердце говорило иное: - «он уехал, он меня не любит по - настоящему, я ему не дорога». Что делать!?.. Рассудок и сердце были в разладе... Перед этим Толя тоже куда - то уезжал, тоже к брату; они были очень дружны и боготворили друг друга, они много времени проводили вместе, говорили о многом, очень о многом: об искусстве, литературе, музыке. Писали вместе водевиль и многое другое. Но, приехав из первой поездки, мама почувствовала, что Толя как - то изменился, отдалился от неё, стал более самоуверенным и эгоистичным.

Родив сына и обожая мужа, она все же не была спокойна, все чего - то ждала и что - то искала. Когда Толя уехал в Новосибирск, в театр «Красный факел», она осталась одна со своей бабушкой и маленьким сыном. Под их квартирой, этажом ниже, в такой - же комнате - кишке, жил Иван Иванович Иванов, ученик Ауэра, очень пожилой: смычок и пальцы двигались у него с трудом, звука совсем не было; они с мамой познакомились и он приходил к маме и они музицировали вместе. Он был очень нежен с мамой и по секрету сообщал, что жена - Камилла Ивановна ушла на дежурство, будучи медсестрой, что у них есть пшенная каша и банка повидлы, и он её приглашает на пир. Они шли к нему, мама ела пшенную кашу с повидлом, так как всегда хотела есть, а он смотрел на неё с умилением, говоря, что Камилла Ивановна завтра еще что - нибудь сварит и мама будет угощаться. Отношения были самые трогательные, мама с удовольствием музицировала и угощалась.

Потом из Новосибирска звонил Толя и просил маму приехать к нему, говорил, что он получил хороший паек, что и тянучки, и все конфеты будет беречь до их приезда. Сказал, что будет встречать с вечерним поездом. Ехать маме не очень хотелось, далеко и ребенок маленький, но Толя умолял приехать. Мама пошла к своему преподавателю музыки, Д. Н. Вейссу и сказала, что муж зовет её в Новосибирск, и что она не знает что делать. Дм. Ник. сказал: - сдайте экзамен по ф - но и поезжайте. Совет был разумный и важный для маминого будущего, но Толя нажимал, и она кое как собрала узел и поехала. Иван Иванович очень горевал, и она его больше уже не увидела. Ему было лет 80, а маме 24 года. Он умер, умерла и Камилла Ивановна.

В поезде мама ехала с соседом - военным, он смотрел на неё тоскующими глазами, не спал всю ночь и помогал ухаживать за сыном, пока, в окне, она сушила пеленки на ветру и ходила в ресторан варить манную кашу для сына. Он сошел раньше мамы и сказал, что был счастлив встретиться с такой замечательной молодой мамой. К вечеру мама приехали в Новосибирск. Поезд стоял несколько минут, и она еле успела выскочить с ребенком на руках, а узел ей выкинули, и поезд ушел. Толи на платформе не было, и вообще никого не было, и было темно. Мама растерялась, а спросить было некого. Она попросила извозчика отвезти в городской театр, в город. «В какой же театр? Их два у нас,» мама сказала: «отвезите в любой, а там я спрошу, где мой муж работает». Поехали. Она была рада, что поехали, так как начали мелькать какие - то оборванцы. Она опять пожалела, что уехала из Москвы, да еще с ребенком. Извозчик подъехал к большому зданию, и тут мама увидела как бежит Толя и кричит: «Сюда, сюда». Оказывается его не отпустили встречать, и он волновался. К счастью спектакль только - что кончился, и он выскочил на улицу. Толя повез их в общежитие, где у него была комната.

В городе был сыпной и брюшной тиф, заболела брюшным тифом Анна Николаевна, жена Николая Сергеевича, брата Толи. Она была на грани смерти, и её спасли два ящика мандаринов, сок которых ей давали. В общежитии сыпным тифом заболела жена администратора. Голову обрили. Её укусила вошь. Мама вспомнила свою маму, умершую от тифа. Питание для сына мама получила в столовой, 4 х разовое, очень хорошее. Она по прежнему жалела, что приехала, так как стояли ужасные морозы, ребенком надо было заниматься, мама не высыпалась, переписывала для мужа партии из партитур. Кое как они пережили зиму, а на лето Толе и брату предложили работу на курорте Карачи, под Новосибирском. Это был 1932 год. Жизнь потихоньку налаживалась, а пережив лето они вернулись в Москву.

Толе пришло время служить в Армии. Ему предложили играть в оркестре Ц. Д. С. А., где он и играл недолго, так как по положению имел право на освобождение. Однажды, идя по Москве, мама увидела афишу, которая приглашала в театральную студию на просмотр. В это время к брату маминого мужа приехала на несколько дней актриса - Женя Ельцова и зашла к маме с Толей. Его дома не было, а мама спросила у Жени, как делаются актрисой и что она хотела бы узнать, есть ли у неё данные и предложила ей послушать её и сказать свое мнение. Женя согласилась. Мама встала, прислонилась к шкафу, заложила руки за спину и прочитала «Письмо Татьяны: - «Я вам пишу, чего же боле...». Женя, прослушав, сказала, что мама может быть актрисой, мама страшно обрадовалась. Тогда она думала, что приличная внешность, отсутствие дефектов речи и большое желание - достаточны. Увы! - это было не самое главное, но желательное. Итак она пошла на конкурс в театральную студию. С одним мальчиком они делали этюд: - «в фотостудии». Маму приняли. Всего 10-12 человек. Начали работать над пьесой: - «Шоколадный солдатик» Б. Шоу. Маме поручили роль ЛУки - служанки. Она спрашивала мужа, что он думает о её поступлении. Он сказал: - «раз тебе хочется - поступай, пробуй себя и делай, что хочется». Так начались мамины первые шаги в театре, который и стал её основной профессией, а балет и музыка были нужны и важны и тоже сослужили ей службу, сыграли большую роль в её жизни.

Она начала иначе относиться к жизни, к себе, начала чувствовать себя уверенней и под руководством и защитой мужа смелее и радостнее глядеть вокруг. Она знала, что на все волнующие её вопросы она получит исчерпывающий и добрый ответ. Толя был для мамы отец, муж и брат. Она перестала вспоминать могилевские вишневые сады, игру в «чижика» и в «ножички» с мальчишками, лазанье по деревьям, чтение Фенимора Купера и сидение на яблони с книгой, трэк, велосипед, санки, лыжи и коньки, пилку дров, топку печей, тасканье воды, выпечку хлеба, моченые яблоки и трофеи дяди Сережи: - уток, рябчиков, зайцев, длинноногих бекасов, рыб. Они перестали с Тамарой плакать о своей несчастной жизни; Тамара увлеклась Вадимом Цингер, а мама Толей и дорогим своим сыном. Мамина бабушка упрекала её в том, что она забросила ребенка ради театра. Но мама не могла иначе, её подхватила волна и понесла в сказочное будущее. Толя никогда и ни в чем её не упрекнул.

Занятия в студии были вечерние, руководили ими три человека: - Юрий Тихонович Черноволенко, Павел Нилович Берензон и Софья Брониславовна Алексеева, все ученики Бориса Васильевича Щукина, все трое из студии, которой он руководил. Систему Станиславского мама проходили на ролях, а жизненный опыт был для неё опорой. Чувство правды было в ней очень сильно, что всегда отмечали режиссеры, с которыми ей приходилось работать. Она думала так: - « что если моя роль будет добрая, то со всей силой я покажу, как прекрасно добро, а если злая, то со всей страстью покажу, как зло отвратительно и сделаю так, чтобы зрители поверили мне.» Этого она придерживалась всю свою жизнь, и роли ей поручали одну за другой, без передышки, и говорили, что у неё много «в сердце». В основном она играла советских девушек, которых её внешность и чувство правды облагораживали, особенно в пьесах слабых и скучных. Один раз только ей поручили костюмную роль, роль княжны Мэри, Лермонтова, роль Лизы в «Живом трупе» Толстого и роль Абигайль в «Стакане воды» Скриба, роль Людмилы в «Поздней любви» Островского. Она была в панике, так как не владела этикетом высшего общества, не умела ни сидеть, ни стоять, ни вести себя в гостиных. И если бы не Владимир Семенович Канцель, её добрый гений, она бы все провалила. А потом еще Жервез в «Западне» Золя, француженка, темперамента не русского. Все это надо было пристально изучать, изучать эпоху, литературу, но времени не хватало, однако с помощью Канцеля как - то все проносило. Он говорил: - «тебя спасает жизненный опыт». Да, конечно, она знала, как по настоящему любят, ненавидят, и особенно, как страдают.

ШЕЛ 1939 год

Были гастроли в Баку. Там продавались очень крупные семечки, актеры покупали их и грызли не переставая, пока не потеряли голоса. Директор рассвирепел и запретил их покупать. Тогда актеры стали покупать пирожные - маленькие, но очень разнообразные. Сидя у моря, на лавочке, на высоком берегу, мама увидела, что к ней подсаживается красивый азербайджанец и спрашивает откуда она? Предложил покататься на своей яхте, дал телефон. Она звонить не стала, так как получила «говорящее письмо» от Толи с напоминанием, что у неё есть сын и муж, которые скучают. Мама все рассказала Коган Е. А., с которой дружила и жила в одном номере; она маму упрекала за трусость, за то, что могли кататься вдвоем на яхте. Были они и в Нагорном парке, дорога наверх шла спиралью, а наверху маленькая площадка, с которой виден весь Баку, залив и море огней. Поднимаясь наверх, можно было увидеть открытые эстрады, летние театры, а теперь туда поднимаются на фуникулере.

Неожиданно началась Финская война, и актеры застряли в Баку, все были взволнованы. Наконец им дали старое судно, которое скрипело от ветра и гремело цепями, был сильный шторм, мама лежала на койке, их бросало из стороны в сторону, то на голову, то на ноги. Актрисы стонали, призывали бога и матерей, а Костя Вахтеров ходил по палубе, обливаемый волнами и декламировал «Песню о буревестнике» (Константин Вахтеров - советский актер 1901-1987), наконец они добрались до Астрахани, где уже лежал снег, стали на рейде и ждали парохода. Мама готова была плакать от радости и целовать русскую землю и людей в полушубках. Прекратилась надоевшая азербайджанская музыка. В Астрахани их ждали теплые вещи из Москвы. Мама тоже получила от Толи свою беличью шубку. Это был театр Морфлота под руководством - В. С. Канцеля. Вскоре они благополучно вернулись в Москву; война кончилась и театр передали в ведомство Водного транспорта.

Жизнь в коммунальной квартире на Троицкой улице шла своим чередом. Все Цингеры знали иностранные языки: французский и немецкий. Яков Александрович учился в Университете на биологическом факультете и, прийдя из Университета, подробно рассказывал о занятиях, а потом вслух читал лекции по предмету, а Евгения Евгеньевна, его мать, слушала и поправляла. Якову Александровичу было лет 26, когда он сообщил, что хочет жениться на студентке - Марии Дмитриевне. Студентка, уже с животиком, пришла знакомиться, болтала без умолку, была маленького роста и возмутила Евгению Евгеньевну своей пустотой и глупостью. Но делать было нечего, и они поженились. У Марии Дмитриевны была комната на Яузской, большая, и Яша бывал у неё, но заниматься приходил к Евгении Евгеньевне - матери, так было оговорено Евг. Евг.

Евгения Евгеньевна, окончившая Сорбонну, бывшая помещица, была почти слепа, у неё была желтая вода. Она была умна, мужественна, ходила со спущенной толстой и длинной косой, и всегда с цыгаркой в зубах. Она делала для детей, уже взрослых, все что могла, обожала своего внука - Сережу, который унаследовал таланты Цингер, а Лялю (Ольгу) свою вторую внучку, считала мещанкой, ограниченной и пустой. Так что дети Якова Александровича и Лев дружили. Сережа Цингер окончил Институт иностранных языков, аспирантуру, по - немецки, как и Яков Александрович - все рассказывал бабушке и отцу. У него стали появляться девушки, которых он приводил на смотрины на Тройцкую. Девушки - и одна, и другая были красивы, умны, все аспирантки. Выбором «невесты» заведовала Мария Дмитриевна, мать Сережи, которая всех отвергала и говорила: «через мой труп». Сереже все это надоело, и он уехал на Дальний восток, где и женился, привезя жену, совсем не совместимую с семьей Цингер. Сама Евг. Евг. к тому времени умерла от водянки и совсем слепая. Умерла без жалоб и стонов; она была верующая и говорила: «бог у меня в сердце».

Яша или Янкель, как звала его Евг. Евг., был очень болен, у него был спондилез позвоночника, боли его мучили, он кричал. Спас его Постников, знаменитый гомеопат. Боли прекратились, но позвоночник окаменел, и Яша не сгибался. Под конец жизни, когда жена умерла, он делал маме предложение. Но еще и этот крест взять на себя мама не могла. За ним, до последних дней, ухаживала Евгения Александровна, его сестра - артистка. Он умер от открытой формы туберкулеза. За ним умерла и сестра его Евгения Александровна, которая ухаживала за ним,. Мужья с ней не уживались, так как характер был у неё невозможный, она была злостной интриганкой, и её сестра - Татьяна Александровна, и мама хлебнули от неё горя. Они же все жили в пятикомнатной, коммунальной квартире, почти 60 лет. Татьяна Александровна жила с мужем; сестра же её пыталась её мужа «прибрать к рукам» для себя. Это произошло после того, как Евгения Александровна устроила выставку Сахнову Александру Ивановичу; он же был художник и человек инертный, и любящий выпить.

Вся эта история происходила на глазах моей мамы и её сестры; они были молодыми и им все это казалось смешным. Однако для самой Татьяны Александровны это было трагично. Получилось так, что её муж Сахнов Ал. Ив. уехал в дом отдыха, с чемоданом, не без помощи Евгении Александровны, получив путевку. Вернувшись, он поставил чемодан около двери не жены, а около двери Евгении Александровны, сестры - «с инициативой». Она делала подлость сестре и с Сахновым обо всем договорилась. В коммунальной квартире все на виду, и чемодан был замечен… Утром, идя на кухню, мама увидела, что дверь артистки Корсаковой, Е. А. завалена барахлом «до половины», так что открывая дверь, любовники, были бы этим барахлом завалены. Это были старые тряпки, галоши, ботинки, всего много. Мама с Тамарой с нетерпением ждали развязки, жалея Татьяну Александровну и ненавидя Корсакову - сестру. Острого момента мама не застала, так как ушла на репетицию, а вечером все было в обычном порядке, и следов «развязки» не было видно. Сахнов был водворен к жене, а Корсакова - «змей о семи головах», как называла её Тамара, - потерпела фиаско.

Александр Иванович Сахнов - художник давал частные уроки и получал пенсию. Получив пенсию, он выпивал четвертинку и делался весьма активен. Он ходил по коридору, где висели пальто и стояла обувь Тамары, затем с особым восторгом он наподдавал эту обувь, как бы невзначай. Тамара, в гневе, выскакивала из комнаты и начинался крик. Тамара кричала: - «Какой вы художник, умеете рисовать только лиловых женщин!!!» Сахнов хохотал и тоже с темпераментом восклицал: - «Хо - хо!! Я вам покажу где, у черта хвост!». И все это продолжалось до тех пор, пока Тамара не подала в Товарищеский суд; потом все прекратилось.

Театры, в которых мама работала, разваливались один за другим, и она то была с работой, то без неё. Шел 1940 год, театр опять закрылся, и мама вновь оказалась без работы. Продолжая дружить с Еленой Аркадьевной Коган, она бывала у неё, знала драму её жизни: - она вышла замуж 18 лет за красавца Станислава, у неё были еще две сестры и одна из них, красавица Лия, моложе сестры, быстро сошлась со Станом. Елена Аркадьевна с разбитым сердцем оставила Стана. Лия вскоре умерла, жизни были загублены. Без любви Елена Аркадьевна вышла замуж вторично и была верной женой и хозяйкой, хорошо вязала, шила, была умна. Вот им с мамой и предложили «халтуру». Выбирать не приходилось. Набирал Л. А. Фенин из Камерного театра. Интеллигентный и хороший актер . (Лев Фенин известный актер, работал в театре «Кривое зеркало». В 1920 году оказался в Крыму, где участвовал в представлениях севастопольского театра-кабаре «Гнездо перелетных птиц» вместе с Аркадием Аверченко, Еленой Бучинской (дочерью Тэффи) и другими. С 1922 по 1937 гг. служил в Московском камерном театре.).

Роли, на которые он пригласил маму и Елену Аркадьевну Коган, были заманчивы: - «Две сиротки», (сестры Жерар). Тогда мама вспомнила студию М. Х. А. Т. , где она, в свои 18 лет видела этот спектакль, по пропуску Вишневского с его невестой в труппе. Все это мама вспомнила, и ей было жалко своих 18 лет, и утраченных возможностей. Вторая пьеса для Е. А Коган: - «Воскресение» Толстого и третья - «За океаном». Везде Фенин Л. А. играл превосходно, до слез, и режиссерски было здорово. Коган Е. А. играла великолепно, да и материал был что надо. Мама играла старшую сиротку, вторую хорошо играла актриса Гринберг, играть слепую не просто. Она же играла Генриха, мальчика, «За океаном». Роли евреев играли прекрасно, очень серьезно, а потому смешно. Генриха один раз играла мама, публика плакала, когда маленький скрипач, битый не родным отцом и прижитый Эсфирью от русского, говорил, прижавшись к деду: - «дедушка, уедем в Россию, обратно. Дедушка, уедем из Америки в Россию».. И плакал... Они хорошо заработали; мама купила себе пальто, туфли, ночную сорочку, еще что - то. Не обошлось без неприятностей. В сцене Масловой, мама что - то сделала, публика засмеялась; она сорвала сцену Масловой Катюши, самую трагическую, когда она, на платформе, в проходящем поезде, в окне, увидела соблазнившего её Нехлюдова. Маме был дан строгий нагоняй от Льва Александровича Фенина, потом все уладилось.

Девятнадцатилетний юноша, Саша Анощенко, неизменно хранил для мамы место в автобусе. Ей это было приятно и, садясь, она чувствовала его руку на спинке сиденья. Она попадала как - бы в объятия, а он ей начинал что - то рассказывать. Все было прилично, но что - то маму беспокоило. Коган Е. А. спрашивала её: - «Ниночка, почему вас беспокоит Саша?» - она заметила. Мама сама не понимала в чем дело, поэтому она так и ответила.: -«не знаю, в чем дело»… Маме было 34 года, ему - 19 лет, 15 лет разницы. Какое - то наваждение, тревога, испуг овладела ею. Очевидно долгие годы «братской жизни» с мужем давали себя знать, хотя мама выглядела очень молодо. Она решила взять себя в руки и успокоиться. Они возвращались домой, и мама себя уговаривала, что Саша исчезнет из её жизни, а рядом будет Толя, и её дорогой сын.. Иначе, очевидно, думал Саша, он сел в их купе и всю ночь просидел у мамы в ногах и целовал её руки. Ужас был в том, что она не противилась... Приехав в Москву, она поехала домой с покупками, считая происшедшее пустяком. Как - то они ехали с Толей на трамвае, в прицепном вагоне, на площадке, ветерок обдувал их, был вечер. Толя говорил, стоя рядом с мамой: - «День - это подготовка к ночи». Но даже за руку её не взял. Какая же это подготовка?.. Стоял весь в светло - сером, такой красивый, любимый, недоступный... Холодный.. Очевидно ждал, что она сама бросится ему на шею. Но это ей казалось неестественным - бросаться женщине, а не мужчине.

В тот же период мама опять осталась без работы и Н. Д. Оттен устроил маме просмотр у Таирова, в Камерном театре. Она читала из Ромео и Джульетты, но видно не понравилась, Алиса Коонен только что умерла, Таиров был угнетен, он любил её, а мама ничем её не напоминала. После устроенного просмотра Оттен назначил маме встречу в холостой квартире, намерения его были понятны, и мама видела, что он, как и Толя, ждет от неё порыва к нему. Они просидели, беседуя ни о чем, битый час и расстались - он ни с чем и обиженный, мама - равнодушно. О Таирове он ничего не сказал, а по телефону говорил, «что его нет дома». Вот так мстят мужчины за неудачи.

Начал звонить Саша, просить о встрече, но мама говорила, что не может.. Шло время, работы не было; как то раз к маме на дом явился Сашин товарищ с просьбой позвонить Саше. Толи не было, и мама товарища выпроводила, пообещав позвонить. Она позвонила, и они встретились, погуляли. Он был в новом костюме, коричневых ботинках и перчатках, все сделанное на деньги «халтуры». Изредка они гуляли, мама опаздывала и надолго, надеясь, что встреча не состоится. Но её ждали и по часу, и больше, подносили цветы, были внимательны, она же не торопилась, надеясь на судьбу.

Толя как-то рассказал маме, что, когда он сидел в парке Культуры, к нему подсела девушка лет 18 и, поговорив, сказала, ему, что любит его. При этом он подчеркнул, что девушка была красива и что на такой он бы женился. Он даже предложил маме разменять мамину комнату на две и даже подыскал ей с Левой в полуподвале 9 метров, а себе сколько - то. Мама была просто возмущена до предела. Однажды, сидя с сыном в кафе на Тройцкой, мама увидела девушку в локонах, которая двигалась к их дому. Чутье не обмануло её и, схватив сына за руку, она последовала за ней и не ошиблась, она уже была в маминой комнате, а Толя стоял у пианино. Маму охватила не ревность, нет, а возмущение от беспардонности молодой особы и самого Толи. Позвать туда, где сын и жена - семья…Мама их выпроводила, дрожа от ярости и возмущения, и с этого момента она перестала считаться с Толей. Она увидела, что он вовсе не благороден в своих поступках, что он гораздо ниже того возвышения, на которое она его поставила. Придя домой, он выговаривал маме за то, что она недостойно себя вела и что девушка была не виновата. Отныне мама стала равнодушной и то, что еще оставалось в сердце, было утрачено. С этого момента мама почувствовала себя раскрепощенной и предалась тому, что сделало её и счастливой, и несчастной.

Толя, видя, что мама уже готова к разрыву, все же не разрывал, молчал, понимая все и зная, что откровенные выяснения отношений приведут к неминуемому разрыву, концу. Почему? Мама ничего не понимала и его душа, его характер, отношение к ней, все было ей непонятно. Однажды: он сказал ей - «Уедем!? К Наталии Сац, она зовет на Дальний восток.». Мама отказалась из - за сына, климата, музыки, да и вообще не хотела ничего теперь... Но почему он не уехал один? Почему звал её? Желая пресечь то, что грозило концом? Он остался, осталась и она. Приходя домой, она отсыпалась не таясь, а Толя говорил товарищам:
- «Нина все спит». Да, плохо было все это. Их держал сын и что - то еще??

ВОЙНА

Работы не было, роман с Сашей был в разгаре; мама говорила мужу, что была у Коган и там задерживалась, он молчал и маму не проверял. Он ездил на дачу к сыну, а когда возвращался в Москву, то мама боялась даже его прикосновения к себе. 21 июня 1941 года, возвращаясь с дачи от сына, они увидели толпы народа на платформе у репродуктора...Началась война. Они спешно поехали обратно на дачу, собрали вещи и вернулись в Москву с Левой и сестрой Екатерины Ивановны. О, Боги, Боги, жизнь калечила и рвала их жизни опять и опять. Мама уже с трудом выдерживала испытания и с ужасом ждала несчастья. Толя молчал. Война 1914 года - проводы на фронт дяди Ромы. 1917 - революция, Могилев, 1920 - смерть мамы, 1922 год - смерть тети Лиды, переезд в Москву, 1926 - голодовка до 1930 года, встреча с Толей, 1931 год - рождение сына, десять лет тревожной жизни до 1941 года и наконец 1941 год - война, война... Загудели самолеты, зловеще говорил по радио Юрий Левитан. Исчезли продукты, денег у них не было, запасов не было, работы тоже не было... Господи, помоги, - взывала мама тихо. Но самое страшное было впереди, впереди.. Еще все впереди!!!

И вот после двух недель войны пришла повестка - мобилизация. Повестку принесла соседка и робко, с жалостью, вручила её маме. Нет, описать все это невозможно. Чувство ужаса охватило маму: - уйдет, вернется ли? Какие слова нужно ему сказать? Единственные! Важные! Она молчала, как пришибленная, Толя взял повестку и пошел в военкомат, хотя можно было отписаться на две недели, на месяц, сослаться на отсутствие, болезнь, на еще что - то, ничего этого они не сделали, и через два дня Толя уходил на фронт. Они молча стояли друг перед другом. Мама не бросилась к нему, не говорила, что будет ждать, что любит его; он знал, что она не будет ждать, что «другой» остается и будет заменять его. Они даже руки не пожали на прощание!! Как враги!!!! Мама потом не могла себе простить этого, винила свой характер, свое неумение сказать что-то поддерживающее, её этому не учили, да и сама она к этому не привыкла. Толя ушел... Как ей жить, что делать оговорено не было; она подумала, что для него это была желанная развязка… Никто этого не знал. Через час он вернулся, они с сыном собирались пообедать. Он сел с ними, сказав, что отпустили на два часа.. Она его спросила, что он хочет относительно сына; он посоветовал его эвакуировать со школой. И не прощаясь, ушел. Она плакала кровавыми слезами, но весь кошмар был еще впереди...впереди.. Четыре года войны.. Она верила, твердо, клятвенно верила, что он должен вернуться. Последнее что у неё оставалось - это сын и приказ Толи. Мама пошла в школу. Школа гудела, как улей, на дворе сидела за столом девушка. Она записала Леву и сказала, когда приходить. Он не знал, что его ждет; в парикмахерской его остригли, мама купила ему спортивный костюм и стала собирать вещи. Толя больше не возвращался.

Дети ехали в Рязань, в село Панино. Часть ехала на пароходе, часть на барже... Лева ехал на поезде и доехал до места, а баржа с детьми затонула, так как в неё упала бомба!! Маме ехать с сыном в Панино было не разрешено директором, ехали с каждым классом по два педагога. Мама провожала поезд с сыном, стояла на платформе под проливным дождем и бесшумно, тихо, рыдала, смотря на удаляющиеся красные огоньки. Она забыла обо всем на свете кроме своего мальчика, которого в этой неразберихе могла потерять навеки...

Мама бросилась на вокзал к военному коменданту, за пропуском на выезд из Москвы. Пропуск был дан, и она от радости, не помня себя, бросилась собирать свои вещи. Она тотчас же сообщила своей свекрови, что уезжает к сыну. Мама сообщила и Саше, что уезжает; он попросил показать пропуск. Пропуск был с ней, в сумочке, и Саша на её изумленных глазах разорвал пропуск... Она его возненавидела черной ненавистью, он не понимал, что такое для неё был сын, что сын для неё был важнее всего на свете. Проклиная Сашу, она ринулась опять на вокзал, обратилась в окно военного коменданта. Она ему объяснила, что потеряла пропуск, что пропуск был, умоляла разрешить ей выезд за сыном, но комендант сказал: - выезд запрещен и был неумолим. Дело с Москвой тогда было плохо, пути и поезда бомбили, связи с Рязанью не было. Мать Саши - Мария Александровна, все делала для освобождения сына, у неё был знакомый генерал, Саше делали отсрочки. Мария Александровна лежала на подоконнике, ожидая Сашу из военкомата. Но все же его взяли в отряд мотоциклистов, он уехал, но скоро вернулся контуженный, попав в обстрел. Мария Александровна без памяти любила сына, а дочь Эмилию и её мужа - Ивана Ивановича эксплуатировала в интересах сына - Саши.

Мама же, достав билет, уехала искать сына в Рязани... Толя недаром называл её «еврейской матерью», так как она хотела для сына всего лучшего, как и еврейские матери для своих детей. Приехав в Рязань благополучно, она пешком добралась до села Панино. Нашла заведующую, объяснила свое появление и попросила дать ей любую работу. Заведующая направила её помогать на кухне, где она могла хоть что - нибудь съесть. Она была счастлива и пошла разыскивать сына. Она нашла домик, где он жил с ребятами и пионервожатой, увидела у окна кровать со знакомым одеялом и пошла в поле, где дети гуляли. Навстречу ей бежал её ненаглядный, целый и невредимый малыш! Он плакал, не верил, что это она.. Мама решила больше никогда, и ни при каких обстоятельствах с ним не разлучаться. Она резала на порции хлеб в кухне, (дети старались брать горбушки) и продукты, и помидоры и каша варилась в котле, колхоз снабжал детей. Завхозом была мать троих детей - девушки комсомолки, сына подростка и сына лет 17, которого берегли от мобилизации. Вскоре маме дали домик и 12 подростков для воспитания.

Тем временем из Москвы пришли теплые вещи и аттестат от Толи на 400 руб., на ребенка, так как Толя считался в Армии командиром. Маму радовало, что он жив и заботится о сыне.. Заведующая нуждалась в деньгах для оплаты продуктов колхозу и потребовала от мамы уплаты за сына, так как знала об аттестате. Мама отдала ей все деньги. Педагоги решили устроить небольшой концерт в классе и попросили маму почитать им что - нибудь. Она прочитала два произведения, а затем с мальчиком, который играл на скрипке и привез её с собой, они поиграли - он на скрипке, а мама аккомпанировала ему на фисгармонии. Скрипач был Джулиан Грамши, сын итальянского коммуниста, умершего в тюрьме - Антонио Грамши. Мать и тетя Джулиана жили во 2 ом Тройцком переулке, и впоследствии Лев и Юлик долго дружили в Москве, после войны. Многие начали уезжать, а Лева постоянно начал твердить: - «мама, поедем в Москву, ребят осталось мало, поедем»; она подумала, что ребенок лучше чувствует и, может быть, прав, иначе зачем бы родители забирали детей...

Мама пошла в Рязань за пропуском в Москву вместе с комсомолкой. Ей он пропуск выписал сразу, на спец. бланке, а маме стал отказывать: - «вы жена командира, что там будете делать? Там тревожно, нельзя, да еще с ребенком». Она уговаривала, просила, говорила, что когда все пойдут из Москвы, то и она пойдет по дороге. Это был лепет и глупость. Начальник сказал: - «по дороге пошли моя жена и двое детей, и были убиты..». В результате он дал ей справку, что разрешает, но не такой официальный пропуск, как комсомолке. Конечно, ей надо было ехать в Свердловск, лучше во всех отношениях, но она послушалась сына, а не голоса разума, они собрали узлы и двинулись в путь на вокзал за билетом, в Панино.
Билетов не было, касса была закрыта, а зал полон народа. Просидели долгое время, шла ночь, тогда она решила действовать иначе. Обошла кассы и встала у дверей кассира. Мимо неё, в эту дверь, вошел военный с ребенком на руках и вышел с билетом. Она ждала. Наконец вышел из двери мужчина и она, держа в руках документы и деньги начала лихорадочно ему объяснять, что у неё есть пропуск, что ей нужно полтора билета до Москвы и что она заплатит за билеты вдвойне или как он пожелает... Кассир, так как это был он, осмотрел документы и сказал: «ждите в зале, встаньте у кассы и ждите...», и ушел к себе. Мама встала у кассы, прислоняясь к стене, сидеть было негде. Пассажиры было ринулись за ней, протестуя. Но она сказала, что стоит не за билетом, а просто так. Деньги и документы она держала наготове в кармане. Ждала с тревогой - выйдет или нет. Вдруг окошечко открылось, высунулась рука и сказала - «давайте». Она быстро сунула в окошечко все, что приготовила, и оно тут же захлопнулось. Люди вскочили, но тут же успокоились.

Окошечко открылось, и мама увидела билеты и деньги. Она прошептала: - «зачем же деньги»? Ответили: - «слишком много.» Окошко захлопнулось, прошло не больше секунды и все стало, как и было. Мама все сунула в карман, схватила Леву и выскочила на перрон. Она бросилась к стрелочнику - когда поезд на Москву? С какого пути? Поездов на Москву нет и не будет: - «Бомбят» - был ответ. В это время прополз темный состав и остановился, на подножке - проводница.. Мама с узлами и сыном кинулась к ней - «на Москву?» - «Да,» - ответила она. Мама полезла на подножку вагона, проводница зашипела: - «Куда? Пропуск есть?» «Все есть» - бормотала мама, проводник быстро оглядела бумаги и кинула: «вагон в конце состава». Они с Левой бежали с узлами по шпалам, вагон был открыт, к счастью. Она, подсадила Леву, бросила узлы и вскарабкалась сама... Поезд тронулся...!!! Они поехали. Не веря себе, радуясь и страшась, она заглянула в вагон. Там сидели в темноте - темные фигуры, места были, и они с Левой сели на лавку. Все молчали.
Поезд полз медленно, часто останавливался. Была ночь, они молчали, дрожа от страха.. На одной остановке вошел военный патруль с фонариком - проверка документов. Лева шептал: «а нас не ссадят??!» «Молчи, молчи», - шептала мама. Их проверили, не ссадили, Лева плакал у мамы подмышкой. Только к утру, от разъезда Панино они подъехали к Рязани. Светало... На соседнем пути стоял разбитый состав. Валялись на земле сумки с едой, помидоры, чемоданы, раздавленные, с вывалившимися содержимом, людей не было, видно успели убрать, но все было залито кровью, стояли лужи воды... В состав попала бомба, и мама с сыном с тревогой глядели в окно. Поезд тихо тронулся, и они проехали ужасные следы, молча. Больше не было проверок, тревог, и они медленно, подползли, наконец, к вокзалу, на котором крупными буквами значилось: - «Москва». Вышли они на площадь и что маму поразило так это то, что на площади было людно, кто - то смеялся, все громко разговаривали и ходили трамваи, как в мирное время. Очевидно, это было нормально для тех, кто не видел окровавленного состава, а маме показалось это кощунством и жестоким по отношению к тем, кто страдает.

Какие же ужасы должен был видеть Толя, будучи в гуще этой бойни. Приехав на Тройцкую и позвонив, как обычно, три раза, мама ждала - кто откроет? Что произошло за эти три месяца в квартире? Дверь открыла Тамара, и, увидев их, зашептала: - «Ты с ума сошла!! Зачем приехала! Под Москвой немцы!!» Мама не обратила на эти слова внимания и пошла с Левой к себе в комнату. Она думала: - «Москва есть Москва, её будут защищать до последнего, доехали и слава богу».. Она позвонила своей свекрови Екат. Ив., сообщила о приезде и стала думать, как жить. Толе мама писала ежедневно, обо всем коротко.

В квартире были все живы, Татьяна Александровна Цингер устроилась работать на «Скорой помощи и рассказывала, что к Склифософскому она больше возит из Замоскворечья, что немцы метят в М. О. Г. Э. С., но не попадают. По радио все время говорил, зловещим голосом, Юрий Левитан, объявляя налеты и отбои и какие пункты сдали. Днем было тише, но в определенный час, систематически, начинались налеты. Мама с Левой брали его детский матрасик и шли ночевать в метро Красные ворота, там очень глубокий тоннель. Долго шли по шпалам, вглубь, чтобы найти свободное место и устраивались. Лева быстро после Панино стал бледнеть, под глазами появились синяки, цвет лица стал зеленым... Мамина свекровь-Ек. Ив. сказала, что никуда ходить не будет, ни в бомбоубежище, ни в метро, и маме не советовала, а то завалят в метро и задохнешься. Они стали сидеть у Ек. Ив. за столом вчетвером и ждать своей судьбы. Как - то грохнуло, они все покачнулись, и лампа - люстра закачалась. Где - то близко упала бомба. Оказалось упала на Спасской, около Садовой, на мостовую, около Спасских казарм. Они ходили, смотрели, воронка была огромная во всю мостовую, но не взорвалась, а то бы они все взлетели на воздух.

На Тройцкой, Корсакова - артистка, устроилась в швейную мастерскую ради рабочей карточки и предложила устроить маму шить маскировочные халаты. Она не шила, а что делала там - мама не знала. Начались морозы. Маме надо было прописаться, а паспортный стол отказывал, мотивируя тем, что немцы под Москвой, а она жена командира. В сотый раз, идя к военному коменданту с заявлением о прописке, мама ломала голову, как и какими словами просить. Когда он занес ручку, чтобы написать «отказать», она воскликнула: - «Не пишите! Подождите! Разрешите!!», и еще что - то, и он разрешил. Мама прописалась и поехала на работу в швейную мастерскую. Вышла Корсакова - артистка и сказала ей: - «Подождите, я покушаю и выйду». Она была верна себе даже в этих жутких условиях. Когда она «покушала», то маму быстро оформили, и получив крой на сколько - то халатов, она вернулась к Екатерине Ив., ибо у неё была ножная швейная машина, и вот мама взялась за дело. Халаты были огромные, шов тянулся невыносимо долго, а их было много. Надо было сообразить что к чему, так как халаты были с капюшонами. Приходил дядя Рома, они сидели в шубах, он принес чашку пшена, и они варили на плитке кашу. Энергией пользоваться было строго воспрещено. Они пробили в счетчике дырку и на диск воткнули большую иглу. Счетчик перестал работать, а они понемножку, всей квартирой жульничали, кипятили воду.

Однажды, в трамвае, рядом с мамой оказался полковник. Он спросил её, как живет Москва? Он только что прилетел и ехал за назначением. Мама рассказала, что муж на фронте, а она у свекрови шьет халаты, будучи актрисой и счастлива, что жива. Летчик сказал, что у него в портфеле водка и хлеб и что они могли бы посидеть и выпить, чтобы согреться. Мама пригласила его к себе. Она вскипятила чайник, а он рассказал откуда он, что женат и у него две дочки. Лет ему было 36 - 40. Мама пить не стала, поела, что у него было. А он хватил стакан водки и, попросив маму разбудить его в восемь ноль ноль, заснул, как убитый на диване. Утром мама его разбудила, он умылся, еду и хлеб оставил ей, сказал, что вызывают в штаб и попросил мамин телефон и адрес, и адрес Екатерины Ив., сказал, что он будет жить в Метрополе со своим другом комиссаром полка, до назначения. Спрашивал, что ей нужно - хлеб, мыло. Мама, как всегда, от всего отказывалась, пока он ей не сообщил, что талоны на обеды в «Метрополе» он отдал дежурной. Тут мама опомнилась, забыла свою гордость и попросила эти талоны для сына. Брать отданное обратно ему было неудобно, а на следующий месяц обещал.

Один раз он позвонил и сказал, что в Метрополе, в таком - то номере для неё он оставил 20 кг. картошки. Она поехала, предусмотрительно взяв с собой мешок. В номере были красивые девушки, вернее женщины, которые «устраивали свою жизнь», ловя выгодных мужчин. Это делалось без любви, ради выгоды. Было противно. В номере были и военные, они поили женщин, а те ломались и кривлялись. Одна уже была беременна от генерала и требовала, чтобы он выписывал её семью, так как немцев отогнали от Москвы. Картофель для мамы они не хотели отдавать, говоря, что им нужен мешок из под него. Мама спросила, где находится картофель, оказалось - в шкафу... Она вынула свой мешок, пересыпала картофель и ушла от этой пьянки. Летчик как - то приехал на Тройцкую днем, со своим комиссаром, привезли белый хлеб и красную рыбу. Лева захотел угостить своих соседских друзей Цингеров, и все получили по горбушке ситного с рыбой. Один раз летчик с комиссаром, у них была персональная машина, привезли свиной окорок. Они уже жили в гостинице Ц. Д. С. А.. В общем, военные не очень стремились воевать, а отсиживались в Москве и «гуляли», что для мамы было целым открытием.

Талоны на обед в Метрополь стоил 20 рублей. На талон давали: закуску, первое, второе и третье, хлеб. Мама ела закуску, Лева первое и второе, мама - третье. Пропитались целый месяц, аттестата хватило как раз на обеды. Толе она писала без конца - и открытки, и треугольники, ответа не было, ни одного. Шила халаты, педагоги собрали группу учеников и стали готовить к школе. Шел 1942 год. Немцев гнали, по радио Левитан сообщал разное, слушали с тревогой, надеялись, верили. Мама заклинала судьбу пощадить Толю, оставить его в живых. Летчики наконец улетели на задание, но появился Саша, после контузии он попал в г. Фрунзе и после госпиталя, должен был приехать в Москву, о чем маме сообщила его сестра Эмилия; мама была и рада и, скорее, не рада, так как она собиралась ждать Толю, просить у него прощения, положиться на его милость. Жизнь без Толи она не представляла, а что он жив и вернется - была уверена. Как пишет мама: «не суждено мне было иное, и опять я попала в беду из - за своей глупости и непрактичности.» Приехав, Саша попросил свою сестру пригласить маму к ним. Они тогда занимали квартиру во дворе, с картинами и мебелью. Она идти не хотела, а наоборот, хотела порвать. Однако, все получилось иначе.

Вся семья Саши - мама, сестра - Миля, её муж Иван Иванович, все маму уговаривали остаться; бомбили ужасно, они стояли в дверных проемах, трясло, мама думала о сыне, он был у Ек. Ив.. Маму же уговорили, что бомба в одно место дважды не попадет и т. д.. То есть она могла за сына не волноваться. Кроме того тоска, одиночество, уже ненужность Саши мучили её. Она смотрела на него и думала, что она в нем нашла и как она могла все это натворить? Постель! Проклятая постель! Что женщины знают о ней??? Сколько она не спрашивала, все отвечали одно и то же: - «а, скорее бы кончилось, терпишь...» «им надо». Так ответила маме и её Елена Аркадьевна. А актриса, с которой мама работала в системе фронтовых театров, говорила ей все время: - «да брось ты его, он тебя губит, что ты нашла в мальчишке?!!!». И только когда она сама встретила нечто подобное, но женатое существо, сказала маме: - «Я вспоминала, Нина, о тебе и поняла тебя только сейчас, когда сама попала в плен и не могу разделаться с любовником!!!» Её звали Капитолиной; она страшно похудела и стала похожа на щепку. Тогда мама спросила её от чего она так похудела и изменилась? И она сказала- что не знала, что женщина может испытывать то же, что мужчина - острый, удовлетворенный секс!!!...».
Капитолина жалела маму и себя. Больше мама её не встречала, и таких ответов ни от одной женщины она никогда не слышала. А Толя, вернувшись после войны в Москву и идя с ней по Садовой, сказал: - «Я был тебе плохим мужем!» Очевидно, и он понимал в чем дело. Это вопрос физиологии, никто, ни в чем не виноват. Природа.

Что знают девушка и юноша, сходясь в сексе? Влечение, любовь. Если юноша опытный или мужчина, знавший женщин, то он еще что - то знает, понимает, тогда еще что - то может получиться. Но, в сущности, мужчины заботятся лишь о себе, а не о девушке (которая, как ребенок беспомощна и несведуща), однако в основном - это совпадение темпераментов, а это - дело случая и очень редкое поэтому. Мужчина получает удовлетворение, а женщины - как придется; как правило - подчиняются и, ожидая раскрытия жгучей тайны, вскоре разочаровываются в браке.
В отношении Саши Анощенко дело было плохо. Сойдясь с ним без особого стремления, мама оказалась «в положении». Бросилась к частному врачу, профессору, прося «освобождения», он отказал. Саша кричал, что «посадит маму на цепь», что он хочет ребенка. Был 1942 год, маме пришли обратно письма, которые она писала Толе - целая пачка за год... На Зубовской было военное справочное бюро, она с письмами бросилась туда и, подойдя к окошку, предъявила письма за год и попросила дать ей сведения о муже. Военный куда - то ходил, что - то узнавал, осмотрел штампы на письмах и сказал, что сведений официальных нет, но возврат писем - это плохо, произошло что - то серьезное!

Упав духом и ненавидя себя, мама поехала опять к врачу, который отказал в «ликвидации». Уродовать себя она боялась. Был 1942 год. Голод. Маме было 35 лет, и она думала, что уже никогда не будет рожать, письма пришли обратно, Саша страстно влюблен, а мамина приятельница Соня из кинотеатра « Форум » говорила ей - «он твой друг, родишь красивую девочку». Мама только что поступила в В. Г. К. О. (Всесоюзно - Гастрольно - Концертное - Объединение), прочитав на прослушивании смешной рассказ Ленча, который подготовила сама, и была принята по договору на год, с хорошим окладом и литерной карточкой.. Она узнала, что по окончании договора, если женщина беременна, её уволить не имеют права. Маму включили в бригаду из шести человек, и их пустили по воинским частям и госпиталям. Рассказ мамин пользовался успехом, в частях их кое - чем кормили и что могла, она везла домой. Например - селедку, целую, не ржавую.

Она ездила с бригадой, читала в госпиталях больным воинам, потерявшим здоровье от того, что спали на снегу, безногим и безруким, и одному юноше - без рук и без ног и с пулей, прошедшей около сердца. Она ему просто почитала Толстого из «Войны и мира». Это было так страшно, что она долго стояла в коридоре, сцепив зубы. Была одна счастливая работа: - оркестру народных инструментов п/р Осипова; нужна была вроде конферансье, объявить номер и кое - что рассказать о нем, несколько слов. Руководитель ей быстро объяснял, что надо сказать, мама быстро подхватывала, улыбалась, была мила в длинном розовом платье, с черной бархатной лентой на поясе. Руководитель сказал, что лучшего конферансье он не желает, маме было с ними очень хорошо и легко, и в своей тарелке, и она огорчилась, когда они ушли из В. Г. К. О.

Мама продолжала читать в кино, конечно, это было хуже всего, это не то, что рассказывать о музыке, в которой она разбиралась. Публика шумела, говорила и завладеть вниманием было трудно и неинтересно.. Мама надевала черное шелковое платье и затягивалась, так как теряла формы. Срок договора кончился, пришлось говорить правду, оставили. Важны были литерные карточки по которым давали много хороших продуктов. Мама терпела, что было делать... Саша поступил в Театр Санитарного Просвещения и тоже получал литерные карточки. Будучи уже с животом, мама не появлялась у своей свекрови, она уже больше жила у Саши с Левой, и вот тогда её дорогой сын получил еще одну травму: - мальчики во дворе открыли ему глаза на мамины отношения с Сашей. Травма была тяжелая и она формулировалась так: - «Саша хочет отнять у тебя папу»! Дружеские отношения у Левы с Сашей испортились, и Лев был полон мстительных мыслей, которые и старался осуществить. Теперь она чувствовала себя виноватой уже не только перед мужем, но и перед сыном - вдвойне, да еще и перед матерью Толи - втройне. С животом она уже читать не могла и ушла в декрет.

Саше в театре предложили устроить маму в роддом, в Кремлевское отделение, чтобы подкормиться. Опоздав на один день, она попала в простое отделение, но с удобствами и телефоном у постели. Был февраль 1943 года. Писем от Толи не было. Срок у неё был восемь месяцев и одна неделя, она рассчитывала отдохнуть месяц. Но только она легла на мягкую, удобную, теплую постель, как почувствовала, что простыня мокрая. Позвав няню, они осмотрели постель и она сказала - «пойдем в родилку - роды начались». Роды были тяжелые, положение ребенка ягодичное, неправильное и преждевременное. Родилась девочка, и на другой день мама уже лежала опять в своей постели. Было 18 февраля 1943 года. Когда ей принесли ребенка кормить, она не поверила, что это её ребенок, подумала, что это ошибка. Позвала няню, маме показали повязку на ручке - Анощенко. Девочка была удивительно похожа на японку: - смуглое личико, черные раскосые глазки и черные волосы. Мама позвонила Саше, что у него дочь, вес маленький, недоношенная, похожа на него. Саше был 21 год, маме - 36 лет.

БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ РЕБЕНКА

Через неделю маму выписали, и она с дочкой приехала к Саше. Он за мамой пришел, нес крошку очень смешно, на вытянутых руках, и где - то высоко, так как сам был высокий. Мария Александровна и Миля приняли маму учтиво, как люди воспитанные, но энтузиазма не проявили. Мама чувствовала, что то, что произошло, да и она сама, все это они не могут одобрять, а терпели её поскольку она нравилась их сыну и брату. Но ничего сказано не было - ни слова, все зависело от желаний Саши. Мамино положение в их семье было двусмысленное весьма. Саша заявил, что хочет дочь крестить и что будет в виде подарка от друга устроен ужин. Девочку крестили, дали имя Элеонора, священник сказал, что в святцах такое имя есть. Саша шел вокруг аналоя за священником, высоко держа ребенка, мама, Миля и друг - за ним и ужасно прыскали от смеха, глядя на Сашу - «страуса». Ужин не состоялся, друг обманул и начались томительные дни с младенцем и с сыном, которому маме стыдно было смотреть в глаза.

У Саши, вернее его семьи, была большая квартира с позолоченной мебелью и зеркалами, ковром; маме с Сашей предоставили большой зал, в котором была отделена маленькая комната, где спал Лева. Малышку после каждого кормления рвало фонтаном и начались новые страдания - борьба за жизнь ребенка, рожденного в 8 месяцев от голодной матери, матери, которая умела только трудиться и не умела думать, матери, одержимой страстями, которые завели её в тупик. И дальше было все хуже и хуже, казалось бы уж некуда хуже, но все хуже и хуже было, и, как укор, пред ней стоял её сын, которого она любила и за которого отвечала. И она, сжав зубы, как раненный зверь, боролась и боролась и больше ничего не умела кроме этого.

От муже по прежнему она ничего не получала: писем не было, она была без работы, с двумя детьми. Маленькая дочка, только что родившаяся, заболела. Саша, через свой театр, устроил консультацию в Институте Сперанского (для недоносков), так как девочку рвало, а районный врач сказал, что у неё сужение пищевода и что надо делать операцию новорожденной!! Опять темные силы окружили маму, она была в ужасе, и в такие минуты она думала - «Почему я Нина Донская? А не кто - то другая? Более удачливая?». Мама поехала с дочкой  к Сперанскому; вышла врач, принесли рефлектор, развернули, Нора лежала, «сложив ручонки и закрыв глаза, не потянулась, ручки не разжала.» Доктор указала маме на эти признаки слабого, безнадежного ребенка. Мама попросила оставить ребенка в Институте хотя бы до утра, раз дело так безнадежно, а к утру, может быть, выяснится что - нибудь. Докторша была добрая и согласилась, сказала - пойдете в приемную и оставите молоко, а завтра прийдете к 8 часам, но без опоздания. Ребенка унесли, а маму попросили нацедить молока; она нацедила, а когда пришла врач, то она сказала маме: - «да у вас нет молока, ваш ребенок умирает от голода, и рвота у него - голодная.» Ребенку дали молока, и рвоты больше не было; глаза открылись, руки разжались, ребенок ожил. А был безнадежен. Все быстро пошло на поправку, дочь набирала вес, мама с ней гуляла, держа на руках, по совету врача, остальные дети лежали в ватных капюшонах на деревянных настилах.

Эмма Мироновна Кравец была заведующей отделением и делала все, что могла. Ребенок поправился и маме сказали, что на другой день она может дочку взять домой. Мама же попросила оставить девочку еще на один день, чтобы дома все приготовить. Ей разрешили, и мама пошла домой. Прийдя через день, маме сообщили, что ребенок отправлен в Морозовскую больницу, так как заболел дифтеритом носа. Сраженная известием, мама спросила, как же это обнаружено? Девочка была здорова, хорошо ела и вдруг дифтерит, да еще носа? Она поехала в больницу, ей вынесли дочку, завернутую в огромное солдатское одеяло, остриженную наголо и с голубыми глазами. Мама снова дочку не узнала, тогда ей растолковали, что после месяца дети меняют окраску, и это естественно. Кормить надо было через три часа. Добираться домой - час туда, час обратно, пешком. Было холодно, голодно, и мама решила ходить по улице эти три часа, чтобы не таскаться домой.

Ходила, мерзла, кормила, и через несколько дней у неё заболело горло. Врач сказал, что она заразилась и что она может лечь к ребенку в больницу. Мама легла, её отгородили ширмой. С горлом у неё было все хуже, она попросила сделать ей прививку. Врач сказал, чтобы она потерпела, может быть, обойдется так, что прививок от морских свинок нет, а есть лошадиная, которую её сердце может не выдержать. Горло у неё стало резать, как ножами, было плохо в любом случае; мама настояла, ей сделали прививку и начались у неё страшные боли в суставах, как будто из неё тянули жилы. Около мамы сидела сестра и массировала руки, ноги, что очень облегчало, но просидев около неё дня два, сказала, что больше не может. Мама выжила. Давали 400 гр черного хлеба в день.
Так как дочка продолжала болеть, то врач решила брать у ребенка пункцию - это вытянуть жидкость из позвоночника. После этой процедуры девочку принесли из операционной замертво. Держа ребенка на руках, мама вышла в коридор и села на скамью. Вдруг она заметила, что у дочки закатились глаза и начались судороги, тогда мама положила её на скамейку и обратилась к проходящему мимо профессору; он посмотрел, махнул рукой и закрыл девочку простынкой. Итак - конец, поняла мама. К маме неожиданно подошла нянька и сказала: - «Возьми ребенка, выйди на террасу и подставь её под ветер - может раздышится. Так мама и сделала. Через некоторое время мама, перестав держать вертикально, увидела, что девочка то ли спит, то ли умерла. Личико было спокойное; медсестра сказала, что ребенок спит.

Мама положила дочку в кроватку, пошла выстирала косыночку и рубашечку, нашла врачиху и та сказала, что если дочка доживет до утра, то она её будет лечить, что дифтерит осложнился пневмонией и температура была 39,6. Дочка дожила до утра, врач сказала, что поступила свежая кровь, первой группы и она введет её. Ввели в вену на голове, образовался большой кровавый шар, который вскоре рассосался. И вот тогда, ребенок открыл глаза и начал сосать грудь.

Врач сказала маме, что ребенок хочет жить и, что за сорок лет её практики это первый случай выживания. Предложила маме отдать дочь ей на воспитание, так как детей у неё самой не было. Мама отказалась, поблагодарила. А из больницы маму встречал уже не муж, а 12 летний сын; они сразу все вместе поехали на Тройцкую. Как только мама вышла с ребенком из больницы, Саша начал её изводить своими романами, мама была истрепана и нравственно, и физически. Для маленькой дочки нужна была постоянная няня, чтобы мама могла как - то зарабатывать на жизнь. Саша же ухаживал за девушками, при этом маму он не оставлял, ибо мама была без работы и была материально связана с ним и его семьей. Саше мама сказала, что пока она беспомощна, он должен ей помогать, а как встанет на ноги, то уйдет сама. Рождение ребенка в очередной раз испортило отношения; и так было у всех женщин в семье; наследие предыдущей эпохи - либо мать, либо любовница…
НЯНЯ — АННА ПЕТРОВНА РОМАНОВСКАЯ

Так прошел год немцев гнали, был май 1944 года, дочке был год с лишними, она начала ходить. Как пишет мама - Нора была спокойная девочка, рано начала ходить, и тут Сашина мама, Мария Александровна рекомендовала Анну Петровну Романовскую в няни, с условием, если Анне Петровне ребенок понравится. Мама оставила дочку у Марии Александровны, было ей около трех лет, и таким образом Анна Петровна познакомилась с девочкой и согласилась за 200 руб в месяц. У мамы таких денег быть не могло, но Саша обещал платить, так как собирался продавать золоченую мебель.

Бабуля была компаньонкой у Александры Павловны Смирновой - в молодости артистки Мариинского театра и жены известного водочного коммерсанта - Смирнова. Затем, бабуля, в 30 лет вышла замуж за часовщика Романовского и была им обеспечена. А Александра Павловна Смирнова жила в одной квартире с семьей Саши, где у неё были две смежные комнаты (остальные комнаты были реквизированы). Это был дом на Садово - Самотечной, д 6, когда то полностью принадлежащий Смирнову - водочнику. У Смирновой были драгоценности, которые она не спеша продавала и на это жила. Муж Смирнов - умер и от единственного от него сына, у Анны Павловны было две внучки, которые приходили к бабушке, чтобы поживиться у неё чем - нибудь вкусным. Александра Павловна была избалована и к несчастью почти слепа. Внучки - девочки этим пользовались. Вот Александра Павловна и сосватала маме бабулю Петровну, которая скучала и не против была подработать. Растила она дочку до 12 лет, почти до самой своей смерти. Анна Петровна была финка, кроткая, симпатичная старушка, маленького роста, худенькая, в белоснежных, нижних, крахмальных юбках, добрая, спокойная, которая, как вспоминала мама, кормила дочку на белоснежных салфетках, учила есть с ножом и вилкой и хорошо готовила «из ничего» в трудные времена. И как считала мама, такое воспитание пошло её дочери на пользу: и в детстве, и в юности девочка умела вести себя в любом обществе. Как считала мама - её дочь кроме того унаследовала «барские качества» от отца; Саша умел стоять, сидеть, говорить, целовать даме ручку и резко выделялся из серой неинтеллигентной массы. Соседи по Тройцкой - Цингеры, помещики и аристократы, называли Нору в молодости - «украшением гостиной».

СЕМЬЯ САШИ АНОЩЕНКО

Сашу воспитывал и дрессировал отец - Николай Дмитриевич Анощенко. Николай Дмитриевич был учеником Жуковского, летчиком, носил шпалы и с Красной площади, в присутствии Ленина, поднимался на воздушном шаре. Потом решил стать режиссером кино, но не получилось, и он стал заниматься кинотехникой, писал книги и стал профессором В. Г. И. К. а. Они жили тогда в квартире, (реквизированной у Смирнова), на Садовой - Самотечной в д No6. Николай Дмитриевич увлекся 20 летней студенткой и ушел из семьи. Мария Александровна, красивая, светская женщина падала в обморок, но пережила все это и всю любовь перенесла на детей, особенно на Сашу. Николай Дмитриевич счастлив не был, сын от студентки - Натальи Абрамовны, его не любил, так как Николай Дмитриевич обращался с ним жестоко. Он уехал из дома куда - то далеко, и женился там. Наталья Абрамовна не была умна и не была столь красива, как Мария Александровна, поэтому Ник. Дм. хотел вернуться к Мар. Ал. в семью к жене и начать с ней жизнь сначала. Но Мария Александровна отвергла это предложение и осталась до конца жизни с дочерью Эмилией, похожей на мать, красивой, и с её мужем, простоватым парнем. Отец Саши ушел из семьи, когда сын был подростком, воспитанием детей не занимался; из всего этого мама сделала вывод, что Ник. Дм. Анощенко поступил с женой и детьми жестоко, и Саша, сын, унаследовал его черствость, что она испытала на себе. Да и к дочери своей он относился никак: не проявлял ни любви, ни заботы…

ПРЕДЛОЖЕНИЕ КАНЦЕЛЯ В.С.

Однажды Корсакова - артистка сказала маме таинственно, что может быть сообщит ей что - то очень важное. Канцель В.С., помня маму по «Танкеру Дербенту» и Театру Морфлота и Водного Транспорта, а также по работе над «Золушкой» на радио, очевидно, вспомнил о ней. Ему была нужна актриса на роль Липы Кукушкиной, в пьесе Ленча «Дурнушка». Та актриса, что была прислана из Комитета по делам искусств, (при Совете Министров СССР) его не удовлетворяла, он рассказывал потом, что ему предлагали актрису, игравшую Натали Гончарову в фильме «Поэт и царь», что он, Канцель, увидел вместо красивой 16 летней Натали женщину с потухшими глазами. Очевидно, её, эту актрису, сильно потрепала жизнь и мужчины за красоту. Итак Канцель вспомнил о маме, как - то это связалось с Корсаковой, её тоже «предложили», и он был в восторге от её фактуры: громадный рост, лошадиные зубы и смех девочки.

Мама, оставив дочку в семье Саши, предстала перед В. С. Канцелем - своим кумиром. Он не испугался маминого вида, а предложил посмотреть репетицию, мама посмотрела, и он её спросил, какая роль ей больше подходит. Мама подумала и сказала, что, пожалуй, роль Липы Кукушкиной. Он сказал, что согласен с ней, предложил выйти на репетицию и оформиться в системе Фронтовых Театров. Это значило выезды на фронт, почетная и любимая работа. Маму оформили как актрису 1 ой категории, первой группы с окладом 900 рублей, что было очень почетно для неё. 18 мая 1944 года мама взяла пьесу, бросилась искать человека для маленькой дочки. Теперь у мамы была литерная карточка, деньги, работа с любимым, талантливым режиссером. О, счастье! Бегая по подъездам и квартирам и спрашивая нет ли старушки посидеть с ребенком, который ходит, что ничего делать не надо, что она дает 400 гр хлеба ежедневно и деньги. Мама нашла быстро - Асю Львовну, с уговором, что мама не будет считать её «домработницей», а только «помощницей». Мама на все согласилась и полетела к Павлу Нилычу Берензону - делать роль. Дело пошло, Канцель был доволен. Мама воспрянула духом, роль была комедийная, и она привнесла в неё много своего, напевала и танцевала, оделась соответственно Липе, которая при немцах «мазала мордашку йодом» и этим их отпугивала. Спектакль играли много раз, успех был огромный.

В коллективе было три актрисы и семь юношей и назывался театр - «Молодым». Корсакова была с мамой сверх любезна, говорила, что не знала, какая у мамы трудная жизнь и т. д. И все это, живя с мамой в одной квартире. Удивительная женщина, а может быть, все актрисы такие? - думала мама. О самой маме костюмерши говорили так: - «Донская будет репетировать хоть в уборной». Да, так оно и было на самом деле. И вдруг через четыре месяца актеров пожелал увидеть министр. С чем это было связано, никто не понимал. В. С. Канцель был не ходок по инстанциям, он только - творец, художник. Он взял себе в помощники толстого Мительмана Исая, приехавшего из Азии. «Митель» на репетициях спал, сопел, подогнув ногу под огромный живот и был у актеров лишний. Вот он - то и натравил на Канцеля начальство, так как после разгрома спектакля Канцеля он занял его место и выступил как организатор нового театра «Театра Мастеров», Театра Комедии Мительмана. Сволочь... Маму тотчас вызвал к себе Моисеев, директор Фронтовых театров и предупредил, чтобы она не шла работать к Мителю, так как это будет предательство по отношению к Канцелю В. С. Мама сказала: - «да, да, конечно». Однако маму волновал вопрос, как она будет жить с двумя детьми, если останется без работы. Но тут подоспел Мительман, сказал, что приглашает маму, Сашу Анощенко, мамину сестру Тамару, которая Канцелю не нравилась как и Саша, которому, как он сказал - «надо еще учиться.»

Тогда В. С. Канцель сказал маме: «мне предложили ставить в театре Советской Армии «Учителя танцев», я тебе дам маленькую роль служанки, а потом продвину». В Театре Советской Армии тогда был художественным руководителем А. Д. Попов и попасть туда была большая честь, так как Попов был очень талантлив, всесторонне. И мама не пошла, «дура и кретинка»... Предложение Канцеля маме было лестное, но она - как она пишет «как всегда, не бросилась ему на шею с благодарностью, а стояла истуканом». После того как мама дала согласие Мительману, то горько пожалела об этом, так как Канцель, узнав об этом, сказал ей: - «конечно, я понимаю тебя, там будут ордера на ботики»... (Пьеса «Учитель танцев» была впервые поставлен на русском языке в переводе Щепкиной - Куперникв в 1946 году в Центральном театре Советской Армии, а позже был снят фильм - режиссеры Татьяна Лукашевич и Владимир Канцель, в спектакле и фильме играл Владимир Зельдин.). Это был 1946 год и Канцлер В.С. приглашал маму играть в спектакле. «Учитель танцев» был Канцелем поставлен с блеском, а мама жестоко наказана, да еще как!!!
Были глубокие подводные течения, связи, знакомства, о которых мама понятия не имела; в театре шла борьба, победил Митель, и это была подлость.

Театр Мастеров представляли три фигуры - А. Д. Дикий, А. Л. Лобанов и Ю. А. Завадский. Дикий ставил в театре «Маскарад», Лобанов - переводную пьесу, где главная роль была для мамы, в том случае, если мама понравилась бы Лобанову. Начали искать для мамы платье и туфли, так как надо было ехать к нему на дом. Мама в отчаянии обмирала от того, что наделала, но надеялась, что поймет желания и указания, так как школа была ей знакома. Саша, у Дикого, начал репетировать Звездича, Леоненко - Штраль, Супротивная - Нину. Завадский думал. Митель придумал сделать просмотр тем, кого принял. Сюда еще влился Торский с женой, Вахтеров Костя «со своей» богадельней»,. Леоненко - с директором - стариком, любовницей которого она была. Потом Лобанов и Завадский вообще отказались, пришел какой - то неизвестный режиссер Ратомский и начал ставить Островского «Позднюю любовь», с мамой в главной роли! Но перед всем этим хаосом был просмотр, но не всех, а «некоторых». Читала Тамара - «Мороз Красный нос», - отвергли сразу. Командовала и «ставила печать» - жена Торского, старая актриса; читать должна была и мама, что для неё было оскорбительно в этой ситуации. Мама говорила Мителю: - «вы же меня знаете, видели!? Зачем, почему?» - «Надо, надо».

Мама читала из «Ромео и Джульетты». Жена Торского сказала, что эта актриса ей нравится, но говорят у неё ужасный характер!!! Вот номер!! Когда мама прочитала отрывок из «Ромео и Джульетта» и сошла в зал, к ней подошел Костя Вахтеров и сказал: «Как это вы прочитали Шекспира? Взяли и прочитали?» «А что ?» - спросила она. «Да вот так сразу???» - опять говорит Вахтеров. Он же не знал, что мама целый год готовила эту роль для себя. А ему это было «сразу»! Она так и не поняла, хорошо это было или плохо. Но ему - удивительно! Были интриги и кто-то уже старался маму очернить. А ведь она и рта в театре не раскрывала. Как выяснилось позже, это была Леоненко, игравшая княжну Мэри где - то, и Фотиев хотел её заменить мамой, так как Мэри делал с мамой сам В. С. Канцель, и в Ц. Д. Р. И. Маму хвалили, а Леоненко сказала, что никогда не будет работать в одном театре с Донской; получилось так, что она отказала Канцелю, «изменила» ему, ушла к Мителю, откуда её вскоре вышвырнули вместе с Сашей. «Позднюю любовь» мама сыграла хорошо. Костюмеры говорили, что приятно шить на хорошую актрису. Была генеральная, был успех, похвалы, но спектакль не пустили на зрителя, и многих уволили, оставили группу Вахтерова с «богадельней» и Леоненко со старым любовником - директором. Мама ходила к директору объясняться, но без толку. «Позднюю любовь» помогал Канцель.. Уволили и маму, и Сашу, и Тамару-всех.

Получив роль Людмилы в пьесе Островского «Поздняя любовь», на первой репетиции мама читала, не готовясь, так как не знала, что хочет режиссер и что он из себя представляет. Режиссер сказал, что - «очень много хорошего, продолжайте дальше». Мама знала, что читала искренне, а «дальше» не знала... На другой день повторилось то же самое, и она заволновалась. Позвонила В. С. Канцелю, прося помощи. Он попросил пьесу и прочитав, спросил её: - что она собирается играть? Любовь старой девы? Или позднесть пришедшей любви??!! Мама ахнула от изумления. Ведь это был ключ к роли... Кому нужна любовь старой девы - воскликнула она, конечно, «позднесть»!! «О, Владимир Семенович - вы гений!!» - воскликнула мама. Затем он отработал мамину сцену - «любит или не любит». Глядя Канцелю в глаза она думала - «что я наделала? Променяла Канцеля на «ботики» Мителя». Ротомский сказал: «это то, что нужно»! . Спектакль все равно не выпустили и всех уволили.
Ожидание возвращения мужа

От Толи вестей не было. Мама ездила в Консерваторию, повесила объявление о продаже струн и скрипки и всех скрипичных концертов. Приехал к маме на дом профессор Рабинович и для своего ученика - Когана Леонида, все закупил, затем мама сдала на комиссию две тумбочки и занавесы, больше у неё ничего не было. Толины костюмы, пальто - берегла. Саша, с согласия своей мамы, продал золоченую мебель и купил машину для заработка. Товарищ машину истрепал, денег не давал, опять все ужасно. Сашина мама решила продать свою квартиру и переселиться к мужу дочери, в убогое помещение, мечтали и винегрете...

Все это время мама жила с ощущением собственной вины перед мужем и когда он вернулся после войны она жалела, что не сказала ему - «живи около меня, делай что хочешь и спи с кем хочешь, я буду твоей защитой и охраной, мне ничего от тебя не нужно, нужно только знать, что ты рядом со мной. Ты это заслужил, и не только войной, но и тем, что меня нищую, одинокую девчонку согрел, любил, научил многому, был отцом и матерью, и поощрял мои хорошие стремления, любил нашего сына и оказался тем, в ком я не ошиблась в 17 лет.» Так она чувствовала тогда, а потом она и писала ему примерно то же самое, но он уже сошелся с Ксенией, и мама опоздала. И вот эти угрызения совести остались с ней навсегда.
Она вспоминала, что еще в 1941 году её вызвала по телефону военврач из части, где был Толя, она приехала в Москву на три дня. Мама с сыном поехали к ней. Это была суровая женщина в военной форме; она неодобрительно осмотрела маму и передала привет от Толи. Очевидно, она была в курсе маминых отношений с ним. Разговор не состоялся, Лева не спрашивал, мама молчала, как всегда в трудные минуты. Женщина спросила - «Как живете?» Мама сказала - «трудно, голодаем.». Она усмехнулась. «Что передать?». Мама сказала, что они ждут, надеятся. Она опять усмехнулась. Получилось так, что мама не нашла нужных слов, хотя они были у неё в сердце; уже позже мама признавалась, что в жизни, очень долго, она была, как немая и говорить научилась очень, очень поздно и то благодаря Толе.

Такая неразговорчивость, сдержанность были связаны с её воспитанием: ни мамина мама, ни её тетя Лида, ни её бабушка, никогда с ней не беседовали, а только указывали, а отец мамин был очень красноречив, ведь он был юрист, адвокат и человек талантливый. Мама была очень похожа на отца лицом, ростом и, очевидно, характером, но, не получив нужного развития, так и осталась молчаливой и инертной (мама видела фото отца - в белых воротничках, холеное лицо, овал лица, как у неё и сходство поразительное). Кроме того телефонные разговоры в детстве, когда она звонила отцу с просьбой прислать денег, долго жгли мамину гордость, а было ей в ту пору меньше 10 лет, лет 7, 8 ,9, а то и меньше. И внушение её мамы, что «мы нищая интеллигенция и должны всю жизнь трудиться», как бы поставило на маме клеймо отщепенца и звание, данное дядей Сашей - «эти щенки нашей сестры Евгении», тоже клеймило их с Тамарой, как незаконнорожденных. А что это значило, знали это только те, кто жил до революции и в первые годы после неё. И мамины стремления не совмещались с позором происхождения и «расковать» её было некому. Толя первый попался на её пути, с кем она почувствовала себя «достойной», а не «щенком», и не «нищей», от этого она и молчала, и боялась обнаружить себя, чувствуя себя чего - то недостойной. Эту психологию очень трудно объяснить теперь, как она складывалась в голове и характере, сердце ребенка, девушки.

Именно поэтому её ошеломило внимание Аксенова, студента Консерватории, внимание к «достойной внимания», чего она за собой не подозревала даже в то время, поэтому и держалась за внимание Толи к ней, как за что - то незаслуженное, упавшее с неба, «как манна небесная». С этим сознанием мама жила очень долго. И в талант актрисы она не верила долго и, играя главные роли в Москве, она впервые подняла голос, когда заявила режиссеру, прийдя на его вызов по поводу её просьбы уволиться из театра накануне гастролей в Ленинград. Мама тогда ему сказала: - «Вы удивляетесь не моему заявлению об уходе, а тому, что такое бессловесное существо как актриса Донская подняла свой голос, вы всем прибавляете зарплату в театре, берете новых актеров, а мне не восстанавливаете мою же сниженную вами условно ставку; прошло четыре года ожидания, больше я ждать не могу!!» Режиссер все это выслушал, ничего не сказал, а на другой день был приказ о прибавке жалованья, прибавка не восстанавливала выслуженный оклад. Но что было делать? Замены ей в театре не было, и она поехала в Ленинград. Это был 1946 год.

Она постоянно думала о Толе и их прощании перед его уходом на фронт. Кто знал тогда, что им было суждено расстаться навеки?!! О, горе, горе, о разбитая жизнь и любовь!! Прожили они с Толей 15 лет, маме было 19 лет, когда они познакомились и 34 года в 1941 году, когда они расстались навсегда. Толя ушел на фронт 32 лет, вернулся через 5 лет - 37 лет. Маме было 39 лет. Писать о Толе, о его возвращении, а потом и о его смерти маме было трудно и больно. И до до конца дней своих она не могла успокоиться, хотя её вины было не так уж и много; однако такого «возвращения» - она себе простить не смогла и с этим окончила свой жизненный путь.

В 1945 году, на Тройцкую к маме пришел молодой военный и сказал, что её адрес дал ему А. С. Комаровский, который как он сказал после окончания войны остался жив, но что потом судьба их разбросала, а адрес у него остался и Толя, тогда еще, не освобожденный от военной службы, рекомендовал этому военному, в случае надобности, обратиться к маме, чтобы остановиться у неё в Москве. Все это Маму очень удивило, так как откуда Толя мог знать, что она жива? Живет в Москве? И что даже могла помочь? Теперь, больше 70 лет спустя, все совершенно понятно: его направили к маме, чтобы проверить ситуацию… Проверка была тогда долгой, надо было проверять все сказанное бывшими пленными; их готовили к возвращению на родину. По словам парня, у него была семья в каком - то городе, деревне, недалеко от Москвы, и для мамы было странно, что он не стремился к семье, а задерживался в Москве. Как понимаю теперь, это был осведомитель, приехавший из-за границы. О Толе он ничего путного маме не рассказал, но говорил, что Толя жив и скоро приедет в Москву. Все это маму взволновало до последней степени; и ни о чем не подозревая, она предложила парню остаться у неё и предоставила ему диван и какую - то еду. Он сказал, что привез из Германии трофейный аккордеон, который можно продать лишь в Москве и просил её найти ему покупателя. Аккордеон был великолепный, выложен перламутром и, очевидно, стоил дорого. Мама позвонила Борису Рачевскому, музыканту, он приехал осмотреть вещь и узнать цену. Но, услышав сумму, которую за него хотел парень, он покупать отказался и уехал, а парень сказал, что продаст аккордеон сам. Парень уходил на целый день и приходил лишь ночевать. Так прошло две недели.

Мама жила в тревоге, ожидая Толю и рокового с ним объяснения. Удивил её и парень, заломивший за аккордеон бешеную цену. Она думала, что человек остался жив после такой бойни и не торопится домой, а думает о деньгах больше, чем о семье. Конец его пребыванию на Тройцкой положила мамина сестра Тамара. Тамара спросила маму, почему этот человек не уезжает? Что это странно и надо его попросить «освободить диван». Аккордеон парень продал, но не помышлял об отъезде... Он маме не мешал, но, послушав Тамару, она ему сказала, что жильцы в квартире недовольны тем, что живет чужой человек. Парень сказал, что уедет, подарил сыну французскую рубашку, поблагодарил за приют и уехал домой. (следовательно он приехал из Франции, где и держали Анатоля до 1945 года, проверяли). Мама стала ждать Толю и нервничать, и страшиться объяснения с ним. Дело в том еще, что она сделала скверное дело, совершила подлог, на это её толкнула голодовка. Она должна была в какие - то сроки представлять в военкомат справку о ребенке для получения денег по аттестату. И вот уже в 1943 году, после рождения дочери, она представила справку о наличии двух детей, за что ей прибавили по аттестату еще 200 рублей, всего 600 руб. Вот этот поступок терзал её, и она ждала расплаты немалой; по крайней мере - тюрьмы или возвращения военкомату огромной суммы денег, которую она бы вернуть не смогла. Тут еще с Сашей она никак не могла разделаться. В общем было плохо, некрасиво, непорядочно. Все это предшествовало появлению Толи.
Возвращение Толи

Мама готова была нести любые заслуженные наказания только бы - Толя простил её, а она бы ему все рассказала без утайки. После отъезда парня, маме позвонил кто - то неизвестный и попросил разрешения зайти. Она, конечно, согласилась, но сама здорово испугалась, ожидая расплаты за аттестат. Пришел человек в серой шинели, зашел в комнату, сел за стол и сказал, что Комаровский А. С. жив и скоро вернется домой, знает ли она об этом и как она его примет? Военный ни о чем не расспрашивал, ни о втором ребенке, ни о деньгах, сказал, что зайдет еще. Позвонит. Мама не знала, что думать обо всех этих странных посещениях и уместно ли ей было говорить обо всем откровенно!!...Конечно, если бы она знала, что это был следователь, который вел дело Толи, она бы раскрыла ему всю душу и страх за содеянное, и свое безграничное уважение и любовь к Толе, и радость, что он жив и скоро будет дома. Но она этого не знала, для неё он был «солдат с поручением», а не лицо официальное. Этим мама Толе сильно напортила, как он ей сказал позже при свидании. Получилось так, что Толя скрыл наличие дочери, о которой знал или что - то в этом роде, или, что он был в Москве в 1943 году. Это мама так подумала потом, но рассказать все откровенно не было повода, и мама молчала. Кто - же знал, что это был человек, решающий судьбу Толи! Следователь не умел или не хотел допрашивать маму, а ждал её откровения. Вообще все непонятно было и тревожно. Он приходил раза два, мама ставила четвертинку, он выпивал, закусывал, все молча, и она молча ждала расплаты и наказания, но ничего угрожающего не было, а было обещано свидание. Перед этим свиданием, придя домой, она узнала от Яши Цингера, что был Анатолий Сергеевич с солдатом, заходил в её комнату и, выйдя, - плакал. Мама, в ужасе, увидела свою постель не постеленной, так как она спешила утром. По постели было видно, что на ней спали двое. Толя, конечно, понял, что мамин роман продолжается.

Что он думал и чувствовал ей было понятно. Позднее он сказал ей, что если бы знал, что у него нет семьи, то он бы не вернулся. Свидание состоялось где - то около какого - то моста, в помещении, огороженном забором, в центре. Мама собой совершенно не владела и если бы не было всего предыдущего, она бы бросилась к нему, а так как он все уже знал, бросаться к нему было бы неуместно, а может быть как раз и нужно, но она стояла истуканом, когда Толя вошел в комнату. Лева плакал, стоя в другой стороне, не на груди отца. Толя спросил Леву: - «Что же ты плачешь?» Так они и стояли все трое в разных местах и радостной встречи после пяти лет разлуки не произошло и, как к ней относится теперь Толя мама не узнала. После свидания она так и пошла домой, ничего не сказав, как побитая собака.
Толя выглядел хорошо, в красивом костюме, аккуратный и улыбающийся. Он передал маме свои афиши, фото, в этот раз или в другой, она не помнила, и они хранились у неё в шкафу, а потом исчезли, она сама не знала куда. Вещи же его, чемодан и что - то еще оказались у его мамы Екатерины Ивановны, а каким образом было неизвестно; возможно, что он виделся сначала со своей матерью, а потом уже с моей мамой. По всей вероятности, именно от Екатерины Ивановны он все и узнал о жене, в том числе и о ребенке, появившемся в его отсутствие. Мама всех этих вопросов ни ему, ни его маме не задавала, а увидела его чемодан и его содержимое в тот момент, когда понадобилось делать подарок секретарше Маргарите Николаевне, которая помогла выручить Толю, устроить его на работу. Толю домой сразу не отпустили, и он сказал маме, что она сильно его «подвела». Его перевели за город, по Курской дороге, куда мама ездила с Екатериной Ивановной; они отвозили ему шубу и теплые вещи, там он заболел желтухой очень серьезно. После своего возвращения он не старался как - бы душевно сблизиться с мамой, только попросил позвонить его знакомым с просьбой помочь ему, и она сказала, что поговорит и повидает этих людей и объяснит им его положение: - его отпускали домой и в Москву, если директор возьмет его к себе на работу в оркестр или театр «на поруки». Такого человека надо было найти и сделать это могла только мама.

Мама звонила, ездила, говорила, но все отказывались, ссылаясь на разные причины. Боялись. Дело в том, что Толя приехал из Парижа, где он был сначала в концлагере, а затем давал концерты в Советской Миссии, с группой артистов театра под руководством Радлова. Дело в том, что группа «радловцев» работала на оккупированной немцами территории; при их возвращении их куда - то убрали. Как стало позже известно, после освобождения Франции, Радловы приехали в Париж, а затем по предложению все той же советской миссии в Париже вылетели в Москву. Эта была ловушка, ибо на родине их ждал арест, обвинение в измене родине и приговор – 10 лет заключения. Жена С. Э. Радлова – Анна Радлова, поэтесса и переводчик Шекспира, в феврале 1949 умирает в лагере под Рыбинском. Радлов отбывает весь срок. В 1953 он был освобожден, в 1957 – реабилитирован.

А так как Толя к ним отношения не имел, то надо было его проверить и убедиться в этом. Вот и проверяли, переведя его в Подольск. Если бы не удалось его устроить на работу в Москве, под ответственность директора, его могли бы поселить за 100 км от Москвы. Надо было спешить, и мама, убитая горем за судьбу Толи, старалась изо всех сил. В то время она работала в системе фронтовых театров и, бродя в унынии, так как все знакомые Толи ничего не обещали, зашла к секретарше - Маргарите Николаевне, которую совсем не знала. Секретарша сидела в маленькой дощатой комнатенке за пишущей машинкой. Мама, удрученная неудачей, села около её столика и подперев голову руками, глубоко задумалась. Маргарита Николаевна спросила, чем мама расстроена. Молчать маме было невыносимо, излить тревогу незнакомому человеку было легче. И она стала рассказывать о Толе, о себе, о своем несчастье, о том, что не может помочь человеку, заслуживающему всего самого достойного, о том, что она скверная жена, виноватая, испортила жизнь мужу, хорошему музыканту, изменила ему, родила ребенка, унизила и оскорбила его и т. д. Мама порочила себя, так как была уверена в том, что именно она виновата во всем, а что Толя духовно и нравственно человек каких мало. Мама обливалась слезами, рыдала, и ей было все равно, что подумает о ней Маргарита Николаевна. Мама рассказала ей о том, что он прошел три концлагеря, приехал из Парижа, где работала в Советской Миссии, давал концерты, есть афиши и фото, что он красив и молод, хорошо выглядит, одет, что, наверное, привез что - нибудь и т д. И опять обливалась слезами.

Мама говорила, что любая женщина с ним будет счастлива, бесконечно, а у неё ребенок от любовника, и для неё все потеряно. Мама встала, вытерла лицо, извинилась перед Маргаритой Николаевной, которая её внимательно слушала, изредка задавая вопросы, и собралась уже уходить, когда Марг. Ник. остановила маму и сказала, что ничего не обещает, но кое с кем поговорит. Мама оторопела от неожиданности и изумления; посторонний человек проявил участие... Маргарита Николаевна уточнила, кто Толя по профессии, где он находится, адрес, фамилию, имя, отчество, возраст. Мама поблагодарила её за внимание еще раз и поехала к Ек. Ив.. Там мама рассказала Ек. Ив. обо всем - и о неудачах, и о разговоре с Марг. Ник, и о том, что ей хотелось бы поблагодарить Марг. Ник. за внимание хотя бы, но у мамы ничего нет. Тогда Ек. Ив. выдвинула из под дивана чемодан Толи и сказала: - открой его и выбери, что найдешь нужным и подари этой женщине. Мама открыла чемодан и увидела сверху лежащую пудреницу в ладонь величиной или немного больше, эта черная, лакированная пудреница, плоская, элегантная могла быть только из Парижа. Мама осторожно нажала кнопку, пудреница раскрылась и внутри на розовом шелке оказалось вделанное круглое зеркальце, пудра плотная и на ней белая лебяжья пуховка. Пахло это чудо восхитительно. Мама больше ничего искать не стала, сказала, что для женщины это чудесный подарок.

На другой день мама купила по карточке 400 гр. конфет и, приложив к пудренице, преподнесла Маргарите Ник. Она была очень довольна и сказала, что уже поговорила с кем - то и, возможно, что - то получится!!! Вот тут уже мама бросилась на шею Марг. Ник., благодарила её и говорила, что А. С. Комаровский, муж, отблагодарит её, да и она тоже. И, действительно, через несколько дней Толя уже стоял за дирижерским пультом в Театре Музыкальной Комедии (театр оперетты). Мама сидела в зале и не верила своим глазам. Это было, как в сказке. Директор сам поехал в Подольск, сам напечатал обязательство, сам поставил печать и подписался, сам привез Толю в Живарев пер. к Екат. Ив. Что и как было дальше мама не знала. Толя с мамой не говорил, не рассказывал ни о чем, и все прошло, как бы за маминой спиной. Марг. Ник. мама больше не видела, так как фронтовой «Молодой театр» закрылся, и мама опять осталась без работы.

Толя заходил пару раз на Тройцкую, но сидел у Тамары, о чем они говорили мама не знала, так как не была любопытна. С ней самой он ни о чем не говорил; лишь один раз сидел у неё в комнате, так как дочка болела; кто - то маме сказал, что девочка ему не понравилась. Однажды Тамара позвала маму, сказав, что пришел Толя, и мама пошла к ней; в тот же момент, постучав в дверь, вошел Саша и демонстративно сел напротив Толи и Тамары, а мама сидела между ними. Это было бестактно, что своим поведением он хотел сказать, мама не поняла, а Толя, уходя, сказал: - «надо было узнать, хочет ли этого муж». Да, и вопрос - кто тогда был мужем мамы??? Очень скоро мама с Сашей расстались совсем, а Толя жил на Живаревом пер. у Ек. Ив. - матери. Лева там бывал, и мама сыну говорила, что у него хороший отец и, что он может жить, где ему хочется и, что отец ему нужен. Однажды Лев пришел и сказал: - «Мама, помирись с папой»; тогда мама спросила - «чье это желание?». Сын сказал, что «папино». Тогда мама ответила: - «нет, а как же Нора?»; она помнила, что девочка ему не понравилась. Лева сказал: - «Нора будет с нами». И мама отказалась, боясь, что Толя будет мстить за ребенка - ребенку. Она побоялась, а когда опомнилась - было уже поздно. Как она говорила «Мой рок - опаздывать.»

Через неделю после этого разговора мама увидела актрису Тосю Червякову, и Тося набросилась на маму, назвала сумасшедшей - «ты что, ненормальная дура? Рассталась с таким мужем! Он дирижер, музыкант, чего тебе еще надо? Идиотка!» Тося Червякова была очень талантливой актрисой, она играла у Канцеля В. С. в «Живом трупе» - Машу; на радио также у Канцеля в «Золушке» - Гортензию, сестру, а мама Жавоту. Мама очнулась, опомнилась, поняла весь ужас своего положения, поняла, что кроме Толи никогда, никого любить не сможет, что с Сашей, - мальчиком, все уже кончено, что Толя хотел, просил через сына вернуться к ней!! Мама была в центре, на Мясницкой, около Центрального Телеграфа. Она вбежала в телеграф, набрала листков пустых бланков и лихорадочно начала писать Толе то, что должна была сделать уже давно. Ответа не последовало, а спросив усына, получил ли папа её письмо? Он ответил: - «получил». Что же он сказал? - спросила мама. «Уже поздно» - был ответ. Все было ясно. Мама осталась одна навсегда.

Потом Толя заходил к маме на Тройцкую, говорил о том, что ему нужен развод. Маме уже было стыдно за свое письмо ему, за запоздалый порыв. Мама только сказала ему, что в суде будет плакать. Почему же? Спросил Толя. Она молчала. В суде она не плакала, а когда судья начала говорить, что они пара и т. д., то мама все взяла на себя, она говорила, что у неё ребенок от другого, что она неверная жена и поступила низко, оскорбила человека, которого уважала, мужа, прошедшего пять лет войны и т. д. Их развели, так как мама говорила с жаром и себя не жалея.

Толя вскоре женился на певице из театра Станиславского и Немировича Данченко, прожил с ней лет 8, брак скоро развалился: Ксения Толе не подходила - была грузна, велика, возможно, что певицей была и неплохой, но обаянием и женственностью не обладала. Писал ли он для неё и был ли он с ней счастливее, чем с ней, мама не знала. Их свела та же Маргарита Ник, устраивая им билеты в театр, помня все, что мама ей говорила о Толе. Ксения жила с матерью, Толя после закрытия театра, где он дирижировал, преподавал композицию в музыкальной школе и зарабатывал мало. Она сошлась с певцом из театра - Радзиевским, Толя порвал с ней и переехал к своей маме Екатерине Ив... Обожала по настоящему, ценила Толю - мать Ксении, она и на могилу Толи ходила и чтила его память долго. Значит, как думала мама, не она была виновата в неудачах интимной жизни с Толей, а он - это ясно. Как видно «Рацио преобладало в нем, и ему нужна была не страстная женщина, а подруга - нянька, как у великих талантов! В конце своей жизни мама это поняла, но в молодости она искала совсем другое. Ведь все было у них в начале, когда ему было 20 лет, а потом куда-то исчезло…

Еще будучи женат он иногда заходил к маме, и она говорила ему, что Леве нужно помочь, что нужны деньги на еду мальчику, что сын плохо питается. Толя говорил, что платит за амортизацию инструмента для сына, что получает всего 600 руб, что тогда было очень мало. Мама поняла его и больше не говорила о деньгах. Ей было жаль Толю: жена - певица, нужно одеваться, театр. После разрыва с Ксенией Толя ушел к матери, Ек. Ив. Мама опять стала появляться у них, надеясь вернуть Толю, но безуспешно. Жизнь его поломалась вторично, и он это переносил с трудом. Он привез в Живарев пер. рояль, небольшой, взялся опять преподавать детям композицию в детской школе. Но нервы его были не в порядке. Мама просила Ек. Ив. помирить их с Толей, так как вряд ли бы он смог начать создавать семью в третий раз. Ек. Ив. говорила маме, что у него не прощающий характер. Они с мамой как - то были в парке Ц. Д. С. А., на летней эстраде. Вышла петь певица, и Толя заплакал; мама взяла его за руку, но он не отозвался; наверное, весь жар души он отдал Ксении, а она не оценила этого. Мама ему говорила: - «идем чай пить», но он всегда говорил «нет», как и сама она когда - то. У него была тонкая нервная организация, и хотя как мужчина он был всегда сдержанным, нервы у него были на пределе.

А Саша Анощенко знал «науку страсти нежной», откуда этот мальчик в 19 лет знал, как надо подходить к женщине? Очевидно по натуре он был страстным любовником, идеальным любовником в своем проявлении. Он не спешил к концу, а обставлял все красиво, носил на руках, целовал горячо, сам и сам шел к женщине, а не требовал её к себе. Он, конечно, был развращенным юношей, за красивой и сдержанной манерой пылала страсть. Но и этому чувству пришел конец, и мама без сожаления оставила его, хотя долго тосковала о ночах с ним, а человек он был для неё, после Толи - совсем не тот. Если бы их совместить, но так не бывает. Во всяком случае, мама знала двух мужчин разного, противоположного, идеального содержания, и после них найти того, кто бы совместил их обоих, было невозможно. Да она и не пыталась даже искать.

Мамина умная и добрая Татьяна Александровна Цингер, жена художника Ал. Ив. Сахнова, говорила ей: - «У вас были мужья, которыми можно гордиться, они любили вас, был театр, роли, успех. А ведь могло всего этого НЕ БЫТЬ, будьте счастливы тем, что ЭТО БЫЛО, и мама успокаивалась и думала - да, могло бы не быть и была благодарна Татьяне. Ал. за «холодный душ», которым она её приводила в чувство и благодарила судьбу за то, что от этих мужчин у неё такие талантливые, добрые, умные, хорошие дети и их дети - её внуки, которые украшают её жизнь и делают счастливой на старости лет.

НОВАЯ РАБОТА В ТЕАТРЕ

Неожиданно к маме пришел Ваня Бирюлин из «Молодого театра», где они играли «Дурнушку» и сказал, что режиссер спросил что нет ли у кого знакомой хорошей артистки на роль Жервез в «Западне»? Ваня сказал, что знает такую. «Иди, поговори, Нина, режиссер Коршун Юрий Юрьевич - алкоголик, но режиссер неплохой». Мама пошла. Назывался театр так: - «Московский музыкальный драматический театр Центрального Института Санитарного просвещения». Директор - женщина. Очевидно, внешне мама подошла, так как сразу заговорили об окладе и категории. Мама назвала. И, как обычно, говорят, что такой ставки нет у них и что со временем ставку восстановят.

Мама согласилась и съехала с 1 ой категории, первой группы, в третью. Мама не знала, что пьеса взята, что репетирует Морозова Елена Александровна, жена художника Ефанова, что пьеса сделана для неё, а она душевно больна и ненадежна. Если бы мама отказалась, то ей бы дали её 1000 руб (перешла с 1000 руб на оклад 650,?! В 1946 театр был передан в систему Промкооперации при Совете Министров. Мама играла Жервез в «Западне» одна, без напарницы, ибо Морозова повесилась, Ефанов умер, а дочь Морозовой ненавидела свою мать. Поэтому у Морозовой в глазах была дикость, что привлекало необычностью, мама смотрела её исполнение и ей оно нравилось. Мама на этот раз обошлась без Берензона, играла в другом плане, - как мать Нана. Роскошные золотые волосы, характер мамин- трудолюбивый и внешность - приманка для мужчин. Был успех. В Ленинграде на гастролях о маме писали. Сама пьеса была написана отлично: - от Жервез юной, до её полного падения и смерти. Жизнь, как считала мама-похожая на её, поэтому правдиво сыгранная. Проработала мама четыре года, играла все главные роли и все сама делала. Коршун понимал свое дело, но был злой и неприятный, колючий. К маме не приставал, а дружил с актерами, которые его поили. Маме это было удобно.

В 1949 году мама продолжала работать в Театре Промкооперации. Пришел новый директор, друг министра и организовал гастроли на своих пароходах по Волге. Привлек опереточную примадонну - жену генерала, организовал художественные выставки на берегах реки во время остановок. Ему выдали миллион на расходы. Организовано было широко, интересно, и актеры к концу лета отработали бы этот миллион. Директор уединялся с «примой». Кто - то кому - то донес, и всех вернули обратно с полпути с позором. Мама брала с собой дочку, это было запрещено, девочка же не слушалась, бегала по палубе и в парке, из которого в 12 часов ночи отплывала последняя лодка с актерами на пароходы, на которых все жили; готовили на большой плитке, покупая продукты на станциях. Мама жили в каюте с актрисой, которая жалела её, меня она клала на койку, а сама спала на полу, на маленьком матрасике брата.

Приехали актеры в Москву в проливной дождь. От пристани до города дали один грузовик, который и захватили - «сильные и смелые».. Мама со мной, с узлами и матрасом чуть не осталась одна, и только её гневные крики сделали дело. Мужчины подхватили меня и узлы наверх, а потом за руки втянули и маму. Потом в театр была принята жена министра - не актриса, но она захотела быть актрисой, и ей дали роль, которую она плохо играла, так как была малообразованна во всем! А про маму она говорила - «Как жаль, что такая хорошая актриса так плохо одета». Она - то была одета во все дорогое и безвкусное. Мама, действительно, ходила ободранной. Театр одевал на сцену, а в жизни ничего у неё не было. За четыре года она обносилась до того, что мужчины из театра купили ей юбку. Деньги она потом отдала. Ваня Бирюлин, который маму рекомендовал в театр и был из «Молодого фронтового» от Канцеля, дружил с ней, делился своей нелегкой жизнью. Ваня был много моложе мамы и отношения были чисто дружеские. Когда закрылся театр, он для мамы стащил, из директорской, фотографии из «Западни», а то бы она и не знала, как выглядела в этой роли. Костюмы были роскошные, стильные, декорации тоже.

После закрытия театра мама пришла в комнату парикмахеров, к Ирине, которая ей делала волосы к «Западне» и, сев около неё, сказала: - «Я, как и все, получила последнюю зарплату, что делать через две недели? Что ты думаешь, Ира, делать? Что мне делать?». Ира сказала, что могла бы маму рекомендовать, но это далеко, в Азию. «Рекомендуй меня, я поеду, сын взрослый, а дочь возьму с собой, больше нет сил бороться.». Ира позвонила, на другой день мама поехала в «Метрополь». Южанский набирал труппу в Ленинабад (урановые разработки). Спросил сможет ли мама играть Эмилию в «Отелло», что Дездемону может играть любая, а вот Эмилию - не каждая. Мама сказала, что это роль страстная, как раз по ней. Он ей выдал подъемных - две с половиной тысячи и надо было приехать за билетом через 3 - 4 дня. «Ну, разве можно назвать меня умной, нормальной?!» - как говорила потом мама!!!

Когда театр закрылся, как - то к маме подошел Коля Банковский - он читал Маяковского, был сам похож по фактуре на поэта, был его прообразом - высок. Предложил маме «соединиться». Мама сказала: - «Коля, у меня же двое детей, как мы будем жить?» Он сказал: - «Но ведь ты вяжешь кофточки!! «Да ведь ты меня не любишь» - сказала мама. Он промолчал, Альфонс, самый настоящий, все эти годы в театре он был любовником Ангелины Белой, так как муж её был староват, но работал и зарабатывал, а она кормила и ублажала любовника до неприличия. Подходил Юра Мышкин, инженер по образованию, заболевший театром - умный, порядочный, способный и двое детей. Мама сказала: - «Юра, что мы будем делать? У меня двое, у вас двое. Денег нет..». Он стал хорошим чтецом и получил звание. Может, что - нибудь и вышло бы, но нужны были деньги для режиссера и авторов, нужен материал на двоих для концертной программы, туалеты??? В итоге, Юра женился на молодой, очевидно, она его материально поддержала. Мама его слушала, была с Тамарой. Читал он очень хорошо. Потом они долго ходили втроем по ночной Москве, и он рассказывал, что стоило ему достичь хотя бы этого выступления. Да, при мамином положении, как она считала, он ничего бы не достиг. Слушала она его и в Колонном Зале, автор написал для него рассказ и то, что Юра сделал из него, уже было отлично. Мама заходила за кулисы, он узнал её; с ним была молодая жена, может быть, со связями в этом трудном мире. Мама ушла и больше уже не ходила, а следила по афишам. Мужчинам легче, женщине - трудно. Так как кроме таланта возраст еще.
Итак, мама отправлялась в Азию. Она сдала комнату жильцам, призвала сына и сказала: - «вот будешь получать 30 руб, тебе на расходы, а бабушке я буду присылать из зарплаты аккуратно. Я еду, работы для меня в Москве не найти - возраст. Но она ошибалась, ей было всего 42-43 года и, как она говорила «лучше бы я пошла счетоводом, чем поехала в эту проклятую Азию, где заработала себе щитовидную болезнь, хотя в театре играла хорошо, и главные роли». В Ленинабаде мама была одна из Москвы, да еще с ребенком, все угадывали трагедию. Ира - молчала. Южанский - режиссер был мамой доволен. Мама уже старалась не накладывать на лицо много грима и этим выделялась в труппе, Южанский ставил эту манеру всем в пример.

«СОЦГОРОД» ЛЕНИНАБАД

Никто с мамой не дружил, у всех были семьи, мужья, одиноких, как она, не было. Все чего - то доставали, удобно устраивались с продуктами, мебелью, обувью, тканями, куда - то ходили, что - то выбирали в каких - то кладовых, а она была занята на репетициях все время, и одеяло у неё было рваное и старое, у дочки шести лет не было теплого пальто, шапки, обуви, был октябрь и шла зима. Требовать мама не умела, а могла - бы, опять потому что не обращалась, куда нужно было. Организация была богатейшая, работникам были предоставлены все блага, даже театр в степи был, как Большой в Москве, и труппа для развлечения, но все это мама поняла, когда уехала, с опозданием, как ей, как она полагала, и было свойственно. Когда мама уезжала из Москвы, то сын 18 лет провожал её, и она видела из окна, как он один, стоя на платформе, смотрел вслед уходящему поезду. У мамы больно сжалось сердце; его отец Анатолий был в Москве, женат на Ксении, но сын, судя по всему, к нему не рвался, таким одиноким он показался маме. Да, так оно и было.

Ехала в Ленинабад мама без радости, на аванс купила себе туфли, шляпу, хорошо, что еще Коган Е. А. дала ей свое модное пальто, синее шелковое платье с брошкой, мама так и снялась, и кофточку, сказав, что когда она сможет, то вышлет ей деньги. Для самой Елены Аркадьевны эти вещи были уже устаревшие, а для мамы - шикарные и выручили её необыкновенно. Мне  мама ничего не смогла купить, ничего  не было подходящего в  магазине, да  и времени у мамы не было, так и поехала как пишет мама  —  кое в чем, а маме было так - нельзя, она - актриса. Ехали в мягком вагоне до Ташкента, а там пересадка была на местный поезд, до Ленинабада. А узлы? Носильщики - таджики, по - русски не понимают, узел развязался и развалился. Ужас. Кое как сели в поезд, полный грязных людей. В пути покупать у местных ничего не разрешалось, чтобы не заразиться чем - то. Приехали в Ленинабад затемно, сошли только лишь мама, да дочь с ней, зашли в дощатое помещение узнать, как попасть в Соцгород? Сказали - ждите, сейчас оттуда никого нет. Приехал грузовик, их подсадили, и они поехали в таинственный Соцгород, в степь - 40 километров, « О, боже! Куда мы заехали? Что нас ждет?» - думала мама. Хорошо еще, что я  не была капризная. Молчала. Мне было тогда  6 лет, а брату  - 18 лет, он окончив Ц. М. Ш. и перешел в училище Гнесиных, училище он тоже заканчивал, и надо было готовиться в институт; а мама уехала, мать и актриса, как видно, - вещи несовместимы.

ГОЛАЯ СТЕПЬ

Приехали в соцгород ночью, поместили в комнату при гостинице. У мамы была электроплитка, кастрюля, она вскипятила воду. Утром мама вышла на крыльцо, вышел и Южанский. Они стояли и смотрели на унылую степь, желтую, вдалеке - горы. Кстати, и я помню этот вид, как будто было вчера. Мама была в отчаянии от этого вида, а уехать было уже невозможно: аванс, договор, дорога и т. д. Южанский махнул рукой и ушел, он тоже был невесел и будущее его не радовало, как видно. Он был не так молод, с животом, жена - героиня, тоже не молода. Ему приходилось играть Егора Булычева, Отелло. Но он был опытный провинциальный товарищ, знал ходы и выходы, вскоре получил квартиру с удобствами и уехал из гостиницы. Перед гостиницей был маленький базарчик: - виноград, помидоры, яйца, кислое молоко. Все очень дешево, а оклад у мамы был 1200 руб.. Мама накупила яиц, сумку винограда и помидор, все тщательно промыла и потом мы ели. Маму устраивала комнатка и плитка, но тут пришла служащая и сказала, что приехал мужчина и маме с ребенком надо перейти в общую комнату и освободить эту, отдельную, мама протестовала, говорила, что она с ребенком, но безуспешно - таков был приказ. Собрав вещи, мама вышла в общую комнату, она была огромная, по краям стояли большие кровати. Она со мной   заняла одну кровать на двоих; в середине - стол. Женщины - таджички, грязные, в паранджах, с детьми; к вечеру вселили семью, у которой на лицах у взрослых и детей были язвы - пендинка, как мама потом узнала, незаразные. Но сначала мама этого не знала и перепугалась до смерти. Пендинка - это укусы мухи - пендинки, которые проходят сами, но бывают - годичные, двухгодичные и, кажется, трехгодичные. Никого из актеров не было в гостинице - только мы с мамой. Где были остальные, мама не знала, советоваться было не с кем, но она была возмущена до предела; однако от возмущения толку было мало...

Вскоре, дня через два, наверное, за мамой пришли и понесли её вещи в поле, в постройку дачного типа с верандой. Там уже жили три семьи, каждой - по комнате. Маме предоставили комнату опять как в Москве - в две двери. Одна - в коридор, другая на простор - в степь, плохо забитая. Одна кровать, больше ничего. Была кухня, вода на дворе - в колонке. Как и на чем варили мама не помнила, однако она тотчас же отправилась на рынок и купила  мясо; мясо было мягкое и вкусное. Поддерживали яйца, виноград, помидоры. Жили на этой даче - двое пожилых муж с женой и племянницей 18 лет, которую быстро устроили в городе в техникум. Уехала. В другой комнате - Ирина - парикмахер, в третьей - молодая пара. Все - по летнему. Я же вечером оставалась одна дома в пустой даче, так как все уходили на спектакль. Кругом дачи - степь. Я очень боялась и просила давать мне в постель собачку соседей актеров - стариков - Чарлика. Чарли я укладывала с собой в постель. Но мама все равно дрожала за меня.

У мамы была договоренность с режиссером, что паспорт она поедет менять в Москву, так как не хотела получать азиатский паспорт. К ноябрю опросили всех, кто может выступать в концерте. Мама прочитала свой рассказ из В. Г. К. О., имела успех и была за это прибавлена зарплата на 100 руб, получалось 1300 руб. По приезде в Ленинабад мама получила письмо от Екатерины Ивановны, что сын бросил учиться - вот так мамин отъезд на него подействовал. Мама была убита горем, ничем помочь не могла и решила, что те 30 руб за комнату, которые он получал, развратили его и что она испортила этими деньгами всю его карьеру. Как видно, Толя перестал интересоваться сыном, жил своей жизнью, с новой женой, и это мама ему не простила..

Маме надо было ехать в Москву менять паспорт. Она вернулась в Москву, паспорт поменяла, а меня оставила у Ек. Ив. - она согласилась, чего семья папы не сделала, а Ек. Ив., не помня зла причиненного мамой Толе, и, успокоившись, что Толя вернулся, женился и, как видно, счастлив, сделала для мамы доброе дело. Мама вернулась в Ленинабад напрасно; она попала прямо на генеральную репетицию «Отелло», Эмилию играла жена инженера; и как быстро все это без мамы обстряпано, всего за 10 дней её отсутствия - опять подводные течения. Южанский - Отелло, ходил по авансцене в трико, с тонкими ногами и большим животом. Была жара 40 градусов, грим тек с его лица ручьями. Он был жалок и смешон, Дездемона стояла на табурете, так как была очень маленького роста; но Эмилию играла хорошо жена инженера. Мама за неё порадовалась. В результате провели сокращение, и жена инженера, наверное, осталась за маму, а бОльшая группа была освобождена и без денежных потерь. Мама была бесконечно рада, уезжая из этого ужасного климата, от пендинки, тарантулов, фалангов, каракуртов и жары.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ АЗИИ И НОВАЯ РАБОТА

Приехав в Москву, мама получила письмо от директора бывшего театра Промкооперации, с просьбой зайти к нему, так как нужна актриса в Т. Ю. З. Директор - Персон, благоволил к ней как к актрисе и очень хотел, чтобы мама сыграла «Евгению Гранде» О. Бальзака. Мама пошла, Персон был очень любезен, уважителен, направил маму в Т. Ю. З. (областной), база на ул. Горького, в переулке. Руководил М. Е. Лишин и его жена Тяпкина Е.В.,оба - из М. Х. А. Т. а. Мама была счастлива, оформилась и опять сделала глупость - не поблагодарила Персона и утеряла его, такого доброго к ней и помнившего её, а могла бы иметь надежного друга в театральном мире, ценившего её «за талант», как говорили. Мама стала работать у Лишина, но он был режиссер никакой, а актер - хороший. Как с режиссером контакта у неё не получилось; он как - то маму спросил, что она, наверное, работала по другому? На что она ему ответила - Да! Но он считался с ней как с актрисой и однажды прочитал ей свою актерскую работу, спросив, что до неё доходит в его игре. Её ответ ему понравился. Его жена Тяпкина Е. А писала пьесы, это было тогда поветрие, актеры - «писали». Дошло дело до «Капитанской дочки»: мама - дочка; Лишин стал говорить, что Мария Ивановна набожна, добра, любит родителей и т. д,. все то, о чем говорится в тексте, а вот что играть, он не умел сказать, а результат не играют.

Мама стала скучать на репетициях и думала, что Маша - девушка с сильным характером, смелая, гордая, отважная, способная на подвиг, какая уж тут набожность, разве её набожность сыграешь? Затем была роль немки, которую она играла однобоко и формально, играя слова и не уважая себя за это. Была роль француженки, девочки, но ничего этого на сцену не вышло. Играла «жабу» и всякую ерунду в «Волшебном горшке». Потекла скучная, неинтересная работа. Радовали маму лишь дети; оба учились отлично. Мама считала себя счастливой матерью, а это уже немало.

ПЕРЕТОНИТ

На лето мама отправила меня с детским садом на дачу, устроила через знакомую, которая была там воспитательницей; знакомая обещала следить за ребенком. Когда мама приехала на дачу навестить , то нашла  меня в изоляторе со страшными болями в животе и высокой температурой. Привезя меня  в Москву, она тотчас же вызвала врачей: одного районного, а другого из платной поликлиники. Мама, видя, что врачи ничего не понимают и грелка портит дело, бросилась наверх к Садовой Вал. Алексеевне, родственнице семьи Саши, она была кремлевским врачом для взрослых. САдова Вал. Алекс. была дома, она тут же спустилась к маме и, взглянув на меня  и выслушав маму, отменила грелку и сказала, что срочно надо положить в больницу, что она подозревает аппендицит и вызовет сейчас скорую помощь. В её слова мама поверила, это было похоже на правду. Приехав в Филатовскую больницу, меня  положили на носилки и пошли за доктором.

Врачи приходили один за другим; все осматривали, спрашивали, но в палату не брали и помощи не оказывали. Как видно, никто не хотел брать к себе тяжелого ребенка. Прошло в ожидании 4 часа, мама озверела совершенно, а дело шло к вечеру и врачи потихоньку исчезали. Тогда мама вышла в пустой коридор и начала кричать, проклиная медицину и врачей, требовала, чтобы прекратили издеваться и приняли ребенка. Пришла молодая врач - женщина и сказала, что она берет меня  к себе в хирургическое отделение. Меня  увезли, затем объяснили, где будут врачи выходить к родителям и сообщать о состоянии детей. Врач уже был на месте и сообщил маме, что состояние ребенка «тяжеленькое». Мама, волнуясь, сказала врачу, что согласна на операцию и просит об этом, так как видит и понимает, что ребенок умирает, а операция может спасти его. Врач оторопел, но кивнул головой, сказав, что в 11 часов вечера выйдет хирург, профессор Александров и сообщит о состоянии ребенка. Мама позвонила домой и попросила Тамару приехать к 11 вечера в больницу. Тамара приехала, и они стояли у лестницы в вестибюле и ждали Александрова.

Он вышел и сказал маме, что оперировал девочку, что был перитонит (воспаление брюшины) и что состояние «тяжеленькое». Мама просила пустить её к дочери дежурить ночью, раз все так безнадежно. Он сказал, что не имеет права, не разрешается, а чтобы мама приходила в восемь часов утра и тогда её пустят. Тогда Тамара вмешалась в разговор и сказала: - «а, вы, профессор, даете слово, что она доживет до 8 часов утра?». Александров удивился и спросил, кто - же мать? Сказал, что дает слово. Мама поблагодарила, и они ушли.

В час ночи, мама позвонила в справочную, умолила девушку узнать, жива ли её дочь. Дежурная была доброй, сходила, узнала и сказала, что «жива». В восемь утра мама входила в палату; она увидела меня, после этого вынесла все горшки детей и села рядом; вдруг она увидела, что у меня начали  закатываться глаза, сдавало сердце. Сделали укол. Сестра сказала маме, что сидела всю ночь около её дочери, так как профессор Александров сказал ей: - «Ну, Фаина, держись, я дал матери слово». А второй, мальчик, умер после операции. Около него - «не сидели»... Мама подарила Фаине пачку печенья, больше ничего не могла, был 1948 год. Мама резко выговорила воспитательнице Иде Як, которую она пустила бесплатно к себе в комнату за то, чтобы та следила за дочерью в детском саду на даче; она же даже не сообщила маме, что её дочь лежала в изоляторе и болела. Весь персонал детского сада присутствовал при этой сцене во главе с заведующей; они боялись, что мама будет жаловаться на них и предлагали создать для девочки «все условия» в будущем. С тех пор мама возненавидела детские сады, увидев воочию отношение к детям персонала. Мама позвонила в театр директорше о том, что у неё умирает ребенок и, что она не поедет на гастроли, что пусть с ней делают, что хотят, что ей все равно. К чести директорши, надо сказать, что зарплату маме выплатили полностью, и ничего с ней не сделали. Больше мама дочь никуда не устраивала.

Мама в очередной раз оказалась без работы. Жена брата Толи, бывшая драматическая актриса, работала диктором на вокзале; вот она и предложила маме устроить её билетным кассиром сезонной кассы, где маму крыли матом, но где у неё был небольшой, но твердый заработок, удобное сообщение с домом: - трамвай No 50 шел от Комсомольской пл. до ул. Дурова, 10 - 15 минут. Когда мне было очень тоскливо, я звонила маме, и она приезжала за мной, забирала к себе на работу, а вечером мы вместе  ехали домой спать. За четыре года в кассе я болела лишь один раз, и мама была счастлива. Помню, что маме дали бесплатную  путевку в Анапу, куда мы  ездили вместе. Ездила я и к папе  в Орел, он там работала в драматическом театре, жил он со своей женой Инной, которая хорошо ко мне относилась и много сделала для  хорошего, когда я тбыла уже взрослой.

БОЛЕЗНЬ ДОЧЕРИ
Заболела я  еще раз в 10 лет, заболела серьезно: как то раз мама решила отправить меня  на дачу, было лето 1953 года, она отправила меня в семью к простой женщине. Помню, что там мне не нравилось, и я постоянно просилась домой. В день маминого приезда шел проливной дождь, и я ждала её с нетерпением, стояла под дождем на автобусной стоянке, промокла, навеса не было. Приехали в Москву и у меня  начало колоть сердце; пошла к врачу и врач сказал, что срочно надо ложиться в больницу, ибо у ребенка ревмокардит. Клапаны сердца в язвочках, не смыкаются, суставы рук и ног болели страшно, мама растирала мне по ночам суставы, так все ныло. Меня положили в больницу; больница была рядом, на 4 Мещанской. Положили. Режим - жесткий - месяц на спине, не вставая. Профессорша старая, строгая, маме говорила - «ваша дочь ведет себя так, как полагается вести себя девочке, и я буду лечить её после больницы». Когда меня выписали из больницы, профессорша сказала: - «два стакана морковного сока в день и месяц лежать на даче под соснами. Опять мама поехала по Казанской дороге искать сосны. Нашла в Малаховке, в поселке педагогов. Сняла, отвезла с бабулей Петровной. Терли морковку, я лежала на раскладушке под соснами, вокруг бегали морские свинки - Сима со своими детьми. Спали мы  с бабулей вместе, была лишь одна кровать, да и комнатка крохотная на верхотуре. В Малаховке был рынок, это спасало с морковкой. Выручала бабуля Петровна. Ангел.

После больницы, с ревмокардитом мама поставила меня на учет в поликлинике М. П. С., в ревматологическое отделение для получения путевки в санаторий. Путевки давали на 3 месяца ревматикам. Как говорила мама, врачихе я нравилась и, однажды, прийдя к врачу, мама застала у неё суматоху - матерей с детьми, и все в волнении. Оказалось поступили путевки в санаторий. Одна путевка - в Литовскую С. С. Р., в Друскеники, одна путевка - в Красково, по Казанской ж. д., под Москвой. Дали путевку в Красково. Там я провела две смены, хорошо училась, поправилась, чему мама была очень рада., хотя я очень скучала по дому.

СМЕРТЬ МАМИНОГО МУЖА

На Тройцкую пришел Левушка и спросил, где папин старый костюм, мама сказала - в передней, в сундуке. Лев ушел, а дочка сказала маме: - «мама, мне тебя очень жалко»! «Что, случилось что - нибудь?» - спросила мама в тревоге... «Да, случилось…». «С кем? С Толей???!!». «Да». «Умер?!». «Да». Да и вот мой брат, уже взрослый, не решился сообщить маме эту новость, а попросил меня, 12 летнюю сообщить маме о смерти своего отца… Не детское это было дело, конечно. Я очень хорошо помню тот день и тот разговор с братом. Дальше были похороны. Ек. Ив. держалась мужественно, сидела на бугорке; была и Тамара. Рядом почти, недалеко, была могила Ник. Сергеевича (на Церковной Горке), могила его брата. О, Боже, боже. Гроб стоял на земле, все лицо было закрыто цветами, ибо смерть была трагической. Мама, стоя на коленях перед гробом, плакала и целовала его красивые большие руки, руки, которые когда - то её обнимали. Шура Власов сказал добрые слова другу их общей юности, а скрипач сыграл грустную мелодию Чайковского. Так не стало маминой самой большой любви. С концом Толи мама поставила крест на своей личной жизни, так и жила одна, а ведь тогда ей не было и пятидесяти.

После Азии и смерти Анатоля, в смерти которого она винила себя, она заболела - образовались узлы щитовидной железы, она сделалась плаксива, истерична и не владела собой. Сначала она лечилась в М. П. С. у эндокринолога, лечилась у гомеопата Ник. Конст. Жадовского, семейного «придворного» врача, но все было безуспешно. Маме нужно было оперироваться, она этого хотела, так как жить ей стало просто невыносимо. Мама попала на консультацию к знаменитому в те времена профессору Шершевскому - специалисту по эндокринологии; он был уже старик и, увидев у неё на горле узел в 5 см, сказал: - «немедленно оперировать». Тогда мама решила, что надо искать хирурга, которому она могла бы довериться. Как мама узнала уже намного позже - Шершевский был репрессирован Сталиным. Сколько трагических судеб!!!

Мама начала искать хирурга, и ей помог мой брат. На другой день Лев позвонил маме от бабушки Ек. Ив., у которой он жил и сказал, что Олег Владимирович Николаев, «всесоюзное светило». Он дал его телефон и адрес: - Трубниковский пер. На Арбате. В 8 часов утра мама позвонила Николаеву и сказала следующее, когда он взял трубку на дому - «Профессор, вы меня не знаете, но если я к вам приеду домой, вы меня не прогоните?». «Не прогоню», - ответил О. В. Николаев.

Мама взяла деньги в конверте, меня и мы поехала в Трубниковский переулок, на Арбат. Шел 1955 год; маме было 48 лет, Леве 24 года, мне - 12 лет Войдя в квартиру, дверь которой открыл сам О. В. Николаев, мама увидела квартиру - музей: на стенах висели дивные картины, везде стоял хрусталь и многое другое. Мама не разглядывала очень, но поняла, что попала в барскую квартиру прославленного хирурга, светилы. Посередине комнаты стоял раскрытый чемодан с вещами, на профессоре был пиджак, очевидно, наскоро вынутый из чемодана. Сам профессор был среднего роста, очень загорелый, как видно только что приехал с юга. Он не был «важным», а был естественным и приятным. Он осмотрел мамин «узел» на шее и сказал, что надо удалить его и спросил, когда она хотела бы лечь в больницу. Мама сказала, что чем скорее, тем лучше, так как она в невменяемом состоянии, что у неё умер муж.

Профессор дал маме записку в платную поликлинику на следующий день, чтобы записаться. Мама попросила посмотреть и дочь; он посмотрел и сказал, что 12 лет - это переходной возраст, что ничего делать не надо. Прописал что - то невинное. Мама поблагодарила, и мы ушли. Назавтра мама поехала в платную поликлинику, уплатила за прием и вошла в кабинет, где был врач - ассистент профессора и сам профессор. Получив направление в платную больницу в Гнездниковском пер., через два дня она поехала туда, уплатила за операцию, и через день была оперирована.
Операция длилась всего 20 минут. Никакой подготовки к операции не было. Мама вошла в предоперационную, и ей предложили раздеться до нага. Дали мужские кальсоны и больше ничего. Кальсоны сваливались, она держала их рукой спереди и в тапочках вошла в большой зал, где посередине был постамент, как для гроба, и ступеньки к нему. Мама забралась на это ложе и улеглась. Она не боялась, ей было интересно, как все это будет. Мама была спокойна, ибо знала, что дочь в санатории, а сын у бабушки, поэтому она думала лишь о себе и вспоминала Анатоля.
Макеев Павел Александрович, ассистент О. В. Николаева, смазал очень легко шею, подошел Николаев О. В. и сказал: - «уколю», но это был такой легкий укол, что она его не ощутила. В головах встала медсестра и осторожно ладонями взяла маму за щеки, очевидно, чтобы она не вертеле головой. А оба врача стояли с двух сторон около неё, и она слышала, как легко сыплются инструменты на шею и грудь. Николаев начал рассказывать ассистенту: - «И вот, Павел Александрович, приехали мы в ресторан «Пекин», посидели, заплатили 200 рублей, не получив никакого удовольствия»...и т. д.

Мама лежала и думала: - «он меня зарежет, рассказывая с таким азартом о «Пекине»... Тут она почувствовала, что стала терять сознание. Боли и ничего необычного она не чувствовала. Профессор крикнул: - «дайте нашатырь». Маме дали после второго окрика, и голова стала ясной. Николаев сказал: - «Ну вот и готово!!». Мама удивилась, что так все быстро. Он продолжал: - «а теперь посмотрим левую сторону» и, прощупав пальцами, сообщил: - «да, здесь еще три горошины, надо убрать и их», или что - то в этом роде. Еще мгновение, и он сказал: - «все, готово, вставайте». Мама села, а О. В. показал маме на пинцете большой узел, как морская звезда, в 5 см и горошину. Он сказал - я удалил и узлы, и около них, все чисто»..

Николаев мыл руки и она увидела его загорелую спину, так как халат был надет на голое тело. Было лето. Было жарко. Ночью около мамы сидела платная сиделка, и маму всю ночь рвало. Утром она уже хорошо себя чувствовала. Через два или три дня можно было идти домой, под надзор своего врача. Боли не было, ничего не было, мама была рада, и на радостях решила очистить желудок. После «процедуры» у неё заболел бок с левой стороны; вызвали терапевта, осмотрели, Павел Александрович Макеев тоже осмотрел, и Николаев сказал, что сформировался ничтожный кристалл в левом мочеточнике и что это бывает при таких операциях. Через какое - то время мама ездила к Николаеву, показала ему анализ: - «коллоидно - папиллярная струма щитовидной железы». Он покачал головой с неодобрением и сказал, что эта форма повторяющаяся и, к сожалению, почти у всех, в наше время. Около О. В. Николаева стояла молодая женщина, у которой узлы повторились, а маме повезло, она проверялась спустя 13-15 лет, и ей сказал врач, что спустя столько лет повторения быть не может.

Н.А. МЕТЛОВ

И вот мама стала мечтать о новой работе, более спокойной, а главное - более творческой, хотя с материальной точки зрения все было неплохо: к зарплате в кассе набегали еще небольшие деньги от пассажиров, которые не брали сдачи, а убегали в спешке на поезд. Мама работала в кассе четыре года, ею были довольны и выдвинули на должность кассира дальнего следования. Она этого не хотела, хотя и сдала экзамен на пять. Выдавая билеты в сезонной кассе, она читала быстро предъявляемые справки, дающие право на сезонную карту. И вот в одной справке мама прочитала, что она дана музыкальному работнику детского сада. Мама заинтересовалась у молодой женщиной и стала спрашивать, какое образование требуется, как и что надо играть и как сделаться музыкальным руководителем. Мама объяснила девушке, что училась 15 лет на фортепиано, но давно не играла. Девушка пообещала привезти и продать маме сборники песен и объяснить, куда идти. В тот день она спешила, но не обманула и через три дня привезла сборники песен, игра под музыку и танцы. Мама все у неё купила. Девушка рассказала, что в Городском педагогическом кабинете есть курсы для музыкальных работников, которые возглавляет профессор Николай Афанасьевич Метлов, очень хороший человек и, чтобы она шла к нему и не боялась.
Мама благодарила девушку и судьбу, и дома набросилась на ноты и, рассмотрев их, убедилась, что они ей по силам и начала со сборника для слушания музыки. И вот, в свои 50 лет она вытащила на свет божий свою музыку. Не занимаясь музыкой уже почти 25 лет, она пошла в Горпедкабинет в дошкольный отдел, к профессору дошкольного эстетического воспитания: музыканту, пианисту, Николаю Афанасьевичу Метлову с просьбой принять её на курсы музыкальных работников детского сада.

И вот тогда на маму пахнуло стариной!!! Высокий, представительный старик, профессор, очень просто спросил её, кто она по профессии; мама сказала, что драматическая актриса, но давно уже не играет, что училась в техникуме имени Рахманинова. Он просто сказал: - ну, сыграйте, что можете. Мама села и сыграла «романс» Аренского, тот, что играла на последнем концерте, 25 лет назад. Николай Афанасьевич сказал: «довольно, этого достаточно» и принял маму на курсы, сказав, что глаза у неё живые, что актриса - это хорошо, что это очень важно в работе с детьми. Мама бывала у Метлова Н. А. и его жены, Л. И. Михайловой - работника д/сада по движению в течение 12 лет. И Ник. Афанасьевич рассказал, что он работал в Киеве, когда его вызвал Луначарский и предложил поднять эстетический уровень детского воспитания в Москве, что Ник. Аф. и делал до конца жизни. А жена его - музыкальный руководитель - Лидия Ивановна говорила, что таких людей, как Ник. Аф., теперь, уже, наверное, нет. Вот какие были профессора, не требующие справок и документов, этой ужасной бумажной волокиты. Мама и в этой области, вскоре сделалась «одержимой»; по окончании курсов Н. А. Метлов распорядился завучу: -«дать Донской Н. В. самый лучший детский сад в Москве. Да, мама умела все делать со страстью и любовью.

Мама преклонялась перед Луначарскими; однажды, когда по радио была передача о А. В. Луначарском, о его личности и деятельности, то мама просто впилась в радио, обрадовалась этой удаче, тому, что включила программу. Это - же было её время, её юность. Рассказывали о том, какой он был эрудит и о том, как где - то выступая, к нему поступила записка с вопросом: «что такое любовь»? Диктор сказал, что другой человек ответил бы на этот вопрос шаблонно, но не таков был Луначарский, который ответил так: - «Если этот вопрос задал молодой человек - пусть подождет! Если это пожилой человек - пусть вспомнит! Если это человек средних лет - я могу лишь посочувствовать!» Мама называла его не иначе как «умнейший А. В. Луначарский». Он жил в её время!! И она восхищалась таким талантом! И таким умом! В то время А. В. Луначарский был влюблен в актрису Розенель, очень красивую, но не очень талантливую. На неё сочиняли ребусы и шарады, и мама до самой старости помнила один из ребусов, однако из уважения к чувству А. В не осмеливалась его воспроизвести.

И вот Метлов Н. А. принял маму на курсы - трехмесячные, которые вела его жена по движению - Л. И. Михайлова, Н. А. Метлов по слушанию музыки и пению, по кукольному театру - вели опытные работники. Было невероятно интересно, так как занятия сопровождались показами праздников в детских садах. Маму очень отличали, так как она хорошо двигалась и «горела» с энтузиазмом. На все мероприятия мама ходила, ни одного не пропускала, и сам Метлов Н. А. говорил, что «Донская - то прийдет обязательно»! Надо было продержаться три месяца без зарплаты, мой брат её поддержал и более того, помогал с музыкальным материалом. И вот, мама благополучно окончила курсы, получила детский сад и документ на право работать музыкальным руководителем. Проработала она в детских садах очень успешно до самой пенсии. Было ли ей очень легко? Нет. Опять выступили на сцену всякие эмоции. Учить труднее, чем делать самой. Хотелось хороших результатов, а для этого надо было опять «шевелить мозгами», а мозги, как она говорила - уже устали.
Н. А. Метлов был специалистом высокого уровня, именно он издал сборники по пению: для детей 4 х возрастов, то есть 3х, 4х, 5 ти, 6 лет. Песни были написаны самыми лучшими композиторами и все требования согласованы с Н. А. Метловым. Особенно он ценил Красева.

Очень ценились музыкальные руководители, умеющие петь, ибо дети легче берут песню с голоса, нежели с инструмента. Был издан сборник и по утренней гимнастике с музыкой, по всем четырем возрастам. Н. А. Метлов и Л. И. Михайлова, в своем талантливом содружестве, создали показательный детский сад на Зубовском бульваре, д. 17 (кажется)., который музыкальные руководители гор. Москвы называли «музыкальная шкатулка».

Этот детский сад посещали иностранцы, занятия в нем начинали в 8 часов утра с гимнастики. Окна зала были открыты и зимой, и детки 3 х лет, приходили в этот зал в трусиках, майках, носочках, белых тапочках - чешках, и так вели себя, и так все исполняли, так слушали музыку, и так все вместе начинали ходьбу с одной ноги, в пении так открывали рот «огурчиком» и начинали дружно петь после музыкального вступления, что иностранцы не верили своим глазам, а на вопросы: - каким образом и т. д. Метловы отвечали - «методика, методика»... Когда были Метловыми организованы семинары для муз. рук., мама получила приглашение их посещать. Кроме того она бывала у Метловых и дома, куда приглашались немногие. Человек - десять. Метловы жили очень скромно, в коммунальной квартире (места мало, тесно) до самой кончины своей, и было за них обидно. Жили они в двух маленьких, смежных комнатках, на Арбате. Все приглашенные еле помещались за столом, а Николай Афанасьевич не садился, а стоял в проеме дверей своей комнатки, где стоял маленький, очень хорошего звучания рояль и что - то узкое для спанья. В первой комнате был стол и диван. На стене - портрет Лидии Ивановны, очень красивый, в голубом шарфе.
(Николай Афанасьевич Метлов (1885—1971) — видный советский педагог-музыкант, кандидат педагогических наук, один из основоположников общественного дошкольного воспитания в нашей стране.). Н. А. Метлов, стремился создать стройную систему музыкального воспитания, в которую гармонично входят обучение детей слушанию музыки, пению, музыкально-ритмическим движениям, игре на детских музыкальных инструментах.

Большое внимание уделял он проведению праздников и утренников в детском саду. Н. А. Метлов был первым автором программ музыкальных дисциплин, которые изучаются на разных уровнях подготовки педагогов-музыкантов и воспитателей детских садов: от краткосрочных курсов до высших учебных заведений. Он же разработал методику слушания музыки; он всегда отбирал высокохудожественные инструментальные и вокальные произведения выдающихся композиторов прошлого.
Мама и её коллеги, привязанные к этому талантливому и широко образованному человеку, складывались, покупали Метловым телевизор, которого у них не было. Покупали и что - то из одежды, кажется куртку. Они отпраздновали вместе его 80 летний юбилей, где все выступали с песней, словами, цветами, игрушками, кто во что горазд (взрослые). Детей у Метловых не было, однако жизнь они посвятили именно детям. Свои зарплаты они отдавали воспитателям, чтобы приобщить их к творчеству, к музыке. Это требовало от воспитателей напряжения и умения отдать силы и энергию тому, к чему стремились сами Н. А. Метлов и Л. И. Михайлова. Конечно, занятия в показательном д/с были академические, с тонкими нюансами в передаче движений, и в пении песен. Там был великолепный оркестр, где каждый инструмент был проверен и настроен самим Н. А. Дети пели соло и играли на металлофонах, ложках, погремушках, бубнах, аккордеонах, кларнетах. Были сценки, драматизации сказок. Метловы были интеллигенты высокого класса, поэтому и дети были развиты и научены соответственно.

Сначала мама предпочитала садики, расположенные за городом, ибо боялась, что не справится, не было уверенности в своих силах, а потом перешла в ведомственные сады в Москве. Эти садики располагались не так далеко от дома, да и было их три в одном месте; туда от дома на Троицкой шел автобус, минут 20 до конца..Д/с был ведомственный - от «Управления высотных домов и гостиниц», и дети там находились всю неделю — брали их домой лишь в субботу. Такое пребывание в д/с накладывало отпечаток на их развитие; они были в полной власти у воспитателей: плохо ухоженные, не радостные, в постоянной дисциплине: - дома тоже было мало хорошего. Уровень родительского образования низкий, отцы пьющие. Одну девочку мама спросила как - то, как она провела воскресенье? Девочка ответила: - «сидела под столом». Почему же - удивилась мама. «Папка дрался с мамкой». Да, вот такой контраст с показательным садом Метловых. Маме было жаль детей, и она постаралась поскорей организовать для них кукольный театр на вечерах досуга, во второй половине дня. В общем, мама осталась в этом саду и прижилась в нем на все 12 лет, до пенсии.

МЫТАРСТВА С ДОКУМЕНТАМИ

Однако вскоре начались другие мытарства - «зарплатные»: - «Хождение по мукам». Нужен был документ о специальном музыкальном образовании, иначе маме полагалась ставка в 39 руб - деньги просто нищенские. Спорить не приходилось. Мама начала искать пути для получения нужного документа об образовании. Нужны были свидетельские показания, что она окончила музыкальный техникум им С. Рахманинова, от педагогов, у которых она училась. Она нашла Д. Н. Вейсса, профессора Консерватории. Он дал маме очень внушительное свидетельство с печатью Консерватории; дал ей и Нашивочников П. М. педагог по теоретическим предметам, у которого они с Толей сдавали. Написал и Шура Власов (Александр Кондратьевич, лауреат) и Кисель Э. К. Все справки хранились у мамы и выглядели очень внушительно: с печатями Института им. Гнесиных. Когда мама понесла все это в Управление среднего специального образования, ей сказали, что нужно подтвердить существование техникума им. Рахманинова в 1931 году, год окончания. Архив г. Москвы ответил: - «не значится»! Что делать? Мама поехала, по совету, в Библиотеку им. Ленина. Туда её не пустили, а предложили изложить просьбу по телефону. По телефону «излагать» трудно, все не объяснишь, но кто - то маму выслушал терпеливо и «голос» сказал, что на днях на работу выходит опытный библиограф и ему все передадут. Позвонить через три дня. Мама говорила очень горячо, что это вопрос её жизни.

Через три дня она позвонила по телефону в Библиотеку им. Ленина и ей ответили, что в справочнике «Вся Москва», за эти нужные годы, значится и техникум им. Рахманинова, и педагогические курсы при нем. Мама запрыгала от радости, благодарила и просила скорее передать ей эти сведения. Но здесь опять возникли: - «но» - частным лицам не выдается, а только государственным учреждениям. Это было ужасно. На другой же день, на свою беду, она поехала на Чистые пруды, в Министерство не то просвещения, не то образования и, попав к архивариусу, попросила сделать запрос для неё, объяснив все. Запрос сделали и ответ пришел очень быстро, шикарный бланк, на типографской бумаге, с печатями, давал ей все, что маме было нужно. Она поблагодарила архивариуса, открыла сумочку, собираясь положить в неё документ. Её ошарашили опять, сказав, что отдать ей не могут, так как это «ответ на запрос», и он должен храниться в Архиве. Она чуть не плакала, но все её доводы были безуспешны. Единственно чего она добилась - это снять копию. И то еле - еле, за плитку шоколада, у машинистки, которую она ждала час. Представ со всей этой писаниной где надо, маме ответили, что это теперь все в порядке и что документ она получит, после чего передали всю писанину тут же сидевшей даме - секретарше, которая все слышала. «Дама», в свою очередь, стала изучать «писанину» и изрекла, что нужно то, с чего все началось, а именно - документ о существовании техникума им. Рахманинова, хотя у «дамы» была копия документа из Библиотеки им. Ленина.

Мама ей сказала легкомысленно: - «пошлите запрос в Библиотеку им. Ленина» - вместо того чтобы сказать - «затребуйте документ», не копию из Архива Министерства образования или «пошлите копию документа из библиотеки им. Ленина, затребуйте на неё подтверждение». На том они и расстались, мама, очень удивленная тем, что все это получилось «странно»?!! Но дальше было еще «страннее». «Дама - секретарша» позвонила маме и сказала, что Библиотека Ленина прислала ответ, что такой техникум не значится. Мама и не подумала, что новый запрос мог не попасть к опытному библиографу...

Она так растерялась и так расстроилась, и так устала от всех тревог, что попросила вернуть ей все документы, сказав, что она уже работает и ей ничего не надо. На том все кончилось со ставкой, и вот мама оказалась на маленькой пенсии из - за того, что вовремя не запаслась бумажками.. Обидно. И глупо. С тех пор она собирала и берегла всякие бумажки и детей своих учила делать копии в Нотариальной конторе, а подлинники беречь у себя. Советская бюрократия могла свести с ума кого угодно. Еще она благодарила судьбу за то, что увольняясь из Клиник, ей дали справку с круглой печатью за четыре года работы, что составило 30 лет с общим стажем и дало право на прибавку к пенсии. Мама и сама удивлялась, что эта справка у неё сохранилась.

СПЕЦШКОЛА

Жизнь шла своим чередом: мама работала, дело свое она любила, материально также было терпимо, помогало и то, что можно было питаться в детском саду. Сын был уже взрослым и самостоятельным, а вот что касается меня  у мамы не было планов. Училась я хорошо, но в отличие от брата, к музыке я не тяготела — я её всего лишь понимала и любила, но своей профессией её иметь не хотела. Размышляя о том, как можно было бы мне помочь в выборе будущей специальности, она решила спросить совета у соседа - Якова Александровича Цингера, человека высоко образованного; с его мнением мама очень считалась. Но он ей говорил не то, что ей было надо, вернее, не такого совета она от него ждала. Он считал, что самое важное - быть хорошим человеком. А мама считала, что это само собой разумеется. А профессия? Сын Яши Цингер - Сережа кончил аспирантуру в ин.язе, а с дочерью Ольгой, Яша долбил биологию, а слова о хорошем человеке были для мамы неубедительны; она считала, что её дети и так были хорошими людьми и не могли по своей доброте и муху обидеть. Именно в такие трудные моменты и нужна была мужская помощь, хороший совет, но где его было взять этот совет, у кого?
В это время к маминой сестре - Тамаре начала заходить её знакомая, балерина (бывшая) из Большого театра, которая вышла замуж за философа и имела от него сына; сын учился в спец. школе No2, с французским языком, в Банном переулке. Это был Дима Таванец; отец Димы - Петр Васильевич был советским философом.

Жили они напротив Банного переулка, на Проспекте Мира, в большом сталинском доме. Однажды балерина устроила маме с Тамарой приглашение на выпускной экзамен хореографического училища при Большом театре. Показывался выпускной класс. Все происходило в зале, не на сцене; комиссию возглавляла народная артистка, балерина Ольга Лепешинская. С одной девушки внезапно упала юбочка; девушка, закрыв лицо руками, убежала за дверь. Это было подстроено: - тесемки подрезаны, а девушка была в группе самая талантливая. «И все из зависти» - сказала народная артистка вслух. Девушка вернулась с заплаканным лицом. Она была очень красивая и способная, и её прочили в труппу Большого театра. Фамилию мама сначала забыла, помнила только, что в неё были влюблены родные братья Бегак. Позже она вспомнила, увидев на афише Большого театра фамилию - Зюзина; на той же афише были и братья Бегак, которые тоже сдавали экзамен в тот раз.
И вот балерина устроила Тамару в пионерский лагерь Большого театра в качестве воспитателя; лагерь располагался под Звенигородом.
Поездка была неудачной и по приезде из лагеря к Тамаре снова зашла все та же балерина; Тамара, посидев с ней, позвала маму к себе и представила её своей знакомой. Балерина в то время ставила балетные номера в спец. школе No2, в пьесе «Золушка» на французском языке, где принца играл её сын - Дима Таванец; кажется это был 3 ий класс. Нужна была музыка и пианистка. Она предложила маме аккомпанировать, мама начала отказываться, но ей были обещаны ноты для разучивания, и она согласилась попробовать, к тому же было интересно узнать, что такое спец. школа, как дети говорят на языке и что они могут. Так как мама сама имела дело с детьми, музыкой и танцами, а также была и актриса, то ей это было интересно. Мама туда явилась, поиграла, посмотрела - зал, рояль; «особенные» дети, все это уже знакомое зазнайство, однако по - французски дети говорили хорошо, с грассировкой, вели себя свободно, непринужденно. То, что они говорили мама понимала, так как учила язык еще в гимназии и с собственно мамой. В общем мама согласилась; спектакль прошел благополучно, но не без фокусов со стороны «важных» родителей, особенно мамаш.

Такое зазнайство мама встретила впервые. Она ведь сама училась у профессуры - и музыке, и балету, и в театре считалась талантом, но эта школа, как ей казалось, превратила её в ничто. У самой мамы никогда не было апломба, а вокруг были все «значительные»: в школе учились дети министров, дети партийной верхушки, генералов. Все это мама поняла и узнала позже, когда дочь поступила в неё как отличница, в 7 ой класс. Сначала мама попросила Цингера Яшу проверить дочь на способности к языку, в школе она изучала немецкий, а здесь надо было начинать изучение другого языка, да и требования в спецшколе не такие же, как в обычной. Яков Александрович проверил и отозвался с большой похвалой. Очень быстро, выучив алфавит, дочь уже могла читать, правильно произнося. С ней занимался сам Яков Александрович Цингер. Когда мама увидела, что дочь делает успехи, то она пошла в школу, к завучу, и спросила, могут ли они взять ученицу в 7 ой класс, не знающую языка? Валентина Борисовна Гаттенберг, завуч, ответила, что могут взять отличницу, но с годовым испытательным сроком, что все будет зависеть от успехов девочки. Язык же в школе учили со второго класса и неуспевающих - отсеивали.

Мне был дан год на освоение языка за 6 лет. Мама не страшилась, она думала - не сможет - уйдет, но будет иметь понятие о требованиях. Маме очень хотелось, чтобы я поступила в Институт иностранных языков; а из второй спец. школы туда была прямая дорога. Валентина Борисовна, завуч, была умная женщина, она взялась заниматься со мной, давая мне  частные уроки. Цена была 20 руб. в школе или 25 руб. на дому. Мама поехала в Р. О. Н. О., без помех оформила перевод. Были куплены - новая форма, туфли, ленты. Внешне все прилично, и мама была уверена, что я справлюсь с программой. Но! Увы! Мама не учла одного, а именно - школа в прошлом была для мальчиков, да еще избалованных, и девочек в классе было всего две - француженка Лена Горен ия, а все остальные — мальчики — все они хорошо занимались по математике. У некоторых мальчиков были высокопоставленные родители, а так как мама всегда недооценивала себя, тем самым принижая собственные достоинства и качества. Это правда, что у нас не было ни домработницы, ни отдельной квартиры, ни машины, ни отца, который мог бы подсказать, помочь. Мама всегда меня хвалила и считала, что её дочь была воплощением вежливости и воспитанности, при этом была изысканна и красива. Начали разгораться страсти. В параллельном классе тоже было мало девочек, всего две - сестры Жуковы, дочери известного художника Жукова, рисунки которого славились - «Ленин в детстве». Сестрам давалось, ежедневно, по 5 руб., на карманные расходы, одевались они под заграницу, роскошно.

Все это мама узнала позднее, а пока мама радовалась тому, что дочь её делала огромные успехи по языку, и через месяц Валентина Борисовна пригласила преподавателей на демонстрацию фантастических успехов. Все были поражены (фр. яз. конечно). У дочери оказалась память отца - Саши, которую он маме демонстрировал когда - то, а также прекрасный дар речи - тоже его дар. Что касается языка, то она трудилась ежедневно по несколько часов, уповая на то, что остальные предметы пойдут успешно, как и в старой школе. Но красота, достоинство, интеллигентность вызывают зависть, и она возникла, как ни странно, у учителей, кроме Валентины Борисовны, так как она была умна и смела.
Мне было трудно по математике; кроме того, у меня было свойство характера - в трудные моменты, в моменты неудач, улыбаться, что как пишет мама — раздражало учителей; им хотелось, чтобы я плакала, им хотелось видеть меня униженной; я же не поддавалась на это и вела себя достойно, а моя улыбка, как считала мама, была «защитная». Мама все это понимала и постаралась объяснить нашей классной руководительнице, но не помогло. Мальчишки насмехались над тем, что газетный текст мне приходилось зубрить, так как я еще не умела говорить, да еще о политике. К счастью, я обладала даром терпения и упорства.

Валентина Борисовна объясняла, что это громадная заслуга ученицы уметь понять и выучить. Но где там! Появился на Тройцкой ученик старшего класса с билетом куда - то для меня за 25 рублей. Мама посоветовала мне пойти на концерт, но деньги мальчику вернуть, а сама пошла в школу узнать, что это за ученик и откуда он узнал адрес. Библиотекарша сказала, что юноша серьезный и девочками не интересуется, отличник (Кравец). Валентина Борисовна ему адреса не давала, а маме он сказал, что учительница, так что маме он сказал неправду. Началась шумиха. Еле утихло. Мама уже была ничему не рада.

Стало еще хуже, когда в директора был назначен генерал - фронтовик Кильдишев Яков Степанович. Этот придирался к обуви даже: у меня были туфли, которые я купила у Арины Жуковой; туфли были с язычком на пятке, это тотчас же было замечено. Валентина Борисовна маму предупредила, что она будет вызвана к генералу из - за туфель и чтобы она молчала, а говорить будет она. Так оно и было. Генерал кипятился, Валентина Борисовна сказала, что туфли ортопедические, так как девочка год лежала в гипсе. Мама сказала: - «да». Ссориться было нельзя. Уму непостижимо, что делалось. (Как позже мне самой стало известно, уже в Бельгии, Кильдишев Яков Степанович - директор французской спец. школы был резидентом в Бельгии, где, по словам моей приятельницы, окончившей ту же школу, что и я, завалил свою работу и был отозван в Москву. Тогда он и возглавил французскую школу. Помню, что внешность у него, да и речь были совсем не дипломатические. Для такой школы он не подходил.

Приближались выпускные экзамены и я уже говорила по - французски; за три года она овладела фр. яз. спецшколы, и это было феноменально. Но перед выпускными экзаменами математик Серов, преподававший иногда и по-французски, прочил мне справку, в случае провала экзамена по его предмету. Маме пришлось нанимать репетитора по математике: уроки по математике были самые дорогие - 45 мин - 25 рублей. Сначала мама нашла преподавателя, который, дав мне задачу, начинал смотреть на часы, а через 45 минут говорил: - «урок окончен», при этом сам ничем не помогал, а просто забирал деньги и уходил; мама отказалась от учителя и нашла молодого, очень симпатичного математика, звали его Эдуард Михайлович. Помню, что он жил на Сретение в коммунальной комнате, и я ходила к нему на занятия по воскресеньям. И вот когда школьный математик начал намекать на «справку», то наш учитель пошел к нему и объяснил, что предмет я хорошо знаю, но теряюсь, даже поручился за мои знания. Мама была бесконечно благодарна математику, так как «справка» вместо аттестата лишала всех прав, всех возможностей на поступление в В. У. З.. Со школой все кончилось благополучно, аттестат был получен; был бал, очень серый и скучный.

Мама вспоминает, что был президиум, были речи: кто-то говорил о домохозяйках, как видно имел в виду девочек, а затем преподаватель по литературе, Глафира Павловна Калистратова забрела в такие дебри, что еле выбралась из них, не владея ни словом, ни красноречием, ни мыслью. В общем поминать школу добрым словом не приходилось. А вот преподаватель по литературе и русскому языку, которого рекомендовал Павел Нилыч Берензон для того чтобы подготовить в ВУЗ, была настоящим педагогом. Мама, сидя на её занятиях, получала истинное наслаждение от мастерства учителя; её фамилия была Глаголева, по моему, она состояла в родстве со скульптором Голубкиной, которая как раз и жила по соседству с Павлом Нилычем Берензон, в Левшинском переулке. Мама всегда ценила преподавательский профессионализм, а он встречался не так часто, особенно с преподавателями литературы не везло. И вот уже став бабушкой, мама как - то просто возмутилась тем, что преподавательница по литературе поставила моей дочери удовлетворительно за сочинение - экспромт, которое та написала. В сочинении были две незначительные ошибки, но само содержание для ученицы шестого класса было незаурядным; мама никак не могла понять, как мог преподаватель литературы этого не оценить, ведь это было сочинение на свободную тему и важным было то, как это было написано. Ниже привожу это сочинение, ибо мама переписала его в свои тетради-воспоминания:

СОЧИНЕНИЕ — ЭТЮД УЧЕНИЦЫ 6 КЛАССА МАШИ АНОЩЕНКО

«Весна, природа оживает, просыпается после длительного, зимнего сна. Бегут ручьи, давно прилетели грачи. Снег постепенно оттаивал, набухали почки на деревьях. Но парк был пуст, только редкие пары гуляли по дорожкам... У ограды рос клен. Вокруг его ствола обвился вьюн. Они не могли говорить, но, бесспорно, понимали друг друга. У каждого были свои мечты, своя цель. Вьюн тянулся вверх, к солнцу, а для клена было главное - чтобы семена разлетевшись по всему парку проросли. Клен был стар. Он помнил, когда это была просто роща, потом сад, а потом и парк с аттракционами. Весна наступила, ты слышишь как весело поют птицы? Спросил вьюн. - Да, скоро парк наполнится людьми, будет играть музыка - ответил клен. Но вот наступили радостные дни. Громко пели соловьи. Парк был полон музыки. Люди гуляли, танцевали, катались на аттракционах. Слышался восторженный смех детей. Парк был как бы полон жизни, радости. Вьюн тянулся вверх к солнцу - теплому, июльскому. Клен тихо радовался. Хотя он не мог всего видеть, но слышав смех, его душа наполнялась счастьем! Но лето быстро пролетело. Птицы вырастили своих птеньцов и собирались в теплые страны. Парк опустел. Листья с деревьев опадали. Напротив парка была школа. На входе уже был повешен плакат «Добро пожаловать!». Клен чувствовал, что в нем что -то оборвалось. Жизнь, соки постепенно покидали его. И вот 1 сентября! В сад вбежал мальчик лет семи, он подошел к клену, поднял лист.» Какой красивый» - сказал он - и его большие голубые глаза озарились радостью. Клен был счастлив, и быть может, в последний раз. Он знал, что он больше не расцветет. Все листья опали и лежали на земле пестрым ковром. Вот зима. Природа как будто на время умирает. Умирает клен, он знает, что его весна уже не наступит.»

Маму радовали дети моего брата, ибо оба были талантливы в отца и дедушку, талант проявился в музыке, хотя позже музыка не стала их профессией. Мама обожала и мою дочь, много уделяла ей времени и внимания. Из прекрасной матери она превратилась в идеальную бабушку. Воспоминания о своей жизни она закончила писать в 1991 году, но позже она продолжала записывать впечатления об увиденном, услышанном и прочитанном, о том, что было ей по душе, и продолжалось это почти вплоть до её смерти, в 2000 году. Несмотря на свой уже преклонный возраст она интересовалась всем: политикой, музыкой, много читала и, до конца жизни тренировала свою память, вспоминая стихи и поэмы, которые когда - то знала наизусть. По памяти записывала поэмы Пушкина в тетрадь, а потом читала своим детям и уже взрослым внукам.
Однако долгие дни одиночества постоянно возвращали её к мыслям о прожитой жизни: она задавала себе вопрос, почему именно так, а не иначе складывалась её жизнь, что зависело от неё, а что от её характера, что она могла бы сделать иначе… В общем, как всякий пожилой человек, она «пережевывала» свою жизнь.

Думала она и о своей женской судьбе - ведь её мама, родив двух дочерей вне брака, не удержала их отцов, как видно и не хотела; отец её сестры Тамары был тогда уже вдовец. Непрактична? Легкомысленна? Страсти? На эти вопросы ответа мама не находила, да и судить свою мать она не хотела. А вот Тамара, мамина сводная сестра, очень осуждала свою мать; она считала, что их умершая мать выпустила в свет своих детей бездумно. Но ведь это была другая эпоха и другая жизнь, и женщина, забеременевшая в те далекие времена, не могла поступить иначе. Мама же сама не стремилась осуждать свою маму, ибо понимала, что и её дети, тоже, могли бы предъявить ей претензии за то, что она лишила их отцов; ведь она сама страдала от отсутствия отца, мечтала иметь хоть какого - нибудь, но отца. Она ведь понимала, какую рану получил её сын, узнав от мальчишек во дворе, что Саша (другом которого он был) «отнимает у него папу». А я, узнав, что мама рассталась с моим папой, хотела вскрыть себе вены, разорвала на себе рубашку, и всю ночь они с няней сидели около меня, было мне тогда всего пять лет (1948 год). Корила она себя и за то, что в 34 года решила родить ребенка от 19 летнего юнца, да еще во время войны!!! А что ей было делать; в то время аборты были запрещены и ни один врач, к которому она обращалась, не хотел ей помочь. Напомню, что даже в такой цивилизованной стране как Франция, аборты были запрещены вплоть до 1980 года. Лишь благодаря необыкновенной женщине, которая была тогда министром, Симоне Вейль, женщины получили право распоряжаться своим телом.

Напрасно мама так себя корила, не было во всем этом её вины, как не было и вины её собственной мамы. Тема секса была табуирована, контрацептивов не было, родители не просвещали своих дочерей - все это калечило жизни многих женщин. Легко, конечно, было говорить моей бабушке, что мама взрослая женщина и не должна была рожать от молодого человека, но это теория, а жизнь намного сложнее; была война, были свои законы, были и человеческие эмоции. Уже позже, испытывая все то же чувство вины перед своими детьми, мама бросила театр ради того, чтобы посвятить себя мне. А ведь после театра пойти работать в кассу вокзала не каждая женщина смогла бы. Ей пришлось отказаться от себя, от своей музыки, от всего того, что она так страстно любила. К счастью, это было временно, и она снова смогла найти для себя ту работу, которая наполняла её душу радостью. И вот, вернувшись к своим записям, она уже писала о текущих событиях:

Впечатления от каждого прожитого дня (небольшие отрывки)

8 мая 1989

Мне идет 82 год. Не легко это. Не буду писать о том, как женился Лев, как вышла замуж Нора. Хочется писать о внуках, о настоящей моей жизни, о разных впечатлениях моих.

9 го - день победы. В этот день я жила на Тройцкой одна. Стояла у окна с Норой на руках и плакала. Цветут деревья, вишня, черемуха, зелень изумрудная, свежая, душистая. Хорошо.

4/11/89

Буду писать о том, что увидела и услышала, о том, что меня восхищает, доставляет удовольствие. Об отрицательных эмоциях писать не хочется. Слушала игру В. Горовица, он играл Шопена. Музицировал. На днях умер на 83 году жизни. Слушала в исполнении В. Спивакова две сонаты Бетховена. Слушала передачу памяти Рахманинова. Играл Горовец, в заключении сказал, что он - последний романтик, что Рахманинов его любимый композитор. Еще сказал, что музыканту нужны «голова, сердце. »
1990 год - 1 января день рождения Машеньки. Ей исполняется 20 лет. Милая моя внученька, как бы я хотела, чтобы ты как женщина была счастлива, здорова и долго - долго сохраняла свою молодость и красоту.

15/01/90

«Великий грешник», - таким считал себя А. Д. Сахаров за изобретение водородной бомбы. Изменить облик земли - было его стремлением в последние годы - в лучшую сторону.. Родился в 1921 году. Похоронен на Востряковском кладбище, в понедельник, 18 декабря 1989 года, по желанию его семьи. Лучший венок от Израиля !!! По телевидению обращалась его жена: - не входить в пределы кладбища, за исключением его семьи и близких.

2/06/91 ходила голосовать за Бориса Николаевича Ельцина и Г.Х Попова (в мэры). Очень многие, особенно мужчины голосовали за Жириновского, так как он обещает водку и пиво на каждом углу. Наш народ очень темный и необразованный, а о культуре и искусстве не имеет никакого представления. Прожила в этом «темном лесу» - 75 лет - жаль! Одна отдушина - дети и внуки.

Выбор между «цивилизацией и варварством» (выбор президента России). Победили: - Б. Н. Ельцин, Г. Х Попов, Собчак, Афанасьев - «Да»! Итог: демократия - «Да» Урны вскрыты, голоса подсчитывают, но уже ясно, что: - демократия и цивилизация!!

Почему в других странах, за рубежом, все есть в магазинах, а в нашей, такой богатой стране ничего не стало? Вагоны с продуктами, оборудованием, сотнями стоят на станциях, а разгружать их некому? Почему в Москве такая грязь, а убирать её некому? По телевизору все сидят за «круглым столом» и рассуждают, как выйти из положения? А комсомол не может найти себе дела? А молодежь работы? Перестройка, гласность и прочее - что это такое? Непонятно... В 1920 году была такая разруха, голод; Ленин объявил Н. Э. П., и вся страна расцвела. Затем был объявлен Лениным - «сухой закон», но вскоре отменен. Был введен второй «сухой закон», я его не помню, и тоже был отменен быстро. Было запрещено ругаться, было запрещено бросать мусор, даже окурки на землю; не удержались эти законы. Как же можно руководить страной, не изучив её истории. Непонятно.

Булочная - Филиппова
Шоколад - Эйнема
Коньяк - Шустова;
Водка - Смирнова;
Колбаса, ветчина,
сыр - Чичкин и Бландов
Монпансье, печенье, конфеты,
бульдегом - Абрикосов

Взял бы комсомол лопаты да почистил бы Москву! Все болтают.
Сегодня будет проведен вечер памяти фон - Караяна, с Госоркестром, дирижер - Светланов. Послушаю.
А вот письмо мамы своему любимому внуку, Ярославу, имя которого она выбирала сама; хотела что-то оригинальное, незаурядное. Он и вырос незаурядным мальчиком, отныне уж и не мальчик, а доктор наук, преподает в Университете Америки буддизм, им написано уже несколько книг по буддизму, книги эти издаются и в России.

4/07/91 Письмо внуку в Индию:

Выдержки:

Дорогой мой, Ярославушка!!!
« Вчера твоя мама прочитала мне по телефону твое письмо ко мне. Нет слов, чтобы описать мою радость. Ты доволен, ты счастлив, исполнилось твое желание, ты не разочарован - это главное. Я думаю о тебе каждый день, я представляю тебя в другой стране, обстановке, в другом климате, среди других, незнакомых мне добрых людей, которые относятся к тебе с уважением и пониманием. Мальчик мой, я, твоя старая бабушка, глубоко ценю и понимаю твое отношение, твое желание быть полезным, твою душевную доброту, твой смелый дух. Я не только люблю тебя как внука, но, главное: - уважаю в тебе человека, идущего к благородной цели. Большое мужество надо было иметь, чтобы осуществить эту цель, сильный характер. Твое письмо доказало мне: - как близки мы с тобой духовно, близки сердцем: - мне так это дорого. Благодарю тебя, мой мальчик, за эту радость, пришедшую ко мне на склоне дней. Я написала восемь тетрадей о своей жизни; - о том, кто мы и откуда, о близких людях, о которых я знала очень мало, кое - что слышала, кое о чем догадывалась; написала свои воспоминания, смутные, порой жестокие. Эти восемь тетрадей я отдала Норе, - она захотела их взять, а я захотела их отдать, так как пришло тому время. Нора читала эти тетради, не отрываясь и звонила мне, что хочет их напечатать, что записки произвели на неё сильное впечатление.… Там вся моя душа с детства. » Твоя любящая бабушка

«Сейчас по телевидению выступал Борис Немцов, губернатор Нижнего Новгорода. Я подумала, что он самый умный человек из всех наших правителей. Я бы хотела, чтобы он, Федоров и Явлинский были в нашем государстве - во главе. »

Это мама писала по памяти:
Лгут зеркала, - какой же я старик!
Я молодость твою делю с тобою.
Но если дни избороздят твои лик,;
Я буду знать, что побежден судьбою.;;
Как в зеркало, глядясь в твои черты,
Я самому себе кажусь моложе.;
Мне молодое сердце даришь ты,
И я тебе свое вручаю тоже.
Старайся же себя оберегать
Не для себя: хранишь ты сердце друга.
А я готов, как любящая мать,
Беречь твое от горя и недуга.
Одна судьба у наших двух сердец:
Замрет мое - и твоему конец!;
Шекспир Уильям - сонеты

25 августа 1996 год

Итак, начался новый период в моей жизни и, наверное, последний. Ну, что же, все закономерно, и все как у всех. Грусть и тоска меня не съедают, так как я хожу, двигаюсь, читаю, смотрю немного телевизор, сама моюсь, причесываюсь, хожу в туалет и так далее, и тому подобное. Но самое главное в моей жизни так это то, что я живу не одна, а с молодым юношей, с которым у нас полный «альянс» (по - французски), что очень странно и даже невероятно - в возрасте моем, довольно придирчивом, и его, таком юном и умном.

Да, так вот, я решила опять писать дневник - жизнеописание тех, кто мне дорог и мил, кто облегчает и украшает мою жизнь в наше невероятно - сложное время, я бы сказала - странное время, которое длится с революции 1917 года.

Для чего это я пишу - да просто для того, чтобы не повторяться потом и чтобы во всем была ясность. Саша, вернее Александр Викторович - музыкант, не москвич, учился и жил с родителями и младшим братом Володей, сначала в средней школе, затем в музыкальном училище, наподобие училища им. Гнесиных; сейчас, кончая в Москве институт, пятый последний курс, играет на кларнете в оркестре духовых инструментов и, попутно, занимается аранжировкой.
Отныне мама снова была счастлива, ибо у них было общее - музыка, они о ней говорили, они её слушали вместе. Но юноша вырос, стал самостоятельным и уехала к себе домой, а мама осталась; была череда людей, которые ей помогали, но близости ни с кем не было, интерес к жизни пропал. Она умерла 5 ноября 2000 года в собственной постели в возрасте 93 лет.

Она очень любила стихотворение Сергея Есенина; это же стихотворение также любил и Яков Александрович Цингер; очень хорошо помню, как Яков Александрович, как - то стоял на крыльце нашего дома и читал мне его вслух: была апрельская капель, светило солнце, я стояла на заре своей юности, а он должен был скоро умереть, и вот этими строками он прощался со своей жизнью и со своей юностью. Точно также было и с мамой, но спустя 40 лет.

Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Ты теперь не так уж будешь биться,
Сердце, тронутое холодком,
И страна березового ситца
Не заманит шляться босиком.
Дух бродяжий, ты все реже, реже
Расшевеливаешь пламень уст.
О, моя утраченная свежесть,
Буйство глаз и половодье чувств.
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя? иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь...
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

1922 год

Эпилог

С надгробной черной мраморной плиты на Алексеевском кладбище смотрят на меня два человека -— он, еще совсем молодой и она, прожившая почти вдвое больше, чем он. Именно здесь, в июне 1955 году была похоронена мамина большая любовь; с тех пор, она мечтала закончить свой земной путь рядом с ним. Своей последней волей она как бы просила прощение за все несовершенство собственной любви — она не смогла дать ему того, что сделало бы его счастливым. И вот, смерть соединила их навсегда, в том самом пространстве, где остается нечто большее, чем то, что мы называем человеческим счастьем. Это пространство вечной Любви и Красоты.

Брюссель, май 2018 год