Бонч - Бруевич

                Подарок для товарища Кима
     Товарищ Ким - он как река, поток могучих масс, соединивших три бандуры великих скальдов лет суровых, куском хамсы игравших вдоль по струнам, дрожащим трепетной рукой, Вертинского Абрам Енотыча, в вспотевшем кровельном пенснэ. Небрежно набок свесив нос, болтая гнидами за ухом акын Бабай молил о Кусумде. " О, Кусумда ! Сектым ерей, приди и укажи на яйца большевизма, достань Прилепина из леса и внемли моим мольбам дегенератских ног ". Рассмотрим ноги, что же делать. Они искали на Подоле приют среди борща старух, что спотыкаясь и пердя несли кастрюлю мiра к институту, где запрещали языки, они таились подворотней, а там шумел Белковский на шарманке, крутя рычаг и ось Вселенной.  "  Я - Осип ", - поправляла ось, но бородой уткнувшись к небу шуршал хвостом еврейский моджахед, грызя гранит поребриков и роговицу от копыт, круглястых, жостких, непокорных. Старухи набивались плотно, топча мозги и шапки, не слыша свиста пуль над Казахстаном, покрыв волосья чешуей, они рычали под окошком, а там, за шторою, впотьмах сидела за столом та мандавошка, что побережья обратила внутрь. Флорида - кисс сместилась постепенно на Елисейские поля, Агран ( две тыщи ) вырос в поле, над ним как раз летела Эли, сося Тотошки волосатый член, шерстистый и колючий, залупой длинной лезущий под бронх, Онтарио плыло по Волге лодкой, гребцы вздыхали и молчали. А хули говорить ? И так все сказано и видно, что старухи.
    " Петровский, брат, - сказал сам Пушкин, влетая кудрями под стол, - налей вина и расскажи, зачем тебя упрятали шандалом ". Петровский строг и чешет бакенбард. Он Пушкину покажет.
     - Это что, - не удивляется Пушкин, - ты мне Тараса Бульбу вот сбацай. Как у Гоголя, но чтоб в конце - фейерверки.
     - Запросто, - квохчет курицей Петровский и встает на четвереньки, раздвигает обеими руками свой зад и Пушкин воочию видит, что п...дец. Там не только фейерверки, там целая бронетанковая дивизия притаилась резервом Госзаказа, стоит и вдумчиво так дымит потихоньку выхлопами солярки, а потом выйдут экипажи в ребристых шлемах и давай собирать шиповник, напевая из Рыбникова. " Белый шиповник, ты символ разврату, красный шиповник, ты символ кастратов, а чорный шиповник растет на Арбате. По Арбату ходют вомбаты, Кастанеда змеит на просторах, Миронов - геолог горбатый и отсыревший старушечий порох ".
    - Старухи - ништяк, - говорит Пушкин, расчесывая пах, там триппер и гульфик, там аромат княгини Друбич, что лбом пробила карту Флинта, - просто вумат баушки. Бывалоча, - начинает хрипеть в агонии поэт, - схватишь ее за ляжку обоссанную и понимаешь всю грандиозность Создателя ".
    Конец цитаты, товарищ Ким. Тетя Юля Латынина правит Роджера Бэкона, а тот, шальной и непостижимый, лезет в подземелье под Вестминстерским аббатом, что придремал на лавочке на юго - западе. Сидит, значится, на лавке - то, а снизу кроты, роют безостановочно, промышляют червяков и зернышки какие - то. Глянешь и скажешь, что прах, говно это, херота какая - то, кроты, зерна, ростки, ан нет ! Шалишь. Это целый свой мир, галактика для своих, кто в танке, в теме, в струе. Регочут понимающие голосами ржавыми, смазанными елеем, дуют животы необъемные шариками и взлетают к потолкам, где висят вниз головами мухи. Жутко. Страшно. Зенки фасеточные, лапки мохнатые, крылышки прозрачные, жопы выпуклые и покрытые волосками. Сидят мухи и молчат.
     И понимаешь ты тут сразу, что уж лучше Сурков. Там хоть заранее или по - научному ежели : априори, но сразу ясно - понятно, что дерьмо, и не включаешь тиви, и не слушаешь премьеров и длинноносого Шувалова, так и не придумавшего ни единорога, ни василиска, просто знаешь изначально, что на х...й. А тут заблуждаешься, наступаешь одной ногой, а в говне уж по уши. Злишься, конечно, на свою любознательность, выкидывешь в манду сапоги свои кирзовые и идешь строить коммунизм.
    Коммунизм большой, сразу и не ухватишь. Измеряешь продразверсткой, слушая через наушники баритон Эдуарда Хиля, качаешь головой и хмыкаешь недовольно. А потом вспоминаешь, как на х...ю скакала молодая Трейси Лордс и так тебе покойно и хорошо делается, что клятву приносишь ее титечкам, мол, так и так, Трейси, любовь моя, слово даю крепкое и верное никогда больше не слушать  " Эхо Москвы ".