Пассажир Уходит

          Конечно же, это должен был быть не самый лучший день; конечно же, странно разбавленный самой лучшей внешней средой, какая только могла быть порождена промозглым октябрьским днем.
          Определение «внешняя среда» – это прозрачный эфир, правда сейчас основательно сырой, через который ты волочишь собственное бренное тело, т. с. – к новым свершениям. Ты веришь в то, что эти «свершения» будут; и, веришь совершенно не зря – да, будут: а еще вернее, «приключатся». Это очень странное, и трудно передаваемое чувство – ментально застыть на несколько мгновений, в маленькой точке огромного мира, и ПОЧУВСТВОВАТЬ (это).
          И выглядит это примерно так. Физиологически – ты едешь в почти пустом вечернем трамвае. Прислонившись лбом к прохладному стеклу – что не слишком-то удобно, ибо транспорт вовсе не скользит по неведомому льду; а тащит себя по железным рельсам со стыками. Трясти – сильно не трясет; но в голову проникает малоприятная дрожь. Лоб от стекла ты все равно не отрываешь; это простой в своей искренности жест, порожденный может и не самой сильной усталостью: скорее, почти томной вечерней остервенелостью – эдакое чувство, словно нервы остывают. Переутомленная возбужденность, порожденная уже ушедшим днем.
          Лбом упершись в стекло, глаза скошены в бок. По покачивающемуся, чуть вздрагивающему салону, как-то неуверенно, с долей не совсем понятного замешательства на лице, вышагивает кондуктор. Мы находимся в такой точке временного пространства – в которой, несмотря ни на какой технический прогресс и естественнонаучную сублимацию, кондукторы, как наблюдаемый объект, будут существовать всегда.
          Когда-то было такое; попытка тривиально пошутить: «— А я думал вы вымерли все уж давно». «— Мы не мамонты, чтобы вымирать. Билет покупай, а то быстро на морозе окажешься. Сам до весны не доживешь.»
          Вот этот человек, странного, неопределенного возраста; с сумкой через плечо, остановился рядом, и чуть выставил вперед рулон с билетами. «— Сегодня определенно будет счастливый» — говорит он мне. Я вздыхаю. «Кто?» — Полным напускной тоски вопрошаю я. Мне не хочется втягиваться в эту минорную игру, я ерничаю. Но билет, конечно, покупаю.       
          — Сегодня мерин наш выступал.
          — Что?
          — Ну.., мэр. Обещался через несколько лет создать городскую электричку. На несколько станций. С перспективой дальнейшего развития.
          — А мы сейчас где? Вернее в чем?
          — … в трамвае. Это же не одно и тоже..?
          — Ах, ну да…
          — По кругу будет ездить.

          Понятное дело, движение по кругу – наше все. Когда я был совсем еще мелким, в нашем городе появились невиданные до того момента маршруты полуофициального, общественного транспорта, которые всегда двигались в одну сторону. НЕ СОВЕРШАЯ никаких разворотов на условных, конечных остановках. Потом подобное станет куда как более обыденным явлением; но тогда, у представителей всех возрастов, это порождало смешанные, странноватые ощущения. Это была иллюзия бесконечного движения вперед; но если бы ты проигнорировал свою остановку — то за окном автобуса в итоге оказалась бы та, с которой ты начинал свой путь. И с тебя снова потребовали бы плату за проезд по новому кругу.
          — Ваш трамвай, штука уж больно серьезная, — сказал я, нехотя поднимаясь со своего места, — консервативная очень. Прямо вот до заскорузлости.
          — Чего это вдруг?
          — Рельсы эти ваши; водила в автобусе, хоть чисто теоретически, мог бы бунт устроить; руль заломить, и с радостными воплями свернуть на неположенную улицу. Вот он так ездит годами; а мимо него, уже тысячу раз, промелькнул поворот в тихий переулок. Угол дома там, к примеру, какой-то; который ему в душу запал — он почти каждый день мимо проезжает, и все думает; а вот что там? Ну так, краешек только и успевает заметить, чего в нем, в переулке этом. А годы проходят. И угол дома он этого видит и видит – и почему-то именно на него все время внимание обращает. Хотя на углу чушь какая-то написана «Свежая рыба отборная». Потом сидит вечером дома, на кухне; ест сардину из банки – и все думает; «а какая она, рыба-то натуральная, первосортная» как та вывеска обещает?
          Трамвай сильно качнуло; так, что я едва успел ухватится за поручень. Кондуктор лишь покачал головой; прямо вот неодобрительно проделал этот жест:
          — Что за чушь городите.
          — Моя остановка. Прощайте.
          — Ну вот и не ездили бы трамваем! — Выкрикнул он вслед, когда я уже шагнул на мокрый асфальт, — тоже, нашли аргумент – рельсы ему, видите ли, не нравятся.
          Подшефный ему транспорт негодующе захлопнул двери и возмущенно бренча, издавая характерный звук на рельсовых стыках, укатил. Поворачивая в полусотне метров, уже издали, вагон издал неповторимый протяжный взвизг; словно ругнувшись на прощание.

         Передо мной была довольно типичная улица очень старого города, с непростой судьбой. Здесь было все; величие и уныние, просвещенность и безропотный обскурантизм, умеренный блеск и, столь же неявная, нищета. Улица была пустынна, а сумерки совсем сгустились, уступив место темноте — солнце зашло; атмосфера вокруг была не сказать, что дружелюбной. Тревожные чувства легко пробудить, когда ты оказываешься в месте погруженным в полумрак, под черным небом; где никого нет — все пространство вокруг блекло освещают редкие фонари. Их свет неверен, неестественен и обманчив. Вокруг светильников скопилась накрапывающая влага, роящаяся облаком из мириада невесомых капелек.
          Я стою и чувствую холодную, сырую землю под ногами; вопреки существованию асфальта и собственной обуви. В данный момент, я даже не смотрю вверх; но ощущаю бездонную, черную пустоту над своей головой. В прохладном воздухе медленно вытягиваю вперед левую руку, держа кисть тыльной стороной ладони; растопыриваю пальцы и долго гляжу на собственную конечность.
          Мне нельзя сомневаться. Когда-то я думал, что достаточно лишь побороть собственный страх; потом стало понятно, что нужно победить и собственные сомнения и нерешительность. После этого я поворачиваю ладонь и сжимаю пальцы в кулак; без патетики, легко, почти небрежно.
          Надо идти. Но куда?

          И все становится на свои места.

          В день когда меня не станет, я хочу стать жителем старого четырехэтажного дома, в стены которого въелось время. Дом стоит у неширокой проезжей части, за которой пролегает узкая каменная набережная, не особо предназначенная для прогулок. Море в этот поздний, вечерний час, сильно неспокойно. Темно-пурпурные, почти черные волны, бьются о серые каменные блоки; а пешеходная дорожка вдоль береговой линии выглядит неуютно. Волны смысли с нее  ранние сентябрьские листья, ветер унес оставшиеся.
          Конечно, это еще не суровый, безбрежный океан. Где фиолетовые холмы под черным небом, вздымаются грозно и неторопливо; конца и края им нет!
          В большой комнате старого дома, два окна; между ними на стене висят вычурные часы, под ними стоит кресло. Я сажусь в него, за окнами бушует буря, но я невозмутим как никогда. Мне легко и спокойно; однако я не закрываю глаза, и я никогда больше не усну. Холодное северное море рядом; где-то, за недружелюбной землей и великой рекой, за белой, посеребренной Луной, есть тот самый океан у водораздельных хребтов.
          Ведь я живу не для того чтобы умереть. Я пришел сюда чтобы жить.