Пусть всё останется, как есть?

ПУСТЬ ВСЁ ОСТАНЕТСЯ, КАК ЕСТЬ?

 Глава 1. Писатель

 Писатель закрыл тетрадь. Вторая тетрадь, за которую его могут убить, была исписана. Двадцать четыре тетрадных страницы, на которых мелко и отрывисто он уместил истории из жизни разных людей, о которых ему довелось узнать за годы своей работы. Он не специально писал столь мелким и сливающимся в одну линию почерком, который в далёкие школьные годы учителя считали едва не единственным его недостатком. Он не стремился таким образом завуалировать написанное, и, в случае необходимости, неопределённое слово или целое предложение, протянувшееся почти сплошной неровной линией, интерпретировать иначе. Это ничего не изменит, будь эти записи обнаружены. А то, что рано или поздно их обнаружат, сомнений не было. При столь тотальном контроле что-либо долго скрывать от Государства невозможно. Вопрос был только в том, как долго? В любом случае, времени было не много. И лишь потому, чтобы успеть сказать всё, что считал необходимым, он и писал так, как писал всегда, быстро водя по листу первой попавшейся ручкой или карандашом. Конечно, процесс написания происходил бы в разы быстрее, если бы он доверился компьютеру. Но это было бы не просто неосторожностью с его стороны – величайшей глупостью. На компьютере он хранил только свои глупые статьи и “правильные” романы. А эту книгу он писал в тетради. Уже две тонкие тетради. Сколько он успеет ещё написать – неважно. Если из сотни исписанных тетрадей уцелеют хоть эти две, значит, его жертвенный труд не напрасен. Эта книга должна читаться с любой страницы и с любой главы, чтобы сразу было ясно, что хотел донести её автор.
 Эта книга… Чем бы она ни была – романом, повестью или только рассказом. У неё не было определённого сюжета и последовательного развития фабулы. Она была одновременно мемуарами и хроникой текущих событий. Писатель только лишь хотел охватить всё, что узнал за свою жизнь и всё то, что видел вокруг себя. Всё то, о чём не мог более молчать. Он мечтал, что написанное им не только прочтёт хоть кто-нибудь, но что оно станет примером для этого кого-нибудь, чтобы тот тоже не смолчал – чтобы тайно писал, открыто говорил или кричал об этом на улице. Потому что молчать более, считал Писатель, нельзя. Даже если написанное тобой предадут огню или растерзают ненавистными бульдозерами. Даже если твой рот зажмут и вырвут тебе язык. Даже если тебя самого сожгут или растерзают собаками…
 Он не знал точно, что делают с “диссидентами” – с теми, кто не стал молчать. Он не знал точно, что делают и с изъятыми у них продуктами их деятельности. Но он знал, что они исчезают. Из пяти-шести человек, которых за всю свою жизнь он мог бы, в большей или в меньшей степени, назвать единомышленниками, исчезли четверо. И он не знал, где они теперь: отбывают десятилетние сроки в тюрьме или давно зарыты на мусорном полигоне.
 Что произошло с этой страной за какие-то тридцать лет? Он едва ли уже мог вспомнить, что тридцать с лишним лет назад он мог писать то, что пишет сейчас, не задёргивая шторы, не пряча исписанные тетради, не вслушиваясь в каждый шорох и в уличный шум. Писать без страха. Без такого патологичного, паранойяльного страха. Страха, сковывающего в тиски, и отнимающего руку, когда не можешь заставить себя написать следующее предложение. Страха, пробуждающего ночью с одним только желанием: уничтожить написанное, замести следы, и никогда больше не возвращаться к этим записям.
 Впрочем, тридцать лет назад он был ещё слишком юн, чтобы не только писать, но и даже задумываться о том, о чём сейчас пишет… А его дед мог помнить, что такое уже было в истории этой страны. Однако его дед был заслуженный ветеран труда, начав работу на заводе, даже не окончив школы, – тогда как раз произошла та Война, о которой неустанно напоминают накануне её сотой годовщины. Всю жизнь его дед гордился подвигом народа, отстоявшим свою свободу, и восхищался “вождём”, без которого эта победа была бы невозможна. Не раз, особенно выпив, он вспоминал, как горько плакал, узнав о смерти “отца народов”, именно тогда в первый раз напившись до беспамятства. Всю жизнь он проклинал тех, кто, в свою очередь, проклинал его кумира. На любые обвинения, касающиеся огромных и напрасных жертв репрессий, он парировал неизменными “такое время было, иначе было нельзя, шла война, вокруг были враги”.
 И если бы дедушка знал, что этот хнычущий шестимесячный мальчик, которого он держал на своих мозолистых, выкованных тяжёлой работой, руках, уже спустя двадцать пять лет, станет таким же врагом существующего строя, как те хулители великого вождя и учителя, - если бы знал, то этими же руками, морщинистыми, но по-прежнему сильными, он раздавил бы его слабое тельце. И его дочь, мать Писателя, простила бы ему, если бы тоже знала об этом: мёртвым её сын не принёс бы столько позора и неприятностей их семье.
 Пройдёт двадцать лет, дедушка давно умрёт, но Писатель и сам ещё не будет знать того.
Окончив школу, он переехал в Мегалополис, столицу Государства, где поступил на факультет журналистики. Свободолюбивый с юности, он считал, что эта профессия даст ему возможность говорить и писать всё, что посчитает нужным. Эту наивность можно оправдать только тем, что тогда ещё сохранялась такая иллюзия. Государство только-только оформлялось в его нынешнем виде, набирало силу, расширяло границы, и одновременно возводило Стену, отделяющую Его от внешней войны. Его становление вызывало всеобщее восхищение, и этот восторг не мог не охватить юношу, чувствовавшего свою причастность к истории. Подобно своему деду, всем, кто критиковал действия власти, Писатель отвечал: “такое время сейчас, иначе нельзя, идёт война, вокруг враги”. Отвечал своими статьями, которые публиковал в различных государственных изданиях, - искренними статьями, в которых отмечал справедливость Государства и его заботу о своих гражданах, подчёркивал проницательность и тонкость ума Первого Президента. Спустя пять лет юношеский восторг поостыл, и он стал обращать внимание на многие аспекты, на которые ранее успешно закрывал глаза в спорах со своими оппонентами. Государство к тому времени уже оформилось, но ещё сотрясалось внешней Войной и внутренними конфликтами. Эти конфликты вызывали “враги” – оппозиционеры действующей власти и сепаратисты из новоприсоединённых к Государству республик. Писатель считал, что Государству нужно дать время, чтобы справиться со своими внутренними проблемами, найти компромисс с оппозицией и погасить очаги мятежей. Тогда всё войдёт в ровную колею, и справедливость станет главной идейной компонентной готовящейся новой Государственной идеологии. Однако он уже не мог смотреть сквозь пальцы на явно вопиющие случаи беззакония. Писатель занялся расследованием деловой деятельности одного регионального политика, и оно стало для него первым крупным расследованием в рамках журналистики. Первым и – последним.
 Он выяснил о причастности этого политика к похищениям людей из недавно присоединённых нищих стран, и последующему их принуждению к рабскому труду, и написал большой материал об этом, обличающий не только чиновника, но и всю его администрацию, которая не только была в курсе, но и содействовала в этой преступной деятельности. Материал был опубликован. Сразу же главный редактор газеты начал получать в свой адрес угрозы и различные мелкие неприятности, вроде спущенных шин автомобиля, исписанной грязными ругательствами, указывающими на его национальность, дверь квартиры и тому подобное. В итоге газета, бывшая одной из немногих негосударственных, была закрыта, а редактор переехал в другую часть страны. Чиновник подал в суд на Писателя за клевету, по итогам которого его приговорили к четырём месяцам тюрьмы с последующим запретом на журналистскую деятельность сроком до двух лет.
 Впрочем, желание заниматься журналистикой у него отбили в тюрьме. Убеждать они умели. Нет, его не избивали и не подвергали физическим пыткам. Он даже теперь не мог сказать, почему. Должно быть, понимали, что он может принести определённую пользу для имиджа Государства. Пытка была одна – идеологическая. Ежедневно в течение четырёх месяцев люди из Отдела Государственной Безопасности внушали ему, что он допустил ошибку, но Государство жалеет и прощает тех, кто единожды оступился. Оно даёт им шансы на реабилитацию. Каждый день в течение четырёх месяцев в его одиночной камере работал телевизор, по которому на всех каналах рассказывали о достижениях Государства, об его экономическом и социальном росте; показывали сериалы о самых честных и мужественных сотрудниках его правоохранительных органов, которые денно и нощно стоят на страже Государства от внешних и внутренних врагов; транслировали эпические фильмы о былых и нынешних победах нашей великой Родины.
 После тюрьмы он действительно продолжил приносить пользу Государству. Причём, сейчас он не мог даже с уверенностью ответить: искренни ли были его взгляды или были полностью внушены ему в тюремных застенках. Он чувствовал себя запутавшимся, но решил, что лучше оставить всё, как есть: альтернативы всё равно он не видел.
 За эти два года вынужденной безработицы он написал два романа. В них не чувствовалось и намёка на недовольство существующим порядком вещей. Один был трогательной историей любви служащего Отдела Безопасности Государства и студентки музыкального училища: идеальной пары новостроящегося мира; а другой – утопической картиной собственно этого нового мира. Таким, каким Писатель бы хотел его видеть – справедливым и комфортным для жизни всех его граждан. Критика тепло приняла обе книги, хотя ряд наиболее реакционных литераторов обвинил автора в чрезмерной сентиментальности и мягкотелости. “Писатель живописует картину процветающего и сытого общества. К этому ли мы стремимся?” – Вопрошал в своей рецензии одиозный писатель Пругин. – “Неужели мы разорвали все связи с довольным и сытым застенным миром, чтобы вновь слепо следовать его гедонизму и распутству? Этот молодой писатель просто не понимает смысла нашего новейшего прогресса”. Тем не менее, имя молодого писателя стало известно теперь не только в околожурналистских кругах, но и в околохудожественной среде. Видимо, в качестве дополнительного стимула первый роман экранизировали, и ему достался неплохой с того доход, позволивший некоторое время не перебиваться случайными заработками.
 Однако окружающая реальность всё меньше соотносилась с его мечтами об Идеальном Государстве, и на место чаемых им Справедливости и Комфорта пришла идеология Закона и Порядка. Помутнение взгляда вновь сменилось ясными, но убогими красками осознанной действительности. Писатель стал ещё более скептически смотреть на всё происходящее в стране, критически оценивать все нововведения, и с сомнением относится ко всему, что говорят любые официальные лица. И – обнаруживать всё больше и больше несоответствий между тем, что декларируется и тем, что имеется по факту. И чем больше он узнавал (видел ли сам, слышал ли от коллег), тем его неприятие Государства становилось всё острее. В какой-то момент, взвесив всё, что он успел узнать и понять, он ужаснулся бездушной Государственной машине. За пять лет от своей первой критики в её адрес в той пресловутой статье он проделал путь до её полного отторжения.
 Тогда ему было двадцать пять, и, конечно, с тех пор он изменился: избавился от экзальтации юности, стал циничней, научился лицемерить. Теперь уже у него был опыт и разочарованно рвать и жечь всё написанное Писатель не кинулся. Вернувшись в журналистику под ничем не обязывающим псевдонимом Александров, он продолжил писать заведомо фальшивые статьи и хвалебные очерки в государственное издание «Новая Правда», получая за них неплохой и стабильный заработок. Он почти смирился, потому что понимал, что не может обнародовать и толику настоящей правды, которую знал. Лишь глубоко внутри разрастался тошнотворный комок, который ему приходилось сглатывать всякий раз, как только тот приближался к горлу. Разумеется, он не один был такой. Все всё знали и понимали, но делали вид, что ничего не знают и даже ни о чём не догадываются. Иногда в приватных разговорах где-нибудь в курилке проскакивали как бы невзначай отдельные реплики, чаще шутки. Те, кто говорил слишком открыто и те, кто пытался писать о том, о чём не принято, просто исчезали. И он не знал, где они теперь…
 За последние десять лет исчезло больше журналистов чем за предыдущие тридцать. Точно было известно об убийстве пятерых: два громких убийства в центре города и три формально бытовых: в квартирах либо подъездах своих домов. Сообщалось о гибели нескольких в зоне боевых действий, пока отказ в выезде за пределы Стены не был окончательно утверждён. Было известно об аресте ряда независимых журналистов. Однако большая часть просто исчезла, и никакие официальные лица не могли сообщить ничего определённого по этому поводу.
 С арестами журналистов были связаны и дела, приведшие к закрытию последних независимых СМИ. Их обвиняли в чём угодно: в денежных махинациях, в клевете, в лоббировании интересов преступных и запрещённых организаций, а то и вовсе в шпионаже и работе на “застенные” страны. Свободы становилось всё меньше, всё уже становились рамки, за которые можно было выходить, и тем сильнее разрасталось внутри желание выплеснуть накопившееся негодование.
 И вчера Писатель купил стопку тонких тетрадей и начал писать. Свою книгу. Свой смертный приговор.
 Никаких вступительных слов, заголовков, названий глав и – вместо имени и фамилии автора просто Писатель. Он презирал как своё имя, которое крупно было напечатано на обложке двух наивных романов, так и журналистский псевдоним, стоявший под сотнями лживых статей. Потому, просто “Писатель”, и любой человек, мыслящий, подобно ему, разделяющий его взгляд на происходящее, и не желающий молчать, может дописать книгу, если не успеет он.
 Но даже если… Но даже если из ныне живущих людей никто и никогда не прочтёт её… Писатель знал, что нужно творить не для настоящего… Нужно творить для…
 Всё нарастающий гул мотора давил его мысли. Приехал бульдозер.

 Глава 2. Бульдозеры

 Громадный бульдозер под окнами дома разгребал кучи мусора и пожухлых листьев. Олеся забралась под стол: она страшно боялась рёва этого огромного устрашающего существа, механически загребающего пакеты, пустые бутылки, ящики из-под бытовой техники и прочий мусор, скопившийся за неделю во дворе.
 Не шевелясь, Олеся сидела, поджав перед лицом ноги, зажмурив глаза и зажав уши руками, и стараясь не думать об этом чудовище. Желая только, чтобы этот монотонный гул, наконец, прекратился, и – чтобы вернулась мама.
 Но гул, отчётливо слышимый и с зажатыми ушами, никак не удалялся. А в закрытые веки с равными интервалами вонзался вращающийся луч светового спецсигнала.
 Ровно час и пятнадцать минут работал бульдозер, сначала у этого, а затем у соседнего дома. Ровно час и двадцать минут Олеся просидела под столом, пока гул за окнами окончательно не затих. Час и двадцать минут Олеся провела в паническом страхе, который атаковал её каждый раз, как только она слышала приближающийся рёв машины. Час и двадцать минут Олеся не двигалась с места, сидя под столом. Два часа и тридцать три минуты назад должна была вернуться с работы её мать.
 Громадный бульдозер уехал, и страх постепенно проходил. Олеся ждала маму.

***

 Бульдозеры – эти огромные неповоротливые машины с чудовищных размеров ковшами-отвалами пугали её, кажется, с самых первых дней её жизни. Во всяком случае, насколько она помнила себя ещё совсем маленькой девочкой. Олесе было уже двенадцать, однако страх перед бульдозерами не прошёл, а наоборот, обрёл какие-то уже понятные, осознанные очертания. Ей всегда казалось, что эти жёлтые машины, с громким гулом въезжающие во двор и освещающие его вращающимся проблесковым маячком в течение всего времени работы, выполняют не просто мусороуборочную функцию. Что их значение гораздо более серьёзное…
 Несколько раз в детстве отец подводил её к окну, чтобы показать ей, что бояться нечего: этими чудовищами управляют такие же люди, которые просто выполняют свой нелёгкий труд. Однако эти хмурые люди с застывшей в глазах пустотой обречённости внушили ей не меньший ужас, чем сами бульдозеры. Они никогда не улыбались, и ни с кем не говорили, даже друг с другом. Да и не стал бы с ними кто-либо разговаривать – жители двора в это время старались находиться в своих квартирах.
 Всем было известно, когда приезжают бульдозеры: на пятом дне недели, в 21 час 20/30 минут. И работают не менее часа. Каждый житель в этот отрезок времени предпочитал находиться дома, несмотря на то, что комендантский час наступал позднее.
 В это время на улицах появлялись большие динозавры. Маленькие млекопитающие, - не важно, травоядные или хищники, - прятались в норы и боялись даже кончик носа высунуть наружу. Динозаврам, чтобы не остаться голодными, приходилось подъедать отходы млекопитающих. – Таким образом это некогда рисовалось во впечатлительном детском уме Олеси.
 Однако схожие ассоциации возникали и у взрослых людей. Но все забывали про один простой нюанс: динозавров в их охоте направляли млекопитающие, такие же маленькие и напуганные, как они сами.
 Свершив свою грязную работу, бульдозер с глухим рокотом отправился прочь. В своё неведомое логово. Чтобы вернуться через неделю и вновь внушать ужас своим оглушительным рёвом.

***

 Олеся тихонько, как испуганный котёнок, выбралась из-под стола. Так же на корточках остановилась около него, настороженно прислушиваясь, готовая вновь забиться в своё убежище. За время, пока работал бульдозер, начал накрапывать дождь – только сейчас стало слышно, как его редкие капли мерно барабанят по подоконнику. Осенний ветерок также окреп к вечеру и протяжно гудел в проводах. Просидев, прислушиваясь, минуты с три, Олеся не уловила иных звуков, кроме этих, и громкого сбивчивого урчания холодильника на кухне. Она вздохнула и поднялась на ноги. Посмотрела на стоявшие на столе часы: светящийся циферблат показывал 22 часа 48 минут. Она подошла к окну и одёрнула занавеску.
 С высоты пятого этажа она увидела двор – и без того серый, ещё более поблекший в ноябрьских сумерках. Прислонив лоб к прохладной поверхности, Олеся вглядывалась сквозь размытое стекло: невзрачные коробки десятиэтажных домов; отдельно стоящие высокие деревья, уже скинувшие остаток листвы; несколько автомобилей, припаркованных на площадке в середине двора; широкие борозды от гусениц бульдозера, отпечатавшиеся в грязи… И ни одного человека. Только несколько нечётких силуэтов в освещённых окнах квартир, в некоторых из которых можно было заметить мерцающие отсветы работающих телевизоров.
 Шёл и неумолимо уходил обычный пятничный вечер. Люди доедали ужин, сопровождая его просмотром новостей. Затем они будут смотреть сериал или какое-нибудь развлекательное шоу, или болтать по телефону с родственниками. Всё было как всегда, до тоски привычно. Все люди жили одинаково и делали одно и то же. Олеся знала, что так было правильно.
 Всё было привычным, а значит, правильным – таким, каким оно всегда было и должно оставаться, и только мама Олеси до сих пор не вернулась с работы.
 К бульдозерам жители Мегалополиса давно привыкли, как к неприятным, но не столь уж частым и не особенно долгим неудобствам, составляющим их жизнь. В конце концов, кто-то должен был наводить порядок, и такой метод, как показала практика долгих лет, оказался наиболее эффективным. Мусора было много, потому что люди приобретали множество различных товаров каждый день: продукты, технику, мебель. Всё ненужное оставляли возле подъездов, иногда выкидывая прямо из окон. Хотя даже не иногда – чаще всего чёрные мешки с мусором скидывали вниз, и поэтому не желательно было ходить под окнами домов. Это знали все, и, тем не менее, нельзя было забывать об этом; одну девочку из её класса убила выброшенная кем-то дверь. У бульдозеров, приезжавших раз в неделю, чтобы утилизировать скопившиеся под окнами бытовые отходы жизнедеятельности граждан, имелся огромный бак для сбора мусора, в который они закидывали его дополнительными ковшами. После чего мусор отвозился в специально отведённое для этого место – на мусорный полигон.
 Она знала это от отца. Он пытался объяснить ей, что это тоже правильно, и что она должна привыкнуть к этому. Она так и не привыкла. Так же как к тому, что теперь у неё не было и отца.
 Родители развелись шесть лет назад, и больше своего отца она не видела. И не была уверена, что хочет увидеть.
 Об отце у неё остались двоякие воспоминания. Когда-то, в кажущемся сейчас столь далёком детстве, она его очень любила и всегда ждала с работы. Он постоянно пропадал на работе, и когда Олеся начинала хныкать, почему папа опять задерживается до ночи, мама говорила, что она должна гордиться своим отцом, потому как он служит стране, поддерживая Закон и Порядок – то, на чём держится наше Государство. Она помнила его сухопарое лицо и тёплый, но уставший взгляд глубоко посаженных глаз.
 Последние же годы перед разводом отец сильно изменился: стал нервным, раздражительным и подозрительным. Они часто ругались с мамой. Он обвинял её в том, что она копается в его личных вещах, что из-за неё он не может найти какие-то важные бумаги, потому что она постоянно их перекладывает с места на место. Иногда они говорили о чём-то столь тихо, что Олесе приходилось не только приникать ухом к стене, но и додумывать фразы из расслышанных отдельных слов. Она не очень понимала, о чём шла речь, но мама не раз повторяла, что если он не перестанет говорить столь бредовые вещи, то это не приведёт ни к чему хорошему, и она будет вынуждена подать на развод.
 “- Фёдор, прошу, ты сводишь меня с ума такими словами. Ты сам сходишь с ума, и меня с собой хочешь увести. То, что ты мне пытаешься внушить, это… это просто абсурд какой-то. Я не знаю, откуда у тебя такие мысли, но до добра они ни тебя, ни меня не доведут. А Олеся? Подумай про дочку! Ты хочешь, чтобы она стала дочерью врага Государства? Как она в школу будет ходить с таким клеймом?
 - Аня, ты даже не представляешь, что там на самом деле. То, что я пытаюсь тебе рассказать, лишь маленькая толика всей этой системы беспредела. Я не хочу тебя пугать, и молчу о многом. О многом, что теперь знаю и понимаю. Это не перегибы системы, понимаешь, это сама система – на этом она строится и держится, и ничего там уже не изменить. Они говорили, всё это временные меры, всё это на период укрепления Государства, но сколько могут эти временные меры продолжаться? Сколько, скажи мне?”
 Это был один из последних подслушанных Олесей разговоров. После этого они стали реже разговаривать, а отец начал больше пить. Раньше он держал себя, и лишь изредка срывался. Последние года два перед разводом, отец всё чаще стал возвращаться домой пьяным. Приходя, он не шумел, не буянил, а заваливался прямо в форме на диван и засыпал, чтобы с утра вновь отправится на работу. Иногда во сне он бормотал что-то бессвязное.
 В тот, последний период отец почти перестал обращать внимания на Олесю, и она ждала его возвращения более не с радостной надеждой, а с тревожным трепетом – не придёт ли снова пьяным. Поэтому она восприняла известие о том, что родители разводятся хотя и с болью в сердце, но и с затаённой где-то глубоко внутри радостью: наконец, всё это закончится!
 Да, это закончилось, но лучше не стало. Когда был отец, они жили лучше, чем сейчас. Она помнила, что дома тогда было много яблок, груш и других фруктов, и не помнила, чтобы холодильник урчал так, будто у него несварение желудка. С тех пор, как прежде отец, мама стала подолгу задерживаться на работе. Сегодня же её не было особенно долго.

 Глава 3. Мегалополис

 Вот он, Мегалополис. Придерживая ворот плаща, Писатель шёл по мокрой площади Второго района, разглядывая спешащих мимо него прохожих.
 По мере поступательного роста Государства рос и Мегалополис – столица Государства. Его сердце. Все дороги и все пути вели к нему. Он постоянно расширялся, поглощая в себя всё новые и новые небольшие города, превращающиеся в его спальные районы. Его население росло день за днём. Пока Мегалополис не остался практически единственным городом в Государстве. Ещё не затронутые агломерацией населённые пункты на периферии Государства казались вымирающими деревнями на фоне его исполинской громады. Поэтому, говоря “Государство” всегда подразумевали Мегалополис.
 Вот он, Мегалополис. Мир, в котором каждый зависит от другого и, в то же время, где каждый только сам за себя.
 Писатель давно понял, что он один против всего города. Все те немногие свободные журналисты и художники, которые остались, боялись только за себя. Они понимали друг друга, осознавали близость взглядов и стремлений, но каждый из них давно погряз в беспросветности окружающей действительности, в своём бессилии изменить её, в тихом отчаянии трагедии собственного существования. И потому не мог с чистыми и искренними намерениями помочь и даже просто посочувствовать другому. Очень давно один поэт (кто именно, Писатель уже не помнил – такого рода литература давно была изъята из свободного доступа) написал друзьям: “Друг другу мы тайно враждебны, завистливы, глухи, чужды”. Всё так и было, за исключением одного пункта: завидовать ныне творцам независимого искусства не приходилось. Осознавая опасность неконтролируемого индивидуализма, проявляющегося в нём, Государство стремилось превратить искусство в ремесло. В такой же инструмент машины пропаганды, каким стали в равной мере и журналистика, и развлекательные телешоу. Потому, каждый из сохранявших свою независимость художников балансировал на грани, и повезло тому, кто эту грань сумел не переступить. Многие же предпочли порвать с творчеством, или переключиться на гос. заказы. Последние сохраняли физическую свободу ценой потери свободы ментальной. И Писатель не смог бы однозначно ответить, что страшнее. Но свой выбор он сделал.
 Общество даже не заметило, как искусство подменили его суррогатом. Проглотило и потребовало добавки. Настоящее искусство требовало анализа, требовало умственного усилия. Суррогат был сразу готов к потреблению. Он не требовал выбора ответов – он сам давал готовые ответы на любые вопросы жизни.
 Вот он, Мегалополис. Писатель поднял голову, подставляя лицо под капли мелко моросящего дождя.
 Город делится на семь районов. Второй и третий – Центр.
 В Центре располагается самое высокое здание города – Гипермаркет. Писатель отчётливо видит его колосс сквозь завесу дождя. Это 99-этажное здание из стали, стекла и алюминия, высотой в 503 м. (без антенны), общей площадью 405 тыс. м2. Плюс подземный этаж, предназначенный для парковки. Наземные первые десять этажей включают собственно сам Гипермаркет, тогда как этажи выше распределены между гостиничными номерами, фитнесс-залами, выставочными площадками и офисами, занимающими большую часть небоскрёба – с сорокового по девяностый этаж. Выше расположены ресторан, смотровая площадка и технические помещения. На девяносто девятом этаже здания находятся теле и радио эфир-передатчики. Венчает постройку 70-метровая антенна.
 Если Мегалополис – сердце Государства, то Гипермаркет – сердце Мегалополиса. За постройкой и открытием небоскрёба следили все граждане. Он позиционировался, как многофункциональное сооружение, не имеющее аналогов в мире, построенное из сверхпрочных и огнеупорных материалов. На строительство ушло три года и неизвестное количество денег из бюджета. Официально небоскрёб назывался «Башня Свободы», однако среди населения укоренилось негласное наименование Гипермаркет по основному предназначению, для которого он использовался рядовыми гражданами Государства. После торжественного открытия, Гипермаркет стал самым популярным местом в Мегалополисе. Граждане ходили сюда за покупками, в кинотеатр, на выставки и просто посидеть с друзьями в кафетериях или отметить праздник в панорамном ресторане. В глазах Писателя Гипермаркет был самым ярким воплощением стадного общества, занятого исключительно потреблением и насыщением своих животов, глаз или ушей. Людской поток не прерывался в нём ни на секунду, более всего напоминая суматошный муравейник.
 Помимо Гипермаркета, в Центре также раскинулась широкая Площадь Единства в 80 тысяч квадратных метров, посреди которой возвышается Монумент Мира: 150-метровый обелиск, пятьдесят верхних метров которого стилизованы под палец – перст, указующий на мирное небо над головой граждан. По обеим сторонам обелиска расположились два массивных стеклянных шара, обитых металлическими пластинами, символизирующими Порядок и Закон – идеологические столпы Государства. Кроме того, на площади были и иные скульптуры, и статуи, а также фонтаны и многочисленные скамейки самых причудливых форм. Все вместе они составляли единый художественный ансамбль, созданный ведущим скульптором Единого Государства Захаром Царёвым, в котором отчётливо прослеживалась идея: пока во всём мире война и разлад, в Государстве царят порядок и мир, торжествует единение народа под опекой мудрого Президента. Нависший над площадью огромный экран неустанно демонстрировал ролики, наглядно живописующие процветание и развитие Государства во всех сферах общественных отношений: трудовой занятости населения, социальном благополучии и уверенности граждан в завтрашнем дне.
 В то время, когда соседние страны лежат в пепле после межэтнических войн, в Государстве нет различий: любой гражданин, вне зависимости от расовой и национальной принадлежности, – государствообразующая нация; любой гражданин, вне зависимости от достатка и социального статуса – равный член Государства.
 В то время, когда экономика соседних стран уничтожена войнами, а их города разрушены, Государство взяло курс на технократию.
 Однако так было не всегда. Был период упадка и разрухи, когда враги разлагали Государство снаружи и изнутри – об этом времени предпочитали не вспоминать, и поэтому все памятники того времени демонтировали или даже просто разрушили. Президент сумел противостоять врагам, как внешним, так и внутренним, сумел снести “пятую колонну”, прежде чем она подкосила всё здание, укрепил и поднял припавшую на колени страну.
 Президент добился полной автономии Государства от других стран. Он создал суверенную автаркию с акцентом на научно-технический прогресс. За счёт аннексии сопредельных небольших стран, добившихся в своё время независимости, он увеличил количество внутренних природных и человеческих ресурсов. Так Президент создал Единое Государство.
 Так было написано в школьных учебниках.
 Так долгое время считал Писатель.
 На самом деле всё было не так.
 Как было на самом деле, он тоже не знал, но он видел противоречия между декларируемым и фактическим. Несмотря на то, что официальной формой государственного управления провозглашалась технократия, на деле она больше походила на кратократию. Термин “кратократия” был введён относительно недавно с лёгкой руки одного оппозиционного издания, публиковавшегося за Стеной, по отношению именно к Единому Государству. Писатель взял его в обиход. В самых общих чертах, кратократию можно было определить, как “власть ради власти”. Почтение к власти превращалось в священный культ, а Президент рассматривался как персонификация Государства. “Президент стоял у истоков Государства”, “Президент способствовал становлению, укреплению и объединению Государства” – было сказано во всех учебниках и доносилось с большого экрана. “Президент – отец Единого Государства” – гласили многочисленные билборды. На других можно было прочесть “Президент - это Государство”, “Без Президента – нет Государства” и тому подобные высказывания с частой, но не обязательной ссылкой на известную и значимую медиаперсону, чья реплика цитировалась.
 Но кто он – Президент? Все знают, как он выглядит, какие даёт указания, и его собственные афористичные высказывания, почерпнутые преимущественно из научного труда его авторства «Гражданский долг человека перед Государством». Но никто не знает, кто он. Никто не знает подробностей его биографии, никто не помнит, когда и как он появился. Все знают, что это произошло в смутный период, когда Государство находилось то ли на грани распада, то ли на грани полной потери суверенитета – а вероятней, и того и другого. Все знают, что он выступил на этой площади, которую затем назвал «Площадью Единства», воодушевив народ против действующей на тот момент власти. Все знают, что он получил наибольшее число голосов на последующих выборах. Все знают, что он не только сохранил независимость страны, но и расширил её. В первую очередь, он вывел страну из состояния войны. Во-вторую, закрыл все границы и возвёл Стену. А в-третью, добился полного самообеспечения Государства, в том числе, за счёт присоединения ряда маленьких соседних республик. Всё это обеспечило ему популярность и искреннюю любовь в народных массах.
 Прошло три десятка лет, а за Стеной по-прежнему шла война. Бессмысленная ужасная война всех против всех: люди уничтожали друг друга только по причине принадлежности к другой расе, национальности или вероисповеданию.
 Передел мира длился уже около полувека: более крупные и сильные страны поглощали страны маленькие и слабые, становясь ещё больше, мощнее и ещё голоднее, а, следовательно, - агрессивнее. По последним сводкам было известно всего о 15-20 странах, периодически заключающих союзы друг с другом против кого-либо, а затем вновь возвращающихся к боевым действиям против друг друга.
 Граждане Государства были бесконечно благодарны Президенту за то, что он вывел их страну из этой мясорубки, закрыл границы и защитил железобетонными стенами. А любое вторжение извне – любой самолёт или беспилотный летательный аппарат уничтожались при попытке пересечь границу.
 И всё же отзвуки Большой Войны, как её окрестили в СМИ, доносились даже из-за железобетонной стены. Ежедневно телевидение демонстрировало ужасающие кадры последствий бомбёжек и артобстрелов: горящие руины городов и горы изувеченных тел. Периодически ТВ показывало беженцев или дезертиров, попросивших убежище в Государстве. Разумеется, им не отказывали, тем не менее, не пуская всех подряд.
 И если какой-нибудь ненормальный, - что случалось время от времени, - начинал вопить где-нибудь на этой площади что-то вроде: “вас обманывают”, “война давно окончена”, “не верьте телевидению” – его молча обходили стороной, а вскоре он безвозвратно исчезал в тонированном автомобиле. Всем было с детства известно, что за Стеной – Война.
 Однако сам факт появления подобных безумцев с регулярной периодичностью, позволял Писателю предположить, что всё больше и больше людей чувствуют диссонанс декларируемого и фактического. Они теряют доверие к гос. СМИ без возможности получения альтернативного мнения. А выход на площадь отдельных людей, быть может, даёт повод задуматься и другим.
 Но обычно на этой площади мирно гуляют граждане, и устраиваются все праздничные мероприятия. Напротив Гипермаркета, в соседнем районе находится Стадион Содружества, построенный к первому десятилетнему юбилею существования Государства. На нём проходят не только спортивные соревнования, но и все праздничные концерты. Над Стадионом размещено несколько широких мониторов, направленных в каждую сторону, на которые проецируются мельчайшие детали выступлений звёзд шоу-бизнеса или спорта.
 Год назад Писатель освещал очередной Фестиваль Технократизма, и после того эти огромные экраны неизменно и неумолимо напоминали ему об этом наипошлейшем мероприятии. Как и при любом другом из многочисленных, постоянных или единичных в своём роде, празднеств, и Площадь Единства и трибуны Стадиона Содружества были до отказа забиты благодарными за хлеба и зрелища гражданами Государства. Казалось, весь Мегалополис тогда сконцентрировался в Центре города единой дружной толпой.
 Все эти массовые мероприятия и парады во время многочисленных праздников в честь присоединения каких-либо стран к Государству, или очередной годовщине создания самого Единого Государства, или Дня Президента Единого Государства, пугали Писателя количеством собиравшихся в Центре людей. Людей, делающих одно и то же: одинаково ликующих и одинаково негодующих, когда речь заходила о врагах и предателях Государства. Толпа – живой организм, у которого отсутствует разум, но есть инстинкт, первейший из которых – инстинкт истребления.
 Фестиваль Технократизма проводился раз в каждые три года и являлся одним из наиболее популярных и фееричных торжеств, представляя восторженной публике новейшие и самые совершенные достижения научно-технического прогресса. Фестиваль длился в течение двух месяцев, и ведущие разработчики демонстрировали образцы новых или усовершенствованных старых технологий. Первоочередное внимание уделялось достижениям в области нанотехнологий, медицины, съёмных носителей информации, мобильных телесистем, возобновляемым источникам энергии, а также развитию локальной государственной веб-сети. Завершался он, как правило, показом новинок на авторынке.
 Всё это чередовалось с выступлениями звёзд современной эстрады - преимущественно электронно-танцевальных направлений, замысловатые названия которых мог запомнить только профессиональный музыкальный критик. Популярные ди-джеи устраивали “скретч-битвы”, нередко переходящие во взаимные оскорбления и даже драки, пока толпа танцевала под быстрый “умцающий” ритм порядка 200 bpm, гулкий бас и повизгивающие синтезаторы, иной раз со вставками чувственного или, напротив, механического голоса, повторяющего односложные слова или фразы, вроде: “Я люблю Государство, а оно - меня”, “С нами Президент, с нами вся страна”, “Мегалополис не спит, Мегалополис танцует”, или более агрессивные, наподобие: “Стены прочны, враг не пройдёт”. Полуобнажённые профессиональные танцовщицы извивались вокруг шестов и толстых металлических столбов либо на новеньких блестящих автомобилях. Их идеально гладкие тела с гипертрофированными вторичными половыми признаками, увеличенные в десятки раз, настойчиво и призывно маячили на этих необъятных экранах, сопровождаемые рекламными картинками косметических средств для омоложения, безболезненной лазерной эпиляции, клиник пластической хирургии…
 Писатель написал статью, как следует: великолепное шоу, совершенство новейших технических достижений, лучшие хиты кино и музыки, но мерзкая фетишизация машинной техники в символическом, но очень верном образе стриптизёрш, лижущих поверхность массивных стальных фаллосов, навсегда вызвала в нём отвращение даже к самим технологиям, развивающимся с дикой скоростью год от года, и меняющих лишь оболочку, но никак не содержание.
 Однако Государство было столь же лицемерно, сколь и он в своих лестных отзывах: формально оно декларировало приверженность нормам морали и нравственности, при этом откровенно пропагандируя сексуальность в целях повышения рождаемости. Любые не гетеронормативные отношения преследовались на законодательном уровне, что также горячо приветствовалось обществом, “пресытившимся в смутные годы развратом и бесстыдством”. Людей, не вписывающихся в социально приемлемые рамки, лечили и перевоспитывали, а если это не давало результата наказывали в уголовном порядке.
 Писатель остановился у высокой ограды. Гипермаркет и Стадион занимали соответственно Второй и Третий районы города. В Первом же районе, оцепленном этой оградой, расположились правительственные органы, в том числе здание Парламента – из-за ограждения можно было увидеть часть крыши и флаг Государства, реющий на осеннем ветру. За центральными воротами находилась внушительная охрана, представленная четырьмя танками и тремя бронеавтомобилями. Вполне обоснованные меры, учитывая террористические атаки десяти с лишним летней давности. Здание сильно пострадало от мощного взрыва, прогремевшего где-то на цокольных этажах, хотя жертв среди персонала практически не было. К этому акту террора были причастны сотрудники госслужбы, и, как сообщали новостные агентства, в их отношении были приняты соответствующие их поступку меры наказания.
 Писатель много слышал о некоем подполье, которое якобы ведёт против Государства партизанскую войну, но эти слухи ему казались сомнительными. В условиях столь тотального контроля, когда каждый гражданин имеет свой персональный кодовый номер, и вся возможная информация о нём содержится в базах любого полицейского управления, квартиры просматриваются сквозь огромные окна, дворы наблюдаются видеокамерами, а любой сосед может написать заявление о подозрении тебя в шпионской деятельности и работе на разведку застенных стран, такого рода деятельность была просто невозможна. Вероятно, подпольное движение являлось мифом, придуманным Отделом Безопасности Государства (ОБГ), чтобы отчитываться о новых задержаниях или уничтожениях экстремистских групп. При закрытых на замок границах и фактическом отсутствии внешнего врага, необходимо было придумать врага внутреннего – коварного и скрывающегося среди добропорядочных граждан, чтобы последние понимали необходимость столь пристального внимания к их частной жизни.
 Писатель не задерживался у ограды, чтобы не привлекать к себе внимание, и повернул назад. Пораньше уйдя из редакции, он специально доехал до Центра, чтобы прогуляться по нему и набраться мыслей для своей рукописи. Теперь ему предстояло посетить куда менее приятное место.

***

 Писатель понимал, что сам себя подверг риску, и что отныне каждый свой день он может видеть город в последний раз. Так, он хотел насмотреться на холодную силу этого города!
 Постройки Мегалополиса – они внушали уважение! Они доказывали, что Государство – великая держава и, вместе с тем, властная организация; что подчинены ему не мы – отдельные люди, лишь человеческие индивиды среди множества подобных, - но сам город с его многомиллионным населением.
 Мегалополис проектировал специально приглашённый для этого крупнейший архитектор современности, знаток и теоретик своего искусства – Жан Люпьен. Сорок лет назад он выработал “идеальный для современного, прогрессивного, освоившего все ресурсы земли, и стоящего у открытых дверей космоса, общества” архитектурный стиль, названный им “мегалоконструктивизмом”. Писатель тут же вспомнил вступительные слова, прочитанные во внушительном одноимённом труде господина Люпьена:

 Пространство, этот объективный атрибут материи, должно заполнить с практической пользой и материальной выгодой. Необходимо добиться интеграции отдельных городских построек в единый системно-функциональный комплекс, объединённый общими внутренними коридорами и многоуровневой системой лифтов; наладить надёжную коммуникацию между его частями.
 На каждый район должно приходиться не более одного-двух мегалодомов. Каждый дом должно поделить на секторы и расселить жильцов в соответствии с сектором, наиболее близком к месту работы каждого из них, или же наиболее близком к станции метро, с которой гражданин может на неё отправиться. Также в подземных этажах здания предусмотрена стоянка для личного автотранспорта с определёнными местами, закреплёнными за соответствующими жильцами.
 Каждый сектор можно представить в форме параллелепипеда, пересекаемого множеством параллельных горизонтальных прямых, подразумевающих этажи, и на некоторых участках пересекаемых вертикальными прямыми, коими обозначена система лифтов. Поскольку здания имеют глобальные размеры, предлагаю полностью избавиться от архаической лестничной системы. В случае пожара или иной ситуации аварийного характера лестницы не приведут ни к чему, кроме лишних жертв. Вместо того, должно снабдить постройки отлаженной противопожарной установкой и кнопками тревожной сигнализации для вызова аварийных и спасательных служб, части которых разместить в непосредственной близости от каждой стороны дома, т.е. в числе от 2х до 4х на район. По возможности, отделения пожарной и полицейской службы, а также медучреждения могут быть расположены внутри самого здания.
 В идеале, жизнь каждого гражданина должна проходить внутри мегалодома от его рождения до естественной смерти, поэтому каждый дом должен стать маленьким закрытым городом внутри большого города-государства.
 Всё вышесказанное – это первые идеи, пришедшие ко мне, когда я понял, что новому обществу нужна новая, эффективная среда для его существования. Нижеследующий текст представляет собой уже продуманный, детально сформулированный план застройки городского пространства, и подробное описание конструкции мегалодомов…

 Далее господин Люпьен дотошно и нудно расписывал техническую часть, обосновывал отказ от всех архитектурных излишеств, приближающий каждый дом к идеальной геометрической фигуре, живописал внутренний быт и коммуникацию жильцов. В том числе, именно господин Люпьен первым предложил экономически выгодное использование прозрачного прочного стекла по всем внешним сторонам дома в качестве альтернативы излишним пристройкам вроде балконов и галерей.
 Данный труд был опубликован двадцать пять лет назад, и идея, заложенная в нём, пока не получила своего полного воплощения, поскольку, по теоретическим подсчётам, на её осуществление уйдёт не менее пятидесяти лет (именно такой срок дан в Указе Президента «О гипермасштабной перестройке»). На данный момент строительство велось по всем центральным районам города. Старые сооружения, построенные ещё во второй половине прошлого века, прогнившие изнутри, а зачастую и снаружи, безжалостно уничтожались. Жильцов переселяли в новостройки. Именно огромное количество людей не позволяло развернуться поистине гипермасштабному строительству мегалодомов, вынуждая ограничиваться новыми высотными зданиями, в которых, однако, уже воплощались многие из замыслов Жана Люпьена.
 Писатель проживал в Четвёртом районе города, в одной из таких новостроек. Несмотря на то, что этот дом и не являлся “гиперфункциональным” сооружением нового стиля, в нём отчётливо прослеживались идеи “мегалоконструктивизма”: взять те же стеклянные стены на каждой стороне здания. Квартира в этом доме была выделена ему после успеха первого, экранизированного романа, и, возможно, в качестве жеста прощения за его проступок. Люди, проживавшие в этом доме, были не только состоятельные, но и нередко занимающие заметное место в обществе.
 Писатель остановился у входа в метро и, обернувшись, ещё раз окинул взглядом оставленную позади площадь и возвышающуюся над ней громаду Гипермаркета.
 Вот он, Мегалополис. Широкие дороги с бешено несущимся по ним потоком автомобилей, чьё движение время от времени затормаживается авариями, и образующимися в их следствие пробками. Люди, непрерывно стремящиеся куда-то успеть, и не успевающие подумать, куда и зачем.
 Он знал, куда ему и зачем. Писатель решительно спустился в подземный переход.

 Глава 4. Полигон

 Метрополитен втянул его, опутал паутиной путей, заставляя ускорять шаг, чтобы не быть сметённым с одного из них. Эскалатор спускается вниз. Небольшой перерыв. И дальше снова быстрый и точный шаг. Метрополитен не прощает замешкавшихся и рассеянных. Здесь всё отточено, и человек должен соблюдать точность в своих движениях.
 С глухим рёвом к станции подъезжает поезд. Двери расходятся в стороны, исторгая из себя человеческую кучку, чтобы поглотить новую, не уступающую прежней. Писатель влился в одну такую кучку, слился в единый комок с другими людьми, и зашёл в вагон. Механический голос тут же продиктовал название следующей станции, предупредительно уведомив, что нужно соблюдать осторожность, поскольку двери ждать более никого не собираются. Поезд помчался под толщей земли, стены за окнами размылись, превратившись в неразличимый поток.
 В вагоне было тесно и грязно. Писатель стоял в середине вагона, держась за поручни, и незаметно разглядывал пассажиров. Мужчины, женщины, дети и старики: их так много, и ведь, кажется, все они разные. Кто-то закрылся газетой, кто-то уткнулся в мобильный компьютер. Кто-то разглядывал рекламу на стенах, кто-то – свою обувь. Кто-то спал, сидя или даже стоя. Все отчуждены. Писатель не встретил ни одного взгляда, обращённого на него – ни заинтересованного, ни праздного. Все отчуждены. Кажется, никому нет до тебя дела – кто ты и что ты.
 Но это только иллюзия. Они – разные, но они стремятся быть одинаковыми, такими, какими им предписывает быть Государство. И ты им неинтересен, пока ты такой же, как они. Потому что все должны быть одинаковы.
 На очередной станции в вагон зашёл паренёк в кожаной куртке, с длинными волосами и с гитарой в чехле за спиной. Так называемый, неформал. Сразу можно было заметить несколько недовольных взглядов, брошенных на него. Но большинство осталось безразличным. Все знают: он играется в бунтаря, пока молод. Он считает, что идёт против Государства, играя по им установленным правилам. Подобных ему давным-давно усмирили без всяких запретов, задержаний на улице и публичного остригания волос, незаметно путём медиа навязав определённые стандарты и ценности, в корне не расходящиеся с общепринятыми в Государстве. И он тоже следует единому стереотипу внешнего вида и поведения, не задумываясь, что он также одинаков, как и все подобные ему. Пройдёт с десяток лет, и он будет ничем не приметным офисным работником в строгом костюме. Если же нет, Государство не позволит лохматому обормоту занимать какую-либо должность или работать в каких-либо серьёзных сферах. Если повезёт, он сможет занять свою нишу в шоу-бизнесе. Там же от его бунта останется разве что внешняя видимость: свободное творчество Государство задушит, а, надо будет, и его самого придушит. Потому, если он не захочет подстроиться под единые требования цивилизованного общества, “стоящего у открытых дверей космоса”, ему останется лишь уйти в то самое мифическое подполье, чтобы заняться революционной деятельностью, иначе весь его бунт попросту лишён какого-либо смысла.
 В жизни любого гражданина наступал момент, когда его проверяли на пригодность Государству. На лояльность ему. Эта проверка не являлась формальной, и, возможно, её и вовсе не было, но из некоторых источников, близких к ОБГ, Писатель слышал, что это не просто слух или легенда, которой обыватели пугают друг друга, а что она действительно происходит в жизни каждого гражданина с санкции государственных органов. Предположительно, эта проверка происходила в период от тридцати до сорока или даже пятидесяти лет, то есть, когда, как считается, человек имеет вполне утвердившиеся взгляды, стойкий характер и рациональное самообладание.
 Заключаться эта “проверка” могла в чём угодно – от бытовой неурядицы до ситуации экстремального характера. Посреди улицы в разгар рабочего дня к человеку могли подойти органы власти и отвести в учреждение. Затем, ничего не объяснив, посадить в изолированную звуконепроницаемую камеру и оставить на несколько дней без каких-либо средств к существованию. Либо, иначе, посадить на стул, и допрашивать, долго и беспристрастно расспрашивать, к примеру, о его детстве, допытывать, как он учился в школе, заставить вспомнить в мельчайших подробностях, что он делал в тот или иной день своей жизни на прошлой неделе или десять лет назад… Или в глухом переулке натравить собаку, специально обученную собаку, которая искусает ноги, сдерёт клок кожи или откусит палец, но оставит живым. Целью проверки было не причинение вреда человеку, как таковое, а его запугивание. Во-первых, гражданин должен был почувствовать себя ничтожным по отношению к Государству и органам правопорядка. Во-вторых, его воля должна была быть сломлена.
 Разумеется, подобные названным радикальные меры применялись далеко не ко всем, а только к тем, кто вызывал серьёзные сомнения в своём расположении к политике Государства. Желательно было обставить это так, чтобы гражданин либо почувствовал себя действительно в чём-то виноватым, либо, чтобы он даже не понял, что это не стечение обстоятельств, а целенаправленная на него лично спецоперация. Например, чтобы для устранения возникшей ситуации, он сам вызывал органы безопасности или службы спасения. Это также показывало бы ему их значимость и незаменимость.
 К большинству граждан применялись более мягкие испытания: ночь в застрявшем лифте, вышедшая из строя бытовая техника, авария на дороге, смерть домашнего любимца…
 Те же, кто не прошёл проверку на “госпригодность”, кто проявил силу воли, не обратился за помощью в специализированные органы, посмел оказывать сопротивление при задержании, - могли быть убиты.
 Писатель хорошо знал про тюрьмы, в том числе, и на своём примере, но всё ещё не мог в полной мере поверить тому, о чём также не раз слышал: что Государство столь же регулярно, как сажает неугодных ему людей, совершает и их убийства. Такое имело место сто лет назад, но не укладывалось в голове, что это возможно здесь и сейчас. Ему нужны были доказательства. За ними он и ехал.

***

 Через шестнадцать остановок Писатель вышел из вагона. Станция «Полигон» была почти безлюдна. Низкий потолок подсвечивался только несколькими рабочими люминесцентными лампами, некоторые из которых с треском мигали в тишине станции. Небольшое число рабочих сразу же направилось к эскалатору. Писатель выждал паузу, делая вид, что изучает информационное табло, глубоко вздохнул и отправился за ними. Станция была одной из самых глубоких в Мегалополисе, и почти отвесный эскалатор пять минут плёлся наверх. Писатель не спешил. Ему не к чему было лишнее внимание сотрудников метрополитена. Пройдя мимо турникетов на выход, Писатель снова оказался под мелко накрапывающим дождём. Кроме того, усилился ветер, и теперь капли ударяли прямо в лицо.
 Это была южная окраина города. Здесь находился завод по переработке и сожжению мусора, собираемого бульдозерами. Это место очень занимало Писателя, и в то же время, очень пугало. Этот район являлся доминионом бульдозеров – их стоянкой. Как и любой из окраинных районов, он не являлся жилым, а включал в себя два условных сектора: один занимал собственно обширный заводской комплекс, где большая часть мусора уничтожалась, а оставшаяся шла на переработку; другой – огромная территория, которая без преувеличения могла именоваться мусорной пустыней: полигон по захоронению твёрдых бытовых отходов.
 Наклонив голову и подняв воротник плаща, Писатель направился в ту сторону, где начало полигона обозначалось первыми возвышениями мусора. Сам завод находился несколько восточнее и значительно ближе к станции метро, но на него невозможно было пройти без документа, подтверждающего, что человек состоит в штате сотрудников.
 Свалка же начиналась в некотором отдалении, и предшествовали ей какие-то недостроенные сооружения неизвестного назначения, ямы, вырытые, вероятно, под фундамент, и небольшой водоём с загрязнённой водой. За ними начиналась именно свалка, протянувшаяся на многие километры, и только потом приобретающая упорядоченный вид полигона. На нём бригады рабочих сортируют отходы, утрамбовывают их в мешки, которые закапывают бульдозеры, и этому труду не видно конца: другие бульдозеры привозят новый мусор и его количество не изменяется.
 Поначалу свалка была огорожена колючей проволокой, но, постоянно расширяясь, она сорвала её, и ныне об ограде напоминали лишь отдельные, свалявшиеся на земле, мотки. Мусор начали перерабатывать далеко не сразу, а в “смутный период” экономического упадка и разрухи, его перестали даже уничтожать, что привело к бескрайним его залежам. Кроме того, здесь находилось немало материалов, почти не подверженных разрушению, или же крайне вредных, которые необходимо было уничтожать порционно в небольших количествах через строго определённые периоды времени. Поскольку могильник стремительно рос, исчерпывая предназначенную для него территорию, ситуация с утилизацией отходов, а соответственно, и с экологией в Мегалополисе стояла очень остро, хотя об этом мало кто подозревал.
 Нахождение здесь было чревато риском получить серьёзные проблемы со здоровьем.
 Те, кто работал непосредственно на предприятии каждые полгода проходили медобследование, им выделялись путёвки в оздоровительные санатории в южных регионах Государства. Работа на заводе считалась одной из самых высокооплачиваемых. В то же время, сортировка и захоронение на самом полигоне стали уделом маргинальных элементов. Смертность рабочих была крайне высока, и далеко не все соглашались на такую опасную и тяжёлую работу, однако Мегалополис, в силу глобальной перестройки, массово плодил бездомных и просто нищих, и эти люди, не имея иного выхода и при этом нередко являясь вполне квалифицированным работниками, регулярно пополняли штат сотрудников. Работа здесь обеспечивала стабильную зарплату, хоть и не сравнимую с заработной платой рабочих завода, а кроме того, давала пристанище: не имеющие жилья, проживали тут же, в бараках.
 Однако Писатель слышал, что помимо основного труда, рабочие полигона выполняли также некоторые спецзаказы от Государства, о которых не имели права распространяться, и за которые получали дополнительное вознаграждение.
 На мусорном полигоне наряду с бытовыми отходами хоронили репрессированных. Государство не устраивало массовый террор, предпочитая несогласных с его политикой сажать в тюрьмы, но всё-таки проводило точечные репрессии. Знали об этом единицы – даже родственников не извещали о смерти их родных, уверяя, что те всё ещё отбывают наказание, либо сообщали спустя годы: якобы умер от сердечного приступа или какой-нибудь болезни. Тела не выдавали, чтобы нельзя было точно определить причину смерти по характеру увечий, и, разумеется, родственники не знали, где они захоронены.
 Писатель много слышал об этом в своём кругу, но те, кто об этом знал, давно сгинули сами, и, вероятно, здесь же. Сейчас поговорить об этом было не с кем, да и опасней, чем каких-нибудь пять лет назад.
 Пройдя порядка сорока метров до первой высокой груды, Писатель остановился. Дальше он сегодня не пойдёт. Несколько раз он уже наведывался сюда и более-менее изучил весь мусор, составляющий эти холмики. Конечно, его мало занимали все эти бесконечные коробки, упаковки, бутылки, банки, неисправные бытовые приборы, разбитые стёкла, покореженные листы металла, проржавленные батареи отопления, панели с перегоревшими микросхемами, расплющенные автомобили, всяческие железки и прочий трудноидентифицируемый хлам, который, пусть и в меньшем объёме, валяется в любом дворе. Писателю нужны были доказательства. Однажды он, вероятно, нашёл их: однажды в груде мусора он обнаружил чёрную, покрытую грязью, влипшей в засохшую кровь, человеческую руку. Он не мог её даже сфотографировать – фото и видеосъёмка были запрещены несколько лет назад в рамках закона “о пресечении шпионской деятельности”, и наказание могло составлять от полугода до пяти лет тюремного заключения в зависимости от объекта съёмок. Строже всего наказывалась фото- и видеорегистрация представителей власти. Право на съёмку имели только сотрудники центральных газет и Единого Государственного Канала. Этот скандальный законопроект не сразу, но был принят “в целях безопасности каждого гражданина”. Так же, как и многие другие ограничительные законы до него. Если бы Писателя обнаружили на полигоне с фото или видеоаппаратурой, никакое свидетельство сотрудника государственной газеты не помогло бы ему избежать как минимум штрафа. Если бы были обнаружены снимки чего-либо нежелательного, ему мог грозить реальный тюремный срок.
 Государство не всегда было таким. Во всяком случае, раньше оно делало вид, что оно не такое. В нём не штамповались подобные законодательные акты, не проводили показательные судебные процессы над “врагами Государства” и не так яростно раздували огонь ненависти к “застенцам” по Единому Государственному Каналу. Всё это нарастало постепенно - как от спички возгорается пламя. Сначала один суд над террористическим подпольем с приговором в виде высшей меры наказания и его демонстрация в прямом эфире. Общественное обсуждение, шум в прессе. Проходит время, всё успокаивается. Позже два других, после ещё один. Обсуждение пока есть, но уже тише. Второй и третий раз не так интересно, а потом и вовсе – новостная обыденность. Всё это нарастало постепенно и с какого-то момента, – трудно уже вспомнить, когда именно, - превратилось в то, что оно есть. И этот процесс всё ещё продолжался.
 Первые годы твердили, что всё это крайние меры, издержки, с одной стороны, становления Единого Государства (в это тяжёлое время всегда появляются недовольные), с другой – войны, в которую Государство оказалось втянуто прежде и всё ещё не вышло окончательно. Надо немного потерпеть: военных выведут из зоны боевых действий, страна укрепится, и всё станет как прежде. Смертную казнь отменят, ограничения свободы слова снимут, все завоёванные прежде свободы вернут. Причём, это твердили как официальные СМИ, так и вторили им и коллеги из независимых средств информации. В том числе, и некоторые друзья Писателя. Наверное, человек всегда хочет верить в светлое будущее и надеяться на него. Но где теперь те, кто надеялись и верили? Кого уволили, кого арестовали, кого-то убили, а кто-то самоубился. Другие, как и он, продолжили работать на Государство, скрывая своё настоящее к нему отношение. Без надежды и веры, что что-то может измениться.
 Но если их не было, зачем он сейчас здесь? Зачем ищет какие-то доказательства? Найди он здесь хоть массовое захоронение изувеченных трупов, кому он доложит об этом? Если напишет статью, кто её опубликует? Ответы были просты: никому и никто. Только это кладбище пополнилось бы на одного искателя правды. Тем не менее, он хотел знать наверняка. Хотя бы для самого себя. Но не сегодня.
 Дальше он сегодня не пойдёт. Совсем недалеко от места, где он сейчас находился, раздавались звуки разгребающих мусор лопат. Обычно он оставался незамеченным, поскольку мусорщики работали дальше. Несмотря на отсутствие ограды и охранников, не стоило лишний раз маячить перед глазами – даже если ты бездомный, который забрёл сюда с целью найти что-то съестное, местные рабочие погонят тебя прочь, потому, как сами собирают и остатки еды, и воруют мусор, который ещё может пригодиться. Хочешь поживиться, работай как они. А человек, не похожий на бродягу, тем более, вызовет подозрение. Об опасности этого места для здоровья было широко известно, и люди сторонились его, стараясь о нём не вспоминать, как не вспоминают о канализации, что находится у них под ногами, когда они спокойно шагают по тротуару. Да и поскольку не было поблизости жилых районов, никто посторонний здесь не оказывался даже случайно. Журналистское удостоверение едва ли могло стать убедительным аргументом, потому на всякий случай, в голове у Писателя имелось несколько легенд, вроде того, что он случайно выбросил нужные ему бумаги или документ, и теперь пытается отыскать их, но он понимал, насколько неправдоподобно и нелепо это звучит.
 Металлический скрежет, издаваемый лопатами, стих. По прошествии нескольких секунд, это тихое место огласилось тарахтящим грохотом бульдозера. Писатель спешно укрылся за валяющимся поблизости искореженным автомобилем. Бульдозер – механическое чудовище размером почти в четыре метра – медленно выехал из-за высочайших груд отходов человеческой деятельности и, перебирая массивными гусеницами, прополз совсем рядом. Широкий отвал расчищал дорогу, с обеих сторон крепились ковши, а на задней части находился бак для погрузки мусора. Писатель видел мельчайшие подробности нижней части корпуса: мелкие вмятины и царапины, грязные разводы и номер модели. Но даже если бы поднял голову, едва ли разглядел бы водителя, кабина которого располагалась на самом верху, выдвинутая немного вперёд. Если рабочие, разгребающие лопатами и перебирающие мусор, как правило, являлись асоциальными элементами, зачастую бездомными или прежде судимыми, то водителями бульдозеров, как правило, были квалифицированные специалисты в какой-либо области, но либо лишившиеся жилья, либо не имеющие возможности найти другую работу.
 Бульдозеры выполняли функцию не только уборки и ликвидации мусора, не только были незаменимой силой при сносе старых построек и массовом строительстве новых, но и важнейшим средством устрашения граждан. Государство не желало открыто устрашать и угрожать, но эти бульдозеры, произведённые на заказ в первые годы существования Единого Государства в одной восточной островной стране, самим своим – “многофункциональным” – видом, на подсознательном уровне внушали населению всю грозную мощь Государства, которое способно покарать за несоответствие Его стандартам.
 Бульдозер отправился в сторону завода - где-то там находилась их стоянка.
 Писатель поднялся с корточек. Его плащ был забрызган грязью, которую размазывали капли дождя. Он направился в ту сторону, откуда пришёл около получаса назад. Проходя мимо водоёма, на минуту остановился. Под рябью капель в воде расплывались разноцветные разводы, словно бы самостоятельно движущиеся в воде. Многочисленные колонии самых различных микроорганизмов облюбовали это место. И, похоже, только они: ни собак, ни кошек, ни даже птиц Писатель здесь не замечал. Это место – мёртвая зона. Оно ужасает своей тишиной… Писателя охватил внезапный приступ страха, и он поспешил покинуть эту территорию и этот район города.

 Глава 5. Роман

 Врагом Государства мог стать любой человек, как бы он не был лоялен ему. Тем более, Его врагом мог стать тот, кто что-либо скрывал. Свои ли убеждения, теневые доходы, литературу или фильмы, признанные экстремистскими, непристойными или клеветническими. Авторы этих произведений также скрывали свои личности, а те, кто имел неосторожность афишировать своё авторство в относительно свободные первые годы существования Государства, позже пожинали плоды своей не столь смелости, сколь легкомысленности. В первые годы формирования Единого Государства, мало кто из художников верил в возможность реальной цензуры, и, хотя скандалы и жалобы в отношении тех или других произведений искусства то и дело поступали в органы, всё ограничивалось штрафами, изъятиями произведений из публичного доступа или какими-либо ограничениями. Но авторы нашумевших творений становились известны, хотя это и была зачастую сомнительная слава. Однако наступил момент, когда вышли законопроекты, вполне чётко определяющие грань дозволенного – и, как оказалось, эту грань успели перешагнуть многие. Задним числом всем этим авторам были предъявлены обвинения в подрывах государственного устройства, в искажении исторической правды, в клевете или даже в аморализме. Они казались абсурдными, но это были реальные обвинения, и за ними последовали вполне реальные сроки лишения свободы. Другие авторы боялись ступить даже шаг из заданных рамок. Таким образом искусство унифицировалось.
 Ведь самым главным условием выживания в Государстве являлось сокрытие своей индивидуальности. Большинство людей было радо этому: им не нужно было думать, кем быть, и вообще быть кем-то. Государство подумало за них – дало им готовую модель личности и модель её поведения. Необходимо было только безукоризненно следовать ей, или делать вид, что следуешь, скрывая настоящие мысли и потребности. Молодое поколение, воспитанное в годы становления Единого Государства, утеряло свои личностные особенности в процессе обучения, сопровождаемого внедрением единой для всех идеологии, базирующейся на общих для всех взглядах, вкусах и увлечениях. Негласной идеологии, внушаемой посредством всё тех же произведений искусства: сериалов, музыки, ток-шоу. Те же, кто всё-таки сохранил индивидуальность, были вынуждены скрывать её. Скрывали, потому что нельзя было, живя в социуме, не соответствовать его нормам.
 Этим людям приходилось нелегко, и не все выдерживали подобное психическое напряжение: срывались, пили, убивали себя. С величайшим облегчением они зарыли бы в самую глубокую яму все свои отличия, чтобы быть таким, как все, спокойно жить в этом социуме и гордиться своим гражданством. Ведь далеко не все “инакомыслящие” были настроены скептически или враждебно в отношении своей родной страны, но она сама делала врагами всех, кто оставался “другим”, несмотря на все стремления стать обычным.
 Если человек рождался с физическим отклонением, это ещё возможно было исправить в ряде случаев: ампутировать атавизм в виде шестого пальца или хвоста, заменить недостающую конечность протезом. Карликов и людей с другими неразрешимыми отклонениями направляли в детские дома, где они содержались до совершеннолетия, а затем в специальные школы, где их обучали актёрскому и цирковому искусству. Почти все из них становились работниками индустрии развлечений, а те, кто не желал потешать толпу, либо работали на полигоне, либо на других низкооплачиваемых работах. Некоторые селились за чертой города, и занимались сельским хозяйством, но синхронно со стремительным ростом Мегалополиса, сокращалось количество фермерских хозяйств. Преимущественно они находились на юго-западе Государства, в новоприсоединённых частях страны. Но местные жители не были особенно рады прибывающим туда натурализованным гражданам, которых, не без основания, считали оккупантами.
 Жители этих регионов, - а в недавнем прошлом, маленьких независимых государств, - отнюдь не всегда были рады факту присоединения к подавляющей их самобытный уклад махине Государства. Тут и там возникали очаги сепаратизма, которые очень быстро и жёстко подавлялись. Но, поскольку эти страны были слаборазвиты и крайне бедны, большинство их граждан не заметили особенных изменений в уровне своей жизни. Они выращивали скот и овощи, либо, переезжая в Мегалополис в поисках большего заработка, работали на фабриках или пополняли ряды обслуживающих полигон смертников.
 Но если и те, и другие, не соответствующие государственным нормам, граждане имели относительный выбор и могли как-нибудь найти себе место в социальном устройстве, то настоящей бедой для человека было родиться с психическими отклонениями. Государство не жалело людей с ярко выраженными патологиями развития, и отправляло их в тюрьмы или уничтожало. Такой человек не имел никакой ценности для развития страны. Потому тем, кто не имел ярко выраженных отклонений, но осознавал их наличие, приходилось тщательно скрывать их ото всех. Сокрыть это нередко удавалось в течение всей жизни. Всей жизни, проведённой в страхе, тревоге и подозрении быть разоблачённым. Те, кто не выдерживал: убивали себя, спивались или срывались – в пропасть своей патологии. Чтобы не стать социальным уродом, не быть изгнанным из социума, арестованным или убитым, такой человек был вынужден затаить эти отклонения глубоко в себе и жить, как все, и быть, как все…
 Роман Савельев с детских лет знал, что он не такой, каким должен быть.
 С самого детского садика, где на него произвела неизгладимое впечатление девочка из его группы, и за которой он тайно наблюдал. А когда её не было, расстраивался и считал день потерянным. А потом была школа, и уже не одна, а разные девочки будоражили его ум. Он смотрел на них с любопытством и восхищением, и – неизменной завистью. А в подростковый период эти чувства приобрели такую остроту, что ему казалось, что он сходит с ума. И он спрашивал себя: “Что со мной? Почему я такой?”, потому что спросить больше было не у кого, и, не находя самостоятельно ответов, он считал, что действительно безумен.
 Роман понимал, насколько он ненормален. Он избегал общения со сверстниками, а те, в свою очередь, чуя его непохожесть на них, глумились над ним. Роман не держал зла, полагая, что заслуживает такое к себе отношение. Он ощущал себя виноватым в том, какой он. Он замыкался в себе, и рисовал в тетради, игнорируя оскорбления и толчки. Несколько раз после уроков его избивали, но он не пытался ни отбиваться, ни убегать, и это было слишком неинтересно для тех, кто любит самоутверждаться в своих глазах, унижая тех, кто слабее.
 Некрасивый очкарик, которого за мягкий нрав и за то, что рисовал в тетради цветы, стоявшие на полках класса, и портреты одноклассниц, прозвали Ромашкой, не привлекал девочек. Одни жалели его, другие – смеялись над ним. И тем и другим он дарил нарисованные в тетрадях их карандашные портреты. Но он знал, что они никогда не примут его, и никогда он не будет своим среди них в той же мере, как он не был своим среди мальчишек.
 О будущем Рома не думал, - точнее, думал, что его у него нет. После школы поступил туда, куда единственно мог - в художественное училище. Там его способности оценили, как весьма неплохие: часы постоянного рисования в школе и дома дали свои плоды. А преподаватели отмечали старательность и усердие скромного паренька. Рома стал чуточку уверенней в себе, а на второй год обучения познакомился с девушкой, которая только поступила – изящной, спокойной и доброй. Рома почувствовал к ней что-то новое, то, чего ранее не испытывал в отношении девушек. Он будто увидел в ней своё отражение – то, каким оно могло быть. А затем он увидел в ней своё спасение, и уцепился за неё, как за неожиданно брошенный с неба спасательный круг. Хотя характером она и походила на него, но была чуть более активна и коммуникабельна, могла найти подход и общий язык почти с каждым, что и позволило застенчивому Роману не робеть перед ней. В то время у Романа была копна густых волос, а после начала их отношений он опустил бороду, завершив образ увлечённого художника. Впрочем, хватило его ненадолго, и полгода спустя он сбрил её. Тем не менее, он зарёкся и уничтожил всё, что напоминало о его ненормальности – все предметы и все фотографии. Ему было больно, как будто он вырывает свою душу, убивая самого себя, и в то же время, он почувствовал облегчение, как будто эта ноша тяготила его. Теперь без души он был свободен. Ему больше нечего скрывать. Он – нормален.
 Они с Еленой и жили как нормальная семья. Роман уже десять лет работал учителем рисования. Он всегда был чисто выбрит и коротко стрижен, со всеми приветлив и тактично вежлив. Он пытался прививать детям красоту и доброту, стараясь быть сам справедливым и добрым. Дети младших классов его любили, старших – ни во что не ставили, прямо называя слабаком и ничтожеством. Елена Савельева, уволившись из маленькой фирмы, занималась рекламным дизайном на фрилансе. Девять лет назад у них родился сын, которого назвали Сашей. Он рос миловидным – в маму, но робким и слабым – в отца. Роман не мог дать ему никаких навыков, как проявлять стойкость и защищать себя: и за тридцать лет он сам не овладел этим. Внешне он изменился, но внутренне оставался тем же, и ничего в его мироощущении и самовосприятии существенно не изменилось. Он, как и в подростковом возрасте, мучился от всё того же внутреннего и внешнего несоответствия, и было уже ясно, что это ощущение никуда не денется и никак от него не избавится. Оставалось только так же, как и в детстве, бежать от него в мир красоты искусства.
 Более всего, Роман боялся, что это его несоответствие заметно окружающим. Со стороны они выглядели, как обычная творческая семья, ведущая несколько замкнутый образ жизни, в который допускались только немногочисленные друзья, которых, впрочем, с годами становилось всё меньше, а новые не появлялись. Обычная интеллигентная семья, с трудом выживающая в этом огромном неприветливом городе…
 И теперь Роман бежал не от насмешек одноклассников, а от него самого. Становление Единого Государства происходило на его глазах, но это он понимал только сейчас, постфактум. В школьные годы он совершенно не интересовался тем, что происходит вокруг, и воспринимал всё, что говорили преподаватели без тени скепсиса и сомнения. А в годы обучения в училище был слишком занят попытками разобраться в себе, в своей внезапно пробудившейся любви и попытками преодолеть себя. Эхо окружающих событий доносилось до него, но он абстрагировался, насколько это было в его силах. Только один раз ему пришлось столкнуться с ним напрямую: его вызвали в военкомат. Мысль о том, что его страна участвует в войне, бушующей где-то далеко за уже возведёнными Стенами, впервые чётко обозначилась в его сознании, и – ужаснула. Однако его признали негодным по зрению, и, пережив краткий испуг, он смог вновь укрыться в мире красок и цветов.
 Эскапизм был тем сильнее, чем сильнее в обществе росла ненависть к любым, самым минимальным проявлениям инакости. А год от года, с ростом Государства, она только усиливалась. По Единому Государственному Каналу ежедневно твердили об опасности для независимого Государства проявления любых взглядов и мнений, не соответствующих негласно установленным. Роман бы с облегчением выключил телевизор, но он должен был знать, о чём там говорят и какая повестка дня, чтобы поддерживать разговоры с коллегами на работе, чтобы не выделяться и не быть заподозренным в том, что ему глубоко неприятно всё, что там говорят и показывают. И всё же, каждый раз, когда учителя обсуждали того или иного ученика, хоть чем-то непохожего на массу других, рассуждали, как привить ему “правильные взгляды” и “стандартные ценности”, в Романа как будто тыкали ножом по застарелым ранам, напоминая: “ты сам был таким, таким же непохожим, таким же неправильным”. Он делал равнодушный вид, иногда согласно кивал, и, в основном, отмалчивался. Коллеги, состоявшие преимущественно из женщин далеко за сорок, громко и перебивая друг друга обсуждали и осуждали, как бы и не замечая его присутствия. Все привыкли, что Роман Игоревич молчун и тихоня, и давно уже между собой дали ему оценку “ни рыба, ни мясо”, от которого толку никакого, и втайне сочувствуя его жене. Сам же Роман испытывал к ним лёгкое отвращение, думая о том, почему эти милые создания, за которыми он так любил наблюдать в школе, превращаются в подобных грубых и вульгарных тётенек. Тем не менее, он очень боялся, что они могут заподозрить его в “неправильности взглядов и ценностей”, что на него нажалуются начальству или сразу напишут донос в органы, и потому старался, как мог, держаться “своим человеком”, и периодически вносил свою лепту в обсуждение и осуждение.
 Роман понимал свою бесхарактерность, и лишь глубже презирал себя. Но он настолько свыкся с пониманием того, что он “ненормальный, не такой, каким должен быть”, и без того, столь ненавидел себя и свою неспособность противостоять этому, что бесхарактерность, бывшая, скорей, следствием его безразличия к себе, являлась каким-то незначительным и закономерным довеском его неудавшейся личности.
 Роман искренне надеялся, что так и проживёт до конца жизни. Без каких-либо потрясений и лишних волнений, но случилось непредвиденное. Хотя, скорей, закономерное, потому что, как гласит древняя мудрость, всё тайное рано или поздно становится явным.
 Посторонний взгляд не нашёл бы в этой семье ничего подозрительного. Да и Елена Савельева не думала, что её семья совершенно отличается от тысяч других. Обычная порядочная, скромная, законопослушная семейная пара. За двенадцать лет замужества Елена, конечно, замечала, что у Романа нередко возникают проблемы с потенцией, но это ни в какой мере не отталкивало её от супруга – она относилась к нему со всем уважением и пониманием, с каким только способна жена относиться к мужу. Он подарил ей чудесного ребёнка, и этого было достаточно – второго они всё равно не потянут. Таким образом, несмотря на финансовые трудности, в их интеллигентной и творческой семье царила относительная идиллия. Обернувшаяся трагедией на двенадцатом году совместной жизни.
 Однажды, в последних числах ноября, Елена вместе с сыном, вернувшись из кинотеатра, отворила дверь квартиры, и, зайдя в спальню, застала крайне смущённого Романа в крайне необычном, можно даже сказать, несуразном виде. Она застыла, не веря своим глазам и не признавая своего мужа в увиденном, однако девятилетний сынишка вернул её к трезвому пониманию реальности вопросом: “Мама, а почему папа одет как девочка?”

 Глава 6. Олеся

 Два дня Олеся ждала свою маму. Два дня она не выходила из квартиры. Два дня она простояла у окна, смотря в мутное от непрекращающегося дождя стекло. Два дня, сдерживая готовые хлынуть слёзы, тихо шептала: “Где же ты, мама? Пожалуйста, приди”.
 Мамин телефон отвечал ей монотонным голосом, что “выключен или находится вне зоны действия сети”. Она понимала, что должна куда-то обратиться за помощью, но боялась обращаться к кому-либо после того, как люди, к которым обратилась за помощью мама, увели её папу. Два дня она прождала в пустой квартире. А на третий с утра в неё пришли какие-то люди, и долго ходили, что-то искали, взяли какие-то бумаги из маминого шкафа, и, не сказав ей ни слова, ушли. Спустя несколько часов дверь снова отворили, и вошла незнакомая женщина в деловом костюме. Она наклонилась к Олесе, провела рукой по её тонким светлым волосам и сказала:
 - Одевайся. Ты уезжаешь.
 У дамы были приятные черты лица, изрядно подчёркнутые косметикой, но в голосе, несмотря на доброжелательную интонацию, ощущалось холодное равнодушие.
 Олеся потупила взор, и тихо спросила:
 - Куда? Где моя мама?
 Дама присела на корточки и взяла руки Олеси в свои.
 - Ты переезжаешь в новый дом. Все твои вещи привезут туда же завтра. Твоя мама умерла, и ты должна уехать.
 - Почему я не могу остаться здесь?
 - Эта квартира больше не является твоим домом. Так того требуют правила. Идём. Внизу ждёт машина.
 Женщина взяла Олесю за руку и повела за собой. Когда они вышли в подъезд, женщина отпустила руку Олеси, чтобы закрыть дверь, и та бросилась вниз по лестнице. На едином дыхании пробежав восемь этажей, она выскочила на улицу, где её тут же задержали двое мужчин у тонированного автомобиля.

***

 - Чего вы добьётесь своим жалким сопротивлением? – Строго назидала красивая женщина. - Вы не можете жить на улице и будете жить в детдоме. Вы остались без опеки, и теперь Государство берёт на себя заботу попечительства над вами. Вы должны быть благодарны Ему, а вы – вместо благодарности вы противитесь Его заботе и пытаетесь убежать от неё! Зачем вы так поступаете, Олеся Фёдоровна? Ведь вы уже взрослая девочка, и должны всё понимать. Квартира, в которой до сегодняшнего дня вы жили, со смертью владельца переходит в пользование Государства. По достижении восемнадцатилетнего возраста Оно предоставит вам новую жилплощадь. До достижения вышеуказанного возраста вы, согласно статье 230 Закона «Об опеке и попечительстве» Гражданского Кодекса Единого Государства, при отсутствии родителей или иных опекунов, обязаны находиться под попечительством органов опеки в государственном учреждении соответствующего назначения. Вот он, Закон, перед вами. Прочтите внимательно и, наконец, усвойте, что вы бессильны как-либо оспаривать его. Мы вправе применить власть и силу.
 Олеся молча и беззвучно выслушала всё это. Она поняла, что, в любом случае, окажется в детдоме. Потому что мама умерла, а других родственников нет. Читать Закон она не намеревалась, и ничего не оспаривала – только просила, чтобы ей позволили жить у себя дома, а не в каком-то учреждении. И ей хотелось задать только один вопрос, как-то беспрестанно повторяющийся в её голове: почему законы всегда на стороне сильных и неправых? Почему у слабых никогда нет ничего, кроме их правды? Нужна ли кому-то она, их правда?!

***

 Детский дом был построен ещё в восьмидесятых годах прошлого столетия. Старое, невзрачное двухэтажное здание теперь ютилось на одном из практически окраинных районов города. Этот район значился под цифрой «Шесть», и являлся одним из самых старых районов, тогда как прежний дом Олеси располагался в более благоустроенном Пятом районе. Шестой район находился ближе к северной границе Государства, поскольку был в числе тех небольших городов, с которых начался процесс интеграции населённых пунктов в единую агломерацию, затем окончательно ставшую частью Мегалополиса. И, подобно всем другим старым частям, ныне оказался оттиснут на самую периферию огромного города, - и, как следствие, превратился в ветхий, забытый коммунальными службами, депрессивный район.
 Сам детский дом, несмотря на неоднократные внешние реконструкции, не внушал никакого доверия. Двухэтажное серое здание строгой прямоугольной формы – типичное конструктивистское сооружение прошлого века. Первый этаж отводился под кабинеты администрации, комнаты воспитателей и учителей, медпункт и столовую, а на втором располагались, собственно, комнаты сирот и брошенных, а также комната отдыха с находящимся в ней большим телевизором.
 Полная женщина, назвавшаяся “Клавдией Григорьевной, воспитателем” провела Олесю мимо двух рядов дверей по коридору, объясняя, что в каждой из комнат проживает по два ребёнка.
 - Ну, это считай, тебе повезло. – Звучно басила Клавдия Григорьевна. – Лет двадцать назад тут не было никаких комнат: все жили в одной спальне на сто пятьдесят койко-мест. Конечно, сейчас здесь столько не живёт. Мудрая политика “естественного отбора”, проводимая нашим Государством в соответствии с приказом Президента за номером 354, позволяет сотрудникам медицинских учреждений умерщвлять детей, родившихся неполноценными, а также отказников, что существенно разгрузило все городские приюты. Вероятно, ещё через пару десятков лет, соответствующие учреждения исчезнут за ненадобностью. Уже сейчас финансирование резко сократилось. Но мы выживаем именно за счёт сокращения числа воспитанников. На все базовые нужды средств хватает – дети одеты и сыты. А что ещё может быть нужно ребёнку? Есть крыша, есть пища – живи и радуйся, и благодари Государство за оказанную заботу. Однако бывают такие, кто ропщет, кому этого мало, кто даже сбегает из детского дома. Их, конечно, пытаются вернуть поначалу, но если это не получается, то, согласно статье 2 Закона ЕГ «О противодействии антисоциальным элементам»: “Гражданин, не принимающий социальной помощи от Государства, и прямо избегающий её, признаётся потенциально опасным, как для жизни каждого добропорядочного гражданина, так и для стабильности государственного устройства”, и о таких детях мы сообщаем в органы власти. То есть, дети, сбегающие из детдома, оказываются вне гражданского правового поля, и к ним могут быть применены крайние меры. Поэтому, даже если что не устраивает, даже если тяжело, лучше потерпеть, лучше подождать до совершеннолетия. Тогда, в любом случае, ты покинешь учреждение и начнёшь самостоятельную жизнь. И я уверена, что, может быть, ещё не раз с любовью вспомнишь о годах, проведённых здесь. С любовью и с благодарностью – что позаботились, что вырастили, что воспитали, что закалили характер и силу духа. Главное – подружиться с детьми. Они не любят новеньких, относятся к ним с недоверием, могут быть грубы. Это всегда так поначалу. Ты должна понравиться им и вызвать у них доверие – тогда вы подружитесь.
 - А где все дети? – В ответ на рассуждения воспитательницы спросила Олеся.
 - Как где? – Удивилась Клавдия Григорьевна. - Спят. Сейчас сончас.
 Наконец, они остановились у двери в самом конце коридора. Клавдия Григорьевна отворила дверь, открыв глазам Олеси небольшую комнату с бледно-жёлтыми, покрытыми сеткой трещин, стенами, зарешечённым окном, высоким шкафом, двумя кроватями с тумбочками у их изголовья, и светловолосой девочкой, сидящей на одной из них и испуганно натягивающей одеяло на плечи.
 - Опять что-то пишешь, Настя? – Строго спросила воспитательница. - А ну живо спать!
 И небрежно прибавила:
 - Это Олеся. Будет с тобой пока жить. Прошу любить и жаловать.
 Клавдия Григорьевна удалилась, оставив потерянную Олесю в совершенно незнакомом месте и с незнакомыми людьми.
 По прошествии пары долгих минут Олеся, наконец, перевела взгляд с большого шкафа, который до этого рассматривала, глядя то на его основание, то, поднимая глаза наверх, туда, где он почти касался потолка, на соседку. Худенькая, невысокая девочка примерно её лет, уже, видимо, успела изучить Олесю, и, полулёжа на кровати, расчёсывала длинные светлые волосы, тонкими прядями падающие ей на спину. Отложив гребёнку, она откинула одеяло и присела на краешек кровати. Её ноги были обнажены, лишь слегка прикрытые короткой ночнушкой, и, высвободив их из-под одеяла в прохладу комнаты, она заметно поёжилась. Олеся ожидала от неё каких-то дальнейших действий: например, что она подойдёт к шкафу, чтобы освободить место для вещей Олеси, застелет постель, выйдет из комнаты в туалет или в душевую, или просто наденет колготки, висящие на кроватной спинке. Но она продолжала сидеть, молча уставившись на свои тощие ноги.
 Олесе тоже не хотелось ничего говорить, ей хотелось убежать отсюда – хотя бы из этой комнаты, и чтобы как-то пояснить свой уход, она спросила: “Где здесь туалет?” Девочка оторвалась от созерцания ног, взглянула на Олесю, как той показалось, чуть испуганно, и отвернулась к окну. Не поворачиваясь, медленно и едва заметно покачала головой.
 - Ты не знаешь, где туалет? – Недоверчиво спросила Олеся.
 Та вновь медленно помотала головой.
 “Видимо, она тоже новенькая, потому и ведёт себя так странно, и даже напугано” – решила Олеся и вышла из комнаты.
 Коридор по-прежнему пустовал. По пути сюда она заметила несколько дверей без номерных табличек, возможно, то и были комнаты личной гигиены. А, может, и склады какие-нибудь. Олеся не успела дойти до этих дверей, чтобы проверить. В безмолвной тишине коридора она услышала гулкий стук ног за спиной. Олеся обернулась. Быстрым чеканным шагом к ней подходила незнакомая женщина. Судя по её форме, это была уборщица.
 - Что ты ходишь? – Приблизившись, накинулась она. – Сейчас сончас. Почему ты не спишь?
 Женщина говорила быстро и строго, почти зло. Олеся потупилась, и робко проговорила:
 - Меня только что привели сюда. Я хотела в туалет, но моя соседка не сказала мне, где он находится.
 Уборщица, кажется, чуть смягчилась и, словно приглядываясь, сказала:
 - Да, я не видела тебя раньше. Тебя поселили в 325-ой? Значит, твоя соседка Настя. Эта девочка – немая. А туалет через две двери слева. Как сходишь, сразу возвращайся в комнату и спи. В это время положено спать, а не шастать по коридору.
 - Спасибо. – Олеся прошла две двери и зашла в третью, без вывески с номером.
 Это действительно был туалет, причём объединённый с душевой. Их разделяла только каменная перегородка, по одну сторону которой стояли три кабинки, по другую – раковина и душ.
 Олеся вовсе не хотела в туалет, однако зашла в одну из кабинок, на случай если та уборщица заглянет сюда. Ей хотелось подумать в одиночестве. Она не представляла, что ей делать, но точно знала, что оставаться здесь она не хочет. Однако куда ей идти? Её дом отняли, а где живёт папа, она не знала. Больше у неё никого не было. Даже подруги, не считая нескольких школьных приятельниц. Кстати, она совсем забыла о школе; последние три дня она не посещала её, дожидаясь маму. Разрешат ли ей ходить туда или будут обучать здесь же, при детдоме? Будут ли за ней всё время наблюдать и контролировать каждый её шаг? Часто ли отсюда сбегали? Многие ли возвращались назад? И как отсюда можно сбежать?
 Множество вопросов и кто даст на них ответы, когда даже соседка – немая? Немая, однако, судя по всему, не глухая. Надо попробовать расспросить её.
 Она вышла из кабинки, сполоснула руки, и, выйдя в коридор, направилась обратно в комнату. Где-то, преломляя тишину, надрывался телефон. В дальнем конце коридора уборщица мыла пол, но, увидев Олесю, внимательно проследила за ней взглядом.
 Олеся вернулась в комнату, на двери которой (только сейчас она обратила внимание на цифры) действительно стоял номер 325. Её соседка лежала, накрывшись одеялом до плеч, и уткнувшись лицом в подушку. Олеся решила, что она плачет, и осторожно потрогав её за плечо, тихо позвала “Настя, Настя”. Девочка подняла голову. Её глаза были сухи, но она часто и прерывисто дышала ртом. Догадка острым жалом вонзилась в мозг Олеси: “Она хотела задохнуться”. Олеся наклонилась к Насте, и тут заметила, что у той во рту нет языка. Испуганно отшатнулась, но, взяв себя в руки, тихо спросила: “Настя, кто это сделал?” Однако Настя снова замотала головой.
 - Я не причиню тебе вреда. Я сама боюсь. Моя мама умерла… - Олеся замолчала, и продолжила быстрым шёпотом, волнуясь и запинаясь: - Можно мне взять листок с ручкой? Я напишу вопросы, а ты ответишь на какие сможешь и захочешь. Хорошо?
 Та кивнула. Олеся взяла с тумбочки, стоявшей в изголовье Настиной кровати, тетрадку и карандаш.
 - Этого никто не увидит. Потом мы всё сотрём. – Сказала она, и принялась спешно записывать назревшие у неё вопросы. Закончив, она передала тетрадь с карандашом Насте, а сама забралась в постель, сняв только ботинки с курткой, - в джинсах и свитере. Решив не отвлекать и не смущать немую девочку, она лежала, глядя в потолок. Настя писала довольно долго, и когда, наконец, протянула тетрадь Олесе, оказалось, что она не только ответила на вопросы, а написала значительно больше. Однако сразу же приступить к чтению Олесе не удалось, поскольку за дверью послышались шаги и затем её отворили. Обе девочки, словно сговорившись, притворились спящими; тетрадь Олеся спрятала под подушку, но карандаш скатился с кровати на пол. Вошедшая (Олеся не решалась даже приоткрыть глаза, чтобы посмотреть, кто это, но это, конечно, была женщина) некоторое время постояла у двери, затем прошла в комнату и, подняв с пола карандаш, положила его на тумбочку Насти.
 Олеся чувствовала, что Клавдия Григорьевна – а ей казалось, что это именно она – смотрит, преимущественно, на неё. Может, ей не нравилось, что она лежит в уличной одежде? И Олеся боялась, что она “разбудит” её, и заставит раздеться. Однако женщина больше не задерживалась, и вышла из комнаты. Олеся не открывала глаза ещё минут пять, а когда открыла, увидела, что Настя всё так же лежит, и, судя по спокойному и размеренному дыханию, действительно спит. Олеся извлекла тетрадь и прочитала написанное ею:
 Ты – новая, и совсем ничего не знаешь. По твоим вопросам понятно, что ты хочешь убежать. Я тоже сначала хотела, но я живу здесь уже больше года. Мне некуда бежать. Хотя здесь очень плохо. Здесь страшно. Ты спрашиваешь, кто это сделал? Это сделали они, другие дети. За то, что я пожаловалась на двух мальчиков, которые издевались надо мной. Они с самого начала издевались и смеялись надо мной и ещё над одним мальчиком, но он потом убил себя. А я вот живу. Уже полгода я не могу говорить. Больше я не смела жаловаться. У ребят здесь свои законы. Они нигде не написаны, ты должна просто усвоить их. Если ты живёшь по этим правилам, ты становишься частью игры, где есть те, кто командует, и те, кто подчиняются, и те, кто наказывают неподчиняющихся. А если ты не следуешь им, с тобой не считаются. Ты становишься полностью бесправным, и любой, даже тот, кто по их правилам находится в самом низком положении, может поступить с тобой, как ему вздумается. Я не захотела жить по их порядку, и каждый из них издевался надо мной.  Тот мальчик отказался бить меня, когда каждый подходил и бил, и его выгнали из их игры, сделав таким же, как я. Он не выдержал их издевательств. Я пыталась жаловаться, пока не поняла, что в этом нет смысла. Воспитатели не заступятся, потому что знают про все эти законы детей, и не мешают им в их игре. Им всё совершенно безразлично. Многие из них сами злые и только смеются, когда одни дети издеваются над другими. Они говорят, что это “естественный отбор” или что так закаляется характер и сила духа. Я не знаю, сбегали ли отсюда и возвращались ли назад, но следить за тобой будут постоянно. Я слышала, как старшие ребята говорили о том, что тех, кто им не понравится, воспитатели сами исключают, и что поэтому лучше понравится им. Наверное, понравиться, значит, принять правила и играть с ребятами в их игру. Я не смогла принять, и, наверное, меня исключат. Скорей бы уже. Хотя тогда я умру.
 Прочитанное лишь сильней испугало Олесю. Насколько же жестоки здешние дети, если они лишили беззащитную девочку языка? И сколь же безразличны воспитатели, если допустили это? Ей действительно повезло, что её не поселили с этими извергами. Возможно, Клавдия Григорьевна сделала это из чувства некоторой жалости к ней. А возможно, другие комнаты просто заняты.
 Она отвернулась к стенке. Что же теперь будет с ней, после смерти мамы? После смерти… Только сейчас она поняла, что её мама умерла, и никогда не придёт забрать её отсюда домой. Олеся тихо заплакала.

 Глава 7. Разложение

 Когда человек лишается всего, у него есть два пути: начать всё заново или покончить со всем.
 Когда Фёдор развёлся с женой, он решил, что покончит с постылым всем. Но в решающий момент воля подвела его, рука дрогнула и служебный пистолет выпал из неё. Тело безвольно опустилось на табурет, а всё ещё дрожащая рука потянулась к заветному стакану. Он понял, что слаб для второго из возможных вариантов.
 С тех пор минуло шесть лет.
 С того же времени он вёл жалкое полунищее существование. Соседи знали, что от него ушла жена, и что он алкоголик. Никто ничего не знал о его прошлом, потому что необщительный Фёдор не водил новых знакомств, а старые утерял. Иногда ему хотелось излить кому-нибудь свою душу, но он не мог этого сделать, потому что в таком случае сказал бы значительно больше, чем следовало.
 Фёдору Сергеевичу Елисенко действительно было, что рассказать. Почти двадцать лет своей жизни он отдал служению Государству. Тогда, когда он, двадцатишестилетний выпускник Университета МВД, начал работать в органах, Единое Государство только оформлялось в том виде, каким оно было сейчас. Это был сложный период: страна переживала экономический и политический кризис, вызванный войной, в которую она всё ещё была погружена; внутренние враги проводили многотысячные митинги против нового Президента, вступая в уличные бои с его сторонниками. То время сейчас с трудом вспоминалось большинством граждан Государства, вытесненное из памяти как время смуты и беспорядка. Большинство граждан Государства было бесконечно благодарно Президенту за то, что тот проявил несгибаемую волю, и подавил все вспыхнувшие единовременно бунты. И выдвинул в качестве основы своей политики два нерушимых столпа - Закон и Порядок. И лишь немногие задумывались о том, какой ценой они были достигнуты. Те годы были тяжёлым и смутным временем, но, тем не менее, временем свободы – столь кратким для этой страны глотком свободы, что она тут же переходила во вседозволенность. С тех пор её не было вовсе.
 Количество уголовных дел зашкаливало. Работать приходилось ночами по несколько смен. Времени на личную жизнь не оставалось. Однако Фёдор был молод, полон сил и главное – веры в строящееся Государство и Его идеалы.
 Только в тридцать шесть лет он женился на Анне, секретарше, некоторое время работавшей в их отделе, и через два года она родила дочь, которую назвали Олесей. Он любил дочь, но у него почти не оставалось ни времени, ни сил, чтобы уделять ей достаточно внимания. Хроническое утомление, недосып, да и возраст давали о себе знать. Сил действительно было всё меньше, а кроме того, угас энтузиазм, с которым он некогда брался за работу. Куда-то пропало это убеждение, что делаешь важную для Государства работу, что трудишься на благо всего общества, включая свою жену и своего ребёнка. А со временем появились и сомнения в правильности того, что делаешь. Когда ему было тридцать, он не сомневался. Когда исполнилось сорок, он уже не только не сомневался, но видел насквозь беззаконие тех структур, которые призваны обеспечивать пресловутые Закон и Порядок. Полностью сфабрикованные дела были такой же обыденностью, как длительные сроки за мелкое воровство, на которое шли с завидной регулярностью малоимущие граждане Государства. Пытки по отношению к подозреваемым являлись не превышением должностных полномочий, а таким же рутинным трудом, как переписывание многочисленных бумаг.
 Фёдор начал презирать свою работу и себя самого, потому что уйти с неё не мог. Он стал частью всей этой системы, он сам участвовал и в фабрикации уголовных дел и в первые годы службы - в пытках. Он понимал, что не сможет просто так написать рапорт и уйти.
 Его коллеги и начальство не могли не заметить перемен в его отношении к работе, но не предъявляли претензий, пока он молчал. Несмотря на то, что Фёдор начал пить, и пил всё больше, он молча делал свою работу. Она уже была такой привычной, что выполнялась почти на автомате, без особенной умственной деятельности.
 Но дома он молчать не мог. Он срывался и рассказывал Анне о том, что знал и видел. Аня была обычной девушкой, доверчиво воспринимавшей всю информацию, которую транслировали средства массовой информации, и в первую очередь, Единый Государственный Канал. Она не могла представить, что в Государстве Закона и Порядка может твориться беззаконие. Она ему не верила, а точнее – не хотела верить. По большому счёту, ей было всё равно, правда это или нет. Её это не касалось. Работа мужа позволяла их семье жить лучше многих других, и она могла позволить себе хорошо выглядеть и не особенно много работать. И более всего, она испугалась. Испугалась, что всему этому благосостоянию может прийти конец из-за неосторожных его слов.
 Любила ли она его, Фёдор не знал. Их уже давно ничего не связывало, кроме дочери. Они почти не виделись, потому что он возвращался, когда она уже спала, и уходил, когда она ещё не проснулась. Когда же они всё-таки разговаривали, Фёдор пытался доказать ей свою правоту. Она считала, что он неадекватен, потому что пьян. А потом стала осознавать, что он совсем сходит с ума.
 Она столько твердила ему об этом, что Фёдор и сам начал это осознавать. Нередко он не мог вспомнить, куда положил какую-либо вещь: он мог часами искать необходимый ему документ и найти его в том месте, куда он точно не стал бы его класть. Он ругал Анну, что она трогает его вещи, что звонит ему и молчит в трубку, а она повторяла ему, что он болен. Фёдор действительно начал сомневаться в своём душевном здоровье, а кроме того, сильнее пить.
 Однажды прямо на работу за Фёдором приехал тонированный автомобиль и отвёз в центральное здание Отдела Безопасности Государства. Там ему устроили допрос, вроде тех, которые проводились в отделении, где он работал.
 Следователь – молодой мужчина с волосами, расчёсанными на пробор, энергичными жестами и живостью в глазах напомнил ему себя самого десятилетней давности.
 - Здравствуйте, Фёдор Сергеевич, - учтиво, но как будто с оттенком лёгкой насмешки пожал он его руку. И тут же достал какую-то бумагу.
 - Вот жалоба на вас, Фёдор Сергеевич, поступила. От гражданки Анны Алексеевны Елисенко.
 - От кого?
 - От супруги вашей, говорю. – Следователь потряс перед ним лист. – Узнаёте почерк?
 - И что… Что же она пишет? – Фёдор впал в тупой ступор. Он не мог поверить, что Аня поступила так с ним.
 Следователь встал и заложил руки с бумагой за спину.
 - Ваша супруга пишет, что вы неоднократно произносили слова “там всю систему менять надо”. – Следователь наклонил к нему лицо. - Значит ли это, что вы полагаете всю Государственную систему подлежащей ликвидации?
 - Я говорил конкретно про правоохранительную систему.
 Не разжимая сложенных за спиной рук, следователь принялся отмерять широкие шаги от стены к стене.
 - Правоохранительная система – часть Государственной системы. – Возразил он, поворачиваясь к Фёдору лицом. – Считаете ли вы, что часть Государственной системы подлежит ликвидации?
 - Ничего такого я не говорил.
 Следователь начал отмерять шаги по направлению к другой стене.
 - Не говорили, но подразумевали, верно?
 - Да как же с вами разговаривать?
 Следователь приблизился к столу и, наклонившись к Фёдору, негромко сказал:
 - Да уж говорите, как есть, Фёдор Сергеевич: вы недовольны Государством, давшим вам кров и работу на благо обществу.
 - На благо обществу? – Вспылил Фёдор. Ему невыносимо захотелось ударить этого юнца, который, вероятно, ещё просто не осознал всего того, что понял за это время Фёдор. – Пытать людей, выбивая из них признания в том, чего они не совершали, ради того, чтобы закрыть уголовные дела и отчитаться о выполнении плана по противодействию антигосударственному экстремизму, – это называется работа на благо общества?!
 - Спокойнее, Фёдор Сергеевич, спокойнее. – Следователь сел напротив. - Я теперь понимаю: вы просто переутомились. Работа нервная, здесь не поспоришь. Вам было нужно вовремя взять отпуск – полечиться, отдохнуть, съездить на море. Благо, в нашем Государстве есть прекрасный полуостров, где можно всё это сделать. Возьмите сигарету. - Следователь протянул открытую пачку.
 - Я не курю.
 - Тем более. – Следователь прикурил. – Тем более, нервы беречь надо: это такое дело, что… - Он отвернулся в сторону и замолчал, затягиваясь.
 - Чего вы от меня добиваетесь?
 Следователь молча курил, сначала в сторону. А затем повернул голову и долго и пытливо глядел Фёдору в глаза. Он не отвёл взгляд. Выдохнув очередной клуб дыма, следователь проговорил:
 - Ничего. Вы подпишите увольнение по собственному желанию и всю дальнейшую жизнь будете молчать.
 - Нет.
 - Нет? – Следователь поднял бровь, затягиваясь.
 - Теперь я не уйду. Теперь я считаю своим моральным долгом не оставлять всё, как есть. И если я не в силах изменить всю систему, то изменю её хотя бы в том отделении, в котором работаю. И даже если это мне не удастся, я, по крайней мере, приложу усилия, чтобы пытки и избиения не переходили в убийства. А вы, несомненно, знаете, что такие случаи не так уж и редки.
 - Кажется, ваша супруга была права. – Вздохнул следователь, туша окурок. – Вы – параноик. Анна Алексеевна пишет, что вы считаете, что за вами следят и даже бывают в вашей квартире, когда никого нет дома. Что вы также обвиняете её в различных поступках, которые она не совершала. Она подозревает у вас психическое заболевание, и я теперь вижу, что её опасения не беспочвенны.
 - Хватит ломать комедию. – Фёдор повысил голос, и на миг ему даже показалось, что следователь испуганно сжался под его взглядом из-под сурово нахмуренных бровей. – Это вы делаете.
 - Простите, что делаем, Фёдор Сергеевич? – Как будто робко поинтересовался следователь.
 - Переставляете мебель! Звоните по телефону и молчите! Прячете документы! Разбиваете посуду! Оставляете грязь, в конце концов!
 Следователь молча и недоумённо смотрел на Фёдора.
 - Что вы так смотрите? Думаете, мне неизвестно о методах ОБГ? Я всё-таки не обыватель, который даже не догадывается о том, что творится в застенках госучреждений.
 - А кто? – Следователь недобро усмехнулся. – Обычный мент. И напридумывали себе чёрт знает что. Мы, в отличие от вас, между прочим, подобными глупостями не занимаемся. Отдел Безопасности Государства - это серьёзная структура. Вы можете себе представить сотрудника ОБГ, перевешивающего полотенца, или выкручивающего лампочки в подъезде? Это бред. Классический паранойяльный бред. Вам кажется, что за вами следят, что проникают в ваше жилище, пытаются расстроить ваши отношения внутри семьи и всё это в совокупности со сверхценной идеей изменить отточенную, выверенную за десятилетия правоохранительную систему. Вы – параноик.
 Фёдор не знал, что возразить. Доводы следователя казались разумными. А в своём здоровье он уже давно не был уверен. И он смолчал.
 - Мне жаль, но мы не можем смотреть, как служащий правоохранительных органов Государства, представляющий два его столпа – Закон и Порядок, психически и морально разлагается.

***

 Фёдор не только лишился работы – на несколько месяцев его поместили в психиатрическую клинику, где что-то кололи, попутно внушая мысль, что его психическое здоровье подорвал алкоголизм на фоне общего переутомления организма. А когда вышел оттуда с обязательством прохождения регулярного обследования, узнал, что жена подала на развод. Более того, согласно судебному предписанию ему запрещалось видеться с дочерью, как психически неуравновешенному и потенциально опасному для неё человеку.
 Этот удар оказался для Фёдора конечным. После неосуществлённой попытки самоубийства, он медленно, но неумолимо опускался на дно. Он вёл жалкое полунищее существование, живя в старом районе города, в одном из тех домов, которые в самое ближайшее время предполагались под снос, в убогой однокомнатной квартире, принадлежащей его брату Михаилу. Именно Михаил, будучи старше его на четыре года, не позволил младшему брату окончательно спиться. Михаил силой заставил его жить и бороться за опостылевшую жизнь.
 Именно брат был его единственной отдушиной, тем, кому он рассказывал всё, что накопилось в нём. Михаил слушал с должным интересом и пониманием. Более того, с его слов, Фёдор узнал, что далеко не все жители неблагополучных районов разделяют восторг в отношении политики Государства. Он говорил о том, что существуют даже подпольные группы сопротивления, о которых слышали многие жители, а некоторые даже знают, где находятся их штабы и склады, и не торопятся сообщать о них в ОБГ. Фёдор не верил – он считал, что любое сопротивление действующей власти ликвидировано лет двадцать назад. Но Фёдор уже никому не верил: ни власти, ни брату, ни себе. Курс лечения в психиатрической клинике не прошёл даром, и Фёдор сомневался уже даже в том, были ли пытки в органах, где он служил, действительностью, а не плодом фантазии его больного воображения. Зачастую ему казалось, что Михаил тоже не верит ему, а только делает вид, чтобы не расстраивать больного родича.
 Брат устроил его на стройку, на которой работал сам, – строительство мегалодомов велось повсеместно, и требовалась любая рабочая сила. Не имея соответствующего образования и необходимых навыков, Фёдор работал, в основном, на разгрузках-погрузках стройматериалов. Однако был уволен, после того, как, по его вине оборвался трос, и упавшие блоки оказались повреждены. Его виной было то, что он тогда был не вполне трезв, но его обвинили в саботаже – намеренном срыве работы, и потребовали выплатить неустойку. Последовала долгая судебная тяжба, в ходе которой всплыли и увольнение из органов за профнепригодностью и справки из психиатрического диспансера, и которая закончилась запретом заниматься любой трудовой деятельностью в силу его ограниченной дееспособности.
 Фёдор окончательно смирился с тем, что сумасшедший. Но не понимал, как жить дальше. Его попечителем назначался Михаил, он же помогал ему финансово, но Фёдор ощущал себя бессмысленной обузой. В отчаянии он написал сообщение Анне, хотя её телефон был отключён, и уже более года он не видел её и не знал, не сменила ли она номер, живёт ли она по прежнему адресу, не уехала ли к родителям в родной город, не встретила ли она кого-нибудь… более адекватного чем он.
 На сообщение никто не ответил, тем не менее, спустя неделю к нему в квартиру постучали. На пороге стоял знакомый следователь.
 - Здравствуйте, Фёдор Сергеевич, - так же бодро и насмешливо поздоровался он, протягивая руку. – Разрешите войти?
 Фёдор посторонился, пропуская нежданного и, как ему казалось, совершенно неуместного здесь, гостя.
 - Вы по какому поводу? – Осторожно спросил Фёдор, робко смотря на следователя. Тот совсем не изменился, огонёк в глазах не иссяк, разве что Фёдор приметил пару седых волосков в его проборе.
 - Да, вы правы, Фёдор Сергеевич, сразу к делу. – Следователь прошёл в комнату, не разуваясь, и сел в кресло. Запрокинул голову и минуты две молчал, смотря в потолок.
 Фёдор ждал. Теперь он чувствовал себя куда менее уверенно, чем пять лет назад, в кабинете здания ОБГ. Понимание того, что его нынешний адрес известен органам, почему-то его сильно взволновало, хотя являлось очевидным, что они должны его знать.
 - Нам стало известно о вашем судебном процессе, Фёдор Сергеевич. – Наконец, проговорил следователь. – О том, что вас признали недееспособным.
 - Частично. – Уточнил Фёдор.
 - Да это не столь важно. Важно, что вам запретили занятие любой трудовой деятельностью, и вы остались фактически без средств к существованию.
 - Практически. Государство выплачивает минимальное пособие, и его хватает на оплату квартиры.
 - Вот видите, вот видите! – Следователь выпрямился в кресле. – Государство заботится о вас. И сейчас тоже: Государство в лице нас приходит к вам на помощь.
 - Что вы хотите? – Устало произнёс Фёдор.
 - Да вы сядьте, Фёдор Сергеевич, в ногах-то правды нет. – Фёдор остался стоять. – Государство в лице нас предлагает вам работу: вы должны вернуть Ему ваш гражданский долг, как завещал нам Президент… Работу на благо Государства и общества.
 - Извините, я не хочу более работать “на благо общества”.
 - Дослушайте, Фёдор Сергеевич. Вы, конечно же, решили, что мы вам предлагаем снова в органы, или надзирать, или что-то ещё в таком роде. Нет, конечно. Да и кто вас с вашим диагнозом возьмёт теперь. – Следователь усмехнулся.
 - А что тогда? – Фёдор нахмурился.
 - Бульдозер. Будете убирать дворы.
 Предложение оказалось столь неожиданным, что Фёдор растерялся.
 - Мне позволят, несмотря на диагноз, управление транспортом?
 - Мы позаботимся об этом. Нам известно, что в армии вы управляли военной техникой.
 - Танком.
 - Никакой разницы. – Следователь улыбнулся. Фёдор никак не мог вспомнить, знает ли он его имя.
 - Мне необходимо подумать.
 - Фёдор Сергеевич, - обиженно произнёс следователь. – Мы предлагаем вам работу в трудный для вас час. Мы демонстрируем вам соучастие Государства к вашей судьбе. О чём здесь можно думать?
 Но Фёдор чувствовал в этом предложении некий подвох, хотя не мог точно сказать, в чём он может заключаться – доверия к Государству у него более не было.
 - Я не могу принять решение самостоятельно, мне необходимо посоветоваться с попечителем.
 - Бросьте эти формальности, Фёдор Сергеевич. Скажите, вы хотите увидеть дочь?
 Фёдор вздрогнул.
 - Вы можете устроить встречу с ней?
 Следователь кивнул.
 - Если подпишите. – Он достал из портфеля бумаги и протянул Фёдору.
 Фёдор быстро пробежал их глазами, но все его мысли были поглощены желанием увидеться с дочерью, с Олесей. Будь этот следователь хоть самим дьяволом, если он способен даровать ему встречу с ней, он подпишет любой договор о продаже души. Потому как, что потом – уже давно всё равно.
 - Так… так… Работник должен… Раз в неделю… Доставлять транспорт на полигон… Обязуется в указанное время... Не имеет права разговаривать с жильцами… В случае поломки… Выполнения спец. поручений… Оплачиваются в особом порядке… Колёса дезинфицируются при каждом отъезде… Контейнеры после опорожнения промываются раствором…
 Дочитав условия договора, Фёдор поставил подпись.
 - Выходит, вы наняли меня? Вы – работодатель?
 Следователь вернул одну копию трудового договора ему, остальные уложив в чемоданчик.
 - Что вы. Я только посредник. Вас наняло Государство. – Следователь поднялся и протянул руку для прощания. – Сможете выйти на работу со следующей недели. До свидания, Фёдор Сергеевич.
 Когда он оказался уже у двери Фёдор всё-таки решился спросить:
 - Когда я смогу увидеть дочь?
 Следователь обернулся:
 - Я устрою так, чтобы вы обслуживали тот район, в котором ранее проживали. Может быть, вам повезёт и однажды она выглянет в окно, и вы сможете помахать ей рукой. – Он усмехнулся. – Удачи вам, Фёдор Сергеевич.
 Дверь захлопнулась.

 Глава 8. Побег

 Конечно, случай дался Олесе не сразу. Три недели пробыла она в детдоме, который казался ей тюрьмой.
 В целом, условия проживания в нём были достаточно сносными, вызывая в памяти ассоциации то ли с детским садом, то ли с больницей. Но даже в детских садах, чьим первостепенным назначением в Едином Государстве являлось прививание с детства ощущения собственной несвободы и полной зависимости от вышестоящих, не было столь неусыпного контроля. Видеокамеры, наблюдающие за коридором, постоянные проверки чем заняты дети в комнатах, даже без предварительного стука. Следили все – от воспитателей до уборщиц, и сами дети следили друг за другом.
 И не неусыпный контроль, и не безразличие, будто механическое, со стороны воспитателей, а именно проживающие здесь дети показались Олесе самым страшным…
 Большинство из них жило здесь с самого детства, и не знало другой жизни. У них выработались свои порядки и негласные законы. Олеся как умела пыталась подстроиться под них, показать, что она их круга, но социальная разница была слишком очевидна. Олеся, выросшая в относительно благополучной семье и не в самом ветхом районе города, была далека даже от их манеры держаться и разговаривать, а они, в свою очередь, были бесконечно чужды ей. К ней присматривались, о ней шептались, но пока не трогали. Она пыталась быть со всеми приветливой и общительной, пыталась показать себя своим человеком, но внутри все нервы были напряжены в готовности отразить внезапную атаку. Когда на третий день прислали её личные вещи, у неё отобрали телефон – единственную дорогую вещь, которая была. “Здесь он к тебе ни к чему” – со смехом мотивировали забравшие его ребята. Олеся понимала, что в этом они правы: ей некому было позвонить, и, тем не менее, у неё возникло ощущение, что её лишили чего-то очень важного. Последней связи с прошлым – относительно благополучным и совсем непохожим на то настоящее, где она оказалась.
 Олеся изначально поставила себе цель сбежать отсюда при первой же возможности. Она присматривалась, отмечая все потенциальные пути к бегству. Она не думала, что потом. Имело значение только покинуть это место.
 Она быстро отмела варианты побега через окна, или во время прогулки. Кроме того, что на всех этажах имелись камеры внутреннего наблюдения, детский дом отделял от остального мира достаточно высокий забор. Пока Олеся карабкалась бы через него, её увидели бы воспитатели, пожилая женщина с рацией, выполнявшая роль сторожа, или – что хуже всего, - другие дети. Они бы точно не дали ей перелезть: зацепились бы за одежду и стащили вниз, или закидали бы камнями, пока бы она не упала. Она уже хорошо поняла, чего они не прощают и с кем не церемонятся: тех, кто не хочет жить по их правилам и с теми, кто пытается как-то изменить раз и навсегда заведённые порядки.
 Сложности добавляло то, что за время её пребывания в детдоме уже выпал снег, который бы затруднил бегство, и ледяные прутья решётки, за которые пришлось бы цепляться голыми руками – перчаток у Олеси не было. Она понимала, что, оказавшись на улице, ей будет тяжело в таких условиях, но с детской непосредственностью Олеся старалась не думать о последствиях, почему-то полагая, что, если ей удастся бежать, дальше как-нибудь само собой всё сложится. Поэтому, когда такая возможность ей представилась, она, не сомневаясь, воспользовалась ей.
 Олеся давно приметила, что два раза в неделю в детдом привозят продукты для столовой. Она запомнила примерное время, когда это обычно происходит, и спряталась в подсобке, куда работники выгружали коробки и пятилитровые баклажки с водой. Старую тару они заносили обратно в фургон. Выждав момент, Олеся прошмыгнула мимо рабочих, и спряталась в кузове за нагромождением ящиков и коробок.
 Закинув очередные баклажки, рабочие захлопнули дверцы автомобиля, и вскоре двигатель начал мерно тарахтеть, разогреваясь. Эти две минуты, последние перед освобождением, показались Олесе бесконечными. Но она привыкла ждать - с самого детства, когда по часу ждала, когда же уедет ненавистный бульдозер, - и она всегда дожидалась. Фургон тронулся.
 Пока он ехал, Олеся ни о чём не думала. Время близилось к вечеру. Сегодня фургон приехал на полчаса позже, чем обычно. Возможно, это было вызвано гололёдом – на улице стоял крепкий мороз. В кузове было темно, и девочку стало клонить в сон. Она кусала себя за руку, чтобы не забыться. Не было бы ничего во всём мире более нелепого, чем проснуться снова в детском доме, откуда, наконец, сбежала. Фургон остановился. Мотор заглох. Дверцы открылись, и серый вечерний свет проник внутрь вместе с работниками, которые принялись выгружать теперь уже пустые коробки и ящики. Улучив момент, когда рабочие скрылись за дверьми какого-то помещения, куда они их относили, Олеся выбралась и со всех ног принялась бежать по снежному насту.
 Пробежав неизвестно какое расстояние, не глядя куда, сворачивая в любые попадающиеся на пути переулки, и выбившись из сил, Олеся остановилась и не обнаружила за спиной никакого преследования. Она пробрела ещё несколько тихих и пустых дворов, и только затем осмотрелась: серый двор, в котором она оказалась, ничем не отличался от тех, через которые она только что бежала, и от того, где находился её дом. Конечно, она не знала всего Мегалополиса, но она знала, что все окраинные районы, бывшие некогда маленькими городами, совершенно одинаковые. Номера домов ничего ей не говорили, и она не могла понять, в каком именно районе она оказалась, и как далеко она от дома, из которого месяц назад её забрали. Даже если бы она решилась спросить, спросить было некого – в вечернее время гражданам “не рекомендовалось” покидать квартиры. “Не рекомендовалось” значило, что гражданин, находящийся после восьми часов вечера на улице мог быть остановлен патрулём для предоставления документов и объяснения, почему он не дома в послерабочее время. С одиннадцати часов начинался комендантский час, во время которого нахождение на улице уже становилось незаконным.
 Олеся могла бы спуститься в ближайшее метро и выяснить на какой станции она сейчас находится, и посмотреть по карте как далеко она расположена от той, где она прежде проживала. Но и тут вставали две неминуемые проблемы: во-первых, у неё не было никаких денег, а во-вторых, маленькая девочка без родителей в столь позднее время привлекла бы внимание сотрудников метрополитена и дежурящей там полиции.
 Впервые с момента бегства Олеся задумалась над тем, что же делать дальше. Ей решительно некуда было идти и не к кому обратиться. Она почувствовала себя совершенно заброшенной в холодном тёмном мире, и – едва не впала в отчаяние. Но постаралась взять себя в руки. Она сама не захотела жить в детдоме, и она бежала оттуда не для того, чтобы умереть на улице. Она решила, что сейчас ей необходимо найти укромное и, по возможности, тёплое место, чтобы переночевать, не привлекая внимание полицейских патрулей и окрестных жителей. А завтра она попытается выяснить, где она находится, и добраться до знакомых мест. Хотя, что делать дальше она всё равно слабо представляла. В голове были какие-то неясные мысли обратиться за помощью к школьным подругам или к соседям, но они быль столь расплывчатые и неопределённые, что Олеся поняла: она очень устала и ей необходим сон.

***

 В этом глухом дворе не горел свет. Ни единое окно чёрного дома не светило даже самым бледным огнём; фонарь с разбитой в незапамятные времена лампой без особого смысла висел на стене, лишь сильнее угнетая вид этого унылого двора. Только снег, отражая лунный свет, освещал его. Двери подъездов были плотно закрыты на кодовые замки. Этот беспросветный двор казался ей достаточно укромным и спокойным. В стене дома Олеся приметила неширокую нишу, где валялся различный мусор, включая несколько картонных коробок. Эту ночь она проведёт здесь. А завтра…
 Что будет завтра? Что она будет делать дальше? Побираться? Искать работу? Кем? Разве что, малолетней проституткой… Но нет, всё это завтра. Не на усталую голову, и… может быть, за ночь придут какие-то мысли.
 Она хотела забраться внутрь одной из коробок, скрывшись от глаз всевидящих стен, и от холода улицы, однако коробки оказались недостаточно большими. Олесе пришлось лечь на одни и попытаться накрыть себя другими. С трудом совершив это действие, и перемяв те из коробок, которые ещё сохраняли первоначально прямоугольную форму, она свернулась калачиком, подложив под голову руки, и решила, что эту ночь всё же переживёт: так лежать было теплее, чем на снегу, и к тому же это углубление в стене защищало от ветра.
 Олесю клонило в сон, и, тем не менее, заснуть ей не удавалось. Как она ни старалась отогнать от себя переживания сегодняшнего дня и волнения по поводу дней последующих, они не отступали от неё. Только сейчас она понимала, сколько эмоций накопилось в ней за этот день, сколько страхов и переживаний она испытала, но сумела сохранить спокойствие и не поддаться им. Теперь все накопившиеся эмоции требовали разрядки, и она заплакала. Её начал бить лёгкий озноб, и реальность словно подёрнулась дымкой. Она слышала, как словно из другого мира доносится гудок полицейского патруля, как где-то лает собака, как свистит в проводах ветер. А потом, всё так же словно из небытия, до неё донеслось “эй, проснись”, и она почувствовала, что кто-то слегка трясёт её за плечо. Олеся открыла глаза.

***

 Из стены дома сквозь приоткрытую дверь, разбавляя окружающую тьму, просачивался неровный жидкий свет. Периодами он пропадал, потому что дверь похлопывала на ветру, и глухое эхо от её стука тут же поглощалось стенами.
 Олеся подняла голову, и увидела склонившееся над собой лицо, которое не могла рассмотреть.
 - Ты кто такая? Откуда? Что здесь делаешь?
 - Я… - Олеся запнулась. – Я заблудилась.
 Человек беспокойно оглянулся на дверь, и дотронулся до щеки Олеси.
 - Ты вся дрожишь. Вставай.
 Олеся приподнялась и села на коробки.
 - Идём в дом. После разберёмся, кто ты и откуда. – Олеся молча смотрела на невидимого ей человека, как будто не слыша или не понимая слов. – Идём. Не бойся – не съем.
 Он взял её за руку и повёл к двери. Держал он её не сильно, она легко могла вырваться и убежать. Но не стала. Она чувствовала слабость, холод и апатию. Ей было всё равно, куда приведёт её этот человек, даже если это будет детдом. Всё происходящее продолжало происходить словно во сне.
 За дверью оказался недлинный и узкий коридор, освещённый тусклой лампочкой. Их встретили ещё двое мужчин средних лет; её провожатый казался несколько моложе этих двух.
 - Кто такая? – Спросил один из них, с густыми чёрными усами, впрочем, обращаясь не к Олесе, а к её провожатому.
 - Оставь, Степан. Видишь, ребёнок спать хочет. Завтра разберёмся… - И обернулся к Олесе, шедшей следом. – Ну, идём, малая.
 За коридором следовал ещё один, чуть шире, но короче, с проходами в три комнаты. Он завершался железной дверью. Олесю привели в третью по очереди комнату, которая оказалась на удивление просторной, но заставленной ящиками, кроме которых здесь были только письменный стол со стоящим на нём компьютером, стеллаж с кипой бумаг и две кровати.
 - Выбирай ту, которая больше по душе, и спи. Ничего не бойся. В случае чего, я в соседней комнате. – Сказав это, провожатый вышел.
 Олеся забралась в постель, не снимая одежды. Она плохо понимала, что вообще происходит, и что это происходит наяву. Она ощутила, что постель пусть старая и жестковатая, но вполне чистая, и, что самое главное, она не похожа на уродливые пружинные кровати детдома. Она уткнулась щекой в подушку и сразу заснула. Впервые за месяц она спала безмятежно и крепко.
 …Впрочем, недолго. Спустя три часа она проснулась, почувствовав голод. Надеясь снова уснуть, Олеся перевернулась на другой бок и мысленно перенеслась в сон, но желудок вертело, и она поняла, что так и не заснёт. Выйдя из комнаты, она робко постучала в соседнюю дверь, и опасливо заглянула.
 В комнате, точь-в-точь похожей на ту, где она спала, только без стеллажа, но также заставленной ящиками, она увидела всех троих. Двое спали на кроватях, а её провожатый сидел за столом и что-то записывал, сверяясь с толстой книгой, лежащей рядом под небольшим светильником, излучавшим столь бледный свет, что казалось невозможным даже разглядеть буквы, не то, чтобы работать.
 Он повернул к ней голову и, не дожидаясь пока она что-нибудь произнесёт, негромко спросил:
 - Что случилось?
 Олеся с трудом вымолвила: “покушать”.
 Мужчина поднялся и, жестом указывая следовать за ним, вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. После чего он отворил дверь первой комнаты, которая оказалась кухней. Здесь стояли стол, табуретки, холодильник и настольная электрическая плита. В стене находились ещё две дверцы. Он зашёл в одну из них, и было слышно, как он споласкивает руки. “Значит, за другой - туалет”, – мелькнула у Олеси смутная догадка. Выйдя, и на ходу стряхивая руки, человек отворил холодильник.
 - Чего у нас имеется-то?
 Олеся разглядывала его мутными со сна глазами. Высокий, худощавый, с короткими, слегка взлохмаченными волосами, жёстким взглядом, но добрым лицом, усеянным острой щетиной возрастом дней в пять.
 - Только суп могу предложить… - Он казался растерянным. – Надо б продукты закупить… Будешь суп?
 Олеся кивнула. Мужчина поставил кастрюлю с супом на плиту и присел на табурет.
 - Садись, - он подставил ей другой. – Тебя как зовут?
 - Олеся…
 - Олеся – красивое имя. Меня – Фридрих. Отец был иностранец, строил тут некоторые здания. Гипермаркет вот строил, к примеру. Это было, когда Государство только-только появилось…
 Кастрюлька с супом начала кипеть, и Фридрих не довёл до конца мысль.
 Воспользовавшись паузой, Олеся задала вопрос, который волновал её сейчас сильнее остальных, потому что более всего она опасалась, что эти люди вернут её в детдом.
 - А кто вы такие? – Робко поинтересовалась она.
 - Кто мы? Любопытный вопрос… Да кто мы, по сути?.. Все мы – люди, которые пытаются выжить в этом Государстве. Государство не любит таких как мы, и мы отвечаем ему тем же. Вот и боремся за право жить в нём.
 Он замолчал, наливая в металлическую тарелку суп, и затем усмехнулся:
 - Но нет, сейчас я тебе всего не расскажу, а вдруг ты – шпион и провокатор.
 Олеся нахмурилась:
 - Я – не шпион.
 - Вот и отлично. – Фридрих поставил перед ней тарелку с супом. – Поешь, а после узнаем, кто же ты тогда, раз не шпион.
 - Я… Я заблудилась.
 - О, это я уже слышал. Хотелось бы немного подробней.
 Олеся молчала.
 Фридрих серьёзно и даже строго сказал:
 - Ешь.
 Затем, как будто почувствовав неуместность приказного тона, которым это было сказано, смягчился и добавил:
 - Можешь спросить что-нибудь не секретное, и я тебе расскажу, пока будешь есть. Потом уже расспрашивать буду я.
 Олеся посмотрела на тарелку: суп был совершенно жидкий, только на дне плавали картошка и лук. Тем не менее, Олеся была так голодна, что готова была выпить его залпом. Но прежде чем опустить в него ложку, она всё же спросила:
 - Фридрих, как ты оказался в Государстве, которое не любишь?
 - Очень просто. Я здесь родился.
 - Все, кто рождается в Государстве, любят Его, потому что этому учат с детства. Потому что остальной мир ужасен. Там война.
 Фридрих мягко улыбнулся, но как-то натужно, а в его взгляде сквозил холод.
 - В первые годы Государство часто привлекало специалистов “из-за Стены”, как сейчас бы сказали. На деле тогда ещё никакой Стены, по крайней мере, физической не было. И мой отец был среди них. Думал, что поработает тут, и назад вернётся. А как Стену возвели, и выезд запретили, так он и остался здесь. И я здесь же родился. Знал бы отец, что мне предстоит провести здесь всю свою жизнь, назвал бы, наверное, как-то иначе. Фёдор, например.
 Олеся вздрогнула, окончательно просыпаясь.
 - Моего папу звали Фёдор…
 - Звали? Что же случилось?
 - Родители развелись. Папа сильно пил…
 - Да, это беда. А где сейчас твои папа и мама, ты знаешь?
 - Мама умерла. Я бежала из детдома.
 - Детдом?.. – Фридрих нахмурился. - Да, вероятно, это страшно.
 - Вы не знаете, это – тюрьма, для детей только.
 - Понятно. Когда ты бежала и где скрывалась всё это время? Не сдам, не бойся. Я с этими конторами не в дружбе.
 - Вчера только убежала. Я там месяц была. Нигде не скрывалась, бежала по дворам, пока здесь не остановилась, чтобы переночевать.
 - Вот как. Наверное, тебе повезло. – Уловив вопросительный взгляд Олеси, Фридрих поспешил прибавить:
 - Повезло, что ты здесь остановилась, и нас встретила. Хотя, пожалуй, это закономерно…
 Он помолчал.
 - Куда теперь думаешь? Тебе есть к кому пойти?
 Олеся молча пожала плечами.
 Фридрих встал и убрал пустую металлическую тарелку в раковину.
 - А твой отец?
 - Я не знаю, где он… Кажется, живёт у дяди. Но ему нельзя даже приближаться ко мне, потому что у него какие-то проблемы с психикой.
 Фридрих потёр лоб. Казалось, он разрешает внутри себя какой-то сложный конфликт. Наконец, он как будто решился.
 - Будешь у нас жить?
 Олеся вновь пожала плечами. Она не чувствовала себя ни сытой, ни выспавшейся, и никакого представления о том, что делать дальше, она не имела.
 - Только… - Фридрих заговорщически прищурился, и в уголках его глаз обозначились морщины, в раз сделавшие его гораздо старше. – Тебе придётся научиться бороться за свою обретённую свободу.

 Глава 9. Болезнь

 Потупив глаза в пол, и, взмокнув от волнения, несмотря на холод помещения, Роман сидел на стуле в больничном коридоре. Он старался не смотреть по сторонам, однако заметил, что и окружающие его люди стараются не смотреть на него. Роману казалось, что они все о нём всё знают, и, если бы он решился посмотреть им в глаза, то увидел бы в них только презрение и отвращение к себе. Более всего ему хотелось сорваться с места и убежать прочь. Прочь от этих выцветших и облупившихся серых стен, пропахших сладковато-тошнотворным запахом лекарств, прочь от всех этих людей, презирающих его, - прочь в свою тихую квартиру, к своему искусству, к Лене и сынишке…
 Роман не хотел обращаться к врачу. Он боялся, что тогда действительно всем всё станет известно – коллегам, соседям, но Елена настояла на этом. “Рома, не ради меня. Я полюбила тебя, какой ты есть, и я не оставлю тебя, несмотря ни на что. Но ради нашего ребёнка, ради Сашеньки”. Она считала, что он ставит их семью под удар, что, если это станет известно Государству (а оно станет Ему известно рано или поздно, как и всё тайное), их накажут за сокрытие болезни. Ведь само по себе, действие Романа, согласно Уголовному Кодексу Государства, не являлось преступлением, но признавалось сексуальным расстройством, - то есть, болезнью, и требовало лечения. Намеренное сокрытие болезни и отказ от лечения, в свою очередь, являлись серьёзными правонарушениями.
 И вот он находился в больничном коридоре, среди многих других людей, у каждого из которых были какие-то свои проблемы со здоровьем. Казалось, все они по часу ожидали свою очередь не от праздности или любопытства обследоваться: всех их объединяло то, что каждый из них болен, и потому страдает. Но страдание каждого из них было неравноценным: кому-то достаточно удалить зуб, чтобы он вновь почувствовал себя живым и здоровым, а кто-то нуждался в сложной и дорогостоящей операции.
 Роман чувствовал, что его сторонились. Что от него отворачивались. И ему казалось, хотят, отвернувшись, сплюнуть, но их останавливает предупреждение на стене «Не курить. Не сорить. Штраф».
 Тем больше он испугался и заметно вздрогнул от неожиданности, когда на соседний с ним стул, с грохотом подсел молодой, лысый, некрасивый, и неловкий по движениям, парень. Он отпил из банки «Колу», и панибратски положил руку ему на плечо. Роман напрягся, готовясь ожидать любой выходки от неприятного типа. Тот, не смотря на него, сразу же начал говорить - быстро и тихо, но в молчании больничного коридора, Роману думалось, его слышат все.
 - Никогда не показывай им свою суть – то, что в твоей голове, не показывай им. Покажешь то, что в твоей голове, и они убьют тебя.
 Парень говорил не совсем ясно, но вполне серьёзно. Роман решил ответить. Тем более, думал он, если их слушают остальные, он сможет оправдаться и перед ними. Так же негромко, не поднимая глаз, он произнёс:
 - Но за что? Я ведь такой же гражданин Государства. Порядочный гражданин, не бандит. И не бунтарь. Не революционер. – Подумав, он добавил для убедительности: - Я простой школьный учитель.
 - Им всё равно. Это не имеет значения. Ты не такой… - Парень вновь отпил из банки. – Не такой, каким должен быть порядочный гражданин Государства. За это они и убьют тебя. Они не посмотрят, что у тебя есть жена и дети… У тебя же есть дети?
 Роман кивнул.
 - Да, есть.
 Парень нервно мял в руке, очевидно, опустевшую банку из-под «Колы».
 - Им всё равно… Это не имеет для них никакого значения… Ты не такой, каким должен быть. Ошибка, сбой, который они должны исправить. Они раздавят тебя. Не физически – морально. Там есть один вредный тип, - парень оглянулся куда-то влево и наверх, -  у него есть привычка всех называть “товарищами”. Не позволяй ему. Он чувствует своё превосходство. Позволишь один раз, и он раздавит тебя. Ты перестанешь быть человеком, станешь механизмом в их государственной машине. Как стали они.
 Он замолчал так же внезапно, как начал говорить. Весь его словесный поток как будто резко пересох. Роман решился взглянуть на собеседника, но не посмел посмотреть на лицо, и задержал взгляд на бирке с порядковым номером пациента – «118». Затем обежал глазами коридор: все остальные пациенты по-прежнему находились от него на расстоянии и только изредка бросали на него косые взгляды.
 Роман вновь почувствовал прилив стыда, и опустил глаза в пол. Такой же стыд он испытал тогда – в тот день, час и миг, когда его застала Лена с сыном. Словно его застали на месте преступления с окровавленным ножом в руках. Или будто они застукали его с любовницей у них же дома. Но нет – и то и другое показалось бы куда более естественным и обыденным. Куда проще объяснимым. Его же застали просто в невообразимом и оттого гораздо более ужасающем виде. В тот момент он был уверен, что, если стыд не способен убить, он сделает это за него. Роман застыл в растерянности ровно на три секунды, а затем резко бросился в ванную. Возможно, он бы не столь испугался Лены, возможно, подошёл и обнял бы её, но понимание того, что его в таком виде рассматривает сын, заставило его бежать. Как будто тот мог теперь забыть об этом зрелище. Судорожно, дрожащими руками смывая косметику в ванной, Роман косился на бритву, лежащую на полке. Наконец, он закончил и взглянул в зеркало: на него смотрел мужчина средних лет с уставшим и впалым лицом. Оно ещё сохраняло признаки юношеской привлекательности, но и от неё скоро не останется и следа. Он понимал, как безобразен был с макияжем и в нижнем Еленином белье. Какой шок испытала она. А какой должен был испытать сын… Роман схватился за бритву и стремительно поднёс её к горлу, к чётко выпирающему ненавистному кадыку. И только одна отчаянная мысль останавливала его: “что такого противозаконного я делаю?”
 - Они всё знают. – Больной «118», словно очнувшись, усмехнулся. - Понимаешь, не догадываются – знают, кто ты и почему ты здесь. Ты им отвратителен. Слышишь, как они копят слюну, не сглатывая её? Они презирают тебя. И боятся. Люди всегда боятся того, чего не знают или не понимают. Это называется ксенофобия.
 - Но не ты?.. – Не поднимая глаз, только спросил Роман.
 С горькой усмешкой парень громко, так что Роман вздрогнул, произнёс:
 - Не я. Мне самому на всё и всех плевать. Я никого и ничего не боюсь. У меня опухоль в голове, что твои яйца.
 Савельев испуганно пролепетал и ощутил ужас от своего сдавленного голоса, так же, как и от собеседника:
 - Разве… не лечится?
 - Лечится. - Он крепко сжал банку «Колы». – Для лечения нужны деньги. Большие вонючие деньги. Государство ничем не поможет, если у тебя нет денег. Это Государство само похоже на больного, который даже в корчах делает вид, что здоров и полон сил.
 Роман ничего не ответил на это, как и прежде потупившись в пол перед своими ботинками.
 Пациент «118» выждал пару минут, усмехаясь своим мыслям, и выдавив какие-то капли из мятой банки, встал, пошатываясь, будто только что пил алкогольный напиток, и нетвёрдо отойдя на несколько шагов, не оборачиваясь, произнёс:
 - Испугался? Теперь понимаешь, каково им?
 Савельев поднял глаза и посмотрел на парня. Тот стоял спиной к нему, схватившись руками за лысую голову, которая - теперь казалось Роману - чудовищно распухла и размеренно пульсирует.
 “Если опухоль уже размером с яички, значит, разрастётся и до шара для боулинга” – возникла и зациклилась нелепая мысль.
 Из руки пациента выскользнула смятая в бесформенный ком красного цвета банка «Колы», и с металлическим звоном упала на больничный пол. Опираясь на стену, и продолжая судорожно мять пальцами пустоту, пациент «118» ушёл в дальний конец коридора, присев на стоявшую там кушетку. Роману показалось, что другие больные стали сторониться его.
 Из терапевтического кабинета вышла медсестра, достала листок и бледными губами сухо прочитала:
 - Пациент номер «124».
 Больные, находившиеся в коридоре, посмотрели сначала на неё, затем на свои номера, а потом все глаза устремились в сторону Романа. Заметив на свежевымытом полу смятую банку из-под «Колы», сестра нахмурилась, наклонилась и, подняв её, положила в карман халата. Так же бледно она повторила:
 - Пациент номер «124».
 Савельев встрепенулся – это был его номер.
 Неловко поднявшись со стула и глупо задёргав головой, отозвался:
 - Я, это я.
 Лица окружающих с отвращением отвернулись от него. Сестра кивнула:
 - Пройдёмте.
 И быстрым шагом двинулась по коридору, лавируя между снующими от стенки к стенке пациентами. Роман послушно зашагал за ней. Проходя мимо, он оглянулся на своего недавно столь оживлённого собеседника. Тот с закрытыми глазами сидел на кушетке, запрокинув голову к потолку.
 Роман отвернулся и больше не оборачивался, спеша за сестрой, которая уверенным и твёрдым шагом огибала многочисленные извивы больничных лабиринтов.
 Савельев знал эту больницу хорошо, поскольку, как и любой добропорядочный гражданин, а тем более, работающий в таком госучреждении как школа, ежегодно проходил полный медосмотр. Однако, пройдя весь приёмный коридор первого этажа, они зашли не в лифт, чтобы прямо отправиться на нужный этаж, а стали подниматься какими-то служебными лестницами, несколько раз заворачивая в коридоры, где медсестра заходила в различные кабинеты, и собирала в папку выносимые оттуда бумаги. Эти блуждания казались бесконечными, и, в конце концов, Роман перестал улавливать куда именно они идут, и на какой этаж поднимаются.
 …Он положил бритву на место. Снял нижнее бельё жены и переоделся. Ему предстояло тяжёлое объяснение, и он хотел отложить его как можно дальше. Глубоко вздохнув, он вернулся в спальню. Саша был в своей комнате, дверь которой всегда закрывал. Роман тоже закрыл дверь спальни. Елена сидела на кровати. Вещи были аккуратно сложены, а косметика собрана. Роман присел рядом и обнял её за плечо. К его удивлению, она не вырвалась и не оттолкнула его. Но она просто молчала, не смотря ему в глаза. А потом тихо спросила: “что всё это значит?”
 Роману нестерпимо, до какой-то радостной дрожи захотелось солгать: сказать, что он хотел написать женский силуэт, и поскольку ему некому было позировать, он решил писать с себя. И ему казалось, что это спасение, что Елена поверит – она закроет глаза на все неувязки и несоответствия, на всю нелепость самого этого оправдания. Поверит, просто потому что так будет легче ей самой. Она предпочтёт принять самые абсурдные оправдания и забыть об этом как о странном сне.
 Роман всё рассказал. Как мог. Как сам это понимал. Про детство, про бесконечные девичьи портреты, про своё самоощущение. Всегда сдержанный в проявлении чувств и эмоций, он плакал, рассказывая ей всё это, как будто анализируя всю свою неудавшуюся жизнь. И беспрестанно он повторял одну и ту же фразу, как если бы она одна оправдывала его: “это сильнее меня”. Плакала и Лена. Но от чего? От того ли, что испытывала сочувствие к нему или сожалея о себе и ребёнке? Могла ли она подумать, что мужчина, которого она знает более двенадцати лет, с ранних детских лет и до сих пор, - то есть никогда, - не чувствовал и не воспринимал себя мужчиной? Не безумна ли сама такая мысль? Или… всё же могла?
 - Подождите. – Они остановились у выкрашенной под дерево двери с табличкой «Анфимов Яков Кондратьевич, психиатр, невропатолог». Сестра постучала и, получив разрешение войти, открыла дверь, а, войдя, плотно прикрыла её за собой.
 Роман засёк время. Встав у стены, он принялся изучать плакат, призывающий сдавать наркоманов в спецприёмники для дальнейшего их уничтожения. Эта гуманная идея проводилась в жизнь последние семь лет. Лозунг на плакате гласил: “Избавим наше общество от ненужных граждан, а ненужных граждан от нашего общества”. Остальной текст плаката был напечатан мелким тёмным шрифтом и представлял собой полный «Указ Президента по стратегии ликвидации не подлежащих реабилитации лиц и развития здорового и высокоморального общества Единого Государства». Фонд противодействия наркопропаганды «Антиигла» возглавляла старшая дочь Президента.
 …А потом, выслушав Романа, Елена сказала слова, которые прозвучали как приговор. Она сказала, чтобы он обратился к доктору. Роман был в ужасе: он был готов на всё, что угодно – на развод, лишение родительских прав. Но только не обратиться в больницу. Ведь это значило добровольно отдаться под постоянное наблюдение, попасть под тотальный контроль над своей личностью. А если он, и после всей оказанной ему врачом помощи, вновь сорвётся – крайние меры. Чем бы они ни были: психбольницей или тюрьмой…
 Руки Романа мелко затрясло, в висках бешено застучало. Возникла слабость внизу живота. Может быть, он ещё подлежит если не полной реабилитации, то хотя бы частичному исправлению.
 Дверь открылась. Сестра вышла, притворив дверь, произнесла: “Доктор ожидает”, и удалилась.
 Савельев глянул на часы: прошло две минуты. Дрожащей рукой он коснулся дверной ручки. Замер, задержал на ней взгляд и, собравшись с духом, твёрдой рукой открыл дверь.
 Кабинет психиатра оказался довольно обширным помещением, и при этом на удивление уютным и тёплым. Пол полностью устилал большой мягкий ковёр. Окна закрывали плотные шторы, создавая лёгкий, словно интимный, полумрак. Первым делом обращал на себя внимание массивный шкаф с папками-регистраторами, медицинскими карточками и множеством книг, на корешках которых можно было прочитать что-нибудь вроде «Психосоматика гнева», «Гештальт Ида», «Импринтинг власти», «Конфликт тождественности». Под шкафом находился стол, на котором Роман не увидел какого-либо компьютера. Очевидно, пожилой доктор, начавший свою практику ещё в последнее десятилетие прошлого века (о чём свидетельствовали висевшие на стене дипломы и почётные грамоты), - то есть ещё до появления Государства, - не доверял современным технологиям, и по старинке хранил всю документацию в бумажном виде.
 И сейчас тоже стол был завален стопками бумаг, которые просматривал седоватый человек в очках.
 - Здравствуйте. – Роман старался держать голос ровным и сильным, но тот сломался на “й” и как-то скомкал “-те”. Савельев кашлянул и хрипло закончил: - Доктор.
 Доктор продолжал просматривать бумаги, делая на них какие-то пометки, и словно не замечал пациента. Однако всё же произнёс неожиданно бодрым голосом:
 - Яков Кондратьевич, пожалуйста.
 Роман подошёл и осторожно присел на стул напротив кресла доктора.
 - Вы разулись? – Спросил Яков Кондратьевич, не поднимая глаз. - Если нет, то разуйтесь. Здесь ковёр.
 Встав, Роман отошёл к двери, и принялся снимать ботинки. В этот момент у него возникло резкое желание отворить дверь и сбежать – сбежать, пока ещё не поздно. Но он понимал, что уже поздно. Его дело, его анализы, весь, как там его, катамнез уже передали доктору, и он уже поставлен на учёт. Убегать было уже поздно. Разувшись, он покорно вернулся на стул.
 Наконец, доктор оторвался от бумаг и поверх стёкол больших очков, посмотрел в глаза Роману. Роман не выдержал столь пристального взгляда, будто пытающегося просверлить череп и заглянуть в самую сердцевину мозга, и поспешно переметнул взор на стол. И вдруг понял, что бумаги, которые изучал доктор, были теми самыми, которые собирала по кабинетам сопровождавшая его медсестра.
 - Итак, товарищ, - многозначительно сказал Яков Кондратьевич. – Я изучил ваше дело.
 Роман Савельев невольно отшатнулся на стуле, припомнив слова того сумасшедшего в коридоре.
 Врач сделал вид, что не заметил его испуга и спокойно продолжал:
 - Итак, я изучил ваше дело и нашёл его весьма любопытным. Интересненькое дело, мда.
 Эти слова испугали Романа ещё сильнее, и он робко промямлил:
 - Да?
 Яков Кондратьевич дважды кивнул:
 - Мда-да. Я таких дел в своей практике давно уж не встречал.
 Доктор замолчал, внимательно вчитываясь в бумаги. Роман тоже молчал, напряжённо раздумывая о том, какими последствиями чревато его “интересненькое дело”. Его сознание будоражили мысли о самых крайних мерах, какие только могло представить его богатое воображение. Он совершенно забыл, что пока ещё в больнице, а не на допросе, и ждал диагноза врача как приговора.
 - Товарищ! – Громким голосом обратился к нему Яков Кондратьевич, возвращая к действительности.
 Роман обратил на него бледное и крайне испуганное своими мыслями лицо.
 - Мне осталось непонятным, с каких лет, товарищ, у вас… Скажем, с каких лет вы практикуете такие наклонности?
 Наверное, Роман побледнел бы ещё больше, но, видимо, больше было некуда.
 - С дет-ст-тва, докт-тор. – Запинаясь, едва проговорил он.
 Его стала бить мелкая дрожь. Ему вдруг резко сделалось неуютно и холодно.
 Психиатр сверкнул стёклами очков:
 - Я-ков. Яков Кондратьевич, пожалуйста… С детства, значит, говорите? А с какого же года жизни? Не с пелёнок же вы краситесь?
 - Н-нет-нет. Именно это… Эт-то с подросткового.
 - И – ничего? Ни нарушенного Эдипова комплекса, ни половой связи с другими детьми, ни насилия со стороны взрослого?
 - Нет… Ничего такого… - Роман смутился тем, что его болезнь не имела никаких объективных причин.
 - Ничего! – Воскликнул Яков Кондратьевич, поправляя очки. – Удивительное дело, товарищ… Вероятно, вы просто не помните.
 Роман вновь вспомнил слова своего недавнего собеседника о том, что нельзя позволять доктору называть себя “товарищем”, и, набравшись смелости, заявил:
 - Я всё помню – ничего такого не было… И, пожалуйста, перестаньте называть меня “товарищем”.
 Доктор молча глядел в бумаги.
 Савельев ждал.
 Яков Кондратьевич поднял взгляд и из-под очков строго посмотрел на него:
 - Вас, товарищ, придётся прооперировать.
 Роман ожидал чего угодно – какого угодно лечения или наказания, и, тем не менее, слово “прооперировать” прозвучало как гром среди ясного неба.
 - Что в-вы имеете в в-виду? – Вновь предательски задрожал голос.
 Психиатр сцепил перед собой руки.
 - Вы должны знать, а если не знаете, то уведомляю вас, товарищ, что согласно Государственной Классификации Болезней 14-го пересмотра, любые формы сексуальной активности, кроме гетеросексуальной репродуктивной, признаны отклонениями в сексуально-половой сфере, иначе перверсиями. Такие извращения как гомосексуализм, транссексуализм, садизм, мазохизм, и прочие парафилии различного рода, признаны опасными для здорового развития общественных отношений, основанных на воспроизводящей и развивающей общество функции. Поскольку эффективных средств лечения сексуальных извращений неизвестно, применяются различные методы, полностью исключающие возможность или снижающие вероятность их реализации.
 - Но… Но что же такого опасного для общества я делаю? – Взмолился Роман. – Иногда раз в месяц, не чаще, я… Да, я крашусь и надеваю некоторые вещи жены. Что в этом всём противозаконного?
 - Зачем вы это делаете, товарищ?
 - Что?..
 - Зачем вы краситесь и надеваете вещи вашей жены?
 - Это… Это сильнее меня. – Сказал он заветную фразу, которая, однако, не произвела на доктора никакого впечатления.
 - Подробней, пожалуйста.
 - Ну… - Роман замешкался, пытаясь вербально выразить те сильнейшие эмоции и переживания, которые руководили им в такие моменты. - Это позволяет мне… расслабиться. Я чувствую себя комфортно… Я успокаиваюсь… И я… Я получаю удовольствие…
 - Удовольствие какого рода?
 - Ну… В первую очередь, эстетическое удовольствие.
 - Вы, товарищ, по образованию художник, и должны тонко чувствовать красоту. Скажите откровенно, вам действительно нравится, как вы выглядите с макияжем и в женских вещах?
 - Нет-нет, это совсем не так. Выгляжу я ужасно, прямо говоря, но… Но да, мне нравятся эти вещи, которые на мне, мне приятно чувствовать их мягкость, они красивые. Гораздо красивее этих мужских костюмов, которые висят на мне как мешок. И нравится красить губы, подводить глаза… Как ни странно, это делает меня даже чуть привлекательней… В своих глазах.
 - В своих глазах. – Повторил доктор, и после паузы добавил. – А потом, товарищ, вы испытываете оргазм, верно?
 - Да, доктор… - Роман окончательно поник. – Не без этого.
 - Вот видите! В этом и есть ваше преступление! Преступление против естественного полового акта. Это признак вашей деградации как личности и сознательного гражданина. Это признак пагубности вашего заблуждения “я только раз в месяц накрашусь и надену трусики жены – что в этом преступного”. Вам, товарищ, это кажется забавным или красивым – не важно, суть от этого не изменяется: это – отвратительно! Любой нормальный человек вам скажет, что это отвратительно, и вы, Роман Игоревич, отвратительнейший извращённый индивид, втайне занимающийся своими грязными делишками, порочите самим своим существованием здоровое общество нашего Государства!
 Доктор даже закашлялся от возмущения. Когда он откашлялся, совершенно раздавленный Роман, не глядя на него, тихо возразил:
 - Но, доктор, но всё же, что такого я делаю?.. Некоторые снимают напряжение алкоголем, другие – проститутками или азартными играми…
 - Все эти пагубные пристрастия ведут к разложению личности гражданина. Такой человек выпадает из общественной жизни, не может взаимодействовать с окружающим его социумом и, как следствие, перестаёт являться личностью. Но, как вы, товарищ, знаете, наше Государство делает всё, чтобы противопоставить этим явлениям понятие гражданского долга. Сейчас первоочередная задача – борьба с наркоманией, этой заразой, доставшейся нам в наследство от тех лет, когда мы сотрудничали с застенными странами. Хотя, впрочем, всё это идёт оттуда, с тех пор. Знаете, раньше, вот ещё лет пятьдесят назад, у нас тоже были такие, как бы сказать, кхм-кхм, активисты, которые пропагандировали однополые отношения и всякие другие сексуальные патологии.
 - Да? – Вздрогнул Савельев, лишь некогда в юности слышавший об этом.
 - Да-да, вплоть до педофилии.
 - Ужасно…
 - Но! – Доктор поднял указательный палец. – Наш Лидер Государства, наш, так сказать, Ум и Совесть Страны, вовремя дал отпор этим внутренним врагам, этим агентам влияния тогда ещё не застенных стран. Он огородил нас от всего этого Стеной. Все выявленные извращенцы были отправлены на принудительное лечение, а те, кто упорствовал в своей патологии перенаправлялись в трудовые лагеря для перевоспитания. Таким образом, наше общество избежало того, что неизбежно случилось с другими странами, поддавшимися этой пагубной, с позволения сказать, идеологии. Знаете, товарищ, чего оно избежало?
 - Чего же? – Едва дыша, выдавил Савельев.
 Доктор вновь поднял палец и вместе с ним строгий взгляд за роговой оправой очков и по слогам отчеканил:
 - Де-гра-да-ции.
 Произнеся это, Яков Кондратьевич снова погрузился в бумаги. Тишину кабинета нарушал только их шелест, и глубокое дыхание пожилого доктора. Роман молчал, стараясь не двигаться и вообще не производить каких-либо звуков. Он чувствовал себя полностью опустошённым: все его самооправдания относительно отсутствия состава преступления в его действиях рушились о железные доводы почтенного доктора.
 - В деле сказано, что у вас есть сын. – Наконец, нарушил молчание последний. – Таким образом, репродуктивную функцию, свой долг перед Государством, вы исполнили. Вероятно, это смягчит применяемые к вам методы. Как вы понимаете, товарищ, окончательное решение по вашему вопросу будет выносить коллегия психиатров. Я полагаю, что мы сойдёмся на пенэктомии. Однако есть немалая вероятность, что они сочтут неприемлемым, что вы, зная о ваших проблемах, прежде чем обратиться к специалистам, зачали ребёнка. Вероятно, они решат исследовать вашего сына, чтобы понять, не унаследовал ли он патологии родителя.
 - Я вас прошу, - лицо Романа оживилось, но теперь оно выражало только мольбу, - не трогайте Сашу.
 - Это не от меня зависит, товарищ. Но я открою вам одну вещь – только строго между нами: Государству не нужны психически нездоровые люди. Психические болезни общества – это язва, разъедающая изнутри любой государственный строй. Если у человека имеется какой-то внутренний разлад, конфликт, даже, возможно, не осознаваемый им самим, это обязательно проявится в форме конфликта внешнего. Конфликта с окружающим его социумом. Такие люди чрезмерно раздражительны и агрессивны, им свойственно отрицание установившихся правил и законов, и вследствие этого они имеют склонность совершать асоциальные поступки. Более того, очень часто именно они совершают самые ужасные бесчеловечные преступления. В своё время мы рассматривали разные способы устранения таких людей, и пришли к выводу, что ни тюрьма, ни медикаментозное лечение не приносят пользу ни пациенту, ни – Государству. Наша задача подвести такого человека, по возможности, как можно ближе к социальной норме. Так сказать, нормализовать его. Ваш случай, конечно, редкостный, а озвученный мной вариант обычно применяется к гомосексуалистам и насильникам. Я предложу коллегам рассмотреть другое решение вашей проблемы. Этот опыт широко применялся в одной ближневосточной стране (вы знаете, одной из тех, которые сейчас полностью разрушены Большой Войной), и это решение кажется обоюдополезным и гражданину, и Государству. Вам произведут полную коррекцию пола, вы разведётесь, уедете в другой район, и начнёте новую жизнь достойным… кхм… достойной гражданкой нашего общества.
 - Постойте. Вы предлагаете мне смену пола?
 - Мы хотим помочь вам, товарищ. Ведь вы с детства осознаёте себя лицом противоположного пола, и Государство предлагает вам такую возможность. Оно имеет соответствующий опыт ещё с тех времён, когда я только начинал свою практику. Если коллегия согласится с моим предложением, то Государство оплатит процедуру и поможет на первых порах с лекарствами.
 Роман пребывал в замешательстве. Когда-то в детстве он читал об этом, и тогда у него возникла смутная надежда на то, что его внутренний конфликт когда-нибудь будет разрешён. Но взрослея, он понимал, что этой надежде не суждено сбыться. Сначала он считал, что позволить себе подобное могут только очень состоятельные люди, а потом пришёл к выводу, что в Государстве операции такого рода давно запрещены. Теперь же само Государство в лице этого доктора предлагало ему осуществить мечту, о которой он перестал и думать, и это отозвалось трепетом в его душе. Ему грозили не тюрьмой, не кастрацией, не любым другим наказанием – а воплощением утраченной надежды.
 - Итак, вы согласны на предложенное мной решение вашей проблемы?
 - Меня смущает только одно. Вы сказали, что я должен развестись. Но… я не хочу… Я очень люблю свою жену. И она… она примет меня.
 - Нет-нет, Роман Игоревич. Вы определитесь, что вам важнее и что дороже. На двух стульях не усидеть, товарищ. Мы не можем позволить, чтобы вы, будучи женщиной, состояли в браке с женщиной. Мы вас излечиваем от одной извращённости не для того, чтобы вы предавались следующей. Вы будете другим человеком, начнёте новую жизнь. Спокойную, законопослушную жизнь. Будете работать… - Доктор заглянул в бумаги. - С детьми, разумеется, вам не позволят. Официанткой или, на худой конец, продавщицей. Решайте, чего вы желаете больше.
 Сконфуженный, Роман пытался осмыслить предложенный доктором сценарий своей жизни. Он понимал свои желания, и всем своим существом мечтал воплотить мечту, взлелеянную с детства. Но боялся, потому что перед ним открывались перспективы, о которых он мечтал только в самых сокровенных уголках своего сознания, но никогда не допускал возможности их реализации. И в то же время он думал про Елену, про Сашу, про свой долг перед ними. И не знал, останется ли с ним жена, если он откажется от этих перспектив и выберет кастрацию. В нём боролись разум и сердце – трезвый ум и чувство. Он выбирал между беспросветной и безрадостной жизнью и спокойным дальнейшим существованием. Наконец, чтобы замять затянувшуюся паузу, он сказал:
 - А если я откажусь и от операции, и от кастрации, и продолжу жить как прежде?
 Доктор поднял строгий взгляд из-под очков и сурово заявил:
 - Вы не имеете права отказываться от предоставляемого вам Государством лечения. Если вы, товарищ, противитесь ему, значит вы ненормальны и вас отправят на принудительное лечение в психбольницу. Пока вы не согласитесь на предложенный нами вариант лечения.
 Савельев казался ужаснувшимся подобной перспективе, но внутри у него словно упал камень с плеч: значит, без вариантов.
 - В любом случае, ведь это будет решаться коллегиально. И точно пока ничего не известно. Но вы предложите ваш вариант… решения моего вопроса?
 - Разумеется. Только один нюанс. В наше время любая услуга чего-то стоит, даже если предоставляется за счёт Государства. И я надеюсь, что в благодарность вы согласитесь оказать и мне небольшую услугу.
 - Услугу какого рода? – Насторожился Роман.
 - Сущий пустяк. – Доктор сцепил пальцы в замок перед лицом. – Такие как вы люди всегда ищут себе подобных. И, как правило, их находят. Встречаются на квартирах, собираются в определённых заведениях. Мне хотелось бы знать имена и контакты ваших знакомых, относящихся к этой категории… чтобы оказать им всю необходимую помощь в излечении от их недугов.
 - Я не знаком с такими людьми…
 - Как я и подозревал, вялотекущая шизофрения. – Покачал головой доктор. - Таким не место в нормальном социуме нашего Государства. В психбольнице у вас, Роман Игоревич, будет время хорошенько подумать и вспомнить старые знакомства. А теперь, товарищ, простите. У меня уйма работы.
 Доктор углубился в бумаги, словно Роман уже покинул кабинет. Он хотел что-то ответить, возразить, быть может, взмолится, но, просидев с полминуты, тихо поднялся, обулся и вышел за дверь.

 Глава 10. Фридрих

 Прожив некоторое время с Фридрихом и остальными (двух других звали Степан и Пётр, хотя иногда бывали и иные, незнакомые ей), Олеся совсем быстро начала понимать, что значит бороться за свою свободу и почему за неё нужно бороться. К примеру, она очень быстро поняла значение таких непонятных слов, как “репрессии”, “авторитаризм” или “демагогия”.
 Фридрих вёл свою борьбу давно. Он говорил, что Государство само вынудило его начать эту борьбу, которую он то ли в шутку, то ли всерьёз называл “партизанской войной”. Впрочем, войной очень вялотекущей, потому как силы не были равны. “Партизанская война” всегда начинается там, где силы противника, - как правило, захватчика и оккупанта, - намного превышают силы сопротивляющихся ему. “Партизан” было крайне мало, и они имели скудное вооружение, а Государство обладало неограниченными человеческими и техническими ресурсами. Однако Фридрих уверял, что людей, уходящих в “партизанское” движение, год от года становится всё больше, и их число будет неуклонно расти. На вопросы Олеси, почему это так, и почему вообще нужно воевать с Государством, Фридрих попытался доступно ей объяснить, что собой являет Единое Государство, почему он считает Его захватчиком, и почему многие другие люди, в силу разных причин, выступают против Него. Хотя, конечно, Олеся была всё же слишком юна, чтобы понять всё, что говорил Фридрих, и ей оставалось принимать его слова на веру.
 После смерти отца, Фридрих продолжил его небольшой бизнес, занимаясь проектированием. В основном, ему приходилось разрабатывать проекты частных коттеджей либо магазинов. Но с каждым годом, как Государство формировалось и росло, Оно всё больше подминало под себя любое частное предпринимательство. Оно желало контролировать любую, самую незначительную отрасль торговли или услуг. Поначалу Оно поднимало налоги настолько, что вести честную отчётность становилось уже просто нерентабельно. Затем, когда небольшие ИП и ТОО начинали вести теневую экономику, тут же следовали неоднократные проверки, и, как следствие, аресты. Фридрих вертелся как мог, стараясь не утаивать доходы, и вместе с тем не завышать стоимость услуг. Ему пришлось уволить всех сотрудников фирмы, взяв на себя большую часть работы, и только в необходимых случаях обращаясь к ним за помощью. Гос. структуры долго не могли под него подкопаться, но нашли другой путь: Фридрих имел чужеродное происхождение. Причём, не просто чужеродное, но страны, которая рассматривалась, как исторический враг. Несмотря на то, что прошло более ста лет со времён той войны, в которой она была врагом. Несмотря на то, что долгое время после между странами развивались прочные экономические взаимоотношения. Но тридцать лет назад, когда возвели Стену, эта страна вновь оказалась в длинном ряду враждебных Государству правительств. С Фридрихом отказывались сотрудничать его бывшие сотрудники и коллеги, ему отказывали банки и фонды. В основном, он получал отказы без указания причин либо по причинам откровенно надуманным, но некоторые из старых приятелей говорили ему прямо: “извини, мы не можем, на нас оказывают давление, и мы не хотим лишиться всего”. Сначала он смеялся, называл это абсурдом и бредом. А потом окончательно понял, что Государству не понравилась его строптивость, и Оно взялось за него всерьёз. После этого на молчаливые отказы он уже только молча кивал головой: мол, понимаю, никто не хочет рисковать. Он был вынужден продать свой бизнес, потому что у него уже не хватало ни сил, ни средств вести его в одиночку. Он был на грани отчаяния, потому что он не мог устроиться тем же проектировщиком в Государственное учреждение из-за своего происхождения, и не мог уехать на свою историческую родину, потому как те же тридцать лет назад после возведения Стены, никого из Государства не выпускали. Ему оставалось либо смириться с нищетой и тем, что он неожиданно оказался человеком третьего сорта, или уйти в подполье, о котором он уже давно слышал.
 - Так вышло, что Государство само предрешило мне бороться с Ним. – Подвёл итог Фридрих.
 - А как ты вышел на подполье? – Спросила Олеся.
 - Людям, оказавшимся в ситуации, подобной моей, нередко приходится встречаться с другими людьми в схожих положениях. А среди них непременно оказываются люди, состоящие в подпольном движении. – Фридрих помолчал, как будто раздумывая рассказать ли более подробно или ограничиться этими мутными общими фразами, а затем прибавил: - Вот ты, например. Ты тоже оказалась в схожей ситуации и вышла на нас. Тебе это кажется случайностью, но это не что иное, как закономерность.
 - Мне это кажется, чудом или чем-то таким… Я больше всего боялась, что меня поймают и вернут в детдом.
 - На самом деле, то, что ты вышла на нас легко объясняется вполне разумными причинами. Во-первых, в этом спальном районе, впрочем, как и в любых других, очень много складов. Во-вторых, в них же очень много людей, недовольных Государством. И вот в этих самых складах эти люди организовывают свои тайники, где хранят всё необходимое в их “партизанской войне” или же вот такие штабы, вроде нашего.
 - Они не боятся, что их обнаружат патрульные?
 - Как правило, эти склады являются их собственностью – многие из этих людей содержат здесь магазинчики или что-то ещё, из того, что ещё не прикрыло Государство. Они платят Ему огромные налоги, а чаще не менее огромные взятки проверяющим, чтобы продолжать работу. Взятки же нередко решают и вопрос проверки самих складов. А, кроме того, многие полицейские знают о том, что здесь иногда проживают бездомные, а некоторые, вполне возможно, подозревают и о подполье. Обычно они просто закрывают глаза.
 - Почему?
 - Сложно сказать. Наверное, потому, что большинство из них понимают настоящее, а не декларируемое к себе отношение граждан, и не хотят лишних проблем. Может быть, и среди них есть тайно сочувствующие, и даже ненавидящие Государство. Трудно сказать.
 - Если есть сочувствующие, почему же они не помогают подполью? Они же наверняка многое могли бы подсказать, дать какую-то информацию?
 - Думаю, им просто есть что терять. Они получают такие деньги за свою работу, какие не получает никто в Государстве.
 Фридрих давно продал свою квартиру и жил в штабе. Однако большинство “партизан” имело квартиры, нередко в этих же или соседних дворах. У них были семьи, которые чаще всего ничего не знали об их подпольной деятельности. У других не было дома или близких – они были самыми надёжными и твёрдыми в их борьбе: чаще всего именно они брались за опасные задания.
 - Кому нечего терять, уходят в борьбу. Смыслом жизни для них становится борьба. Не за свою шкуру, а за всё общество. Мирный террор – оружие нашей борьбы. Но невинные жертвы всё равно неизбежны. Я знаю, что, если, допустим, я взорву Парламент, погибнут и случайные люди. Но если бы у меня была возможность его взорвать, я бы ни секунды не колебался. Я пронёс бы бомбу на себе и с готовностью погиб бы сам, зная, что помимо случайных людей, уничтожу и тех, кто генерирует законотворчество Государства. Тех, кто морально и физически убивает Его граждан. В конце концов, тех, из-за кого и мне нечего терять…
 - Но люди кажутся довольными тем, как живут.
 - Внушить можно всё, что угодно. Пропагандисты разных мастей за свой паёк убеждают людей, как прекрасно здесь жить. Все эти Гардовы, Александровы, Хомяковы талантливы в своём даре внушения. Эти подлецы могут посадить человека на цепь и кормить объедками, уверяя, что так для него лучше. Что другие вообще голодают, а он хоть объедки ест. И человек поверит. Тут включается психологическая защита: легче поверить, что твоё положение действительно вполне сносное, потому что осознание его беспросветности и убогости станет таким испытанием для психики, что недолго и сойти с ума. Так и здесь: каждодневная, чуть не каждоминутная пропаганда со всех экранов твердит о том, как прекрасно Государство и как мудр Его Президент, в то время, как весь остальной мир, - тот, который за Стеной, лежит в руинах нескончаемой войны.
 - И как правильно Он поступил, выведя Государство из этой войны?
 - Якобы выведя.
 - Но ведь… Ведь это одна из самых повторяемых заслуг нашего Президента? Разве Государство до сих пор участвует в войне?
 - Формально нет. Но, в общем-то, ни для кого не секрет, что время от времени во дворах бульдозеры оставляют по два-три цинковых гроба. Адресатов уведомляют получить их сразу же по окончании уборочных работ. Позже к ним приходят люди, которые приносят все необходимые документы, и дают подписать бумаги о неразглашении военной тайны.
 - Это правда? – Глаза Олеси выражали детский ужас.
 - У нас есть люди, которым таким образом доставили их сыновей, которые, как они считали, служат где-то в северных республиках. И опять же, повторюсь, это не секрет: люди это видят и всё понимают.
 - И никто на это не реагирует?
 - Нет. Всем понятно: издержки войны.
 - В которой мы не принимаем участия?
 - Да.
 Олеся пыталась осмыслить столь вопиющее противоречие, и не могла. Мир, о котором она знала от школьных учителей, из учебников, из телевизионных программ и от своих родителей, рушился после каждого нового вопроса, который она задавала Фридриху. Она не хотела этому верить, не хотела и боялась верить, потому что, если всё именно так, как говорит он, то этот мир не просто ужасен - он невыносим. В нём были не только страшные бульдозеры, которые убирают мусор, и оставляют после себя гробы, не только детские тюрьмы и жестокие дети, но и стражи порядка, защищающие преступность, и общее беззаконие, и столь близкая война… Наконец, она решилась и спросила:
 - А что там, на самом деле, - за Стеной?
 - Что там – за Стеной? – Фридрих посмотрел куда-то за Олесю, и кажется, вообще за пределы их комнатушки. – Никто точно не знает. Одни уверяют, что до сих пор война и разруха, другие считают, что там спокойный и свободный мир. Наверное, правду нужно искать где-то между двумя этими крайностями утопии и антиутопии.
 - Неужели никто там не был и не может ничего рассказать? Связаться оттуда?
 - Вдоль Стены стоят погранотряды, расстреливающие любого, приближающегося к ней. Никакие официальные документы или деньги не имеют силу. Чёткий приказ, за неисполнение которого смертная казнь: стрелять на поражение. Границу Государства могут пересекать только военные самолёты. Тем не менее, нам известны случаи проникновения за Стену. Менее пяти за все тридцать лет её существования. Одному удалось перелететь на собранном вручную летательном аппарате. Но тогда она ещё не была достроена. Другой был рабочим, обслуживающим целостность Стены, и сумел, обманув охрану, уйти из-под её наблюдения. Точно неизвестно, бежал ли он, но, обыскав всё пограничное пространство, его не обнаружили. И ещё, в самые первые годы, после возведения Стены, имел место один полулегендарный случай, когда группа вооружённых людей попыталась прорваться сквозь погранотряды за Стену. Их было порядка тридцати (услышать можно разное – от пятнадцати-двадцати до пятидесяти, поэтому я склоняюсь к усреднённой цифре), а осуществить побег удалось немногим. В самой оптимистической версии – пятерым. Скрывать этот крупный инцидент было сложно, поэтому власть объявила его атакой террористического подполья, стремящегося подорвать Государственные границы нашей Родины и принести в неё смуту и войну.
 - А что же было с теми, кто убежал, дальше?
 Фридрих с минуту молчал, кусая папиросу. А потом вздохнул:
 - Скорее всего, их выследили и тоже убили. Хотя, разумеется, никто не знает этого наверняка. Так же, как и не знает, что там – за Стеной.
 Вновь задумчиво помолчав, Фридрих вдруг продолжил:
 - На самом деле, несмотря на инертность подавляющего большинства граждан, немало людей, которые всё если и не понимают, то хотя бы догадываются. Догадываются о лжи, которая льётся из всех источников информации, об утаивании и перевирании объективных данных, о социальной несправедливости самого Государственного устройства. Другое дело, что им трудно бывает проанализировать эти смутные догадки и признаться в них даже самим себе. Ведь признание себе в этом будет подразумевать какое-то противодействие. И они рассуждают: а что мы можем сделать? У нас семья, работа, пока нас не трогают, пусть всё остаётся, как есть. Проблема в том, что тронуть могут любого и в любой момент. Просто окажешься на пути Государственной машины, и она раздавит тебя, как бульдозер давит мусор на полигоне. Только самые отчаявшиеся уходят в подполье. Остальные живут, как ни в чём не бывало, и, стараясь даже не думать о тех смутных сомнениях и подозрениях, которые нет-нет да и возникнут нежданно, но и неизменно. Ведь если податься им, можно впасть в отчаяние, а из отчаяния один путь – смерть. Если ты однажды впал в отчаяние, едва ли сможешь выкарабкаться оттуда. Потому, что бы ни происходило в моей жизни, я стараюсь сохранить спокойствие, рассудительность и бодрость духа. Соратники иногда называют меня оптимистом, - я не возражаю, но сам себя считаю твёрдым реалистом. Пока борьба может продолжаться, она должна продолжаться. Когда она станет – лично для меня – невозможна, тогда да: тогда останется смерть.
 Тем не менее, за последнее время в подполье стало уходить всё большее количество людей. Точнее, даже не столь уходить, сколь оказывать ему всевозможную поддержку. Фридрих объяснял это двумя факторами.
 - Ресурсы Государства исчерпываются. Пока Оно ещё способно самообеспечивать себя, но добычу топлива вынуждено сократить. Ему нужны новые территории с полезными ископаемыми, так как оккупированные маленькие страны не обеспечивают необходимый экономический рост. Несмотря на формальную приверженность научно-техническому прогрессу, все технологии, которые разрабатываются в Государстве, созданы уже давно, и, по сути, только дорабатываются. Большинство учёных и инженеров уехало из страны, когда это ещё было возможно, и с тех пор новые научные разработки почти не велись, поскольку научная преемственность оказалась практически прервана. Сейчас всю технику штампуют на фабриках выходцы из соседних оккупированных стран. Поскольку это были слаборазвитые бедные страны, работники фабрик довольны уже тем, что у них есть жильё и еда, несмотря на фактически рабский статус. В то время, как можно судить по отрывочным данным, технологии “за Стеной” опережают разработки Государства, как минимум, на два десятилетия. Но Государство занято другим: Оно наращивает военную мощь, потому как Ему необходимо поддерживать Закон и Порядок на огромной захваченной территории. И, судя по всему, готовится к аннексии новых территорий.
 - Единое Государство собирается напасть на какую-то из соседних стран?
 - Вероятно. Но неизвестно, на кого и когда. Пока за Стеной не утихает война, Оно может воспользоваться этим и ввести войсковой контингент в страну, наиболее ослабевшую в ходе боевых действий.
 - И что тогда?
 - Предсказать наверняка ничего нельзя. Возможно, авантюра удастся, и Государство получит новые ресурсы для сохранения своего стабильного состояния.
 - А если нет?
 - Это будет означать, что Государство окажется столь плотно втянутым в войну, что более не сможет скрывать это, и никакая Стена уже не защитит Его – и нас – от неё.
 Вторым фактором, влияющим на упадок доверия к Государству, Фридрих называл “гипермасштабную перестройку”.
 - За центральными – фасадными – районами города царит мрак, серость, беспросветность. Этим домам по сто лет или около того. Президент обещал, что одной из главных целей его правления станет превратить весь Мегалополис в сверхсовременный и процветающий город. Правительство активно занимается реновацией, невзирая на то, что экономических и технических ресурсов для этого недостаточно. Людей выселяют из обжитых домов, потому что те сносят, чтобы на их месте возводить мегалодома. Мест для расселения жителей снесённых домов не хватает, многим людям некуда пойти, и они фактически становятся бездомными. То есть, им обещают жильё, как только дома будут построены. Но строительство мегалодома, который представляет собой, по сути, цельный архитектурный комплекс, – невиданное доселе в градостроительстве решение, - не то же самое, что постройка десятиэтажки, которые сейчас уничтожаются. Строительство ведётся медленно, техника не отработана, допускаются просчёты, а в последние годы и финансирования не хватает. Людям, лишённым крова, становится нечего терять.

***

 Фридриху тоже нечего было терять. Он порвал все отношения с матерью, гражданкой Государства, и всеми родственниками с её стороны, поскольку они были сторонниками политики Президента. Отступать было некуда, и всю свою жизнь он посвятил борьбе с Государством. Его “партизанская война” заключалась в ликвидации мелких государственных функционеров, полицейских, и всех остальных, кто находится на службе режима, например, водителей бульдозеров. Но вся эта деятельность, по его словам, являлась только многолетней подготовкой к прямому столкновению. Фридрих не знал за что – за воплощение какой идеи – он борется, кроме того, что Государство олицетворяет собой антипод этой идеи. Но был тот, кто знает.
 В канун Нового года Фридрих сказал Олесе:
 - Когда все граждане Государства будут смотреть ежегодное обращение к ним Президента, мы будем слушать послание Идеолога. Поэтому пора рассказать тебе и о нём.
 Никто не знал имени Идеолога. Никто не знал точно, кто такой Идеолог. Никто не знал точное местонахождение Идеолога. В целях собственной безопасности он тщательно скрывал всё, что могло указывать на это. Равно как и свою личность. По слухам, он был из давних оппозиционеров Президента, которому после упрочнения позиций последнего грозили арест или казнь. Предполагалось, что он давно сбежал из Государства, вероятно, ещё до возведения Стены, и в данное время находился где-то за ней. Оттуда он присылал через защищённую сеть текстовые и аудиопослания, координируя всю подпольную сеть. Поскольку бунты в первые годы существования Государства, особенно на оккупированных территориях, как правило, согласовывались посредством различных социальных сетей, Государство зачистило это поле. Сначала приравняв виртуальное пространство к изменённому состоянию сознания, вследствие чего оно попало под строгие ограничения, и строгий контроль доступного обычным гражданам контента. А затем было практически полностью ликвидировано. Оставшиеся не у дел IT-специалисты шли на службу в Органы Безопасности, либо переходили на сторону подполья, нередко совмещая обе сферы. Так появилась защищённая внутренняя сеть, посредством которой осуществлялась связь с Идеологом. Наладить связь между отдельными “партизанскими” ячейками практически не удавалось, поскольку эти каналы легко вычислялись и обрывались сотрудниками ОБГ. Как правило, вместе с тем обнаруживались и штабы “партизан”. Идеолог, зашифрованный канал связи с которым был наиболее надёжным, стал единственным связующим звеном между множеством разрозненных по всей стране повстанческих групп.
 Той же ночью, когда Мегалополис разрывали световые вспышки множества фейерверков, запускаемых патрульными вертолётами, а граждане внимательно слушали Ежегодное Послание Президента Единого Государства, транслируемое на Едином Государственном Канале (и ретранслируемое на огромных экранах, расположенных на Площади Единства, где проходили праздничные мероприятия, и на автомобилях с вмонтированным телевизором, разъезжающих по оживлённым улицам города), в штабе Олеся вместе с другими слушала послание Идеолога. Сквозь помехи и прерывания, доносился сильный и уверенный голос, очевидно, уже немолодого человека:
 “Наступает переломный для истории год. Год нашего торжества – справедливости над беззаконием, свободы над тиранией, правды над ложью. Мы достаточно терпели, мы достаточно ждали, мы достаточно готовились, приближая этот год. 30 лет нас подавляли, держали в постоянном страхе, пытали в тюрьмах, и – убивали. Мы не можем более это терпеть. И теперь мы готовы. Наше время подошло. И мы не можем упустить наше время. Мы должны встретить его достойно. Не упав в грязь лицом перед судом истории. Иначе нам вновь придётся 30 лет или дольше ждать и терпеть всё это: беззаконие, тиранию и ложь в постоянном страхе быть искалеченным и убитым. Не за всеобщее благо, не за неизвестное будущее, не за мнимого вождя – за нас самих, за нашу собственную свободу и нашу собственную жизнь мы ударим. И мы победим. Потому что иначе быть не может. Потому что справедливость всегда одерживает победу. Потому что правда сильнее лжи. Потому что свобода достойней раболепия. Грядущий год – год освобождения, и в историю он войдёт как Год Революции Свободы!”
 Сообщение оборвалось, и за ним не последовало громких криков “Ура!” и тостов за здоровье Идеолога или успех грядущей революции, чем обычно заканчивались послания Президента, сообщавшего об очередных успехах в экономике, науке, и в борьбе с врагами Государства. Но в штабе чувствовалось заметное возбуждение. Все немногочисленные присутствующие тихо переговаривались, обсуждая послание. Некоторые высказывали радость тому, что этот год подведёт некие итоги их кажущейся бесплодной и бесконечной “партизанской войне”. Другие выражали удивление, не ожидая такого решения со стороны Идеолога, и даже высказывая сомнение в том, что “партизаны” действительно готовы к восстанию. Фридрих задумчиво молчал, но на его лице Олеся заметила витающую улыбку. Уловив её взгляд, он провёл ладонью по её волосам, и сказал:
 - Сколько лет я ждал этих слов. Наконец, всё решится.
 Произнеся эту фразу, вместе с остальными он отправился в другую комнату, чтобы обсудить детали послания и стратегию дальнейших действий. Олеся осталась одна на кухне, среди остатков скромного праздничного ужина и с чувством неопределённой тревоги.
 За стенами здания раздавались глухие раскаты фейерверков, какие-то отдалённые крики, сирены то ли полицейских патрулей, то ли машин медицинской или пожарной службы, и ей казалось, что за стеной идёт теперь уже столь близкая к ней война.

 Глава 11. Арест

 Они пришли в новогоднюю ночь. Они всегда приходили ночью: застав человека врасплох, не одетым, и уже потому беззащитным. Придя в новогоднюю ночь, они, вероятно, рассчитывали на ещё большую неожиданность.
 Фейерверки уже отгремели, и только отдельные далёкие раскаты доносились из-за закрытых окон. Роман с Еленой легли спать, легко поужинав и выпив бутылку вина. Они не стали смотреть ежегодное послание Президента и включили Единый Государственный Канал только, чтобы посмотреть на праздничный концерт, состоявшийся на Площади Единства. Между ними существовал негласный договор: они не затрагивали вопросы политики и никогда даже шёпотом не обсуждали того, что собой представляет Государство, и что в Нём происходит, но при этом, без лишних слов, понимали, что отторгают одни и те же Его составляющие. Но им некуда было деться, кроме друг друга и своего искусства. И они погружались в него и обсуждали его, старательно делая вид, что всё происходящее их не касается, и так длилось долгие годы, и, вероятно, продолжалось бы до их смерти, если бы не всплывшая спустя все эти годы тайна.
 В ту ночь, как только лёг спать, Роман испытывал беспокойство. С новым годом ему казалось начинается и какая-то совершенно новая жизнь. Полтора месяца прошло с того момента, когда Елена обо всём узнала, и месяц с того дня, когда он беседовал с психиатром. В тот раз он фактически выбежал из его кабинета, потрясённый тем, что его пытались завербовать в обмен на операцию. Он не стал рассказывать об этом супруге, оговорив только, что его лечение будет решаться врачебной коллегией. На самом деле, ему уже дважды звонили с больницы, уведомляя, что он должен явиться на приём. Он боялся. В бессоннице он припоминал имя своего приятеля, с которым переписывался в студенческие годы. Тот жил не в Мегалополисе, а в одной из оккупированных им территорий, и они никогда не виделись. Их переписка была краткой, и прекратилась сразу после того, как тот предложил приехать к Роману в гости. Намёками и полунамёками, но ему было очевидным, что тот приятель испытывает к нему более чем дружескую симпатию. Но в жизни Романа тогда уже возникла Леночка – как спасение, как избавление, как лекарство от болезни. Он не ответил на письмо. Тот писал ещё пару раз, спрашивал всё ли нормально, не случилось ли чего. Эти письма Роман тоже оставил без ответа, уничтожив всю переписку. Однако он помнил имя давнего приятеля, и знал, где тот тогда проживал. Прошло почти десять лет, и он, конечно, не знал, там же он проживает сейчас или нет. Возможно, он давно женился и завёл детей. Возможно, вообще все намёки и полунамёки лишь показались Роману в его нездоровом воображении. Он даже не мог перечитать их письма, чтобы убедиться в этом или в обратном. Всё это подёрнулось дымкой давних воспоминаний, о которых он старался не вспоминать, но – воспоминаний тёплых, и сейчас так отчётливо всплывших в его памяти.
 Он боялся. Боялся за себя, за Лену и за Сашу. И он думал о том, что старый приятель мог оказать ему услугу. Он назовёт его имя. Его адрес. И этим спасёт себя и защитит свою семью – это последнее, что он мог для них сделать. А приятель… Роман надеялся, что с ним всё будет хорошо. Хотя, на самом деле, менее всего его волновала судьба того подзабытого человека. Он пойдёт и сделает это в самые ближайшие дни, как только закончатся праздники. И только какие-то отдельные мысли, как иглы, кололи его засыпающий рассудок, твердя, что так поступать бесчестно, что он идёт вразрез со своей собственной совестью, и что, поступив так, он станет столь же бесчеловечным и подлым, как и все те, кто окружает его в жизни: как все эти учительницы, которые осуждают любого ученика, посмевшего говорить то, что думает, а не то, что они внушали ему; как все те ученики, которые пишут записки с жалобами на своих одноклассников; как все те пациенты в клинике… Сквозь сон нарастало в нём трепетное беспокойство. Что-то было не так.
 В закрытые глаза ударил яркий свет.
 Открыв их, он вскочил, но его тут же уложили обратно. Сквозь режущий поток света, он с трудом разглядел окружающее его, и понял, что Лену скинули с кровати и потащили за волосы, а над ним склонился высокий молодой человек плотного телосложения с ухмыляющимся лицом. Свет исходил от фонарика в его руке.
 - Савельев? – Ухмыляясь, спросил парень. На нём была спортивная куртка и штаны. Он совсем не походил на представителя органов власти.
 Роман застонал под весом незваного гостя, и даже не предпринял попытки встать. Его сейчас арестуют, а он в одних трусах…
 - Савельев. – Утвердительно кивнул парень. – Роман. Ромашка.
 Парень положил фонарик на тумбочку, и теперь его лицо только угадывалось в полумраке. Откуда-то из соседней комнаты доносились сдавленные крики супруги.
 - Мужик? – Вдруг спросил гость. – Твою бабу там ебут.
 Роман не ответил. Он зажмурил глаза, ожидая развязки: когда ему скрутят руки и выведут во двор к тонированному автомобилю.
 - Мужик или нет, спрашиваю?! – Закричал на него незнакомец и ударил по лицу ладонью.
 Стон Савельева заглушил вопль Елены.
 - Мужик или нет?! – Снова закричал парень и принялся хлестать Романа по щекам ладонями.
 Он лишь плотнее сжал глаза. От ударов его голова металась из стороны в сторону и обрывки мыслей не могли оформиться во что-либо цельное. Они также метались из стороны в сторону. Его ужас усилился, когда он подумал о сыне.
 Наконец, мучитель остановился.
 - Смотри мне в глаза, сука! – Рявкнул он.
 Роман открыл глаза, замутнённым взглядом всматриваясь в возвышающийся над ним крупный силуэт.
 - Чё ж ты, мразь пидорская, в больничку не приходишь? Спецприглашение нужно? Получишь. – Он снова ударил Романа по щеке, хотя и слабее. – Тебе же такое предложение выгодное сделали, а ты, шавка, игнорируешь. Не хочешь нормально общаться, по-человечески. Значит, будем с тобой по-другому, Рома. Ро-ма-шечка.
 Роман в молчаливом ужасе взирал на непрошенного гостя.
 - Да чё ты всё молчишь? Ты там, ****ь, живой вообще?
 - Вы будете арестовывать меня? – С апатичной усталостью спросил Савельев.
 - Что? – Скривился парень. - Арестовывать? Мы чё похожи на ментов?
 - А кто вы?
 - Мы – санитары. Там внизу «Скорая» стоит, если не веришь.
 И вдруг он окликнул одного из двух других пришедших:
 - Серёг! Давай ножницы! Будем делать эту, как там ёб её, пенэктомию!
 Когда силуэт второго парня показался в дверном проёме с большими ножницами в вытянутой руке, глаза Романа заволокла пелена. Последним, что он запомнил, был дружный смех.

***

 Девятилетний Саша сидел, приподнявшись на кровати, и натянув до груди одеяло. Его разбудил шум, доносившийся из-за закрытой двери его спальни. Он боялся включить свет и выйти из комнаты. Поэтому сидел на кровати, всматриваясь в темноту и вслушиваясь в звуки за дверью. Сначала он услышал вскрик мамы, потом краткие быстрые звуки, как будто бьют хлыстом. А потом дверь в его комнату открылась, и включился свет.
 Незнакомый высокий мужчина в спортивной куртке и штанах присел к нему на кровать.
 - Савельев Александр. – Не спрашивая, произнёс вошедший, и добавил с недоброй усмешкой: - Ты-то хоть пацан?
 Саша кивнул, но гость приподнял одеяло со стороны Сашиных ног, как будто желая удостовериться. Мальчик смотрел на незнакомца со смешанным чувством страха и любопытства, какое бывает только у детей, учёных и художников. Вопрос вошедшего его не удивил, потому что он решил, что того ввели в сомнение его густо отросшие волосы, и решил, что нужно непременно подстричься.
 Удостоверившись, мужчина протянул ему руку, и Саша, как мог крепко, её пожал.
 - Давай, пацан. – Так же зло ухмыляясь, незнакомец вышел, выключив свет и закрыв дверь комнаты. – Санёк. Са-нё-чек.
 Через минуту-другую в квартире воцарилась мёртвая тишина. Не пробивался и лучик света, так что казалось, что квартира пуста.
 Саша, как прежде, сидел, всматриваясь в темноту и вслушиваясь в тишину. Он различал только тиканье настенных часов. Наконец, он встал с кровати, и, включив свет, выглянул за дверь.
 Казалось, он действительно один в квартире. Включив свет в спальне родителей, он увидел только развороченную и грязную постель. Тогда он заглянул в зал, и, среди беспорядка, царившего там, увидел маму. Она лежала на диване, отвернувшись к стене – казалось, что она спит. Разорванные трусики валялись на полу, истоптанные обувью.

***

 - Возьмите себя в руки уже, Роман Игоревич. Не будьте тряпкой!
 Савельев пришёл в сознание, ощутив на голове холодные мокрые струи.
 - Вот так лучше. – Знакомый ему доктор сидел перед ним в незнакомой обстановке.
 Вместо уютного и тёплого кабинета – холодные голые стены и пол. Вместо канцелярского стола с кипой документов – грубый письменный стол с одним единственным листом на нём. За ним – длинная батарея, которая едва грела. И ни одного окна. Сам Роман сидел на табурете в одних трусах, а позади него стояли двое “санитаров”. Одного из них он сразу же с ужасом узнал. Тот, ухмыляясь, набирал в раковине холодную воду в пустую стеклянную бутылку то ли из-под минеральной воды, то ли из-под водки.
 - Так-то лучше. – Повторил Яков Кондратьевич. – А-то вы, товарищ, как барышня кисейная, чуть что сразу в обморок…
 - С другой стороны, - подумав, добавил доктор, - это хорошо. Не пришлось даже грубую силу применять, чтобы доставить вас сюда.
 - Куда, доктор? – Столь апатично спросил Роман, что становилось ясно, что, в сущности, ему это уже без разницы. – Где я сейчас?
 И тут же получил лёгкий удар по затылку.
 - Вопросы здесь задаёт доктор.
 Роман обернулся. Это был второй “санитар” – широкоплечий верзила с тупым выражением лица.
 - Спокойно, Серёженька. – Яков Кондратьевич примиряюще поднял ладонь. – Товарищ задал вопрос, на который имеет право получить ответ.
 Доктор ласково опустил ладонь на запястье руки Романа:
 - Вы только не беспокойтесь и не теряйте сознания. Примите, как всегда принимали свою судьбу, – как должное. Вы в психиатрической клинике. Вы понимаете?
 - Да, я понимаю. – Ни одна эмоция не проявилась ни на лице, ни в голосе Савельева.
 - Вы понимаете, почему?
 - Думаю, понимаю.
 - Вы – шизофреник, считающий себя девочкой. Или – педераст. Мы ещё точно не определили.
 - Я не педераст. – Так же безэмоционально возразил Роман.
 - Все так говорят, товарищ. Отрицание вообще один из верных признаков латентного гомосексуализма. И мы должны это проверить экспериментальным путём.
 - Каким путём? – Сонно переспросил Савельев.
 - Вы не волнуйтесь. У нас свои давние, испытанные и надёжные способы. Их валидность не подвергается сомнениям. Разденьтесь, пожалуйста.
 И без того полуголый Роман встал, но всё же не смог заставить себя снять трусы – для него крайне важным являлось сохранить хотя бы эту деталь одежды, как последнюю защиту своей чести.
 - Делай, что тебе говорят. – Он почувствовал несильный, но весомый толчок в спину.
 С обречённостью приговорённого, как будто окончательно абстрагировавшегося от происходящего, как уже не имеющего к нему отношения, он спустил трусы, равнодушно отметив, что детородный орган болтается на прежнем месте. В помещении было довольно холодно, но только теперь, оказавшись абсолютно обнажённым, он почувствовал это и обхватил себя руками.
 - Астеническое телосложение. Крайне слабое физическое развитие. Тонкие длинные руки с такими же пальцами. – Доктор заносил в лист озвучиваемые наблюдения.
 – Пенис крупный, мошонка сжата. Так. Повернитесь. – Доктор постучал ручкой по столу. - Анальное отверстие…
 Доктор поднял голову и кивнул санитару, уже знакомому Савельеву. Тот с привычной ухмылкой взял из раковины стеклянную бутылку.
 - Я знаю человека… - Едва слышно выдохнул Савельев.
 - Что-что, Роман Игоревич? – Переспросил психиатр.
 Роман поднял ясные, как будто отошедшие от долгого сна, глаза и отчётливо произнёс:
 - Я знаю человека, которому может быть нужна ваша помощь.

 Глава 12. Страх

 Писатель возвращался домой.
 Голова раскалывалась. Казалось, в наступившем году какое-то безумие начало охватывать всех вокруг. Хотя, может быть, ничего не изменилось, и всему виной его нервное перенапряжение и его обострившаяся мнительность.
 Он боялся. С тех пор, как он начал делать записи, он начал бояться. Бояться даже не столь за свою жизнь, сколь за то, что не успеет завершить начатое. Ему казалось, что в любой момент к нему могут подойти на улице, попросить предъявить документы и без объяснений увезти в участок. Если он видел на улице представителей органов власти, ему стоило немалой внутренней выдержки, чтобы не убыстрить шаг, не свернуть в сторону, а спокойно и равнодушно пройти в непосредственной близости от патруля. Иногда он просыпался ночью, потому что ему казалось, что кто-то открывает входную дверь квартиры. Не включая свет, он тихо подходил к окну и, осторожно одёрнув занавеску, смотрел не стоит ли под окнами тонированный автомобиль. Он старался не отвечать на звонки домашнего телефона или на незнакомые номера на мобильном. Он прятал исписанные тетради в разных местах, а начатую всегда носил с собой, во внутреннем кармане куртки. И, тем не менее, Писатель был уверен, что о его недописанном опусе уже всё известно. И обыск, и последующий за ним арест - лишь вопрос времени.
 Он возвращался с журналистского задания под полуденным солнцем, и снег мягко скрипел под его ногами. Мимо по сверкающему снежному насту шли люди. Молодёжь возвращалась с начавшегося учебного семестра. Группки оживлённо и весело беседовали, парни обнимались с девушками, и все они радовались солнечному зимнему дню. У них у всех впереди была целая жизнь, которая, несомненно, будет счастливой и долгой.
 Писателю хотелось улыбаться им в ответ – каждому идущему навстречу лицу. Но всякий раз он вспоминал сцену, свидетелем которой только что был. Кто он, этот молодой мужчина, который стоя на карнизе психиатрической больницы, монотонно, как молитву или как заклинание, повторял, что “нельзя показывать им свою суть”? Потом кричал что-то насчёт того, что это сильнее его, что не может так больше и много ещё чего-то невразумительного. И перед самым падением произнёс “вы все убийцы: того, кто показывает вам свою суть, вы просто убиваете”.
 Случайным свидетелям этой сцены казалось очевидным, что он убил себя сам, этот неизвестный мужчина. Но Писатель теперь знал его имя, знал его историю – разумеется, не всю, а ту, что удалось выяснить у больничного персонала. И теперь ему было необходимо написать об этом. Он мысленно видел заголовок статьи: «Мы все – убийцы», но он знал, что его не пропустят. Он вообще не был уверен, что может писать на эту тему, что её допустят в печать. Как можно писать о том, чего как будто и нет? Как можно говорить о том, что замалчивается? На чём лежит негласное табу? Когда-то такие темы можно было затрагивать, но теперь их как будто бы не было: они не освещались телевидением, кинематографом или литературой. Но замалчивание темы не значит её отсутствие. Игнорирование проблемы не даёт её решения. Он считал, что должен написать. Даже если придётся где-то написать с осуждением, а где-то – с насмешкой. Нужно написать во что бы то ни стало, чтобы просто поднять тему. Возможно, этот случай станет тем звонком, который нарушит многолетнее молчание. А, возможно, и его, несмотря на многочисленных свидетелей, также замолчат. А погибшего, – формально в результате самоубийства, а фактически – доведённого до смерти, - объявят очередным сумасшедшим, вроде тех, которые выходят на Площадь с плакатами “Войны нет” и “Пресса лжёт”.
 А тогда, когда пресса не умалчивала, она действительно лгала. И все эти молодые и улыбающиеся люди, посмеялись бы над этим, пару часов назад убившем себя, если бы узнали о причинах. А если бы узнали раньше, то некоторые из них сами бы захотели убить его. Потому что они знали, что такой человек не может быть членом общества нашего Государства. Знали из тех же СМИ, знали от своих учителей и университетских преподавателей. Промывка мозгов последние три десятилетия была настолько интенсивной, настолько всеобъемлющей, затрагивала буквально каждую сферу жизни, и не допускала никакой альтернативной информации, что человек должен был попасть в какие-то экстраординарные обстоятельства, чтобы осознать эту всеобщую ложь и подтасовку фактов. Все граждане Государства моложе тридцати лет растут, поглощая только то, что слышат с экрана телевизора, то, что им говорят наставники, начиная с детского сада, то, о чём написано во всех новейших учебниках. И они считают, что только та жизнь, которая сейчас, единственно возможная, единственно правильная, и, естественно, самая справедливая. Что Президент – гарант свободы и независимости Государства, а Государство – сильное и, вместе с тем, миролюбивое. А его народ – счастлив. И, что самое парадоксальное, они действительно были счастливы. Но их счастье было построено на незнании: по телевизору им не говорили о тех, кто страдает, о тех, кого преследует само же Государство; в учебниках утверждают, что всё, что происходило со страной до прихода Президента и становления Единого Государства, было историей войн и насилия, нищеты и непорядка. Президент явился ниоткуда как Бог из машины, вывел страну из мировой бойни, оградил её от внешнего хаоса, установил Закон и Порядок, обеспечил стабильный рост и процветание Государства, даровав гражданам всеобщий достаток и всеобщее же счастье. А со временем не только история, но и сама личность Президента была мифологизирована. Всё это происходило постепенно, по нарастающей.
 Поначалу культивирование личности Президента ограничивалось негласным запретом на критику его действий. Сформулированная им идеология Единого Государства, выраженная в краткой формуле “Закон и Порядок”, внедрялась в умы посредством телевидения и повсеместных лозунгов, будь то мурал на стене высокого дома, светодиодный экран или баннер вдоль оживлённой трассы. Сначала ненавязчиво, посредством подсознательного внушения и убеждения, затем всё более прямолинейно. Особенное внимание было уделено патриотическому воспитанию молодого поколения – того, которое родилось в период государственного становления. В школах и ВУЗах вводились предметы, освещающие современное устройство Государства, Его основание и развитие. Обязательным учебным пособием являлся труд Президента. Постепенно принимались законы, запрещающие те или иные формы общественной мысли: политические идеологии, идущие вразрез с официально принятой; правозащитные движения, препятствующие развитию страны в выбранном направлении; виды искусства, не соответствующие задачам возвеличивания Государства и Президента; и, наконец, средства массовой информации, допускающие критические оценки в отношении происходящих в стране процессов. Те политические, религиозные либо культурные деятели, которые отстаивали свободу идеологического, мировоззренческого либо творческого выбора, один за другим пропадали из медийного пространства, либо вообще из поля зрения. Другие довольно неожиданно и стремительно меняли взгляды, и подстраивались под официально принятые стандарты.
 Так, к примеру, из литературной мысли вытеснили всю, которая могла напомнить людям о прошлом, об исторических трагедиях страны и народа, о том, что люди страдали и – тем более – продолжают страдать. Доминирующим направлением литературы стал позитивизм. Провозглашалось торжество научного прогресса, освобождения от религиозных страхов и формирование позитивного мышления. В художественных произведениях могло описываться как настоящее, так и предполагаемое будущее, но с позиций только положительных, и по своей сути, утопических. Все отрицательные персонажи, внешние и внутренние враги Государства: асоциальные элементы, застенные агенты, сторонники милитаризма терпели поражение. Основное внимание уделялось развитию науки и техники. Подразумевалось, что в Государстве Закона и Порядка не могло быть частных страданий или массовых трагедий. Все сферы жизни находились под контролем и регулировались законодательно. Войны, разрушения, голод, гибели тысяч людей – всё это происходило где-то за Стеной. В Государстве царили мир и неспешное, но последовательное процветание.
 Любому разумному человеку было очевидно, что всё это не так: что страдания и нищета никуда не делись. И стоило только человеку, занимающему видную должность, оказаться где-нибудь на окраинных районах города, эта видимость становилась вопиюще очевидной. Правительство утверждало, что все старые районы будут ликвидированы в ближайшие годы: что на их месте возникнут современные благоустроенные жилищные комплексы - идеальные образцы мегалоконструктивизма. Но разве могло это ликвидировать одновременно и бедность тех людей, которые преимущественно проживали в этих районах.
 Поэзия, как наиболее индивидуальный вид творчества, неразрывно связанный с личностными переживаниями автора, была вытеснена, как архаический пережиток прошлого столетия. Популярностью пользовалось только течение нумберизма, зародившееся как развлечение в интернет-сети: оно признавалось неисчерпаемым, и имело множество эпигонов.
 Те писатели, поэты и художники, которые не желали воспевать счастливый государственный строй или обратиться к бессмысленным цифровым построениям, оказывались за бортом художественной жизни. Они могли писать волнующие их жизненные драмы или личные переживания только в стол, потому что ни одно издательство не стало бы публиковать такую литературу, не только по идеологическим, но и по коммерческим причинам: обществу Единого Государства не хотелось думать о боли или страдании, и произведения такого рода не пользовались массовым спросом. Постепенно их полностью вытеснили те, кто шли в ногу с запросами Государства и Его граждан, и они были вынуждены распространять свои произведения в узких кругах знакомых и близких. Те, кто не изменил себе, не покончил с собой, и не бросил писать, подвергали себя риску быть арестованными, если у Государства вызывали опасения затрагиваемые ими темы. К некоторым знакомым Писателя применялись и крайние меры…
 Над его домом кружил вертолёт. Наконец, выбрал позицию и пристроился на крыше. Пилот не выключил поисково-посадочные фары и аэронавигационные огни, и даже в ослепительных лучах солнца было видно, как на крыше дома мерцает красный маячок. Вертолёты регулярно патрулировали город, наблюдая, в том числе, за гражданами сквозь огромные окна домов, но за все годы проживания в этом доме, Писатель не часто видел, чтобы они садились на крышу, несмотря на то, что все новые высотные дома предусматривали посадочные площадки – предназначенные, в первую очередь, для пожарных и медицинских вертолётов.
 Какой именно вертолёт сейчас сел на крыше, сказать было сложно, но он был достаточно крупный. Этот вопрос на время отвлёк Писателя, однако ненадолго, потому что вскоре им овладели другие мысли.
 Зайдя в подъезд, Писатель вызвал лифт. Когда он подъехал, из отворившихся дверей вышли парень с девушкой. Они обнимали друг друга за талию и о чём-то перешёптывались. Пропустив их, Писатель зашёл в лифт и нажал на панели свой 18 этаж. Он часто видел эту пару – или прогуливающимися по улице, или встречал в холле здания. Вероятно, они были молодой семьёй, которой Государство выделило квартиру в новом доме. Пока лифт поднимался наверх, он думал о том, что эти молодые люди действительно счастливы. Они всегда улыбались ему и всем. Как будто не замечали его обычно сосредоточенно-хмурого лица. Да и множества других чем-либо недовольных лиц. Кажется, они вообще не замечали чужих злобы, горя или гнева. Им были важны только они, и им было достаточно самих себя. Их не занимали окружающие проблемы, и уж точно им было безразлично, какое государственное устройство сейчас, и какое оно было столетие назад. Потому что они жили не в Едином Государстве, не в Его внутристенном социуме, не Его столпами Закона и Порядка. Они жили в своём уютном мирке - мирке своей любви, где были только они двое, и более никого. Они жили и наслаждались каждым мгновением своей жизни, цель которой была проста и очевидна: быть счастливыми.
 Так зачем же всё это? К чему им его книга, где их жизнь предстаёт с изнанки – в столь чудовищно искажённом для них виде, что они не узнают и не поверят, что это и есть их жизнь?.. Не лучше ли, чтобы всё осталось как есть? Не лучше ли уничтожить её? В конце концов, себе же дороже.
 Лифт остановился.
 Уничтожить самому, пока его самого не уничтожили с ней вместе.
 Из лифта он шагнул на площадку.
 Оставить всё, как есть.
 У двери своей квартиры он на минуту замер.
 Но надолго ли их личное счастье? До первого столкновения с бюрократическим и тупым Государственным аппаратом. До первых кредитов, до рождения ребёнка, которого нужно будет устраивать в детский сад, а затем в школу. А если он родится больным, то и до первых трагедий, когда ребёнок может быть изъят или умерщвлён. Когда они почувствуют, что в той же мере, в какой им сейчас наплевать на Государство, Ему наплевать на них. Пусть они чувствуют себя особенными, и, несомненно, заслуживающими счастья, а для Государства они одни из миллионов – ничем не приметные и незначительные составные его огромного механизма. Если посчитает необходимым, Оно перемелет их, не заметив этого. А для них это будет разрушенная жизнь, судьба, надежды, чаяния…
 Нет, он должен делать то, что делает, и будь, что будет.
 Писатель отворил дверь, снял куртку, ботинки, и вдруг понял, что что-то не так. Он осторожно осмотрелся. Что-то изменилось, но он не мог точно сказать, что. Прислушался. В квартире было тихо. По возможности, неслышно он прошёл в зал, затем в спальную… Резко затрещал пропеллер, и Писатель вздрогнул: вертолёт теперь улетал. Писатель обошёл всю квартиру – она была пуста. Тем не менее, у него сохранялось стойкое чувство, что кто-то в ней побывал. Он открыл ящик своего письменного стола.
 Действительно: бумаги лежали в совершенном беспорядке – совсем не так, как он их клал. Но тетрадей они здесь не нашли: две из пяти у него были с собой, одна хранилась среди белья в шкафу, и ещё две были зашиты в матраце кровати. Нужно было проверить, на месте ли они. Однако в первую очередь необходимо проверить квартиру на наличие жучков и камер. Конечно, если они захотят, они перевернут всю квартиру вверх дном, разорвут все постельные принадлежности и всю одежду, сломают всю мебель и разобьют всю посуду, чтобы найти рукописи. Но пока они не переходят к таким мерам, пока они только показывают своё присутствие. Дают понять, что они знают и наблюдают. Намекают, чтобы он бросил свою затею. Хотят напугать…
 Вдруг он понял, что что-то мешает ему размышлять вот уже в течение нескольких минут. Что-то раздражает слух. И мешает логично думать. Назойливо трещит в ушах. И сбивает с мысли. Он понял: вертолёт. Почему-то не улетает.
 Писатель вышел в зал. За стеклом больших окон над его этажом завис сверкающий в солнечных лучах вертолёт. Это был крупный военный вертолёт, не похожий на обычные патрульные. Догадка резанула рассудок. Он нырнул за спинку кресла, прежде чем тот опустился ниже. Военные вертолёты не летают просто так по городу.
 Вертолёт сделал два круга, пролетев в одну и обратную сторону. Писателю пришлось быстро переползти под стол, чтобы его не увидели с другого ракурса комнаты. Эти огромные окна позволяли обозревать всю комнату даже с соседнего дома, и занавешивать их не разрешалось – для того они и были предназначены. На корточках он прополз под стол, но понял, что этот небольшой столик не скрывает ноги.
 “По ногам бить будет” – возникла паническая мысль, и въелась глубоко в мозг. Писатель понимал, что не будет: слишком много шума, слишком много свидетелей, слишком много внимания… Однако подтянул под себя ноги и собрался в комок, готовый, улучив момент, тут же бежать из зальной комнаты.
 Сердце уже рвалось отсюда – вон, от этого жуткого жужжания. Ему было страшно. Он не знал, что несёт этот вертолёт, какова его миссия: только напугать его или ликвидировать? Панический, какой-то детский страх овладел им. Как маленькая Олеся, желавшая только, чтобы бульдозер скорее уехал, он желал только одного.
 Чтобы вертолёт улетел.
 Однако тот продолжал кружить за окном.
 Громкий треск и звон разлетевшегося вдребезги стекла заставили установку сработать не в тот момент, когда это предполагалось, и Писатель стремительно метнулся из комнаты.
 Пулемёт, торчавший под крылом вертолёта, бешено вращался. Пилот, чьё лицо скрывал глухой шлем с непрозрачным забралом, развернул машину чуть влево и, вновь открыв огонь, разбил всю оставшуюся половину окна.
 Ослепительно сверкая на солнце, вертолёт улетел.
 Значит, его задача состояла только в том, чтобы напугать. Предупредить, что Писателя приметили и занесли в список врагов Государства.
 А это, в свою очередь, означает, что времени осталось совсем мало. Надо кончать книгу.
 Забившись между кроватью и письменным столом, дрожащими руками Писатель открыл тетрадь, и несколько минут тряс над ней ручку. Надо писать, надо записать только что произошедшее, но он не мог: мысли путались и не складывались в логически стройные построения. Куда делась его выдержка? Его твёрдость в работе? Куда делась его чёткая мысль? Его убеждённость в правильности выбранного дела? Всё поглотил страх.
 Писатель с обречённой покорностью закрыл тетрадь и, положив голову на колени, бесслёзно зарыдал.

 Глава 13. Фёдор

 Тихо и размеренно тикали настенные часы.
 На кухне закипал чайник. Пронизывающий холод витал по обеим комнатушкам старой неуютной квартиры. Вязаные свитера недостаточно согревали тело, и в надежде не закоченеть двое мужчин пили по пятой рюмке водки. Залпом опустошив ёмкости, они также одновременно закурили.
 Движения мужчин были на удивление похожи, да и в их чертах угадывалось родство. Один из них казался старше другого лет на десять. При том, что один из них действительно был старше, хоть и всего на четыре года, это был не он.
 Михаил был счастлив в браке, но несколько лет назад потерял сына, погибшего под колёсами поезда в метро, где работал обходчиком путей. Несмотря на то, что его жизнь была жизнью обычного низкоквалифицированного рабочего, которому приходилось искать средства заработка то на одном производстве, то на другом, ища где лучше заплатят, сильный телом и духом Михаил стойко переносил все тяготы судьбы, и его выдержки хватило, чтобы морально помочь и брату.
 - Холодно. – После трёх сигарет молчания неожиданно заметил Фёдор.
 - Да. – Согласился Михаил, не отрывая глаз от экрана выключенного телевизора. – Зима.
 Фёдор задумчиво затянулся.
 - Зима уже. Новый год, должно быть, скоро?
 - Наступил уже. – Невозмутимо заметил Михаил.
 - Давно? – Безразлично поинтересовался Фёдор и тихо прибавил. – А я и не заметил.
 Поправив очки, Михаил покосился на брата:
 - Нет, не очень. С неделю.
 Фёдор вновь задумчиво затянулся и вместе со вздохом выпустил сигаретный дым.
 - Это седьмое сегодня, значит? А время? Господи, времени-то сколько?
 - Много уже. Одиннадцать. Без двадцати.
 - Пройтись надо бы.
 Михаил, наконец, оторвал взгляд от экрана и поверх очков внимательно посмотрел на Фёдора, как бы справляясь, не сошёл ли его младший брат с ума от горя. Обнаружив, что тот уже забыл о своей безумной идее, затянувшись новой сигаретой, скользнул взглядом по окну, отмечая про себя ясный снежный свет. Поднявшись, он подошёл к окну и, прислонив лицо, всмотрелся: двор был пуст и безмолвен. Хотя он помнил, как в этом же дворе, в детстве, он с приятелями допоздна бегал, кричал и кидался снегом. Теперь казалось, что это происходило не здесь же сорок пять лет назад, а давным-давно просто приснилось ему.
 Отойдя от окна, Михаил достал из шкафа первую попавшуюся книгу. Обложка была напрочь оторвана. С потрёпанного листа глядело лицо бородатого человека с глубоким пытливым взглядом.
 “На Фёдора похож, если ему бороду отпустить” – подумал Михаил, и начал читать, едва заметно шевеля губами.
 “[…] Весь этот день я ходил по городу и искал себе квартиру. Старая была очень сыра, а я тогда уже начинал дурно кашлять […] В целый день я ничего не мог найти порядочного. Во-первых, хотелось квартиру особенную, не от жильцов, а во-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с тем и как можно дешёвую. Я заметил, что в тесной квартире даже и мыслям тесно. Я же, когда обдумывал свои будущие повести, всегда любил ходить взад и вперёд по комнате. Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?”
 - Мишь, сколько времени? – Негромко, словно опасаясь разбудить кого-то, спросил Фёдор и, выждав минуту, и поняв, что не был услышан, переспросил громче. – Времени сколько уже?
 Оторвав глаза от измятых страниц, Михаил взглянул на наручные часы:
 - Да много уже. Двенадцатого одиннадцать минут. – И вернулся к чтению.
 “Ещё с утра я чувствовал себя нездоровым, а к закату солнца мне стало даже и очень нехорошо: начиналось что-то вроде лихорадки. К тому же я целый день был на ногах и устал. […] Вся улица вдруг блеснёт, облитая ярким светом. Все дома как будто вдруг засверкают. Серые, жёлтые и грязно-зелёные цвета их потеряют на миг всю свою угрюмость; как будто на душе прояснеет, как будто вздрогнешь и кто-то подтолкнёт тебя локтем. Новый взгляд, новые мысли… Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека! […]”
 - Двести лет назад написано, а как про нас! А, Федя? Ничего не меняется.
 - Здесь вообще никогда ничего не меняется. – Едва слышно пробормотал Фёдор.
 Михаил поднял глаза:
 - Что?
 - Ничего. Мне пройтись надо. – Он вдруг закашлялся.
 - Тринадцать минут двенадцатого…
 - Двенадцатого. Тринадцать минут. Седьмое число. Много времени прошло.
 - Смотрю, ты совсем плох. Счёт дням, времени потерял…
 - Анна уже больше месяца под арестом.
 - Знаю я.
 - Её переводят в колонию.
 - Само собой.
 - Из-за меня…
 - Ты знаешь, что это не так. Шесть лет назад...
 - Она не писала на меня заявление.
 Оторвавшись от книги, Михаил, наконец, посмотрел Фёдору в глаза. Его глаза поблескивали от влаги.
 - Почему ты так думаешь?
 - Она написала мне.
 Михаил снял очки и принялся интенсивно протирать их платком.
 - Подожди. Давай по порядку. Месяц назад она написала тебе с незнакомого номера. Сказала, что её арестовали, и она не понимает за что. Спрашивала, не остались ли у тебя прежние связи в органах. Ты ответил ей, что никаких связей с бывшими коллегами не поддерживал с тех пор, как тебя уволили после её доноса. И?
 - Да, её арестовали раньше, примерно через неделю она написала мне. И на этом наш разговор прервался. Позже я писал и даже звонил на этот номер, но мне отвечали только, что телефон вне зоны действия сети.
 - Так. – Михаил надел очки и был сосредоточенно внимателен.
 - Несколько дней назад она снова написала. Сообщила, что её этапируют в колонию куда-то в азиатскую часть Государства. Она не знает точно, куда. И ещё она сказала, что не писала на меня донос.
 - И всё?
 - Всё. Больше ничего не писала и не отвечала на мои вопросы.
 - И ты ей веришь? – Михаил скептически махнул рукой.
 - Верю… Хочу верить.
 Михаил молчал, задумчиво потирая подбородок.
 - Пойми, Миша, у меня никого нет, кроме тебя, её и Олеси.
 - Да, понимаю… Кстати, что с Олесей она не писала?
 Фёдор медленно покачал головой.
 - Думаю, она и сама не знает. Каждый раз, когда я убираю их двор, я смотрю на большое стекло нашей, то есть, их квартиры. Ни разу она не подошла к нему. Наверное, всё так же прячется под стол при первых звуках приближения бульдозера…
 - Крикнуть? – Михаил понимал, что это предложение - глупость. Даже если нарушить предписание, крик не будет слышен сквозь грохочущий рёв машины.
 - Ты же знаешь, что нам запрещено общаться с жильцами. Запрещено покидать транспортное средство. И множество других “запрещено”.
 Фёдор вздохнул.
 - Голова раскалывается. Мне пройтись надо.
 На этот раз Михаил не взглянул на Фёдора с недоумением. На этот раз кивнул, соглашаясь. Плевать на предписания, всё равно ничего не изменить. Здесь никогда ничего не меняется.
 Положив книгу, он достал новую пачку сигарет. Однако, секунду подумав, вернул в карман. Ещё целая ночь впереди, а сигарет ночью не купишь.
 Фёдор уже спешно застёгивал старую серую куртку.
 - Подожди. С тобой. – Окликнул его из комнаты Михаил.
 Спускаясь по ступенькам подъезда, они не встретили ни души. Из-за некоторых дверей доносились звуки работающего телевизора. “Наш Президент подписал указ о сносе старых домов ещё в двух районах Мегалополиса…”; “Военная ситуация вновь обостряется…”; “Главы застенных стран обратились за помощью к Государству для совместного решения гуманитарной катастрофы…”. В одной из квартир происходила ссора, и крики сменялись плачем навзрыд, а затем вновь переходили в крики.
 Они вышли на пустынную и безмолвную улицу. Морозную улицу позднего зимнего вечера. Снег ясно светился, как про себя уже отметил Михаил, и слегка мерцал в лунном свете. Загадочно, красиво, но холодно и безразлично. Они пошли по нему. Никуда. Молча пошли, слушая в тишине двора лёгкое потрескивание под ботинками.
 - Хрустит. – Улыбаясь, заметил Фёдор.
 - Ага.
 Михаил прошёл ещё два шага, прежде чем услышал глухой хлопок. Он обернулся на звук и увидел, что Фёдор упал.
 - Федя, что такое? – Склонился он над братом. - Что с тобой?
 Фёдор застонал. На снег под ним проступили красные пятна.
 - Что? Что такое?
 Михаил недоумевал. Судя по всему, Фёдор был ранен, но он не мог понять, как это случилось и чем именно. Он взвалил на себя брата, и потащил назад в дом. В подъезде он положил его на площадку и снял куртку: с правого боку свитер был пропитан кровью.
 - Чёрт знает, что такое.
 Михаил думал постучать к соседям, но понимал, что ему не откроют в такой час. А вероятней всего, вызовут полицию. Что он скажет патрульным, когда те явятся? Зачем они пошли во время комендантского часа на улицу? Необходимо было затащить Фёдора домой, обработать рану, вызвать скорую помощь, придумав для медиков бытовую причину.
 Михаил положил брата на куртку и поднял на руках. Подниматься на шестой этаж было тяжело, Михаил делал остановки и переводил дыхание. Фёдор тоже тяжело дышал и иногда стонал, но, кажется, был без сознания.
 “Государство не добило его шесть лет назад”. – Подумал Михаил. – “Решило добить сейчас. Он слишком многое знает и понимает”.

 Глава 14. Урок

 С первого дня Нового года и вместе с тем дня памятного послания Идеолога минула неделя. Олеся тосковала, забытая и заброшенная всеми. Она казалась сама себе обузой, чем-то лишним, мешающимся под ногами.
 Общалась она только с Фридрихом, остальные же по большей части старались не замечать её присутствия. Или, в лучшем случае, относились как к котёнку, которого иногда нужно накормить, спросить, как здоровье, но толку от которого никакого. Уже на второй день своего присутствия в штабе она слышала разговоры о том, что от неё необходимо избавиться, что ей здесь не место. Фридрих твёрдо отстаивал её право остаться. Он упирал на то, что она может быть полезной в их деле, что ребёнку может быть посильно то, что не под силу взрослому человеку. А на её прямой вопрос об этом, он ответил: “Они просто боятся. Где-то за себя, где-то за наше дело, а где-то – за тебя. Но не волнуйся. Я не позволю им тебя выгнать на улицу”.
 - Они тебя слушаются? – Спросила Олеся.
 Фридрих улыбнулся краем губ и наклонился к ней:
 - Здесь нет тех, кто приказывает, и тех, кто подчиняется. Нами руководит только идея. И когда-нибудь они поблагодарят и меня и тебя. Когда-нибудь ты всё узнаешь и всему научишься.
 Однако шло время, и с тех пор как он постарался ей всё разъяснить, они больше не разговаривали. Фридрих был очень занят, и подолгу отсутствовал в штабе. Стали чаще приходить незнакомые Олесе люди, и с ними он подолгу беседовал на кухне. Олесе не разрешалось присутствовать при этих разговорах, а велись они столь тихо, что, как бы она ни прислушивалась, не могла уловить о чём в них шла речь. Хотя, разумеется, она понимала, что они готовятся к чему-то очень важному и ответственному, и что это связано с тем самым новогодним посланием Идеолога.
 Однажды в конце очередного однообразного дня Фридрих зашёл в комнату, где Олеся читала старую книгу о революционерах, из тех, которые он приносил ей, чтобы она могла скоротать время. В руках он держал винтовку, и при этом загадочно и чуть виновато улыбался.
 - Сегодня у тебя важный урок. Я бы хотел подождать с ним, но откладывать дальше не стоит. Навык, полученный от этого урока, очень скоро может пригодиться на деле. А от твоего результата, - добавил он с грустью в глазах, но ободряющим тоном, - будет зависеть и решение твоей дальнейшей судьбы. Идём!
 Олеся послушно встала с кровати, хотя собиралась лечь спать, как только дочитает главу. В штабе было крайне холодно, и она лежала в одежде, потому, встав, она только обулась и надела свою лёгкую осеннюю куртку. Она догадывалась, что ей предстоит выполнить. И поняла, что от того, сумеет ли она сделать это, зависит её участие в общем деле подполья.
 Обувшись, она снова села на кровать, и задала только один вопрос Фридриху:
 - Как вы собираетесь победить Государство?
 - Государство, в котором мы живём, не совершенно. Более того, Оно чудовищно. Оно подчиняет себе людей, Оно вмешивается в их жизни, и, наконец, Оно отбирает их свободу. При этом, Оно делает вид, что существует для этих самых людей и их блага. И, к сожалению, люди, в силу глупости своей, верят ему. Стараются не замечать всех противоречий, не замечать вопиющей несправедливости и угнетения. Стараются закрыть на всё это глаза и довольствоваться существующим порядком вещей, как единственно возможным. Но всегда, когда кажется, что все давно смирились и всё пойдёт и дальше, как заведено, как шло много лет подряд, находятся те, кто в одночасье изменяет привычный ход вещей. Время от времени, чтобы дать человеку прозреть, ему нужна встряска. С государством то же самое. Это время подошло.
 - Но, Фридрих, это всё демагогия! – Возразила Олеся. – Как вы сможете сделать это?
 Фридрих на некоторое время замолчал, отвернувшись в сторону. Казалось, он сосредоточен на мыслях, но по его лицу блуждала всё та же виноватая улыбка. Затем он серьёзно ответил:
 - У Идеолога есть чёткая стратегия действий, которую он не доверит даже никому из нас. Нам известны только детали его плана. Его суть заключена в том, что всё больше и больше людей прозревает. И мы сделаем так, что Государство напрямую столкнётся со своими гражданами, ради которых Оно якобы существует. И перед Ним встанет выбор, который обнажит Его истинную сущность. И тогда люди, граждане этого Государства, увидят все Его противоречия. Таким образом, мы лишим Государство Его безграничной власти над умами людей. Пусть это будет первый шаг. Пусть последний будет сделан тогда, когда мы все будем стариками или давно умрём. Мы сделаем этот шаг, и за ним последует движение в множество шагов. Ты юная, ты когда-нибудь их ощутишь.
 Фридрих отвернулся к двери, показывая, что достаточно разговоров. Однако Олеся всё же задала ещё один вопрос:
 - А как почувствовать, когда сделан последний шаг?
 - Когда мы снесём Стену и покажем нашим согражданам Мир. – И, повернувшись, он подмигнул ей.

***

 Выйдя из комнаты, Олеся последовала за Фридрихом. Они вышли из здания и побрели в сумерках январского вечера, стараясь держаться ближе к стенам домов. Весь дальнейший путь они молчали. Только под ногами скрипел снег. Он отсвечивал лунный свет, и Олеся боялась, что при этом свете их слишком хорошо видно. Хотя на улице в это время не было ни души.
 Фридрих спрятал винтовку под полы пальто, и шёл, засунув руки в карманы, одной из них придерживая оружие, из которого сегодня стрелять предстояло не ему.
 Они минули двор, затем ещё один. Наконец, Фридрих остановился у каких-то деревянных коробок и ящиков, громоздившихся у стены одного из домов. Олеся удивилась тому, что сегодня их не убрали бульдозеры. Но, когда Фридрих принялся их разбирать, она поняла, почему: ящики и коробки были между собой хитроумно переплетены стальной проволокой, которая, в свою очередь, крепилась к железной двери, сокрытой за ящиками.
 Фридрих разобрал ящики так, чтобы через них можно было пройти за дверь, которую он отворил отмычкой.
 - Наблюдательный пункт. – Негромко произнёс он, пропуская Олесю вперёд себя.
 Шагнув за ней, он прикрыл дверь и закрыл засов, оказавшийся с обратной стороны. Они оказались в кромешной тьме. Фридрих включил маленький тусклый фонарик, и Олеся увидела неширокий коридор, заставленный такими же деревянными ящиками, и впереди – лестницу наверх.
 - Здесь мы храним листовки, некоторый запас оружия и провизии. Это тайный склад, но не особенно надёжный, поэтому здесь нет ничего, что бы могло вывести на след кого-то из нас. Самое же главное – здесь имеется выход на крышу, поэтому этот склад для нас стратегически важен.
 Он начал подниматься по узкой лестнице, освещая путь фонариком. Олеся молча шла за ним.
 - Сейчас, в это время, на улицах никого нет. Во время комендантского часа все законопослушные граждане сидят дома и смотрят вечерние новости и сериалы, а потом ложатся спать. По улицам шатается только всякий сброд: алкоголики или наркоманы. Время от времени появляются менты, но мы хорошо изучили время патрулирования. Ближайшие два часа их не будет в этом районе. Даже когда случаются пьяные разборки и убийства их нужно ждать не менее получаса. Представь себе, что такие вещи всё ещё нередки в нашем “прекрасном” Государстве.
 Они поднялись на крышу, и Олеся увидела ночной город таким, каким, ей казалось, не видела прежде. С высоты десятиэтажного дома открывалась удивительная в своей противоречивости панорама Мегалополиса. Несмотря на то, что широко охватывались только несколько соседних дворов, застроенных такими же безликими типовыми пяти и десятиэтажными домами, отсюда были видны силуэты небоскрёбов центральных районов города, и как в тумане вырисовывались очертания высоченного Гипермаркета. Говорили, что с его высоты открывается такой вид на город, что можно увидеть даже западную сторону Стены, но Олеся никогда не поднималась на смотровую площадку Гипермаркета, поскольку это было слишком дорогим развлечением для их семьи.
 Фридрих извлёк винтовку и принялся возиться с ней. Олеся не смотрела на него – теперь она рассматривала пустой двор, усеянный мерцающим снегом, и окна соседних домов, в некоторых из которых горел свет.
 - Мне придётся стрелять через окна? – Спросила она, оценивая взглядом расстояние до ближайшего дома, которое было немалым.
 - Нет, вовсе нет. – Услышала она за спиной. – Это простые граждане, мы не должны их трогать, и мешать их обычному времяпрепровождению за экранами телевизоров. Мы не убийцы и не террористы. Мы боремся с Государством, а не с Его гражданами. Но есть граждане, которые добровольно встали на службу этого Государства, и вот они уже перестают быть просто добропорядочными, пусть и оболваненными Его жителями, а становятся Его частью, сливаются с Ним в одно целое. К ним относятся как военные, пограничники, полицейские, так и пропагандисты всякого рода СМИ, которые хуже любого военного, хотя бы потому что не бездумно подчиняются приказам командования, а вполне сознательно и цинично занимаются своим подлым делом. Ну и разумеется, политики, но это сословие нам недоступно. Иногда мы подстреливаем патрульных. Сами они редко выходят из автомобилей, поэтому обычно простреливаем шины или стреляем в окна. Стараемся делать это с интервалами, не чаще двух раз в месяц, и в отдалённых друг от друга местах, чтобы не устроили массовую облаву. Так-то они понимают, что люди их не особо любят.
 Фридрих подсел к ней у края крыши.
 - Но с тобой я бы не решился на такую акцию, слишком рискованно. У нас другая цель, попроще. Несколько дней подряд мы наблюдаем некого человека, который каждый вечер бродит по этому и по соседним дворам. Сначала мы подумали, что он что-то вынюхивает. Этот вариант был быстро отброшен, поскольку он действовал всегда один, а его блуждания были лишены какой-то систематики, и казались бесцельными. Была также версия, что он узнал о движении сопротивления, и пытается выйти на нас. Мы навели справки… ну то есть, через наших людей, которые проживали в этих домах, расспросили соседей, и выяснили, что этот человек конченный алкоголик, и что он работает на бульдозере. Судя по всему, каждый вечер он выходил, чтобы найти в завалах мусора недопитые бутылки или какую-нибудь еду, или, на худой конец, сигаретные бычки.
 - На бульдозере… - Казалось, Олесю пробрала дрожь то ли злости, то ли ужаса.
 - Да, работники бульдозеров также являются частью Государственной машины, и перестают быть просто мирными гражданами. К тому же, мы избавим наше общество от ненужного ему гражданина, а ненужного гражданина от нашего общества. – Саркастически добавил Фридрих, перефразировав известный антинаркотический лозунг. – И ни обществу, ни этим гражданам, ни даже нам не придётся долго ждать.
 Явно обрадовавшись, что ожидание не затянулось, он указал пальцем на вышедшего из соседнего дома мужчину, следом за которым из подъезда вышел ещё один.
 - Но ведь их двое, - возразила Олеся.
 Фридрих смотрел на мужчин сквозь оптический прицел.
 - Значит, они заодно. – Ухмыльнулся он. – Наверное, второй - собутыльник. Сможешь двоих?
 Фридрих поставил винтовку в удобное для Олеси положение, и присел на корточки рядом с ней, помогая пристреливаться. Олесе садиться не имело смысла – винтовка стояла на каменном парапете, который доходил ей до груди, а ствол проглядывал сквозь металлические пруты, и девочке пришлось только наклониться. Ей уже приходилось пару раз стрелять из неё, но не по живым людям.
 - Смотри в прицельную сетку. Глаза держи подальше, где-то в десяти сантиметрах от прицела. Вспомни, как стреляла по банкам. Люди – те же банки, только они двигаются. Но они так же, как банки, пусты и ни о чём не подозревают. А как только заподозрят, имеют свойство бросаться за первый попавшийся угол. Поэтому, обрати внимание на то, куда они могут метнуться. Но лучше – бей наверняка.
 Олеся целилась в того из них, который казался ей больше смахивающим на пьяницу: его лицо она не могла детально разглядеть, но он был одет в ветхую куртку грязно-серого цвета и шапку. Прицелиться было несложно – мужчины неспешно шли в двух шагах друг от друга, словно специально упрощая её задачу. Она почувствовала за правым плечом глубокое дыхание Фридриха. Сама же она будто вовсе перестала дышать.
 Была луна, был мерцающий снег, и не было дрожания рук. Водитель бульдозера: это он заставлял её забиваться под стол и часами ждать его отъезда; это он заставлял её плотно зажмуривать глаза и зажимать уши руками; это он лишил её родителей – сначала отнял отца, а потом убил мать; это он запер её в детской тюрьме; это он отрезал язык той девочке. Водитель бульдозера срастался с ним, сам становясь бездушной и бездумной машиной. Водитель бульдозера становился частью Государства, и нёс ответственность за все Его преступления. Водитель бульдозера переставал быть человеком. Он лишался права называться человеком. Он заслуживал только смерти.
 Её словно оглушил раскат грома в этой ночной тишине, и тупой удар в плечо, но глаз от прицела она не отвела, и быстро навела его обратно. Один мужчина лежал, другой склонился над ним. Олеся прицелилась в его наклонённую голову. Значит, не все они сразу убегают, стремясь спасти свои жалкие жизни. Она готова была вновь нажать на спусковой крючок. Мужчина суетливо и нелепо, как мешок с мусором взвалил на плечо своего товарища и спешно потащил в подъезд.
 - Давай. – Шепнул Фридрих, придерживавший винтовку, чтобы смягчить отдачу.
 Олеся отпустила оружие.
 - Я не могу.
 - Ладно. Всё равно одного ты убрала. Ты – молодец.
 Фридрих казался несколько растерянным.
 - Теперь уходим. Менты не приедут ещё минут двадцать или чуть дольше, но лучше поторопиться. Ты – молодец. – Повторил он, и погладил её по волосам.

 Глава 15. Протест

 В неведении. Этот город поражал Писателя уже много лет. Город находился в неведении. Казалось, он закрыл и крепко зажмурил глаза, дабы не видеть явного. Не видеть вопиющей несвободы.
 Сорок лет город проходил все стадии ослабления зрения. И, ныне ослепший, он пребывал в блаженном неведении. Не осознавал и, кажется, даже не подозревал, что творится в нём, в его огромном ненасытном нутре.
 Сорок лет здесь ничего не менялось. Год за годом. Сорок лет. Ни Президент, ни медийные лица, ни общий порядок вещей. Была какая-то имитация движения, имитация строительства, имитация развития. Но по сути ничего не менялось. Сколько ещё лет, а, быть может, десятилетий так могло продолжаться? Сколько ещё можно было внушать гражданам города и Государства одно и то же, убеждая их в правильности этого то ли движения, то ли стагнации?
 Люди, населяющие его, казались или слепцами, или глупцами, - как иначе объяснить их неведение? Да, Писатель сам некогда был таким. Но с тех пор, как он прозрел, ему стала невыносима слепота других. Но слепота ли или опять только её имитация? Ведь и он сам, прозрев, продолжал притворяться слепым и недалёким.
 Как можно было не видеть невыносимую фальшь всего окружающего? Как можно было не замечать очевидные несоответствия и противоречия? Как, в конце концов, можно было читать его же статьи, и верить им?
 Но вот, в один день город как будто прозрел. Даже не прозрел, но слегка приоткрыл глаза. Всё ещё подслеповато щурясь, и ничего до конца не понимая, он всё же взглянул на себя изнутри. Что послужило причиной этого? Никто не знал. Говорили о том, что Государство вступает в Большую Войну, но ведь всем было известно, что Оно продолжало в ней, так или иначе, участвовать. Ходили слухи о грядущей гиперинфляции. Шептались даже об эпидемии, которая распространяется по Мегалополису с мусорного полигона. Являлось ли причиной что-либо из этого или то была совокупность факторов, нельзя было точно сказать. Казалось, это случилось просто потому что неминуемо должно было случиться. И вот подошло это время. Время прозрения.
 Этот февральский день выдался морозный и ветреный. Тем не менее, с самого утра люди собирались на Площади Единства во втором районе Мегалополиса. Они вышли и не уходили. Люди – теперь Писатель мог смело назвать их “граждане” – посмели выйти и выразить протест.
 Протест был не определён и непонятен. Он не имел чёткой повестки и не предъявлял требований. Подавляющее большинство стояло молча, грея руки в карманах. Немногочисленные плакаты, написанные от руки, содержали абстрактные и общие фразы, с которыми время от времени на этой же площади задерживали одиночных городских сумасшедших. Разница была в том, что теперь сумасшедших было много.
 Трудно сказать, сколько людей посмело выйти на эту акцию протеста. Ясно было, что ничтожно мало для многомиллионного населения Мегалополиса. Несколько тысяч, не больше. Но и эти несколько тысяч, сгруппировавшиеся вокруг Монумента Мира, казались целым морем, способным поднять волну.
 Писатель прибыл к Площади Единства сразу же, как только узнал об акции. Было около одиннадцати утра, и к тому времени на месте уже дежурили несколько полицейских патрулей и постепенно подтягивались бойцы особого отдела Государственной гвардии, образующие цепь вокруг митингующих.
 Собравшихся поглазеть на невиданное событие прохожих призывали не задерживаться, и идти по своим делам. Тем не менее, поодаль от оцепления собралось уже немалое количество любопытствующих граждан. Писатель пробился поближе и продемонстрировал журналистское удостоверение гвардейскому офицеру. Крупный человек в камуфляже сурово измерил его взглядом, но заметив название известного СМИ, молча кивнул. Он знал, что такое издание чего-то лишнего не напишет, хотя, разумеется, предпочёл бы, чтобы этот инцидент обошёлся вообще без огласки. Но свидетелей было слишком много, и умолчать не представлялось возможным, а значит, нужно было подать всё в нужном свете. На вопрос Писателя “что происходит?”, он ответил кратко, всем видом давая понять, что ему некогда вести философские рассуждения о том, что здесь происходит и как это происшествие вообще стало возможным:
 - Провокация застенных стран. Более подробные сведения дать не имею права.
 Тут же офицер переключился на рацию, и начал отдавать какие-то команды своему подразделению.
 Бойцы Государственной гвардии, облачённые в защитную экипировку, замыкали плотную цепь вокруг протестующих, находясь в нескольких метрах от них. За шеренгой Госгвардии выстроились несколько рядов грузовых автозаков.
 Находясь за спинами бойцов, Писатель оценил ситуацию. Площадь Единства не знала такого количества протестующих со времени становления Государства, когда люди ещё осмеливались высказывать своё мнение. Он мало что знал про те митинги, потому как был тогда слишком юн, но видел в редакции кадры фото и видеохроники, которые теперь запрещено было демонстрировать, как подрывающие целостность Государства. Те выступления не были похожи на это: они были более многочисленны, и они были намного активнее. Тогда люди вступали в ожесточённое противостояние с органами власти - они бросали бутылки с зажигательной смесью, камни, избивали полицейских арматурой и битами, использовали автобусы и сгоревшие танки в качестве баррикад. В ответ те стреляли из карабинов, огнемётов и кидали светозвуковые гранаты. Кровь лилась с обеих сторон. Но когда победила одна сторона, все те, кто наносил какие-либо увечья представителям власти, и не успел бежать из молодого Государства, сгинули в Его тюрьмах. Писатель понимал историчность момента, и считал, что должен запечатлеть его для потомков, - чтобы те могли увидеть и узнать, как увидел и узнал он то, что не застал в силу возраста. Он достал портативную камеру, и начал незаметно снимать протестующих сквозь ряды Госгвардии. Немногие плакаты, которые были в руках у демонстрантов, выражали те общие фразы, которые время от времени уже мелькали на этой площади: “Война – это миф”, “Разрушьте Стену”, “Нет веры в Президента”, “Государство лжёт”… Изо рта митингующих шёл пар.
 Без конца в рупор повторяли: “Уважаемые граждане! Ваш митинг несанкционирован. Пожалуйста, разойдитесь. Уважаемые граждане! Ваш митинг незаконен, просьба освободить Площадь”. Бойцы гвардии в полном обмундировании стояли, нервно постукивая по щитам дубинками. Они ожидали приказа разогнать демонстрантов. Прошло полчаса, затем час, а приказа почему-то всё не поступало. Напряжение не просто физически ощущалось в окружающем пространстве, оно усиливалось, подобно усиливающемуся ветру.
 - Видеосъёмка запрещена.
 Прежде чем Писатель успел что-либо возразить, рука в кожаной перчатке выхватила у него камеру.
 - Я – представитель прессы. Вот моё…
 - Пройдёмте. – Гвардеец защёлкнул на руке Писателя наручник, до того, как тот успел показать ему документ.
 Боец что-то сказал своим коллегам и вышел из строя. Те тут же закрыли образовавшуюся в строю брешь. Затем он повёл Писателя к стоявшим неподалёку автозакам.
 В пустом фургоне было также холодно, как и на улице. Разве что не пробирал ветер. Гвардеец указал Писателю на длинную скамью, и сам сел на такую же скамью напротив, попутно доставая какие-то листки.
 - Сейчас уточним вашу личность, а вы пока заполните бланк и напишите объяснительную. – Говоря это, боец снял шлем, и Писатель увидел перед собой совсем юного круглолицего парня. При этом он был высок ростом и широк в плечах.
 - Что я должен написать? – Не понял Писатель.
 - Объяснительную. – Повторил парень. – Что вы делали в месте несанкционированного митинга, почему снимали происходящее на камеру.
 - Что значит: почему? Я – журналист. Это - моя работа.
 - Это – запрещено. – Отрезал гвардеец. – И да: ваше удостоверение.
 Писатель вытащил журналистское удостоверение.
 - Александров. «Новая Правда». Знаем, как же. – Проговорил боец, беря документ. - Читали ваши статьи.
 - Ну вот. Я могу идти выполнять свою работу? А вы - вашу?
 - Сейчас по базе вас пробьют. Тогда посмотрим. – Парень набирал номер телефона. Когда ему ответили, он надиктовал в трубку данные Писателя.
 - Фото? А, да, сейчас вышлю. – Отняв телефон от уха, он обратился к Писателю. – Ровно сидите. Голову выше. Нужно сфотографировать.
 Писатель послушно поднял голову, но усмехнулся.
 - Чувствую себя арестованным. Абсурд какой-то.
 Сделав снимок, гвардеец начал пересылать его.
 - Не арестованным, а задержанным. До выяснения личности, и до дачи показаний.
 Оторвав глаза от телефона, он посмотрел на Писателя:
 - Не нервничайте вы так, Александров.
 Писатель скривился. Он ненавидел этот псевдоним, ставший фамилией и сросшийся с ним, как номер заключённого с его личностью. Однако боец, видимо, принял его выражение за раздражение.
 - Это чистая формальность.
 Несколько минут прошли в молчании. Писатель теребил листок, но ничего не написал на нём, кроме общих данных.
 - Вы пока пишите объяснительную, Александров. Чтобы сразу же, как только вашу личность подтвердят, вас выпустили.
 - Неужели пробить по базе мою личность так сложно? Сколько уже минут прошло? Десять? Пятнадцать?
 Писатель чувствовал, что из-за безобразной бюрократии теряет время исторического события, и может упустить что-то значимое для истории.
 - Всего лишь семь. Операторы тоже заняты. У всех работы по горло. Все в ночную сегодня будут. Вы же видите, что творится.
 - А что, по-вашему, творится?
 - Ну… Какой-то бардак творится. Революция это или что, непонятно.
 Боец выглянул в зарешеченное окно автозака, но едва ли что разглядел за спинами своих соратников. Его лицо выражало глубокую озабоченность и недоумение происходящим.
 - Им, вероятно, заплатили агенты застенных стран. Изменники, предатели Государства.
 - Вы… ты, можно я буду на “ты”? Ты очень молод. Сколько ты служишь в Госгвардии?
 Писатель всегда обращался на “Вы”, но его взяла злость на этого юного недоумка, который считает себя вправе давать такие характеристики вышедшим на протест людям. Хотя он прекрасно понимал, что тот не более чем ретранслирует уроки политинформации и телевизионную пропаганду. А, кроме того, он хотел отомстить за то, что тот непрерывно называл его ненавистным газетным псевдонимом.
 - Два года уже служу. Меня, кстати, Максим зовут. Обращайтесь по имени.
 - А ты, Максим, почему решил пойти на службу?
 - Да я всю жизнь знал, что пойду. Мой отец был военным, половину Государства с ним в детстве проехали. Потом ему дали квартиру, в Северном регионе, мне тогда шестнадцать было. Там закончил школу, а потом поехал в Мегалополис поступать. Вот и всё, в общем-то. А чего вас, Александров, это интересует? Хотите написать про меня, про мою службу? Интервью взять, пока сидим? Время у нас есть.
 - Нет. Я только подумал, что знал, зачем иду на журналиста. Я хотел давать людям объективную информацию. Это не только право, это прямая обязанность журналиста – безоценочная фиксация событий. Журналист ни на чьей стороне. Он просто запечатлевает объективную реальность. И если язык и текст могут солгать, то должно быть другое подтверждение фактов: фото, видео.
 - Я тоже знал, зачем иду в гвардию. – Парировал Максим. - Защищать Закон и Порядок. Пресекать, соответственно, беззаконие и беспредел. Это долг перед Государством.
 - А в чём сейчас заключается беззаконие и беспредел?
 - Это не мне решать.
 - Но, если поступит приказ, избивать этих людей будешь именно ты. – Писатель надавил на последнее слово. - В чём их преступление? Избивать невинных – это твой долг?
 Боец насупился, от чего его лицо стало похожим на лицо обиженного ребёнка.
 - Невинных не трогаем. Если избиваем или стреляем, значит, что-то да нарушил. Вот вас задержали, потому что нарушитель, поэтому вы здесь.
 - Откуда такая уверенность, что каждый, кто попадает к вам, что-то нарушил?
 Молодой гвардеец хотел что-то ответить, но в этот момент поступил звонок. Кратко переговорив, он строгим тоном обратился к Писателю.
 - Значит, Александров. Личность вашу подтвердили. Но сказали держать под наблюдением до дальнейших распоряжений.
 У Писателя внутри всё похолодело.
 - На каком основании?
 - Узнаете. Скоро, я надеюсь.

***

 Время близилось к вечеру. За окнами автозака быстро темнело. За ними же пронзительно свистел ветер. Мороз крепчал, что ощущалось и внутри машины. Писатель больше не предпринимал попыток заговорить с гвардейцем. Тот, по крайней мере, согласился снять с него наручники, предварительно смерив взглядом его астеническую фигуру, чтобы он мог спокойно написать объяснительную. А теперь он молча сидел, закрыв глаза, и со стороны могло показаться, что он задремал. На самом деле, Писатель пытался обдумать положение, в котором оказался, и по возможности, найти из него выход. Он предполагал, что приказ о его задержании означает то, что им вплотную займутся, как только ситуация будет урегулирована, и сотрудники органов немного разгрузятся. Он понимал также, что для него это, скорее всего, означает арест. Он не видел иного выхода, кроме как попытаться сбежать. Но что делать с записями? До этого момента Писатель лишь гнал от себя эти мысли, всё ещё наивно полагаясь на своё благоразумие и на то, что в решающий, неизбежный миг обнаружения тетрадей, сумеет уничтожить их. Полгода он царапал бумагу своими каракулями и теперь понимал, что не решится убить этот плод – откровенно недоношенный и безобразный. Потому что это его дитя, и оно стало для него смыслом жизни, в него он вложил всё, что у него осталось: все знания, все страхи и всё отчаяние. Каким бы уродливым не был плод его ума, он был таков, каковы обстоятельства, породившие его. А значит, он должен сохранить ему жизнь. Он должен забрать из дома тетради с рукописью, и попытаться их где-то спрятать, или, что было бы предпочтительней, кому-то передать. Это – единственная цель. Дальнейшая его собственная судьба уже мало что значила. На ней можно было ставить крест.
 Как на ней давно поставили крест его родители и близкие родственники. Они отвернулись от него после первого ареста, а после освобождения он сам дистанцировался от них. Если в их глазах он и реабилитировал себя своей дальнейшей деятельностью, то в его глазах упали они все – забывшие и отрёкшиеся от него, как только родство или только знакомство с ним стало опасным для их карьеры и бытового спокойствия.
 Свою собственную семью Писатель также не создал. В его юности были увлечения, но уже тогда девушки считали его невнимательным, неласковым, вечно занятым и забывающим какие-то важные для них годовщины, а для него они были скучны, легкомысленны, да и просто поверхностны. После ареста он уже не пытался заводить новых знакомств. Личное как-то окончательно отошло на задний план, уступив место общественному. Окружающим казалось, что он исправился, и в полной мере принял новое Государство, а на самом деле, он только сильнее разуверился в Нём, и понимал, что является Его врагом. Государство в лице Органов Безопасности тоже это понимало, и, конечно, наблюдало за ним.
 Писатель бросил взгляд на своего конвоира. Максим смотрел какие-то смешные видеоролики, и время от времени переговаривался по рации. Каждый такой разговор он комментировал в духе “что же они так тянут, пацаны там вообще закоченели, давно бы разогнали их и с концом”.
 Один раз Писатель не удержался, и на такую реплику заметил, что собравшихся людей слишком много, и их нельзя просто разогнать. На это молодой боец резонно отметил:
 - Много-не много, а Госгвардия больше. На учениях и не такие толпы и разгоняли, и винтили.
 Их монотонное времяпрепровождение было прервано только один раз: поступил сигнал, что группа протестующих захватила заложников в Гипермаркете. Было известно примерно о двух сотнях террористов, с которыми была девочка подросткового возраста, возможно, заложник.
 Максим никак не прокомментировал это известие, но по его лицу было заметно, что он встревожен. Впрочем, потом он вновь вернулся к просмотру видеороликов и, кажется, понемногу успокоился.
 Писатель глянул мимо его плеча в окно автозака, но увидел только своё бледное отражение. Он показался себе ужасно старым и бессильным: под глазами различались тёмные круги, а в их уголках обозначились длинные морщины, от уголков рта к носу протянулись глубокие линии. Да и чувствовал он себя уже отнюдь не таким бодрым и готовым к борьбе, как двадцать лет назад.
 Писатель снова закрыл глаза. Ему не давала покоя брошенная оператором по рации фраза про девочку подросткового возраста (возможно, заложник). В силу специфики своей работы, он знал много того, о чём не знает и никогда не узнает большинство людей. Потому что это большинство узнаёт только то, о чём разрешат написать ему и его коллегам. Между собой же они делились той информацией, которая по тем или иным причинам не могла стать достоянием всех жителей Государства. И он, как и многие его коллеги, знали историю о двенадцатилетней девочке, пару месяцев назад сбежавшей из детского дома. Знал он в общих чертах и предысторию этого происшествия. Её отцом был полицейский, который пил, ругался с начальством и, в конечном итоге, с формулировкой “частично недееспособен”, был уволен с работы. Её мать была арестована, судя по всему, по делу, как-то связанному с её, уже бывшим, мужем, но точно, конечно, никто не мог знать. Девочку отправили в детский дом, куда обычно помещали детей преступников, казнённых либо осуждённых на длительные сроки. По всей видимости, она не смогла перенести царившую там обстановку, и буквально через месяц бежала. Информация об этом инциденте не была допущена в СМИ. И Писатель не слышал каких-либо дальнейших известий о ней.
 И сейчас он думал о том, куда могла попасть сбежавшая из детдома девочка-подросток, при условии, что не попалась на глаза патрульным, бдительным гражданам или не укрылась у каких-нибудь знакомых? Ответ напрашивался сам собой: в подполье. То самое полумифическое подполье. А кто организовал этот протест? Не мог же он, в самом деле, возникнуть совершенно стихийно, без какой-либо координации? Ответ казался очевидным: подполье. Это самое полумифическое подполье.
 Но нет. Писатель замахал головой, как будто сбрасывая с себя остатки нелепого сна. Слишком маловероятно, слишком много нюансов и всякого рода нестыковок. Но фото из архива детдома он помнит, и имя… Как же, как её звали? Олеся, точно, Олеся. А вот фамилию он не вспомнит, хотя что-то такое созвучное, да, впрочем, это не важно.
 Всё это время на улице нарастал какой-то шум. Как будто работает бульдозер, но только не один, а несколько сразу. В какой-то момент шум дошёл до такой точки, что превратился в равномерный гул, вроде того, который слышишь, летя в самолёте.
 Почти одновременно с тем, как шум заложил уши, вдруг резко погас свет. Стало темно не только внутри автозака, но и повсюду снаружи насколько можно было понять сквозь зарешеченные окна. Одновременно с этим раздался сигнал по рации: “Объявлена контртеррористическая операция. Всем бойцам Госгвардии явится к месту дислокации. Полная боевая готовность”.
 - Да твою же мать! – Максим быстро выключил видеоролики, и начал натягивать шлем. - Они начали штурм Гипермаркета.
 Писатель не стал ждать, пока тот закроет его в фургоне, и, воспользовавшись темнотой и шумом, стремительно выбежал из автозака. После чего он бросился в обход Площади Единства в сторону Гипермаркета. Вокруг была кромешная темнота. И холодный ветер. Сторонние люди давно отправились по домам, потому что близился комендантский час. На площади оставались только протестующие, окружённые бойцами Госгвардии. И кое-что ещё. За бойцами выстроилась стена из бульдозеров. Это действительно они издавали невыносимый гул, закладывающий уши и подавляющий волю. Зачем их пригнали сюда? Расчищать снег, который сегодня не шёл, а только лежал, прибитый морозом к земле? Очищать площадь от последствий силового разгона, который, видимо, должен был вот-вот начаться?
 Бульдозеры стояли на месте с работающими двигателями и выключенными спецсигналами, поэтому Писатель их в большей степени слышал, чем видел, и пытался по шуму установить их количество. Но шум сливался в единый гул, и, казалось, что это один огромный и длинный как гусеница Бульдозер готовится пожирать мусор. Весь полигон мусора.
 Писатель пытался обогнуть их, держась на расстоянии, но не слишком далёком, чтобы его фигура не привлекла внимание. Он двигался мелкими перебежками, и низко пригибаясь, по направлению к силуэту Гипермаркета. Он впервые видел его таким. Без привычных огней и иллюминаций, вывесок и мельтешащих экранов, тот высился словно старинный готический собор под светом луны, свет которой время от времени прорывался сквозь низко плывущие тучи. Писатель не видел вокруг бойцов, но чем ближе приближался, тем отчётливей слышал признаки того, что внутри “Башни Свободы” разворачивается борьба. Вдруг раздался взрыв и в одной из боковых стен вылетели стёкла. Из провала повалил густой дым и языки пламени. Туда двинулись дежурившие рядом пожарные автомобили. И туда же бросились несколько спецназовцев, видимо, из тех, которые остались дежурить возле Гипермаркета. Писатель решил пройти к зданию с обратной стороны.
 Одновременно с этим к уже имеющемуся гулу добавился жуткий рёв и площадь озарили ярко вспыхнувшие фары и вращающиеся лучи спецсигналов. Вся площадь как-то в один миг пришла в движение. Затем раздались истошные крики, заглушаемые шумом бульдозеров. Но Писатель старался не оборачиваться.
 Он понимал, что в любой момент его могут задержать. Что наверняка тот парень, Максим, уже разослал на него ориентировку. Что лучше всего ему спешить домой, пока туда не явились с обыском, и спасать единственное ценное, что у него ещё есть - рукопись. Но его дотошная натура, его желание всё увидеть и узнать тянула его сюда, в самый разгар событий. Словно некое провидение вело его сюда. Вдруг, приближаясь к Гипермаркету с обратной стороны, он увидел девочку, которая стояла рядом с бойцом спецназа. В неверном свете луны он не мог быть уверен, но чем он подходил ближе, тем яснее становилось ему. Сердце учащённо застучало. “Слишком невероятно, слишком много нюансов и нестыковок”. В призрачном свете луны, под тенью огромного чёрного здания, это казалось ещё более невероятным. Но Писатель сбросил с себя наваждение и взял себя в руки. Он достал телефон и начал громко и деловито в него вещать:
 - Да, это она. Вижу её. Точно она. Стоит рядом с представителем власти. Судя по всему, с ней всё в порядке.
 Приблизившись, он спросил у неё:
 - Олеся… Елисенко?
 Девочка подняла глаза и молча кивнула.
 - Идём скорее. Твои родные волнуются. – И затем обратился к бойцу гвардии. – Я корреспондент «Новой Правды». Я несу ответственность за эту девочку и отведу её домой.
 Писатель проговорил всё это быстро, одной рукой беря Олесю за руку, а другой демонстрируя удостоверение. Он старался делать всё это с независимым и почти командующим видом, но внутренне весь сжался от страха, готовясь то ли бежать (что было бы бессмысленно), то ли драться (что тоже не было разумно). Однако тот едва ли взглянул на документ и только кивнул головой. Казалось, он был рад избавится от обузы в лице неизвестно откуда взявшейся девчонки.
 Крепко взяв Олесю за руку, Писатель повёл её прочь от Гипермаркета. На ходу он прошептал ей:
 - Тихо. Все вопросы потом. Я выведу тебя отсюда.
 Она не ответила. Он взглянул на неё и увидел лицо, не выражающее ни одной эмоции.
 Сначала он направился в сторону метро, но потом понял, что на входе могут досматривать, и решил выйти из центральных районов, чтобы попытаться поймать такси. Он понимал, как это опасно, и понимал, что рискует и своей и её жизнью. И в то же самое время он чувствовал, что эта девочка может спасти его и его труд, и это придавало ему решимости. Когда они достаточно удалились от Гипермаркета, Писатель обернулся, и застыл в оцепенении.
 Только одна мысль в этот момент была в его голове. И эта мысль была не о собственном спасении и не о спасении своей книги. Он думал: “Этого не может быть. Это слишком”. Затем он нашёл в себе силы отвернуться, и, подталкивая Олесю, ускорил шаг почти до бега. И в это самое время он уже думал о том, что ему нужны доказательства этого чудовищного преступления. Хотя бы для себя.

 Глава 16. Восстание

 Фридрих понял, что действовать нужно решительно и быстро.
 Несмотря на то, что он и его ближайшие соратники были осведомлены о том, что в скором времени произойдёт нечто выходящее за пределы привычной обыденности, и это послужит сигналом к началу их действий, они не ожидали подобной массовости. Фридрих предполагал отдельные выступления рабочих в силу участившихся задержек в выплатах, ожидал недовольство в сроках получения жилья, поскольку многие люди годами находились в состоянии жилищной неопределённости. В конце концов, он ожидал увеличивающееся число безумцев, протестующих против войны, в которой Государство официально не участвовало, но которая пожирала Его ресурсы. Обществу, привыкшему к безудержному потреблению, приходилось всё больше отказывать себе в привычных удовольствиях. Это накапливало недовольство – нет, пока ещё не Президентом и политикой Государства, но местными властями, полицией, армией. Время от времени то там, то тут вспыхивали отдельные конфликты и столкновения. В основном, пока ещё “там” – то есть, на периферии Государства, чаще всего в насильно присоединённых республиках. До Мегалополиса доходили лишь смутные отголоски этого: то приезжие из этих республик убили ментов, то случилась драка между ними и местными рабочими, то в ходе облав обнаружили и обезвредили штаб сепаратистов. Разумеется, тоже состоящий из всё тех же гастарбайтеров. Иногда где-то что-нибудь взрывалось: то в метро, то на рынке, то в жилом доме. Если это не было следствием аварии, то значит терактом, совершённым сепаратистами. За ним следовали новые облавы. И так по кругу. В целом, это продолжалось с самого зарождения Государства, и сейчас разве что несколько участилось. Финансовый кризис затронул всех.
 Но выход тысяч простых граждан на главную площадь Мегалополиса вызывал некоторое удивление, граничащее с настороженностью. Слишком не укладывалось это в голове. Однако люди, побывавшие на месте, утверждали, что количество вышедших никак не меньше трёх десятков тысяч.
 Фридрих подозревал, что стихийный митинг был организован силами других “партизанских” ячеек, иначе он объяснить его не мог. И это значило, что все группы координируются Идеологом, и, соответственно, окажут друг другу всю необходимую поддержку.
 Общий план действий их ячейки был продуман уже досконально. Оставалось только ориентироваться по ситуации. К двум часам дня все те, кто участвовал в операции – все те, кто был верен их делу, все те, кто не побоялся выступить открыто, все те, кому нечего было терять, - по отдельности собрались у Площади Единства, смешавшись с толпой остальных зевак. Олеся была среди них.
 Она не знала точного плана, ей было велено держаться Фридриха, не теряться и быть спокойной. Последнее, как ни странно, давалось ей легче всего. Нельзя сказать, чтобы она не чувствовала волнения или внутреннего возбуждения, но она не подавала виду. А самое главное – она не ощущала страха. Олеся уже не была ребёнком, и понимала, что такое смерть. Умерла её мама, а потом она сама убила человека. Она осознавала, что убить могут любого, и её в том числе. И, тем не менее, эта мысль оставляла её практически безразличной. Сейчас она думала о том, что она должна помочь Фридриху выполнить его долг, и что от этого зависит будущее его, её и вообще всех граждан Государства. Эта мысль, плотно внушённая Фридрихом, и всеми последними неделями её жизни, сейчас составляла единственную значимость и смысл жизни. Если она поможет Фридриху, то и все остальные убедятся в том, что она не обуза, мешающаяся под ногами, а полноправный участник их движения сопротивления.
 Их движения… Она не знала точно, сколько их сейчас было, но, судя по дальнейшим событиям, она сделала вывод, что три-четыре сотни, или немногим более. К условленному времени они все (или, по крайней мере, большая часть людей, связанных с группой Фридриха) находились на нижних десяти этажах Гипермаркета, в означенный ранее момент каждый из них оказался в непосредственной близости к охранникам, достал оружие и направив на сотрудников охраны, обезоружил их. Затем приказал заблокировать все близлежащие входы и выходы. Всё это было сделано быстро и тихо – охрана не оказала никакого сопротивления. После чего по громкой связи было объявлено о минировании первого и второго этажей Гипермаркета (Олеся не знала, действительно ли это так), и о том, что все находящиеся в здании люди взяты в заложники.
 - Граждане посетители Гипермаркета, просьба сохранять спокойствие и не поддаваться панике. Все останутся целы и живы, и будут отпущены сразу же как только Государство выполнит… - Говоривший на секунду замешкался. -  Выполнит все предъявленные Ему требования. В случае, если Государство откажется от выполнения наших требований, Гипермаркет и все находящиеся в нём будут уничтожены.
 Фридрих заметно поморщился на последних словах, и едва слышно сквозь зубы проговорил: “не наши требования, а свои прямые обязательства, впрочем, сейчас не важно”. Он оставил первый этаж под контролем наибольшей группы своих людей, поскольку посетителей субботним днём оказалось немало. Люди, вопреки просьбам, начали паниковать, со всех сторон доносились женские крики и плач детей. Уже поднимаясь наверх, Олеся услышала несколько выстрелов, после которых крики стали тише.
 Она с Фридрихом и многими другими его товарищами по борьбе, вооружёнными, в том числе, тем, что было изъято у охраны, – пистолетами, винтовками, автоматами, пулемётами, и даже гранатомётами, начали подниматься выше по служебной лестнице. Сирена тревоги неотступно преследовала их. Первые десять этажей находились под их контролем. Выше заканчивался Гипермаркет, и начинались гостиничные и офисные помещения. На каждом из последующих этажей девяносто девятиэтажного здания оставалось по двум-трём дежурным. Запертые двери офисов, многие из которых в этот день не работали, не открывали. Замершие в страхе за ними сотрудники различных фирм и организаций, а также простые работники, технически обслуживающие Гипермаркет, не представляли угрозы, в то время как охрана в ряде случаев ликвидировалась. Среди их людей потерь пока не было.
 Поднявшись до пятнадцатого этажа Фридрих всё же решил воспользоваться грузовым лифтом, чтобы ускорить достижение цели – телебашни. К этому моменту Олеся уже чувствовала боль в ногах, хотя и не подавала виду, и была рада этому решению, несмотря на все возможные риски. Наверное, Фридрих тоже рассудил, что силы необходимо экономить, раз решился пренебречь безопасностью. С тремя самыми близкими его соратниками, они должны были выполнить поручение Идеолога, о котором Олеся имела весьма смутное представление.
 - Стёпа, Пётр, Алексей, вы вместе со мной до телецентра. Олеся, разумеется, тоже. Остальным держать свои посты. В экстренном случае, действуйте по отработанной инструкции, а в случае незапланированной ситуации, по обстоятельствам. Я постараюсь держать связь.
 Поднявшись на грузовом лифте до смотровой площадки, находящейся на девяносто седьмом этаже, они разбились на две группы, чтобы подняться по разным лестницам до телебашни. Фридрих знал расположение всех служебных лестниц, лифтов и помещений, поскольку его отец участвовал в проектировании Гипермаркета на самой заре появления Государства. Рабочие чертежи, которые хранились у Фридриха, размножили в большом количестве, чтобы каждый участвующий в операции имел полное видение строения, все возможные пути отхода и укрытия.
 У открытой площадки Олеся замешкалась. Фридрих обернулся и понял, что она хочет посмотреть вниз.
 - Нет времени… Один быстрый взгляд.
 Смотровая площадка была пуста. Вероятно, люди, находившиеся здесь, услышав о захвате, поспешили покинуть её и спрятаться в офисах или других помещениях. Олеся подбежала к ограждению.
 Вид, открывшийся отсюда, поражал в разы сильней того, который она видела с высоты десятиэтажного дома в одном из окраинных районов города.
 Здесь, в сердце Мегалополиса, явственно и отчётливо проступала вся мощь Государства. Пространство до самого горизонта заполняли собой небоскрёбы, массивные жилищные комплексы мегалодомов, бесконечные башенные краны, многоэтажные полосы автострад, по которым стремительно нёсся нескончаемый поток транспортных средств. А перед всем этим разворачивалась панорама огромной площади, в данный момент заполоненная множеством людей, с этой высоты похожих на тёмную лужу на белоснежной скатерти.
 Ей хотелось рассматривать этот великолепный вид дальше, всматриваться в детали, пытаясь разглядеть нюансы, но она охватила всё это одним беглым взглядом и вернулась к Фридриху и Петру, чтобы подниматься наверх.
 На небольшой площадке перед дверью телецентра их уже ждали Степан и Алексей.
 - Забаррикадировались, суки. – Процедил сквозь зубы Степан.
 - Ну а как ты думал, Стёпа. Телецентр – это почти военный объект. Просто так не сдадут.
 Олеся прислушалась – из-за металлической двери доносился громкий и хорошо знакомый голос известной телеведущей. Она говорила со свойственным ей возбуждением, только казалось ещё более взволнованно.
 - …Напомню, мы ведём прямую трансляцию из захваченного террористами Гипермаркета. На данный момент известно о примерно тридцати убитых сотрудников и около двадцати посетителей.
 - Немного, учитывая пятьдесят тысяч одних только сотрудников. – Усмехнулся Пётр.
 - …Точное число террористов неизвестно, но оценивается в две или три сотни человек. Напомню, это крупнейшее вооружённое нападение на гражданский объект за последние тридцать лет. Государство не знало прежде подобного по своему масштабу террористического акта за всё время существования. ОБГ полагает, что массовая акция протеста и террористический акт являются звеньями одной запланированной атаки застенных стран на Государство. Это покушение на нашу свободу, на наших граждан, на нашу спокойную жизнь и на миролюбивую политику нашего Президента. В эти часы взгляды всех обращены в сторону Гипермаркета, в котором в данный момент в качестве заложников находятся родственники, друзья и знакомые многих жителей и гостей Мегалополиса. Ни в чём не повинные люди, которые пришли сюда в субботний день, чтобы совершить покупки, посмотреть кино, или пообедать в ресторане, и оказались заложниками у врагов мирной и тихой жизни, предателями своей родины и Государства, которое обеспечило их жильём, работой и всем жизненно необходимым. Эти нелюди, эти выродки общества…
 Фридрих сделал резкий взмах рукой.
 - Пора кончать это словоблудие.
 - Понял. На любой военный объект найдётся свой боевой снаряд.
 Степан и Пётр принялись минировать дверь.
 Фридрих, Олеся и Алексей спустились по узкой лестнице на этаж ниже. Через пару минут они услышали взрыв, и быстро кинулись наверх. Оттуда доносились звуки стрельбы и вскрики.
 Оказавшись на площадке, в клубах дыма, они увидели распростёртого на полу Степана, и укрывшегося за стеной у двери Петра. Тот жестами показал им пригнуться и подойти к нему. Они сделали как он указывал.
 - Они вооружены. – Тихо проговорил Пётр.
 - Сколько их? – Так же негромко спросил Фридрих.
 - Человек пять, не больше. Двух или трёх мы уложили, но они задели Степана.
 - Он жив?
 - Кажется, я слышал его стон.
 В этот момент из дыры, образовавшейся на месте взорванной двери, раздались выстрелы.
 - Из-за дыма видимость плохая. Я не пойму, откуда они стреляют.
 - Мы не можем долго ждать. Времени в обрез.
 - Один сидит под стойкой, другой – за мониторами справа.
 Пётр и Фридрих удивлённо взглянули на Олесю, которая присев на корточки выглядывала за угол.
 - Третий? – Прошептал Фридрих.
 - По-моему, их двое. – Тихо ответила Олеся.
 - Хорошо. Так. Петя, давай так. Стреляем вместе. Я того, который сидит.
 Пётр, стоявший ближе к двери, осторожно выглянул, чтобы оценить обстановку. Дым постепенно рассеивался, и обзор стал лучше. Он кивнул.
 Ещё две пули пролетели мимо них. Пётр резким выпадом протянул руку и сделал несколько выстрелов по мониторам – те вспыхнули и заискрились. Выбежавший из-за них человек упал от следующего. Одновременно с ним Фридрих, присев на колено, дал очередь из винтовки по низу стойки. Крик из-под неё подтвердил, что цель поражена. Через мгновение после всё затихло. Только звук сирены раздавался откуда-то снизу.
Сквозь тишину прорвался хрип. Пётр бросился к Степану, но тот не подавал признаков жизни. Заросшее густыми чёрными усами лицо мужчины выражало обычную строгость, граничащую с суровостью. Таким Олеся его и запомнила с того раза, когда он спросил “кто такая?” у Фридриха, приведшего её в штаб. Хрип доносился из телестудии. Пройдя туда они обнаружили три мужских трупа и истекающую кровью женщину – известную ведущую новостей Единого Государственного Канала. Судя по всему, пуля угодила ей чуть выше груди. Она хрипела, лёжа под штативом камеры, из её рта пеной исходила кровь. Пётр опустил пистолет и выстрелил ей в голову.
 - Журношлюшка.
 Олеся отвернулась. Теперь эти люди казались ей ничем не лучше тех, против кого они боролись.
 - Петя, проверь аппаратную и все смежные помещения. Алексей, ты у нас технический эксперт, осмотри, не повреждено ли оборудование.
 - Что я могу сделать? – Спросила Олеся.
 - Ты… - Фридрих усмехнулся своей привычной улыбкой краем губ, от которой Олесе стало как-то совсем спокойно. – Ты можешь стоять на выходе и следить, не поднимается ли кто-то по лестнице или на лифте.
 Олеся послушно отошла и встала у взорванного дверного проёма.
 - Мониторы разбиты, но это ерунда. Все передатчики в рабочем состоянии.
 Алексей, рослый парень лет тридцати, говорил чистым и приятным голосом, но столь редко, что можно было решить, что он стесняется его тембра.
 - Хорошо. Идеолог должен связаться с нами приблизительно через час-полтора. Нам остаётся только ждать.

***

 - Что должен передать Идеолог? Какие дать указания? Каков план его дальнейших действий?
 - Я знаю не больше твоего, Пётр. Не нервничай.
 Хотя Фридрих уже сам начинал нервничать, он не подавал вида. Олеся сидела у дверного проёма, прислонившись к стене. Алексей читал какие-то инструкции к аппаратуре, и казался единственным человеком, занятым делом, и потому стойко переносящим затянувшееся ожидание.
 - И всё же, Фридрих, хоть какие-то соображения на этот счёт у тебя должны быть. Мы сидим здесь уже скоро как три часа. Если по какой-то причине Идеолог не может связаться с нами, ты должен был предусмотреть некий план наших действий. Как негласный лидер…
 - Не надо, Петя. – Фридрих остановил его, подняв руку. – Я никогда не претендовал на эту роль. Просто почему-то вы возложили на меня всю инициативу. Почему-то прислушивались именно к моим рассуждениям и моему мнению.
 - А ты разве не понимаешь, Фридрих?
 - Что именно?
 - Почему доверились тебе и возложили на тебя? Да потому что Государство не твой родной дом.
 - Что ты имеешь в виду? Я родился здесь и не знал другой родины. Даже языка, на котором говорил мой отец, не знал.
 - Но, тем не менее, ты знал, что за Стеной есть другая страна – страна, в которой тебя примут по праву происхождения. У тебя был стимул действовать, что-то предпринимать, тогда как для остальных Государство – единственная родина, пусть даже невольная, пусть даже поглотившая с потрохами, не поперхнувшись, их родной край. Нам некуда отсюда бежать, нас нигде не ждут и не примут. Мы – заложники той страны, в которой жили наши родители, деды, прадеды. И мы знаем, что эта страна никогда не менялась. Чуть свободней, чуть репрессивней, но суть её всегда оставалась одной. Функции подавления, угнетения, и, наконец, уничтожения, всегда лежали и лежат в её основе.
 Пётр говорил возбуждённо – очевидно, томительное ожидание взвинтило его нервы, и дало выход давно накопившемуся негодованию. Даже Алексей оторвался от чтения, прислушиваясь к их разговору.
 - Ты драматизируешь, и вообще преувеличиваешь роль происхождения. В конце концов, я мог бы попытаться прорваться за Стену. Каким бы самоубийственным не был этот акт, у него было бы больше шансов, чем сломать вот эту государственную систему, о которой ты говоришь. А у вас, в свою очередь, должен быть более мощный стимул изменить родную страну, раз нет иной, даже гипотетической родины. Я ведь тоже не знаю ничего достоверного о своей исторической родине. Что там? Существует ли ещё эта страна? Не аннексирована ли она кем-то? Отличается ли жизнь там хоть чем-то от жизни здесь?
 - Уверен, что отличается. – Пётр немного успокоился. – Уверен, что она не разрушена Войной, что в ней процветает прогресс, уважение человека и его прав, что технологии в ней достигли высот, которые и не снились Государству, несмотря на все Его уверения в своём техническом величии. А наша страна... Да что наша страна. Если один раз ты осознал, какая она была и есть, то ты уже махаешь рукой: не изменить, не исправить. Да и слишком поздно. Хочешь туда, за Стену, как зверь в клетке хочет на волю.
 - Невзирая на неутихающую Войну?
 - Да что Война. Иногда и война свободней, чем обычная жизнь. К тому же, не верю я, что всё так беспросветно, как рисуется в новостях. Вот здесь, в этой студии. Они лгут. Все лгут. От последнего жалкого журналистика, типа вот этого, как его, Александрова, через всех министров и мэров, до самого Президента.
 - А кто Президент?
 Фридрих, Пётр и Алексей вопросительно взглянули на Олесю.
 - Ну кто он такой? Что известно о нём, о его жизни? Мы все знаем, как он выглядит, знаем его голос, изучаем в школе его труды и учим его цитаты. Но я ничего не знаю о нём самом.
 Фридрих озадаченно нахмурился.
 - Ну он тот же самый…
 - Тот, который стоял у истоков создания Единого Государства?
 - Тот самый.
 - Разве это возможно? Ведь уже тогда он был не молод, и с тех пор он не изменился.
 - Не знаю. Вероятно, врачи поддерживают его жизнь, здоровье и внешность технологиями, которые недоступны большинству в Государстве.
 - Которые были созданы или за Стеной, или теми специалистами, которые проходили там обучение, когда это ещё было возможно. – Добавил Пётр.
 - Есть ещё одна абсурдная версия. – Вдруг сказал Алексей. – Ты не хочешь рассказать ей, Фридрих?
 Он махнул рукой.
 - Я считаю, что это полная чушь, рассчитанная на слишком впечатлительных людей, но могу и рассказать. Однажды к нам попали записки одного хирурга, попавшего в опалу. В них он, среди прочего, сообщает о том, что после смерти Президента, им было поручено поддержать жизнь в его мозге. Им это удалось, но, тем не менее, он не знает о последующем его существовании. Таким образом, тело Президента умерло, и всё, что мы сейчас видим, это визуальные эффекты, но разум его продолжает жить, и, возможно, даже руководить. Во всяком случае, второй задачей, которая была поставлена перед специалистами являлось вживление мозга в донорское тело. Решение этой задачи не было найдено, и поэтому тех учёных, которые участвовали в сохранении, скажем так, мыследеятельности Президента, постановили ликвидировать. Вероятно, эти записи были им оставлены и куда-то переданы перед арестом, но подтвердить или опровергнуть эту информацию, не представляется возможным. Это вопрос веры, потому что не исключено, что это какой-нибудь непонятный вброс спецслужб или чья-то глупая шутка, к чему я и склоняюсь.
 - Да, в сущности, всё это не имеет значения. – Вставил Пётр. – Президент уже давно фигура номинальная, просто образ, который всем знаком и всеми любим, и смысла менять его нет, даже если он давным-давно умер. Де-факто власть находится в руках у спецслужб. У всех этих ОБГ.
 - А как вообще подобные записи могли сохраниться и попасть к вам? – Спросила Олеся.
 - Пути разные. Через самых разных людей и самые разные носители. Если кто-то оставляет какие-то записки, дневники, это с великой долей вероятности, пройдя через сотни рук, рано или поздно, окажется у нас. От таких вещей, когда они оказываются у людей, стараются как можно быстрее избавиться. При этом крайне редко их передают Органам Безопасности, потому что это сопряжено с допросами на тему “откуда у вас? как к вам попало? где вы нашли?”, и всякого рода бюрократической волокитой. Их либо передают дальше, либо просто выкидывают. Кое-какие документы мы находили на мусорном полигоне.
 - Разве туда можно попасть без специального пропуска? – Удивилась Олеся.
 - Наши люди есть среди работников полигона. Поскольку там работают маргиналы, неудавшиеся и недостойные члены общества, среди них много бывших заключённых. Особенно политических, хотя – Фридрих вздохнул, - сейчас почти любое преступление является политическим.
 Разговор оборвался так же резко, как и начался. Олеся посмотрела в узкое окно телестудии: наступали ранние зимние сумерки, ветер гнал густые тучи, предвещая обильный снегопад. Её взгляд привлекли смутно знакомые силуэты. На этой высоте шум не был слышен, но хорошо знакомые с детства очертания она узнавала даже в сгущающихся сумерках.
 - Там, внизу, бульдозеры.
 - Странно. Они убирали дворы и площади вчера.
 - Они ничего не убирают. Они подъезжают к площади, выстраиваясь цепочкой. Чуть поодаль от протестующих.
 Фридрих нахмурился.
 - Они что-то задумали. – Заговорил Пётр. – Полагаю, у нас мало времени. Нужно что-то делать, Фридрих.
 Фридрих склонил голову на руки, сжатые в кулаки. Казалось, он напряжённо размышляет.
 - Фридрих, мы не можем ждать сигнала от Идеолога всю ночь. Если мы упустим эту возможность, мы упустим шанс, который может больше не выпасть.
 Фридрих поднял голову и не очень уверенно, как бы всё ещё сомневаясь в правильности принятого решения, сказал:
 - В общих чертах мне понятен план Идеолога. Он собирался связаться с нами, и при нашем содействии пустить своё послание в телеэфир. Он собирался рассказать гражданам всю правду о Государстве, о Президенте, о Войне, о том, что за Стеной. Предоставить им доказательства лжи, которые раскрыли бы людям глаза, и они восстали бы против существующего строя. А что можем сделать мы, не имея даже связи с другими нашими ячейками? – Он обвёл всех глазами, как бы спрашивая, что каждый из них может предложить ему, и не встретив отклика, продолжил. -  Только обратиться по Государственному Каналу с призывом к сопротивлению, без фактов, без доказательной базы преступлений власти. Пустые слова, к которым едва ли кто прислушается. Я не считаю это разумным, но и не вижу других возможностей.
 - Ты сможешь убедить их. – Сказала Олеся. – Даже если не всех, то какую-то часть. Кто-то согласится, кто-то поймёт, а кто-то задумается. Ты умеешь говорить убедительно.
 - Девочка права на этот счёт. – Заметил Пётр. – Мы должны попробовать убедить людей в необходимости восстания.
 Затем он обратился к Алексею:
 - Слушай, Лёх, а ты можешь из этой студии вывести сигнал не только на телевидение, но и на все экраны города? Или хотя бы на тот большой, который на площади?
 - Разумеется. Эта телестудия имеет мощнейшие датчики, и поскольку это же и самый крупный в Мегалополисе телецентр, сигнал отсюда можно послать на любой регион Государства.
 Пётр кивнул.
 - Так и сделаем. Все граждане должны услышать правду. Они должны встрепенуться от ужаса этой правды. Страна должна встать на дыбы и сбросить с себя бремя этой власти.
 - Довольно патетики. – Серьёзно сказал Фридрих. – Я обдумываю, что я могу такого сказать людям, чтобы они осознали, как ты выражаешься, весь ужас их положения, и не могу подобрать подходящих слов. Да ещё таких, чтобы они тут же убедили их в том, что их сытая и вполне благополучная жизнь только иллюзия, которая в любой момент может быть разрушена самим Государством.
 - Фридрих, запускать видеоряд, или только твой голос? – Вдруг спросил Алексей, разбираясь в аппаратуре.
 - Действительно. Я не подумал об этом. – Произнёс Пётр.
 - Если твоё лицо увидят все, ты станешь главной целью. – Поделилась Олеся своими соображениями.
 Взгляды вновь обратились к Фридриху. Тот только отрицательно покачал головой.
 - Это уже не имеет никакого значения. Мы либо одержим победу, и нам более не придётся скрывать свои взгляды и убеждения, либо проиграем, и от нас здесь уже ничего не будет зависеть. Все эти люди, вышедшие в мороз на площадь, не скрывали своих лиц. Все мы, входя сюда, не надевали масок. Это ничего не изменит, во-первых. А во-вторых, безликое аудиопослание уж точно не вызовет доверия и никого не воодушевит. Вы все останьтесь за кадром, если желаете. Я постараюсь кратко сказать то, что считаю нужным. Лёша, всё уже готово? – Тот кивнул. – Тогда не будем растягивать эту пафосную сцену, и приступим к делу.
 Алексей закончил приготовления, включил камеру, и жестом дал понять, что эфир пошёл.
 - Граждане Государства. – Фридрих выглядел устало, однако говорил спокойно и твёрдо. - Я обращаюсь к вам всем, вне зависимости от места вашего проживания, от вашего социального статуса и ваших убеждений. Сейчас в центре Мегалополиса проходит самая массовая акция протеста за те тридцать лет, которые существует Единое Государство. Люди вышли, чтобы сказать власти, что устали от лжи, которая идёт потоком из всех источников информации, от окружающего лицемерия, от бюрократизма и коррумпированности чиновников всех уровней. Но власть не реагирует на протест, привычно ссылаясь на происки “застенных стран”. Знает ли кто-нибудь из вас что-нибудь о тех странах, которые за Стеной? Вы знаете, что там Война. И вы считаете, что огорожены от этой Войны этой самой Стеной, что вас она не касается. Так ли это? Вы имеете право знать правду. Правду о Войне, о том, что за Стеной, правду о Президенте, наконец. Вы имеете право требовать эту правду. Поскольку вы – люди и вы – граждане. Вы не бесправный скот, которому можно внушить всё, что угодно, заставить делать всё, что вздумается, в том числе посылать на убой. Настала пора проявить свой гражданский долг и общечеловеческую солидарность. Нельзя более терпеть попрание своего человеческого достоинства и своей… гражданской чести.
 Последние слова Фридриха никто уже не услышал. В наступившей внезапно темноте раздался вскрик Олеси, а потом всё стихло. Жужжание аппаратуры, отдалённый и не умолкавший ни на секунду сигнал тревоги – всё это исчезло вместе со светом. Обесточено было не только здание Гипермаркета, но и вся прилегающая к нему территория.
 Алексей попытался связаться с другими группами, однако связи тоже не было.
 Поднявшись, Фридрих подошёл к окну, и положил руку на плечо Олесе. Внизу ничего нельзя было разглядеть, кроме скоплений тёмных пятен на белом холсте снега. Вдали, как ни в чём не бывало, горели огни Мегалополиса.
 Застыло напряжённое молчание. Все ждали, осознавая, что сейчас что-то начнётся.
 Как воплощение их ожидания, всего через минуту всё здание сотряс взрыв, прогремевший где-то с другой от них стороны.
 - Что это?! – Сорвавшись с места, крикнул Пётр. -  Они стреляют по Гипермаркету из танков?
 - Внизу нет никаких танков. – Спокойно возразил Фридрих. – Возможно, сдетонировал один из наших зарядов.
 - В любом случае, надо выбираться отсюда. Очевидно, что сейчас начнётся штурм.
 Вновь, то ли в подтверждение его слов, то ли в насмешку над ними, они почувствовали удушливый запах. Пока он был еле уловим, но уже отчётливо распространялся по помещению.
 - Они пустили какой-то газ. Спускаемся на смотровую площадку, или в течение нескольких минут все дружно свалимся в одну кучку.
 Олеся не удержалась, чтобы не поднять на Фридриха уже привыкшие к темноте глаза: в такой критический момент он не только сохранял полное самообладание, но и пытался шутить.
 Пётр шёл впереди, в одной руке держа перед собой пистолет, а другой нащупывая путь. За ним Фридрих с Олесей, следом - Алексей. Спустившись по лестнице на два этажа ниже, они никого не обнаружили. После взрыва всё вновь словно вымерло.
 - Газ. – Прошептал Алексей.
 - Что? – Переспросил идущий впереди него Фридрих.
 - Газ поднялся до этих этажей только сейчас. Вероятно, все, кто на нижних этажах, уже в отключке. Спецназ выждет ещё немного, и начнёт штурм.
 Фридрих не ответил. Они как раз вышли на смотровую площадку. Олеся сразу же сжалась под порывами ледяного ветра. Площадка продувалась со всех сторон.
 - Олеся… - Вдруг обернувшись к ней, начал Фридрих, но его тут же перебил Пётр.
 - Фридрих! Фридрих! Смотри вниз!
 - Что там такое?
 - Они пустили бульдозеры на людей.
 Бросившись к ограждению площадки, Фридрих и Олеся сначал увидели только яркие лучи света, вкруговую прорезающие темноту. Мелкие точки, бывшие бойцами Госгвардии, образовали брешь, в которую устремлялся этот поток лучей. Как дикие звери в ворота античного амфитеатра, в образовавшийся проём один за другим въезжали бульдозеры. Четырёхметровые машины, ощетинившиеся широкими отвалами, отсюда походили на больших жёлтых жуков с массивными челюстями, преследующих каких-то совсем мелких насекомых. Те разбегались в стороны, но окружившие центр площади гвардейцы оттесняли их назад. Скоро на белом полотне проступили красные пятна.
 - Они окончательно озверели. – Пётр был бледен. – Показали свой истинный звериный оскал. Убивают людей, которые не оказывают никакого сопротивления.
 - Вот всё и кончено. – Негромко сказал Фридрих, но кажется, услышала его только Олеся. Затем он обернулся и громким голосом, стараясь перекричать ветер, обратился ко всем:
 - Друзья, как бы не было мне тяжело признавать это даже самому себе, но я должен быть до конца честен с вами. Судя по всему, нас обманули. Все те люди, которые вышли сегодня на Площадь, вероятно, были немногими недовольными политикой Государства, кто не боялся высказывать это вслух. При том уровне слежки, которым располагают ОБГ, они, конечно, имели базу на них всех. И, видимо, путём какой-то рассылки или как-то ещё их выманили на этот митинг, чтобы покончить разом с любым ростком недовольства.
 - А как же Идеолог и его план? – Спросил Пётр.
 - Идеолог… - Фридрих опустил голову, а затем, подняв её, с горечью человека, который доверился кому-то очень дорогому, и был предан, произнёс. - Идеолог был только мифом, созданным ОБГ, чтобы держать под контролем те ростки сопротивления, которые ещё оставались.
 Пётр только покачал головой:
 - Степан давно высказывал предположения, что Идеолог – провокатор спецслужб, но каждый раз я отвечал ему, что мы не должны допускать даже такой возможности, потому что это будет означать бессмысленность всего, что мы делаем.
 - Зачем Государству понадобилось совершать такой шаг? – Спросил, казавшийся обескураженным, Алексей. – Почему нельзя было удавить каждого по одиночке?
 - Вероятно, готовится что-то значимое - что-то, что может подтолкнуть людей к протесту. И появилась необходимость полностью зачистить пространство бунта.
 - Что теперь?! – Крикнул Пётр.
 - Олеся… - Фридрих опустился перед ней на колено. – Несмотря ни на что, ты должна выжить. Попробуй жить, чего бы тебе это ни стоило. Будь сильной и твёрдой, справедливой и честной. Ты – будущее этой страны. И ты – её надежда, потому что от тебя зависит каким оно будет. Пронеси через всю жизнь, какой бы тягостной она ни была, одно-единственное убеждение и оставайся ему верна в любой, самой тяжёлой ситуации: самое ценное, что есть у человека, единственное, что ты должна беречь – свобода. Времена идут, страны изменяются, их режимы меняются, ценности, господствующие в них, меняются. Неизменным и вечным остаётся одно – свобода человека. Только тот, кто не ценит свободу, не достоин ни её, ни вечности.
 - Фридрих… - На больших глазах Олеси выступили слёзы. Он прижал её голову к своей щеке, и, наверное, сам бы не сдержал слёз, но обстановка не позволяла даже секундную слабость.
 - Может быть, когда-нибудь ты увидишь, что там, за Стеной. – Ободряюще улыбнулся Фридрих и, вложив ей в ладонь пистолет, погладил по голове. – Помни, что ты – молодец.
 Затем он решительно встал и чётко скомандовал:
 - Теперь. Олеся выходит, и пытается выйти из Гипермаркета, выдав себя, в случае обнаружения, за заложницу, которая спряталась на смотровой площадке, и поэтому не потеряла сознание. Мы выжидаем две-три минуты и начинаем спуск по лестнице. Нас мало и боеприпасов у нас тоже немного. Вооружайтесь всем, что попадётся под руки. Будем скидывать на них стулья и оргтехнику. Попробуем прорваться из Гипермаркета через все возможные выходы.

 Глава 17. Мусор

 Олеся проснулась после тревожного сна. Словно на повторе, ей без конца снилось, как она в темноте идёт по коридорам и спускается по разным лестницам, прячась в любые укрытия и задерживая дыхание всякий раз, когда слышит шаги и голоса бойцов спецподразделений. Её голова кружится от скопившегося в здании газа, слезятся глаза, и ноги её не слушаются. И, тем не менее, она каким-то волевым усилием продолжает идти, стараясь найти выход. Она кидается к любым открытым окнам, чтобы вдохнуть свежего воздуха и немного прийти в себя. Она жадно вдыхает потоки морозного ветра, который словно проветривает её сознание. Она выглядывает из окон в надежде найти какой-то другой – быть может, пожарный выход, но видит внизу только ослепительный свет лучей бульдозеров с одной стороны, или всполохи огня от недавнего взрыва – с другой. Сколько она так идёт? Кажется, бесконечно. На деле – только двадцать минут.
 Но вот она натыкается на группу бойцов. Ей светят в лицо фонариком, и она видит вооружённых людей в камуфляже и с противогазами на лицах.
 - Кто такая? Что ты здесь делаешь? – Раздаётся глухой голос.
 Олеся просыпается, мелко дрожа, и уже в полудрёме дорисовывает дальнейшее.
 - Я… заблудилась.
 Она судорожно сжимает под курткой пистолет, отданный Фридрихом.
 - Меня взяли в заложники... бандиты. Когда погас свет, я смогла убежать и спряталась на смотровой площадке.
 Бойцы опускают оружие. Один из них, видимо, командир группы, даёт распоряжения:
 - Всё понятно. Это та девочка-заложник. «Коршун» выведи её и присмотри за ней. Остальные – наверх.
 Боец довольно быстро выводит её из здания какими-то окольными путями. За это время она неоднократно дотрагивается пальцами до оружия, но каждый раз убирает руку.
 Они стоят на морозном воздухе, и Олеся понимает, что нельзя ждать, пока её отведут в участок, начнут устанавливать её личность, и узнают, что она сбежала из детдома. Тогда же станет очевидно, что она заодно с захватившими Гипермаркет “террористами”. А что потом – тюрьма или казнь? Со скольки лет в Государстве установлена смертная казнь? Они стоят с обратной стороны здания, и ей не видно, что в этот момент происходит на площади, но она слышит рокочущий гул бульдозеров, и всё внутри переворачивается от ненависти к этим проклятым машинам и их водителям. И всем этим прислужникам этого преступного режима: патрульным полицейским, бойцам Госгвардии, спецназовцам. Всем им, привыкшим к повиновению, к тому, чтобы их боялись и уважали, путая одно с другим. Всё, чего они заслуживают – смерти.
 Он снимает противогаз, и Олеся всматривается в его лицо. Её не интересуют его черты: она ищет, как бы удобней выстрелить в него, чтобы наверняка. Рука твёрдо сжимает пистолет. И вдруг она замечает приближающегося к ним быстрым шагом мужчину. Он громко говорит по телефону, что кажется ей странным – ведь сотовая связь была заглушена…
 Они добрались до дома только к 12 часам ночи, и Олеся рухнула без сил на кровать. Она не знала, сколько проспала, но поняла, что она снова одна. Человека, назвавшегося Писателем, не было в квартире. Она была снова одна. Олеся вновь провалилась в тревожное забытьё.

***

 А человек, презревший своё имя, и называвший себя Писатель, в это время приближался к мусорному полигону.
 В пустом вагоне метро он доехал до ближайшей к полигону станции, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Комендантский час давно наступил, но многие работники возвращались домой уже после его окончания. Например, сотрудники того же Гипермаркета, который работал до одиннадцати часов вечера. Если останавливал патруль необходимо было продемонстрировать соответствующую справку с места работы, и назвать адрес, чтобы сотрудники убедились, что гражданин следует именно домой с работы. Писателя не раз спасало в таких ситуациях удостоверение журналиста – по роду деятельности он мог оказаться в какой угодно точке Мегалополиса в любое время, но сегодня нужно было быть предельно осторожным. Точнее, уже вчера. Но это не имело значения – несмотря на то, что время минуло уже первый час ночи, для него всё ещё продолжался этот странный и страшный день. Писатель понимал, что то, что он собирается сделать, возможно, станет последним поступком в его жизни. Но и, возможно, самым значимым. Он отгонял от себя подобные мысли, стараясь сконцентрироваться на том, что он должен делать то, что считает нужным и не думать о последствиях. Но каждый раз они возвращались, и ему казалось, что он сейчас совершает самоубийство, как тот человек, недавно выбросившийся из окна психиатрической клиники.
 На выходе из метрополитена, он, как ему казалось, спиной ловил на себе взгляды всех сотрудников служб безопасности. Ему казалось, что они запомнили его, и сообщили всем патрульным о том, где он вышел и в какое время. На самом деле, несмотря на то, что его имя (а ещё больше – газетный псевдоним) был известен многим, в лицо его не знали, и для всех его осунувшееся усталое лицо было лицом одного из немногих, но всё же шедших вместе с ним к выходу, работяг.
 Поднявшись на поверхность, Писатель оказался захлёстнут метущим снег ветром. Ему предстояло пройти целый район, чтобы оказаться на полигоне.
 Он прошёл его держась домов, тут же сворачивая в подъезды, если слышал чьи-то шаги или шины автомобиля. В подъездах он согревался, и отряхивал с куртки снег. А потом, удостоверившись, что двор пуст, продолжал идти.
 Путь занял около получаса или сорока минут – часы показывали без двадцати два, когда он вышел к рабочим постройкам, предваряющим полигон. Он прошёл привычным путём, минуя водоём, покрытый тонкой коркой льда.
 Полигон был пуст. Ни единого бульдозера, ни одного рабочего. Наверное, Писатель ошибся. Наверное, гвардейцы просто избили и задержали демонстрантов, а бульдозеры пригнали для устрашения, для того, чтобы одним их шумом подавить волю этих людей. Иное - слишком дико, чтобы быть реальностью. Возможно, нечто подобное и могло происходить раньше, хотя бы сто лет назад, но никак не сейчас.
 Но он слишком хорошо знал, что представляет собой Государство. Знал о многих жестоких вещах, которые происходили в Нём и от Его имени. О бесчеловечных пытках в тюрьмах, об убийствах неприятных власти журналистов и общественных деятелей, о многочисленных бессудных арестах. Государство утверждало своими столпами Закон и Порядок, но творило только беззаконие и беспредел. Его суть за эти сто лет не изменилась.
 Писатель прошёл вглубь полигона, где стоял развороченный старый автомобиль. Он стоял здесь всё время, сколько Писатель бывал тут. И нередко служил ему укрытием. Забравшись внутрь, он проверил портативную камеру, предусмотрительно захваченную с собой вместо отобранной гвардейцем, и начал ждать. Ему было не привыкать к этому.
 В пространство отсутствующего лобового стекла наметал снег. Писатель повыше поднял воротник куртки, и закрыл глаза.
 Чем был сегодняшний день? Что значила вся эта акция “немого протеста”? Значила ли она, что люди больше не могут терпеть, что они действительно настолько устали от лжи, от лицемерия, от бесконечного осадного положения с продолжающимся уже столько лет комендантским часом, постоянными уличными проверками, патрулями, с полной безвестностью того, что происходит за границами Государства, а зачастую и в Его пределах? Значит ли это, что граждане – хотя бы небольшая их часть от огромного числа жителей Мегалополиса - более не могут молчать, и понимая, что их могут арестовать, избить или убить, вышли выразить своё молчаливое несогласие с политикой Государства? Или это значит, что люди настолько отчаялись, что решились на бессмысленный и безнадёжный бунт?
 Или же акция была спровоцирована властями специально, чтобы расправиться с “диссидентами”, внушить чувство страха остальным, пресечь на корню любые попытки бунта, а также потуже “затянуть гайки”? И если это так, - а достаточно хорошо зная методы Государства, и в частности ОБГ, он не исключал намеренной провокации, - для чего это стало необходимо именно сейчас? Для того, чтобы устроить столь масштабное и рискованное для своей репутации мероприятие Государству нужен значимый повод. Когда-то подобные акции устраивались для поднятия рейтинга Президента. Именно после ряда крупных взрывов в столице, повлекших большие жертвы, было принято судьбоносное решение возвести на границе Государства Стену. Затем, после нескольких вооружённых нападений сепаратистов, ограничить в правах граждан инородного происхождения. Что же последует за этими событиями? А что-то последует непременно, даже если спецслужбы и не причастны к ним, и всё это действительно проявление воли внезапно очнувшихся граждан.
 Возможно, это начало нового Большого Террора, возможно, втягивание в некую авантюру, очередная аннексия сопредельных территорий или предвестие чего-то более неожиданного, того, что трудно себе вообразить. Быть может, Президент слишком стар, немощен и просто устал, и хочет представить своего преемника?
 Он родился, когда Государство как таковое ещё не существовало, но Президент уже был. И он верил ему, он считал, что стране очень повезло с таким сильным лидером, который поднял её с колен, сохранил её независимость, расширил её границы и заставил считаться с собой. Как он мог не верить в это, если этому учили в школе и в университете, об этом говорили по телевизору и писали в газетах. Ты не мог сказать, что не согласен со значимостью Президента, или считаешь Государство несправедливым, а Закон и Порядок фикцией, не рискуя быть исключённым из вуза, из круга общения, уволенным с работы или быть вызванным на допрос. Сколько лет прошло с тех пор, как он прозрел, осознав, что такое Государство? Чуть менее двадцати. И всё это время он по-прежнему жил, работая на Него – принося Ему пользу своими статьями, восхваляя Его в своих книгах, и ненавидя глубоко в душе. Однажды он больше не смог копить в себе это чувство, без риска, что однажды он выплеснет его вслух, или выйдет, как эти сумасшедшие, с плакатом на площадь. Тогда он взял в руки первую попавшуюся тетрадь и стал писать – свои мысли, наблюдения, то, что узнал за годы своей работы на службе пропаганды. И это стало для него навязчивой идеей. Он ведь понимал, что его взяли на заметку, что за ним может быть установлена слежка (и инцидент с вертолётом подтверждал это), но книга поглотила его, став смыслом и – оправданием всей его жизни. Писатель хотел только одного: чтобы эта книга попала в нужные руки, нашла своих читателей, пробудила других людей, как когда-то пробудился он сам. И не важно, что никто никогда не узнает, кто автор этих записей. Пусть для всех он навсегда останется лживым “пропагандоном” Александровым, это не имело значения. Он уже давно не чувствовал себя живым. Только эта рукопись возвращала его к жизни, заставляла чувствовать, рефлексировать, вспоминать, анализировать.
 У него с собой оставалась одна тетрадка, он достал её из внутреннего кармана пальто, и подсвечивая карманным фонариком, закоченевшими пальцами записал давно оформившуюся в его голове максиму, ставшую его личным жизненным принципом: “В этом мире существует лишь одно преступление – против свободы человека. В чём бы оно ни воплощалось: в убийстве, в ограблении, изнасиловании, избиении, любого вида принуждении или даже угрозе. Никакой человек не вправе посягать на свободу другого человека. Это великое всемирное преступление”.
 Он хотел приписать ещё кое-что, но метущий снег ветер донёс до него приближающийся шум мощных двигателей. Писатель выключил фонарик, и залёг на проржавевшем дне автомобиля.
 Шум приближался. Он становился всё громче и злее, заглушая завывания ветра, пока не наполнил собой всё пространство вокруг. Когда вереница бульдозеров проезжала мимо разбитой машины, её сотрясала мелкая, как при ознобе, дрожь. Они проехали мимо, освещая кучи мусора яркими фарами, и остановились в разных частях полигона. Некоторые из них скрылись из поля зрения Писателя, однако несколько остановились в непосредственной близости от его наблюдательного пункта.
 Дрожащей рукой он достал портативную видеокамеру и нацелил её на близлежащие бульдозеры, ожидая, что же будет дальше.
 Бульдозеры начали копать длинные и широкие траншеи. Они прокладывали их своими семиметровыми зазубренными отвалами около получаса, после чего, отъехав на несколько метров от вырытой траншеи, остановились. Дополнительные ковши пришли в движение, и, словно для разминки, сделали несколько черпающих движений в воздухе. Затем погрузились внутрь трёхметрового бака, занимающего всю заднюю часть машины, и достали оттуда какую-то бесформенную груду, в которой смутно угадывались человеческие тела. Сбросив их на землю рядом с траншеей, ковши вновь принялись копаться в нутре бака, чтобы извлечь следующую кучку изувеченных людей.
 Доказательства чудовищного преступления одно за другим представали перед глазами Писателя и объективом его видеокамеры. То, о чём он столь давно подозревал, но не мог утверждать этого, не имея никаких убедительных свидетельств, являлось ему в чрезмерно преувеличенном, гиперболизированном виде. Он пытался считать количество тел, которые выгружал каждый бульдозер, ухватывая глазами свисающие руки, но не мог разобрать: тела сливались в сплошую массу голой плоти. Их могло быть пятьдесят, а могло быть и сто.
 Закончив выгрузку, близстоящий бульдозер заглушил мотор. Из кабины вышел водитель – тот самый никогда не улыбающийся и ни с кем не разговаривающий хмурый человек, и, проверив содержимое бака, начал утрамбовывать тела в большие чёрные мешки для мусора. Привычными движениями, какими обычно он сортировал отходы, мужчина складывал мёртвые тела в мешок, туго перевязывал и заклеивал его чёрной изолентой.
 Писатель напрягал глаза и увеличивал зумер камеры, насколько было возможно, чтобы разобрать детали. Более всего он хотел заснять лица как погибших, так и их “могильщиков”, но расстояние и освещение не позволяли добиться чёткости. Он подумал рискнуть и подобраться поближе, но не мог решиться на это: без шума двигателей бульдозеров тишина казалась столь отчётливой, что, думалось, любое его движение будет тут же замечено. Хотя на самом деле, свистел ветер, кружа в воздухе лёгкий мусор, и волоча тяжёлый по снегу. Время от времени мусорщики откидывали скопившийся снег из траншеи лопатами или забрасывали им заполненные ниши. Звуки их лопат также нарушали казавшуюся мертвенной тишину. Они работали более часа, не перекинувшись ни словом, и только когда груды припорошенных снегом голых тел, поредели примерно наполовину, один мужчина жестом руки показал другому перекур. Они отошли от траншеи и встали недалеко от автомобиля, в котором укрылся Писатель, так что ветер доносил до него отдельные фразы их беседы. Их силуэты были отчётливо видны ему в ярком свете фар, но лиц он не мог разглядеть.
 - Фёдор… Ты ж после того случая… не водишь бульдозер?
 - Сказали… как восстановишься… - Мужчина затянулся. - Пришлось работать на могильнике…
 - А сегодня…?
 - …Приходит утром… Нужно вернуть Государству долг, говорит. Говорит: “Это грязная работа – ваша работа”. И кроме того… спецзадание.
 - …Про оплату?
 - Не важно. – Второй закашлялся.
 - Ты жалеешь...? – Мужчина выбросил окурок.
 - Мне всё равно. – Второй тоже бросил недокуренную сигарету в снег. – Жалею только, что… так и не увидел дочку... – Голоса отдалялись. – … будто умер давно.
 - Да все мы тут… Как эти вот… – Мусорщик ногой столкнул мешок в траншею.
 Они вернулись к работе.
 Индикатор на камере показывал низкий заряд батареи, и Писатель решился.
 Он считал, что должен довести дело до конца, даже если при этом ему суждено быть обнаруженным и погибнуть. В любом случае, результат был важнее последствий. Потому что эти записи станут, вероятно, единственным документом для будущего суда истории.
 Решившись, он сделал на последней странице тетради краткую запись, спрятал её во внутренний карман куртки, и покрепче зажав камеру задубевшими пальцами, выбрался из покореженного автомобиля. Почти на четвереньках, быстрыми перебежками от одной горы мусора к другой, он подобрался к краю вырытой траншеи. Эта её часть была примерно наполовину заполнена чёрными мешками. Опустившись ничком, он направил на них камеру. Груды туго стянутых изолентой бесформенных мешков – они не могли свидетельствовать о преступлении. Ему необходимо было вблизи зафиксировать процесс упаковки в них мёртвых тел.
 Писатель ползком по снегу начал приближаться к работающим мусорщикам. Один закидывал тела в эту траншею, а другой – в находящуюся слегка поодаль. Они вновь молчали и даже не смотрели друг на друга, занятые каждый своим делом. Писатель понимал, что, очевидно, им дано указание скрыть следы инцидента до утра. Так же как, вероятно, на Площади Единства всю ночь будут работать уборщики, очищая её от запёкшейся крови.
 Снег помогал им в сокрытии государственного преступления – он валил большими комьями, мечущимися в порывах ветра. Луна едва проступала сквозь густые низкие тучи, и вокруг царила бы беспросветная тьма, если бы не фары бульдозеров, освещающие пространство вокруг.
 Писатель оказался на другом конце траншеи в нескольких шагах от одного из мусорщиков. Кажется, это был тот, которого назвали Фёдором. Он сидел спиной к нему, заматывая мешок. Писатель нацелил на него камеру, настроил приближение объектива, сфокусировал… и в этот момент индикатор замигал и запищал, окончательно разрядившись. Одним толчком Писатель скатился в траншею, прежде чем мусорщик обернулся на посторонние звуки. Однако он ничего не увидел и не услышал: камера уже потухла и затихла.
 Писатель лежал на груде мешков, чувствуя, как ему казалось, выпирающие из них человеческие конечности и, стараясь не шевелиться, чтобы вновь не выдать себя их шорохом. Он не знал, что происходит наверху, и видит ли его мусорщик. Услышал ли он вообще этот писк, и придал ли ему значение. Быть может, он решил, что это слуховые галлюцинации, вызванные бессонной ночью и длительной работой. Однако Писатель не решался даже поднять голову, тем более, не могло идти и речи о том, чтобы предпринять попытку выбраться наверх.
 - Я думаю, эту часть траншеи нужно засыпать. – Услышал он наверху.
 - Может, лучше полностью? – Раздалось в отдалении.
 - Мне показалось, там есть недобитые. Думаю, надо засыпать.
 - Да ладно, Федь. Их перемололи бульдозеры, а потом сколько часов они на морозе. Не может там быть выживших.
 - И всё же… Так спокойней.
 - Ну как хочешь. Я полностью заполню, потом уже буду закапывать.
 Писатель услышал знакомый ему с подросткового возраста гул. Этот привычный до безразличия гул нарастал, заполняя собой всё пространство. Если бы тогда, в юности, ему, подающему большие надежды, выигрывающему все школьные соревнования по литературе, отличнику, сказали, что это будет последний звук, который он услышит в своей жизни, он бы очень удивился. Он верил в создающееся на его глазах справедливое Государство, и хотел служить на Его благо. А, значит, на благо населяющих Его граждан.
 Писатель поднял голову. Он увидел два ряда массивных гусениц, движущихся в его сторону, и огромный зазубренный отвал, засыпающий траншею перед ним.

***

 Когда Олеся проснулась, настольные часы показывали около девяти утра. Она вскочила с кровати, не сразу сознавая, где она находится. Потом она всё вспомнила: вчерашний захват Гипермаркета, бегство, и как человек, назвавшийся Писателем привёл её к себе домой. Он что-то говорил ей, спрашивал, как она вышла на подполье, и знает ли где находятся их штабы. Она почти не отвечала, не столь потому что не доверяла ему или боялась сказать лишнего, сколь потому как находилась в состоянии какого-то оглушения. В очередной раз судьба забрасывала её к незнакомым взрослым людям, которым была нужна её помощь. Хотя не ей ли, ещё ребёнку, она была нужна более всего? Или она сама стала уже взрослой? Не слишком ли много для двенадцатилетней девочки ей пришлось пережить за неполные полгода?
 Олеся спала в небольшой спальной комнате, тёмной, потому что окна были занавешены плотными шторами. Она заглянула в соседнюю комнату – широкий зал, залитый светом сквозь окно во всю стену. Окно, судя по чистоте, было совсем новым. В комнате никого не было. Она подошла к окну (ей нравилось смотреть на город сверху, так он казался менее опасным), и с высоты восемнадцатого этажа увидела залитые ярким зимним солнцем высокие новые постройки.
 Она вспомнила как год назад в школе они рисовали заснеженный город, смотря в окно. Тогда так же ослепительно ярко светило солнце. Уроки рисования были одним из самых любимых её предметов, а учитель – Роман Игоревич её любимым преподавателем. Как жаль, что теперь это уже было не вернуть. Но в том пейзаже за школьным окном не было этих современных высотных зданий. Прежде она видела их только издалека: в том районе, где жила она и во всех соседних дома были старые, максимум десятиэтажные. Все они подлежали сносу, по мере строительства мегалодомов, но неизвестно было когда именно дома снесут, а их переселят. Отец иногда шутил, что точно не в этом веке.
 Воспоминание о школе и об отце вызвало цепную реакцию, напомнив о маме, и Олеся поняла, что сейчас расплачется. Она вышла из комнаты в прихожую, и обнаружила на столике ключи и маленький кусочек бумаги под ними.
 “Олеся. Мне необходимо сделать одно дело. Если я не вернусь завтра до десяти утра, уходи из дома. Оставаться там опасно. Возьми всё, что тебе может понадобиться: еду, деньги, и самое важное – мои тетради. Они находятся в верхнем ящике шкафчика у кровати, на которой ты спала. Я прошу тебя, по мере возможности, сохранить эти записи, и найти людей, которым их можно доверить на хранение. Возможно, ты вновь выйдешь на подполье, эти записи могут стать для них ценным материалом. А если подполья больше не существует, то постарайся сохранить их и передать своим потомкам. Они - важный документ для суда истории. В этих тетрадях всё, что я смог узнать в ходе своей журналистской работы и не мог обнародовать. Эти записи - моё искупление, потому как во всём произошедшем есть и немалая доля моей вины.
 PS. Эту записку уничтожь, а ключи спрячь в щель у лестничного пролёта первого этажа. Ни в коем случае не передавай их соседям или кому-либо ещё. Если я всё-таки вернусь, то найду их. Тебе же лучше не возвращаться в этот дом, потому как это грозит проблемами. Только в самом безвыходном положении, но я не могу быть уверен, что ты застанешь меня.
 PPS. Я понимаю, что всё же должен что-то добавить в конце, но не могу подобрать слов. Береги себя и – прощай”.
 Олеся разорвала листок на мелкие части, которые смыла в унитаз. Затем она включила Единый Государственный Канал, где как раз шёл очередной выпуск новостей. Олеся прошла на кухню и стала выбирать продукты, которые можно было взять с собой, параллельно вслушиваясь в дрожащий от гнева голос телеведущего.
 “Контртеррористическая операция успешно завершилась к полуночи. Большинство террористов было ликвидировано. Число убитых ими заложников на данный момент оценивается приблизительно в тысячу человек, а также около пятисот погибло в результате активации взрывного устройства на втором этаже Гипермаркета. Несколько сотен человек находятся в больницах, состояние части из них оценивается как тяжёлое. В настоящий момент данные о погибших и пострадавших уточняются. Лидер боевиков застрелился. Установлено, что это некто Фридрих Фолькман, сын трудового мигранта”.
 Олеся подошла к телевизору. На экране показывали кадры оперативной съёмки: перестрелка, затем – пауза и крупным планом изуродованное лицо Фридриха, вокруг которого красная лужа, рядом - винтовка.
 “Бывший предприниматель, десять лет назад обвинённый в мошенничестве и сокрытии доходов, и всё последующее время скрывавшийся от следствия. Также сообщается, что перед этим он выбросил девочку-заложницу со смотровой площадки. Имя погибшей не сообщается”.
 На этот раз демонстрировались кадры с камер видеонаблюдения, где было видно, как Фридрих идёт впереди своей группы через гипермаркет, держа Олесю за руку. В другой руке он держал ту самую винтовку.
 “Вчерашнее нападение на Гипермаркет с последующим захватом заложников – самый крупный террористический акт за всё время существования Государства. Это беспрецедентное в своём вопиющем беззаконии действие, совершённое довольно небольшой группой вооружённых людей, в очередной раз ставит под вопрос безопасность и достигнутое тяжёлым трудом благополучие граждан. Подпольные организации такого рода, финансируемые застенными странами, уничтожают наше Государство изнутри. Президент призвал усилить меры контроля и регулирования всех гражданских отношений…”
 Диктор продолжал говорить, но Олеся его уже почти не слушала, оглушённая тем, что узнала. Она понимала, что Фридрих может погибнуть, но до последнего надеялась, что он бежит, скроется, исчезнет. Но вот кадры, где видно его лицо, которое она не могла спутать ни с одним другим лицом даже в таком, словно искажённом виде. С другой стороны, они говорят, что и она погибла. Но ведь она-то бежала, она скрылась. Намеренная ли это ложь или заблуждение? Не могли ли они солгать также про Фридриха, несмотря на картинку? Ведь они умеют манипулировать и фотографиями, и видеороликами. Они могут выдать одного человека за другого так, что все поверят, что это именно он. Ни в чём нельзя им верить. Ни в чём.
 “Мы все скорбим о погибшей во время исполнения своих служебных обязаностей нашей коллеги Екатерине Андронниковой. Катя была профессионалом своего дела, прекрасной женщиной, женой, матерью, другом всем нам. Её зверски убили во время прямого эфира из осаждённого Гипермаркета. Мы выражаем соболезнования Катиной семье и скорбим вместе с ними. Прощание с Екатериной состоится послезавтра в Большом Государственном Прощальном Зале у главного крематория…”
 В смешанных чувствах Олеся собирала продукты в свой – некогда школьный – рюкзак. Туда же она уложила полотенца, в которые спрятала тетради Писателя. Всего четыре тонких тетради по двенадцать мелко исписанных листов. В том же шкафу, где они лежали, она обнаружила несколько пачек денежных купюр, которые тоже распределила по разным отделам рюкзачка. Она действовала почти на автоматизме: её мысли были заняты какими-то другими, довольно отвлечёнными размышлениями, мало имеющими отношения к тому, что она делает сейчас, что ей предстоит, и что вообще должно волновать её в данную минуту. Она думала о маме, об их старой квартире, куда ей так хотелось вернуться, и чтобы всё было как прежде. Об отце и о том, как всё было ещё раньше – как всё было хорошо в том, уже столь далёком детстве. Она не хотела вспоминать про детдом, про Фридриха, подполье и их борьбу, о событиях вчерашнего дня и думать о том, что ей делать дальше.
 Так же бездумно она вышла из квартиры, забыв выключить телевизор. Закрыла дверь, спустилась на лифте, и на отчего-то немного липкой площадке первого этажа нащупала под лестницей маленькую, но широкую и глубокую щель. Это был, судя по всему, искусственный разлом, сделанный в малозаметном месте, и достаточно широкий, чтобы туда можно было спрятать небольшой предмет. Положив в него ключи, она нащупала пальцами что-то мелкое и плоское. Это оказалась карта памяти от фото или видеоустройства. Поколебавшись, она положила её в карман. Если Писатель оставил её здесь, то, наверное, для неё. Если же просто забыл вытащить, значит, она не так важна.
 Накинув рюкзак на оба плеча, Олеся нажала на кнопку открытия подъездной двери, и вышла в холод Мегалополиса.

 Глава 18. Государство

 Писатель направлялся к дому. В грязной куртке, смертельно уставший и морально раздавленный, он производил впечатление человека, по которому проехались бульдозером. Только так почти и было, и эта метафора уже не могла быть смешной.
 Он выбрался с полигона только утром, когда бульдозеры закончили работу и отправились на стоянку. С трудом выбравшись из траншеи, в которой его заживо закопали вместе с жертвами вчерашней массовой казни, он прятался на полигоне всё то время пока были слышны двигатели бульдозеров. Кое-как приведя себя в порядок, он уехал на поезде метро, и в девять часов оказался в своём районе. Олеся должна была ещё дожидаться его, поскольку в оставленной записке он просил её уходить из дома после десяти. Значит, будет возможность обговорить с ней некоторые детали, такие как возможность поддержания связи, и отдать ей последнюю тетрадь. Он думал отдать также отснятые видеозаписи, но всё ещё сомневался: прежде ему хотелось самому просмотреть их. К тому же, они достались ему крайне нелегко.
 Конечно, если к нему в квартиру не заявились среди ночи или под утро сотрудники ОБГ. Писатель надеялся, что у них сейчас множество другой работы, связанной со вчерашними протестами и захватом заложников. Вероятно, они устанавливают личности убитых, чтобы выйти на следы подполья, возможно, устраивают облавы в старых районах города, и времени наведаться к нему сегодня не найдут. Хотя вопросы к нему у них, несомненно, накопились. Съёмка митинга, бегство из автозака, а если им стало известно, что это он увёл “девочку-заложника”, то допрос ему предстоит тяжёлый.
 Писатель остановился у арки, ведущей во двор дома, где он проживал. Недалеко от закрытой металлической двери его подъезда разговаривали двое мужчин. Он не мог быть уверен, жильцы ли они этого дома или случайные прохожие, но его охватило беспокойство. Писатель быстро достал из внутреннего кармана куртки тетрадь, и бросил её в груду мусора, успевшего скопиться у задней стены дома. Если его не продержат в СИЗО более недели, он постарается потом её отыскать.
 Стряхнув с себя усталость и апатию, быстрым шагом он направился к своему подъезду. Краем глаза он приметил припаркованный у соседнего дома тонированный автомобиль, и понял, что его опасения не обманчивы. Подойдя к двери, он набрал код, слегка приоткрыл её и, по возможности быстро зайдя, тут же затворил за собой. Сразу же раздался звук домофона, и дверь вновь открылась, впуская в полутёмное помещение подъезда двух замеченных им мужчин.
 - Постойте, Александров.
 Писатель обернулся.
 - Мы вас с самого утра дожидаемся.
 Мужчина в пальто приятно улыбался. Второй в кожаной куртке смотрел с хмурой усмешкой.
 - Зачем, позвольте поинтересоваться?
 - А то вы не знаете, гражданин “писатель”.
 - Знаю, и потому интересуюсь, зачем вы дожидались меня, если давно могли пройти в подъезд и далее в мою квартиру и без моего участия.
 - Мы там уже были. – Усмехнулся светловолосый мужчина в кожанке.
 У Писателя внутри всё похолодело.
 - Да, бывали. – Подтвердил первый. – И даже не один раз. Но вашей писанины не нашли. Всё какие-то статейки, наброски, вырезки. А устраивать беспорядок не хотели.
 - Почему же это?
 - Да, вроде, причин особых не было. Знали, что вынюхиваешь что-то, но не знали, что именно. – С прежней усмешкой проговорил тип в кожаной куртке.
 - К слову, Александров, не важно выглядите. Где вы были всю ночь?
 - Что вам нужно? – Уже не скрывая усталости спросил Писатель.
 - Понятно, что. Отдайте нам тетради, отдайте все свои фото и видеофиксаторы, чтобы такой оказии, как вчера, более не случилось. И всё будет, как было прежде. Правда, вот из автозака сбегать было не обязательно. С ментами вам всё-таки придётся объясняться, но то уже не наш профиль. Нас интересует только ваша профессиональная, так сказать, деятельность.
 - Именно потому что это моя профессиональная деятельность, я отказываюсь выдавать вам свои рабочие инструменты.
 - То есть, вы отказываетесь сотрудничать с нами? – Как бы удивляясь, приподнял бровь мужчина в пальто.
 - Я отказываюсь иметь с вами любые дела. После того, что вы сделали вчера, нужно быть последним – даже не подлецом, - выродком, чтобы иметь с вами дела.
 - Что сделали? Протестующие нарушили первую статью Уголовного Кодекса Единого Государства: “Посягательство на мирное существование граждан Государства, подрыв основ Государственной Идеологии – Закона и Порядка, неуважение к Органам Государственной Власти”. И наказаны были согласно данной статье.
 - Я прекрасно знаю ваш Уголовный Кодекс, и знаю правоприменение этих законов, выборочное раз от раза. Одним за митинг тюрьма, другим – расстрел. А этих просто перемололи. И их родственникам, вы, конечно, сообщили, что они все живы-здоровы, получили различные сроки в отдалённых колониях. Хотя все они, изуродованные, покрытые коркой запёкшейся и заледенелой крови, этой ночью зарыты под грудами мусора.
 В этот момент остановился лифт. Человек в пальто недобро улыбнулся краями губ, и отступил на шаг. Из лифта вышла хорошо знакомая Писателю пара. Парень с девушкой, как всегда в обнимку, прошли мимо, как будто никого не замечая и о чём-то перешёптываясь.
 Когда они вышли из подъезда, вперёд выдвинулся одетый в кожаную куртку блондин и схватил Писателя за воротник куртки.
 - Хули ты лезешь, куда не надо? Посмотри вокруг, видишь, все счастливы, один ты, сука, недоволен. Что тебе Государство не дало? Квартира, престижная работа, романчики твои убогие экранизировали.
 - Да засуньте вы себе эти романчики куда поглубже. - Писатель вырвался, и с размаху ударил типа в кожанке.
 Удар был слаб, а мужчина крепок. Он только опешил на секунду от неожиданности, но потом нанёс ответный удар, от которого Писатель повалился на грязный пол у лестницы. Затем он немного приподнялся, как будто ему тяжело встать, и необходимо отдышаться. В этот момент он незаметно сунул в щель карту-памяти от видеокамеры. Если ему суждено вернуться после ареста (а ареста, очевидно, было уже не избежать), он заберёт её. Если же нет, то, во всяком случае, она не достанется им. Вместе с тем Писатель убедился в том, что ключа в щели нет, и, вероятно, Олеся ещё в квартире. А значит, ему необходимо приложить все возможные усилия, чтобы не допустить их в квартиру. Отвлечь на себя, вынудить увезти в отделение, применить к нему силу, даже искалечить, но только выиграть час времени, и дать Олесе уйти вместе с его записями.
 В то время, пока Писатель обдумывал всё это, стоя на четвереньках, и утирая кровь с разбитой переносицы, мужчина в пальто рассуждал спокойным тоном.
 - Напрасно вы, Александров, выёживаетесь. Чтобы вы не разнюхали, вы ничего не докажете. Кто поверит словам второразрядного журналюшки, который сам работал в Государственном издании и написал столько статей, в которые и сам не верил. Давили людей бульдозерами? Ну что за бред. Такое бывает только в плохих фильмах, которые снимались раньше в застенных странах. Непрактичный грубый способ, годный только для излишней зрелищности. Понятно, что такое мог придумать только психически ненормальный человек, какой-нибудь параноик с манией преследования. Нелепая клевета больных врагов Государства. Мы опровергнем любые ваши доказательства, растопчем в пыль любые факты. И – нам поверят. Потому что Государство – это мы. Мы - Его Закон и Порядок. Мы защищаем Его граждан от посягательств таких вот, как вы, Александров. Так всегда было, есть и, согласитесь, пусть всё так и останется.
 Писатель поднялся и отряхнулся. После чего медленно и отчётливо ответил:
 - Пусть всё останется, как есть? Как того хотите вы? Вы – враги Закона и Порядка. Враги граждан. Враги даже самого Государства. Потому что вы Его разрушите быстрее любых реальных и мнимых Его противников. Так уже было в истории – истории, которую вы неоднократно редактировали по своему усмотрению, выставляя героями убийц и палачей, а их жертв – как предателей и злодеев. Потому что вы и есть те самые палачи и убийцы. И вы сделаете всё, чтобы люди не поняли это, чтобы они продолжали относиться к вам и вашей профессии с почтительным трепетом. Сейчас ОБГ. Раньше вы назывались по-другому. За полтора века вы сменили несколько имён, но ваша суть от этого не изменялась. Вы, как были, так и остались всё той же преступной группировкой, терроризирующей граждан своей страны. Не дающей им просто спокойно жить, заниматься любимым делом, читать и слушать то, что им нравится, говорить и писать то, что они считают нужным. А не то, не то, что угодно и выгодно только одним вам. Вы боитесь правды, боитесь даже признаться себе в том, что вся ваша деятельность преступна и никчёмна. Потому что вы умеете только запрещать и разрушать. Потому что вы…
 Договорить он не успел. Мужчина в кожаной куртке молниеносным выпадом вонзил ему в горло нож, после чего ещё дважды ударил им по его шее. Писатель захрипел, изо рта хлынула кровь, и он рухнул, содрогаясь в конвульсиях.
 - Не стоило так. Крови слишком много. – Брезгливо поморщился мужчина в сером пальто.
 - Слишком много говорит. Не люблю болтовню. – Отрезал второй, в кожанке.
 - Ладно. Что сделано, то сделано. – Первый в задумчивости прислонил два пальца ко лбу. - Значит, так: тело в автомобиль, отвозим в отделение, берём людей, возвращаемся в квартиру и переворачиваем там всё вверх дном, пока не найдём эти пресловутые тетради.

***

 Шёл снег. Он шёл, не прекращаясь всю ночь и весь последующий яркий и солнечный день. Всё пространство вокруг было покрыто им, и до горизонта всё скрывалось в его падающих хлопьях. Из-за этого путь казался бескрайним и, значит, бесконечным.
 По снегу шла Олеся, и снег хрустел под её ногами. Она могла спуститься в метро и доехать до нужной ей станции, но ей некуда было ехать. Она не знала, куда она шла. И от этого путь казался бессмысленным.
 Она могла попытаться вернуться в те старые районы, где она жила с Фридрихом и его товарищами, и попытаться выйти на другие штабы подполья. Если их штабы ещё не обнаружены и ликвидированы. Если хоть кто-то ещё жив...
 Она могла бы вернуться в тот район и ту квартиру, где жила с мамой. Если в этой квартире ещё не живут другие, совершенно чужие люди, которые тут же выдадут её органам опеки.
 Она могла бы вернуться в детдом. Вернуться добровольно, смирившись со своей судьбой, привыкнув к вечному унижению, издевательствам и насилию.
 Смирившись с этим Государством, и в конечном счёте, с этим миром и этой жизнью, раз уж иной не дано. Покорно принять всё как есть, и не пытаться ничего изменить. Что может поделать с этим миром она одна, маленькая, потерянная в нём, девочка?
 Лишившись сил то ли от бесконечного пути, то ли от его бессмысленности, Олеся опустилась на колени. Снег шёл и шёл, засыпая её хлопьями, будто желая похоронить в этом бесконечном и бессмысленном городе.
 Она подняла голову к яркому солнцу, которое ослепительно светило, но не грело. И увидела в его лучах эскадру истребителей. Ровным клином они устремлялись вдаль. В этот момент, словно выйдя из овладевшего ей оглушения, она услышала шум города, и торжественный голос на большом экране у трассы, сообщающий о том, что Государство вступило в войну.
 “Атака на наш город, произведённая вчера террористическим подпольем, финансируемым из застенных стран, не могла остаться без ответа. Всем известна миролюбивая политика Единого Государства, и занимаемая Им нейтральная позиция, однако наш Президент вынужден был подписать указ о вступлении нашей страны в Большую Войну. В этот час мы все должны проявить свои высшие качества: патриотизм и мужество. Мы должны защитить нашу свободу и независимость от посягательств застенных стран, желающих разрушить основы нашего общества – Закон и Порядок…”
 Истребители устремлялись туда, за Стену. Более всего, ей хотелось отправиться туда с ними. И Олеся приняла отчаянное, абсурдное решение: отправиться к Стене, и пройти её всю по периметру, чтобы найти возможность проникнуть за неё. Это решение, кажущееся невыполнимым и самоубийственным, казалось ей единственно разумным. Потому что она не видела возможности изменить что-то внутри Государства, если даже вчерашнее происшествие здесь ничего не изменило. Всё осталось, как было. “Здесь никогда ничего не меняется”.
 В сумке за спиной лежали доверенные ей рукописи, которые она должна была во что бы то ни стало сохранить и передать. Под курткой она ощущала пистолет – последний подарок Фридриха, - и теперь точно знала, что в случае чего, сумеет им воспользоваться. Единственным чувством, которое придавало ей сил, была ненависть уже не к абстрактным бульдозерам и их безымянным водителям, но к вполне конкретному и определённому Государству и Его Президенту.
 Олеся поднялась с колен. Стояла чудесная погода, и лёгкий морозец только бодрил. Она направилась ко входу в метро.

***

 Густой дым над широкими трубами завода казался застывшим, а, если приглядеться, движущимся словно в замедленной съёмке. В ясном и чистом небосводе он образовывал над заводом огромное тёмно-серое облако.
 Столь же огромен был и сам мусоросжигательный завод. Крупнейшее предприятие в Государстве. Каждый день он сжигал около шестисот тысяч тонн мусора. А вокруг него расстилалось обширное пространство, которое без преувеличения можно было назвать морем, заполоненное сырьём для него.
 Автопокрышки, мебель, стекло, пластик, металл. Твёрдые бытовые отходы увеличивались по мере увеличения Государства. Завод не успевал уничтожать и перерабатывать накапливающийся мусор. Он остро нуждался в рабочей силе, хотя здесь работало несколько сотен человек. Почти пятьсот человек обслуживали технику самого завода, и неизвестное число мусорщиков сортировало отходы на полигоне. Их число росло вместе с тем, как расширялось Государство.
 Уже более месяца, как это Государство вступило в войну. Вероятно, и эта война была необходима ему для того, чтобы расширить свои границы. Но война шла где-то за Стеной, и пока казалась существующей лишь в сводках теленовостей. Её эхо доходило только грузом-200, который бульдозеры время от времени доставляли по дворам.
 Ещё далеко не старый, но кажущийся таким, мужчина сортировал по чёрным пакетам мусор на полигоне. Он работал здесь уже более года, и привычная рутинная работа выполнялась им на автомате, хотя время от времени её прерывали приступы сухого кашля. Уже с трудом он вспоминал о том, что около десяти лет назад занимался совсем другой работой – не менее рутинной, и, тем не менее, совершенно иной. Он не хотел и не пытался вспоминать о тех временах и о той работе. Эти воспоминания приносили с собой боль. Тогда он ещё пытался что-то изменить. Он видел и понимал, что такое несправедливость и беззаконие, а правда и честность не были для него пустыми, ничего не означающими, словами. Он переживал и мучился от несовпадения своих представлений о своей профессии с тем, с чем ему действительно приходилось на ней сталкиваться. Он боролся с произволом и пытками в своём отделении. Он пил оттого, что видел тщетность своих усилий, и оттого, что его коллеги не разделяли его взглядов и относились к этому как к должному. Сейчас он понимал, что, оставшись в этой профессии ещё на десять лет, он стал бы столь же равнодушным и привычным ко всему этому. Как теперь, когда два месяца назад он безразлично давил бульдозерами мирных людей, а потом закапывал здесь же, на полигоне. Об этом он тоже старался не вспоминать. Единственное, о чём он вспоминал, хоть и с горечью и болью, но без брезгливости к себе самому и своему прошлому; то, быть может, единственное в своей жизни, за что ему не было ни стыдно, ни обидно – его дочь. Он надеялся, что хотя бы своей дочери он привил то качество, которое пытался сохранить в себе сам, и не смог - человеческое достоинство. Но как она и где, после того, как арестовали Анну? Вероятно, в детском доме, ходит в школу, ждёт, когда маму выпустят. Выпустят ли Аню? За что её арестовали? Ведь она не имела ничего против Государства. Конечно, из-за него. Из-за него её арестовали. Из-за него их дочь вынуждена жить в приюте среди совершенно чужих ей людей. А, зная свободолюбивый и непокорный характер Олеси, он понимал, что ей там нелегко. Всё из-за него. Он стал причиной разрушения их семьи. Неужели всю свою жизнь он был неправ и поступал неправильно? Ведь он поступал так, как подсказывала ему совесть. Он не хотел предавать свои идеалы. А если бы он закрывал глаза на весь тот беспредел, который творился в органах, поощрял бы пытки, взятки, надуманные приговоры – как бы он жил? Смог бы он свыкнуться с этим, и не спиться, как теперь? Могло ли бы всё оставаться, как некогда было?..
 Мужчина присел на ржавый бак и закурил. Его внимание привлекла лежащая в груде мусора тетрадь. Прохладный ветер ранней весны лениво перелистывал её страницы, и они шелестели в мертвенной тишине полигона. Он поднял её, отряхнув от мокрой грязи, и прочитал на открывшейся странице:
 “Бульдозеры уехали. Я не берусь судить о количестве захороненных на полигоне. В ближайшей ко мне траншее было закопано не менее сотни. Процесс зафиксирован на видео. Считаю необходимым распространить данную видеозапись, если мне удастся её сохранить. Вероятно, я передам её Олесе”.
 Это была последняя запись, сделанная мелким неразборчивым почерком, после чего шли чистые листы.
 В груди Фёдора словно что-то вспыхнуло, и сердце застучало быстрее. Он закашлялся, после чего принялся лихорадочно перелистывать страницы, ища знакомое имя.
 “Я забрал ту девочку, Олесю, которая была с повстанцами, и привёл домой. Если завтра утром я вернусь живым, то передам ей все тетради”.
 Больше никаких упоминаний её имени найти не удалось, хоть он и просмотрел все страницы. Могло ли это быть просто совпадением? Да, скорее всего, так и есть. Но сердце в груди продолжало учащённо биться. Закрыв тетрадь, он заметил ещё одну краткую запись на задней стороне обложки. Она была едва заметна, как будто сделана замёрзшей ручкой, и дрожащей рукой, однако, вглядевшись, можно было разобрать следующие слова: “Всё, что я написал не для настоящего. Оно предназначено для истории. И её будущего суда”.
 Фёдор посмотрел на небо, и на густой плотный дым, плывущий в его чистоте, затем он осмотрелся, видя вокруг мусор и талую грязь, после чего выкинул окурок, и сунул тетрадь во внутренний карман рабочего комбинезона, рядом с сердцем, и она почему-то согревала его старые раны.

Конец.

Первая редакция писалась с зимы 2005 по осень 2006 года.
Данная редакция написана в течение 2017 года.