2. Не властно лезвие ни одного ножа...

Зеркало прикроватного трюмо мутное, запачканное. В слабом свете свечей отражаются опрокинутые бутылочки с кремами, разбитые флаконы духов и безумные глаза. Девушка напротив смотрит на себя обреченно, почти брезгливо. Растекшаяся тушь оставила черные полосы на щеках, а некогда ярко зеленые глаза, кажется, стали бесцветными. Она сминает ладонями щеки, зарывается пальцами в копну волос, будто пытаясь убедить себя, что отражение реально. Сухие губы тихо шепчут въевшиеся в сознание строки.
«Хорони, хорони меня, ветер!
Родные мои не пришли,
Надо мной блуждающий вечер
И дыханье тихой земли.
Я была, как и ты, свободной,
Но я слишком хотела жить.
Видишь, ветер, мой труп холодный,
И некому руки сложить.
Закрой эту черную рану
Покровом вечерней тьмы
И вели голубому туману
Надо мною читать псалмы...»
За окном холодная дождливая весна. Девушка не то плачет, не то скулит в такт завывающему на улице ветру. Впивается ногтями в кожу, оставляя красные полосы на шее. Хватает какой-то флакончик, кидает в отражение. Все это ей противно. Собственное лицо – как вечное напоминание. Запах волос – как шепот на ухо.
«Как мог ты, сильный и свободный,
Забыть у ласковых колен,
Что грех карают первородный
Уничтожение и тлен…»
Вскидывает руку, пытаясь схватить ножницы, и тут же роняет ладонь на колени. Истерично смеется, смахивая катящиеся по лицу слезы. Никак не может привыкнуть. Встает, взяв ножницы, возвращается к зеркалу. Смотрит зло, улыбается, обнажив зубы в привычном оскале, будто задумала подлость. Приставляет их к горлу, наслаждаясь холодом острых лезвий. Усмехается, запрокидывает голову, хватается за растрёпанные, грязные волосы. Звенит металл, длинные пряди падают на пол, цепляясь за одежду. Девушка брезгливо стряхивает их с рукава. Улыбается, уже спокойнее.
Над Невой алеет закатное летнее солнце, девушка сидит на набережной, под шум прибоя, лаская гитарные струны. Неумело обрезанные волосы превратились в изящное каре, а вместо черных потеков на щеках ее игривый румянец. И даже в серо-голубых глазах, кажется, появился былой задор. Она читает ветру Блока под тихое пение гитары:
«Ярким солнцем, синей далью
В летний полдень любоваться -
Непонятною печалью
Дали солнечной терзаться...
Кто поймет, измерит оком,
Что за этой синей далью?
Лишь мечтанье о далеком
С непонятною печалью...»
А теплый ветер гладит ее на прощание, растрепывает прическу. Девушка знает, что таинственный город Великих улыбается ей сейчас.
В аэропорту людно, столица встречает привычной суетой и жарким летним зноем. За плечами гитара, в руках небольшой чемодан. В наушниках - веселая мелодия, и девушка вторит словам песни:
«Я снова здесь, я теку в твоих венах, как обещал.
Я просто не мог, ты слышишь, не мог не вернуться…»
Она улыбается своему отражению в маленьком карманном зеркальце, поправляя яркую помаду. Девушка больше не боится зеркал, а в отражениях собственных глаз не видит отпечатка чужих лиц.
Со временем бесформенные толстовки и потертые кеды сменяются элегантными платьями и строгими блузками, высокими каблуками и неизменно яркой помадой. Она не вспоминает свою питерскую весну, не общается с оставшимися там знакомыми. Все это осталось в том далеком пасмурном городе, в той - другой жизни.
Проходят многие месяцы, лето сменяется осенью, а весна летом, и вновь город заметает белым снегом, а после укрывает яркой зеленью. И лишь однажды, теплой южной ночью, под разносящиеся вдалеке звуки гитары, когда-то излечившие ее истерзанную душу, она вздрагивает, заметив в блестящем оконном стекле силуэт позади себя. И девушка вспоминает, нацарапанные черным карандашом для глаз на мутном зеркале прикроватного трюмо слова:
«Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа…»