Отец Вячеслав

Герман Митягин

Отец Вячеслав
 рассказ                Отец Вячеслав
               
                рассказ

    В белёсой утренней мгле, окутавшей Северную Двину, тащил - старался горбатый буксир барку с переселенцами в верховья, до Котласа; изредка прогудит с посвистом да с хрипотцой и опять тащит – потащит, стараясь изо всех сил, будто боясь опоздать. Тогда все и всегда торопились.
   1929 год. В России происходит «великое переселение народов» из родных и укоренённых мест к местам необжитым. Разрушается налаженный быт, и какой-никакой достаток. Искореняется главное зло – сверхдостаток, который был, надо признать, не всегда праведный.   Но не в голодный же год   вывозить   активную часть населения хле-бопашцев (далеко не всегда кулаков), лишая их привычной почвы под ногами, сбивая хлебопашеский пыл, остужая желание иметь большие крестьянские семьи, заменяя всё это энтузиазмом батраков, много взявших в голову – тоже, как ни крути, не без основания. Но - нет, чтобы просто отнять да разделить, как в городе, эти самые лишки! (Тюремная привычка: большинства большевиков, что называется, выросших в тюрьме).    Им, властям надо было обязательно ещё и вы-слать! Как будто они вершили великие дела, задумав казаков с Терека, сделать шахтёрами Кузьбаса. Или верующих в Бога русских людей сподобить каналоармейцам - послать их на строительство каналов, или использовать   на разных подневольных лесоразработках. Мстила интернациональная   власть за вечную свою революционную бездомность, за свою громкую, но неисполнимую идейность, мстила с умом. И только потом некоторые властные люди во главе со Сталиным из этих идей многое сделали живым воплощением. Овладели страной, одержали множество великих и малых побед в течение лет сорока.
 Но как-то постепенно (в основном - со смертью Сталина) всё отдали снова в чужие руки.  Сначала за властные амбиции, а потом - за многие, многие, видимо, деньги…

 Советская власть была властью жестокой, несправедливой, не отличалась ни большим умом, ни большим трудолюбием – поначалу. Но где-то потом показала   своё   человеческое лицо, и трудолюбие. Хотя и была она всегда для России мачехой, полюбив- таки, своих незаконно рождённых чад, сделав их жизнь вполне сносной и содержательной. Послала людей на великие свершения, куда они шли не всегда с охотой. Но шли, спотыкаясь и падая, воюя с врагами, умирая и возносясь… Пока не опились либеральным дурманом и наглым рыночным мастерством.
При тоталитаризме, говорят, власть проводила репрессии против своего народа. При отвязанном либерализме народу разрешили, что-бы он сам себе устраивал репрессии прямо там, где живёт, на родине и свободе! И главное – это всё узаконили юридически под тех, кто хитрей да понаглей из того же народа. Эти репрессии намного страшней.  Люди буквально стали поедать друг друга за какую-то выгоду.  И спиваться, спиваться, спиваться…культурно и похабно - спиваться. А когда пьют отцы, дети их употребляют наркотики, становятся извращенцами. И тогда исключается, всякое нормальное потомство. И будущее страны под большим вопросом.
   
    Россия всегда была страной больших и малых чудес Божьих, как и наличием в ней неутомимых подвижников в поисках Божьей истины…
 Нашел, казалось, истину патриарх Никон в семнадцатом веке, ввёл в православие троеперстье, разрешил для богослужения иконы только греческого письма. Исправления в богослужебных книгах носили явный западнорусский уклон. Раньше Никон был митрополитом Новгородским. А на Литву с Польшей старый Новгород богатой сво-ей стороной (иногда и церковной) всегда подобострастно поглядывал. Новоявленный митрополит московский (потом Патриарх) постановил: «епископы и царь должны во всём ему повиноваться…». Но больно все эти новшества ударили по вере.  Нашлись ярые защитни-ки канонического Православия. Неукротимо праведным оказался протопоп Аввакум, а за ним и его сподвижницы Феодосия Морозова, Евдокия Урусова, Мария Данилова. Аввакума арестовали. Арестовали его сподвижниц. Страдала вся старообрядческая Россия. Бросилось человек сто новгородцев (некоторые даже с детьми взрослыми) вслед за несчастными женщинами в Москву. Потом в Боровск, отку-да они все ушли на тот свет: замучили их палачи никониан…

Пошли до самого Аввакума, которого царь и Никон хотели сломить да склонить к троеперстью, и к другим новшествам Православия, потому и в живых оставляли вместе с четырьмя его товарищами единоверцами. Больше года добирались до Пустозёрска, где пребывал Аввакум. То -  поработают по найму, то – единоверцы помогут. Дошли до места. Стали жить всей артелью поблизости к Аввакуму. Все годы ему помогали. И с пересылкой его рукописей по старообрядческим местам. Помогли бы с одеждой, с питаньем, но этого не разрешали стражники. Аввакум четырнадцать лет существовал при цепях в заточении. Изволосатился, усох, как хворост для огня. Но не сломался. Его и сожгли, как и всех его сподвижников в этом же срубе.
 Долго молча стояли люди в слезах и молитвах, наблюдая, как огонь пожирает сруб неволи, улавливая последние крики горевших заживо… Крики умолкли скоро, но люди молясь и стеная не уходили…смотрели в угли…смотрели в пепел… И только тогда пошли ис-тово, куда глаза глядят: назад идти не хотелось. Дошли до Белого моря, до Онежской губы: дальше идти было некуда. Обосновались в не-большой, но уютной бухте. Справа – скала, слева – холмы, покрытые не очень густым и высоким лесом. Построили поселок, стали ловить рыбу, охотиться на зверя, за Онегой нашлись луга для скота и пахоты. Поселок назвали – Поморец, и сами стали называться поморцами. Такую фамилию и заимели жители этого поселка – Поморцевы.

 Множество старообрядцев именно благодаря Аввакуму рассели-лось по всему побережью Белого и Баренцова морей. Это были очень стойкие, но скромные люди, которых за непокорство выселял с поморья не один царь, как и советская власть с этого и начала тоже. Поморы, как никто на Руси, сохранили артельное существование со всеми принципами Божественного, бескорыстного начала. То есть самую русскую православную генерацию людей, за что, наверное, и вечные гонения. В центре Руси князья были слишком драчливы и коыстны, зависимые от ярлыков, данных ордынскими ханами. Драч-ливы и семейно кровавы… Примеров тому не счесть…
   Шли годы, сменились поколения. У предков отца Вячеслава из поколения в поколение - все подвижники веры Христовой -  была нов-городская фамилия Вышгородцевы. Но решили сразу - пусть будет, как у всех - Поморцевы. 

Священники Вышгородцевы или проще – попы за 400 лет утратили своё священнодействие. Попросту поумирали. С походом на север к Белому морю и жизни на нём предки отца Вячеслава стали придер-живаться согласия беспопоповства. Это характерно для поморов, что и досталось в конечном итоге этой общине старообрядцев и отцу Вячеславу или как он теперь чаще назывался «благословенный отец».
 С годами появились в поселке новые люди, с новыми фамилиями и с новой верой,- никониане. Никониане построили деревянную церковь.   Староверы старый скит разобрали и построили в лесу новый скит из нескольких изб. Самая большая – молельная изба. Никто ни-кому не лез в душу с новой верой, старообрядцы никого не склоняли к своей вере: испытанные, видавшие много чего люди, дурью не маются.               
 
  Советская власть дошла до этих мест не сразу. Никто и понятия-то не имел, что это за власть. Но, когда она, советская власть, обозначила на карте посёлок Поморец, тогда и нагрянули вооруженные холуйские люди от власти, решив сделать все дела за один-два дня… И продразверстку, и коллективизацию, и отправку на переселение враждебного элемента. Подгадали, когда в море уплыли баркасы рыбаков и в лес ушли охотники, вскрыли во всех избах закрома с хлебом, под шумок, в сумерках уже, щупали девок, резали кур и свиней.
 
 Тут же нашёлся старообрядческий вождь, неведомый дотоле, но бойкий на старинные убедительные слова, стал жителей уговаривать укрыться в ските, и зело молиться! Потом настроил людей, пошедших за ним, и сгореть всем вместе в молельной избе: конец света, де, наступил, Антихрист пожаловал, как в 1666 году, когда Никон стал верховодить над Православием. Никто не понял, что сказал на английском языке этот проповедник тому, кто пришел с ним. Видимо были у староверов враги мировые, наряду со своими, отечественными… Этот кто-то и подпалил, скорей всего, скит и молельную избу. Проповедник стал возле дверей избы, чтоб ни одна живая душа не попала в руки Антихриста.                «Умрём праведно, очищаемые огнём!» – кричал он. Затем открыл лаз в подполье и беспрепятственно исчез в приготовленном заранее под-копе. Лет 200-300 такого не было… 
 
 Когда приплыли баркасы и вернулись охотники из леса, всех их арестовали и погнали пешком до Холмогор, где дожидалась крытая свежими досками баржа.
 Был среди арестованных грубый на вид, коренастый, низкорослый человек в кожаном, засаленном рабочем пальто, выменянном когда-то у шведов, который горько и молча, страдал: вся семья погибла в сгоревшем скиту. Мутно-голубые, большие глаза порой выдавливали одну за другой слезинки на большое, обрюзгшее, заросшее неряшливой бородой, лицо. Он смахивал их рукавом или большими нечистыми пальцами руки. Он почти не спал, сутками стоял на ногах, держа руки в карманах. Как будто что-то искал в них. Нахохлившись волосатым затылком, грузно выпиравшим из-под кожаной выцветшей большой кепки, вдруг принимался ходить взад-вперёд среди людской невольничьей суеты. Как-то ранним утром, он обратился к отцу Вячеславу:
  - Отец Вячеслав, благослови меня…   
  - Зачем благословить? Куда?
  - Не могу объяснять, ты благослови…

  Отец Вячеслав перекрестил его, не проронив ни слова. Еще раз перекрестил. И еще раз.               
  И Степан Поморцев (так звали этого человека с горем), капитана рыболовецкого баркаса, вдруг быстро забежал по лестнице на кров-лю, где недавно ещё стоял охранник, и бросился в воду. Люди увидели, как он головой вниз вошел в пучину, кажется, и руки держал по привычке в широченных карманах кожаного пальто, в своей неизменной кожаной кепке, до отказа надвинутой на голову. Конвой, едва успев вскрикнуть, выстрелил вдогонку два раза, как бывает при побеге из заключения. Кто-то из переселенцев сказал:
  - Охрана, угомонись, это не побег.
  - Зачем бегать: довезем до места, там вас отпустят, будете работать на новом месте.
  «Благодетели, - подумал отец Вячеслав, - как будто раньше мы не работали: на себя работать везут – не иначе».

   Отец Вячеслав, понятно, – священник не официальный – добровольный по зову сердца беспопоповства – прорезались гены предков. Он был отличный плотник, строивший вместе со всеми баркасы. Ловил с рыбаками рыбу и был святым отцом во всех рыбацких плаваньях и во всяких застольях на суше, он крестил детей и крестил новые избы. Поморы -старообрядцы много не молились, но жили исключительно по вере, по старой вере, всё в работе, в работе… Работа, как само моление. Общались друг с другом, словно члены большой семьи: хитрости друг к другу не имели, разве что по разности натур и характеров возникали конфликты, да иногда из-за женщин. Но не что иное, как беспоповство, наверно, и позволило сыграть с ними злую шутку самосожжения. 

 Семья отца Вячеслава состояла из его жены и двух дочерей: Вере – семнадцать лет и Насте – десять. Не пошли они в скит на погибель, заподозрила жена отца Вячеслава, Степанида в затее новоявленного проповедника подвох. Старалась повлиять на народ против его затеи, но где там! Не хватило у народа провидчества. Когда слишком много людей, появляется чувство стадности, а людям кажется, что это чувство общности. Но общность может быть только возле доброго, нужного проверенного дела. Даже на вере, крепчайшей вере людей - тёмные личности научились спекулировать.
  В дальнем углу дощатого сооружения баржи, в сумерках позднего дня или вечера светилась семья отца Вячеслава, поскольку все они были – отец, мать и дочери – светлорусыми, голубоглазыми и какими-то беседными, что ли - не разговаривали между собой, а будто вели беседы. Это и придавало дополнительно свету их отношениям. 
 Среди переселенцев, держась от них ближе к выходу из-под навеса, находился странный пассажир - не переселенец, а вольный, назо-вем его «гражданин попутчик», взятый на баржу, видимо, за мзду конвою. Архангельск – портовый город, подверженный всем миро-вым идейным ветрам и модам того времени снарядил этого гражда-нина в путь, как на гастроли.  Кепка – серая «букле», таких в России еще не носили, бостоновый пиджак – тоже очень большая редкость по тем годам, брюки, не брюки вовсе, а нечто типа шароваров с застежками на щиколотках. Свежая рубашка, галстук, чубатый, русый, но не такой, как Вера - дочь отца Вячеслава, которая часто заглядывалась на него. Он это прекрасно видел. И, когда девушка зачем-то оказалась поблизости, не преминул познакомиться:

   - Простите, но меня бросает в дрожь, - сказал он несколько театрально, - как такая девушка, как вы, все это переносите?               
  - Мы привыкшие, - сказала Вера тоненьким голоском, - мы – Поморцевы.
  - Это фамилия ваша? Неужели!?               
  - Да – фамилия. У нас все – Поморцевы, чтоб не исчезла в веках наша фамилия – так старшие говорят.               
  - В таком случае, разрешите представиться: я Иван Алексеевич Беломорцев.
  - Разве такая фамилия бывает?               
  - Бывает. На той стороне Сорокской губы такие фамилии есть. Я родом оттуда, но с рождения почти здесь не жил. В этих краях я сейчас в командировке. Если честно: я бухгалтер-ревизор, только никому не надо об этом говорить, я здесь инкогнито.
   - Это как это?
   - Ну, тайно, значит, негласно.
   - Да никому я не скажу, что вы. Вы, наверно, учились где-то в большом   городе?               
   - О, да. В большом и красивом. В Одессе.            
  На самом деле этого человека звали Петров Иван, родом он был из Вятки, окончивший в областном городе курсы счетоводов.
 А в Одессе за некоторую сумму научился кое-какому иллюзионизму у самого Кио. Это были небольшие психологические фокусы: как быстро повлиять на толпу, как превратить чёрное в белое, и белое в чёрное прямо на глазах у публики, глотать иголки и так далее. Сейчас он ехал тайком из Архангельска, «прикупив» немалую сумму денег путем производственно-бухгалтерской аферы. Ехал куда-нибудь в дальние края, как можно дальше. Иван Петров был авантюрист-романтик. Таких в молодом советском государстве развелось уже немало.               
 
  Отец Вячеслав не одобрил увлечение дочери: чуяло сердце не тот это человек. Но Вера к тому времени была уже всерьёз влюблена, по-ка что, не сознавая этого в полной мере, заботясь лишь о том, чтобы молодой человек ответил ей тем же. Иван Петров тоже полюбил, такого с ним никогда ещё не было. Он сказал милой девушке, что как только они доедут до места назначения, он, побывав кое – где по своим делам, обязательно приедет к ней… И они поженятся. В Котласе он сошел на берег. Вера почувствовала, как всякая наделенная прозрением влюбленная женщина, что он не врет, он приедет.               
  До Котласа доплыли недели за две, а там - в реку Вычегду, и к самым её верховьям. Затем – пешком километров двести до реки Берлоги и сколько-то ещё по её берегу, и сколько - то от неё. Завезли, завели их в самую глухомань Урала, и велели располагаться пока что на небольшом холме:
 
  - Домов, как видите, здесь нет. Дома будете строить сами, лес рядом; на этом месте будет поселок лесников. Вы и станете лесниками.               

  Дали пару лошадей для подвозки леса. Сразу, чуть ли не за месяц, переселенцы срубили большую избу, будущий скит, и все в нем пока находились. Потом, помогая друг другу, срубили к зиме все остальные избы. На болоте было множество грибов и ягод, и люди свыклись с тем, что жить можно и здесь. А поселок назвали так же, как на море – Поморец.               
 
    К тому времени, к тридцать второму году наш герой ещё не родился - только появился на Урале его отец…               
  Приехал Иван, как и обещал. Устроился в районном центре кем - то в Райпотребсоюз. Свадьбу никто не играл. Не принято было у этой общины. Отец Вячеслав, скрипя душу дал благословение, как и Степанида… И уехала Вера в район, где молодой семье дали квартиру.
  Отец Вячеслав вечерами садился за физгармонию, напевая вполголоса старообрядческие псалмы; иногда, низко склонившись над столом седой головой, что-то писал в клеёнчатую тетрадь, привезенную с Белого моря, писал в основном о том, почему это русским людям при советской власти, считай, народной власти, нельзя верить в Бога? Чем Он ей помешал?..
 
   Потом случилось горестная история: отец Вячеслав, приехав к дочери в район, решил на обратном пути взобраться на гору, где сто-ял уже давно не работающий храм. Что ему там нужно было? Храм никонианский, а все одно – Боговый.  Может из окна лик Христа хоть увидеть, а то ведь все иконы у старообрядцев и все книги изъяли.
  Подошел отец Вячеслав к церкви и стал заглядывать в окна. От-куда ни возьмись: три молодца в форме НКВД:
    - Никак будущий приход присматриваете, отец Вячеслав? Пойдёмте с нами, расскажите…               
  И увели его в милицию. Никто не смог помочь: ни жена с дочерью, ни старообрядческая лесная артель, ни Иван Петров. («Не он ли, собака, - думал отец Вячеслав,- навёл на него «опричников? Зачем я ему сказал, что пойду к храму?..»). Обвинили в том, что отец Вячеслав «распространял опиум для народа», хотя нигде им ни единого словечка не было сказано церковного. Судила тройка, а ей свидетелей не надо. Отправили быстро: отец Вячеслав считался старообрядческим священником, а это ещё хуже никонианского, да и рабочие руки нужны были на строительстве Беломоро - Балтийского канала. Это почти на его родине, недалеко от родного Поморца, только на другой стороне Онежской губы.
 
 И снова Северная Двина, и снова баржа, но уже с крепчайшими запорами, решетками и большей скученностью разноплеменного народа, скалившего из всех углов зубы. И закат над баржой – железо калёное…               
   Проплыли до Архангельска, заплыли в Белое море и до Сорокской небольшой и узкой губы на реке Сороке. Плыли недолго - до большого поселка Сегежа. Там лагерь – Сегежлаг, от БеломорБалтла-га. Загнали всех в большой отстойник, где начали сортировку заклю-ченных по каким-то неизвестным признакам. Потом на полуторках (где ближе – пешком) развозили по лагпунктам в сторону Медвежьегорска на протяжении сорока километров. Сам канал планировался на 227 километров, но 190 километров приходилось на реки и озера, и только 37 километров трассы намечалось прорыть и сделать деревянные шлюзы, когда пустят воду.  Петр Первый по этому перешейку протащил по суше три корабля. Эту сушу и прозвали «Осударевой дорогой». Говорят, много на этой работе народу сгинуло, но современники отличились куда как большими жертвами: из 280 тысяч по-гибло около 100 тысяч. В этих ста тысячах погиб и отец Вячеслав.
 
   Произошло это вот как: распределили людей по бригадам. Отец Вячеслав попал в бригаду плотников. Делали они деревянные шлюзы из больших деревянных щитов, из доски - семидесятки, спаривали и скрепляли деревянными шпунтами или гвоздями кованными. Шлюз устраивали в котлован, вырытый заранее.                Вдруг в одном месте стало промывать от дождей грунтовую массу с наружной стороны шлюза, было решено: в этом месте устроить из де-рева же что-то вроде небольшой предварительной дамбы. То есть, впритык к шлюзу для крепости делался небольшой ряж из брёвен, вроде продолговатого   прямоугольного колодца: метр в ширину, в длину – пять-шесть метров.   Внутрь колодца сыпали гравий, песок, землю.

  Бригадиром плотников был человек по прозвищу Миша-Шишка. У него, действительно, немного ниже правого уха, почти на шее, имелась большая шишка, не заметить которую было невозможно. К его фамилии – Килин, прилипло и другое прозвище – Кила.  Мужик грузный и неповоротливый обладал, однако, плотницкой сноровкой, смекалкой, практичностью и умением видеть заранее то, что собирался строить. 
  У него было крупное, коричневатое от загара, мятое лицо.   Чёрный, всегда небритый подбородок, маленький, спрятавшийся в густой щетине, рот.  Крупный, разлапый нос. Черные же, с прищуром, глаза, по которым невозможно было предположить даже какой национальности этот человек, и кто он: крестьянин, рабочий, солдат, бандит? Или просто - «не пришей кобыле хвост»? - как тогда говорили.

  В первые годы советской власти появился такой тип людей: на все способных, и не знавших и не желающих знать ни дальних, ни ближних своих   предков. Сироты революции и гражданской войны, они хватались за всё, и многое, как это ни странно, покорялось им. Сегодня его призывают в солдаты, завтра он убегает и кого-то грабит, послезавтра он куда-то устраивается на работу, чтобы прокор-миться или притаиться…Работу всё-таки они считали основным сво-им прокормом.  Поэтому считались в лагере, как тип заключённого рабосило (рабосить, значит, работать) в отличие от природного жулика - басовило: босяк-бродяга-блатной.

 Отца Вячеслава Кила невзлюбил сразу же, они были антиподами. Кила ещё на барже отца Вячеслава приметил. Его раздражал в этой мглистой и грязной атмосфере светлый лик отца Вячеслава, его длань, тянувшаяся ко лбу в молитве. Раздражало и то, что люди иногда с восхищением взирали на отца Вячеслава. Не понравилось Киле и то, что плотником отец Вячеслав   оказался отменным, таких, как он, в бригаде больше не было. Не был таким и сам бригадир.  Но отец Вячеслав получил в первый же день самую маленькую пайку 500 грамм. Все получили по 700 грамм, а он – 500. Отец Вячеслав промолчал, промолчали и все в бригаде, но через два дня Киле сказа-ли:
 - Ты за что его обделяешь?
 -  Он много молится, а работает не шибко.               
 -  За то от тебя дурной работы, хоть отбавляй! Ты с ним советуйся: он много знает.               
 -  Да он знает одно: бох велел, бох не велел. Я и кличку ему дал «Бох».         
 -  Ты лучше свою кличку не забывай, а хлеб ему давай нормально: мы с ним рядом работаем…               

  Работа сдвинулась с места и хлеба стали давать больше. Пайки выросли от 700 грамм до кило двести. Бригадиры и помогалы (помошники бригадиров) стояли над душой, так же, как и над их душой стояло начальство, торопили. Люди не выдерживали, умирали от перенапряжения, доводила мошка, комары, цинга, стали бежать в карельские леса, стараясь добраться до Финляндии. Кого-то сразу под-стрелят, кто-то в болотах утонет, а кто-то доберется и как – то устроится. О количестве людей никто не беспокоился: они поступали и поступали. Порой их становилось даже лишка и, если пропадали они, никто особо и не беспокоился. Не всегда хватало, правда, специалистов. Но и их искали по всей стране и находили, соорудив им какие-то срока…               
 
 Как-то раз бригада собралась на обед, но бригадир сказал, чтобы Поморцев задержался на пять минут: надо обмазать сруб изнутри. Готовили смесь из берёзового дегтя, – пустое дело, но оно исполнялось. После обмазки брёвен дёгтем набрасывали в сруб грунта. Когда ни-кого не стало вокруг, Кила, выждав момент, ударил большим молот-ком, которым забивают большие кованые гвозди в спаренные доски, по голове отца Вячеслава.  Потом свалил тело в сруб и быстро засыпал землей, песком, чем попало! Не мог он спокойно работать, пока в бригаде отец Вячеслав.               
 Сверху утрамбовал засыпку, и бросил тут же трамбовку.
 Бригада дружно и шумно обедала поодаль в кустах у полевой кухни. Ему подали миску с супом. Хлебнув несколько раз, он вдруг спросил:
   - А где Поморцев? Что-то не вижу я его.
   - Ты же с ним был…
  -  Но я его отпустил: он попросился в кусты за надобностью. Он что, не приходил что ли?
  -  Не приходил, – ответил помогало. – Может, сбежал? Он - всё молчком, молчком: такие и бегут, я приметил.            
   Все молчали и спокойно ели: подобных случаев, с побегами бы-ло на канале сколько угодно.
   Месяца через два таким же, примерно, путём, как и отца Вячеслава, помогало ухлопал самого Килу за наглость к рабочим и стал бригадиром: и никто Килу тоже особо не хватился, даром что неплохим бригадиром был.