Променад Левтолстоя

У Левтолстоя, как и у всякого живого литератора, пристрастие к работе бывало отнюдь не бескрайним. И едва ль не ежедневно случалось ему  чувствовать близость края этого самого.  Посочиняет-посочиняет, понапишет всяких слов, покудова рука не устанет, и не забегают в заднем верху ног кусачие фантомные мурашки,  потом подскочит эдаким кочетком, и несётся, конечно, гулять.  «Хёр ауф цу арбайтен на сегодня! – говорит – Жё вэ мё промнэ! Шпацирэн! Ферляуфэн!»
Наденет специальный променадный свой лапсердак, подпояшется по-разбойничьи. В сапоги – скок, палку – хвать, и пошагал, пошагал... Шишки еловые попинывает, палкою по лопухам полупливает, бородища на ветерке – точно штандарт военный.  Бонапарт! Атилла! Гога и Магога!
Ах, славно-то как гуляется,  вот уж славно!  Очи простору полны, грудь – воздуху, а в недрах волосатой головы камнепадом грохочут  многозначительные мысли.
«Человек – торжественно размышляет Левтолстой – есть существо дурацкое! Так надобно  ли ему сострадать?  Что ж, пожалуй… Однако необходимо его также и поучить! Хоть он и бедненький, паршивец, но поучить, сука, придётся!!!»
К чести Левтолстоя,  не так уж долго телепало ему  усталый разум подобною чепухою. Нет, недолго, нет… На природе отпускало помаленьку. Сначала целительную благость прогулки ощущало тело, постепенно присоединяясь ко всеобщему натуральному шевеленью  жизни земной.  Там, глядишь, и душа  вскоре подлетала пугливым эфемерным хомяком, пристраивалась робко рядышком.  А вот мысли, напротив – отлетали. К едрене-фене, о да… И опыт, нелёгкий старичковский опыт профессионального литератора вдруг принимался милосердно исчезать из сознания Левтолстоя.  Да и куды ему тут, опыту? Тут такие чудеса кругом, что ты пред ними не пожилой занудный всезнайка, но вечный нерадивый студент, а то и вовсе сбёгший от нянек мальчик.
Тут пчела жужжит  неимоверно,  тут бабочки-белянки – откровенная насмешка над тяготами бытия. Бурьян кругом  разросся разнообразно и кое-где цветёт, и благоухает так, что слишком много понимать о мироздании становится даже совестно.  А дальше, дальше ещё что! 
Там вот бабы зачем-то в лесок пошли и аукаются там, словно иволги – ах, эти бабы! Ах… 
Лягушки на речке изнемогают от счастия вслух, самому впору им приквакивать, если б голосу хватило и духу.  Постой-ка, постой... А там у нас что? Не кони ли? Кони! Кони на выгоне пасутся! И как же можно тогда не застыть пред ними потрясённо? Пред красотою  этих длинных, плавных  лошадиных черт, пред ангельскою естественностью маханья этих хвостов?  А если вдруг который подымет в твою сторону лицо и поглядит – так это прямо хоть насовсем проснись от той глупости, которую полагал своей жизнью до сих пор, заплачь и засмейся по-человечески и научись, наконец, летать. Как та вон птица, видишь?
Птицу Левтолстой видит, а как же. Смотрит на неё и смотрит, едва вспоминая, что надо дышать.  «Птица! – бормочет – Птица… Жё тэм, птица! Их либэ дих! Любовь моя! О, моя любовь…»