М. М. Кириллов Азиатский юг Очерки

М.М.КИРИЛЛОВ












АЗИАТСКИЙ ЮГ РОССИИ
ИЛИ ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ















САРАТОВ  2018







































       Очерки этого тематического Сборника ранее уже были опубликованы в книге «Города и веси» (2016). Они были написаны по воспоминаниям автора, относящимся в основном к 70-80 годам, то есть ко времени существования Советского Союза.
        Прошли годы, и хотя места эти по-прежнему живут в нашей памяти, положение в них существенно изменилось. Взаимное тяготение республик, конечно, сохранилось, а былого единства не стало. Сомнительная независимость суверенных государств, полученная ими в результате распада союзного государства, стоила им очень дорого. Во всяком случае, возникшие отрицательные моменты нашего разобщения явно преобладают. В меньшей степени эти процессы ощущаются в наших, по-прежнему российских, республиках Северного Кавказа.
        Объективно все эти бывшие советские республики воспринимаются как отколовшееся, в значительной мере искусственно, четверть века назад от прежде единого государства, азиатское предбрюшье России. Мы мало знаем об их сегодняшнем дне. Отрезанный ломоть. Каким же было их ещё недавнее прошлое в составе СССР? Неплохо вспомнить об этом. Опыт учит. Вот об этом и предлагаемые воспоминания.

       Автор: военный врач, профессор, Заслуженный врач России, писатель, коммунист.

        Издание художественно-публицистическое.

Кириллов Михаил Михайлович,
Саратов, 2018 г.


ТАШКЕНТ

      В семидесятые годы была у меня первая поездка в Среднюю Азию, и именно в Ташкент. Цель поездки – набор слушателей на Саратовский военно-медицинский факультет из студентов 4-го курса местного мединститута. До этого я занимался этим в других городах.
      Мы ехали вдвоём. Преподаватель-токсиколог Анатолий Максимович направлялся ещё дальше, в Андижан. После Илецка, несмотря на весну, началась жара. Толя без конца пил чай и, потея, вытирался полотенцем. Окна в вагоне были открыты, и ветер по вагону гулял. Насыпь и поля вокруг дороги буквально устилали поля тюльпанов. В это время здесь всегда так. Ехали долго.
      На вокзале в Ташкенте расстались.
       И здешний вокзал, и городские проспекты показались мне такими же, как в Москве. И дворы, и скверы, и площади. Пожалуй, больше было зелёных насаждений. Да во многих местах били фонтаны. Город  был более яркий, чем наши, северные, города. Людей повсюду было много. Одевались по-летнему. Людей в восточной одежде было немного, разве что многие ходили в тюбетейках. Бросались в глаза торговцы на улицах.
     Мне даже стало как-то не хватать ожидаемого восточного колорита, а европейский тип города был мне и так хорошо известен. Я спросил встречную пожилую женщину, можно ли где-то в городе увидеть старинные мечети, кладбища, крепости и таким образом прикоснуться к древнему Узбекистану? Она удивилась моему вопросу и сказала, что всё это есть, но затруднилась уточнить, где это. «Это же не Самарканд и не Бухара», сказала она.
      Тем не менее, в центре города я натолкнулся вскоре на достаточно унылое высокое здание, стеной обращённое к улице. Мне сказали, что это медресе (духовное мусульманское училище). Одновременно в нём работала и какая-то городская типография.
     Я заглянул через каменные ворота во двор и не пожалел. Во дворе росли высокие деревья, может быть, даже платаны, дававшие вокруг себя глубокую тень. В тени скрывались невысокие здания, посреди двора под деревьями протекал широкий арык. Людей во дворе практически не было, лишь у арыка на коврике на коленях сидел молодой мужчина с бритой головой. Он кланялся и совершал омовение. Через плечо у него свисало полотенце. Если бы он не молился, я бы подумал, что он в тени у арыка просто спасается от жары.
      Пройдя вглубь двора, я над крыльцом одного из домов увидел стеклянную вывеску: «Центральное духовное управление мусульман Средней Азии и Казахстана» (как-то так). Это было уже интересно. Я вошёл в дом и нашёл в одной из комнат благообразного старика-узбека в обычной городской одежде, который по-русски любезно объяснил мне назначение этого Центра. Центр выполнял и роль семинарии, и мечети. Старины я так и не увидел, но всё же был удовлетворён.
     Я посетил Мединститут, познакомился с военной кафедрой и с подготовленными кандидатами в Саратов. Среди них были не только русские ребята, но и узбеки. Познакомился с выдающимися узбекскими терапевтами, в т.ч. с профессорами Убайдуллаевыми. Вечером с помощью офицеров военной кафедры посетил концерт знаменитой тогда труппы «Уч-ку-дук три колодца». Их исполнение в те годы было широко известно.
     Через день я уехал в Саратов.
      В восьмидесятые годы мне пришлось ещё побывать в Ташкенте. Проходил Всесоюзный съезд терапевтов. Увидели всех виднейших терапевтов того времени. От Чазова до Чучалина. Своеобразный парад академиков. Научный интернационал. Посмотрели город.
      В 1987 году там же прошёл съезд терапевтов Туркестанского военного округа. Руководил съездом главный терапевт МО генерал-лейтенант м/с академик Е.В.Гембицкий. Проводился анализ опыта терапевтической службы в боевых действиях наших войск в Республике Афганистан. В Кабуле уже 7 лет успешно работал наш, советский, тысячекоечный военный госпиталь. Столь же мощный окружной военный госпиталь был и в Ташкенте. Врачам прифронтового округа было чем поделиться. К сожалению, секретность приводимых материалов делала их малоизвестными для широкого круга терапевтов в стране. Но самое главное: почувствовалась близость большой войны. Ташкент жил этим уже годы, будучи перевалочным пунктом для наших войск и для раненых.
     Побывали делегаты и в центре города. Побродили по центральной площади, где обычно проводятся военные парады и проходят демонстрации трудящихся. Площадь громадная. Рядом были расположены парк и мощные фонтаны. Обилие воды в южном городе, где нет большой реки, казалось праздником и желанной роскошью, но была и необходимостью.
     Конечно, за внешним обманчивым благополучием жизни в прекрасном городе Ташкенте, центре советской Средней Азии, скрывались и проблемы. Здесь они чувствовались рельефнее, чем в России. В выступлении профессора Гембицкого в военной аудитории эти проблемы были названы и  прозвучали очень тревожно: это касалось наших реальных потерь в Афганистане. Наступило отрезвление: Ташкент стал прифронтовым городом, рядом уже шла настоящая война.
      Я должен был через несколько месяцев ехать на стажировку в Кабульский госпиталь, и, вслушиваясь в эти сообщения, спиной чувствовал некий холодок. Говорили в кулуарах съезда и о пытках, применявшихся в республике при здешнем руководителе Рашидове. О боевых столкновениях в пограничных районах Узбекистана с Таджикистаном и Киргизией. О бедноте крестьян в этой богатейшей хлопковой республике. Конец восьмидесятых годов становился проблемным и в самой России.
     В последний раз я побывал в Ташкенте в октябре и декабре 1987 года, когда летел в Кабул и когда из него возвращался.
     Сохранились мои записи в дневнике о тех днях, касающиеся Ташкента (книга «Кабульский дневник военного врача», Саратов, 1996).         
       «25.10. Ташкент. Пересыльный пункт. Тузельский аэропорт. «Тихий перекресток». Начало системы. Утро. Льет дождь.  Перед отъездом говорили: «Нет погоды — радуйся; не включили в список на вылет — радуйся; задержали вылет — радуйся...» Мне — в Кабул, в Центральный военный госпиталь. Преподающему военно-полевую терапию уже более 20 лет необходимо хотя бы прикоснуться к правде своей профессии.
          26.10. Похолодало. Выпал снег. Рейс отменен. Завариваем чай. Вечером в гостинице рассказы бывалых людей, фронтовые побасенки. 27.10. Попытались отправить. Привезли в Тузель. Продержали 5 часов и... вернули на пересылку. Непогода. Скорее бы. Нервы напряжены до предела. 28.10. 5.00. Подъём. Едем в аэропорт. Авиаторы не спешат. Бродим по двору. В магазине «Берёзка» на нас, неимущих, смотрят волком. Хранители чужих сокровищ... Чеки, чеки. Некоторые на них просто помешались. Наконец — перекличка, раздача паспортов. Переход границы и посадка в самолет. ИЛ-76 забит людьми до предела. Летим».
    В Кабуле было много работы, но всё обошлось благополучно для меня. Я здесь об этом не пишу. Но стало ясно, что это не «война через форточку», как в Союзе многим казалось, а самая настоящая кровавая бойня.
      Пришло время возвращаться домой.
    «24.12.1987 г.  День отъезда. Ранним утром Кабул еще пуст, улицы перед машиной расстилаются. Впереди аэропорт, а за ним высокий, заснеженный, залитый солнцем горный хребет Пананг.
     В аэропорте полно народу. Длинная очередь на оформление. Ясности с прибытием самолета — никакой. Должен прибыть из Кандагара, но когда? 8.00. В аэропорте — ни столовой, ни чайника с водой. Туалет на улице. Народ: офицеры, солдаты, женщины, мужчины, в т.ч. штатские. Нет только детей. Кто–то терпеливо сидит на скамейке под тентом, кто-то бродит по широкому двору и дороге, ведущей к летному полю. Едят консервы «Си-си», пьют захваченную с собой пепси-колу... Делать нечего, а деться некуда. Начинает припекать, и в шинели становится жарко. Среди ожидающих пассажиров бродит пьяный старший лейтенант в мятой шинели, вывалянной в пыли и мелу. Рядом сидит знакомый хирург из госпиталя в теплом бушлате с портфелем и автоматом. Мается в аэропорте уже третий день. У него другая дорога. Никак не может вылететь в Гардез. Узкое это место — Кабульский аэропорт, узкое как игольное ушко. Взлетают и садятся самолеты афганской аэрокомпании... Наконец, где-то к часу дня, в небе появляется ИЛ-76 и, отстреливаясь, снижается. Может быть, наш? Садится, начинает разгружаться...
         Ждём. Усталость берёт свое: как жаль, что не позавтракал. Ещё не раз вспомнишь официантку госпиталя Машу. Да и без глотка воды 7 часов тяжело. Жую галеты. Наконец раздают паспорта и посадочные талоны. Потянулись к борту. Очередь—человек двести. Влезаем по трапу, оставляем чемоданы при входе, в хвостовом отсеке, и пробираемся между бортом и громадными контейнерами, размещенными в брюхе корабля. Теснота страшная.
          Кто раньше зашёл, тот сидит, остальные — стоят. Кое-кто даже на крышу контейнера залез с чемоданом. Темно — иллюминаторов нет, душно. Майор, стоявший передо мной, скомандовал солдатам, сидевшим вдоль борта: «Подвинуться на одного человека, посадить полковника!» Народ подвинулся, и я сел, сжатый с боков соседями...  Неудобства все терпят, даже еще и подбадривают друг друга. Рады, что Афган остаётся позади. Задраивают задний люк, самолет выруливает и тяжело взлетает. Лету — полтора часа, почти половину времени — взлет и посадка. Летит неровно: вымотало вконец. Наплывают самые последние воспоминания: утро в госпитале, просторы кабульских улиц, солнце и пыль аэродрома... И над всем этим - голубое громадное афганское небо.
     Наконец самолет тяжело касается бетонки. Ташкент. Спускаемся с трапа. Свежий ветер, темно, моросит дождик. Тащимся в здание таможни. Тусклый душный барак. Накурено. Все стоят в долгой очереди. Унылый пограничный чиновник ставит штампики в паспорта. Олицетворение обыденности и безразличия к людям.
       Наконец мы — на советской территории, за визжащей задвижкой... Но за дверью ещё одно тускло освещенное, тесное, душное помещение. Заполняем декларацию и по сантиметру движемся к еще одному служителю. Кто-то достал бутылку минеральной, так по глотку ее выпили за минуту десяток человек, передавая из рук в руки. Служитель-таможенник монотонно спрашивает о долларах, о золоте, о. порнографии... И женщин тоже. Смесь наглости, ложно понятого профессионального могущества, глубинного безразличия и неуважения к людям.
        20.00. Протискиваюсь в зал аэропорта почти без сил. Ни буфета, ни крана с водой, ни туалета... Люди, бросив вещи в зале, бегут в соседнюю воинскую часть, в потемках пьют из крана воду, которую, слава богу, уже можно не кипятить, ищут солдатские гальюны... А зачем заботиться о людях? Тузельский скот все стерпит. Деньги получай, фронтовички, тащи на горбу вещи до шоссе, садись в автобус и бери штурмом Ташкентский аэропорт! Восемь лет войны, сотни тысяч людей прошли через это игольное ушко, но ничего не изменилось. Единственный в стране фронтовой аэропорт!
           Вспомнив добрый совет, данный мне ещё в Кабуле, я добрёл до медпункта соседней воинской части... В комнате отдыха больные смотрят телевизор... Среди них поднимается, с удивлением глядя на меня, наш выпускник, доктор этого медпункта, Джалилов. Принесли мои вещи, усадили в кабинете, притащили из летной столовой кастрюлю с горячей пшенной кашей с маслом. Пища богов. Съел всё, выпил чайник крепкого чаю, и, наговорившись, рухнул на койку в пустой солдатской палате, мгновенно уснув.
          25.12. За ночь я ожил. Утром прибыл начмед - Будников, тоже саратовский выпускник, и отвез меня в окружной госпиталь к Анатолию Антоновичу Резунову, главному терапевту округа (саратовский выпуск). Разместили меня на койке в люксе командующего округом.
        В госпитале мы вместе посмотрели до десятка больных и раненых, удалось выяснить и дальнейшую судьбу некоторых из тех, кто был направлен сюда из Кабула... Госпиталь за эти годы накопил большой опыт по диагностике и лечению патологии внутренних органов при травме, причём поздней патологии — в отличие от Кабула.
        В Ташкенте дождь, стучит себе по жёрдочкам, отмывая с ног афганскую пыль.
        Съездили в район реки Чирчик, это рядом с Ташкентом, в богатейшие колхозы республики. Вечером пережили небольшое землетрясение. Здесь это не редкость.
          Билеты на Саратов взяли только на 26-е декабря. Расстроился было, но что поделаешь. Пусть будут ещё одна ташкентская ночь и один ташкентский день...  К ночи подморозило, высыпали звезды. Те же, кабульские, но уже наши». 
         Прощай, Ташкент советский. Что там сейчас? Русских поубавилось. Узбеки пытаются жить сами по себе. Ташкент – крупнейшее звено афганского наркотрафика, в сущности, прифронтовой район, рядом террористическое государство ИГИЛ. Поставщик мигрантов в Россию. Но, хочется думать, что советские корни ещё достаточно глубоки и живы в современном Узбекистане.   




АНДИЖАН

     Март 1985 г. Поездка в Андижан. Места малознакомые. До этого мне приходилось бывать только в Ташкенте. Стараюсь воспринимать увиденное и услышанное непредвзято.
      Южнее Илецка (Казахстан) бескрайние степи. Март, а здесь вдоль насыпи и дальше, сколько глаз хватает, поля мака. Я об этом уже писал раньше. На полустанках выскакиваем из вагона и рвём его тут же на букеты. Только мак – других цветов ещё нет.
      По пути к Андижану – Бухара, Коканд. В Андижане – медицинский институт. Предстоит традиционная работа на военной кафедре по набору из здешних студентов слушателей нашего Саратовского Военно-медицинского факультета.
      Главное на Востоке – торговля, рынки. Вот и здесь, магазины ломятся от товаров, но покупателей мало. Республика хлопка, особенно много тканей. Рынок – горы орехов, яблок, груш, граната, но и здесь покупателей нет: продавцы и фрукты. Всё дорого. Только к столу, только для гостя, для больного человека. Цены высоки и неподвижны, потому, что продают перекупщики, лишённые права широкой инициативы, а колхозники – производители – в селах. Настоящей торговли нет, нет знаменитого восточного базара, нет острой реакции.
      Живу в гостинице. Вокруг – сады ветвистых деревьев без листьев, но с крупными розовыми цветами – цветёт абрикос. Красота! Много хожу по городу.
      Встал рано утром. С высоты гостиничного этажа хорошо виден ближний аул. Прохладно. Над чёрными дворами и стволами деревьев в застывшей тишине в голубом сиянии плывёт луна.
       С восходом солнца в номере зазвонил будильник, и в ту же минуту закукарекал соседний петух.
      На центральной городской площади – чайхана. Здесь одни и те же люди, определённый круг людей и потребностей. Сейчас меньше, чем в прежние времена – поясняет мой спутник – преподаватель военной кафедры. Мужчина, какой бы низкий пост он ни занимал, дома у себя единовластен и высокопоставлен. Жена – домашний раб. Дети – исполнители воли и источник радости. Жена – только дома, а мужчина домой лишь заходит, а большую часть времени находится на работе или проводит с друзьями на улице, в чайхане. И так до поздней ночи. Не жизнь, а какое-то мужское пиршество.
        Опускается вечерняя дымка. Тускнеет голубое небо. Возле гостиниц, кинотеатров и рынков загораются уличные светильники. Оживают после дневной жары чайханы, лавчонки, бары. Шипят шашлыки, жарится рыба, высятся горы лепёшек, чуреков, льётся пиво, дымится в пиалах и чайниках зелёный чай. Собираются посетители, одетые преимущественно в чёрную мятую одежду, в тюбетейках, небритые. 
     Рассаживаются за столиками на помостах и подолгу сидят там. Играет тихая восточная музыка. Тихая беседа временами начинает прерываться громкими спорами. Время идёт, дым с жаровен растворяется в ночном небе, люди разбредаются по домам. И так изо дня в день. Для многих так проходит вся жизнь. Что это? Нужно ли это? Может быть, это медлительное течение угасающего дня – образ, в сущности, прожитой жизни. Во всяком случае, им так нужно. А мы, у себя в России, и в 70-летнем возрасте даже глубокой ночью всё норовим делать с утренней свежестью, насилуя волю природы.
      И ведь, что удивительно: в сотне километров Афганистан, где уже 5 лет идет война, гибнут люди, а здесь – тихое царство. Но здешние люди говорят, что многое меняется. Прежде узбека в армию провожали как покойника. Плакали, рвали на себе волосы, даже умирали с горя, а теперь это – торжественное событие, собирается вся махаля, это толпа людей, ряды машин, это плов в домах и праздник.
      Познакомился с преподавателем военной кафедры майором запаса по имени Иркин, татарином по национальности. Узнал от него много необычного. Прежде всего, об участии татар в революционных преобразованиях в Средней Азии. Отец Иркина, выпускник Высшей Духовной муссаватистской семинарии в Татарстане, ещё студентом, познакомился с Тукаем, татарским Пушкиным. Отказались от религиозных догм и приобщились к делу революции. В 1918-м году группа татар жила в московском Кремле. Они встречались с Ворошиловым, Сталиным, мимолётно даже с Лениным. Группа сколачивалась для отправки в Ходжентский центр с целью внедрения там современных агрономических технологий. Русских здешнее население не приняло бы, нужны были мусульмане. Советская власть выделила для приехавших работников бывший ханский дворец. Пригодилась религиозная грамотность отца. Дело пошло, молодые узбеки пошли учиться. Там, во дворце и родился Иркин – «наследник ходжентского хана».
     Иркин участвовал в Великой Отечественной войне, был ранен, позже ещё долго служил в Советской армии. Женился на русской, та родила ему трех сыновей, но в Узбекистане жить не смогла. Теперь женат на узбечке, но любви и счастья нет. При доме у него большой участок. Все сделано его руками, даже обсерватория. Сад, куры, индюшки. Помещик. Его твёрдое убеждение: «Нужно, чтобы каждый человек все мог сделать для себя сам в любых условиях. Нужно уметь окапываться».
      Некоторые из его мыслей показались мне интересными. «Главное в жизни – умение окопаться. Кто этого не делает, - легко живёт, но и легко теряет. Труд, труд и ещё раз труд делает жизнь глубокой, обстоятельной, заслуженной, независимой. Это и означает, если по-фронтовому, окопаться в жизни». «Здесь у нас нужно резко увеличить представительство русских в местной и республиканской власти. Рано дали волю этим ханам. Вторые секретари  (как правило, русские) – чаще всего пустое место, наблюдатели, лишённые права определяющих решений. Чтобы русское, прежде всего, язык воспринималось естественно, нужно сделать обязательными совместные детские сады, тогда освоение языка стало бы прочным и всеобщим. Русский нужно изучать не потому, что «им разговаривал Ленин», и не потому, что его создал Пушкин, а потому, что без знания русского языка в СССР нельзя рассчитывать на эффективное развитие личности, образование, участие в науке и пр. И здесь нет ущемления национальных прав. Это нормальное расширение возможностей конкретного человека. И только тогда можно серьезно говорить о Ленине, Пушкине и т.п. А-то ведь здешние, узбеки, говорят, что у них есть свой Пушкин, и его им вполне достаточно». Разумно. Иркин считает, что помпезность Рашидова, как и Брежнева, - несомненный признак слабости советской власти, перерождение её рабоче-крестьянской сути. Партия переродилась раньше, чем успела довести своё дело до конца. Есть о чём подумать во время  долгого пути в Россию.
       Моё пребывание в Андижане совпало с известным распоряжением Андропова о преследовании тунеядцев. В принципе это было правильно. Но были и перегибы: к примеру, людей ловили в кинотеатрах, в магазинах и на рынках, если это происходило в рабочее время и т.п. Это было заметно и в Андижане – днём площади города пустели.
       Помню, мы с кем-то из офицеров кафедры побывали в Ферганской долине, знаменитой во всём  Союзе своей гидроэлектростанцией. Мне приходилось бывать на Днепрогэсе, на Волгоградской ГЭС. Это были гиганты. В сравнении с ними плотина на Фергане оказалась и не высокой, и не широкой. Да и выглядела она какой-то заброшенной, хотя и работала. С берегов её заросли бурьян и кустарник. А ведь Ферганская долина самая населенная территория Узбекистана.
       Уезжал я московским поездом.  Во всем вагоне я был один, не считая двух проводников. Так было до Илецка, когда в одном из купе не поселился ещё один пассажир, какой-то начальник. Он через проводника потребовал, чтобы я зашёл к нему. Оказалось, что он полковник КГБ одной из казахстанских областей. Хозяин. Я зашёл на минутку, но не принял предложения разделить с ним трапезу и, коротко поговорив, удалился к себе. С проводниками же я дружил, подолгу сидел у них в купе, беседуя о жизни у них на родине и у нас в России.
      По мере того, как поезд уходил на север, уже где-то за Аральским морем, в купе стало холодать. Пришлось одеть шинель. Проводник по доброй воле, видя, что я замерзаю, принёс мне в купе пиалу с шурпой, горячей и сытной, и чай. Это было очень кстати.
      Илецк проезжали ночью, оказалось, что это довольно крупный железнодорожный узел, последний до Саратова.



CАМАРКАНД

        1988 год. Апрель. Еду в Самарканд. Поезд прогрохотал по мосту через Волгу, оставив за собой
холодную, ещё заснеженную Россию, и затерялся в бескрайней унылой каменистой казахской степи. Редкие одинаковые станции, убогие мазанки… Когда уезжаешь из дома, птицы обычно долго летят вслед, как живой привет от тех,  кто остался, а в этих местах – ни деревца, ни птицы.
      Но с утра километры побежали веселее. За вагонным стеклом степь солнцем залита. Вдалеке всадник на коне проскакал. На обочинах дороги, у вагонных колёс, по молодой траве красными лентами  побежали маки и тюльпаны. В более ранних поездках я уже наблюдал этот азиатский привет.
       В Самарканде поселился в центральной гостинице с гордым названием Регистан. Гостиница – без удобств, туалет во дворе – в кустах. Но уже через  час я стоял на центральной площади города, перед высокими стенами храма с уже знакомым именем Регистан. Это для меня было потрясением.
        Голубое небо, утреннее солнце, бирюзовая акварель колонн. Спокойное величие пространства. Высокое раздумье. Удовлетворённость совершенством. Чтобы почувствовать его, нужно долго и тихо стоять перед этим храмом, и только тогда он начинает рассказывать о себе. Я бродил у его подножья, и мне казалось, что я когда-то знал всё это, может быть даже тогда, когда меня не было. Я точно слышал шепот вечности.
       Заставив себя уйти, я шел смотреть руины и мечети, усыпальницы и городища, но всё это – молчало, и было мертво. И я возвращался к Регистану и вновь подолгу стоял перед ним, и мне думалось, что я отношусь к этому чуду как к человеку, который всё знает про меня. Не зря Регистан входит в число известных семи чудес света.
      Прошлое, полное жёстокой борьбы и крови, сохранило не засохшую кровь, а творение ума и рук зодчих и рабочих, творение интернационального, общечеловеческого значения. И всё это – моя Родина.
      Недалеко от Регистана находился храм, в глубине которого, в центре зала, в углублении, под полом была расположена могила Тамерлана. Зал не был освещён, свет проникал только через верхние окна. Я зашёл сюда случайно, с какими-то попутчиками. Те рассказали мне о том, что перед Великой Отечественной войной могила Тамерлана была вскрыта московскими учёными, несмотря на предупреждение здешних историков, знавших о том, что нарушившие святость могилы будут прокляты. Так и получилось: когда останки полководца были привезены в Москву, началась война. Сталин распорядился вернуть реликвию на место, и это было выполнено. В результате вскоре битва за Москву была выиграна советскими войсками. Такова была рассказанная мне легенда. Позже эта история стала общеизвестной. Сама могила полководца была ниже уровня земли. Памятника не было. Мрачное и таинственное место.
      Побывал я и в обсерватории Улуг-Бека – на окраине города. Место это сохраняет древнее название – Афросиаз. Сейчас здесь ведутся раскопки и хорошо видны целые кварталы города, засыпанного песком и забытого временем. Видны остатки старой обсерватории. Средневековый «наукоград». Улуг-Бек принадлежал к правящей династии, славился в средней и центральной Азии своей учёностью. Великий узбек. К сожалению, был убит  в династической междоусобице. И Афросиаз – предшественник современного Самарканда, как и усыпальница Тимура, - грустное место. Ветер сыплет песок, засыпая раскопки.
        Экскурсия закончилась, и экскурсанты потянулись к остановке автобуса, а я, выбрав, как мне показалось, более короткий путь, пошел в город через кладбище. Метрах в двухстах  виднелась его контора, а за ней дорога в город. Захоронения имели восточный вид. На плоских надгробьях в сидячем положении располагались скорбные скульптуры, сделанные из гипса. Так мне показалось. Надгробья были окрашены в голубой цвет. Ни деревьев, ни кустов вокруг не было. На всём кладбище не имелось ни одного креста. Я впервые видел мусульманское кладбище.
       Когда я приблизился к церковной конторе, от стены кладбища ко мне медленно, поначалу молча, но угрожающе тронулась стая громадных собак – до десятка. Для них я был чужой, тем более, что я был в военной форме. В руке у меня была фуражка. Конечно, я испугался, тем более, что людей вокруг не было, Не было их и у конторы кладбища. Инстинктивно я пошел медленно, как бы прогуливаясь и всем своим видом демонстрируя безразличие. Словно бы я был свой, и не обращал на них никакого внимания. Собаки постояли метрах в десяти от меня, перестали рычать и медленно отошли назад. Не торопясь и не оглядываясь, весь в поту, я достиг конторы и вышел на площадь перед кладбищем. Если бы я побежал от страха, собаки могли бы меня загрызть.
             Эта неприятность не заслонила для меня величайшую историческую и духовную красоту Самарканда – действительно, одного из чудес света.


АШХАБАД

В 1970 г. пришлось мне побывать в Туркмении. Из окна поезда Ташкент-Красноводск было видно, как в 100 метрах от железнодорожной насыпи на протяжении сотен километров, до Каспия, тянется государственная граница: пограничная полоса, столбы с проволокой. Временами можно было увидеть пограничников с собаками. Полный порядок. С иранской же стороны - никаких признаков границы. Со мной в купе ехал до Красноводска инженер, который всю дорогу пил зелёный чай, расхваливая его полезные свойства в жарких странах.
Вышел в Ашхабаде. Самые первые впечатления об этом городе: многонациональность, большое число русских, русский драматический театр, картинная галерея, у вокзала - красивый памятник Ленину, один из первых, построенных в СССР много лет назад. Арыки, режим полива. Без воды здесь было бы невозможно жить.
Рынок восточный: масса фруктов, дынь, арбузов. По просьбе из Саратова купил на рынке сушёной дыни. В горах южнее Ашхабада, куда мне повезло съездить, санаторий для аксакалов, сельских тружеников. Седые старики в халатах и тюбетейках в тени платанов лежат на коврах, расстеленных на мостиках, переброшенных через горную речку. Прохлада.
Впечатлений много. В галерее конкурс картин местных художников. В печи прямо на улице пекут лепешки. Это трудная работа: за день, нагибаясь, накувыркаешься. Узбеки пьют только зелёный чай, прямо с плавающими чаинками: то ли чай, то ли суп.
С матерью одного из наших саратовских слушателей (зная, что я поехал в Ашхабад, он попросил передать ей что-то из одежды) сходили в местный русский театр и посмотрели пьесу «Капелька». Артисты прекрасные. Я побывал у этой женщины дома – бедно живёт русская семья на чужбине (квартира в хрущовке, трое детей, без мужа).
По просьбе товарища, с которым работал в Саратове, посетил его друга – профессора - азербайджанца. И здесь пили чай. В подарок он отослал в Саратов парочку бутылок здешнего вина из его погреба.
Самое большое впечатление произвело зрелище эпицентра места известного ашхабадского землетрясения 1948г. На середине площади  взорванная почва, одетая в бетонные рукава. Бетонная память.
Тут вспомнился мне тот день, когда я, учась в Москве, в 9-ом классе, впервые услышал об этом  землетрясении.
         Географию нам преподавал необычный учитель. Он в те годы вёл передачу по всесоюзному телевидению типа «Клуба кинопутешествий», то есть, был человеком, известным не только в школе. Он везде побывал и много знал. Ему было лет 50, конечно, он был фронтовик. Однажды он начал урок с того, что задумчиво, как бы размышляя, поделился с нами, что вчера, по его мнению, где-то произошло сильное землетрясение, так как в комнате у него ни с того, ни с сего, скрипя, медленно открылась дверка массивного шкафа, которую и руками открыть-то было тяжело. Эта загадка вскоре разрешилась: по радио сообщили, что в Ашхабаде в тот день произошло сильное землетрясение. Но в средствах массовой информации прошло это событие глухо, и знаем мы о нём сейчас больше, чем тогда. Нас поразила наблюдательность учителя и его способность к научному анализу.
         В Ашхабаде тогда погибли десятки тысяч человек. Если бы дома там не были в большинстве своем глинобитными, погибло бы ещё больше. Потом город отстраивала вся страна.
         Уезжал я из Ашхабада вечером. Поезд миновал Бухару и уныло вёз нас по местам, близким к Аральскому морю. Станции встречались всё реже. На одной из них поезд стоял минут 30. Пассажиры вышли из вагона. На песчаной насыпи у самого вагона на узлах, готовая к отъезду, расположилась семья: старые и молодые женщины, дети. Узбеки. Метрах в двухстах от железной дороги в низине среди деревьев виднелись мазанки и глинобитные заборы.
       С приходом поезда сидевшие на насыпи люди  засуетились, подобрав узлы и детей, обступили вагонные ступени и уже стали залезать в вагон, поддерживая друг друга, как к ним подбежал мужчина, видимо родственник, и, схватив на руки одного из малышей, несмотря на вопли женщин, побежал с ним  по дороге к недалёкому селу. Погрузка, не начавшись, прекратилась. Проводница вернула билеты. Задержали отправку поезда минут на десять. Кто-то из женщин  бросился за мужчиной с ребёнком, умоляя его не мешать семье уехать, но всё было тщетно.  Поезд тронулся, вагон медленно поплыл мимо несчастных. Жестокость. Что им всем оставалось? Возвращение в неволю? Мы же долго не могли успокоиться и пережить своё бессилие. Средневековье.
        А что такое Туркмения – в девяностые - двухтысячные годы? Туркмения без русских? Туркмения – вне СНГ? Страна безработных, стариков с жалкой пенсией? Но зато с Туркмен-баши, феодалом.  Культ его личности равен культу божества. 



БАКУ

      1984 г.  Апрель. Лечу на Кавказ. Подо мной – снежная пелена, а сам я – как фантастически лёгкий лыжник. Посадка – в жёлто-голубой Астрахани - снега нет. Волга – безо льда, жёлтый песок струится по бетонке, голубые ветры.
     Летим дальше. С высоты 5000 м белые сугробы Кавказских гор - царство Рериха. Летим над Каспием. Корабли – миллиметровой величины. Весь Дагестан – на виду.
      В Баку - резкие контрасты во всём: говор, гримасы, походка. Толстые, как тумбы, милиционеры-регулировщики. Худые, со стоптанными башмаками, рабочие в кварталах Чёрного Баку. Многоликая суть. Расслоение народа на очень богатых и очень бедных, и это в стране развитого социализма. Богатством, которое не заработано, кичатся. Это режет глаз. Все полно потребительских претензий. Кудрявые короли посреди грязи. Однако видно, что кое-кто работает: качалки мерно качают нефть… Над городом дымка. Запах бензина  и газа всюду, даже у  моря.
      Набережная просторна и пустынна в эту пору. Ветер, фонтаны, зелень газонов. Чайки над парапетом. Удивительное дело – чайки смеются-таки. Прогулочные катера шевелятся у берега. Капитаны и кассиры на местах, а пассажиров мало.
      Поискал музей С.М.Кирова – десяток встречных спросил, заодно объясняя, кто такой Киров. Никто не знает. Да, это не Ленинград. С трудом нашёл скромную квартиру революционера. 
      Древний Баку. Караван-сарай, Девичья башня, баня, дворец Ширван-шахов. А дальше улочки, улочки, дворики, все вверх, в гору. Аул в европейском городе. Антисанитария. Ребятишек -  тьма. Чем беднее дом, тем больше ребятишек. Мазанки, вода в колонках. Дети босоногие, грязные, посреди помоек. Что-то вроде дворов в Лефортове, в Москве 1943 – 1945 годов, где обитали мы – мальчишки времен войны – та же рвань, и никакого уныния. Памятник Нариманову - азербайджанскому деятелю – большевику.  Высотой в 18 метров! Простёрся над городом и бухтой. Издали – вроде римской скульптуры.
      Грубость и нежность, хлам и вечность, хаос и собранность, жадность и щедрость гостеприимства.
     Почему их величества ездят с эскортом, ведь так важно побродить одному, чтобы остаться с людьми. Это такое счастье – возможность общения, даже если бродишь 4 часа подряд один. Один ли? Это еще как посмотреть.
       Что такое Баку сейчас? Хорошо ли там простым людям? Рабочим нефтепромыслов? Об Алиеве я не беспокоюсь. Это что-то другое.



МАЧАЧКАЛА

           В Махачкале я бывал трижды.  Этот город давно знаком нашей семье.
           Летом 1942 г., перед самым наступлением немцев на Сталинград, моего отца неожиданно вызвали в Главное артиллерийское управление, где передали распоряжение маршала Б.М.Шапошникова срочно отправить его на Кавказ за дочерью. Отец был начальником производства противотанковых снарядов и артиллерийской оптики на заводе в Москве, и вдруг такое внимание к судьбе девочки.
       А дело было так: Ольга (15 лет), её мать (первая жена отца), её сестричка и братик, вырвавшись из блокированного Ленинграда, эшелонами месяца за два добрались до Сталинграда. В дороге умирает братик, в Сталинграде от дизентерии умирает мать, младшую девочку берёт к себе семейная пара военных врачей, а Олю эшелоном отправляют дальше – на Кавказ, в станицу Георгиевская (Минеральные воды). Там её устраивают в одной из семей. По совету старших она пишет письмо в Москву, маршалу Шапошникову: «Дяденька Шапошников, найдите моего папу. Он – военный, работает в Москве, пусть он меня заберёт…».
      Отец летит до Астрахани военным самолетом и добирается до станицы Георгиевской. Встречается с дочерью, но выехать им удаётся лишь через Каспий: немцы стремительно ворвались на Северный Кавказ. Случайным транспортом добираются до Махачкалы, полной беженцев и раненых, и в течение недели не могут выехать на север. Отец знакомится с директором известного предприятия «Дагвино», который тщетно пытается спасти колоссальные запасы элитного вина, размещённого в подвалах винного завода. Этот человек помогает через Обком партии, посадить беженцев на пароход, идущий в Гурьев. Затем, через Заволжье и Куйбышев, отец и дочь добираются  до Москвы. Невероятная история человечности в то страшное время.
      Позже, уже в конце 50-х годов в Махачкале служил мой брат Саша зенитчиком, и я приезжал к нему повидаться. Запомнился удивительно гостеприимный народ.
         И ещё дважды я побывал здесь по делам службы. Сохранились записи, датированные 1978-м годом.
     «Море, пустынный пляж. По вечерам в номер гостиницы Каспий доносится ровный шум волн и прохлада. Народ здесь беднее, чем в Баку, и такой же  бедный, как в Средней Азии. Общий колорит тот же. Постоянное ощущение женской красоты. От неё некуда спрятаться: кареглазые, яркие, тонкие, изящные, эмоциональные, хотя в разговоре сдержанные. Стоит такая красавица в ларьке – забываешь, что хотел купить. Но запомнилось и такое:  худенькая беременная женщина медленно везёт повозку со скарбом, а сзади важно шествует усатый бугай в кепи, похожем на аэродром.
       Давно мечтал побывать на детском киносеансе. Повезло - в воскресенье пошёл на сеанс в 9.00. Нырнул в детство. В зале не менее 300 детей шести – тринадцати лет. Детдомовцы. Гомон, постоянное движение, вихры, косички, мордуленции разные – дагестанские и русские поровну, вперемежку. На этом уровне отношения просто пронизаны интернационализмом. Фильм шёл интереснейший – «Ох, уж эта Настя!»
       Посетил музей истории Шамиля. Какая сложная личность. 25 лет борьбы в горах, пленение русскими войсками и… еще 20 лет тихой жизни в Калуге со всеми почестями и с правом паломничества в Мекку. Как будто два разных человека. А может быть, цельность натуры – чаще исключение? Ведь создают люди одно гнездо, а позже – другое. При этом меняются до неузнаваемости. Видимо, это возможно, хотя, наверное, не для меня. Время, борьба, общественное сознание заставляют нас – каждого в отдельности – быть монолитнее, экономнее, даже в чем-то личном ради общего дела. Но, наверное, есть и широкие натуры. Тогда, почему бы не съездить в Мекку?…».
       Уезжал я из Махачкалы неспокойно. Из гостиницы «Каспий», где я провёл 5 дней, пошёл на вокзал не освещенной городской улицей, а более короткой дорогой, вдоль складов. Вокзал был в километре, но идти пришлось в полной темноте. На полпути у одного из складов мне встретилась группа местных ребят, настроенных явно враждебно. Они что-то кричали, и бросили вслед мне пустую бутылку, которая разбилась об асфальт у моих ног. А ведь я был в военной форме. Других людей вокруг не было. Всё могло быть. Тем не менее, до вокзала я дошел благополучно. А ведь это было в конце 80-х годов в ещё советской стране.
       В девяностые годы здесь всё изменилось. Ваххабитские вылазки, взрывы. Горные районы стали  государством в государстве. При этом никакой реакции федеральных властей. Один только Абдулатипов последнее время всё больше хмурится и предупреждает. Он – здешний. Ему виднее. Видно, скоро всем здесь придётся плакать.
        Сложности сохраняются и сейчас.



СПИТАК

(Выдержки из книги «Армянская трагедия», 1996 г.)
      Я – в Армении, которая только что пережила тяжелейшее землетрясение, погибло 23 тысячи человек, остались калеками ещё 18 тысяч. «Событие планетарного значения», как сказал в те дни мой Учитель академик Е.В.Гембицкий, главный терапевт Советской Армии. Моя должность – профессор-консультант Ереванского военного госпиталя. Предстоят поездки в Спитак и Ленинакан (Гюмри), а также посещение больницы Эребуни в Ереване.
       Спитак сейчас — самое больное место на планете. Уже чтобы прикоснуться к этому месту, стоило ехать сюда.
         30 декабря. Едем из Еревана в Спитак.
      Дороги отличные, широкое шоссе неуклонно идет в горы. Движение транспорта напряжённое. Подсчитал: на 100 м до 30—40 автомашин в обоих направлениях. Лес, доски, краны, бульдозеры на платформах, толь, цементные блоки. То и дело юркает «скорая помощь». Знакомые уже по телевидению и незнакомые разрушения. Они начинаются километров за 20 до Спитака, за Аштараком и Апараном. Сдвинуты крыши домов, обрушены стены, вывернуты камни, выщерблены парапеты дорог из туфа и мрамора. Полегли фермы. Чем ближе к Спитаку, тем обширнее и плотнее картина разрушений.
      Перед въездом в город, раскинувшийся в лощине среди невысоких гор, покрытых глубоким снегом, горы каменного мусора. Здесь же расположилась автобаза. Основные улицы уже расчищены. Посты милиции при въезде и на каждом углу. Местного населения почти нет, практически одни мужчины. Целого современного здания — ни одного. Висят обрывки этажей. Дома с перебитым позвоночником, с выбитыми зубами, оскаленным кровавым ртом. На балконах и лоджиях подвешены связки лука, уже 20 дней висит белье. Обрушилась стена и обнажила анатомию квартир, в которые нельзя подняться. На оставшейся части пола новенький шифоньер, диван с подушками... Раздавленные блоками гаражей легковые машины, к которым 20 дней не наведываются хозяева. Полегли автобусные стоянки.
     Контраст: солнце, горы, голубой снег, чистый воздух и гибель, смерть, тряпье, оборванные струны жизни. Покосившиеся фонари, выбитые стекла, осыпавшаяся черепица, продырявленные крыши. Холод, холод, обесчеловеченное жилье. Есть здания внешне целые, занавеси, стекла не выбиты, но в них не живут. Они опасны. Не видно собак.
      Над городом как гимн — каменное величественное кладбище, которое пощадила стихия. У стен его сотни гробов — черных, белых — струганных, красных, детских, взрослых... Гробы лежат, стоят, громоздятся. Их явный избыток, хотя, по-видимому, ещё не одна тысяча погибших не раскопана. Гробы уже начинают раздавать на доски для тамбуров к палаткам...
     У выезда из города, по дороге на Кировакан, — железнодорожная станция, пути, рабочие. Стоят много бульдозеров, работают краны, загребают, насыпают. Здесь же стоянка грузовых машин. Барачные палатки. У костров— шоферы. Кипятят воду, пьют чай, греют руки. Раздают с борта буханки хлеба. Вытянулась очередь за водой: с водой плохо. Прямо под открытым небом — на заборе — аппараты междугородного телефона, и к ним — очередь. Народ понаехал со всего Союза, связь необходима.
      За переездом — по одну сторону дороги — элеватор. Одна из шахт повреждена, ее собираются взрывать. Поговаривают, однако, что в подвалах еще могут быть люди. Зерно ссыпалось, перемешалось со снегом, его вывозят. По другую сторону; — госпитали — норвежский, югославский, из Литвы (на флагштоке — флаг буржуазной республики), наш — военно-полевой, развёрнутый здесь 23.12.- на смену медпункту, работавшему в составе группы усиления из ЦВМУ на стадионе с 8 по 23.12. В госпиталь мы, ещё заедем, а сейчас — в Кировакан.
      Это недалеко, вдоль железной дороги. Город гораздо лучше сохранился. Дымят трубы, дома живут. Смешанное, в том числе приезжее, население. Беженцы. Очереди в магазинах. Вокзал внешне цел, но внутренние блоки повалились. Местами — разрушенные или оставленные людьми дома. От Кировакана до Еревана 115 км. Возвращаемся в Спитак: чем ближе, тем больше разрушений. Ответвление на Степанован. Далее — г. Пушкин. Рассказывали о встрече в этих горах двух Александров Сергеевичей — Пушкина и Грибоедова...
      Чтобы успеть проехать в горах, возвращаясь в Ереван до темноты, нужно спешить, но два часа ещё есть. Госпиталь развернут в палатках—УСБ и УСТ. В каждой — печи. Чтобы усилить обогрев, печи имеют дополнительную железную оболочку, берегущую тепло. Уголь горит плохо. Жизнеобеспечение забирает до половины усилий коллектива. Развернуты и действуют приёмное, хирургические отделения. Терапевтическое и инфекционное отделения отстают. Хирурги уже в тепле. Прошло всего четыре дня, а приём уже идёт — солдаты, рабочие, шоферы, дети, женщины. Поступают с панарициями, флегмонами, абсцессами, ОРЗ, трахеобронхитом, переломами. Вчера сделали первую аппендэктомию.
     Начальник госпиталя — подполковник медицинской службы Поляков. Начальник терапевтического отделения — майор медицинской службы Бучинский, выпускник нашего факультета 1975 г. Много беседовали с ним. Есть и другие выпускники (капитан Лисичек и другие). Трудностей много. Главное — жильё.
     Обошёл все палатки, беседовал с больными. В приёмном отделении сидят две женщины с детьми. Обе армянки. У одной муж — танкист в Кировакане. Ждёт его. Живёт в Спитаке, в разрушенном доме, хотя это и опасно, так как толчки повторяются. Другая ютится у родных, всего лишившись, а уезжать боится.
         Дети кашляют, сопливят. Вместе с дежурным врачом послушали, дали лекарства. Хорошо бы горчичников, но их нет. Вроде все вопросы решили, а пациенты не уходят: хорошо сидеть в тепле, возле раскалённой печки и слушать радио. Пришёл погреться рабочий-подрывник с элеватора. Они часто приходят. Чтобы тепло дольше не выходило, сделали тамбуры из досок. Для этой цели «выбили» на кладбище 90 гробов...
     Прибыл начмед округа генерал Петр Петрович Коротких. Человек внимательный, доброжелательный, в то же время увлекающе-требовательный и конкретный. Я знал его раньше. Это хорошо, что на таком тяжёлом округе (Баку, Грузия, Армения) оказался эрудированный, мыслящий организатор. Его резиденция сейчас — Ленинакан. Всё обошёл, всех выслушал, шумно поругал, не унижая и, присев на лавке в палатке-столовой, сказал: «Доставай бумагу и пиши!» Домики, шанцевый инструмент, вопросы связи, продовольственное снабжение (нач. прод. здесь — лейтенантик этого года выпуска...).
          Рытьё рвов: выявлен потенциальный очаг туляремии в районе Спитака. Летом это может обернуться бедой. Кстати, опасность доказана работающим в Спитаке коллективом из Саратовского НИИ «Микроб». Начальник госпиталя добросовестно записал распоряжения. А позже перекусили тем, что было, проводили Петра Петровича и уехали сами.
     Вновь через мёртвый Спитак с покосившимися вывесками и висящими балконами, с детскими игрушками в грудах камней.
     Горы, горы. Дорога взбирается вверх серпантином. Едем на заходящее солнце. Так же как когда-то, когда служил в десантных войсках, возвращались с парашютных прыжков. Но страшная реальность состоит в том, что это же Спитак, а не просто госпиталь, автопарк, люди, машины на шоссе...
     Беспокоит рассказ, услышанный от кого-то. Сын на развалинах дома услышал голос отца и матери, заваленных в глубине тяжёлыми блоками. Сделать было ничего нельзя: не было техники. Трое суток беседовал с ними, пока отвечали. Раскопали на 5-й день (израильские спасатели), но уже мёртвыми, хотя и без единой царапины. Этими трагедиями устлан здесь каждый метр.
     На пологом заснеженном обрыве — остов сгоревшего КамАЗа, одна из многочисленных жертв помощи. Вчера в этих краях разбился вертолёт. Едем на солнце и на Арарат — двугорбую вершину. Армянская святыня. Гора в Турции, а кажется — совсем рядом. Граница в двух шагах».
       Написано 30 декабря 1988 года после возвращения из г. Спитак в г. Ереван. Издано в книге «Армянская трагедия» в Саратове, в 1996 г. Прошло много лет. Пройдёт ещё много лет, прежде чем начнут зарастать раны, полученные тогда армянским  и всем советским народом. Сейчас к этому добавить нечего. (2016 г.).



ТЁПЛЫЕ ВОДЫ ГРУЗИИ (ЦХАЛТУБО)

      «Горящая» путевка в Цхалтубо застала нас врасплох. В тех краях мы с женой ещё не были. Знакомимся с атласом и справочниками... Пури — хлеб, цхали — вода. Цхалтубо — теплая вода - Тепловодск, по-нашему. Все простое на земле у всех просто. Едем в Грузию.
      На Кавказ до сих пор приходится пробираться по краешку земли. Ниточкой тянется железная дорога у самого моря - пуповина, несущая русскую кровь к грузинскому сердцу. Давно нужна столбовая дорога.
      Поезд — словно исследователь: то надолго заберётся куда-то в гору, то чуть не вылетит в открытое море. Чернота тоннеля возникает сразу. В купе смолкают разговоры, наступает томительное ожидание. И вдруг — яркий свет, зелень и синее-синее море. От Туапсе до Очамчире оно удивительно пустынно, как во времена аргонавтов.
      Лоо — маленькая станция по пути к Сочи. Поздний тёплый вечер. Огни фонарей высвечивают асфальт перрона. Где-то рядом горы, угадывается близость моря. В этих местах однопутка, и поезда стоят здесь подолгу. Пассажиры облепили подножки вагонов, расселись на скамьях. Кто-то из них тихонько наигрывает на гармони. Вплетается грузинская мелодия. Возле гармониста собирается молодежь, особенно грузины. Резкий говор, смех, улыбки. Образуется круг. Звучит тихая грустная грузинская песня, похожая на ветер с гор. Её сменяет лезгинка. Круг ширится. В пляску сначала несмело, а потом все охотнее вступают мужчины, женщины. Горделивая осанка, нарочито скупые движения, ритмика. Асса! Возникает чувство единения людей. Особенно радуются грузины: музыка подсказала им, что родина их уже близка. И они меняются на глазах: становятся самобытнее, многограннее, значительнее, чем ещё совсем недавно в долгих степях России. Грузия — совсем рядом.
      Раннее утро. Перрон в Самтредиа — как широкая ладонь. Невысокие пальмы. Цветы. Фонтан. В этот час малолюдно. Молоденькая кокетливая грузинка нетерпеливо ждёт сынишку, медленно едущего за ней на трехколесном велосипеде. Черные кудри и у мамы, и у сына... В сквер забрёл теленок. На низком парапете фонтана сидит старик и разглядывает наш поезд. Лицо в морщинах, глаза выпуклые, слезятся. На голове у него небольшая шапочка из войлока, руки на коленях — тяжёлые, мозолистые. Самтредиа — широкая ладонь Грузии. Ну что же, здравствуй!
       Кутаиси. Нижний и Верхний. В переводе — каменный город. Ему 3,5 тысячи лет. Узкие улочки. Караван-сарай. Тюрьма, в которой в начале века сидел молодой Сталин. Много памятников — Палиашвили, Церетели, Цулукидзе... Обилие своих великих людей. Гордая бережная память народа. Что мы, русские, знаем об этом?!
      Стратегическое шоссе: Сухуми — Кутаиси — Тбилиси — Баку. Поток машин. Колоритная деталь: коровы на дороге — бредут, стоят, лежат. Всё останавливается и объезжает. Как в Индии — священные животные.
      Цхалтубо от Кутаиси в 13-ти км. Город в предгорной долине, весь в зелени. В ясную погоду видны южные отроги Большого Кавказского хребта. Здесь всегда немного влажно и оттого душно. Но к этому постепенно привыкаешь. В зоне курорта — 20 санаториев. Строились они, главным образом, - в 30—50-е годы. Грузинский орнамент. Явные излишества тех лет, но красиво. В центре курорта — парк, источники. Парк старый — лиственница, магнолии, индийская сирень, эвкалипты, кипарисы, чинары. Место уникальное — днем и ночью, зимой и летом здесь бьют источники тёплой воды с лечебной примесью радона. Считают, что ледники, тая, питают глубины недр, здесь вода нагревается, обогащается радоном и устремляется вверх. Воды много: курорт мог бы быть втрое больше. Чудесная вода лечит больную кожу, женские недуги, суставы и старые раны. Доброе дело — 40—50 минут погреться в бассейне. 35,5°. Дно из разноцветной мозаики. Невесомость и тепло. И на улице тепло. Радикулиту не устоять. Тем более, перед многообещающим радоном в пузырьках азота... По легенде, человека к этой тёплой воде вывел раненый зверь. В Цхалтубо всё лечат только радоновой водой: бассейны, ванны, души, массажи, полоскания и т. п. И говорят — только об этом. А здешние врачи называют себя банщиками...
      Зелень в Грузии необычна — тёмная, с оттенком бронзы. Когда едешь в Гелати (в горы, недалеко от Цхалтубо), повсюду видишь обнажения бокситов — точно такого же цвета. Возможно, все это взаимосвязано.
      Очень распространена лиственница. У неё широкие нежные зеленые лапы. Чуть ветерок — и они плавно кивают тебе, как бы успокаивая: «Не волнуйтесь..., не волнуйтесь...»
       Налетит ветер — и ветви уже машут, хлещут, стонут: «Боже мой, что же делать! Боже мой, что же делать!»
     Население в Грузии до нашествия монголов составляло около 12 млн. человек. Позже страну беспощадно истребляли соседи, особенно персы и турки. К 1783 г. народу здесь осталось всего 600 тыс. чел. Присоединение к России не было бескровным, но оно положило конец войнам и истреблению народа.
      Высоко в горах — творения Х—XI—XII веков. Гелатский монастырь и Академия наук. Создание Давида-Строителя. Раннее, ещё византийское христианство, с остатками языческой культуры. Храм Бограта III-го (ровесника Ярослава Мудрого — 1001—1010 годы). Здесь похоронена царица Тамар... Сам Давид-Строитель (его именем названа одна из улиц в Кутаиси) похоронен в Гелатском монастыре. Умирая, он велел похоронить себя под плитой в полу ворот храма, так как считал, что, хотя и во имя доброй цели — объединения Грузии, пролил всё же слишком много невинной крови своих соотечественников. С тех пор, вот уже 800 лет, по плите над прахом его ходят люди... Знал ли об этой судьбе другой «великий грузин»... Грамоты, писанные царицей Тамар. Очень четкая каллиграфия. Маяковский, уроженец этих мест, не зря, видимо, запросто называл ее «Тамарочкой»... Древний народ. Горы сохранили его. Оттого так устойчиво своеобразие его культуры и социального облика.
      Музей Маяковского в Багдади (ныне г. Маяковский). Большой деревянный дом на высоком берегу быстрой и чистой речки. Вокруг горы. За ними — Турция. Семья Маяковских была здесь единственной русской семьей в те годы. В доме просто и просторно. Мебель подлинная. Проданная еще в 1908 году, когда Маяковские переехали в Москву, она была вся возвращена народом при создании музея в 40—50-е годы. Село небольшое — всё и все друг о друге помнят.
      Удивительно все же: узкая долина, зажатая горами, родила такого громадного Человека. Мальчик, в детстве говоривший в основном по-грузински, стал великим русским словотворцем. Интересно, что эта же речка «вынесла» позже — президента Груз. АН и председателя Совмина ГССР... Вот так Багдади! Нигде раньше я не узнал о Маяковском столько, сколько в этом доме на берегу горной речки.
      В музее звучит версия о более сложной подоплеке самоубийства поэта, чем принято думать. Будто бы он был не вынужден, а принуждён застрелиться. И мотивы здесь были не столько личными, сколько политическими. Он был слишком ярким трибуном коммунизма. Грузия бережёт его память.
      Чем дольше живешь в этих местах, тем во всё большем своеобразии и сложности представляешь себе окружающее. Наблюдения остро социальны и противоречивы. Рынок в Кутаиси большой. Старые времена напоминают лишь теснота, многолюдье, горы дынь, изобилие. Цены — московские...
      Архитектура частных домов особенная. Двухэтажные дворцы, на сваях, с подпольем, широкими террасами, верандами, величественными лестницами, металлической оградой, резными воротами — дома соревнуются друг с другом. Размах! И от, дождя есть, где укрыться, и от горного потока. И тень под террасами манит. И двор ровный, зелёный — словно лужайка. Где-то коза, где-то индюшки. Свиньи с черными пятнами на спинах роются в загоне. Машина, а то и две... Хорошо живут бедные грузины...
      Бизнес на всём. Лавки, лавочки, лавчонки... Вроде бы государственное, но вроде бы и нет. Очки — любые диоптрии и любая оправа, через 20 минут, но без уточнения характера собственности...      Экскурсии — немного про курорт, про радон, конечно, про Сталина — и обязательное многократное фотографирование. Познаний — на копейку, бизнес на тысячи.  У входа в источники продается всё: от пемзы, листьев эвкалипта, до вязаных свитеров и «левого» коньяка и чачи.
      И в Цхалтубо, и в Кутаиси памятники Сталину или барельефы с его изображением. Почтительные воспоминания о его приезде на курорт в 1951 году. И вместе с этим — бурный расцвет бизнеса на его памяти. Фотокомпозиции семьи Сталина — по рублю штука — рядом с фоторасписанием церковных праздников, русалками и волосатыми парнями из ансамблей. Несчастная семья: убитая жена, убитый немцами Яков, пьяница Василий, покинувшая родину дочь... страшная судьба. Большего унижения памяти Сталина трудно придумать. В России до этого никто бы не додумался. Бизнес на имени вождя везде — в парках, на вокзалах, в вагонах. Парадокс памяти: «гордые» грузины позорят своего «великого земляка»...
      Уже после возвращения из Грузии в Москву мы вечером поехали на Красную площадь. На склоне её, как на краю земли, Храм Василия Блаженного. Высокие стены Кремля. Брусчатка. За Мавзолеем, несмотря на сумерки, хорошо заметен светлый бюст Сталина. Вспоминаются испытанные еще в детстве трепет и волнение, радость от подчинённости чему-то простому и ясному, общему для всех. Как далеки мы сейчас от этого времени и чувства. К Сталину следует относиться по «заслугам», но к его памяти нельзя относиться несерьезно.
      Слишком очевидны контрасты. На одном полюсе — общее достояние, на другом гипертрофированная личная собственность, на одном — труд, на другом — нажива. То, что принадлежит всем, — часто в запустении, старое, копеечное, то, что принадлежит частнику, — крепкое, богатое, ухоженное. Как-то мы решили сходить на кладбище в Цхалтубо. Дорога на кладбище (общая) — отвратительная, дома вдоль дороги (частные) — дворцы.
      Кладбище бессистемно — хаос надгробий и оград. Старины мало. Преобладают современные богатые захоронения. Гранит, чугунное литье, памятники или портреты в рамах во весь рост, могилы электрифицированы и радиофицированы. Надгробья под крышей или даже в виде мемориальных комнат, в которых воспроизведены все атрибуты жизни умерших. Все это в громадных размерах, неимоверно дорого и безвкусно. И тут же — полуобвалившееся здание часовни, загаженное и заросшее бурьяном; безвестные, задавленные похоронной роскошью соседей холмики с дешёвыми крестами и выцветшими фотографиями. Особенно бедны могилы русских.
      Богатые и после смерти страшатся, что их сочтут за бедняков. Торговцы фундуком и после смерти не желают оставаться безвестными, и их памятники могут поспорить с памятником Палиашвили. Гимн мещанству! Богатство со своей дочерью — духовной нищетой.
          Рассказал об этих впечатлениях старой грузинке, отпускавшей процедуры в источнике. «Что вы, — грустно улыбнулась она, — есть и бедные грузины — и в жизни, и на кладбище. Они рядом, вы их просто не заметили». Да, есть и бедные, и даже нищие.
         Поезд наш долго стоял в Кутаиси. Моросил дождик. Из окна тамбура вагона видно было, как в горах мусора, возле станции, роется сгорбленная, плохо одетая старуха. Медленно разгребая палкой мусор и бумагу, она что-то искала и, находя, совала в мешок. Недалеко от неё в ящиках с отбросами рылись собаки. Чья она, эта мать? Нужна ли она здесь кому-нибудь? А рядом, на перроне, толпились провожавшие — сытые и капризные.
      Отношение к приезжим неоднозначно. Преобладает приветливое деловое отношение. Иногда поговаривают: «Не знаем, как вам наши воды, нам ваши гроши помогают» (тысячи приезжих снимают комнаты и койки). Нередко улавливаешь неприязнь, когда тебя активно не замечают, обслуживают, не глядя и кое-как.
      Говорят грузины резко и громко, прерывая и не слушая друг друга. А поют тихо и удивительно душевно, словно прислушиваясь, каким будет эхо. В их песне — гармония гор, ветра, лесов. Акустика песни — акустика гор. Грузинская фонетика весьма совершенна: сколько звуков, столько и букв в алфавите. Грузины, те из них, кто знает об этом, гордятся, что их язык древнейший в мире, наряду с иудейским, армянским и греческим.
      Бросается в глаза: эмоциональность во всём, часто позерство или, в лучшем случае, стремление к позе (у мужчин), громкие похороны и пышные свадьбы, крик по любому поводу, траурные полотнища на окнах в центре города и многодневный траур в одежде. Всё выносится наружу, на люди. Почему не внутрь? Пышная упаковка обыденного.
      Приезжая, сев в автобус, громко спросила, скоро ли Кутаиси. Пожилой грузин, снисходительно улыбнувшись наивности российской провинциалки, почтительно уступил ей место. Корсиканка боялась, что проедет Париж... Мужчины (любого возраста) без сомнения оставят все дела, если перед ними молоденькая русская и - им покажется, что есть хоть капля надежды... Молодые женщины и девушки — грузинки, конечно, прелесть, но за семью печатями. И, в особенности, для своих. Грузин будет унижаться перед русской на глазах у всех, но и близко не подойдет к своей девушке. Пожилые и старые женщины обычно некрасивы, всегда озабочены, спешат, тащат что-то в сумках, поучают детей. Чёрная одежда, чёрные платья, покрывала. Седина, как чернёное серебро.  В день, когда мы приехали, санитарочка с нашего этажа чем-то отравилась. После долгих уговоров она согласилась, чтобы я её осмотрел (конечно, в присутствии женщин и не обнажая тела). Очень красивая девушка. По-моему, ей стало лучше сразу после осмотра. На другой день мне был преподнесен мешочек с орехами (за труды), и целый месяц меня встречали пленительные загадочные взоры...
      Кира — массажистка в санатории. Руки сильные и тёплые.. Знает шесть языков: азербайджанский, русский, греческий, армянский, курдский и свой — родной. Вот тебе и массажистка. Энциклопедия! И сын у нее по имени Геракл.
      Только в Грузии я понял, что канистры — не обязательно для бензина. Полиэтиленовая посудина, извлечённая из холодильника, с запотевшими боками, с просвечивающим розовым вином — это вещь! Виноградное вино не с прилавка, а из подвалов — вот непитое мною чудо. На горных дорогах, на окраинах городов типичная фигура мужчины с киркой, ломом, лопатой. Неторопливая упорная борьба с камнем, составляющим здесь все: дороги, дворцы и саму землю.
      Грузины-фронтовики хранят святую память о фронтовом братстве. Ученый секретарь музея Маяковского в Багдади — 60-летний еще крепкий грузин, рассказав о Маяковском, с гордостью доложил нам, что сам он был участником двух парадов на Красной площади в Москве — 7 ноября 1941 года и парада Победы в 1945 году. «От Сталина ушел на фронт и к Сталину вернулся». «Грузия, говорил он, родина двух генералиссимусов — Сталина и Маяковского. Последнего в США называли генералиссимусом советской поэзии».
      Еще один грузин. Петр Иванович Чебукиани. Его отец в 1925 году, ещё будучи мальчиком, обнаружил богатую сталактитовую пещеру в горах Сатаплиа («медовых»), вблизи от Цхалтубо. Им же были найдены следы динозавров в окаменевшей глине когда-то бывшего побережья... Теперь пещера освоена, иллюминирована. Чебукиани-младший — экскурсовод и хранитель пещеры. Очень гордится этим.
      А пещера действительно чудо: подземные залы высотой до 14 м., веками с потолка и стен капающая вода, образующиеся вследствие этого натёчники из кальция: сверху — сталактиты, снизу — сталагмиты. Прохладно, весь год +15°. Дышится легко. В Цхалтубо уже пробуют лечить бронхиальную астму в пещерах.
      Дети — черноглазые, кудрявые, шумные и подвижные, как горные ручьи. Дети, пасущие коров, несущие хлеб из магазина, стерегущие товар на рынке. Дети — на поворотах дороги в селах. В ногах — корзины, в протянутых ладонях — горсти инжира...
      Познакомились с женщиной — русской, 35 лет прожившей в Цхалтубо. Здесь, без мужа, погибшего на фронте, она вырастила троих дочерей, «пустила корни», привыкла. Она — дома. С глубокой симпатией она говорила о сплочённости грузин в беде, в горе, об их бескорыстии, когда речь идет о чести, о семье, о родителях. Свойственное им стремление к пышности, яркости, избыточному самовыражению она объясняет верностью традициям, связанным ещё с языческими временами. Грузин не выделяет себя из людей, он выделяется — бессознательно.
      Нодар Думбадзе. Прочёл его «Закон вечности» и многие рассказы-новеллы, чувствуя потребность увидеть Грузию глазами грузина. И хотя прежде уже знал о его «Илико...», открыл для себя этого писателя впервые. Он помог мне почувствовать живую душу его народа, малознакомое сделал близким. И сам он, угадываемый через его героев, показался мне близким человеком. У нас одинаковое видение людей, добра, радости, юности. Знай я его в жизни, был бы ему другом. Романтизм, так свойственный ему, он особенно свободно и естественно передает, описывая детство и юность. Иначе ему себя не выразить. Его книги просто давят пошлость. У него умное сердце. Как верно: физическое, материальное уходит с человеком, духовное остаётся людям. Мы — наследники духовных ценностей ушедших поколений. Духовная ноша каждого живущего — намного тяжелее его самого.
      Наступило время прощаться... Вечная зелень, синее небо, яркие лица, но никогда не покидает ощущение грусти, сокровенной печали. Далёкий край. Не зря Пушкин так и написал: «На сопках Грузии печальной...»
      Прощай, Грузия. Я пристально вглядывался в твоё лицо. Впечатления и чувства не были однородно положительными, постоянно заставляли размышлять. Но твою трудную историю, твоих тружеников, жизнелюбивую зелень, упорно раздвигающую камни, твоих черноглазых мальчишек, — я полюбил. И понял, что тёплые, ласковые воды, бьющие из твоих недр и согревающие, как объятие матери, — это и есть ты.                (Август 1981 г.).
     Прошли годы. Грузия уже давно – самостоятельное государство. Три правителя её, а именно Гамсахурдия, Шеварднадзе и Саакашвили, в своё время советские деятели, в той или иной степени изменили и своей прежней Родине, и Грузии, и самим себе. За это время от Грузии отделились, действительно самостоятельные,  и Южная Осетия и Абхазия. Но я думаю, что народ этой гордой республики пережил эти испытания и остался, в отличие от её руководителей, остался верен себе. И Цхалтубо – тоже.  (Саратов, февраль 2016 г.).




КИСЛОВОДСК


    Я трижды бывал в Кисловодске: в 1961, 1983 и в 1984  годах. Полвека прошли. Сейчас мне уже за 80. Что может сохранить память, особенно в таком возрасте, да и нужно ли это кому-нибудь.
     60-80–е годы прошлого века, что это было за время? Советское. Непростое время, но в целом для народа благополучное. Пороемся в складках сохранившейся памяти, тем более, что времена с тех пор существенно изменились и порыться в прошлом сейчас всё же приятнее, чем жить настоящим. О будущем, не для себя, конечно, а для народа, я вообще говорить затрудняюсь.
      1961 год, мне 28 лет, я уже шестой год врач рязанского парашютно-десантного полка. Год этот знаменит полётом Юрия Гагарина и тем, что я не поступил в адъюнктуру по терапии в Военно-медицинскую академию им. С.М.Кирова в Ленинграде. Так готовился и не поступил! Полк был развёрнут тогда в лагерях под Тулой, и тем летом я совершил с гвардейцами своего медпункта 7 парашютных прыжков с самолётов, в том числе с Ан-8. А в августе мы с женой поехали по путёвке в Кисловодск, в спортивную базу.
       На Кавказских минеральных водах я был впервые. Кисловодск разбросан на отрогах гор, поэтому приходилось либо спускаться по улочкам вниз к нарзанной галерее и к вокзалу, либо подниматься вверх по тропам до Храма воздуха и выше. Но дело молодое, жене вообще было тогда 24 года. Всё было хорошо, плохо только, что база отдыха была переполнена, и нас с супругой поселили врозь. Только через неделю, да и то с боем, разместили в двуспальной палатке.
     Излазили мы с женой все окрестности: попили нарзан в прекрасной галерее, пару раз сходили на рынок, съездили на гору Кольцо, поплескались в водопаде, поднялись к Красному солнышку и выше к «синим» и «серым» горам, полюбовались видом двухголового седого Эльбруса.
       На улицах и на горных тропах повсюду были отдыхающие. А местные жители, как и везде, ютились в своих домах и дворах. Но казалось, что было их немного. На улице перед входом в базу было прекрасное место для обозрения города. Через лощину был виден район города, который был связан с именем известного художника-передвижника Ярошенко. Недалеко просматривался вокзал с поездами и пассажирами. Тупиковый вокзал – здесь дорога от Минвод упиралась в горы и заканчивалась.
      По плану базы отдыха подготовились к автобусной поездке в Приэльбрусье с конечной целью подняться к Домбаю и к Военно-Грузинской дороге. Запаслись сухими пайками и термосом с питьевой водой и поехали. Ехало нас человек двадцать пять, старшим был опытный и немолодой тренер.
      Местами дорога была грунтовой, но ехать было сносно. Пересекли реку Кубань и город Черкесск, а потом по серпантину дороги стали подниматься всё выше и выше в горы. Они были с двух сторон от нас и были покрыты густым лесом. Местами текли бурные горные ручьи. Первую ночь провели в посёлке Теберда. Поужинали в столовой. Поселили нас кого где.  Было уже холодно, и ночью мы спали в каком-то большом сарае, я помню, на матрасах, положенных на кровати, и, за неимением одеял, свободными же матрасами и закрывались. Горы в этих местах нас уже буквально окружали. Воздух был чистейший.
    А с утра на автобусе проехали ещё выше в горы. Приехали в Домбай. Этот посёлок расположен у самого Главного Кавказского хребта, в Приэльбрусье. Здесь кое-где ещё лежал снег. Купались в глубоком ледниковом озере. Поэтому требовалась осторожность. Но вода в верхнем слое озера до полуметра на августовском солнце прогревалась и была более или менее тёплой. Зато ниже действительно оказалась ледниковой. Сказывалась высота и у некоторых путешественников возникала сонливость.
      От озера мы гуськом прошли уже пешком ещё выше в гору и остановились у мало приметного перевала. С этого места дорога уже пошла вниз, в сторону Грузии, и мы повернули обратно. 
      Спускались от Домбая быстрее, чем поднимались. Переезжали неглубокие каменистые быстрые речки. В одном месте две из них сливались, сохраняя на каком-то протяжении свою самостоятельность. Одна струя была совершенно прозрачная, и камни на её дне просвечивали, другая, соседняя, оставалась такой же мутной, с песком, какой и была. Так, подчас бывает и в семье, вроде вместе, а каждый сам по себе. Где-то в этих местах из горных ручьёв рождалась река Кубань, на равнине, в камышах, становясь медлительной и сонной. Всё как у людей с возрастом.
     В посёлках и на дорогах встречали местных горцев. В 1944-м году многие из них были депортированы, но к шестидесятым годам вернулись на родину. Может быть, в условиях войны это и было оправдано, но большинству людей это принесло большое горе. Мы знали об этом, но в повседневной жизни это как-то не чувствовалось, может быть, потому, что чужое горе по-настоящему всегда в потёмках. Встречались обычные крестьяне, торговавшие фруктами, орехами, ягодами,  рыбой. По-восточному немного шумные, но доброжелательные.
     Чем ближе подъезжали к Кисловодску, тем ровнее становилась дорога. К вечеру вернулись на базу. Всё здесь оставалось, как и  прежде. Побыв на базе отдыха ещё какое-то время, через Москву уехали в Рязань.
    В следующий раз мы оказались в Кисловодске в декабре 1983 года. Год заканчивался, а отпуск у меня  оставался неиспользованным: пришлось ехать зимой. Это был санаторий министерства обороны. Здесь у нас с женой был уже целый номер. Всё было как обычно: обследование, минимум лечения и бесконечные прогулки в городе и по горам.
     Кисловодск был в снегу, но щедро светило солнце, и было не холодно. Оказалось, что санаторий был недалеко от прежней базы нашего отдыха. Сходили, посмотрели. Всего двадцать лет прошло, но стало ясно, что через этот «забор времени» просто так уже не перелезешь.
         Что поделаешь: стали ежедневно ходить по тропе в горы. Путь нахоженный: сначала Храм воздуха и небольшой отдых, затем по каменистой тропе через сосенки с постоянным видом на далёкий Эльбрус до известного всем ресторанчика Красное солнышко, а оттуда по канатной дороге на «Серые горы». Но мы предпочитали дорогу вдоль гор. Здесь путь был относительно ровный, 7 километров туда и столько же обратно. Возвращались в санаторий к обеду.  Особенность ходьбы: дышишь таким чистым воздухом, что не устаёшь. Иногда даже  кажется, что дышать необязательно. Сердце бьётся обычно, а дышать не хочется. Соотношение пульса и частоты дыхания не 4 к одному, а 5-6 к одному. Люди идут и поют, в том числе, что очень важно, больные бронхиальной астмой. Поём- то мы на выдохе, а при астме затруднён именно выдох.
     Как-то встретили там профессора-морфолога из Саратовского мединститута С.А.Степанова. Он отдыхал в санатории «Пикет». Так вот он путешествовал ежедневно и был неутомим, как лось.
     Посетили мы в городе одного старого отставника. Он когда-то служил вместе с нашим отцом в Евпатории. Старенький совсем. Он был рад. Встречались разные люди. Рядом в номере  жил приятель моего учителя профессора Е.В.Гембицкого, главного терапевта Советской Армии. Оба они с Волховского фронта. А сосед по нашему столу был немолодой уже старшина из Мурманска. У себя дома он был заведующим вещевым складом войсковой части. Ходил старшина всегда в начищенных сапогах. Его коньком была сбережённая  обувь. Каждому своё, но он мне напомнил моего отца, который часто носил к сапожнику наши детские ботинки, которые буквально горели у нас на ногах (а нас было трое братьев). Это было в годы войны в Москве, в Лефортово. Отец, я помню, приговаривал при этом: «Лучше смазать сапоги, чем карман сапожнику». Старшине это очень понравилось. Так что и здесь нашлось что-то общее.
     Мы за эти двадцать дней окрепли и поздоровели. Я только что возглавил кафедру и клинику терапии на Саратовском Военно-медицинском факультете, и это было важно. Кисловодск нас порадовал и запомнился.
      Уже в следующем году и тоже зимой я ещё раз побывал здесь, но уже в составе выездной проблемной комиссии Всесоюзного НИИ пульмонологии. Запомнились встречи с профессорами Н.В. Путовым, Г.Б.Федосеевым, А.Н.Кокосовым, специалистом по муковисцидозу, тогда ещё не профессором Т.Е.Гембицкой и другими. С некоторыми из них я виделся впервые. В перерывах между заседаниями бродили по горам. Всё мне здесь, в Кисловодске, было знакомо,  и для некоторых я даже был гидом. Конечно, поднимались к Красному солнышку и любовались видом Эльбруса. Пульмонология, я полагаю, тогда тоже поднялась…
     Великая вещь память. Пороешься в её складках, и оживает жизнь, причём у каждого своя. Но есть и общие памятники жизни – сгустки памяти – то время, в котором мы прежде жили. Полагаю, что Кисловодск жив и сейчас.


ПЯТИГОРСК

      Пятигорск я посетил в 1975-м году и больше никогда здесь не был. Приехали с дочерью по путёвке в здешний санаторий МО. Жена и сын разместились рядом в частном секторе. Выше санатория проходила дорога на гору Машук, а ниже санаторий граничил с домиком, в котором 150 лет тому назад жил ссыльный офицер Лермонтов.
      Санаторий был знаменит сульфатными источниками, которыми мы все пользовались. Дочь получала процедуры, а в остальном мы были предоставлены сами себе.
      Как выяснилось, Пятигорск был не только курортный, но и промышленный город, наиболее крупный в юго-западном Ставрополье и центральный в группе городов Минеральных вод. И, вместе с тем, это был самый лермонтовский город. Всё здесь было связано с именем поэта и с его произведениями.
      Мы посетили домик поэта – скромную хату, в которой Лермонтов жил с одним из своих приятелей, таким же офицером. Заходили внутрь, присаживались к столу, за которым он работал. На столе стояли свечи в канделябрах и керосиновая лампа. На этажерке – старые книги. У крыльца на солнышке грелась кошка. Двор у дома был огорожен плетнём. Рядом проходила дорога, шумел транспорт, но над всем этим памятным местом царила тишина и какая-то отстранённость от людей.
     В самом городе, довольно тесно застроенном, нам указали на здания, в которых бывал поэт, в том числе и то, где к несчастью у него произошла ссора с Мартыновым, предшествовавшая их дуэли.
     Где-то дальше, за сквером, на горе высилась ажурная беседка с колоннами. К ней нужно было пройти, приложив некоторые усилия, но за то, оказавшись в ней, мы увидели весь город сверху, как бы взлетев над ним. Беседка называлась «Эолова арфа», и нам действительно показалось, что в её колоннах звучит музыка или, может быть, запутался ветер. Каким-то образом это место так же  связывалось с Лермонтовым.
      Увидели объявление: на ипподроме проводятся скачки. До сих пор ипподром и конные соревнования я видел только в известном фильме «Кубанские казаки». Решили сходить на ипподром с сыном Серёжей (13 лет), уж очень ему хотелось. Стадион был расположен за городом.
       Приехали. Народищу! Здание ипподрома напоминало высокий многопалубный теплоход. Голубое небо, солнце, в репродукторах музыка, продают мороженое. Атмосфера праздника. Сначала наблюдали ознакомительный выезд лошадей. Потом прошли одиночные забеги. В перерыве, перед основными скачками, мы с сыном перебежали дорожку и устроились в кустах, напротив трибун. Серёжа приготовил фотоаппарат, чтобы попытаться снять бегущих лошадей и всадников в колясках прямо из кустов, в метре от себя. И это удалось. Мы не следили за тем, кто выиграл, но сами скачки сфотографировали. Я всё боялся, что лошади сшибут сынишку, и придерживал его. Когда всё закончилось, мы перебрались на трибуны и покинули ипподром. Наградой нам было мороженое. Фотографии скачущих лошадей сохранились с тех пор.
     К  западу от города высятся пять горных вершин: от того и название города Пятигорск. Полагают, что они вулканического происхождения. С этим связывают и здешние минеральные богатства. Недаром во всём этом районе славятся ессентукские, кисловодские и железноводские источники.
    Вспомнилось, как в 1961-м году на экзаменах в адъюнктуру мне достался билет, один из вопросов которого был о кавказских минеральных водах. Принимал экзамены Главный терапевт Советской Армии профессор Н.С.Молчанов. Я назвал успешно все воды и уже открыл рот, чтобы назвать редкую баталинскую воду, к тому времени уже иссякшую, как Молчанов нетерпеливо и недовольно сказал: «ну, вот видите, Вы заставляете себя ждать!» Экзамен я провалил и в адьюнктуру (аспирантуру) не поступил. Это было в тот самый день, когда Юрий Гагарин взлетел в космос. Терапевтом-то я всё равно стал – через год, но тогда это было очень обидно. К 1975-му году об этом источнике даже в Пятигорске никто не помнил (иссяк и иссяк), а я вспомнил почему-то.
      Над санаторием возвышался Машук – одна из пяти гор Пятигорска, самая известная. Но чтобы выйти на дорогу к ней, нужно было сначала пройти здешнее кладбище и Церковь. Кладбище было знаменито тем, что здесь была могила Лермонтова. Мы нашли её. На ней стоял невысокий памятник из тёмного мрамора, но было известно, что спустя какое-то время после похорон останки поэта были перезахоронены в селе Тарханы Пензенской губернии его бабушкой. Место захоронения сохранялось с тех пор, но оставалось пустым. Грустное место. Но тысячи людей приходят сюда поклониться памяти поэта.
      В сотне метров по дороге от кладбища стояла высокая церковь с каменными сводчатыми вратами. Мощёные дорожки возле неё заросли травой. Людей не было, лишь в одном месте в тени кипарисов на высоких беломраморных ступеньках сидели двое: старушка в чёрном платке с палкой в руке и худой высокий священник с непокрытой седой головой. Священник нервно протягивал к старухе худые руки и, склонившись к ней, в чём-то горячо убеждал её, а может быть, успокаивал или утешал. Одинокие люди на пороге безлюдной церкви. Меня поразила эта сцена человеческого участия своей искренностью и непарадностью. Я не остановился и не подошёл ближе, чтобы не нарушить подсмотренную мной исповедальность их свидания. Но картина их встречи дл сих пор стоит у меня перед глазами.
     Весь следующий день, точнее от завтрака до обеда, ушёл на долгожданный подъём на гору Машук. Шли в составе небольшой группы отдыхающих по дороге, которая всё время, поднимаясь, огибала гору, заросшую невысоким лесом и местами непролазным кустарником. В колее на дороге сохранялась дождевая вода. Валялись камни, упавшие с горы, и с высоты внизу временами просматривался город. На широкой плоской вершине горы, покрытой мелким лесом, стоял сарайчик и несколько скамеек для уставших путников. Возвышался геодезический знак.
     Спускаться с горы было легче. Через час были в городе.
      Нас ждало ещё одно путешествие. На выходе из города начинался глубокий и довольно широкий каньон с обрывистыми и словно враждебными берегами. Не овраг, а именно каньон, промытый за многие годы  рекой. Наверху остался невидимый город, по дну протекала летом неглубокая, но бурливая речка. Над нами нависало небо.
          Наступила полная тишина, все городские звуки остались позади.
    Мы шли и шли. Дочка Маша была нездорова и к тому же  опаздывала на какую-то процедуру в санатории. И мы её отпустили, немного не дойдя до места, описанного Лермонтовым в его книге «Герой нашего времени»: каньон-то был исторический. А сами посидели на берегу речки, окунув ноги в холодной воде, и пошли дальше. Каньон стал теснее и повернул влево. Тропа стала подниматься вверх, и обрыв обнажил кусок скалы, нависавший над нами и покрытый травой. Вскарабкавшись на него, мы оказались на месте дуэли Печорина с Грушницким, именно таком, каким оно было описано в романе.
        Идя сюда, мы, конечно, знали, что нас ожидало, но всё оказалось удивительно похоже. Мы измерили, кто, где стоял из стрелявших противников и куда упал убитый на дуэли. Всё было описано предельно точно. Таинственное превратилось для нас в зловещее.  Декорацией всё это не казалось.
    Посидев на скале ещё немного, мы спустились к речке, перешли через неё вброд и поднялись по тропке  по другой стороне каньона на дорогу, которая, как оказалось, шла недалеко от его края. Поодаль стояли частные дома и сады.  Ходил транспорт. Удивлению нашему не было предела. Таинственное сразу  превратилось в обыденное. Неужели также было и во времена Лермонтова?! Потрясённые,  мы вернулись в санаторий.
    В оставшиеся дни нам ещё удалось побывать у подножья Машука на месте дуэли самого Лермонтова. Вспомнились строки поэта, написанные им на смерть Пушкина в 1837 году: «не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал!»
    Через пару дней мы покинули Пятигорск, уехав через Москву в Саратов. Грустный город Пятигорск. 40 лет прошло с тех пор, а память как будто застыла.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

         Итак, позади очерки и рассказы о Средней Азии, Закавказье и Северном Кавказе. Их писал советский человек, полвека  тому назад, по памяти. Я ничего в них не изменил. Изменилось время.
         Наверное, побывай я там вновь, я писал бы иначе.  Сейчас этот громадный район выглядит уже как соседний, но во многом уже чужой нам азиатский юг России. Исключение, естественно, составляют климатически и этнически близкие российские области Северного Кавказа. 
         Тем более, повторное знакомство с впечатлениями из прошлых поездок в те места, может быть вдвойне полезно и даже приятно в наше мало информированное время. Просто так теперь туда уже, к сожалению, не  съездишь. А зря. Это же наше подбрюшье, как говорят, уже отрезанный ломоть. Южнее-то только банды ИГИЛ.



ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ М.М.КИРИЛЛОВА
(1996 – 2018 годы)
        Кабульский дневник военного врача. Саратов. 1996. 67 с.
        Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов. 1996. 60 с.
        Мои учителя. Саратов. 1997. 40 с.
        Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с.
        Незабываемое. Рассказы Саратов, 2014, 114 с.  ( 2-ое  изд).
        Перерождение (история болезни). Выпуски
                1,2,3,4,5. Первое издание 1999 – 2006 гг. 
                Второе издание 2015 г. Саратов.
        Учитель и его время. Саратов. 2000, 2005. 150
        Спутница. Журнал «Приокские зори».   Тула.№2. 2008.
        Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с. 2-е, дополненное,
              издание.   Саратов, 2010,  163 с.
        Врачебные уроки. Саратов. 2009. 52 с.
        После войны (школа). Саратов. 2010, 48 с.
        Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
        Статьи о Н.И.Пирогове и С.П.Боткине, о моих учителях
              (М.С.Вовси, Н.С.Молчанове, Е.В.Гембицком, С.Б. Гейро, В.В.Бутурлине, М.Я Ратнер), о моих учениках и больных– на страницах журнала «Новые Санкт –  Петербургские врачебные ведомости» за 2000 – 2015 годы. 
        Врач парашютно-десантного полка. Повесть. Саратов. 2012.
        Мои больные. Сборник рассказов. Саратов.   2013г.
        Многоликая жизнь. В том числе, глава «Тени недавнего прошлого». Саратов. 2014, 150 с.
        Красная площадь и её окрестности. Саратов,
               2015, 117 с.
        Детки   и  матери. Саратов. 2015, 107 с.
        Цена перерождения. Саратов. 2016, 43 с.
        Портрет шута. Красное ТВ. 2016. 2 .
        Города и веси. 1,2 и 3-й сборники. Саратов, 2016. 320 с.
        Афоризмы и словесные зарисовки. Саратов, 2017, 40 с.
        Путешествие продолжается. Саратов, 2017, 80 с.
        Примеры полуреальности. Саратов, 2017, 150 с.
        Учителя, Ученики и их Время. Саратов, 2017, 45 с.
        Наши иноземцы. Проза Ру. 2017.
        Пульмонологи России Саратов. 2017, 50 с.
        Поздние птицы. Саратов. 2018, 100 с.
         Воспоминания об отце. Саратов. 2018. 130 с
…….Потери и обретения, Саратов, 2018,  100 с.
          Наши враги. Саратов, 2018, 80 с.
           Сохранившие счастье. Саратов, 2018, 20 е.
           Азиатский юг России или отрезанный ломоть. Саратов, 2018., 80 с.

           Труды М.М.Кириллова помещены в прозе ру, Михаил Кириллов.





Кириллов Михаил Михайлович
Редактор Кириллова Л.С.
Дизайн – В.А.Ткаченко


АЗИАТСКИЙ ЮГ РОССИИ
ИЛИ ОТРЕЗАННЫЙ ЛОМОТЬ



Художественно-публицистическое издание

Подписано к печати          2018 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 100 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 39-77-29