Пограничный досмотр

С отчетливостью, присущей только лишь самым ярким снам и вызвавшим их событиям, я помню нашу последнюю встречу. Она произошла в России, в Москве. Ума не приложу, как мы, два провинциала, покидавшие свой дом по исключительной необходимости, умудрились столкнуться чуть ли не нос к носу в этом огромном городе. Впрочем, я там оказался по меркантильным соображениям: несмотря на мою любовь к Ленинграду вообще и к Пулковским высотам в частности, из Шереметьево об ту пору лететь было много дешевле. Да и встретились мы на достаточно банальном месте — в центре ГУМа, у фонтана, закрытого на ремонт. Я рыскал там в поисках достаточно колоритного, но не слишком пошлого сувенира из России, а Санька временно забросила дела фирмы и по совковой привычке прибарахлялась в белокаменной.
Она меня увидела первой, но я первым узнал ее и (рефлекс!) закричал ей «с грузинским акцентом»:
— Дэвушк, а дэвушк, давайте знакомиться, а?
Санька, как всегда, вздрогнула, в ту же минуту узнала и, расталкивая народ своими кошелками, полезла здоровкаться, восклицая по пути:
— Ты что ж это меня пугаешь, подлец?!
В общем, сцена образца ...летней давности, моментальная фотография, начавшая уже желтеть по краям. На улице мы, наконец, получаем шанс поговорить.

— Ну рассказывай, что там у вас новенького?
Нет, все же течение времени заметно — раньше на такой вопрос она бы ответила: «Да что у нас может быть нового!..»
— А у тебя?
— Ну, я все там же, тем же.
Действительно, по сравнению с этим шквалом новостей мой умеренный пассат не стоит обнародования.
— Как твои поживают? Все живы-здоровы?
— Да, только вот мама последнюю недельку приболела, я уж даже ехать не хотела, ее оставлять. Я ей сколько раз говорила — ты небось себе уже на две пенсии наработала, бросай все, иди на пенсию. А она ни в какую! Трудоголик!
— А Анька как?
— Ой, не спрашивай. Растет не по дням, а по часам.
— Вширь или ввысь?
— Ы-ы-ы! — укоризненно качает головой моя собеседница. — В этом возрасте дети уже растут над собой. В смысле интеллекта.
— Что, неужели и девочки тоже?
— Ты сейчас получишь у меня! Хочешь, я тебя стукну и ты станешь фиолэтовый. В крапинку.
Я довольно ухмыляюсь. Ритуал наших разговоров отработан годами.
— А твои-то как?
— Какие такие мои? Откуда у меня мои?
— Так ты что?.. Так и не женился?.. До сих пор?..
— Угу. Храню свою невинность для той единственной и неповторимой, что ждет меня и верит в еще неведомой мне стране.
— Да ну, брось. Это несерьезно.
— Вы все уже задолбали меня своей гипертрофированной серьезностью! Но к начальству-то я еще как-то привык, а вот к тебе, кажется, привыкнуть невозможно.
— Ну ладно тебе дуться!... Ну ты что, действительно обиделся?
Сложив губы бантиком, отвечаю:
— Обиделся. И буду дуться, пока не купишь мне пива.

Мы берем по пиву и дуем его на ходу, оставив во взятой напрокат машине кошелки и сувениры.
— Где это мы, кстати, идем? Проспект Мракса? Как он нынче называется?
Мимо нас бегут озабоченные до умопомрачения москвичи и гости столицы, практически не изменившиеся с тех пор, как Замятин писал с них героев «Мы».
— С чего ты взял, что именно с них?
— А то нет, что ли? Смотри, вот она — супер-гипер-деловая, круто-навороченная Россия.
— Слушай, а чего тебя-то занесло с Москву?

Вечереет. Людей прибавляется. Хотя еще светло, кое-где начинают загораться огни реклам. Люди становятся наряднее, но их бег не замедляется. Редкие пары идут не торопясь. И в этой толпе мы с Санькой, два завзятых скорохода, плетемся медленнее всех, вызывая этим недовольство самых резвых.

— Так значит, насовсем?
— Насовсем. Слушай, а ты не знаешь, отчего большинство москвичей такие замкнутые буки?
— Да погоди ты со своими москвичами! Я тебя серьезно спрашиваю!
— Эти москвичи такие же твои, как и мои. Где твой муж родился, а? А отвечаю я тебе вполне серьезно. На-сов-сем. Навовсе. Нафиг. Блин. С маслом.
— С каким еще маслом? Слушай, перестань! Посмотри мне в глаза!
Жалобная гримаска чего-то, напоминающего глубокое сожаление, застыла на ее лице. Глубокая уверенная в себе неправота светится в моих глазах, и не в силах выдержать ее напора, Санька отводит взгляд.
— Да-с, Александра Алексеевна, раньше у тебя не было обыкновения проверять истинность моих слов, тем более таким оригинальным образом...

— Знаешь, я тебе где-то завидую...
Взгляд ее блуждает по небу и по витринам магазинов Третьего Рима (четвертого Парижа, второго Карфагена).
— Чему ты завидуешь? — взрываюсь я.— Тому, что здесь не осталось ни одного человека, которому я был бы по-настоящему нужен? Именно НУЖЕН?!
Санька резко останавливается и пристально смотрит на меня. Я тоже останавливаюсь и в ответный взгляд вкладываю все невыплеснутые эмоции. В ту же секунду на нас на полном ходу налетают два препрыщавых юнца, на полшага обгоняя только что брошенную фразу: «Да ихний процессор — просто фуфло!» и тут же исчезают. А в следующее мгновение до меня долетают тихие-тихие слова, как будто звенит маленький серебряный колокольчик:
— Мне будет тебя не хватать...
Но к тому времени, как эти слова доходят до моего сознания, я уже погас и, опустив головы, мы идем и молчим, потому что все на свете уже было давным-давно сказано однажды, и повторению, как и забвению, не подлежит.
— Дай сигарету, — говорит она.
— Женщинам вредно курить.
— Ну и не надо, — Санька достает из сумочки свои и жадно и неумело закуривает. Некстати я вспоминаю, куда мне еще сегодня надо было заехать.
Уже смеркается. И как в состоянии сильного подпития, здесь в моей памяти сильно сужается угол зрения. Я вижу только узкий кусочек тротуара прямо перед собой, да занудный небоскреб McDonald's отбрасывает блики справа, да светится слева крутящийся глобус над главным почтамтом страны.

— Пройдем по Герцена? — предлагаю я.
Санька молча кивает. Я этого не вижу, но я это чувствую, я представляю себе этот кивок до подробностей.
Мы сворачиваем направо, на вечно перекопанную улицу Герцена и идем дальше. И вот уже где-то за спиной осталась консерватория. Слева и справа — какие-то непонятные посольства с чужими флагами, какие-то пабы с нерусской музыкой, ярким светом и громким иностранным говором. Мы идем понуро, как плененные под Сталинградом фрицы, и я чувствую на себе взгляды швейцаров из окружающих нас чинных контор и посетителей пабов, уверенных в себе североамериканских мустангеров и ковбоев в линялых джинсах, клетчатых рубашках (из фланели. В такую-то жару!) и шейных платках, этих brave folks, похожих чем-то на Клинта Иствуда.
Прямо как на съемках ковбойского фильма, думаю я. Эта атмосфера начинает тяготить меня и я говорю:
— Вон скамеечка. Присядем?
Скамейка стоит прямо посреди дороги. Но поскольку улица перекопана, она никому и не мешает.

Кажется, перестало смеркаться. Наверное, время остановилось. Но с каждой минутой, что мы сидим, мои мысли путаются все больше и больше. Мне кажется, я схожу с ума... Вокруг меня — звенящая зловещая тишина... И в этой тишине мне становится понятно, что остался один-единственный поступок, который я могу совершить, чтобы спастись, чтобы выжить, последняя ступенька, за которую еще может уцепиться мой падающий в бесконечную пропасть рассудок...

Я хватаю Саньку обеими руками, встряхиваю ее хорошенько и из последних сил прижимаю ее к себе и целую ее губы. И Боже мой, она отвечает мне тем же! Господи, продли продли этот миг дай насладиться этой безумной дрожью блаженства как я мог не подозревать о том что эти тонкие губы могут быть такими нежными как в них можно утонуть как я посмел не догадаться что это дыхание — лучшее вино из тех что пробуют люди и ангелы... ведь это... да, по всем признакам это — первый поцелуй я никогда раньше этого не испытывал когда кроме этих губ нет на свете больше ничего ни этих пабов ни этих посольств столиц стран планет есть только Она — и больше ничего всё вокруг — бесконечная карусель разноцветных огоньков пестрых лент хрустальных шариков звезд этот водоворот засасывает меня всё глубже глубже кружится голова я делаю — последний — самый глубокий — глоток этого драгоценнейшего вина — и теряю сознание...

Ну, то есть, просыпаюсь.

Чего только не приснится по пьяни! Откуда, скажите мне, на Герцена возьмутся посольства, а тем более пабы! И уж ни в какие ворота не лезет эта скамейка посреди улицы. И предсказание сионского мудреца все-таки не сбылось — «и во сне меня не приманишь». Ошибся он. Говорят, сон — небывалая комбинация бывших событий. Ерунда! Каких же бывших. Я и в Москве-то ни разу не был.
Нет позвольте... Но встреча-то была действительно последняя? Я ведь потом ее убил, а судмедэкспертиза признала меня невменяемым и вот я здесь. Вот видите решетки на окнах? Сижу смотрю сквозь них на выращенный своими руками сад расходящихся тропок.
Да нет, это не психушка. Просто я живу на первом этаже — вот и решетки. Стоп, а зачем? Почему «на этаже»? У меня что, своего дома нет? Вообще, в какой я стране? В Австрии? Нет? В России?...
Ну да, все правильно. Я дома, в России. Коми АССР. Воркута. Лагеря там, зоны, угольные шахты всякие. За стенкой спит сыночка-кровиночка. Семейное положение? Ага. Вот рядом посапывает. Женщина, которой я за все эти годы ни разу не сказал слова «любимая». Кто она? В смысле — жена? Ах, эта... А какое вам, собственно, дело? И вообще, вот уже утро занимается, дайте мне хоть в воскресенье поспать.
Да все равно не скажу! Работали вместе одно время. Отвяжитесь от меня. Не видите, что ли — я сплю. Сплю я. Хр-р-р-р. Фью-ю-ю-ю...

1995