День 3. Утро в сосновом лесу

или
Русская Пенелопа (в пику Виктору Ерофееву)
или
еще как-нибудь.


Эпиграф №1:
«Я шла по улице,
в бока впился корсет...»
Саша Черный

Эпиграф №2:
Ты куда, Одиссей,
От жены, от детей?

Посвящение:
Моим любимым женщинам.

В начале ничего нет.
Потом что-то появляется. Проявляется. По чуть-чуть.
Потом начинаешь задумываться, что там такое — в начале. В самом начале. Что? Невесть, что. Слово было в начале.
И так — все. Вначале нет ничего. Потом что-то появляется (может быть и слово). Потом этих слов становится много, очень много, слишком много. За этими словами пропадает то, первое слово, с которого все началось. И чтобы вспомнить его, приходится полжизни лопатить-перелопачивать, рыхлить мерзлый грунт под Древом Познания в поисках падалицы молодильных яблочек – да напрасно, все яблочки уже пожрал стоглавый одноглазый зеленочешуйчатый змей, кусающий себя за локоть, как там бишь его – Ёрмунганд? Вуглускр? Расвумчорр? Все время забываю.
А когда ты, наконец, вырыл лунку достаточного размера, чтобы засадить туда свое собственное деревцо познания, или заложить фундамент своего собственного дома толерантности – оказывается, что уже настало самое то время, чтобы твой собственный сын с характерным стуком кинул в эту ямку положенные три горсти земли.
Но это - чуть позже.
А теперь все только начинается.



* * *


На выходе сзади раздались торопливые шаги. Бег сменился на быстрый шаг. Еще через несколько широких шагов Витя проявился целиком и размашисто зашагал рядом.
— Ну чё, Насть?
— Ну и ничё.
— Ты о чем?
— Ни о чем. А ты?
— Я о сегодняшнем вечере.
— И чего ты о нем?
— Тьфу, Насть, с тобой невозможно говорить.
— Ну и не говори, господи.
Говорить и правда особого желания и не было. Было обидно.
Обидно на глупость свою собственную, больше некого винить. Дура. Малолетка невыдержанная. Размолвка с любимой преподавательницей неприятно зудела где-то на задворках сознания, в районе мозжечка. Ситуация усугублялась тем, что она, эта самая любимая преподавательница Анна Семеновна, была по совместительству бабушкиной подругой, мало того — в ранге одной из лучших подруг. Ясный перец, ничего хорошего. Ладно бы просто сглупила да поссорилась с кем другим — не первый раз. Но с ней все иначе. Теперь неминучая расплата следует — когда приду домой, по моему лицу все моментально будет вызнано и уж тогда начнется. Сперва придется все рассказать бабушке, не упуская ни единой детали. Потом выслушать резюме — что обе хороши (читай — обе дуры). Незамедлительно последует телефонный звоночек Анне Семеновне с якобы невзначайным приглашением подруги на чай. И сегодня же вечером, как пить дать, обе будем сидеть за столом, пить чай и краснеть, бледнеть, не знать, куда девать глаза и слушать бабушкины непрозрачные намеки на то, что ладно Настя — молодая, глупая, «играй, гормон», а вот Анна — та хороша! Ну, хороша! Называется педагог! Где таких только учат! У них в ЦПШ и то более квалифицированные педагоги работали! Потренировалась бы сначала на кошечках! А ты, Настенька! Такие слова говорить учителю! Своему учителю! Любимому, между прочим, учителю! (на этих словах Анна Семеновна неизменно розовела щечками и опускала глаза еще ниже) И какому учителю! Ты еще мутной каплей висела у своего папашки вон где, а она уже была заслуженным учителем республики! (на этих словах обе становились просто пунцовыми) И папашка твой, кстати, не к ночи будь помянут, хорош! И мать твоя, а моя, стало быть, дочь, тоже хороша! Вот что, скажите мне, они забыли в своей Америке? Что, этот ихний сраный ООН не мог им здесь деньги платить? Неужели настолько обязательно торчать в этом жутком душном Вашингтоне триста шестьдесят дней в году, а дочь свою единственную и единоутробную навещать именно тогда, когда она на неделю уезжает с классом в Питер! Вот же растыки, не приведи тебе Господи, Настюшка!
Упоминание непутевых детей Анастасии Витальевны означало, к облегчению Насти и Анны Семеновны, что вскорости из-за кулис буфета на сцене появится бутылочка малиновой наливочки и экзекуция перейдет в завершающую стадию мирного распития оной бутылочки всеми троими дамами.
Но до этого еще предстояло дожить. А сейчас отчаянное непонимание того, как же можно было совершить такую непростительную оплошность, туманило глаза и мозги и отчаяние даже затмевало собой раскаяние. И еще Витек вдобавок раздражает своей неумной и неуместной предупредительностью. Нет, стой. Чего горячку порешь, дура? Парень не виноват, что у тебя в голове каша на почве гормонального сдвига. Это называется — ПМС. Да, точно. Это Алешка нам с девчонками пересказывал статейку из «Космо». Или из «Ровесника»? Впрочем, не суть. Да, забавный товарищ этот наш Алешка. Иногда даже кажется, что он не парень, а девчонка, особенно, если его сравнивать с Вадиком Самойленко. Тощенький, очкастенький, на вид совершенно не мужественный. Зато начитанный — просто до невообразимости. Вот правда, ему бы девчонкой родиться — такой подруге цены бы не было. Наверно, именно потому, что он такой нежный и внимательный, себе подругу найти не может — в самом деле, ну какой девчонке понравится такой, с позволения сказать, парень? Нормальной девчонке нужен такой парень, как Самойленко — мощный, крутой, при средствАх, желательно с тачкой. Как он сам говорит, «мобила, волына, все дела». А Алешка вообще не от мира сего. Не удивлюсь, если он тоже все еще девственник. Стой, почему «тоже»? А, ну да, конечно. Интересно, с каких это пор тебя твоя невинность тяготить начала? Ну, не знаю… А с чего ты взяла? Мне так показалось. Если кажется — креститься надо. А если крестишься — еще больше кажется.
Интереснейший внутренний диалог был прерван внешним раздражителем.
— Насть, ты мне честно скажи: может, я чего не то сказал? Или сделал не то?
Вот оно как. Мы уже сомневаемся в своей непогрешимости. Неплохо. Вот оно, кстати, откуда взялось критическое отношение к своей невинности. Товарищ Витя недвусмысленно пытается нам намекнуть, что сегодня вечером «шнурки не в стакане», что означает: «черепа слиняли с хаты», а если совсем на взрослом диалекте русского языка — «родителей нет дома» и он ужасно одинок в своей трехкомнатной квартире улучшенной чешской планировки. И готов разделить свое одиночество со своей дамой сердца, то есть со мной. Чем это должно – по витиной идее – закончиться, тоже, думаю, понятно. Ага.
Не волынь, давай. А ты не суйся не в свое дело. Как это не мое дело? Кого невинности лишать собираются? Ну ладно, ладно. Ты что, хочешь сказать, дорогая подруга, что тебе эта идея не нравится, что ли? Ничего я не хочу сказать. Нет, вы только на нее посмотрите, люди добрые! Она парня добрых полгода мурыжила, кормила обещаниями и вдруг — на тебе! Мы уже ничего не хочем! Да я и не говорю, что не хочем. Я, может быть, просто боюсь. Ха! Боится она. Видали мы таких бояк. Сама, небось, спишь и видишь. Ну может и так. Да не может, а именно так оно и есть. Но скажи же честно, боязно ведь. Ну… Честно? Конечно, боязно.
— Ой, Вить, извини, я чего-то задумалась. Ты чего-то спрашивал у меня только что?
— Да, спрашивал. Жалко, если тебе по фигу, чего я тебе говорю.
— Нет, мне не по фигу, Вить, правда. Просто я сегодня с Анной Семеновной немного поссорилась. И теперь чувствую себя как последняя дура. А ты чего меня спрашивал, спроси еще разик, а?
— Я спрашивал: может быть, я не то что-то сказал или сделал?
— Да нет, Вить, все так. Ты не сердись, ладно?
— Конечно. Ты ж знаешь, что я не могу на тебя сердиться.
— Спасибо, милый.
И все-таки, как же быть? Да или нет? Тут вам не Гамлет со своим банальным «быть или не быть». Тут суровая проблема: «дать или не дать»? И посоветоваться не с кем. Разве что с Люськой-личностью. Но об этом я с ней не стану говорить ни за что. Чтобы на следующий день об этом знала не только вся школа, но и, считай, все районо, потому что люськина мать, зам. зав. районо, тетька такая же невероятно болтливая, как и ее дочь. Как говорит Алешка, если хочешь распространить заведомую дезу — шепни это под большим секретом Люське. Результат гарантирован.
— Так ты про сегодняшний вечер придумала?
— Еще думаю. Если б ты мне хотя бы за неделю сказал — я бы заранее подумала, какую-нибудь правдоподобную отмазку для бабули слепила, алиби.
— Ну ты сама же понимаешь, что такие вещи, как отсутствие моих предков дома, да еще на всю ночь, заранее предсказать практически невозможно.
— Да уж понимаю. Ты не подумай чего, Вить, я тебя правда очень сильно люблю. Ты просто тоже войди в мое положение, ладно?
— Стараюсь.
— Молодец.
— Служу Советскому Союзу!
— Знаешь, что? Давай, я тебе позвоню сегодня в шесть и все скажу, получилось или нет?
— Давай ты позвонишь и скажешь, что получилось.
— Витенька, я ничего не буду обещать, чтоб не сглазить, окей?
— Ладно уж.
— Я обязательно позвоню. Непременно. В любом случае.
— Ладно, ладно.
— Ты не сердишься?
— Нет, конечно. Я все понимаю.
— Спасибо тебе. Ну ладно, пока. До вечера!
— До вечера.
Братский поцелуй на углу, на виду у всех, и мы расходимся.


* * *


Набрав в грудь побольше воздуха, я ныряю в подъезд. Во-первых, несмотря на металлическую дверь и кодовый замок, там стоит, как говорит бабуля, «такое амбре, что прямо хоть шарман». Словом, у нас в подъезде ссут. И нет на эту напасть ну никакой управы. А во-вторых, я уже предвкушаю разговор с бабулей и будет он нелегким. Вот и получается, что надышаться перед смертью нужно заранее, поэтому я и делаю такой глубокий вдох.
Упс, а бабули-то и нет. По крайней мере, ее уличные опорки типа «котурны» (котурны прям из урны, как она сама говорит) are absent today. Что ж, продлим агонию. Та-а-ак, значитца, Анастасия Витальевна! Боремся за экономию электроэнергии, а свет за собой в местах отхожего пользования выключать не судьба. Щелк!
— Грхм!
Вот-те раз. Кто там?
— Извините, я думала, что никого нет. А вы кто?
— Секундочку, я удовлетворю ваше любопытство.
Порядочный — руки моет. Странный мужик. Хотела бы я знать, откуда он такой взялся в нашем сортире.
— Если не ошибаюсь, Вы — Анастасия?
— Правильно думаете.
— В таком случае я имею к Вам небольшой разговор.
Хитрит. Мошенник? Рожа какая-то подспудно хитрая.
— Значит, так, милостивый государь (господи, откуда этот «милостивый государь» у меня вылез?). Говорите кратко и по делу, кто вы есть, откуда и зачем. Если заподозрю неладное — имейте в виду, я дзюдо занималась. Врежу — мало не покажется.
Он улыбнулся.
— Я знаю. Видите ли, мы с вашей бабушкой одно время состояли в знакомстве, так что кое-какие детали Вашего жизнеописания мне известны.
— Да? Заодно просветите-ка меня, каким образом вы оказались у нас в… в этом помещении. Словом, короче.
Он что, как Кристобаль Хунта, сквозь канализацию просочился, что ли?
— Я, видите ли, не считаю возможным отвечать на этот вопрос. Кроме того, я располагаю весьма ограниченным количеством времени на данном этапе. Мне нужно было переговорить лично с Вами, посему я воспользовался маленькой военной хитростью, дабы дезавуировать Анастасию Витальевну.
Кровь моментально шибанула в голову.
— Что вы с ней сделали? Где она?
— Успокойтесь, пожалуйста. Через минимум полчаса — максимум через час — она вернется сюда, и даже своим ходом.
Он подавил зародившуюся было улыбку и вдруг так пристально зыркнул мне на правый локоть, что я не успела даже сообразить, что хочу показать ему свой любимый приемчик, а правая рука в момент так потяжелела и заныла, что всякое желание вступать с этим гражданином в силовое противостояние пропало начисто. Вот ведь фокусник чертов, блин.
— Итак, я пришел сюда, чтобы… Впрочем, не пригласите ли вы меня в свою комнату или хотя бы на кухню? До того времени, когда ваша, как вы ее называете, бабуля вернется, мне необходимо ввести вас в курс дела и, при благоприятном стечении обстоятельств, заключить с вами некий чрезвычайно важный и, надеюсь, взаимовыгодный договор.
— Ну, хрен с вами. Идемте на кухню.

* * *


...Наконец, он остановился, перевел дух, аккуратно свернул свиток, вынул из глаза монокль и откинулся на спинку стула.
— А теперь я попрошу Вас собственнолично перечестьвесь договор с самого начала и до самого конца, прежде чем Вы поставите свою подпись.
— Не дура, благодарю покорно.
— Прошу прощения, мадмуазель Анастасия, но в Ваших умственных способностях я никоим способом не собирался усомниться.
— Мы рады.
— Простите, кого вы подразумеваете под словом «мы»?
Да, чувство юмора у мужика просто рудиментарное. Лучше даже сказать: доисторическое. Хотя, если приглядеться, то он и вправду, когда в профиль поворачивается, почему-то напоминает мне наш буфет из гостиной, которому без малого полтора века. Как будто из дерева выточенный профиль. Даже нет — вытесанный из камня. Господи, жуть какая. Как будто и не человек тут сидит, а каменная глыба ожившая. Командор явился домой на побывку, и на правах супруга домогается донны Анны. Мрак.
— Надеюсь, вы понимаете, сударыня, что я — вернее, те силы, которые я представляю здесь — также преследуют свои, вполне определенные цели. Однако я вам о них говорить не хочу, да и не вправе. Словом, давайте-ка без обиняков, как современные люди.
— Это вы-то современный? Да вам на глаз пару сотен лет можно дать.
— Простите?
— Прощаю.
— Будьте любезны, поясните Вашу мысль?
— Ладно, не суть важно. Проехали.
— Простите, но Ваш лексикон вызывает у меня изрядное недоумение.
— Ваши проблемы, сэр.
— Вынужден Вас поправить, мадмуазель Анастасия. К сожалению, рыцарского звания мне до сих пор присвоено не было, посему называя меня сэром, Вы грешите против истины.
— Да ладно вам… Дайте-ка лучше еще раз договор перечитать.
Все-таки забавно, что же это за фокусы со мной происходят? Где, интересно, он такую бумагу достал? Прям-таки не бумага, а пергамент. Папирус. Как будто в бутылке пролежал со времен Джеймса Кука или Америго Веспуччи… Однако — с ума сойти можно! — мои имя и фамилия написаны, адрес, дата рождения, и даже паспортные данные — а я паспорт получила вот месяц как… Может, это я сплю? В реальности такое может быть? Чтобы пришел неизвестным путем человек (а может, и не человек вовсе?) и предложил личное бессмертие в обмен на сохранение девственности? Кому это надо? Зачем? Что за безумие? Может, все-таки я сплю? Может, мне надо себя ущипнуть?
— Хочу заметить, мадемуазель Анастасия, что Вы находитесь в совершеннейшем здравии и в трезвом уме. Кроме того, могу заверить Вас, как врач (правда, давно уже не практикующий), что Вы и вправду не спите.
Ёпрст! Этот хмырь еще и мои мысли читает?
— Вы удивлены? Просто некоторые из Ваших мыслей настолько недвусмысленно отражаются на вашем челе, что прочитать их смог бы даже ребенок.
О! А если сделать ход конем? Может так случиться, что у нас с Витей сегодня получится… Скажу-ка я ему, что он опоздал, а? И что мы бы рады в рай, да вот ведь беда какая — грехи не пускают, первородные.
— Э-э-э… Видите ли, милостивый государь… А вы вообще-то уверены, что…
Его лицо моментально поскучнело и он перебил меня:
— Я подозревал, что у Вас такой же нелегкий характер, как и Вашей бабушки. Но в данном случае блефовать (произнес, как будто иностранное слово!) во-первых, бессмысленно, а во-вторых, не в Ваших интересах. Если бы я, паче чаяния, опоздал, я бы здесь вовсе не появился. Впрочем (и опять спрятанная в углу рта ухмылка), опоздать я никак не мог.
Эх, мать твою перемать! Совсем забыла: он же у нас заслуженный чтец мыслей.
— Ладно, была — не была. Давайте сюда ваш чертов договор, сейчас я за ручкой схожу.
— Нет уж, позвольте. Во-первых, специальные чернила и перо у меня с собой — а иначе подписанный документ не может считаться действительным! Во-вторых, ваш телефонный аппарат я вывел из строя на полчаса. В-третьих, если бы даже Вы дозвонились, то что бы Вы сказали этим вашим милиционерам?
Глумится, гад. Ухмыляется. И ухмылку уже не прячет.
— Между прочим, настоящий договор называть чертовым — с вашей точки зрения, конечно, наиболее логично. Но, должен Вас уверить, совершенно неверно. Все известные человеческой истории договоры человека с дьяволом подразумевают материальную выгоду в обмен на душу. Здесь же Вы — пускай даже несколько искусственным путем — будете соблюдать вполне богоугодный целибат, да и никаких поставок никаких товарно-материальных ценностей этим договором не предусмотрено.
— Да ладно вам… Елки-палки, ну как же быть-то мне с вами?
— Да просто подписывайте, и вся недолга. Я совершенно не понимаю, почему Вы так долго думаете. Я на Вашем месте прыгал бы от радости, предложи мне кто-нибудь настолько выгодные условия. В самом деле: платить ничего не надо, душа Ваша бессмертная остается при Вас. Только знайте блюдите свою девичью непорочность и живите столько, сколько человеческая раса будет существовать на этой планете. Да, кстати: термин «персональное бессмертие» означает в данном контексте как раз то, что если погибнет Земля или все человечество (например, в результате пандемии), Вам придется разделить всеобщую участь. Правда, конечно, Вы погибнете одной из последних. Впрочем, мадмуазель Анастасия, что же я тут перед Вами соловьем разливаюсь, а Вы и ухом не ведете. Вы такая умная для своего возраста и времени девушка, право же, соображайте быстрее. Имейте в виду: ваша бабушка вернется от силы через пятнадцать минут, а чернила еще должны высохнуть, а я — покинуть Вашу гостеприимную обитель. Ибо еще одна встреча с Анастасией Витальевной мне будет совершенно излишней.
— Знаете, что? Чего-то не верю я во все эти ваши чудеса, честно говоря. Ну да ладно, не суть. Где там эти ваши парасимпатические чернила?
— О! Давно бы так.
Наш заслуженный фокусник, теперь уже жизнерадостно улыбаясь (вот так, кстати, он гораздо больше на нормального человека похож!), неуловимым мановением руки обнаружил на столе склянку темного стекла и словно бы из рукава извлек перьевую ручку. Не абы чего, настоящий паркер. И даже с золотым пером. Почему, интересно, на золотых паркеровских перьях пробу не ставят?
— Да и зачем им, собственно, проба?
— Ну вы, эй! Вы совесть-то имейте! Ладно, мысли вы мои читаете. Ну так хоть имейте совесть не демонстрировать мне этого. Хотя бы так явно.
— Ну простите, простите ради Бога…
Густые темно-красные чернила красиво легли на золотую поверхность пера.
— Это у вас не иначе как драконья кровь?
— Богатое у Вас воображение. Нет, просто специальные чернила, разработанные и утвержденные нашей канцелярией как раз для таких важных случаев.
— Неужели мой случай такой важный для вас?
— О да, разумеется. Вы, без сомнения, можете гордиться этим.
— А вы — это, все-таки, кто такие?
— Э-э-э… Я, право же, не знаю, имею ли право разглашать вам эту информацию. Даже наверняка не могу. Хотя… Наверно, учитывая сугубую важность данного случая, я возьму на себя такую ответственность и сделаю для Вас исключение. Давайте-ка поступим следующим образом. Вы пока ставьте на договоре свою подпись и рядом собственноручную расшифровку подписи, а я тем временем вновь воспользуюсь Вашей уборной, а затем отвечу на Ваш вопрос. Разумеется, отвечу только в тех пределах, что позволяет мне моя компетенция и моя смелость.
— Валяйте.
— Благодарю Вас.
Экий ты братец, ссыкун. Вот ведь как бывает. Нет, ну надо же! Расскажи кому — не поверят. Да и сама себе не верю. Впрочем, теперь никому и рассказывать-то нельзя — пункт 2.23 гласит: «Разглашение одной из Сторон условий настоящего Договора автоматически означает его расторжение и приводит к штрафным санкциям к данной Стороне. Контроль за исполнением данного пункта возлагается на сторону Заказчика». Это значит: если я проболтаюсь — мало того, что я моментально становлюсь обратно смертной, так еще они набавляют мне два раза по столько лет, сколько прошло с момента подписания. Вот как! Ну и прочая, и прочая. Ладно, пока он не вернулся из сортира, займемся. Два месяца я придумывала красивую подпись, чтоб в паспорте расписаться. Мы с бабулей вместе придумывали. Два месяца придумывала и месяц тренировалась. Получилось просто супер. Главное, когда расписываешься, не торопиться — тогда роспись выходит шедевральная. Вензель, наверное, выглядит ничуть не хуже, чем у придворных дам позапрошлого столетия. Типа: «Анастасия Витальевна Ягужинская, старшая лейб-фрейлина Ея Императорского Величества» и так далее. Красиво получилось. На этой зеленоватой бумаге вишнево-красные чернила выглядят почти черными. А чего он врал, что чернилам еще нужно время, чтоб высохнуть? Практически мгновенно впитались, и совсем не расплылись… Ну и где этот засранец? Чего-то затих, не слышно его. Господи, а вдруг?…
Сердце замерло, ухнуло куда-то вниз, и тут же снова забилось с бешеной силой. Бабушка называет это — «пунс по руке рассыпался», а наш участковый — «тахикардия». Нет, не может быть, как же он уйдет — договор-то составлен в единственном экземпляре. Да и не станет он оставлять такую дорогущую ручку у нас…
Нет, ну вот же падла. Так и есть. Опять в канализацию просочился, едрена корень. Но свет за собой выключил. Если ему вообще нужен свет. Обманул-таки, не рассказал про своих жутких всесильных хозяев. Что это, дверь щелкнула? Бабуля наконец-то вернулась? Стоп, а как же договор? А ручка, а склянка с чернилами? Бежим обратно на кухню. Вот ведь издержки огромных старых квартир, захламленных многими поколениями: пока добежишь из сортира на кухню…
Тьфу, пакость. Надурил, как маленькую, бляха-муха. Небось, спокойненько так взял подписанную мной бумагу (или папирус свой гадский) и технично сделал ноги. Причем, как порядочный, через дверь. «Бух» с лестницы — это лифт поехал вниз. Ну ладно, что же теперь делать. Вдругорядь будем умнее. Может быть.
Окстись, Настя. Какой тут может быть другой раз? Эх, пойду хоть с балкона на него гляну в последний раз. Плюну на плешь ему. Харкну от всей души, иди он к лешему. Оп-па. А никто из подъезда и не выходит. Алле, где мужик-то? Нет, вон только девочка маленькая с большими, просто огромными бантами. Хм, я такой у нас в подъезде не помню. Куда этот хрен подевался? А вот и бабуля идет. А гость мой сумрачный куда-то растворился. Ой, а девочка где? Только что здесь была… Может, она с ним заодно? То-то я гляжу, банты у нее были не белые, а какого-то салатно-зеленоватого оттенка, прямо совсем как договор мой. Или как баксы американские. In beer we trust.
— Бабуля, милая, приветик!
— Вот суки!
Ага, когда бабушка не в духе, она в выражениях не стесняется. Более того, когда она думает, что я ее не слышу, она такое может загнуть… В три дня не разогнешь. И про «бога душу в телевизор», и «на босу ногу тряпку мать», и еще такие составные, что я даже втихаря записав бабушкин матерный спич на карманный диктофон (папин подарок, из Штатов, классный такой), учила слова дня два. Зря учила. Когда, однажды осерчав на что-то или на кого-то, я употребила одно из этих замудреных бабушкиных выражений, присутствовавшая при сем бабуля, перекрестившись и сказав «Господи, прости меня, грешную!», влепила мне такую суровую затрещину, что выбила из меня тягу к публичному употреблению инвективной лексики раз и навсегда.
— Что случилось, ба?
— Да, представляешь, вызывают меня эти гниды на срочную консультацию. Лебезят, улещивают: «Душечка Анастасия Витальевна, без вас — ну никак!». Я — благо сегодня свободна! — прилетаю туда, готова закрыть дружеские амбразуры своей не по-женски большой грудью, а они делают большие и удивленные глаза: дескать, пароход летит, колеса стерлися, мы не ждали вас, а вы приперлися. Большое, конечно, спасибо за заботу, но мы неплохо справляемся и своими силами. И я, не солоно хлебавши, ворочаюсь назад. Хорошо хоть, остатки совести заставили их оплатить мою поездку на таксомоторе. Правда, не без намека с моей стороны. Теперь ты, Анастасия младшая, рассказывай, чего натворила за истекший отчетно-выборный период? Чем дело кончилось, чем сердце успокоилось?
Из осколка артиллерийского снаряда калибра сантиметров эдак двенадцать (он у нас заместо кухонной пепельницы) бабуля вылавливает самый жирный бычок, аккуратно его расправляет и запихивает в мундштук. Нет, ну вот же блин, нафиг, что ты будешь с ней делать! Мундштук у нее вересковый, делал знакомый трубочный мастер, специально ей в подарок. Курит бабушка исключительно Мальборо Лайтс, да не абы какой, а присылаемый отцом непосредственно из Нью-Йорка, по четыре доллара за пачку. Но каждую сигарету она курит в четыре-пять приемов. Покурит-покурит, потом забычкует до следующего раза. Как бомжиха какая, право слово. Экономия у нее такая, что ли? Было бы на чем экономить! Они (я имею в виду бычки) уже после первого раза такие мерзкие становятся, противные, и воняют так ужасно! Как бабуля их курит?
А откуда я знаю, что они мерзкие становятся? Ну догадайтесь! Правильно, пробовала. Несколько раз пробовала. И всякий раз ужасалась, какие они отвратные на вкус. Чуть не стошнило. Один только раз догадалась, что можно стырить целую сигарету. Вот тут-то меня бабуля и запасла. Или, как говорит Маринка Лебедева, заштопала. Словом, застала in fragranti. Ой, тяжко мне было. Я была приговорена к прослушиванию двухчасовой лекции о вреде курения для неокрепшего девичьего организма (а мне уже тогда четырнадцать лет было!) и исправительным работам в виде помывки всей квартиры вручную, без пылесоса и швабры, а только с веником и тряпкой. Вандализм какой, представляете? Заставлять малого ребенка вручную мыть сто с лишним квадратных метров полов! Правда, тем же вечером мы, конечно, помирились. А курево с тех пор я в рот не беру. И бабулю пытаюсь отучить — хотя бы от того, чтобы чинарики докуривать. Способ самый тривиальный — я просто опорожняю пепельницу в унитаз. А это, доложу я вам, труд нелегкий. Потому что наша кухонная пепельница, сделанная из артснаряда (я уже это говорила, да?), весит, наверно, килограмма три или целых пять. Однажды я поперла ее выкидывать и уронила себе на ногу. Эх, как же хорошо мне было! Лучше было только когда я уронила ее прямо на унитаз. Унитаз не перенес этого оскорбления и раскололся. Ну да нет худа без добра — через два дня мы поставили себе новый, финский компакт, привезенный нашим соседом сверху из самой Швеции. Он себе два привез, и нам один по знакомству уступил. На нем сидеть — одно удовольствие! Первые две недели мы с бабушкой весь день друг за другом очередь занимали на нем посидеть. Нет, не подумайте чего, мы не такие уж засранки. Просто так посидеть, для удовольствия. Вот только когда я бабушкины окурки в него выбрасываю, они потом до вечера там болтаются и не тонут. Смотришь туда — а они плавают. Такое, понимаешь, невезение.
— Об чем молчим?
— Да так, чего-то задумалась.
— Кто-нибудь звонил?
— Не-а.
— Заходил?
— Не-а.
— Не врешь? А чего на столе пятно?
Эх, вот это я влетела! Как же я не заметила пятна-то чернильного? Не было же! Верняк, хмырь этот, убегая, в спешке ляпнул.
— Откуда ж я знаю? Сама небось с утра чем ляпнула, а на меня стрелки переводишь… Я вот полчаса только из школы, даже пообедать не успела, только рюкзак бросила, переоделась да подмылась.
— Правда?
— Конечно, правда! Ты чё, бабуль? Когда я тебе врала?
— Ладно, допустим, верю. Подай-ка мне мокрую тряпку и пемолюкс, буду оттирать.
— Угу, щас. А пемолюкс у нас в ванной, да?
— Да, над стиральной машинкой на полочке.
— Окей. Да, слушай, ба, а зачем хороший порошок-то изводить? Небось мокренькой тряпочкой от клеенки само ототрется? Не грязь какая, всего лишь чернила?
— И то верно.
Эх, ядрена матрена, верно сказано: язык мой — враг мой. Надо же мне было так бездарно проболтаться! Неужели бабуля ничего не заметила?
Бабушка взяла с мойки мокрую тряпочку, не спеша подошла к столу, потерла край пятна, внимательно посмотрела на тряпку, потом на стол. Потом поцарапала пятно ногтем, зачем-то понюхала…
— Нет, тряпкой не оттирается. Неси порошок.
— Уже бегу.
Когда я вернулась, бабуля и не думала ничего оттирать. Она сидела у окна, горестно глядя в него и, жадно затягиваясь, курила — в кои-то веки! — целую сигарету. Без мундштука. И в глазах ее стояло такое… Такое выражение глаз я у нее видела только однажды, на похоронах деда. Тоска это была. Смертельная тоска, иначе не скажешь. Глаза ее были, как у простреленной навылет собаки, сознающей, как мало ей осталось.
— Принесла?
— Бабуль, я…
— Молодец. Ступай.
Она раздавила половину сигареты в пепельнице и тут же вытянула из пачки другую.
— Да я…
— Кому сказала — ступай. Иди уроки учи.
Моя вина была столь очевидна, а ее тон — настолько непреклонен, что возражать было бессмысленно. Я постаралась исчезнуть как можно незаметнее. Интересно, а чего она так распереживалась? Я ей и по бOльшим пустякам врала, и ничего, обходилось. Обман обнаружит, сделает мне внушение — и адью! И мы с ней снова друзья. А тут как будто что-то невероятно серьезное… Хм, что это она там такое на кухне делает? Какой странный мягкий глухой звук… Гляну-ка.
Бабуля, как сидела, так и свалилась набок со стула. Хорошо хоть горящую сигарету оставила в пепельнице. Пульс очень слабый, едва прощупывается. Да, расстроилась баба Настя не по-детски. Случались у нее приступы, но этот какой-то подозрительно сильный. Нет, все, нафиг. Как только очнется — все ей расскажу, гори оно все синим пламенем. Хрен с ним, с бессмертием. Тут как бы родная бабушка не загнулась второпях. Так, а теперь нам надо врача. Сука, долбаный продавец бессмертия, телефон-то так и не включил! Ладно, шут с ним, хоть бабуля и запретила, но для благого дела, я думаю, можно разик. Где там ее мобильник? Как он включается-то? Эх, вот напридумывали кнопок — ни шута не разберешь.
— Але, скорая? Приезжайте скорей. Сердечный приступ. Женщина. Полных — 67. Ягужинская Анастасия Витальевна. Да-да, она самая. А вы ее знаете, да? Да, я — Настя. Вы и меня знаете? Бабушка рассказывала? Хорошо, спасибо, ждем. Приезжайте поскорей, пожалуйста. Да, у нас тут дверь железная, вы код знаете? Угу. Хорошо, постараюсь. До свидания.
Нитронг, говорите? Интересно, как я ей его запихивать буду? Его же запивать надо. Ладно, где-то тут был нитроглицерин, попробуем положить под язык. Погоди, бабуля, погоди, милая. Сейчас приедет врач хороший, знакомый. Мы тебя вылечим.

* * *


Каждое утро за моим окном туман.
Я просыпаюсь, открываю… нет, продираю глаза и гляжу в окно. Боже мой, опятьтуман. Можно проглядеть все глаза — не увидишь ничего, кроме беспросветной светло-серой мути. Если скосить глаза в другую сторону, то увидишь на стене репродукцию картины Шишкина — почти все, что осталось от прошлой жизни, от детства. Значит, я все еще не ослепла. Значит, за окном действительно туман. И больше ничего. И так каждый день.
Читала недавно про туман у Стивена Кинга. Иногда было даже почти страшно.
Впрочем, если проснуться под вечер, то немного легче. Туман не так заметен. Правда, Петрович пугает, что если спать на закате, потом будет болеть голова. Лучше б он сказал, от чего она перестанет болеть. А еще лучше он бы сейчас пришел. Ага, помечтай. Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Не придет он. Ни сейчас не придет, ни днем. И вечером, наверно, тоже. Нет, придет. Только не он. Самойленко придет, и Алешка придет. И будут сидеть и пикироваться, в каждую минуту готовые насмерть сцепиться рогами, как лоси на токовище. Но у лосей для этого дела сезон есть, гон называется. И гоняют они друг друга. Или гонят. Гонцы, блин, из Пизы. А эти два чудака в состоянии постоянного кеммера*) гоняют друг друга каждый раз, как у меня встретятся. Причем что интересно: когда меня нет — у них отношения прямо хоть куда, друзья, что называется, не разлей вода. Но стоит им собраться у меня — все, хана, у лосей начинается гон. Но что в этой истории самое интересное — они, не сговариваясь, собираются у меня практически одновременно. Стоит появиться одному — засекай по часам, через полчаса максимум на пороге и второй. Фантастика ненаучная. Правда, когда они приходят, все хоть какое-то развлечение. А так — тоска смертная. Каждый день одно и то же, каждое утро. И так изо дня в день. Прямо — стена, за головой — еще одна. Слева — тоже стена. Но там хоть есть мишки на лесоповале. Справа — окно. За окном — туман. А за туманом — «а я еду за туманом»… А я одна. Всегда. Особенно теперь. С парнями по-людски познакомиться не могу. Может, правда, сплошь такие парни попадаются, что им уже на втором (как максимум) свидании приходят в голову эротические мысли в отношении меня. А по условиям договора им открытым текстом рассказать-то ничего и нельзя (бабуле я тогда так ничего и не рассказала, не сдержала свое обещание. Совестно. Хотя она, кажется, сама догадалась про все или почти про все. Но ни слова на эту тему не сказала, как будто и не было ничего). Вот так и живу. Лучше сказать, существую. Хотя… Выбор сама делала. Да и личное бессмертие за простюльку на дороге не валяется.
Иногда становится просто невыносимо. В телике — сплошная тупость, сериалы одни, один за одним. В книжках — тоже все время одно и то же. Целая библиотека в родительской комнате, а почитать нечего. Дел серьезных никаких нет, в вузе учеба — синекура, ненапряжная до отвращения. Бабуля иногда звякнет из Вены (она там который месяц здоровье поправляет), проконтролирует меня и все. Находиться в четырех стенах больше не можешь. Тогда идешь на улицу и бродишь до упора или пока ноги не отвалятся. Все-таки есть что-то здоровское в том, чтобы просто бродить по улицам и глазеть на все подряд. Вот, например, люди. Нет, о людях я пока не хочу говорить. Не хочу или не могу — какая разница? Нет, есть разница. Впрочем, плевать. Не суть. Предметы тоже очень интересный объект для моего досужего разглядывания. Вот, например, светофор. Я люблю наблюдать за работой светофора.
Совсем простая штука — этот светофор. Три лампочки с цветными стеклышками и реле времени. И когда подходишь к нему издалека, бездумно, то ничего и не увидишь. Но попробуй выйти из этого бесконечного людского потока, остановись, замри, выдохни, вдохни и задержи дыхание на мгновение, закрой на секунду глаза. Тут же открой и посмотри на весь мир чуть-чуть другими глазами, посмотри непредвзято на все, что видел сотни, тысячи раз и пойми, как много ты не видел, сколького ты не заметил за все эти годы совершенно бессмысленной беготни. И вдруг ты увидишь светофор. И поймешь, что этот светофор — это тебе не просто так, не какая-то ерунда. Алешка бы сказал так: «светофор — это, братцы, штука прямо-таки дзенская, иначе и не скажешь».
Когда он смотрит на нас своим нижним, зеленым глазом, он равнодушен, благодушен и благостен. Он смотрит вдаль, в себя и в бесконечность. Его как бы и не замечаешь, он сливается с листвой и выглядывает снисходительно и безоблачно. Но тот, кто проник в его суть, тот знает, что его благорасположение легковесно и недолговечно. Хоть у индусов кали-юга и короче всех остальных, но она приходит в свой срок, и никто не в силах остановить или отдалить ее наступление. Так и у маленького рукотворного светофора никакая земная сила неспособна отвратить окончание времени зеленого. Все бегут–бегут–бегут, а он горит. А время идет себе, идет. Время все это время истекало, истекало, и, наконец, истекло. Время выходит и гаснет свет за зеленым стеклом. Но гаснет он не просто так. Он гаснет, чтобы уступить вахту горения своему старшему желтому брату.
Бедняга, вечно и безуспешно тщится он подружить своих братьев, между красным и зеленым, как между молотом и наковальней. О, он ни холоден, ни горяч . Он и нашим, и вашим, и никому. Когда он загорается после зеленого — он сам как зеленый, когда после красного — его вообще не воспринимают всерьез: так, недоразумение непонятного цвета. Иногда бредешь себе домой в ночи, и видишь, как безумный тик овладевает его желтым тигриным глазом и тогда он моргает, как бы спрашивая: «где все? и где я?». Ветреный и непостоянный, ему быстро прискучивает эта игра и он, подмигнув незаметно для пешеходов, уступает дежурство самому старшему из троих братьев, красному.
Тогда словно загипнотизированные, не в силах вынести тяжелого взгляда этого красного глаза, машины на дороге послушно замирают и, как тигры у ног дрессировщика, смирно садятся у его единственной ноги, притаив в своей железной грудной клетке немолчное бензиновое сердце.


* * *


Но вот кто мне скажет, с какой такой пьяной радости я то и дело Алешку поминаю? Даже не знаю сама. Просто хороший парень, ничего особенного. Правда, иногда происходят со мной совсем фантастические вещи и связаны они по преимуществу именно с ним. Скажем, вот.
Как-то раз, в позапрошлом, что ли, году, Алешка принес мне не то фотографию, не то открытку. По своему обыкновению, жутко гримасничая, он что-то начал мне про нее объяснять, дико путаясь в им же придуманных терминах. Стыдно признаться, но не хватает у меня ни терпения, ни ума слушать его рассказки. К тому же он всегда начинает настолько издалека, что под конец начисто забывает, об чем, собственно, шла речь. Шибко умный, наверное. Ладно, я сейчас не об нем.
Ну посмотрела я эту открытку. Ничего особенного, если честно. Окрестности центра нашего родного города. Ну разве что ракурс непривычный — с высоты птичьего полета. Кстати, в таком ракурсе я наблюдала Париж. Жалко, только в книжке. Книжку мне предки (то есть родители, ну вы поняли?) прислали, называется «Парис Вуду Съел». Только обычно, показывая разные картинки, он (это я уже опять про Алешку) обсуждал какие-то художественные достоинства, композицию и прочее. А тут с чего-то пустился в философию, поминал всуе квантовую теорию поля и т.д., и т.п. Короче, задницей вертел, как это называет Вадик. Я тогда так и не въехала, что особенного в той карточке. Решила, Алешка опять собирается умом тронуться. У него это регулярно происходит. На почве несчастных любовей. Или любвей? Ладно, не суть важно. В общем, так. Раз в несколько месяцев на него снисходит благословение. Или, вернее, харизма. Благодать. И он влюбляется. Влюбляется он, надо сказать, красиво. Когда он влюбляется — всем вокруг жить становится лучше, жить становится веселее. Как будто рядышком с тобой лампочка включается, и все время норовит ненароком осветить и обогреть. Да, хорошо сказано — лампочка. Он и так рыженький, а когда влюбляется — становится просто огненного цвета. И тут уж держись, хозяйские горшки! Цветы охапками, ночные бдения под окном у его очередной Дульцинеи, стихи начинает писать, иногда даже песенки сочиняет. Ничего так песенки, прикольные. Можно под настроение послушать. И чем, вы думаете, все это заканчивается? Впоследствии эта Дульцинея оказывается феноменальной стервой. У нас его даже одно время так и прозвали: «стервятник», потому что «питается исключительно стервами, любимая колбаса — стервелат». И тогда начинается обратный процесс. Он хиреет, худеет, бледнеет и покрывается плесенью. Заодно трогается рассудком. Вот я и в тот раз решила, что у него очередной приступ ипохондрии на почве несчастной любви. Да, извиняюсь, я забыла о карточке…
Потом уже, спустя… месяца три, наверно… в общем, не суть. Вспомнила я про ту открытку и наконец-то поняла, что меня тогда напрягало. И сейчас она, как только глаза закрою, встает перед глазами по первому требованию. Нет, в это просто трудно поверить. С виду — так и вправду ничего особенного. А вот если приглядеться внимательнее, то видно: большое здание нашего медицинского института подробно освещено ярким солнышком, стоящим строго на севере. Все крупные детали здания хорошо видны, лепнина эта аляповатая эпохи сталинского конструктивизма. Все видно — и улицу, и другие дома рядом с институтом, и машинки, и людишек. И все честно отбрасывают тень как положено, строго на юг. Как же так, думаю, не может же такого быть! Вспомнила, Алешка мне ее тогда же и задарил, а я её засунула в книжку. Даже помню, в какую — в Гумилева, как раз на ту страницу, где жирафа изыскивают. Кинулась — нет. Гумилев есть и жираф бродит в окрестностях Чада. А фотки — нет, как и не было. Все свои полки прошерстила, все книжки перетрясла. Несколько дней трясла. Нашла много чего интересного, еще со школы, витьковские любовные записки, свои шестнадцатилетние «мудрые» мысли, очешник с самойленковскими темными очками (классные такие очки, за полсотни баксов, мне подходят просто идеально, помню, Вадик еще сильно обиделся, что я их потеряла — ан нет, оказывается, вовсе не потеряла, надо будет при случае отдать), швейцарский ножичек Петровича (после какой-то большой пьянки он оказался у меня в сумочке, а отдавать такую классную вещь жаба задушила, а потом забылось, а Петрович так его жалел, думал, по пьяни посеял, надо будет отдать, что ли), самодеятельная эротическая (вернее сказать, порнографическая) фотография Алешки, с огромным трудом и риском украденная у него Люськой-личностью, а мной — у нее. Опять записки, выписки, колода невероятно брехучих гадальных карт, тетрадь со стихами, передаваемая по наследству — от бабушки маме, от мамы мне (Асадов, Мартынов и прочие такие авторы), и так далее. Словом, нашла до фига чего, и даже больше. Только той фантастической фотки уже не было нигде. Мне, помнится, тогда подумалось, что фотка та была виртуальная, и в реальности ее больше не существует. Как знать, как знать.
Да, чуть не забыла. Когда я вскоре после дарения показала таинственную ту фотографию Самойленко, то он дал ей совершенно реалистичное объяснение. У Алешки был друг — то ли одноклассник, то ли одногруппник, то ли и то и другое. Так вот этот самый друг после окончания универа уехал по приглашению работать в забугорье, прямиком в Штаты, в настоящий Сан-Франциско, который он сам уменьшительно звал Фриско, будто хиппи какой. И работает он в какой-то конторе, занимающейся компьютерным моделированием на потребу Голливуду. А техника у них там сами можете представить, какая. Вот, предположил Вадик, он по памяти (или по фотографии) нарисовал в какой-нибудь «3D-Студии» наш центр города, и оцифровал, а при оцифровке свет поставил по приколу на севере. Версия, прямо скажем, более чем вероятная. Два только минуса. Первое. Если бы это была такая откровенная фальсификация, о которой, к тому же, Лешка знал, зачем он с таким восторгом рассказывал мне о ней? И второе. Как раз перед этим Самойленко прочитал пелевинское «Generation П», и сам мне признался, что находится от прочитанного под изрядным впечатлением. Так что компьютерная версия все-таки кажется мне сомнительной. Если честно, мне больше нравится объяснение Петровича (я ему тоже показывала открытку). Петрович, замечу, реалист не меньший, чем Вадик. И он придумал, что эта карточка изображает вовсе не наш город, а совсем наоборот: город где-то в совершенно южном полушарии, который по иронии судьбы (или по каким другим, более прозрачным и прозаичным причинам) в данном квартале в точности повторяет архитектуру квартала вокруг нашего мединститута. Конечно, у этой версии тоже можно найти недостатки. Но мне она нравится. Немножко жаль, что я так и не поняла и не запомнила лешкину версию. Ладно, не суть важно. Чего уж теперь-то вспоминать.


* * *


А однажды я проснулась и поняла: что-то не то. Какая-то фигня произошла в окружающем меня пространстве. Первая мысль, кстати, была, что будто бы я померла во сне и это душа моя отлетающая такую разительную перемену в своем состоянии никак еще не может осознать. Вылезла я из своей узкой девичьей постели, подошла к окну и обомлела: никакого тумана в помине не было.
Но было кое-что взамен. Был снег. И этот безумный трехдневный снегопад я запомню, наверно, навсегда. Сначала я просто глазела из окна. Потом поняла, что надо бы вылезать из дому и ехать в институт. Потом поняла, что с таким снегопадом до института я буду добираться до завтрашнего утра и плюнула. И вы не осуждайте меня! А вы бы поехали из-за одной-единственной пары через весь город, когда в нормальную-то погоду на дорогу в одну сторону тратится полтора часа? Но на третий день я все-таки вылезла из дому — прогуляться по сугробам. Да и надо было хоть какого-нибудь винца прикупить. Нам, бессмертным, такие мелочи как юбилей, конечно, глубоко по фигу. Но вдруг заявится кто-нибудь из тех, кто все-таки помнит про мой день рождения — надо будет проставиться, как порядочной новорожденной.
…А снег, доложу я вам, все шел.
Он шел неторопливо и участливо, спокойно и размеренно, уютными крупными хлопьями, но не останавливался ни на минуту все трое суток, и это просто убивало. Он падал и падал, на шапки и волосы, на трамвайные и телеграфные провода, на крыши и деревья, прямо в непрестанно дымящие трубы заводов и в гробы тех, кого все-таки решились хоронить в эти три дня.
Я шла, завернувшись в свой сверх-теплый и сверх-уютный адидасовский анорак, не продуваемый никакими ветрами. Несильный ветер поддувал мне в попу и проносил мимо меня снежинки, и я который раз вспомнила, как однажды зимой в степи под Элистой видела снег, летевший совершенно горизонтально и не ложившийся на землю. Картинка почти мистическая. Ладно, впрочем, не суть важно.
Вдруг мне на нос упала снежинка. Я подняла голову и посмотрела наверх. Гляди-ка ты! Да ну, не может быть! Нет, правда, небо чистое. Это была последняя снежинка снегопада.
Знаете, никогда еще я не видала таких красивых небес, как в этом году. Вот именно, что не «неба», а именно «небес». Может, не замечала. Может, не смотрела. Может, климат поменялся. Может, внутри меня что-то такое сработало, что замечать стала. Причем из окна всей красоты не увидишь, нет. Надо выходить, и выходить куда-нибудь туда, где поменьше машин, домов, деревьев. И тогда ты увидишь его — Небо. И когда ты его увидишь, и подышишь им, как будто оно рядом, как будто ты вровень с ним, когда ты поднимешь руку и сможешь, дурачась, играть облаками, как пеной в ванне, когда потеряется разница, кто где — небо отражается в твоих глазах, или ты отражаешься в небесной глади… И вот когда ты увидишь его и насмотришься, надышишься, наиграешься, наотражаешься всласть — вот тут-то ты и поймешь: ой, не к добру это все, ей-ей, не к добру. Не иначе, развязка уж близка. В смысле, конец. В смысле, век уж твой измерен. Вот тебе и все.
Вот и скажите мне теперь, откуда у меня, бессмертной, такие мысли берутся? Что, дескать, конец мой близок. Вот загадка. Впрочем, есть и отгадка. Какое-то перерождение меня, видимо, все же ждет. «То, что гусеница называет концом света, Мастер называет бабочкой».
Я еще немного посмотрела вверх. Красиво. Небо — небо! — оно ведь и мой Буонаротти тоже. Потом думаю себе: что же это я, как дура, посреди улицы стою с задранной башкой и пялюсь? Не стала я пугать прохожих, отвела глаза. Дай-ка, думаю, лучше на людей посмотрю. На разных людей, ну настолько разных… Неповторимых и удивительных. Один из них шел прямо на меня, неумело пряча смущенную улыбку и держа в руках большой букет изумительно красивых цветов. Угадайте, кто это был?

— С днем рождения тебя, Настасьюшка!
— Господи, спасибо! Какие цветы! Вот красотища-то! Ты где их взял? Какие красивые!
— Где взял, там уже нет.
— Ты откуда?
— Где был, там нет меня.
— Прекрати свои выходки немедленно! Не, ну правда, Леш, откуда?
— Как водится,от верблюда. Не ждала?
— Да, уже тебя-то…
— Я от всей нашей честной компании делегирован тебя поздравить. Преподнести тебе ценные подарки от имени верховного командования.
— А где все-то?
— Да кто где. Вадик уехал куда-то в Ставрополь, что ли…
— Петрович?
Алешка помотал головой.
— Голодной куме, а вшивому баня. Все б тебе Петровича! Нету, в горы ушел. Или в реку. Или в пещеры. Кто ж его нынче разберет. Одним словом, оправдывает свою фамилию — Мельников-Печерский, трилогия «На земле, в небесах и на море».
— Ну неправда! Во-первых, наш Петрович просто Мельников, во-вторых, трилогия Мельникова-Печерского называется «В лесах» и «На горах». И не трилогия это вовсе, а дилогия. Так что, ergo! — и я для важности момента подняла вверх палец. — Делаем отсюда вывод, что ты все врешь! Вечно ты врешь, Лешка, как всегда!
— Вот те святой плюс на пузе, блин буду, ага, в натуре!
И размашисто, картинно, истово перекрестился, взмахнув при этом полами своего длиннющего кашемирового пальто.
— Ох, ну пошли тогда в гости. Будем винище пить.
— Да, я тут присмотрел у тебя за углом в магазинчике и никак не могу выбрать: «Ай-Серез» брать или «Кокур»?
— Где? Где ты тут магазин у меня за углом увидел? И чтоб там «Массандра» так запросто валялась?
— Да ты что, мать, сбрендила? Тут у тебя магазин!
— Не называй меня «мать»!
— Окей, старуха!
— Щас получишь у меня!
— Не, ну смотри сама!
И не успела я ему рожу-то расцарапать за «мать» и за «старуху», как он уже успел, заинтриговав обещанием за углом небывалого магазина с моими любимыми винами, увлечь меня за этот самый угол…
— СЮРПРИИИЗ!

Вся толпа, дружно гогоча, вывалилась на меня и начала меня качать и размахивать моими руками и ногами. Вадик с Петровичем все-таки умудрились посадить «уральскую пальму» — это когда девушка головой вниз вставляется в сугроб, а ноги ее при этом развеваются по ветру. Со мной совладали только единожды, Маринку Лебедеву посадили два раза, зато Люську-личность — ко всеобщему удовольствию — аж четыре. Алешка в этом безобразии участия не принимал: во-первых, он держал кейс с драгоценной стеклотарой (не соврал, кстати! что обещал, то и было на столе; и даже сверх того!); во-вторых, руководил процессом.

* * *

Когда кончилось и вино, и песни, и гости, и в конце остался только один - ну чем не горец? - и тогда всё, что было со мной, полилось водопадом не хуже Виктории, как говорится: "всё течет и все из меня". И когда, наконец, закончился и мой рассказ, на Лешку было даже немного жалко смотреть.
— Эй, друг! Домкрат принести, стремительный?
— Э-э-э, зачем?
— Будем подымать челюсть твою, в неравной борьбе духом упавшую. На пол.
Алешка заерзал на стуле. В глазах, однако, заиграл какой-то бесовский огонек.
— М-м-м... Вот ты мне загадку заганула... Ладно, фиг с ним. Нет, погоди... Давай так...
И в следующие минут пятнадцать уже настала моя очередь ронять челюсть, насколько просто и понятно всё развернул и расписал мне мой башковитый приятель.
Я смерила его с головы до пят внимательнейшим взглядом. А что? Да, такой сойдет. Да и друг, как-никак. Да, наверно, после всего этого его даже можно назвать другом. Помог разобраться в этой всей чехарде. Конечно, могло быть и лучше. Бли-и-ин, вот же попала. Люська-личность говорила: хочешь гарантированно отвязаться от мужчины — переспи с ним. Как же быть-то… И друга терять неохота и с бессмертием этим идиотским развязаться нужно. Так, надо срочно подумать. Точно, контрастный душ — вот что спасет отца, то есть мать русской демократии.
— Лёш, слушай, посиди пока, а я тем временем в ванну схожу, себе чего-нибудь помою. А то шибануло что-то в голову, не пойму — то ли массандра, то ли моча.
— Окей, а я тут книжечку почитаю. Я давно у тебя на вот этой полочке приглядел себе кой-чего. Ты позволишь?
— Да ради бога.
Нет, определенно он хороший человек. Дипломат. Не назойливый. Другой бы на его месте сразу подорвался «спинку потереть» и проч. А этот нет — сидит, книжку читает. Воспитание? Врожденный такт? Не знаю. Ну и хрен с ним. Все равно, вот Лайма вчера по телеку говорила, что первый мужчина — всегда ошибка. Пусть уж лучше будет такая ошибка, чем какая-нибудь другая. Эта ошибка лично мне симпатичная. За такую ошибку может быть даже и вовсе не стыдно. А может случиться, что это и не ошибка вовсе, а ошиблась как раз наоборот сама Лайма. Тем лучше. А может, он из породы таких мужиков, на которых эти люськины законы не распространяются? Вот было бы здорово! Так, это я уже начинаю себя уговаривать. Ладно, вырабатываем решение...
— С легким паром!
— Спасибо! Ты вытерпел муки совести и всё же не сбежал?
— Куда, Настька? От себя один фиг не убежишь. Да и мне от тебя, ну, сама понимаешь. Было бы куда.
— Итак, сударь! Готовы ли вы обнажить свой меч и нанести coup de gr;ce?
— Хех, вот за что я тебя люблю — красиво излагаешь!
— Чо, прям любишь?
— Сама как думаешь: я могу тебя обмануть?
— Ой, мущщины, вы такие ветреные, непостоянные...
— Нет, ну правда, Насть! Я за базаром привык вообще-то следить. Если ты сама не хочешь, то ничего и не будет, лады? Я все-тки не злодей, не крадусь аки тать в нощи.
Ну да, конечно! Как же, как же! Нетушки, старичок. На сегодняшний вечер твою карму определяю я.
— Лучше позвони-ка ты домой.
Он немного нервно засмеялся.
— Чего звонить-то, огорчить мою матушку, что у нас с тобой за столько лет так ничего и не вышло?
О-хо-хо-нюшки, ну что ж мне с тобой делать, друг ситный? Полы халата с тихим шелестом распахнулись, открывая всю двадцатилетнюю красоту, которую я с таким тщанием полчаса намывала. Алешка аж зажмурился от восторга:
— Господи, красота-то какая!
— Ну, то-то же. А теперь слушай сюда. Так ты говоришь, если не хочу, то и не будет?
Лешка, полностью дезориентированный, только пропищал что-то невразумительное.
— Так вот, а я тебе говорю — БУДЕТ!


1998, 2001, 2014