Партизанская одиссея петра бабича

       ПАРТИЗАНСКАЯ  ОДИССЕЯ  ПЕТРА  БАБИЧА
                (повесть-эссе)

                Часть первая.
Абинская была хороша!.. В меру шумливая, в меру спокойная, в меру  - голосистая. Любили, чего там таить, абинчане песню. Помнили, как еще совсем недавно, где-то в тридцатых, скорее всего, в 36-м, в составе сводного хора, под руководством учителя и дирижера Карнаухова, ездили в Москву, как выступали там – в Большом театре… Это вам не фунт изюма!.. И вообще любили петь… Работали – пели, праздновали – пели, грустили если – тоже пели… А пели так разное. Вот была же и такая песня: «Взял он саблю, взял он востру, та й зарезал сам себя…»  Ну это же надо… Что за люди!
И любили станицу…  Да и как ее не любить – с ее горами, что с юга как бы пододвинулись – словно охраняли! – прямо к околице. С ее полями, что на севере как бы уходили в плавни, в камыши. С ее рекой - она тоже терялась где-то там, –  тихой и спокойной, воробей вброд перейдет, не то, что только быки или лошади, то с ее ямами, где любила барахтаться не только  станичья мелочь – пацаны, а и люди постарше, посолиднее, то с ее «бредками», где вода весело так и игриво журчала и сверкала на солнце,  слепя глаз любому, а рыбаки-непоседы любили порыбачить «на дерг», то с ее тихими заводями, облюбованными людьми уже  постарше, терпеливее, уже сплошь в «брилях», с усами, а часто и с трубкою. С ее садами, что цвели дурманно и плодоносили щедро, считай, в каждом дворе, у каждой хаты, хоть два-три всего лишь дерева, но – обязательно, нередко даже с непременной грушей-медовухой, называемой, по-абински, «скороздрой», что скорее всего, переводилось, как скороспелка, и это был верный и перевод, да и признак: маленькая, не больше среднего грецкого ореха, каждая грушка поспевала «раптом», что  значит, вся сразу, за день – другой, и сразу же падала на землю, сладкая до невозможности… А что касаемо яблок, то это «белый налив», «синап» и обязательно «спасивские» - на угощенье всем. И, конечно же, сливы, вишни, как же без них?.. Без них никуда…
Да разве можно упомянуть все, за что стоило любить родную станицу! Хоть бы и за парк – невысокий, но густой и ухоженный, с аллеями и памятниками вдоль главной не только Ленину и Сталину -  как же без них, - но и с общим памятником героям гражданской войны – были в станице и такие, а как же… Правда, как говорила одна активистка, не всем им там стоило лежать. Но это ее мнение…Или за стадион, что раскинулся на другом берегу реки Абин, во все праздничные дни он так много собирал народа – не протолкнуться. В летние, ага, особенно жаркие дни, до чего же приятно было, когда папа с мамой, купив тебе, бывало, порцию мороженого – его продавщицы ловко выдавливали из трубочки, где каждый кусочек вкусного и сладкого мороженого ограничивали круглые вафельные пятачки, - торжественно вручали. Сами-то не ели – скромничали… Говорили – неудобно при всех… И ты, - а тебе, мальцу-то, что?- держа холодное угощенье за эти кругляшки, языком лизал холодок, испытывая несказанное наслаждение… А за кинотеатр, тот, где вечерами собиралась не только молодежь, но и, как говорят, по давней, еще с 1913 года, когда в Абинской стали впервые показывать – это надо же, в станице! – «туманные картины», по давней, ага, но устойчивой привычке, и степенные жители, разве не любили?.. Еще как! А вокзал, красивый, старинный, считай, центр иной цивилизации – за окнами вагонов тех проходящих поездов ведь была совсем-совсем иная жизнь, для многих  абинчан, кстати, и неведомая, разве не привлекал станичников?.. А также за то, что здесь, по старой, говорят, еще дореволюционной памяти, играл по вечерам духовой оркестр, слышимый даже на хуторах… За железнодорожный мост – высокий, длинный и немного даже страшный от этого, что так лихо перекинулся с одного, насыпного, на другой, тоже насыпной, берег реки. Вода, темная и глубокая, была далеко-далеко внизу, не многие парни осмеливались нырнуть, прыгнув с высоты перил моста, а вот ходить, иногда даже дрожа, зажмурившись и вцепившись, ну, намертво в куртку или руку парня или даже подруги – вдвоем ведь не так уж и страшно! – любили многие. А потом, разве не радость, идти бережком вдоль сонной реки, когда можно идти аж до военных лагерей – а как хотелось идти бы и дальше, - а можно – только до центра, как кому удобнее, - слушать соловьев, что облюбовали густые лозы вдоль всей речки: щелкают, ах, озорники, - до чего же приятно, словно бог идет босиком по лужку! – и ласковый шепот того, кто идет рядом. Разве это не счастье?.. Ходили и «табуном» - так абинские, ах, проказники,  называли любую группу людей, намекая, видимо, на свое прошлое, когда была у каждого своя лошадь, - и парами. Про таких говорили: «шерочка с машерочкой», не о том ли намекая, что когда-то знали здесь вот и такие слова…
А еще любили абинчане горы – но по-иному. И те, до которых идти надо далеко и долго, и те, что, считай, рядом, - Владыкмну, Лузанкину, а также те, что восточнее лагерей. К горам, особенно ближним, у станичников была особая тяга и привязанность – трудовая. Кто постарше, те привыкли да и любили работать на них еще с дореволюционных лет – там были плантации, прежде всего табачные. Изредка – хутора. А на восточных высотах – виноград. В Абинской даже колхоз был такой, назывался «Нацмен», главный продукт у него был виноград. Кто был  помоложе, тот работал на склонах гор – кто и в уже названном колхозе, а кто и в другом – «Имени красных таманцев». А кому работа была еще очень впереди, те любили просто любоваться с горы станицей. Выйдешь на горку, Владыкина так прямо от улицы Виноградной начинается, и вот она – вся перед тобой, близкая и родная, как на твоей ладони. Малая родина… Особо внимательные да глазастые дом свой обязательно видели. Или просто хвастали, что видят, кто их знает? Кто докажет?.. Ведь  все дома, а хаты – тем более, буквально – и неважно, восточная, как говорили, казачья это сторона, или напротив, - западная, иногородняя,  - все утопали в зелени садов, палисадников и отдельных деревьев!
С началом войны, когда в парке, у военкомата, где ответом на новость было глубокое молчание, и все узнали, что объявлена всеобщая мобилизация и никого «не обойдет чаша сия», а многие - и день конкретно, когда им придет пора идти защищать Родину. Хорошее, скажем так, беззаботное время как-то «усохло» и уменьшилось, а для многих – и вообще исчезло. Одни стали готовиться к этому призыву, другие, не ожидая его, стали оббивать пороги военкомата, требуя – надо же! -  отправить их на фронт добровольно и - немедленно. Но вот что интересно: люди продолжали  и ходить по берегам речки, словно чуяли, что-то им говорило, уже подсказывало, что многим придется не только уйти, но и не вернуться…
Война была далеко, но уже в августе абинчане, считай, у себя дома увидели, что это такое: в только что построенной школе-красавице, в центре станицы, в два этажа, с огромными  светлыми окнами, открылся госпиталь, поступили первые раненые. Все школьники станицы стали шефами над ранеными, при чем особенно ревностно к этому относились девочки. Они ухаживали за  бойцами, читали им письма от родных, писали за солдат приветы домой, пели им песни, читали стихи, давали напиться…
Еще через месяц-другой война в Абинской постучалась вторично: на сей раз понадобилась помощь в строительстве военного аэродрома. Поле было северо-восточней станицы, там еще в 1937 году садились военные машины, разговоры были, что чуть ли не из Испании. Рассказывали, что девчата местные прямо с ума сходили от летчиков. Потом аэродром пустовал, большое поле зарастало густой травой…  Требовались руки , чтобы аэродром в скором будущем, понятно, не сегодня-завтра, но когда потребуется, мог принять самолеты. Работали ровно три субботника – много мужчин уже ушли в Красную армию, - говорили, что на эти  субботники явилось 350 человек. Рассказывали, что пришли те, кто считал это своим долгом. Он почему-то был не у всех…
А через некоторое время станица Абинская – как и любой другой населенный пункт страны, будь ты город областной или хутор в одну улицу, неважно, - стала готовиться  сама защищать не только всю Родину, но и себя. В Абинском районе был создан настоящий истребительный батальон. В каждой станице по взводу и даже по целой роте  -  где людей побольше, - «истребителей», а в Абинской – тут, естественно, самый многочисленный  и взвод - и не один, -  и штаб батальона.      
Незаметно прошел 41-й, хотя память о себе оставил – в ноябре нашу станицу первый раз бомбили: под бомбежку попали центр, рынок, мельница и мост, - были  раненые и убитые. Наступил 42-й. Он ознаменовался тем, что уже в январе, после удивительного снегопада и  мороза, когда абинчане вновь были – а людей-то все меньше и меньше! -  мобилизованы на работы на аэродроме, в станице появились  вновь летчики, на этот раз – тоже бомбардировочного полка. И как-то совсем и  незаметно, как бы само собой, как когда-то, сразу после еще аж той, что звалась гражданской, войны, родным для абинчан стал военный лагерь, таким же  теперь для них стал и аэродром… И заботой, и  - болью…Зима, весна, лето… Как будто они пролетели – их и не заметили. Наступил август.
Август – это месяц особенный, для Абинской. С него она началась. Вы не верите? Ну как же? В августе, где-то числа 10-го, в 1834 году – об этом вы можете прочитать, - на низком, слегка заросшем, восточном берегу реки Абин, где парк, остановился огромный отряд царского генерала Вельяминова. Более 300 повозок и возов, тысячи солдат, огромное стадо скота – для гарнизонов будущего здесь Абинского и Геленджикского  укреплений, большая группа офицеров. 22 августа, говорят, часть отряда – сотни солдат и офицеров – перешла вброд через речку, поднялась в рощу на высоком, левом берегу Абина. Здесь, чтобы было видно все далеко, был заложен – торжественно, строго, возможно, даже с речью и салютом, – генералом  Вельяминовым первый камень. Офицеры всего его отряда и даже разжалованный в рядовые опальный декабрист Бестужев, известный в России под именем писателя - романтика Марлинского, понимали значение этого дня. В тот же день было начато и строительство укрепления: кто валил лес, кто копал ров, возводилась стена из грунта, одетая в плетень из хвороста, одевался кустарником бруствер, строились ворота… Людей было много, каждый солдат и офицер, равно как и сам генерал Вельяминов, и декабрист Бестужев-Марлинский, старались каждый сделать хоть что, но активно, обязательно нужно было участвовать в строительстве укрепления. Ведь оно было первым на нижнем левобережье реки Кубани. Причем, не просто укрепление-форпост, а транзитное - на трудном пути к укреплению Геленджик, построенному ранее, в 1831 году.
Так появилась на карте России наша точка: сначала укрепление, потом, в 1863 году – станица Абинская, сейчас – это город Абинск. Помните эту дату… А вспомнив дату, пройдите по улицам города, полюбуйтесь… Не ленитесь.
Был еще один день в августе, на этот раз уже в 1918 году, который тоже стоит помнить всегда. Это когда в Красную Таманскую армию влился абинский батальон – без малого тысяча бойцов и командиров. Впервые в поход вместе со взрослыми ушла и молодежь – те, кому было всего по 16 лет. Ушла, правда, всего тысяча, но день этот – для гордости и скорби – Всестаничный… Через два года в Абинскую из ушедших в «таманцы» вернулось, считай, всего лишь 200 человек, не больше… 
И вот теперь, когда солнце августа 1942 года нещадно палило абинчан и окрестности станицы, хотя «совинформбюро» по несколько раз в день уверяло людей, что фронт почти не движется, встал, рассказывало, сколько уже убито немцев и взорвано танков, сбито самолетов и уничтожено всей другой техники противника, бывалые абинчане, послушав радио, понимали, что третий важный в жизни станицы день, что бы радио там ни говорило, приближается. И это - не день радости, это – день оккупации… И сокрушенно чесали затылки.
В станице давно уже шло шевеленье: одни знали, что они уйдут в партизаны – это касалось бойцов истребительного батальона, и они были внешне спокойны; другие, кто «достал» или выхлопотал разрешение на отъезд в эвакуацию – это были, прежде всего, семьи партийно-советских служащих, милиционеров, они суетились, хлопотали, собирали вещи, находили попутчиков: в дальнем пути ведь даже двое – уже ты не один.
Была, – а куда же без нее, если в дни коллективизации, или чуть раньше да чуть позже, немалое число абинчан было раскулачено (были ведь целые кварталы – на выезд), выслано или арестовано, - так эта часть станичников, в основном -  родственники, властью недовольные, стала что-то затевать, даже объединяться, чтобы организованно встретить немцев, оказать им помощь в наведении порядка.
И была в станице часть населения, разумеется, большая всех других частей, даже вместе взятых, которой было, что называется, некуда податься и не на что надеяться. Это были, скажем так, «солдатки» – солдатские матери, жены, дети… Они получили, крича и давясь в очередях, какие-то небольшие деньги на бойца, по месту его прежней работы – какие-то продукты, наверное, муку, сахар, крупу, может, где-то и масло, консервный (тогда вареньеварочный) выдал по две-три баночки повидла или джема… Главное, что весь этот паек можно было унести в корзинке. А сколько продлится эта предстоящая оккупация – никто ведь не знал. Как и то, какой она будет? Пока «солдатки», их дети и старики точно знали одно: впереди - зима. Станица  полнилась слухами и рассказами беженцев, и, прежде всего, крымчан: они уже видели оккупацию в Крыму, особенно в Керчи. Рассказы были разными – страшными и не очень, – им верили и не верили. И не знали, чего же ждать?..
Недавно – я уже работал над этой повестью, написал, как мне тогда казалось, основную часть ее, расставил акценты и даже поставил все точки над и, - у нас тут  произошел такой разговор. С одним моим хорошим знакомым, молодым, но уже с детьми школьного возраста. Причину этого разговора, вернее, всего одного лишь вопроса, я не знаю. Но он был мне задан, а значит, он – существует.
Знакомый спросил, правда  ли, что наша  станица Абинская в Великую Отечественную войну была под оккупацией всего семь месяцев?
Вопрос не скажу, что удивил, но – насторожил…
-- Правда, - ответил я. – Но этого хватило…
Как-то в длинной моей журналистской и краеведческой работе этой теме внимания почти не уделялось, были одни общие слова: трудно, тяжело, - о всем остальном умалчивалось. Трудно – и этим все сказано. А как? У каждого были свои трудности…
Знакомый ушел. А, действительно, - как?..
Так появилась эта, если хотите, новелла… Она будет разбросана по всей этой повести; фрагментами, черточками…
Почему умалчивалось об этом раньше? Да просто особой нужды нам в этой «конкретике» не было – мы были все, считай, одного поколения. Да, наверное, и одного,  скажем так, достатка. Все пережили оккупацию. Все знали, что это,  на самом деле, такое…
Сегодня другие времена и другие, новые люди. Отсюда и вопрос.
…Когда власти не стало в Абинской, это заметил каждый, кто хотел, а как? – интуитивно. После бомбежки – каждой! – наиболее шустрые  молодежь и старики – мужиков-то средних лет в станице, считай, не было, -  побежали по следам всех упавших бомб и разрушений, пожаров – в надежде найти хоть что и унести себе домой. Другие, те, что быстро бегать не могли, те прошли по складам Заготзерно, развалинам вареньварочного завода, другим руинам, тыкая палочкой и носком сапога в кучи, считай, мусора – тоже в надежде найти хоть что: в хозяйстве, им думалось, и подкова пригодится, неважно, от лошадиного копыта ли она или от солдатского ботинка…  Находились желающие заглянуть и в разбомбленный или просто порушенный дом где по пути, но, странное дело, уже нашлись и такие, что не позволяли этого. И многие из ищущих чего-нибудь, чаще всего молча, а иногда – и огрызаясь, отходили прочь – им не хотелось иметь неприятности – и они это понимали, - в ближайшем будущем.
Прошелестел – иначе и не скажешь, - слух о том, что немцы уже подходят. Отстрекотали пулеметы в районе Бугундыря, отбухали гранаты, и все стихло. Бой, скорее всего, закончился. Танки, говорили люди, вот-вот подойдут, уже слышен лязг их гусениц…
Произошло странное: немцев Абинская ждала – а были ведь и такие! – со стороны Крымской. Все оборонные строительные сооружения: рвы, окопы, ежи, надолбы, дзоты – были направлены на запад, в крайнем случае – на север; вся, считай, Абинская две, а то и три недели копала и насыпала их. Но они оказались не нужными, не использованными: немцы подошли к Абинской со стороны Холмской, откуда их и не ждали...
У «активистов» станицы нежданно случилась заминка. Хлеб-соль немцам с ярким рушником и подарочной папахой местные собирались вручить входящим с запада, а пришлось – тем, что вошли с востока. А это, сами понимаете, время. Но немцы сделали вид, что не заметили промашки, а, может быть, и в самом деле – не заметили. Кто знает?
Колонна встала, не переезжая через речку. Танкисты, улыбаясь, полезли из машин, стали подходить любопытные. В ход пошли сигареты, для абинчан – в табачном краю курили папиросы, а еще чаще самокрутку, - это оказалось прямо новостью, за сигаретами протянулись руки не только стариков, но и десятилетних пацанов. В Абинской было модно курить; раз ты куришь – значит, ты человек самостоятельный. Закурить все тянулись к немцу, и в один момент зажигалка погасла – скорее всего, бензин кончился. И тут местный дед достал из кармана «кресало» - набор такой: кусок камня, клок пакли и напильник. Ударил дед лихо напильником по камню, пакля и задымилась – прикуривай хоть все!.. Немец тут же предложил деду обмен «кресала» на зажигалку. Поменялись… Веселей всего было там, где были девушки и молодицы: шум, смех, губная гармоника, взвизги. Уже кто-то грызет, а кто – заботливо прячет от других под передник шоколадку, не иначе, как для ребенка. Немцы из машин стали доставать хлеб в «серебряной» обертке. Местные с благодарностью берут…
А рядом с бывшим казачьим правлением уже формировалась будущая, ага, местная власть, ее представители и защитники. Даже издали чувствовалось, что защищать будут по- всякому: если надо, так и зубами…
Офицеры разошлись на «постой». Желающих угостить победителей было… достаточно.
Наутро танки пошли дальше, появились почти у здания райисполкома. И снова сигареты, всеобщее курение, губная гармошка. Неожиданно на броне оказался патефон, а из него – песня. Наша любимая, вроде и не кубанская, но родная, «Катюша»! Песня нравится немцам, местные поближе подвинулись – патефон ведь на улице в станице был редкостью. Слушают…
А у казачьего правления те, что вчера, кланяясь, встречали немцев, сегодня уже в какой-то непонятной форме, с нарукавными повязками, в крутых ремнях, некоторые – и с оружием. Среди них и те, что были призваны еще в 41-м, но вот недавно, кто раньше, а кто чуть ли не с приходом немцев, появились в Абинской, и были даже те, кто был арестован перед войной. «Эти-то откуда и, главное, как?» - недоумевали люди…
На третий день немцы, артиллеристы, добрались и до Забалки. Пушки были установлены под склоном балки, направлены в сторону гор.
Что было странно: немцы продолжали втягиваться в Абинскую со стороны Краснодара, а со стороны Крымской все шел и шел народ, а кое-кто так и ехал.  Кого тут только не было. Мост у поля ВИТИМа, как говорят, не «пересыхал». В смысле, людской поток не прекращался. Абинская помнит здесь даже такую вот  картину. Примерно за день до оккупации у этого мостка появилась группа бойцов, 5-6 рядовых и старшина. Винтовок у бойцов не было, старшина – с пистолетом, а рядом – солидная ноша взрывчатки. Как вспоминал когда-то  наш земляк  Михаил Евтенко, по его предположению, это была группа, которой поручили взорвать этот мост. А люди шли и шли, днем и ночью. И бойцы со старшиной сидели у моста, ожидая, когда же людской поток закончится – при людях-то взрывать не гоже. А он не закончился даже тогда, когда немцы начали движение на Новороссийск. Тут их-то немцы и взяли. А потом, по словам того же Евтенко, здесь же, в овраге, и расстреляли.
И только когда полицаи – это были те люди, что с нарукавными повязками, - стали покрикивать, отгоняя местных и прочих других, от тротуаров и входов в некоторые дома, говоря: «Здесь нельзя ходить! Не видишь – здесь немцы ходят!», люди поняли: два августа в истории станицы на среднем течении реки Абин были так себе, а вот в третий месяц, то бишь в 42-м году, легким никому не покажется. И хорошо, если только август…
 И только абинские пацаны продолжают свое беспокойное «знакомство» с немецкими солдатами и офицерами: вслед за закуриванием, за которое их били по лицу, Сашка Бабич, например, с друзьями то «полез» на Владыкину гору, где их чуть не арестовали и не застрелили – спасли, слава богу, пролетавшие мимо наши «кукурузники», - то заявил полицаю, что у того винтовка советская, за что его в ответ избили, то… 
Но немцы продолжали улыбаться, а август – катиться к своему окончанию…
Почему немцы, вошедшие в Абинскую, прямо-таки светились улыбками и добродушием? Кто знает? Может быть, и потому, что они видели: станица наша мирная, богатая, встретила их хлебом-солью, позвала офицеров на «постой», угостила. А по улицам ходят целые табуны кур, уток, гусей, в каждом дворе ведь хрюкает, как минимум, «подсвинок», вечером всюду замычали коровы… А если в эти первые дни кого и «взяли», так, наверное, «было за что», думали абинчане, не чувствуя за собой никакого греха, а. главное, вины.
Правда, когда пришла пора еды, немцы не стали церемониться: в одном из дворов, сужу по Забалке, увели козла, в другом – пока его резали да разделывали, - пошарили по шкафам и комодам, запихивая в карманы понравившиеся вещи, а заодно, наверное, к мясу, выгребли из лукошка и все яйца. И так по всей станице. Приведу цифры, они от Ивана Ашеки, нашего местного партизана и краеведа: за время оккупации немцами у абинчан было изъято 3165 коров, бычков и телок, 1656 коз и овец, 2480 свиней… Жаль, кур, уток и гусей не посчитали. Но всех их извели. И если какую курицу обезглавила сама хозяйка – может быть, такое и было, - то в уничтожении посчитанных голов станичники участия не принимали. Кроме местных властей в оккупации.
Настроение победителей испортилось 25 августа.
Утром этого дня крупный отряд: два легких танка, грузовики с солдатами и целая группа мотоциклистов выехала из Абинской, минуя улицу Виноградную и виноградник справа, направляясь, как поняли абинчане, в сторону Шапсугской.
А до этого, как подсказывает интуиция, в Абинской произошло почти что незаметное движение… По улице Старокладбищенской, южнее балки, какая-то бабка, еле успевая за козой, спотыкаясь на шпалах, что вели в бывшие уже лагеря, прошмыгнула мимо хатки  инвалида Алексеенко и нырнула в виноградник… Возможно, это была  Надя Нежданова, одетая старухой, возможно, кто другой. В винограднике ее встретила, возможно, Татьяна Журба, точно такая же «старуха», возможно, кто другой. Коза сразу успокоилась, стала грызть виноградную листву – что ты поделаешь, если хочется… А по винограднику – а это, считай, аж за гору Владыкину, - побежала чья-то тень, поди, разберись, чья она? А там, за оврагом, считай, уже почти у речки, тень встретила двух молодых партизан – Лебедева и Богданова. Они  взяли эстафету у «старух», подождали, пока подъехали немцы, и, не теряя их из виду, справа от дороги, «повели» отряд к Белой скале…
Потом, где-то уже во второй половине дня до Абинской донесся шум боя, дальнего, короткого и, видимо, жестокого. А потом, примерно через полчаса – оттуда же, как бы даже из-за гор, звучали глухие взрывы, частые, громкие, их было много, и они были долгими…
Со своим главным героем я познакомился гораздо позже, чем с другими. Хотя знал и видел его, как говорят, дела гораздо раньше. Поэтому сначала – о делах. Их оценка на нашей Забалке была противоречивой; одни говорили: ну, молодец Бабич, другие хмурились, а то и ехидно улыбались: так для себя ведь старается.
Дело в том, что он – демобилизованный офицер, нефтяник, где тогда работал, правда, не скажу – не знаю, и тогда, ученик первой школы, я этого не знал, а вот жили мы недалеко друг от друга, на Забалке, он – на улице имени Бойко, а я с родителями – на улице имени Красно-зеленых. Может быть, он, Петр Васильевич Бабич, тогда уже там и не жил, но мы точно знали, что именно на Бойко живут его родители: отец, знатный еще до войны бригадир – табаковод, и мать, рядовая колхозница, а также младший брат, ученик школы № 1. А в это время нефтяники нефтеуправления «Абиннефть» - это были 50-е годы – пробовали прижиться в Абинской, пытались строить жилые микрорайоны в разных местах станицы. В том числе и на земле Забалки, здесь они облюбовали большую, почему-то всегда пустынную площадь на улице Комсомольской, считай, целый квартал между улицами Чкалова и Бойко. Вот на этой площади и стали подниматься один за другим финские домики – один, другой, третий… Домики только поднимались, а к ним уже шагала широко цивилизация: подводилась вода, тянулась линия электропередачи. И это на Забалке, на участке, где у нас и радио-то в те дни не было. Впрочем, таких Забалок тогда в Абинской хватало. Ну, ладно там радио, электросвет, – проживем как-нибудь. И «семилинейной» лампой обойдемся… Главным бичем Забалки была вода, вернее, ее отсутствие. На всей ее территории  не было ни одного колодца, мы все ходили брать воду в роднике, что был у речки. А до нее от нас, например, было километр, не меньше.
И вот мы видим, как по улице Бойко от новых домиков на площади тянутся трубы, их сваривают в длинную нить, до самого дома родителей Бабича. «Ага, - скажете вы. – Для себя старается…» И, подумав так, вы будете не правы. Почему? Потому что через день-другой нить из труб протянулась дальше, и кран «вырос» буквально  на перекрестке улиц Бойко и Красно-зеленых. Правда, при этом Петр Васильевич Бабич, через кого-то третьего передал моим соседям: «Траншею-то выройте сами, не посчитайте за труд». Вырыли – не посчитали. Но долго еще бурчали. Люди, что тут сделаешь.
А ведь он, по большому счету, этой трубой освободил всех нас, забалчанцев-водоносов, от тяжкого, ежедневного труда – спасибо ему и низкий, до самой до земли наш поклон!.. Говорю это как человек, который пять лет, не меньше, носил на коромысле, подростком, с пятого по десятый класс, эту самую воду, стараясь не расплескать ни капли за время длинного пути, с крутым подъемом от речки… Ежедневно, поймите вы, ежедневно – и при любой погоде… Так было…
Говоря спасибо, я думаю, что Бабич, проводя  водяную линию на западную часть  Забалки, рассчитывался и за свои отрочество и молодость – ведь ему, как и всем нам, была знакома эта работа…носить воду. Это уж точно!..
 Потом, тем же путем, через улицу Бойко, на Забалку пришло радио, к чему он, по-моему, не имел никакого отношения, но все говорили: «Это он». А потом – и электросвет…
А встретился я с ним, подружился и вел знакомство – куда позже. Я уже был знаком с Львом Малушко и даже писал о нем, знал и даже сотрудничал с Иваном Ашекой, знал – писали о ней другие, - Елену Яровую – это все партизаны, причем из разных отрядов, а знакомства с Петром Васильевичем Бабичем все не было. Почему так, не знаю?.. Сейчас себе говорю так: раньше он – в отличие от других партизан – был занят. Сначала он руководил промыслом № 2 нефтеуправления «Абиннефть», что, по-моему, было непросто; было как-то неудобно лезть со знакомством. Тем более, что по делам «нефтяным» у меня были другие надежные источники; потом он стал начальником всего управления «Абиннефть», и все эти  годы он – депутат, член райисполкома… До меня ли ему, считал я, потом он взял «науку под контроль» – опять некогда. В общем, разговорились мы, когда Петр Васильевич вышел на пенсию. Тут уж мы, действительно, разговорились…
Темой наших бесед была партизанская юность Петра Бабича. И были они разными: одни – короткими, иногда, например, просто уточнялся какой-нибудь случай, факт, поступок; другие – долгими, заполненные задушевными беседами, размышлениями, рассуждениями, воспоминаниями… Иногда приятными, иногда – и не очень… Всякими…
Одна встреча, помню, была и не в Абинске, а на шапсугской дороге, у Белой скалы, известной всем партизанам, и не только…
Партизанский отряд «Тихий», что возник в августе 42-го в Абинской, - это был, по сути, истребительный батальон, вернее, несколько взводов, станицы Абинской. И возник он, естественно, не в августе 42-го, а значительно раньше, может быть, даже еще в 41-м..  Это было естественным делом: всем бойцам истребительного отряда была дорога или на фронт, или в партизаны – в станице, случись оккупация, их бы сразу же «взяли». Бывший партизан Иван Ашека спустя годы писал, что в отряде было только комсомольцев 43 человека. Знакомясь со списком лиц, представленных к медали «За оборону Кавказа», я насчитал 47 человек обоего пола не старше 1924 года рождения и не моложе 1928. И, считай, у каждого был свой, не похожий на другой,  путь в отряд. Известно воспоминание выпускницы школы 42-го года, где она рассказывала о том, что ее одноклассница, Ида Скопинцева, еще учась в школе, твердо знала: она пойдет в партизанский отряд. Прилив патриотизма – а он ведь был, и еще какой, чего скрывать? – или пример Тани, о которой писали газеты, был тому причиной, неизвестно. Могло ведь быть и так: одного взял с собой отец, другая пришла с матерью, у еще кого была иная причина… В памяти абинчан еще жил 1918 год, когда многие юноши ушли с родителями в «железный поток» Таманской армии.
У Петра Бабича путь тоже был свой. Его отец был бойцом истребительного батальона. Вполне возможно, что Петра  ждал первый путь: уйти  в партизаны вместе с отцом. Это было тем вероятнее, что Петр своего отца уважал и любил: тот к  началу войны был не только лучший, известный на всю Кубань мастер высоких урожаев табака, но и участник гражданской войны. Но… не получилось. В августе 42-го, когда враг уже был на Кубани и «ломился» в Краснодар, а более того, понятно, в Новороссийск, Туапсе и на весь кавказский берег Черного моря, где немцам открывался, как они мечтали, думали и гадали, путь в Закавказье, к бакинской нефти, а главное – к Турции и далее, в Индию, боец-истребитель Василий Бабич получил повестку в военкомат.
Мать собирала мужа в путь, положила в мешок чистую рубашку, кальсоны и свежие портянки. Младший сын, Сашка, бегал где-то по улицам. Отец и сын Петр вели серьезный разговор.
-- Получил повестку? – спросил сын.
-- Получил, - ответил отец.
-- Когда? – спросил сын, - идти?
-- Завтра в 8, в военкомат, - ответил отец.
-- Жаль, - сказал сын. – Я думал, мы вместе будем.
-- Я – тоже, - ответил отец. – Жаль, действительно…
-- Что посоветуешь? – спросил сын.
-- Завтра, как я уйду, иди в батальон, - сказал отец. – Можешь сказать, если станет нужным, что я послал. А иди прямо к Власову, Василию Андреевичу. Да, служи честно. Чтоб мне за тебя краснеть не пришлось…
-- Ну ты даешь, отец! – сказал сын.
-- Да, - сказал отец. – На вот сапоги. Они юфтевые, им износа не будет. Носи.
Утром отец, закинув за спину мешок, - с лямками обыкновенный «чувал» превратился в рюкзак, - и пошел по улице Бойко. Улицу так назовут после войны, в память о каком-то солдате, а как она звалась до войны, вряд ли кто нынче это и знает. Может быть, звалась она Владыкиной – жил на ней когда-то казак с такой фамилией, взял, говорят, черкешенка в сыновья, вырастил, свою фамилию дал. Но за давностью лет кто это нынче помнит? Перешел новобранец балку, поднялся к новой школе, пожалел, что учиться в ней сыновьям пока не доведется, старшему, видать, вообще школа уже ни к чему – война, не о том надо думать… А за той школой, за парком – уже и военкомат виден. Бойца командиры уже поджидают.
Проводив отца – Петр почти до поворота шел рядом, не отставая! – он затем вернулся домой, сделал что-то по просьбе матери и, нахлобучив зимнюю шапку, отправился в батальон.
В штаб Петр прошел свободно – он и раньше тут бывал, еще с отцом. Там была обычная суета, но Петру все показалось как-то и так, и не так: и команды подавались резче и строже, и бойцы не ходили, а прямо - таки бегали.
Петр перед тем, как идти к Власову – он его знал и как начальника: тот был агрономом райземотдела, и как дядю Васю: он с отцом частенько вел разговоры о землях колхоза «Красных таманцев» и даже спорил с отцом – тот в этой земле, особенно для посевов табака, разбирался не хуже агронома, - постоял с бойцами, послушал. Занятий сегодня по строевой подготовке, похоже, и не ожидалось, что вчерашний школьник, Петр вообще их считал лишними: шагистика – пустое дело, говорил Петр. Вот стрельба – это дело совсем другое, считал юноша: тут нужна практика и еще раз практика, винтовка за плечами не научится сама метко бить… Тут, по мнению Петра, надо и лежа приучить ее так прилегать к щеке, чтоб «не оторвать», и на бегу чувствовать не тяжелым предметом, а помощником в беге. И патроны, опять-таки, надо так и в таком месте держать, чтоб при нужде обойма, не упираясь и не стопорясь, всю пятерку патронов легко и привычно подавала в магазин, а первый одним движением затвора уходил в ствол… «Учиться, одним словом, надо, тренироваться», - говорил еще вчера Петр.
Заметил Петр и другие дела: бойцы собирались с трактором ехать не то на пищекомбинат, не то на вареньеварочный завод – за продовольствием. Другие прямо бегом спешили к грузовику – их направляли на склад Заготзерно, вроде бы, говорят, за мукой.
Чуть подождав, Петр постучал в кабинет к Власову...
-- Войдите! – раздалось сразу же.
Петр потянул за ручку. Дверь распахнулась.
У стола стоял Власов.
Петр поздоровался.
-- Что скажешь? – спросил, здороваясь, Власов. – Как отец?
-- Отец ушел в военкомат, - ответил Петр. – По повестке. Мне вот сапоги оставил. Сказал, ему в армии найдутся.
-- Понятно, - сказал Власов. – Жаль. Василий хорошим был бы партизаном… Жаль. А за сапоги – спасибо. Пригодятся…
-- Дядя Вася! – сказал вдруг Петр. И остановился, замялся.
-- Что, Петь? – спросил Власов.
-- Товарищ начальник штаба истребительного батальона! – вдруг другим совершенно голосом, построжавшим и каким-то звонким, сказал Петр. – Разрешите обратиться?..
-- Обращайся! – тоже сразу изменив тон, ответил Власов.
-- Прошу принять меня  в бойцы истребительного батальона!
-- Так, - сказал, подумав мгновенье, Власов. – Кто послал?
-- Сам решил! – решительно ответил Петр, сразу почувствовав себя взрослым и тут же решив: ссылаться на отца он не будет.
-- Хорошо, - ответил Власов, посмотрев какие-то списки. – Раз – сам, иди в молодежный взвод.
-- Не хочу! – неожиданно для Власова, да, наверное, даже и для самого себя, ответил Петр. – Я взрослый уже, самостоятельный…, а там…
Он не стал продолжать, что «там» - ему просто нечего было сказать. Просто он – взрослый. И – все.
Власов посмотрел на Петра, видимо, раздумывая, что ему делать с этим вот «самостоятельным» пацаном. Невысок ростом, щупленький… Вчера, он видел же, он бегал с ними, выполняя поручения старших, а сегодня… «Взрослеют парни, -  подумалось Власову, - прямо на глазах взрослеют. Вот хоть и этот бабиченок…» Он еще раз посмотрел, оторвавшись от бумаг, на парня. «Ох, - подумалось опять,  - ему бы еще побегать бы, погулять, песни попеть. А он вон какой, упрямый… Упорный! - поправил себя Власов. И мысленно закончил: - Чертова война, где же ты  взялась?»
      -- Ладно, - сказал, как отрезал, Власов. – Раз ты взрослый, иди во взвод к Третьякову, Ивану Андреевичу. Там люди серьезные.
-- Слушаю! – ответил Петр и вышел. Он был рад и даже счастлив: во-первых, он – боец истребительного батальона; во-вторых, он направлен к взрослым уже мужикам, а «им»… Что «им» и что он будет там делать, Петр не знал, но думал: первое, что им поручат – это захват и разгром десантников – а их ждали, они вот-вот должны уже появиться и у нас, на абинской земле, - а также выявление и даже захват шпионов. А это была, как он понимал, тонкая и опасная работа. Это не то, что было, к примеру, вчера-позавчера – дежурить у кинотеатра, следить, чтобы пацаны не курили. «А чо их следить? Брат Сашка вон, десять лет всего, а я чую – он уже «потягивает» табачок», - подумал Петр.
Иван Андреевич Третьяков, 45-летний абинчанин, был легендой батальона. Как и все, Петр знал о том, как еще в январе 42-го, когда о фронте на Кубани еще никто и не думал, он однажды задержал «чужака». Чем он ему «глянулся», Петр не знал, да об этом не знал никто, ну, не по пухлому же портфелю определил взводный, что это враг? Но задержал, видно, чутье не подвело казака, какое-то чувство подсказало, что это «не наш человек», может, поведение подвело – таки, выдало?. «Служить с таким, - думал Петр, идя к Третьякову, - одно мое истинное удовольствие!»
Однако служить вместе – не получилось. Началось все с того, что, оглядев с ног до головы Петра, Иван Андреевич спросил:
-- Ты казак? – и опять уставился на парня.
-- Нет, - ответил Петр, - не казак…
-- Тогда не сработаемся, - сказал спокойно Третьяков. Он вздохнул, плюнул и добавил: – Мне казаки нужны. У меня – кони…
Коней Петр не любил. Вот собак – да! «Они на охоте – незаменимая вещь. И – друг. А конь? О корме для него надо думать, чистить его, прогуливать… Нет, это не по мне!» - думал Петр, уходя от Третьякова.
В то же время отказ Третьякова взять его в свой взвод в какой-то степени и расстроил Петра. «Дядька он боевой, - думал юноша, идя по батальонному двору. – У такого многому можно научиться. Жаль, что у него – кони…»
Неопределенность затягивалась. Петру это начало надоедать. «Куда же податься? – спрашивал он себя. – Чтобы – наверняка. А то как-то непонятно. Нет, пока что понятно: туда – я не хочу, тут – меня не берут… Пора и определиться! А  куда? В связь – ну, какая связь, на побегушках буду, а это – мое, что ли? Разве что в разведчики, так, а возьмут ли? В подрывники – нет, это не по мне. В санчасть, на радио?...»
Они встретились случайно. Глушко – а Петр знал: он же в милиции раньше работал и сейчас часто туда отлучался из батальона, «Дела, - говорил, - висят», -  остановил Петра.
-- Наблюдаю я – ты как-то не при делах, - спросил он, испытующе, в упор, по-милицейски разглядывая Петра. - Раньше я тебя или с отцом видел, или ты что-то с молодежным взводом исполнял. В чем дело?..   
-- Ищу, в какой взвод войти, - ответил Петр. – Из молодежного взвода я уже вроде бы, вырос, Третьяков Иван Андреевич к себе не берет. Ему казаки нужны.
-- А ты что умеешь делать, помимо того, что ты вроде повзрослел? – спросил Павел Григорьевич Глушко, который, судя по всему, знал станичную молодежь, как говорят на Забалке, «поштучно».
-- Я? – переспросил Петр. – Я – охотник… Знаю леса от Новороссийска до Краснодара и от Геленджика до Кубани. Школу, считай, закончил. Умею хорошо стрелять, вернее, хорошо стреляю. Ходить могу много. Не заблужусь. Если что, по звездам, по мхам дорогу найду. Все места вокруг знаю. И те, где живут, и те, где - уже нет. Без разницы.
-- Отлично! – сказал Глушко. – Это мне подойдет. Хватит болтаться между. Пиши заявление в мой взвод, я подпишу. Это, что ты сказал, нам и сегодня, пока, правда, поменьше, а в будущем, так, точно, будет надо побольше…
И он, сказав эту малопонятную фразу, прямо посреди двора, на своем личном планшете подписал заявление Петра о приеме в истребительный батальон. 
Теперь Петр нашел свою новую «семью» - взвод. Просто удивительно, как это человек нездешний - у Глушко даже говор был не кубанский или там прямо уж абинский, а какой-то северный или даже северо-западный, - так лихо смог же  определить и назначение будущего «истребителя», и его занятия на несколько месяцев?.. Не иначе, интуицией обладал. А. может быть, чего и знал…
Батальон жил активной жизнью. Проводились выезды в другие станицы и хутора, бойцы проверяли документы эвакуированных из Ленинграда, других мест – в районе находилось много то ли направленных властью, то ли уехавших даже самостоятельно, самопально, как тогда говорили (одни – к родственникам, другие – по слухам, что тут лучше, спокойнее и сытнее, третьи – так по всем причинам совокупно), а были и такие, что ехали, куда глаза глядят, куда поезд идет, да куда стремились другие, а там будь, что будет… Было много людей, эвакуированных или убежавших из Крыма, эти часто на базаре, при вопросе: а что, из Крыма все едут? – отвечали многозначительно и непонятно: «Та нет, барахло там осталось».   Эти ответы в Абинской понимались и обсуждались по-разному; одни считали, что на полуострове осталось только имущество, «барахло»; но были и другие, они говорили об этом значительно и загадочно, как бы зная за словом «барахло» иной смысл: уехали, мол, те, кто смог, сумел, а осталось лишь «барахло» - то есть те, кто уехать или не смог, или не захотел… Вот и думай, что хочешь. И все же люди думали , но странно, они спрашивали, сознавая, что они-то никуда не едут: а мы - кто?..Мы – то – кто?..
Вскоре батальон перешел на казарменное положение, Началась настоящая, по-боевому напряженная жизнь. По вечерам к «истребителям» вдруг зачастили близкие родственники. Одни – повидать, другие – покормить, а третьи – затем, чтобы поговорить, выяснить, что и как…
Однажды крикнули: «К Петру Бабичу пришли…»  Петр побежал к забору, не расставаясь с винтовкой. На заборе висел Сашка, младший брат. На нем, почти закрывая глаза – велика! – была надета буденовка. Он сразу забубнил про то, что: «Мамка ругается; дома дел полно; а ты тут дурака валяешь; а мать не сегодня-завтра собирается картошку закапывать; а тебя нет и не видно; совсем от рук отбился…»
Это была традиционная абинская работа – сохранить картошку. Для этого в огороде находили место, выстилали подушку из соломы, затем холмиком так насыпали картошку, туда же прикладывали морковь, свеклу, обкладывали все это соломой, а поверх всего укрывали землей, копая ее лопатой и прикладывая комок к комку, начиная снизу. Важно было соблюсти, как говорят, золотую середину: укрыть бурт так, чтобы картошка и не замерзла, и не запарилась.
Петр понимал, что закрыть всю картошку – это большие хлопоты, скорей всего, матери одной просто не управиться, с Сашки какой помощник – горе одно, но ничего изменить не мог. Он слушал братов бубнеж и говорил, что: «Все это – пойми, невозможно; батальон на казарменном положении; увольнений нет».
-- И вообще, - сказал он вдруг, - я принял присягу и скоро уйду в горы…
Этого говорить не стоило.
Никто не знает, как и о чем договаривались мать с младшим сыном – тому свидетелей нет, но Сашка, которому надоело бесконечное «нет» Петра, видимо, понял, что вернуть Петьку домой можно только одним способом: забрать у него шапку. Что Сашка, заметив у Петра потерю бдительности, и сделал. Еще сидя на заборе, он снял шапку с головы Петра и быстро спрыгнул с забора, отскочив в сторону.
-- Впереди осень, зима, - сказал младший, - будет холодно без шапки – и ты придешь, куда ты денешься!...
Теперь над забором висел, уже без шапки, Петр. Идти в горы без шапки как-то не «личило». Так говорили забалчанцы. Конечно, шапка у кого-либо нашлась бы, что и говорить. Но как слушать насмешки и подковырки о том, как его брат, десятилетний оголец стянул с головы и оставил бойца истребительного батальона, «истребителя», без шапки?
 Петр это сразу же представил, зная насмешливую массу взвода, представил, как взвод «регочет», как говорили на Забалке, покатываясь на полу, стоит ему лишь  сказать об этом, а сказать ведь придется… Он, понятное дело, мог бы и не говорить об этом – мало ли что! -  но ведь завтра утром встанешь в строй, а тебе вопрос: «Боец Бабич, почему без шапки?..»
Словом, другого выхода у Петра не было. И он как-то так уговорил Сашку подойти к забору. Не иначе – сказал какую-то тайну, ну, так, например… «Чтоб никто, слышишь, никто не услышал, да смотри, не вздумай проболтаться!..» И когда Сашка, слушая, подошел поближе, Петр, наклонившись вместе с винтовкой на заборе, сумел сорвать с головы брата старую буденовку – была в семье такая, отцова, еще с гражданской войны…
Темнело. Сашка, еще немного поканючив Петру про увольнение и закладку картофеля в бурты, ушел домой, надев шапку Петра. Кто знает, возможно, Петру буденовка бы досталась и без применения хитрости?..  Но так уж получилось…
Петр вернулся во взвод. В буденовке. Подмены никто и не заметил. Зато «истребитель» Петр Бабич теперь был в боевом головном уборе.
Позже, уже в отряде, выяснится, что не он один – буденовец, такой убор был у нескольких партизан, в том числе и у пожилых. Но почему буденовка, когда в Абинской – а здесь всегда было много модников, и не только по части шапок, -  в моде была кепка-шестиклинка: все – и малые, и побольше, - ходили-щеголяли в ней?.. По-моему, и в предвоенные годы, и позже, уже после оккупации и даже после войны бизнес «шапошника» - так в Абинской называли мастера по пошиву шапок и кепок, - а он в Абинской всегда, при любом строе и, как говорят, режиме не только был, но и процветал, - процветал не за счет шапок – ну какая, к черту, шапка на Кубани! – а за счет шестиклинок… Были, помните, другие фасоны: «по ленинскому пути» или, допустим, «аэродром». Ткани идет много, спору нет, так ведь не каждому она идет! И носить ее надо как-то иначе. Другое дело, если у тебя  шестиклинка – как не кинешь ее на голову, неважно, в кудрях она или даже стриженная, - сразу видно: ты в «уборе»…
Но почему же в партизаны: одни в шапках, другие – в кубанках? Думаете, правда, как говорил Сашка Бабич: впереди зима, будет холодно? Зима впереди была, это точно, но шли в партизаны в буденовках, кто их имел, не из-за этого. Это была память о гражданской войне! Прошли годы, но казалось, она только недавно и закончилась. Да, наверное, и не казалось, - она, действительно, была вот-вот, совсем недавно. Улагай, генерал Врангеля, на Кубань пришел ведь, уже, считай, почти вчера лишь… Совсем недавно хоронили последних убитых… Партизаны, те, что постарше, помнили, поди, еще стон меди позади этих наших похоронных процессий… Героев гражданской войны…
Вот и взяли, идя в партизаны, в бой – боевую шапку!.. У кого была своя, у кого, как у Бабичей,  - отцовская. Наверное, были и простреленные пулей, и даже задетые шашкой… Но все – с красной звездой.
Это потом уже, где-то в 60-е годы прошлого века, а, может быть, и позже, ученые да художники то ли вспомнят, то ли придумают, что этот головной убор якобы напоминает шлем воина древней Руси. Может, и так. А только, друзья, в гражданскую она, буденовка, была у бойцов Первой конной, которой командовал Семен Буденный, его именем она была названа. Причем тут шлем? Он был у всех армий, у воинов всех стран. А буденовка – только у нас!
У Петра Бабича она была – отцовская. И пропахла она потом и молодого еще красного конника, и конским потом. И если в станице на улицу Петр еще мог бы и  подумать, надевать ее или нет – это Сашка не думал, куда ему, ему еще десять лет всего! – то в первый рейд по вражеским тылам Петру она была, что та же родная винтовка, всем и всяким местом – к месту! И, главное,  - как раз на голове твоей она оказывается…
В наших местах в годы Великой Отечественной войны воевали морские пехотинцы, воевали – лучше некуда! Они гордились, каждый, своей тельняшкой. Такую же гордость абинские партизаны испытывали – только вот кто их тогда слышал? -  за свою буденовку… Гордились молча.   
В ночь 16 августа 1942 года из Абинской в горы через Эриванскую ушел партизанский отряд «Тихий», сформированный из бойцов истребительного батальона. Партизан было, как потом, через десятилетия, причем многие, напишет Иван Ашека, 240-250 человек. Они ушли, как было сказано в воспоминаниях, «на заранее подготовленную базу». Примерно в то же время, каждый на свою базу, ушли и другие отряды, сформированные в станицах района: в Ахтырской – это «Буря», в Холмской – «Орел», в Мингрельской – «Вихрь». Общее число ушедших в горы было около 500 человек. В документах, отчетах писали потом, что в ряды партизан шли «в основном работники райкомов партии, комсомола, советской власти, милиции, не призванные в армию». Знакомство со списками людей из тех партизан, что представлены к медали, дает более полную картину. Тут можно было встретить и бойца после ранения, и сторожа сельпо, и медсестру, и даже инкассатора, и заведующую столовой, много, как я уже говорил, было учащихся.
Днем рождения партизанских отрядов Абинского района считается вечер 15 августа 1942 года. В этот час в местах дислокации взводов батальона: а это было в  Мингрельской, Холмской, Ахтырской и Абинской, - в Абинской  это происходило на колхозном бригадном дворе на улице Хлеборобов, - партизаны приняли свою присягу. Там были в числе других слова, не оставляющие никого равнодушным: «встретить, найти и уничтожить без пощады» - такова была тогда клятва наших мстителей врагу – за захваченные земли, порушенные хозяйства, гибель людей, стремление поставить их на колени. К этому времени все знали, что враг жесток, а потому руки бойцов крепко сжимали личное оружие, а душа каждого – горела. Пламенем мести – оставалось только встретиться… 
Как принимали присягу? Помнили потом разное: кто-то об этом забыл, кто-то не уверен, а кого и спросить забыли. Судя по всему, дело было так: построены  во дворе партизаны были повзводно, читал текст присяги или командир взвода, или кто из руководства отряда, а все громко повторяли то ли весь текст, то ли лишь одно слово: «клянусь»…
Напряжение, между тем, было до дрожи в ногах. Строй был пестрый, одежда очень разнообразная, оружие – тоже, зато желание – одно: сражаться. В строю взвода Глушко стоял, подрагивая от волнения, Петр Бабич, 18-летний абинский парень, в отцовской буденовке.
Когда окончилось чтение присяги, и последовала команда  «вольно», то все разошлись. Какое-то время разговоров, по существу, и не было. Все осознавали особенность этого момента: только что они были бойцы лишь истребительного батальона, у кого-то уже были «приводы» и даже – трофеи, всем же остальным впереди еще вчера светила такая возможность. И все понимали: если до этого они просто осматривали пути, следили, чтобы там, между камешками и ракушками кто не сунул мину или иное взрывное устройство, то теперь все понимали – не сегодня завтра немцы займут Абинскую, и по нашей железной дороге и, главное, по дорогому каждому абинчанину мосту, пойдут эшелоны с оружием и солдатами врага, и надо сделать так, чтобы они не дошли до места назначения, а взлетели на воздух. И сделать это надо будет им, партизанам. Так об этом и писали газеты, и говорили командиры, и читалось в приказах…
Уже больше года шла война, в том числе и партизанская. И если нам верить радио, газетам, то наиболее успешно партизанская велась на рельсах. Именно там, на железной дороге, взрываясь на минах, даже если взорван оказывается только один вагон, а такое происходит редко, наносится наибольший урон противнику. Именно поэтому в «Тихом» был создан целый взвод подрывников, и они, еще не взорвав ничего, уже ходили героями…
Все вдруг бросились курить – появилась какая-то необходимость: зажечь спичкой папиросу или цигарку, что было скорее, и затянуться - глубоко и часто, задыхаясь от  дыма. Кто-то никогда не курил, таких было мало, но они были, кто-то еще не курил – ругала мать, отец грозился ремнем, не хотелось – сейчас вот, в тиши и мраке ночи, закурили все.
Быстро темнело, и скоро весь двор превратился в сотню-другую светлячков, то разгорающихся ярко – видно даже глаза, носы, усы и даже крупные мужские руки, -  то как бы притухающие, то ли в дыму, поднятом курильщиками, то ли в опускающемся – речка-то была не так уж и далеко, да еще и ветер помогал, -  на абинскую землю тумане.
Где-то издалека – так всем в темноте показалось,  - донеслось несколько команд.
-- Отставить курение! – раздалось уже рядом. – Погасить окурки!
А еще через минуту:
-- Стройся! – Сказано было громко и строго, словно обладатель голоса и не курил. – Повзводно! В шеренгу по - три, становись!..
Взводные, одни совсем близко, другие – где-то вдалеке, и не поймешь – они, действительно, далеко или это туман голоса людей глушит, -  часто закричали, повторяя команду:  - Взвод!.. Взвод!.. Взвод…
Петр из-за своего, небогатырского роста был аж во второй половине взвода Павла Глушко, но все не только слышал, но и быстро нашел свое место в строю. В голове слабо шумело, то ли от выкуренной цигарки, то ли от неожиданного вдруг  тумана – а, действительно, откуда он? – раньше Петр его просто или не замечал,
или так поздно на батальонном дворе не задерживался.
-- Строй! – донеслось опять вроде как издалека. – Смирно! – снова пауза, вроде как думают, что сказать дальше. И – наконец. – Направо! Шагом марш!..
Строй повернулся в темноте, колыхнулся и разом шагнул вон из Абинской. Партизанский отряд «Тихий» уходил на настоящую войну. Что ждало-поджидало этот строй? Этого никто не знал. Вернее, знали взводные.
А когда ушел взвод Третьякова, казаки, да и не только они – а все остальные хозяйственные службы, - не знал никто.
Справа, в тумане – речка была рядом – глухо темнел парк бывших военных лагерей, из них совсем недавно ушел последний маршевый полк, слева, поодаль, мигали редкие огоньки, они были, скорее всего – от ламп-семилинеек в редких хатах.
«Ну, вот и все, - подумал Петр, поправив винтовку на плече, тощий мешок за спиной и приподнял надо лбом буденовку.
Позавчера, когда в штаб батальона приехал какой-то командир из военкомата и зашел поговорить с начальником штаба Власовым, по батальону прошел слух о том, что военкомат вроде бы хочет кого-то из батальона направить в училище на учебу. У Петра вдруг родилась мысль: а вдруг это будет он? Она так теплилась в душе Петра даже тогда, когда командир уехал. Сейчас, когда все шли через поле винограда, уходя все дальше и дальше в горы, мысль отстала. Она – так ее Петр представлял, - была, как собачонка сбоку строя. Бежала, бежала, поняла, что ей, скорее всего, не по пути, хотя, наверное, ей-то как раз и было по пути, может быть, даже тявкнула с обидой на всех, взяла и отстала. Так и мысль об училище – мелькнула и «отстала»…
«Теперь я – партизан», - твердо подумал Петр и зашагал бодро и браво, идя и оглядывая тех, кто шел рядом, справа и слева, впереди и сзади, одних в темноте узнавая, а других – из-за темноты – так и не признавая. Такая же картина Петру рисовалась и о местах, по которым шли. Он узнавал их и не узнавал.
Потом, уже глубокой ночью, был привал. Когда строй разошелся, все сразу повалились на землю. Кто привалился спиной к дереву, кто так прилег прямо на кусты, а кто – так прямо на землю, даже не проверив, есть ли там трава. Курить не разрешалось, резкий возглас «Не демаскировать колонну!» повторялся несколько раз: после долгого, надо сказать, быстрого на шаг, перехода всем очень - очень захотелось закурить. Был даже ропот, какой-то глухой, неявный… Ответ же был тоже  коротким: «Отставить разговоры!»
Странное дело: Петр, когда все валились, как говорят, «где стоял, там он и упал», на землю, по старой – в 18-то лет! – охотничьей привычке, а она у него была, действительно, еще с детских лет, прислонился к дереву. Было ему как-то неудобно. Винтовку оставлять нельзя, поэтому для удобства Петр снял с плеча мешок. И – прислонился. Стало куда удобней! А он знал – отец научил, - удобное положение   снимает усталость. Но произошло большее: удобная, даже, вернее, знакомая поза Петра позволила ему вспомнить, где они находятся… Он вдруг узнал это дерево, вспомнил, когда он тут был, куда и откуда шел!.. А надо было бы сказать, что Петр с того дня, как Глушко принял его в свой взвод, все время чуть чувствовал неловкость: он, по молодости, прихвастнул, сказав, что знает все леса от Краснодара до Новороссийска. Знать-то он их знал, это верно, но в одних был десять и больше раз, а другие, по существу, только видел, некоторые – даже издалека…
Через время строй, вернее, отдыхающих подняли. И тут выяснилось, что взводу Павла Глушко надо через хутор Первогреческий выйти на эриванскую дорогу – севернее хутора Эриванского. Как? Начались подсказки, посыпались советы. Многие знали и хутора, и тот, и другой, и найти их, оказывается, – раз плюнуть, но только днем, при солнечном свете. Раздалось даже предложение: а не устроить ли привал до утра.
-- Отставить разговоры! – повысил голос взводный. – Утра ждать не будем – утром нам уже нужно быть на месте…
Помолчав, Глушко спросил:
-- Кто хорошо знает дорогу, кто найдет ее сейчас?
Молчание. И – вдруг:
-- Я знаю! – раздался звонко почти мальчишеский голос. Это сказал Петр. Потом, когда его спрашивали, как это он вдруг вызвался, Петр обычно пожимал плечами. Когда его, уже пенсионера, спрашивали парни-нефтяники, он обычно отшучивался: «Ну не мог, ребята, я тогда сказать партизанам, что ту дорогу мне тогда подсказала спина, когда я прислонился к дереву. Все ведь знают: дорогу мы видим глазами. Вот так».
А тогда, августовской ночью, его объяснение было таким:
-- Я ходил здесь, и не раз, - говорил он, словно оправдываясь. – Правда, днем. Однажды – в туман.
И этого оказалось достаточно.
-- Партизан Бабич, выйди из строя! – раздалась команда. Петр вышел, даже как-то браво. Хорошо, что было темно. «Боец», - сказал кто-то негромко в строю.
-- Займи место в голове колонны! – раздалась команда. И сразу же. – Направо! Шагом марш!..
Петр вывел взвод и к хутору Первогреческому, и к хутору Эриванскому. Как раз  на дорогу, туда, куда было нужно.    
Стоянку или расположение отряда «Тихий» Петр увидел  дня через два-три, когда взвод Глушко, смененный кем-то на лесной дороге, прибыл на базу: чтобы умыться, поесть, отдохнуть. На базе, в помещение для обеда, где  отвыкшие от «горячего» глушковцы поедали вкусный борщ с мясом так, что, «по-моему у нас у всех аж за ушами пищало» - так, через много-много лет вспоминал тот обед Петр Васильевич, - пришел начальник штаба уже отряда Василий Власов. Он тепло поблагодарил взвод за службу, а лично Петра – за выведение взвода на нужную позицию; видимо, ему уже о том ночном походе доложил взводный. Когда все, пообедав, вышли из полуземлянки - полунавеса и уселись покурить, кто-то даже  предложил поспать часика два-три. Петр не спеша разглядывал базу. Как он потом рассказывал: «Народу было, как в Абинской на базаре в выходной день».        Картина, увиденная в лесу, для многих была неожиданностью. До этого все друг друга видели в истребительном батальоне. В основном мужчины, быстрые на сбор, готовые идти, куда прикажут, даже если это, скажем, Мингрельская. В лесу картина была другой.
 «Очень много было женщин», - потом я нашел подтверждение этим словам Бабича. В списке представленных к медали было более 50 женщин. Было заметно много мужчин пожилого возраста, лет 45-50 и более, много подростков. Одни куда-то спешили, что-то делали, но поражала какая-то таборность, непохожесть на что-то военное. Два их них вообще «верхи», как говорили раньше в Абинской, поскакали куда-то, на что отдыхающим пояснили: «в дивизию поехали, не иначе», - из чего Петр понял, что где-то рядом стоит «регулярная» стрелковая дивизия. Остальные суетились, гомонили и, как говорил потом Петр Васильевич: «Ничто не напоминало о том, что всего в десяти километрах отсюда – немцы. Было такое впечатление, что кое-кто здесь оказался с семьей». Все это напоминало, а, может быть, так оно и было  - у всех в памяти еще стояла картина «железного потока», как когда-то обозвал трагический поход таманцев через весь Кавказ писатель Серафимович. И почему нет – тогда, в гражданскую, с таманцами ушло более 900 абинчан. Понятно: тех людей или погубил тот поход, или разбросала жизнь, но память – жива, как с ней быть? Причиной тому, что лагерь отряда стал пестрым и, как говорят сейчас, разновозрастным, послужила не только память о недавнем прошлом, но и самая элементарная осторожность: если ты советский служащий и, естественно, ты – из приезжих, то как тебе бросить в станице, которую мало того, что вот – вот займут  силы  врага, так в ней у тебя есть, так сказать, совсем «не приятели», свою дочь или мать? Со временем лагерь работал, как отлаженный механизм: каждый и знал свое дело, и занимался им. Более того: в отряде была организована учеба; люди учились стрелять – метко, экономно; многие выразили готовность стать снайперами, Как ни странно, этот «почин» оказался, что иногда называется, «в жилу»: в снайперах остро нуждалась 216-я стрелковая, более того, в ее полках и ротах тоже шла учеба. И, что самое интересное: вскоре наиболее умелые вышли на передовую, не для того, чтобы пострелять, пуская пули в белый свет, как в копеечку – а откуда им было учиться стрелять без промаха, если они работали кто в цехах, кто – в школе, а кто – вообще во властных кабинетах. Петр Васильевич спустя многие годы как - то рассказывал, как он, еще до ухода его в разведку, был в дозоре с одним из обученных снайперов – Григорием Щеренко. Он погиб, но перед этим успел двоих немцев, как партизаны тогда говорили, все же «завалить».
Поспать, как хотел кто-то, взводу не дали. Через 10-15 минут он маршем ушел на северные отроги гор – валить лес, заваливая бревнами и ветками ущелья, перекапывать лесные дороги, минировать  и «украшать» места вроде возможного прохода бутылками с горючей жидкостью, - их, дороги, каждую в отдельности, укрепляли в том числе и в глубину, много раз, - а заодно – встречать одиноких  и вдвоем-втроем идущих отступавших бойцов, формировать  из них группы в 7-8 человек и направлять их в Шапсугскую, на переформирование, – а они будут еще подходить как минимум, говорили партизанам, неделю….
Бойцы шли, иногда раненые, окровавленные, иногда  - просто измученные, уставшие от долгого отступления. Партизаны давали им закурить, перекусить и, наблюдая редеющих воинов, с тревогою думали о том, что не сегодня-завтра им придется, вот так же, или иначе – как уж там получится, - пропустить и немцев, оставшись у них в тылу, как того требовал партизанский закон или устав, если он был? И, как вспоминал позже Петр Васильевич, иногда задумывались – люди ведь разные бывают? – о том, а как это будет? То ли мы вступим в бой, а потом вроде бы уступим, чтобы они просочились, то ли как бы исчезнем, укроемся, чтобы потом, в тылу у немцев развернуться во всю партизанскую мощь?..
Но после того, что Петр увидел на базе отряда, он вдруг неожиданно и резко понял, своим, по сути, еще подростковым умом, – и это его поразило, наверное, это было первый раз, скорее всего, - что у них есть два пути: или сейчас им идти, и, как говорили командиры, держаться «до последнего» патрона или бойца, или, если немцы прорвутся сюда, здесь будет «низина мертвых»…  Он уже слышал от отступавших, что такие места есть. На Кубани…
И он, как только взвод был построен, повел его – уже официально только что  назначенный взводным проводником, - быстро, по только одному ему известным тропам, к их месту обороны. Шли лесом, даже если рядом и была лесная дорога, по которой, естественно, легче было идти – она и шире, и торная, и просто дорога. Но шли лесом – был приказ: не демаскировать местность. Приказ не был сильно формальным: «рама», как называли бойцы, да и простые люди кубанских станиц, немецкий самолет-разведчик, могла появиться в любой момент, да так он всегда
и  появлялся, когда его ничто и не предвещало. Партизаны иногда «бухтели» - ну и кому же не хочется пройтись по дороге, как ходили раньше… Но обычно один негромкий оклик взводного Глушко: «Отставить разговоры!» быстро наводил порядок. Надо отдать должное и Петру – он очень часто вел взвод или тропой, известной ему,  а то даже и старой, забытой еще, пожалуй, дедами, той дорогой, что скрыта надежно ветвями или дубов, или буков… Времени всегда не хватало, шли бодро, в темпе. А как иногда хотелось Петру остановиться, да, наверное, это не помешало бы и любому другому, где-нибудь под ветвями клена или ясеня – а в те годы здешний лес был другим: среди прочих пород преобладал дубняк, кое-где были целые буковые рощи, а вход в любой массив, пусть даже он и небольшой, почти всегда скрывала кленовая и ясеневая густая поросль. Вот уж лесная быль: понятно, что дуб да бук – основные хозяева леса. А кружево ясеня да черноклена – что лесу с этой легкомысленной бахромой? И ведь, пожалуй, что не было дерева этих пород, кого бы в канун троицына дня не обломали абинчане? Не просто там  несли, а, считай,  возами везли их роскошные ветки в каждую хату!.. Ведь когда ты везешь ветки черноклена в свой дом или хату, то как же не поделиться и со своей соседкой или кумой, ведь всем хочется почувствовать праздник?.. Ломал к троицыному дню ветки и Петр – он помнил и сейчас об этом, - понятно, что не возами, а так, пару – тройку веточек, бывало, заткнет в охотничий рюкзак под его верх, под ремешок , и несет, довольный. Знает ведь, мама рада будет…
.А что? Ведь ломали и просто так, в любой день. Ну как, будучи в лесу, и не наломать  немного веток – красивых, пышных! – для украшения хаты… И вот ведь: их сколько раз  ломают, порой прямо нещадно, а им, деревьям, хоть бы и хны!.. Знай, шумят себе. А  сколько в лесу дикой фрукты!.. Наши прадеды, видать, очень любили лес... Даже  когда лес вырубался – а южнее Абинской много лет перед войной шла в лесу промышленная рубка, нашими шпалами снабжалась любая железная дорога, наш лес шел в шахты Донбасса, без наших кизиловых палок никак не обходился «Табаксоюз», - деревья - фруктовые дички оставлялись. Сейчас наши леса одичали, фруктовые деревья усохли и вывелись – и кто тому виной: время, погода или же  люди? – неизвестно… А тогда, в 42-м, все это было, и было в лучшем виде… И вы можете себе представить, что испытывали абинские партизаны, идя полубегом под сенью дорогого нам леса, о чем они думали, представив на этих тропах и дедовских лесных дорогах немцев и румын?.. А лес – не таежный бор, не глухая дремучая тайга, - пока мирно шумел над головой… Пока мирно… 
Так взрослели юные партизаны…   
Партизанские тропы были тихими – учились ходить, не оставляя следа, не ломая веточки! – а ноги быстрыми  - дел было много: где обходились пилой да лопатой, а где и кирку приходилось применять. Уставали так, что на привале, выставив дозор, засыпали сразу и спали без снов, а вскакивали по короткому слову… Спасибо абинскому лесу за щедрость, он, если есть хлеб, луковица да сала шматок в крошках табачной «потерти», - так в абинском табачном краю люди называли то, что оставалось от табака, не важно, в мешке, кармане или в огромном тюке, а они всегда есть у партизан в мешке! – никогда не оставит того партизана голодным: где грушка, где яблочко – правда, не райское: война – до рая ли тут? – орехов карман, кизила горсть – накормит, не даст умереть с голоду… Иногда Петру, понятно, вспоминался мамин борщ, не без того, конечно, но не настолько, чтобы оставить своих товарищей - партизан и бежать домой… Вот и бегает партизан Бабич по лесу, не задумываясь об материнских борщах или там галушках. Это раньше, еще до войны, ему приходило такое в голову, после долгой охоты особенно, но теперь – ни-ни…
А что ж, Сашка, младшенький братец, как он, чем занимается? Ведь он, как ни крути, тоже свою роль играет. Вот вынудил же он Петра уйти в партизаны в отцовской шапке, да не просто в шапке, абы какой, а - в буденовке!.. Так вынудил или подсказал? Не в лоб, а так, ненавязчиво, исподтишка, в духе современного детектива? Я, немного зная Сашкин характер, мог бы, помня его по школе – мы учились вместе, он на два года раньше закончил, - предположить что-либо, нечто подобное, но, думаю, никакого умысла не было. На второй день после ухода в лес партизан Сашка прибежал на место сбора «истребителей». Накануне он не смог прийти – они с матерью целый день закапывали картошку, - намучились, страсть, «ухекались», как сказала мама, «по самое не могу». Сашка и прибежал, может так быть, прежде всего, для того, чтобы высказать Петру, что он о нем вчера думал… Но там была тишина и спокойствие, полное запустение – только куры копались в сору возле забора, - словно никого тут никогда и не было… Сашка вздохнул – а что тут скажешь, Петра-то нету! – поверил в слова брата, в то, что он – в отряде, и пошел, думая о Петре с гордостью.
К сытому обеду взвод вернется не скоро. Он будет даже держать оборону в разных местах. Но обороняться было вообще - то не от кого: немцы в горы и в густой лес не лезли. Потом, через десятилетия, Петр Васильевич, вспоминая о своей молодости, как-то не то скажет – не то спросит: «А вы думаете, почему это немцы даже и не пытались идти в горы?.. Так мы же их заблокировали! Любая дорога была – не сунешься…» Они двигались по дорогам, а, встретив завалы, рвы или иные препятствия, успокаивались. И люди думали: так немцам ведь нужен Новороссийск, они в горы да в лес и не лезут. Позже, много позже войны, так мы узнаем, что они, оказывается, и не были готовы к боевым действиям в наших этих вот лесных условиях и в горах.
Потом, годы и годы спустя, Иван Ашека так скажет об отряде «Тихий»: «По списку в отряде было 240 бойцов, 219 – партизан; членов ВКП (б) – 52, женщин – 55, членов комсомола – 43. По национальности: 216 человек русских, украинцев -  18, один белорус и 6 человек – других национальностей.
Вооружение это «войско» имело следующее: винтовок – 167, автоматов – 15, два ручных и один станковый пулеметы, два миномета, 45 пистолетов, 33100 штук патронов, 600 гранат, 50 лошадей и сабель.»
Наверное, читателю интересно, как же отряд делился на подразделения и службы, как они назывались? Иными словами, кто и чем занимался или, вернее, думал заниматься? Вот об этом – позже.
Потому что в первые дни, кто бы он ни был, у всех была лишь одна задача: преградить врагу путь в горы. Участок, который был определен штабом абинским партизанам (имеются в виду все отряды Абинского района, общее число бойцов в которых равнялось 500), был не мал: почти от Крымской – на западе, до Азовской – на востоке. Как говорил один из абинских партизан, они в конце августа 42-го напоминали Хому из кубанского фольклера, про которого говорили: «Хома-Хома,  кого пийма», - имея ввиду неизвестное: где и кого ловить при такой вот ширине фронта. Понятное дело, они не должны были, вытянувшись в шеренгу и взявшись за руки, сторожить все поля, леса и дороги от Крымской до Азовской. Задача была проще – заблокировать не только дороги, но и тропы, сделать их совсем непроезжими и непроходными. Чем, в частности, и занимался взвод Павла Глушко. И были таким образом «обработаны» дороги, что на Шапсугскую из Абинской, на Эриванскую - из Ахтырской, на Новый - из Холмской и даже на Пшадский перевал – из Азовской. И не только те, по которым, как говорят, ездят машины и телеги, и глухие проселочные или лесные, где никто не ездит давно, но даже – и тропы охотников, грибников и сборщиц малины и кизила.
Партизаны как бы говорили немцам: ну и куда вы тут пойдете-поедете, у нас тут, видите ли, ни дорог, ни троп, одни горы, а вам же Новороссийск надо? Но Новороссийск, даже потеряв почти весь город, на кавказский берег Черного моря врага не пустил. Полки и дивизии 47-й армии, подкрепленные батальонами морской пехоты, сами неся потери, перемололи не одну немецкую дивизию под Новороссийском и наступление остановили. Провалилось скоротечное  было наступление немцев и на Туапсе. Вот когда Новороссийск - с одной стороны, а Туапсе – с другой «похоронили» надежды Гитлера легко, вдоль моря, греясь на кавказских пляжах, пройти аж до Индии, немцы сразу вспомнили об ущельях и заблокированных дорогах южнее Абинской.
Тут я вынужден развеять, читатель, твое возможное недоумение. Я говорю о направлении отступающих бойцов на переформировку, а Петр узнает, что рядом с партизанской базой находится «регулярная» дивизия. Скажу сразу: пока я было не разобрался в этой викторине, у меня оно тоже было – и не меньшее. В том августе получилось так, что, готовя свои запасы в горах, партизаны не знали, как далеко уйдет на юг армия? Вроде уже было, как говорят, дальше и некуда; сколько же можно отступать, вон уже и у Сталинграда уперлись, но там позади – река… А у нас – горы! Так упремся или вновь отойдем? Только поймите правильно: договора между отступающими и партизанами не было – какой договор? Просто 216-й дивизии надоело отступать, а тут еще в это же время приказ № 227 вышел: ни шагу назад! В общем, 216-я стрелковая дивизия, развернув свой штаб в станице Эриванской, встала, имея и впереди себя, и позади – горы. Встала – согласно ею полученной задачи. А задача была та же, что и у партизан, - не пропустить немцев к Геленджику
Кстати, иногда слышишь ретивых критиков: а почему Абинскую от врага не защищали? Во-первых, оборонительные сооружения защищали (могли защитить) станицу от противника, наступающего с запада, а он наступал с востока. А когда, истекая кровью, ты на своих плечах тащишь противника, а он силен и не дает тебе оторваться от него, тебе некогда строить  новые укрепления – ты хватаешься за имеющиеся и стоишь насмерть. Во всех траншеях, окопах и дзотах, что южнее Абинской, что на северных склонах предгорий, мы, абинчане, находили трупы наших бойцов. Когда-то давно, когда мы готовились отмечать еще 35-летие со дня освобождения Абинской, редакция районной газеты «Восход» получала много писем; писали те, кто воевал в наших местах… Помню, было письмо от Героя Советского Союза В.Л.Гоголева, славного командира 91-го отдельного армейского инженерного батальона. То, что его батальон занимался подготовкой Абинской и ее окрестностей к обороне, это одно. Главное, пожалуй, то, что, по его словам, рядом с ними, базируясь в наших же абинских лагерях, работали на создании укреплений – доты, дзоты, надолбы и пулеметные точки, - два женских батальона из полка инженер-майора Иванова. Все эти три батальона, кроме того, минировали и закладывали фугасы на подступах к станице и на дороге, ведущей в Шапсугскую. Самое интересное в том, что в этих подразделениях служили люди не только, как говорят, «с Кубани», но и из Абинской. Комбат Гоголев в дни 35-летия освобождения Абинска (Абинской, конечно) благодарил их за мужество, проявленное в боях… А вдруг кто из них еще жив? Откликнитесь, защитницы!.. Я понимаю, что много лет - и каких! – прошло, а потому не могу не сказать еще об одном: абинская женщина - к сожалению, я не знаю ее имени и фамилии,-  когда инженерные батальоны уходили в горы, отправила в качестве «сынов батальона» своих детей: Колю, 9-ти лет, Володю – 11-ти, Гену и Анатолия – им было по 13 лет. В 1944 году ребята были отправлены домой… Где вы, военные пацаны? Вы же еще должны быть живы, «сыны батальона»… Отзовитесь!..
Вездесущий десятилетний Саша Бабич побывал на Владыкиной горе на второй или третий день после занятия Абинской немцами. Он подтверждает, то, что я сказал и Герой Советского Союза В.Л.Гоголев. Он писал, по моей просьбе, о своих впечатлениях. Вот они: «Вокруг горы были расположены доты и дзоты, вся она была опоясана траншеями и окопами. В них лежали трупы наших солдат. Валялось много оружия, снаряжения, одежды…» Были ли такие же сооружения севернее той же Абинской? Думаю, что да, как уверен в том, что мы их в 43 году быстренько заровняли – пахать же, сеять да урожай надо убирать: все для фронта, все для победы! – и пахали, не замечая трупов и захоронений… А дзоты…
Штаб 216-й в Эриванской, а полки, батальоны, а то и отдельные роты и расчеты еще у Ахтырской, у Абинской, кто где зацепился за что, там же он и держится… Точно так же южнее Холмской вела себя 339-я стрелковая, чуть западнее Абинской - 383-я стрелковая. Где-то рядом бились, истекая кровью и удерживая где дзот, где участок дороги, роты и взвода 103-й славной отдельной курсантской бригады. Одни из них отступали к Новороссийску, другие, теряя бойцов, сворачивали в горы, по любой дороге или тропе.
А партизаны? Помните, 500 бойцов ушли в леса и горы… Когда я как-то спросил – он уже был на пенсии, - об этом Петра Васильевича, он посмотрел на меня долго и внимательно, словно на маленького ребенка, и ответил:
-- У нас была другая задача…
И я понял его – не маленький же… Если бы те «бойцы», что потом оказались на базе отряда, легли в окопы перед Абинской, они в полном, абсолютном своем большинстве там бы и остались – уже мертвыми и передавленными танками, чьи экипажи потом улыбались абинчанам…
А задача была куда важнее – остановить продвижение врага к Геленджику.
Петр Васильевич тогда говорил, что некоторое время партизаны почти одни занимали высоты и ущелья. Видно, что только на базе отряда он узнал, что где-то рядом есть целая дивизия. Я думаю, говорить так, наверное, было бы, даже ему, несправедливо. Не встретил кого-нибудь еще не значит, что его нет. Другое дело, и это нельзя забывать, а, напротив, надо об этом твердо помнить, - а в каком же состоянии были эти воинские соединения, что представляли собой их полки, роты, батальоны? Вот что говорил, к примеру, в сентябре 42-го в своем штабе генерал-майор Пламеневский, командир 216-й стрелковой дивизии, кстати, о которой узнал Петр в лагере. Об этом можно прочесть в книге начальника политотдела 47-й армии Калашника «Испытание огнем». Вот его слова: «У меня в каждом стрелковом полку по полторы – две сотни активных штыков, артиллерия располагает всего половиной боекомплекта, люди измотаны и устали…» И все же эти «измотанные» «до края» «регулярные» части тоже занимали какие-то ущелья, высоты и позиции. И, главное, дороги. И ждали, знали, что рано или поздно все же немцы начнут искать дорогу через горы…
И это время – пришло…
Вы помните, читатель, где и когда мы расстались с абинчанами? Напомню, на всякий случай. 25 августа, утром, когда большой отряд немцев: два легких танка, несколько грузовиков с солдатами и группа мотоциклистов,  - выехал из Абинской, взяв направление на Шапсугскую.
Потом, уже во второй половине дня, откуда-то из-за гор донеслись звуки ожесточенного боя, а затем, примерно через полчаса, - глухие и долгие взрывы.
…Эта операция, встреча  воинской части противника на узкой горной дороге была ожидаема. И, наверное, запланирована была давно, еще когда немцев даже и близко не было. Не только на дороге или в Абинской, но, возможно, и в самом Краснодаре.
Представьте себе живописное место, может быть, одно из самых красивых в Абинском районе, – таким оно казалось нам с Петром Васильевичем, когда мы стояли чуть-чуть в стороне от него. Иногда говорят: если бы его не было, его надо было бы придумать. Это как раз тот случай. Только придумала все это природа-матушка. Вся дорога от Абинской до Шапсугской пролегает в очень мягком таком режиме: речка – поодаль, горы все – справа, если ехать в Шапсугскую, пологие, издали понижаются, одна только вроде подошла близко, но – не очень. И только этот участок – и откуда он здесь? Сначала длинный некрутой подъем, так  здесь называемый «тягун», лес густой с обеих сторон дороги, верхушки деревьев даже сомкнулись над головой, потом поворот и легкий спуск. Вид вокруг – как на ладони, только дорога здесь узкая, в один след, а, главное, - справа скала почти  отвесная, десять, если не больше, метров высоты, а слева – обрыв, там, глубоко внизу, метров 20 будет, если не больше, - река… Под обрывом тянутся вверх деревья – ольха, в основном, дрожит на ветру. И – тишина, только слышно, как внизу гудит вода.
Здесь, у Белой – а она, действительно, белая, - скалы и была запланирована операция. «Мышеловка» была – лучше не придумать… Осталось уточнить – когда это будет?. . Разговора о том, сколько их будет – не было. «Сколько их не придет – встретим. Иного выхода нет…  - говорили командиры. - И – места лучше не придумать…»
В Абинской целая сеть разведчиков узнавала: когда и сколько? В числе других были, как говорят, задействованы «лесные люди» - Татьяна Журба и ее отец, старый охотник Тит, -  абинчанка Надежда Нежданова, другие, пока еще не ведомые нам следопыты и наблюдатели. И их было немало… Вначале разведка донесла: выход отряда запланирован на 24 августа. Потом сведения изменились – вроде бы 25-го утром.
Через время пришло подтверждение: точно, отряд выйдет 25, утром.
Далее, за околицей, в лесу, считай, отряд плотно «вели» юные партизанские разведчики Виктор Богданов и Николай Лебедев. Они, считай, до озера шли с немцами, как говорят, «ноздря в ноздрю», контролируя каждый их шаг. И ушли вперед, чтобы встретить их на месте, уже после выхода немцев к поляне вековых дубов, когда стало ясно, что ни переход на правый берег реки Абин, ни уход по щели Кобецкого, ни подъем по северному отрогу на Маслову гору немцев ну,не привлекает и не манит: дороги все перерыты и завалены деревьями, возможны и мины. Ребята видели и слышали – в школе тогда изучали немецкий язык, - как солдаты подходили ко всем  этим партизанским «сторожам» и кричали: «Не проехать!» и как офицер в танке всякий раз поднимал и протягивал руку вперед, показывая, куда надо ехать. Партизаны, траверсируя склон бегом, вышли на место подготовленной встречи.
 Встречная позиция была выбрана лично командиром отряда «Тихий», оценена его коллегой из отряда «Смелый» - это были славянские партизаны, в одном из взводов его находились жители наших прикубанских хуторов, и принята командиром из 216-й дивизии, под началом которого была полурота пехотинцев, артиллерийский расчет с пушкой и не то пять, не то десять курсантов – из 103-й бригады.
Разношерстное войско заняло позицию ниже скалы – разветвление дорог и троп, ведущих, одна на Маслову гору, другая – к броду, любимому рыбаками, а также пригорок позади этого разветвления. Бойцы были разведены по местам, им была объяснена задача, сказаны нужные в таких случаях слова, выданы патроны и гранаты, подрывниками в нужных местах были заложены мины, позади пушки были сложены снаряды, сколько было.
Все ждут, все горят желанием сразиться и победить. Ожидание было столь томительным, а занятий — никаких, ну, не перетирать же в десятый раз патроны или винтовку целиком, что и не знали, куда руки девать. Жевали от нетерпения. Говорят, в тот час-получас — кто там его засекал? -  всю окрестную «фрукту» в лесу — грушки там, яблочки, орехи, кизил, даже шиповник, жолуди недозрелые — плевались, чертыхались, а грызли, - сплошь перепортили... Рвали и грызли...
Даже юные Лебедев и Богданов, принесшие последнюю новость, заняли позицию, чтобы можно было ударить и из винтовки и, главное, метнуть гранату, да чтобы точно, без промаха, чтобы потом можно было сказать: мой бросок был самым удачным: два-три, а то и больше – кто ж за это да поругает? – фашиста – насмерть, пусть знают…
Эх, партизаны… Сколько им было? Лебедеву в списке указан год рождения 1926-й, у Богданова он даже не указан, просто написано «погиб». Но не здесь, тут им везло: они оба заняли позицию на скале, ближе всех к бою. И знаете, чем это они мотивировали? У них было особое задание: наблюдать, не идет ли к врагу подкрепление? Так вот именно с этой позиции они все заметят, сказали ребята.
Командиры промолчали. А что тут скажешь? Как запретишь ребятам принять бой?
До меня многие писали об этом бое. «В ущелье  под Абинской». Даже поэт Владимир Зубарев, приехавший из Оренбурга, написал балладу под таким вот названием, встретившись с бывшими партизанами и наслушавшись их рассказов о том памятном бое… Ветеранов баллада потрясла, они тот бой как бы пережили снова – со слезами и с сердечными болями. Наша память – такая…
Колонна: танки, грузовики, впереди и позади мотоциклы – вышли из лесного коридора, там они нервничали, что-то их тревожило, увидели чудесную картину впереди и, успокоившись, легко покатили вниз, навстречу своей смерти.
Все началось неожиданно. Есть даже версия, что все пошло не так, как было задумано, что вроде у кого-то нервы не выдержали,  и кто-то бросил ту гранату досрочно… А только кто знает, когда бы было, как надо? Оказалось, что все было как раз, когда нужно! Взрыв гранаты приглушил залп пушки, ударили пулеметы, полетели еще гранаты, застучали винтовки… Сначала мотоцикл, крутнувшись, сорвался вниз, танк, подбитый снарядом, ткнулся в скалу, загородив дорогу, из-за чего грузовик, ломая ветки, посыпался вниз, перевернувшись и разбрасывая своих солдат по реке, другой загорелся, второй танк тоже вспыхнул… Места на дороге, чтобы скрыться, не было. А где? Справа ведь не роща, не поле и даже не канава, где можно отлежаться, - скала отвесная в два этажа, о которую мотоцикл - сразу «всмятку», вместе с седоками, и с которой – с неба, что ли, о, майн готт!? – летят пули и падают  гранаты…
Версия такая: из этого разгрома никто из врагов не ушел живым. Сдаться в плен не успел никто.
А потом  был авианалет. Кружила «рама» над ущельем, видела горящие танк и грузовик, в реке – мотоциклы, и трупы, трупы… Немецких солдат.
Налетевшие после «рамы» бомбардировщики не знали, что бомбить. Была дорога, на ней в одном месте, разметанные немцы, а вокруг – лес…Не тайга, не бор глухой – обычный лес, начавший желтеть. Тихий, вроде и без людей: ни там костра где, ни машин или там повозок с лошадьми… Никого…
Бомбили и прицельно – дорогу, и лес – по площадям. Мне потом довелось беседовать со многими партизанами, с Иваном Ашекой дружил много лет, читал и слушал выступления и воспоминания многих, а с Петром Васильевичем снимал телесюжет прямо на этой дороге, и он показывал, где что стояло, и где кто сидел или лежал, и даже обрыв, куда падали мотоцикл и грузовик, и я никогда так и не слышал ни одной фамилии погибших в этом бою, с нашей стороны. Скорее всего, их и не было.  Ситуация сложилась таким образом, позиция была выбрана так, и первая граната была брошена в такой момент и в такое место, что сразу на дороге создалась дикая «каша», когда немцы просто не имели возможности открыть свой огонь по позиции партизан и «регулярных» подразделений. Иногда я думаю, хотя и знаю – по книгам о войне, по воспоминаниям ветеранов, - что немцы тоже были хорошими воинами, и что война была исключительно жестокой; думаю о том, что в ущелье под Абинской так сложилась ситуация, что это был не обычный бой, ну тот, когда один наступает, а другой обороняется, а особый, тот, когда возникает не просто бой, а форменный разгром. Именно разгром. И все здесь: и позиция, и элемент внезапности, и небрежность со стороны немцев, и даже упавшая или не вовремя брошенная граната – все это, спонтанно или нет, это другое дело, но все создано, было подготовлено и проведено людьми, нашими советскими людьми, добрая половина которых наши земляки, вставшие на защиту Родины. Это был случай, когда наши победили – причем с крупным перевесом: у нас не было ни убитых, ни, скорее всего, и раненых,  - люди, вооруженные, прежде всего отвагой и ненавистью к врагу, посягнувшему на нашу землю, на нашу Родину.
Так взрослели и мужали абинские партизаны.
Петр Бабич в это время со своим взводом занимал позиции совсем в другом месте. Звуки боя, как и другие партизаны, слышал издали, отметил его явную напористость и скоротечность и особенную ожесточенность. А потом вместе со всеми  переживал долгую и тоже ожесточенную бомбежку. И все волновались – хоть, кажется, как можно вообще не волноваться на войне? – волновались до сердечных спазмов, до той поры, пока не узнали, что бой был успешным и даже бомбежка – несмотря на ее ожесточенность! – не принесла беды ни отрядам партизан, ни «регулярным» бойцам.
Партизаны не вспоминали о том, насколько их необстрелянные хлопцы отличались от пусть потрепанных, но, главное, побывавших в настоящих боях – «стенка на стенку», с «охватом», удержанием и отступлением, с новым приливом сил, иногда, буквально, когда рядом с тобой в цепь укладывается, умащиваясь надолго, один, а то и два бойца, выкладывают  рядом гранаты, патроны, табак, подправляют лопатой окоп, - а иногда и как бы по - иному, ну, хотя бы в виде команды политрука или взводного: «Вперед, ребята!», произнесенной донельзя прокуренным и сорванным голосом. «У нас все это впереди», - думали многие, радуясь первому успеху, первому выигранному бою. Это была самая настоящая партизанская радость – победа всегда радует…. Партизаны хвастались – это было видно издалека: «Я как дал», «Я как бросил гранату»…
Примерно в это же время немцы предприняли попытку прорваться также из Ахтырской в Эриванскую, а из Холмской – в район Папая. И везде попытки были сорваны. И уже в «Тихом», вспоминая о том первом, у скалы, таком искрометном и коротком бое, слышатся слова: «А пушкари как врежут!», «А минометчики как долбанут!», «А пулемет ну прямо режет всех на дороге…» Конечно, вспоминают и про гранату, про то, что она то ли была сброшена со скалы на дорогу, то ли просто упала – нервы партизана не выдержали, вот и уронил… «Но как же все во-время!» - скажет кто-нибудь, якобы бывалый, как бы подчеркивая:
-- Главное, братцы, все произошло своевременно, красиво и здорово!
И партизаны расходятся, довольные…
Вы заметили, читатель, как буквально сразу меняется оценка. Времени-то прошло – всего ничего, где сутки, а где – так и всего часы...Только что было: «я как дал» «я как бросил», и вдруг: «а пушкари как врежут!» Что же произошло? Может быть, командиры объяснили разницу между выстрелом пушки и упавшей гранатой? И как это она взорвалась, если, покатившись, сама  упала? Нет, все тут было и значительней, и серьезней. Просто партизаны вдруг стали замечать, как рядом с ними или чуть в стороне появились в пропыленных, запотевших за долгое время носки, несвежих гимнастерках бойцы, как стали они рыть – вот ведь когда  видны все эти краски войны! - кто – окопы, кто – траншеи, всем своим видом показывая, что они здесь – не на час-два, а готовы стоять насмерть. Пошел из рук в руки табачок, завязались разговоры, послышались шутки, мелькнули улыбки… И партизаны, особенно те, кому предстояло идти в оборонительную цепь в ночь – а многие ведь в лесу да еще в горах ночью-то и не были, а ночь-то в горах темная, «хоть глаз коли», полная каких-то незнакомых звуков, шорохов, вздохов, треска – не иначе, кто-то идет, а ты и не видишь, как ни растопыривай глаза, - ободрились:  все-таки рядом с бывалым бойцом, даже если он, придя в цепь, тоже тут затихает, превращаясь в чуткого постового, куда спокойнее и веселей…
Партизаны народ веселый – для шутки всегда найдут повод. Шутили они и по поводу пришедших в оборонительную цепь бойцов. Особенно когда родные  командиры, как вспоминал Петр Васильевич, устраивали им «писк за ушами», то бишь, хороший обед в лагере…
-- Бойцы хотели драпануть аж в Сочи, - говорил, как принято, знающий. – Да через Пшаду перейти не смогли – вода высока…
--Да нет, - перебивал его другой. – Они отсыпались – драпали долго…
-- Много вы понимаете, - тянул третий. – Завел дивизию аж в Левую шель, вот так и получилось. Петра у него проводником – не было…
Последняя фраза, как ни странно, не понравилась Петру, а ведь говорящий, надо думать, хотел его похвалить.
-- Хватить врать-то, - оборвал он партизана. – Дивизия, во-первых, никуда и не уходила, А, во-вторых, смотрите, чтобы нам самим не пришлось драпать…
На том и закончили. Вернее, закончил разговор Павел Глушко, сказав:
--Взвод, стройся! Партизан Бабич, во главу колонны!..
Что было на самом деле, не ясно. Получила ли дивизия подкрепление, или бойцы, действительно, отдохнули, или просто был получен приказ: пора занять оборону… Скорее всего, все это было, как сейчас говорят, «в комплексе».
Когда бойцы 216-й стрелковой дивизии пришли на позиции отряда «Тихий», а он, если вы помните, в начале кампании отвечал за фронт от почти Крымской до почти Азовской, рядом сразу же «встали»: восточнее - бойцы 339- й стрелковой дивизии полковника Кулакова, а западнее – бойцы 383- й дивизии генерал-майора Провалова.
Четыре партизанских отряда Абинского района и столько же отрядов из районов правобережья Кубани оказались, мягко говоря, в парадоксальнейшей  ситуации: их базы были расположены на незанятой врагом территории, иными словами, в тылу советских войск. Правда, в тылу ближнем, отряд «Тихий», так, например, располагался почти рядом со штабом 216-й дивизии, всего лишь в нескольких километрах, но все-таки – в тылу.
Как это получилось, никто не знал. И, пожалуй, никто уже и не скажет. Но – получилось. Попробуем разобраться, как говорит один мой знакомый, «методом тыка». Когда в конце июля – начале августа 42-го, тогда еще истребительные батальоны закладывали базы, ответственные за это руководствовались – чем? – одним: заложить свои «схроны» в таких местах, чтобы до поры, до времени их – ни звери, ни люди… Возможно, заранее были даже оговорены «границы» отрядов – большинство будущих партизан, особенно в руководстве отрядов, были ведь охотниками, а уж они-то старались границ придерживаться. Тем более, что у моих земляков в памяти еще были живы события гражданской войны, когда именно на этих местах был создан и дерзко действовал абинский партизанский отряд «Гром и молния», переросший к 20-му году в красную дивизию, а в «Тихом» - живые бывшие «красно-зеленые». Тут еще не лишне вспомнить и то, как летом 42-го прямо-таки стремительно наступали от Ростова на Краснодар, а с Крыма на Новороссийск гитлеровские генералы. Как, буквально истекая кровью, отходили на юг части Красной армии, как недалеко от Краснодара 339-я почти потеряла целый полк, как чуть не полегла полностью на «дальних обводах» Новороссийска 103-я курсантская бригада. Возможно, у абинских партизан никакой надежды на то, что какие-то части армии, наконец, упершись  спиной в хребет Коцехур, остановятся южнее Абинской, и не было. Кто знает? Но – так получилось…
Пока фронт вроде не движется, немцы зализывают раны, а партизанам совсем не скучно в одних окопах с «регулярными» бойцами, давайте еще раз поглядим на отряд партизан, который называется «Тихим».
База, где обедал взвод Глушко, это не первая стоянка отряда. Это уже вторая – первая подверглась бомбежке. Понятно, оставаться там было нельзя. Были пожар, разрушения, раненые, один человек даже погиб. Пришлось прямо срочно перебираться в другое место, в районе так называемого «кордона» на реке Абин.  Здесь, на самом «кордоне», используя строения, расположены: хозяйственный взвод, санитарная, сапожная и швейная части, пекарня и конюшня. В стороне, в ущелье – землянки взводов и штаб. По подразделениям слово, как всегда говорят, предоставим Ивану Ашеке. Учитель, краевед, партизан – его слово верное. Вот как он оценивал отряд: конный взвод «Летучий», 28-35 человек (командовал взводом Третьяков, которому были, как он говорил Петру Бабичу, нужны казаки. Это конники, хотя, если признаться, я не вижу и, главное, никогда не слышал ни от кого, какую роль они играли и пользу принесли в горах, в зиму? Иногда мне приходит мысль, что у конников, если они были, действительно, кавалеристами, как в гражданскую, или казаками, ушедшими в кавалерийский корпус Кубани, это одно, а вдруг они были просто конюхами, а так, наверное, и было, то их задача  была – сохранить лошадей до освобождения Абинской… Ну, еще, может быть,  разок – другой оседлать коня кому из командиров – не идти же им пешком или в штаб 216-й дивизии, или, тем более, в расположенный поодаль отряд, к примеру, в «Бурю» или «Вихрь». Может быть, так и было, кто знает?), взвод связи «Горка», 22 человека (тут все понятно: связь – дело, как говорят, всегда нужное, а, главное, - везде), радио и редакция, 5 человек (это связь с внешним миром, без этого, как говорят, жизнь – не жизнь), штаб отряда, 13 человек, два стрелковых взвода, в одном 42 человека, в другом – 38 (одним командовал Глушко, а рядовым у него, с добавлением слова «проводник» во взводе числился наш герой Петр Бабич), были еще: взвод подрывников, 26 человек, взвод разведчиков,32 человека, хозвзвод, 32 человека (сюда входили старики, сапожники и портные) и санитарная часть, 5 человек. Такой вот отряд… 
И немцы – притихли.
               




Часть вторая.
Но что это?.. Неужели слухи?..  Или – в самом деле?.. В самом деле!.. Разведка донесла: в Абинской схвачены два партизана из отряда «Тихий»: Григорий Ганонченко и Василий Громадюк. Они ушли в Абинскую 20 августа. Об этом никто не знал – такое было правило. И вот пришла эта весть: они кем-то опознаны в станице и задержаны. Потом будут более полные, но ни в коем разе не точные подробности. Говорят, когда их «раскрыли», Ганонченко успел выстрелить несколько раз. Говорили, он убил троих, кто это был: немцы, или полицаи, или просто предатели – неизвестно,  и бросился бежать, норовил уйти «в лозы», но был подстрелен. Громадюк не успел, говорили, сделать даже и этого. В наградном листе, что хранится в районном архиве, напротив этих фамилий написано: «замучен немцами». Предположительно, что оба они были потом расстреляны в Горьком овраге. Но это – пока версия. Могу сказать одно: оба они были абинчане, беспартийные, какого года рождения – неизвестно. Но даже это стало в отряде известно позже. И – не всем. А пока: ушли и не вернулись…
Как все было, не скажет никто. Участников этого события в нашей Абинской в живых нет, и давно; протоколы и допросы никто не вел, очевидцев, просто свидетелей – тоже нет. Попробуем представить, как все могло быть… В Абинскую со стороны села Варнавинского вошли двое мужчин. Ищут пропавшую корову, вернее, просто лишь ушедшую за абинским стадом. Пристала, говорят, видно, кто-то ей «глянулся», шутят. Сами вроде из Мингрельской даже… «Где же вы увидели, что ее нет?» -  «Да возле этих, как их, Волчьих ворот, считай… Может быть, кто видел, а, хлопци!? Корова уж больно хороша, ну, не видели?..» Ходили вдвоем, один, тот, что побойчее, говорил- спрашивал, а другой  больше молчал, только зыркая по сторонам…Потом они вдруг разошлись: молчун стал в основном у женщин спрашивать, где он может найти, как ему в Мингрельской говорили, Маслову Ольгу, вроде Ивановну по отчеству. Ему тетки  показали, где найти, и он пошел к ней… А другой, ну, тот, что был побойчее, продолжал встревать в мужские в основном разговоры – женщин он старательно избегал, - и все вел речь про корову: как, что да где? В Абинской все еще было как-то вольно и спокойно, и людно на базарной площади, и даже будто бы и весело… Но вот уже пошли разговоры, уже кому-то что-то и  показалось… Полицаи стали совещаться. Кто-то что-то сказал уже немцу, тот – другому… «Они не домашние,- говорит один из местных другому. – Они не пахнут домом или коровой, они потом воняют, словно месяц их не мыли, и от них несет костром!..» А другой: «Да какое стадо, вы чо, хлопци? Станичники туда коров не гоняют! Там, до тех Волчьих ворот – пашня, какой скот, вы чо, а дальше, чо, уже все и забыли, так я помню – там плавни!.. В камыши корову палкой не загонишь! Или все уже забыли?.. Мы же здешние!..» В общем, все решили: надо брать – это партизаны… Когда окружили говорливого – это был, как  раз Григорий Ганонченко, - и к нему потянулись их  руки, он, среди всей этой толчеи выхватил, никто даже  не заметил, откуда, наган, двумя выстрелами сразу уложил двоих и тут же, пока полицаи замешкались, рванул мимо аптеки Розенберга к реке. Он знал: далее баня, за ней обрыв, внизу – река, лозы… И хорошо он уходил, петляя, как заяц, следы. Стреляли плохо, злости у парней было много, даже через край, а мастерства – мало, били в воздух, в основном. Он добежал до бани и прыгнул. И ушел бы… Но в этот момент кто-то выстрелил прицельно. И – попал. Пуля перевернула партизана в воздухе. И он с криком упал, видно, на раненую ногу, поднялся и стал уходить. Хорошо уходил, один раз, остановившись,  выстрелил по обрыву, уложил еще одного преследователя, а вот больше выстрелов не было. Почему? Уронил ли наган, кончились ли патроны – неизвестно. Полицаи и их помощники всей гурьбой посыпались вниз, в лозы. Навалились на Ганонченко, замахали и руками, и ногами – вот это они умели, право, лучше, чем стрелять, - поволокли… Дальше – тишина. Василий Громадюк нашел Маслову Ольгу, вроде Ивановну по отчеству. О чем они успели поговорить, неизвестно. Может быть, и ни о чем. Думаю, что когда их брали, основным обвинением против Ольги Масловой было: ее же нашел партизан, ясно – для связи, передачи информации, и потом: «Ты не забыл, где она работала, что делала?», как сказал один местный. А она, говорили, работала, раньше, при красных, в местном совете…
Что было дальше, мы знаем. Трупы двоих – Ганонченко и Масловой – были опознаны в марте 43-го в овраге и занесены в Акт обо всех злодеяниях  немцев на земле Абинского района.
И тут, простите, читатель, но – несколько слов об оккупации, к тому, какой она была? С абинских небес еще до начала оккупации чего только не летело, «окромя» бомб, чаще всего, надо сказать, это были листовки. Иногда они «шли», как дождь. Каких только их не было: одни призывали с приходом «нового порядка» сразу же идти в управу и зарегистрироваться, другие – сказать о соседе, который  или в Красной армии, или в партизанах, третьи – сразу выдать всех большевиков. Была листовка-призыв к евреям: всем, не мешкая, прийти в управу и зарегистрироваться. Была, говорят, и такая, что звала всех «солдаток», чьи мужья и дети были в Красной армии, записаться в управе в первый список, с разъяснением, что «вам это потом зачтется». И говорили, что находились в станице и люди, что еще до прихода немцев уже готовы были занести свое имя в этот список. И хорошо, что, в свою очередь, нашлись в станице и люди, которые объяснили, что список № 1 – это кандидаты на расстрел… Были и другие «приглашения»: одни звали в Германию, другие – сдать книги и прежде всего – марксистско-ленинскую литературу, охотников – зарегистрироваться, бывших кулаков – представиться для составления списков на получение земли от Германии, язык  знающих – записаться… Каждая из этих прокламаций разъединяла людей, делала их одинокими и зависимыми. И в этом, пожалуй, главная особенность оккупации – сделать людей стадом, сгонять их в гурты, заставлять их делать то, что надо хозяину. Они много сил отняли у абинчан, вносили разброд и шатание в семьи, для которых посулы кончались чаще всего плачевно: вернувшиеся из отряда домой партизаны, ушедшие в лес якобы по принуждению, вскоре исчезали бесследно. Интересно, что подобные «манки» немцы бросали и над лесом, травя души и партизан. И бывало всякое, по- разному…
И тут, через несколько дней – еще одна весть в отряде… Она – как удар зимой молнии, как свист кнута, если кто понимает… Как ожег… Причем, кто ее принес, как узнал – неизвестно. Такое впечатление, что она – эта весть – просочилась, проросла, прошелестела  под  листвой. И взволновала всех, обеспокоила…
Весть была об облаве в Абинской. О том, что в воскресный день, на рынке «отловлено» и арестовано много людей, абинских и иных. Хватали, говорили, всех, особенно молодых… Их согнали во дворе кинотеатра, там построен концлагерь. Спустя десятилетия Иван Ашека напишет о том, что во дворе кинотеатра «действительно был построен концлагерь. Площадь примерно 50 на 75 метров крепко и надежно огорожена. Колючая проволока высотой в три метра – по всему периметру. Часовые, по углам лагеря – вышки с солдатами. Охрана круглосуточная». Он же писал: «Во время облавы было задержано более 700 человек». Отобрав человек 50 молодых парней, немцы погнали их в Краснодар, для отправки в Германию. Родственников и знакомых старосты Лазарева, уже назначенного немцами, отпустили по домам. Кого-то – всего несколько человек  - отправили в крымский концлагерь…  А всех остальных  8 сентября 1942 года – люди, запомните, пожалуйста, эту дату!.. Читайте же, читатель, и знайте, что это не Киев, не Краснодар, это всего станица Абинская, станица, доброжелательно встретившая немцев, - так вот, всех остальных арестованных, погрузив на свои грузовики, немцы по улице Пролетарской начали вывозить за околицу, и там, западнее  станицы, столкнув всех в овраг, расстреляли… И если вот сейчас у вас не дрогнет сердце и не покатятся слезы, читая эти мои слова, то или вы - не люди, или я – не писатель…
Как это было? От обилия информации и разноголосицы гудит и раскалывается голова. Но я попробую рассказать, как, по-моему, это было… Скорее всего, это был, действительно, воскресный день. Прошло полмесяца, как в Абинской оккупация. В то лето и осень в Абинской было особенно много не занятых делом людей. Совсем не работали заводы – а их в Абинской было три, разбито и сгорело Заготзерно, считай, уничтожен вареньеварочный завод и вокзал. Было много эвакуированных людей – из Ленинграда, Крыма, были не успевшие уехать прикомандированные на уборку урожая, кому-то просто некуда было ехать – север Кубани уже давно был «под немцами», шли, может быть, и не сильно торопясь, те же самые окруженцы, раненые, отставшие просто бойцы. На Кубани было немало и таких, просто добирающихся домой. Магазины или не работали, или «торговали» пустыми полками. Поэтому базар здесь был всем: здесь можно было что-то продать – и находились люди, желающие именно это «что-то» купить, можно было просто что-то на «что-то» выменять, а были и готовые стащить все то, что плохо лежит, - в общем, базар гудел… Главное: здесь можно было узнать новость, найти нужного человека, просто поговорить, хотя бы и  просто узнать, где «наши»… На базар с утра спешили кто с мешком за спиной, кто с кошелкой или лозовой корзинкой в руках, а кто и  просто поговорить… Базар был там же, где сейчас, ныне, находится городской рынок.
«Здесь же, в помещении ВИТИМа, (а это рядом с базаром, через улицу - В.Б.), находились гестапо и комендатура, чуть подальше – полицейский участок», - вспоминал спустя десятилетия – они ему, эти немецкие учреждения и органы местной власти, были совсем не нужны, но крепко впечатались в память даже на всю жизнь! - десятилетний брат Петра Саша Бабич. Его сведения дополнял партизан и краевед Иван Ашека. Сам он это не видел – он же был в партизанах, а потом писал уже с чьих-то слов: «Старостой был в Абинской Лазарев, начальником местной жандармерии – Омелик, жандармерия была в бывшем доме Кургузовых, в здании (где он?) стансовета была управа…»
Все эти  «учреждения» вроде бы были заняты, как и в любой там другой день, своими делами. Ничто не предвещало, как говорят, беды. А потом вдруг… Неожиданно люди вдруг стали замечать, что почему-то вокруг стало слишком много немцев и полицаев. «Что, их тоже заинтересовал рынок, вернее – базар? Захотели что-то  себе купить? Так ведь они берут, когда заходят в любой дом или просто хату, все, что им «глянулось», что те, что другие… Причем, порой полицаи даже нахальнее немцев». «Натешились нашим горем!» - зло говорят они и тянут, кто пальто, кто еще что…
Вдруг зашелестело забытое еще в гражданскую слово «облава»… Кто первый его сказал, теперь разве узнаешь? Вполне возможно, что кто-то из пришедших из Крыма, - им оно было уже знакомо. Тревога, пока ощущаемая не всеми, далеко не всеми, вдруг, ахнув, почувствовалась в толпе, пошла, побежала по рядам торговцев, толкнулась в просто гуляющих. Кто-то, самый проворный, собрав свои вещицы, – порой и не все, - заспешил в сторону. Другой… Третий…
А потом вдруг оказалось, что уже и не уйти с «толчка» - кругом с автоматами солдаты и полицаи…Теснят, подталкивают, даже давят, покрикивают: «Ахтунг!..», «Цук – цук!..», напирают… Где-то «сеть» не выдержала, «лопнула» под напором, в дыру рванулись люди, «сыпанулись» по проулкам, по дырам в заборах, побежали… Через время – в другом месте. Догонять немцы убегающих не стали…
Потом, говорят, кто-то крикнул по-русски, успокаивая всех, что это просто проверка документов. Но его вряд ли кто и слышал… А уж поверивших – вообще не было…
Я этот день буду помнить всегда. Моя мама ушла на базар рано, в надежде продать пару кружев – она вязала, - чтобы купить хлеба или муки, еще чего-нибудь. Бабушка наша возилась у «кабыци» - так на Забалке называли летнюю кухню, мы с братом – мне было семь, брату – третий, - стояли, в ожидании мамы, у плетня. Было тихо, спокойно. Потом, как говорят, где-то кто-то пробежал, слух пошел, полетел: в центре «облава», всех задержали… Вдруг стало и тревожно, и тоскливо, а потом – и страшно, наверное… Слов этих: «облава»,  «арест» - мы же не знали, может, да, скорее всего, и не слышали, задержать – это значит, поймать кота, не пустить, но – кота! А  причем тут люди!?.
По улице, в сторону Виноградной, кто-то пробежал, что-то крикнув на бегу, – не разобрать… Особенно детям…
Где-то через час прибежала и мама, бледная, у нее растрепанные волосы, испуганные глаза, запыхавшаяся. Она ничего не купила, мало того – кружева где-то остались на базаре, у знакомой вроде  женщины… Теперь, говорила мама, как говорят, «ни денег, ни товара»… Так она нам говорила: «ни денег, ни товара»… И мы заскучали – ни денег, ни товара… Это было уже серьезно. Мы, я помню, как уцепились, как говорят, «за мамину юбку», так почти до ночи от нее и не отходили. Жалко было: «ни денег, ни товара»… И только уже много позже я  понял, что нашей маме страшно было не от этого, не от того, что у нее, как мама говорила, «нет и не будет ни денег, ни товара», - она сама и страшилась, и пугалась, и даже  радовалась, что сумела убежать с базара, уйти из «облавы» - кто-то, совсем малознакомый, шепнул, прикрыл и подтолкнул даже, когда она побежала. Потом она нам расскажет, между делом как-то, что ведь, не уйди она тогда, могло ведь оказаться и так, что могли и не выпустить: отец-то наш, муж ее, Белый Василий Семенович, был в Красной армии… А кому за нее заступиться?  Все знали, что она в стансовете работала, потом ведь доказывай, - а кому? - что всего лишь курьером?.. Или же – техничкой… Главное, не на колхозной бригаде, далеко в поле, на солнцепеке, а у начальства под боком…
Она тогда слегла и долго еле ходила. Когда Забалку объявили всем запретной зоной, и мы уходили на жительство к моей тетке Нюре, повозочку с вещами, что собрали, как могли и сумели, везли мы: бабушка и я, семилетний.
А через не то два, не то три дня по Забалке пополз тяжелый, очень тревожный и гнетущий слух, -  его, как говорили забалчанцы, «на хвосте сорока принесла», - и был он о расстреле западнее станицы. А где точно, конкретно, вроде бы никто и не знал, хотя трупы-то опознавали? «Застило» всем, что ли? Так забалчанцы говорили о потерявших память. А что это было, никак никому и не понять..
 Долго – и война прошла, и еще годы и годы, - так и говорили: где-то на Гусевой балке… А точно, так чтобы  - вот здесь именно! – ну, никто, по-моему, и не говорил. Я так думаю: эта неверная, ложная, да, по сути, информация, надолго затянула и правду о расстрелах, и, я так думаю, установку Поклонного камня на их месте, да и саму память о погибших притушила, заглушила и заморозила надолго. Интересуясь  этой  проблемой много лет, - а это, действительно, проблема, и у меня к ней свое, особое, непонятное, отношение, - считай, еще с самых 80-х годов прошлого века, - а ведь впервые о расстрелах я узнал еще где-то в поздние 60 –е,  - и уже в 21 веке, начиная, вплотную, с 2010 года, я заметил какую-то тайную связь между событиями, нет, правда, это прямо уже как конспирология  какая-то… Мистика…
Как-то я задумался: а почему в Абинской, причем, в начале, считай, сентября, то есть, примерно, и в начале оккупации – и такой, надо же, массовый расстрел! В Акте, который попал мне в руки – это был газетный лист районной газеты «Большевистский путь» еще 1943 года! – было сказано, что в марте 1943 года, когда станицу только освободили, в овраге – потом, уже в 2010 году кто-то из школьного отряда «Память» назовет его Горьким,  - было обнаружено  273 трупа… Так вот, не считая, конечно, Краснодара, в станицах края, я, помнится, о таких расстрелах не слыхал. Во всяком  случае, ни в Крымском, ни в Северском районах. В станицах нашего района – тем более.
Чем же абинчане так «насолили» немцам? И с чем это связано? Одно дело, когда к концу оккупации «раскроют» вдруг где – то сеть подпольщиков? А тут? Расстреляны за то, что оказались на базаре? И потом: только же вот пришли, вчера еще сигареты и шоколад подносили… И – вдруг такое… Впервые абинчане встревожились во время облавы. «С чего бы это вдруг?» - пополз слух по станице. А когда автомашины повезли через два-три дня людей к западной околице станицы, и там, на краю оврага «зататакали» немецкие же автоматы, расстреливая людей, а затем, прикопав чуть трупы, чтоб не виднелись, фашисты поставили табличку, что «расстрел» будет любому, люди всерьез были озадачены и напуганы. Вспомнились сразу все рассказы крымских беженцев, а также листовки, летящие, с неба, словно дождь…
Я попытался сопоставить даты, дни, дела… И вот что получилось. Партизаны, как писал потом Иван Ашека, 20 августа ушли из отряда «Тихий». Говорили, в Абинскую; их через день-другой там кто-то опознал, и, как сказано в наградном списке, их «замучили». Не из-за этого ли прорыв в Шапсугскую, а он намечался на 24 августа – об этом доносила разведка, - был затем перенесен на 25-е?.. И все-таки немцы потеряли в том бою всю команду, но никакого успеха не достигли. Не потому ли и была ими организована эта облава, в результате чего более 700 граждан оказались сначала в абинском концлагере за колючей проволокой, а 273 из них – затем в овраге, с простреленной пулей головой?.. И как это расценивать нам, их потомкам, в том числе и расстрелянных, – как слишком щедрую расплату за два-три десятка немецких вояк или как наше сражение насмерть?
Ясно одно: выходит, разведка у местных, т.е. у абинчан, налажена была, будь спокоен. Причем, помните, прорыв был сделан в один день – точной даты, что он проводился в один день, я нигде не встречал, но я видел слово «одновременно», а это говорит о том, что прорыв – наступлением это назвать нельзя, это была попытка прорыва, - так вот его, скорей всего, и предполагалось провести, действительно, в один день, но в разных местах – вдруг где-то да и прорвутся к морю… Не получилось. Вот тогда и настал час облавы.
Как-то однажды, после очередного митинга у Поклонного камня, а он с 2010 года регулярно проводится здесь, у Горького оврага, я написал, что это были не случайные люди – нет, конечно, были и такие, - но в основном  свою смерть нашли  люди непокоренные, вставшие на защиту своей малой родины. Как могли. Как сумели…
Один из опознанных в 1943 году в овраге был начальник железно-дорожной станции Абинская Иван Сытник, до оккупации – боец истребительного батальона. Второй из опознанных, Григорий Ганонченко, был партизаном. Я просто не сомневаюсь, да, уверен в том, что и Ольга Маслова, третья опознанная, была связана с этим отрядом – и в Абинской, уверен, она была такая не одна.  Еще одна из опознанных в 43-м, Дора Арсененко, была старшей в одной из многих групп по угону колхозного скота в наши горы, в тыл нашей, родной Красной армии – это ли не добрый пример гражданской непокоренности и непокорности?..Интуиция подсказывает, что первыми были задержаны именно старшие групп по угону скота: пример тому Максим Сперанский, младшая его дочь рассказывала, как это происходило: его просто увели из дома, когда он вернулся с гор. Сказали: пошли, и все. Дочь едва успела передать ему его же  телогрейку. Больше его никто не видел. Уверен, что мне, как самый минимум, известен еще один человек – он не был указан в числе опознанных, но его и жена, и соседка опознали по полуистлевшему пиджаку,- это Илья Ткаченко, он тоже был, скорее всего, связан с отрядом. Сужу об этом по тому, что, как писала много лет спустя женщина большой души и очень неспокойной совести, Клавдия Литяга, узнавшая Ткаченко, «после расстрела один из парней, наблюдавших за расстрелом из табачных зарослей поля ВИТИМа, Павел Бурун, пошел огородами к дому, где жила вдова убитого Ткаченко, чтобы сказать ей о таком несчастье». А это были парни, которые, как говорят, имели глаза и уши, и знали, что, где и когда происходит… И они имели память… Что, как и о чем должны были думать, да, вернее всего, и думали в Абинской, прежде всего, те, кто не считал себя покоренным, сдавшимся?.. Ведь как все хорошо, скажем так, шло. Бой у скалы был выигран – люди это знали: кому немцы объяснили или люди местные же, шепотком нашептали. А тем, сорока, знать, на хвосте принесла… Но это была победа! И люди, все, в основном, повеселели… И вдруг – через две недели, когда уже вроде и немцы успокоились: война есть война, потери неизбежны, - эта облава, эти расстрелы… Уже при самом первом расстреле в партизанском штабе поняли, что несут потери. Сначала – разведчики, Ганонченко и Громадюк, теперь – подпольщики: Маслова, Ткаченко… Парень не просто пошел от оврага огородами к дому погибшего – он, скорее всего, пошел доложить, что их группа обезглавлена. Вот только было ли это передано тому, кому следует? Не потому ли мы так и не знаем, был ли какой ответ – немцам и тем же  полицаям – со стороны отряда наших партизан «Тихий»? Ведь не ушел же он «за синие горы»? Ответ за гибель земляков… Не думаю, что в отряде не бродила мысль об этом… В то время люди о собственной жизни думали меньше… Родина – мать звала к подвигу!..  Что, не нашлось бы три-пять смелых людей, чтобы взорвать ту управу и жандармерию, повесить Лазарева или еще кого?.. А, может быть, подумали, а как это «аукнется» затем в станице, и кто еще поплатится жизнью? Кто знает?.. Вопросы, все вопросы… На которые нет и не будет ответов…
Кстати, о памяти. А, действительно, не подскажете, почему люди так долго не называли точного места расстрела?.. Где-то в районе Гусевой балки… Что, никто не видел, не слышал, все забыли, все – потеряли память?.. Люди взрослели и состарились, а состарившись, поумирали, но так и не вспомнили или не смогли, не посмели – вспомнить и сказать. Чье «табу» так действовало?.. Ведь многие и по сей день – не говорят, как будто не знают. А ведь стояли вдоль улицы, видели… Молчали и молчат.
До тех пор, пока – где-то в середине 80-х, наверное, - в редакцию районной газеты не написала, страшно, просто дико от всего этого   смущаясь, Клавдия Литяга, простая абинская женщина. А написала она просто: о том, как в первые дни оккупации она, вернувшись с гор после угона колхозного скота – она помогала старшей группы, - увидела из табачных зарослей грузовик с людьми, подъехавший к оврагу, увидела немцев, сталкивающих людей в овраг и туда же стреляющих. И сказала, где стоял грузовик – примерно напротив теперешней калитки во двор райгаза, со стороны оврага. В письме было две строчки – не больше – о том, как раскапывали овраг в марте 43-го, как в поисках каждый «своего», люди топтались по другим трупам…
И сразу – новый вопрос: откуда пошел слух, что среди всех этих расстрелянных были в основном люди чужие – эвакуированные, прикомандированные, «упавшие с поезда» - так в Абинской у нас называли неизвестно откуда взявшихся, - раненые, окруженцы, отставшие от фронта… И, главное, - зачем?.. Чтобы у абинчан и не возникло желания, я не говорю о потребности, нормальной такой человеческой потребности иметь здесь, на месте расстрела Знака памяти о павших. А его и не было, с того марта 43-го, когда вскрыли овраг и составили Акт о злодеяниях. Хотя уже и тогда фронтовые корреспонденты и командиры говорили, и нам об этом напомнила Клавдия Литяга, что здесь обязательно должен быть памятник, на месте расстрела. Так вот, Поклонный камень был установлен, когда к двум взволнованным, но взрослым голосам прибавились голоса детские – юных шестиклассников из первой городской школы, организованных педагогами ДДТ, когда они, школьники, пошли в  городскую администрацию, в совет ветеранов, в комитет по делам молодежи, к предпринимателям, нашли родственников погибших. И теперь здесь ежегодно проходят митинги, к камню очень часто  приходят  группы учеников, проводятся экскурсии, это место теперь посещают родные погибших. Это – память, но этого ведь так мало!                Спросите любого, а где они захоронены, где их братская могила? А ее нет… Как писала Клавдия Литяга, вдова и дочери убитого Ильи Ткаченко «собрали косточки в мешок и отнесли на кладбище». А где похоронены другие? Их нет в списке погибших, потому что мы до сих пор знаем только единицы фамилий… Но зато мы знаем, как много людских костей в послевоенные годы было сдано в пункты приема утильсырья… Былого не вернешь, костей не соберешь… А вот кладбище – есть! Оно здесь – вдоль Оврага, Горького оврага… Вот только когда оно будет?.. Я вот почему-то надеюсь – оно все-таки будет… Но – когда?..                А  сколько их там, в этом овраге? Только ли 273, как указано в Акте о злодеяниях фашизма в Абинском районе? Ведь в том деле, что находится в ГАКК,е, их, как говорят, два. Один, про 270 человек, что были расстреляны в 700 метрах западнее Абинской. А другой, с иной записью, а именно: «неизвестные жители станицы, в том числе около 200 евреев – расстреляны в 100 метрах от станицы…» Что это: разные группы или разные свидетели? Овраг от места первого расстрела, указанного Клавдией Литяга, до дороги через него, имеет как раз примерно такое расстояние… Так в Овраге, может быть, уничтожено не 273 человека, а куда больше?.. Как тут не вспомнить о женщине, которая не была расстреляна!.. А такая была… Не будем ворошить память: почему? Скорее всего, кто-то за нее «заступился». Тут важно другое – она говорила, что их к оврагу пригнали… пешком! И пригнали столько, что даже предложили им  присесть на берегу… Не это ли те «около 200 евреев», что были расстреляны в 100 метрах от станицы?.. Выходит, не про все знал и Иван Ашека… Так и  сколько же их там?.. Узнаем ли мы это когда-нибудь?..            
 Загадка? Еще какая! Интересно, кто же ее решит? Вернее, кто решится?…
А в лагере отряда, когда прошли слухи – на этот раз их разведка принесла, - о расстрелах, понятно, во взводах прошли собрания – все обязались воевать храбро, уничтожать живую силу и технику противника. А примером для отряда послужили события рядом, в соседнем  отряде «Буря», из станицы Ахтырской. Тамошняя группа диверсантов во главе с комсомолкой Еленой Медведюк взорвала где-то под станицей Ильской баки с нефтью.
Пример был хорош, еще не забылся и свой собственный, нужными были и собрания, слов нет, но, как говорят, душе не прикажешь не думать о доме, о родных.     Петр знал — рассказывали же ему, - как встречались и наши бойцы, и партизаны и в винограднике, и в тех же  хатках на Виноградной. Кто приходил за тем, чтобы вызвали тех,, кого надо, - и вызывали, было дело, кто  - привет передать или просто сообщить, что жив-здоров, не волнуйтесь, — а что, дело-то важное, получить добрую весть — это дорогого стоит, а кто — так за тем лишь всего, чтобы покормили... Девчата Забалки — ну, да не пропадать же добру! - почти ежедневно ходили в тот виноградник, рвали ягоды и домой, и даже на продажу. Зная же о нуждающихся, они всякий раз на дно корзинки, под платок, клали, кто что мог: кто хлеба, кто там картошки вареной или яиц, мяса там,  либо сала шмат, пирожок, луковицу... Годилось все. Все быстро, на раз и «подчищалось». А ответ был прост: «А мы для себя, мы же здесь работаем. Устанем, поедим...» Потом гостей — не стало. А еще через пару дней на уборку винограда женщин уже погнали немцы,  видно, что-то или «пронюхали», или кто им  подсказал: урожай же пропадает!..                Петр, понятное дело, беспокоился не меньше других: в станице мать, братишка. Причем, -  Петр это знал, - шустрый. Может и слово сказать, и сделать, что не надо. Но как дать знать, чтобы не очень «зарывался». А — никак! Не побежишь же, хоть вроде и недалеко. Завидовал тем, кто, считай, всей семьей ушел в партизаны. А такие были — им было спокойнее: все под приглядом, все — на месте. А потому, уходя на очередное боевое задание — в цепь, всякий раз думал: «Сашка, держись!..»                Я не стану утверждать, что мне известно, что удерживало Петра от возможного «похода» домой. Возможно, дисциплина: раз ты — партизан, значит, ты — боец, ты — на службе; может быть, слухи о том, что в Абинской ему быть нельзя; а, может, это была простая охотничья привычка, кто знает?  Но домой он пришел только тогда,   когда освободили Абинскую.                И это было правильное решение.
Ночи в горах стали холодать. А началось все с тех туманов, каких-то  мокрых и холодных… Что было странно для абинского леса – они  и не думали подниматься, рассеиваться и высыхать. Стояли чуть не до полдня. И ветра, что только вчера освежали лица, сушили кожу и одежду, вдруг упали, куда-то исчезли…  После маршей по лесным дорогам, ущельям, бродов через речку – а она тут, куда ни ткнись, всюду! -  обувь стала выходить из строя, одежда поизносилась. Все чаще партизаны стали обращаться то к сапожникам, то к портным, а то и в медсанчасть. Цехи мастерских «фабрики», как говорили сами партизаны, работали в две смены и без выходных. Не часто «гуляла» и санчасть. Многие простудились, хрипели, кашляли…
Как-то удивительно, но в разговорах – через долгие десятилетия, разумеется, - с Петром Васильевичем у нас никак не возникала тема массового, всеобщего наступления немцев. То ли в отряде, действительно, все так уж были охвачены этим предзимним, так нужным «ремонтом», что как-то не заметили того момента, когда в одних окопах у противника стало куда больше солдат, а в других местах – так появились даже новые окопы и траншеи. То ли оно и не готовилось заранее – попробовали еще в августе прорваться в горы – а им ведь не горы были нужны, а море, Кавказский берег! - ан не получилось… Может быть, и по этому вопроса о наступлении как бы  и не было. Даже когда разведка доложила о том, что в родной Абинской высадилась румынская дивизия – целых 16 тысяч горных егерей, прошедших хорошую боевую подготовку в Крыму, в горно-лесистой местности; в отряде этого, по сути, и не заметили, – решили, что румыны просто прибыли на помощь немцам. А зря - таки! Для немцев все слагалось как можно лучше: у вас тут горы и леса, могли  они сказать партизанам, это не для нас, но у нас зато есть горные стрелки, егеря, они прошли не просто подготовку, а настоящую школу в горах Крыма, и мы не сегодня-завтра двинем их в горы, ведь  они в горах, как иные у себя в гостиной, даже и куда лучше…
Петр Бабич своим охотничьим глазом пару дней назад уже заметил новых людей в окопах врага: и много их, и форма иная. Когда же он сказал об этом кому-то из «регулярных», то ему ответили, что это – румыны. «Видно, на зиму прибыли, сменить немчуру», - сразу же  подумалось парню. Все это не вызвало тревоги – «регулярные» отзывались о румынах весьма нелестно: и «воюют абы как», и «пофилонить» они любят, общая мысль – прибыли на смену.
Это была первая промашка Петра, о которой он потом помнил всю войну. Почему?..
«Утро 19 сентября 1942 года, - напишет годы спустя начальник политотдела 47-й армии М. Калашник, - казалось, не сулило ни каких неожиданностей. Правда, с рассветом в районе обороны 216-й стрелковой дивизии и на ряде других участков началась сильная артиллерийско-минометная перестрелка. Резко усилилась также активность вражеской авиации. Частые большие группы немецких бомбардировщиков, сопровождаемые истребителями, делали развороты над горными кряжами и сбрасывали свой груз где-то в районе станицы Шапсугской»
Да, наверное, тогда бомбардировщики долетали и до Коцехура – он, считай, рядом, - но бомбы они сбрасывали не только на одну Шапсугскую, но и на Эриванскую, на склоны всего горного хребта Грузинка и на другие горы севернее обеих станиц. Как раз на 216-ю дивизию, на ее позиции и на  партизан «Тихого» и других отрядов, чьи бойцы – их «регулярные» пехотинцы звали «ополченцами» за их «партикулярную» одежду, - в окопах стояли рядом, плечом к плечу с красноармейцами. И были, говорят, тут же еще морские пехотинцы из-под Новороссийска – из какой бригады, из какого батальона, я даже не представляю. Но они здесь – были!
И если где-то в тылу были какие-то действия, маневры, в общем, движение, то здесь, на переднем крае, в окопах, какие маневры, когда еще бомбардировка не окончилась, дым и смрад не осел, не поредел, - а на защитников высот пошла, стреляя на ходу, странная, непривычная какая-то пехота в неимоверном числе: их были сотни, казалось, что их видимо-невидимо?..
Когда Петр в составе взвода, что называется, почти бегом прибыл на  «свою» высоту, в ряды стрелков, румыны – «Вот они, в новой форме», - подумалось Петру, - уже лезли, «как на буфет»: так когда-то, до войны еще, говаривал сосед Петра по улице. Он уже стал умащиваться по - удобнее, чтобы открыть огонь – «Бой будет очень долгий», - мелькнула мысль, - как вдруг боец справа, всего-то на год, не больше, старше Петра, глянув на него, сказал:
-- Теперь нам, ребята, даже черт не страшен! Гля, с нами живой буденовец, хоть и из ополченцев! Теперь румыны, увидев твою шапку, непременно побегут!..               
-- Почему так думаешь? – продолжая умащиваться, спросил Петр.
-- Так они еще с гражданской Первую конную помнят. Такое не забудешь…
Боец, прицелившись, выстрелил. Почти сразу же, прижавшись щекой к своей «самозарядной», выстрелил и Петр. Два румына упали. «Вроде бы упал, как споткнулся», -  подумал Петр, и ему вспомнился разговор здесь же, в этой траншее – позавчера, о том, что румыны любят в боях филонить. «Ничего себе филонят!» – зло подумал он и снова выстрелил. А боец – он успевал все: и метко стрелять, и наблюдать за соседом, и даже говорить, - тогда сказал:
-- А мы сработаемся, буденовец! Не пропадем! Наше дело правое!..
Петр выстрелил молча – он еще не мог все успевать, как сосед, что был справа. Он только вдруг – и бывает же такое! – заметил и еще одну  особенность этого боя, которой раньше, еще вчера, - не было. То были бои как бы вспыхивающие, вроде как перекатывающиеся, один – там, другой – где-то дальше и вроде как бы с перерывом – сейчас ему показалось, что грохочет все вокруг, вроде бы встали и пошли на них, на их позиции, все горы. И, главное, - румыны лезли упрямо и прямо, их не останавливал ни лес, ни крутой бугор. «Они что же, танки, что ли? Прут как на буфет!» - вспомнил он вдруг еще раз и своего соседа, и его поговорку.
И тут Петр вдруг увидел за наступающими солдатами, прямо за их спинами, - или все это только так показалось молодому партизану! -   идущие танки: они лезли на высоту, ломали древостой. Такого боя партизаны еще не видели… Петр почувствовал, как у него на голове под буденовкой встают волосы, он на минуту, да где там минута? – на секунду, не более, замер. И вдруг услышал справа приглушенно:
-- Чего ждешь? Стреляй! – и тут же громко, для всех:
-- Бойцы!.. Танки – гранатами!..  Приготовились!..
Вслед за танками, вторым валом, по уже захваченной земле, даже не пригибаясь, шли  немецкие солдаты и офицеры. Странное дело, их не то что не останавливала смерть отдельных солдат, но даже и не приостанавливала. Они шли, не замечая чужой гибели…
И наши части, где вперемежку с «регулярными» бойцами  лежали и, как могли, так и стреляли, в цепи партизаны, уже не в силах удержать позицию, медленно отступали… Иногда  - подхватывая раненых и оставляя только убитых, засыпанных землей от взрывов бомб и снарядов, сраженных осколками или пулями. Иногда - так уходя просто с боем, отстреливаясь…
Прервем на минуту картину боя, действительно всеобщего и, до того времени, просто не виданного – по жестокости. Потом об этих боях, об этих днях напишет сухо и лаконично, как умеют писать и думать только генералы, командующий 47-й армией – он только несколько  дней тому назад принял ее, - генерал-майор А. Гречко: «После  трехдневных ожесточенных боев ценой больших потерь фашисты захватили несколько высот и вклинились в нашу оборону на глубину до 6 км». Понятное дело, он видел все это – на карте. И знал, в каком состоянии полки 216-й, ослабленные в предыдущих – задолго до Абинсекой, -  боях, знал – успел! – что собой, с боевой стороны, представляют партизанские отряды; тем более, что на них руководство Новороссийского партизанского куста имело другие виды и пыталось поставить им другие задачи, прежде всего – в плане рельсовой войны. И, думаю, только просьба генерал-майора Пламеневского помочь дивизии – а задача, помните, была очень жесткой: не пропустить немцев к морю, - позволила и нашему отряду «Тихий», да и другим тоже – оставаться на своих базах. Хотя партизан из оборонительной цепи повзводно стали убирать уже в первый день наступления. Но он не видел, как оставляли в бою его бойцы, например, высоту № 184, это под хутором Эриванским, где сраженные еще ранее бомбежкой и артналетом бойцы лежали вроде бы похороненными – земля их укрыла, а уж поверх – лежали застигнутые пулей или гранатой, в различных позах и видах, как захватила смерть. Эту высоту красные бойцы не оставили – они остались на ней, хоть защищать ее было уже некому – все были мертвы. Говорят, здесь и сегодня еще часто можно найти кости – стоит только их поискать – в прошлогодней траве, в листве, или в мягкой кубанской земле. И так – не только здесь – на всем плато Шизе. И по долинам рек Абин и Бугундырь. И даже западнее реки Абин…
Генерал не видел, как вдруг немцы или румыны заняли вершину Шизе. В ее судьбе многое неизвестно. Иван Ашека не рассказывал, как эта господствующая не над Эриванской, не над 216-й дивизией и, пожалуй, не над отрядом «Тихий» - он был просто ближе всего, - а над всеми тылами 47-й армии высота, вдруг оказалась в руках у  немцев?.. Он, узнав в 80-е годы прошлого века, что мы уже не в первый раз поднимаемся на Шизе, вспомнил и рассказал нам, как ее, уже захваченную немцами, пришлось освобождать, как они брали ее – бойцы, морские пехотинцы и партизаны, поднимаясь по крутому склону, почти в лоб, насколько это был беспощадный бой… Тем более, добавлю, что, как писал командир отряда «Тихий» о том, что  вроде бы только накануне он был на ней, цитирую: «мы находились на командном пункте воинской части на горе Шизе». Они видели: «Под нами на юге располагалась станица Эриванская, на юго-западе – станица Шапсугская, там стояли части Красной Армии». «Готовился крупный бой, о котором, - продолжает писать партизанский командир, - мы узнали от нашей разведки, находящейся в станице Абинской, и разведки воинской части. Немецкое командование решило проникнуть в горы крупными силами…» А лишь через две страницы он же пишет: «Когда я получил известие, что немецко- румынские войска оседлали гору Шизе, то мне не поверилось».
Мне, признаюсь, тоже. Не поверилось, как это командиры могли «проморгать» такую высоту! В центре своей обороны… Но, увы…                И - что произошло?.. Немцы «накрыли» Эриванскую из минометов. Неизвестно, батарея стояла на Шизе или, скорее всего, там был лишь  только один корректировщик?. Но в Эриванской все сразу почувствовали себя неуютно под огнем. Наверное, поступили и  сведения, что немцы уже  обстреливают и другие места и участки обороны. Сразу стало ясно, что это долго продолжаться не может. Как можно было поступить, могут поделиться артиллеристы, в Эриванской решили по-своему: брать высоту – в лоб. Другого выхода у них, в общем-то и не было. Все плато, считай, было занято румынами. Организовали бросок, подобрали людей – к этому часу подошла 83-я бригада морской пехоты, а это были  как раз те люди, которым и черт не страшен, добавили чуть пехотинцев с одним - двумя пулеметами, дали тройку партизан-проводников – указать, куда им идти, - и высота была взята. С большими, как вспоминал позже сам  Иван Ашека, людскими потерями. Нашими…                В 1981 году на вершине горы Шизе группа учеников первой школы Абинска установила скромный памятный Знак – здесь павшим…                Абинский партизанский отряд, назвавшийся «Тихим», считал свое название не именем, а, я бы сказал, по - газетному, псевдонимом, так как тихо жить он совсем не собирался. И это не значит только, что он собирался вести шумные бои, одерживать победы…               У него была редакция, чего не было у других отрядов, причем не только у отрядов Абинского района. И выходила довольно часто газета «Партизанская правда». Она не только распространялась в отрядах, но и попадала на оккупированную территорию. Вы, нынче обученные и вооруженные интернетом и мобильной связью, вы же будете смеяться, когда я скажу, как доставлялась газета в станицы и хутора?..  В бутылках, как записка капитана Гранта своим детям. Ну из романа писателя Жюль Верна. В это трудно поверить, но, знаете, говорят, что так это и было. Отпечатанную газету запихивали в бутылку, и  делали таких «писем» несколько штук или десятков, я не знаю, они запечатывались, и их бросали в воду. А дальше – уже вода. Я могу, - я сейчас это, кстати, для вас и сделаю, - рассказать новеллу об этой партизанской газете. Вот она, читайте…               
 …Алешке было десять, когда в Абинскую вошли немцы. Сначала, до того, несколько дней самолеты бомбили станицу. Куда падали бомбы, Алешка не знал, но иногда ему казалось, что всюду. Ухали бомбы, вздымалась земля и куски построек, что-то горело и очень воняло, над станицей поднимался черный, жирный даже на вид, дым. Рядом с их домом, а был он у реки, бомбы совсем не падали, воронок Алешка не видел, но слышал от соседей, что очень много разрушений, есть раненые и даже убитые. Однажды Алешка вдруг задумался, а где же их хоронят: ведь раньше покойника хоронили с музыкой, на машине, родичи  следом идут, друзья, соседи - но кто-то его быстро  успокоил: после бомбежки хоронят так – всех убитых  сбрасывают   в воронку, которая ближе всего, и засыпают землей. «А кто – где?», - подумал Алешка. И услышал: «Та кто там знает, где кто? Погиб, и ладно. Отмучился…»               
 Люди куда-то все бегали, что-то доставали, несли. Алешка никуда не ходил. Он был тихий, несмелый и домашний…                Потом пришли немцы, и Алешка перестал даже нос на свою улицу казать. Если ему было грустно, он уходил в огород, на берег речки. Садился и смотрел на воду.                Однажды, уже осенью, в конце сентября, Алешка, сидя на берегу, увидел вдруг в воде бутылку. Она плыла стоя, как солдат.                Алешка увидел бутылку и вдруг вспомнил, как сосед, это когда он уходил в партизаны, как бы между прочим, сказал ему: «Лови, если когда увидишь, бутылку в реке…»                Алешку пробил жар. Ему стало стыдно и неловко: он совсем забыл о соседе, о его словах. А, может быть, он им даже и не поверил?..     «Бутылку – в реке? И откуда она там?», - помнится, подумал он еще тогда.                Сейчас бутылка спокойно плыла по реке. И, главное, плыла так, как будто именно к нему, она стала вдруг прибиваться к берегу…                Алешка оглянулся – нет ли кого рядом? – спустился прямо к воде и схватил, держась другой рукой за лозняк, бутылку в руку… «Отак! – сказал он. – А сосед, видать, не врал! Бутылка –то приплыла…»               Придя во двор, Алешка, оглянувшись на всякий случай и не увидев никого, зашел в сарай и закрыл, опять-таки, ну, на всякий случай, дверь на крючок. Найдя какой-то не то гвоздь, не то шкворень, Алешка выковырял пробку из бутылки и достал, стукнув посудину ладонью по дну – он видел, как сосед так открывал бутылку вина, - из нее свернутую в трубочку бумагу. Это была газета. Алешка, сопя, чувствуя, как он краснеет - наверное, от волнения, не иначе, - очень быстро пробежал по строчкам: они были в три колонки, на очень небольших обеих страницах листка. На первой было написано что-то большое, Алешка перевернул лист, не читая. В глаза бросились слова: «Как мы уничтожили немецкую автомашину». Проглатывая по полслова, Алешка читал: «Отойдя два километра от нашей обороны, мы заметили немецкую машину, около которой были  гитлеровцы. Плохой маскировкой.., но не растерялись»…                -- Не растерялись, - прошептал Алешка чуть слышно. И стал читать дальше: «… принято решение навести машину на заминированную дорогу… Машина… загорелась. В результате катастрофы был убит немецкий офицер и ранен солдат… Самородок». – Алешка вдруг с силой ударил кулаком по столбу… «Вот это да!» – подумал он…               
Алешка не стал читать дальше – время впереди есть, решил он и, сложив листок в маленький квадрат, сунул бумажку в ботинок – читал где-то, как мальчишки прятали таким образом деньги, -  и, кинув бутылку в солому, вышел из сарая...               
                Других  сведений нет. Ведь была оккупация. Люди вообще  старались поменьше ходить, без особой нужды не ходили, а если ходили, старались, чтобы их меньше видели. Были, конечно, люди и такие, которых оккупация, комендантский час сдержать не могли, но Алешка был, мы помним, тихим и несмелым. А когда оккупация закончилась, когда вся жизнь успокоилась, говорили, что на многих столбах, пока их не спилили, люди видели тетрадные листы, на которых были написаны различные записки: то сообщения о делах на фронте (подписано: «информбюро»), то о делах партизан в горах: кто сколько убил немцев или взорвал машин?.. Говорили, что листки были так крепко приклеены к дереву, что не оторвать. Полицаям приходилось с руганью их соскабливать. Говорили, что на соскобленном месте через время появлялись другие бумажки.              В них писалось о многом. И о боях в районе Сталинграда, и о том, что под Новороссийском за три дня боев уничтожено нашими частями до 2000 солдат, в том числе и два полковника, и о том, что за каждым камнем и деревом врага стережет смерть!          
           Рассказывали, что какие-то девушки эти вот листки писали от руки. Была вроде даже попытка узнать по почерку: кто? Но учителя – не нашли. А еще говорили, девушки-девушки, а по улицам ходят одни старухи. Позже выяснилось из разговоров, что вроде бы все абинские девушки ходили специально так одетые, как старухи-нищенки, чтобы их не распознали и не угнали в Германию. Говорят, что убереглись далеко не все.         
 Кто писал листовки, читая партизанскую газету, не известно. Как нам  не известно и то, один ли Алешка вылавливал бутылку, или были  и другие… И сколько он выловил, тоже не известно.                Говорят, уже после того, как оккупация прекратилась, и люди стали копаться во дворах и сараях, бабушка Алешки, выгребая солому из сарая, очень удивилась, найдя там несколько бутылок. Все они были одинаковыми, что еще больше озадачило бабушку. С одной стороны, она обрадовалась: в хозяйстве такая находка могла-таки пригодиться, особенно после оккупации, когда всякая посуда была на вес почти золота, но бутылки – откуда?..                Она спросила внука, не знает ли он что-нибудь о такой находке? Внук, тихий, домашний мальчишка, только пожал плечами. «Может быть, мужики соседские потихоньку кинули…», - как бы говорил его непонятный жест.                – Когда? – удивилась бабушка. – При немцах никто, вроде, и не пил. Ты же не видел?..                –… Нет, - ответил Алешка,  - я не видел. Я и из хаты не выходил.            И это было, действительно, так. Бабушка потом вспомнила, что внук не выходил из хаты.                – А, может быть, это – румыны? – поинтересовался вдруг Алешка. – Помнишь, они последнее время по хатам лазали…                Это вроде было верным замечанием: голодные к марту румыны, действительно, заглядывали в хаты и даже на чердаки, лазили по горшкам и чугункам – искали, что бы где найти и перекусить.               – Видать, румыны, - согласилась с внуком бабушка.                И на этом поставили точку. Но бутылки – были. Их потом бабушка выгодно на базаре продала. А Алешка про те бутылки так совсем и не  вспоминал…                И, в продолжение этой новеллы. Где-то в 1972 году, когда абинчане еще и думать не смели о Поклонном камне, когда о нем еще ни у кого и мысли не было, мне как-то вдруг несказанно повезло. К нам в редакцию как-то зашла пожилая незнакомая женщина, назвалась вдовой  Сытника – Сытник был начальником станции Абинская, он расстрелян в сентябре 42-го года  в овраге, потом, в марте 43-го его останки были опознаны, и я  что-то об этом как-то писал, - и она мне  рассказала  буквально следующее: Иван Сытник, еще будучи бойцом истребительного отряда, не смог уйти в партизаны вместе со всеми до оккупации – он же был на службе у железной дороги, начальник станции!  Не смог и потом перейти линию фронта, он прятался в подвале. И однажды полицейские выследили, как жена принесла ему передачу, и арестовали его. А четвертого сентября, по ее словам, он был расстрелян… Мы с товарищами из редакции посочувствовали женщине, выразили ей соболезнование…                --Но я пришла не за этим! – воскликнула вдруг женщина несколько изменившимся голосом. – Я хочу рассказать вам, как уже потом, зимой 43-го года, спасли меня и моих дочек, не знаю, - как уж от расстрела, а уж от угона в Германию, - это точно…                В январе 43-го вдову арестовали. Пришли, сказали: «Собирайся», и увели в жандармерию. Привели, сказали: «Сиди, жди». Она сидит, ждет – может, час, может, другой…  Не одна сидит, неподалеку от нее еще одна женщина сидит. Наконец, когда уже и ждать тебе  невмоготу, заходит полицейский. Посмотрел он на них обеих так внимательно, качнул головой и говорит: «Вы чего здесь ждете? Смерти своей ждете?.. Бегите, пока живы!..» Они чуть подождали, видят, что человек не шутит – а он, сказав это женщинам, и сам быстренько вышел, не задержался, - и «рванули». Сытникова чуть было не побежала прямо из коридора. Но опомнилась, посидела и постаралась уйти спокойно, будто так и надо. А уже  вечером, когда она с дочками сидела, ни жива ни мертва, ждала, что будет, и уже соображала, что ее теперь немцы уж точно расстреляют – ушла ведь оттуда, откуда не уходят сами, - к ней неожиданно – а к ней, как к жене человека, что расстрелян немцами, никто не приходил, все боялись, - пришла кассир станции Надя Попова. Не побоялась. Пришла и говорит: «Вам ведь опасно оставаться в Абинской, надо бежать…» «А как, куда?» - она даже не помнит, спросила или лишь хотела спросить у Нади Поповой, но та сказала, что она все для семьи Сытника сделает сама. И через время принесла пропуск на выход из станицы. Сытникова, закутав девочек, пошла по ночной улице, держа за руки дочек. Примерно в квартале от выхода за околицу их остановили. Патруль… «Ахтунг! Не ходить! Расстрел!» - с этими словами семью «завернули» назад. Пришли – а тут и дверь-то нараспашку; они, уходя, ее и не думали закрывать: зачем, уходят же, - холодина, как на улице… Сидят, ревут: и зябко, и страшно – пока шли по темной улице станицы, натерпелись ужас как, а что теперь будет, и голова «не варит» - так забалчанцы раньше всегда говорили о людях, не соображающих уже ничего. Всхлипывают, да дрожат… Скрипнула входная дверь. Сытникова – что ей делать? – лишь прижала дочек к себе. И смотреть на ту дверь боится. А это вновь пришла Надя Попова. Говорит: «Я все знаю. Вы не бойтесь, я другой документ достала. Вас остановит румынский патруль. И он – пропустит. Все будет хорошо. Идите на хутор Казачий…» Она всем пожелала доброй дороги, и они пошли. Их, как и говорила им Надя, встретил румынский патруль, проверил документ и…пропустил. Они шли, радуясь тому, что Абинская позади. Дорога была тихой и пустой, светила луна, снег скрипел под ногами. Их, наверное, было видно за версту, но никто их больше в дороге не остановил. Хутор Казачий был почти у села Варнавинского. Они постучали в окно той хатки, что велела Надя Попова, их встретили, предложили молока, но они отказались. Устали, переволновались. И сразу уснули. Все.         – Так я спаслась сама и спасла своих девочек! – закончила свой рассказ вдова железнодорожника Ивана Сытника. Помолчала чуть и поправилась. – Я – что? Спасла нас Надя Попова… Как она все это сумела, я и не знаю?..                На другой день в Абинске был праздник, по-моему, День Победы… Музыка, речи, салют, цветы к памятнику всем павшим у стен этого  города... А погибали у Абинской, у станицы – и внутри ее, и вокруг, и далеко, и рядом… В суете того Дня Сытникова познакомила меня с Надеждой Поповой. Именно в суете. А потому я и знаю об этой гостье города  очень мало, практически ничего. Суета… Уже перед самой войной она с родственниками переехала в Абинскую из села Молдаванского Крымского района. Фамилия ее была Анастасия Ефимовна Зачитайлова. Она знала румынский язык. А на работу ее к себе на станцию кассиром взял Иван Федорович Сытник. Вот и все, пожалуй… Откуда она взялась в Крымском районе, куда уехала после Дня Победы, мне не известно…                Но у этой новеллы есть эпилог. Прощаясь – а намечалась встреча и разговор как бы в деталях, но они не состоялись, я даже адрес или телефон не взял у женщин, - Сытникова назвала мне еще одну, как она говорила, интересную фамилию: Наталья Степановна Кувачева, она учительница, «работала» вместе с Поповой. Они, по словам той же Сытниковой, в феврале 43-го совершили подвиг: договорились с одним знакомым  румынским офицером выступить против немцев. Румынский полк во время боя открыл огонь, но не по советским позициям, а по части немцев, следующей за румынами. Разгром части довершили наши минометчики. А румынский офицер потом выступал перед нашим микрофоном, призывая своих земляков повернуть оружие против гитлеровцев и переходить на сторону советских войск… Я, если уж  быть  откровенным, сначала не очень поверил этому. В наших местах еще в 42-м румыны сдавались, как говорят, «пачками», а уж в 43-м сам бог велел им это делать, да, я слышал, и не раз,  и выступления румын по радио – на Абинскую громкоговорители работали чуть ли не месяц… Так что все вот это, действительно, было. Но в бой не верилось. А потом уже, вновь вчитываясь в монолог Сытниковой, зная о том, как же работали и здешние разведчики, учитывая знание языка Надей и Натальей, их умение так легко, в один день, достать документ для всей семьи Сытника и, что даже главнее, обеспечить встречу семьи на хуторе Казачьем, я, вы знаете, поверил в этот бой. Вот только подтвердить не могу – кто же об этом расскажет?..                И был в Абинской еще один человек, который не прочь был бы повидаться с Петром, - он, правда, и всех остальных комсомольцев Абинской грозился не то захватить, не то расстрелять даже, но к Петру у него был особенный интерес. Петр Васильевич, уже спустя годы, называл его не иначе, как просто «Яшка», но, по слухам, он был в Абинской полицейский начальник, вот какой – не скажу: то ли над всеми полицаями в станице, то ли так, «просто «шишка»  на ровном месте», как говорили в Абинской. Видно, знакомый еще с довоенных лет, не иначе – схлестнулись где-то когда-то. «Яшка» до того хотел увидеть Петра, что уже в первые дни, вернее, вечера оккупации, скорее всего, после облавы и затем расстрелов мирных  жителей, – до этого немцам, видимо, и дела не было до всех  этих «странных» желаний «Яшки», - он стал, как стемнеет, присылать к дому, где жил  Петр, двух, а то и трех полицаев – поджидать Петра.          Да ежедневно, словно по расписанию. Мать, бывало, спрашивает: «Что надо?» - «Петра, - отвечают, - надо… Ждем, когда придет.» - «Та цэ ж з лузду надо зъихать, - выходит из себя мать. – Мий Петро не такий».                И так каждый вечер…                Через неделю безуспешного дежурства полицаи, приехав, забрали мать. Сашка остался один. Днем бегал с друзьями, вечером ждал мать. Она вернулась через три дня. На вопрос: «Где была?», она ответила сквозь зубы, нехотя: «В жандармерии, где же еще?». Ее забирали еще три или четыре раза. Теперь уже мать с сыном слов не тратили: Сашка кивком головы спрашивал, мать – кивком же -  отвечала.                А  дежурства – продолжались.                Можно, вообще-то, представить, как чувствовали себя мать и сын, когда на крыльце сидят, курят и бубнят о чем-то, не знаю, как ведь и сказать: гости – не гости, охранники – не охранники, просто люди, ждущие, когда придет твой сын или твой брат – чтобы арестовать его… Как, понимаете?.. Можете себе такое представить?..                Однажды, когда мать, намаявшись за день:  осень, впереди – зима, дел-то невпроворот, помощников нет, - забылась в полусне, Сашка, выйдя «до ветра», как забалчанцы называли свой выход из хаты на улицу или в огород по нужде, справил нужду и, уже проходя мимо «дежурных», то ли забывшись, а, может быть, и «со зла» - накипело же у пацана на душе, - сказал полицаю – главное, они знали друг друга, до войны запросто здоровались даже! – «Зря ждете. Петро не придет, он не дурак!» - «Да мы знаем,  - ответили полицаи. – Приказ…» - «Чихал  Петро на ваш приказ! – отрезал Сашка, сплюнул в угол, видно, днем еще накурился, - и ушел в хату.                Больше полицаи не приезжали: может, они уже поняли, что Петро, действительно, домой не придет, может быть, поверили словам его младшего брата, кто знает?.. Мать, правда, они больше  в свою жандармерию  не забирали… Потом, уже в октябре, дня за два до эвакуации один из полицаев пришел к дому Бабича, позвал мать на разговор.                – Вас переселять будут, - сказал он тихо. – Вам с сыном назначена вот эта хата… - Он показал лист, где был проставлен адрес. – Уйдите вы дальше, куда-нибудь за железную дорогу… Так сделайте, чтобы мы вас не нашли. Хорошо? А то шо тогда будет, когда найдут, хто его знает?.. Ладно?..               
  – Ладно, - отозвалась мать Сашки. – Может, дай бог, ничего и не случится…
А что же Сашка, Петров брат?.. Он по - прежнему воюет, получая то оплеухи, а то и избиения. Избил немец его за то, что он со своим двоюродным братом  сначала утащил коробку с посудой из кузова немецкой машины, - раз; потом – за то, что они кинули патроны, несколько штук с разрывными пулями, в кастрюлю, где немец для своего офицера готовил обед, - немец вдруг показался им очень уж вредным и злым, да, наверное, таким и был, - это два. А уж третий    раз, так уж и не за ребячье баловство, не за вредность, свою ли, или там немецкую – за слова Сашка пострадал… Полицай пришел в очередной  раз забирать маму в жандармерию, а Сашка, наверное, озлившись на него, и говорит:                -- Полицай-то  ты немецкий, а винтовка у тебя - советская…                -- Откуда знаешь? – спросил полицай. – Откуда?.. Ну?..                -- А звездочки у затвора, - прищурившись дерзко, ответил Сашка, - видишь, наши!..                – Ах, значит, ваши! – обозлился и полицай. – Если ваши, получай!..  И он ударил мальчика прикладом в грудь. Ударил сильно – пацан упал на пол, а потом провалялся несколько дней в своей постели. Лежачим его и мама застала, вернувшись из жандармерии, - так его еще не били…                Об этом, - он его называл четвертым, - «знакомстве» с немцами он рассказал мне, когда мы с ним, за несколько лет до его смерти как-то лежали на соседних койках в дневном отделении больницы – под капельницами… Сердце лечили, вернее, поддерживали…                Было у него и пятое «знакомство», о котором я, кстати, узнал уже после смерти Александра – он описал его в своей тетрадке. Было это уже гораздо позже, в начале ноября, когда немцы станицу, как ножом, разрезали на две части: на южную и северную. А границей стала улица Шевченко, проходящая по всей Абинской с востока на запад. В тот день полицаи не покидали южную сторону, сначала кричали, что есть приказ: всем жителям через два часа покинуть эту часть станицы, выслушивали крики жителей, грозили арестами и даже расстрелом тем, кто или упирался, или много кричал, и снова буквально гнали всех прочь. Говорили, будто это все лишь для того, чтобы станичники не общались с партизанами и разведчиками. Оно, может быть, так и было.  Скоро люди поняли, что криком горю не поможешь, начали въючить велосипеды, а у кого их не было, то -  себя; считалось, что повезло тем, у кого была повозочка. Что такое повозочка? Возок на двух колесах, который мог везти человек. Мог один, могли вдвоем – вдвоем легче. Я помню время – это были уже послевоенные  годы, - когда эти повозочки были, считай, в каждом дворе. Возок был незаменим: надо вам привезти из ближнего леса пеньков или хвороста, пожалуйста; травы или бурьяна на корм козе или кроликам – да ради бога; урожай в поле созрел, кукурузу свою вы срезали, тыкву собрали – милое дело, уже и дома; решились лес дальний  навестить: грушки там, кизил, яблочки, можно и жолуди – если «хрюшку» завели, - никого и просить не надо; наконец, вы же решили на базар что вывезти, продать там, купить чего, - лучше не можно и придумать… Но повозочки в Абинской были и до войны. Я думаю, это такой выход из положения: до коллективизации у большинства абинчан были кони, хоть одна повозка, а была… Нести на себе груз – любой: мешок или корзину, или еще что, во-первых, тяжело, а во-вторых, неудобно, «не личит», как говорили абинчане. Другое дело – повозочка. И они, наверное, через время после коллективизации – делать нечего, иного выхода нет, лошадей не вернешь, - сами, как кони, впряглись в повозочки… Нашли выход…                В день, когда немцы затеяли это переселение, эту – не знаю, даже как и назвать: эвакуация, так это бегство от врага, от пожара, от нужды, а у нас что это было?.. Оккупационная эвакуация, так что ли?.. Это был день повозочки!.. В этот день по всем улицам ехали повозочки, груженные тем, что люди, возбужденные и напуганные полицаями, смогли на скорую руку собрать и погрузить… Что было, скажем так, на среднестастьическом возке абинчанина? Узелок с одеждой, постельными принадлежностями, какой-нибудь стол или стул, пара-другая посудин, два-три «оклунка» с продовольствием – «оклунок», по забалчански, - это полмешка или даже меньше чего-нибудь, так, чтобы удобно было нести, - ведро надо обязательно, кружка-ложка, ясное дело, на каждого, и всегда – цветок, и чтобы, непременно, лечебный. Бежали  все, но одни вообще из Абинской, в хутора, в плавни, к родичам и знакомым. Кто – по родным и да по знакомым, но в пределах станицы. А были и такие, что, оставив свою хату на южной стороне улицы Шевченко, переселялись, часто самостоятельно, даже не спрашивая хозяйку, только через улицу, заявляя, что это – чтобы за домом наблюдать. У них, как правило, была своя возможность побывать на территории «зоны»: чаще всего, как всегда говорили знающие люди, это заканчивалось тем, что чьи-то окна, двери, а то и что другое переезжало в другой двор. Уже на второй день после этой эвакуации люди в Абинской как бы разделились: одни замкнулись, даже непоседы-девчата или парни вообще не выходили из дома, или, если куда выходили, то коротко: шмыг туда, шмыг –назад. Другие же стали вхожими и в управу, и в жандармерию, всюду они были свои, у них было многое, хотя не было даже известно, где чего можно взять?..               
 А был уже ноябрь, вот-вот зима наступит, снег выпадет – в войну почему-то со снегом создатель не жадничал, - а где же у любого абинчанина, вернее, у любой абинчанки, картошка? В буртах, где же ей быть… А кукуруза, к примеру? В стожках, наливается, зреет в початках... А все остальное, что, к примеру, в борщ кладут или там в иное блюдо? В сумочках, мешочках, тряпочках, чулочках, сеточках – все собрано, завязано, припасено – сушится на гвозде или колышке под «стрехой»… Знаете, что такое стреха? Это значит, под крышей.                Пройдет дня три-четыре, у кого-то, может быть, больше, а у кого-то  - и меньше, и мы все, считай, сразу поймем, что такое оккупация?.. И если еще вчера думалось: оккупация страшна большевикам там, агентам, евреям, партизанам, ну, еще этим, как их там, солдаткам, комсомольцам… Их, понятно, много, но не всем же!.. То вот тут все вдруг увидели, что скоро нам всем нечего будет есть… Ведь по сути дела все основные запасы людей половины станицы оказались в запретной зоне. Можно и так сказать: но ведь у другой половины все при доме! Да, но ведь с сегодняшнего дня в каждом из домов удвоилось число едоков… Нет, нам понятно, что были в станице и люди, которые еще раньше все из зоны, не торопясь, вывезли. Были. Были и такие, что и чужое все вывезли. Люди были разные. Когда не то через месяц, не то чуть  раньше всем разрешили пойти посмотреть на «план» - так в нашей Абинской жители звали свой участок, где располагался дом или хата, - то многие не увидели не только своих «схронов» - буртов, стожков,  узелков и свертков, но и дверей, окон и даже крыш от своих домов. Я уж не говорю о том, в каком положении оказались выезжающие, имеющие кур – если их еще не съели немцы, - свинью или корову?.. Зарезать, забить? Кто успел, кто – разговор идти может только о корове, - где-то спрятал, а прятали по хуторам, кое-кто и в доме умудрялся, иногда даже в замурованном углу… Удалось сберечь, думаю, всего единицам… Что это стоило, спросить уже не у кого… Одним словом, все это -  оккупация…               
Не буду нагнетать, как говорят, обстановку – она и так уже, думаю, ужасная, - расскажу о пятом «знакомстве» Сашки с немцами. Это произошло вскоре после того, как наша авиация, а, скажем проще, наш самолет разбил во время очередного налета на станцию нашу железнодорожную  несколько  немецких вагонов. Разбил в щепы. А в вагонах вот этих были лыжи – для румынской горно-стрелковой дивизии. То ли по той причине, что дивизия уже вся была южнее Абинской перебита, изранена и взята в плен, то есть в лыжах не нуждалась, то ли по какой другой немцы на лыжи не обращали внимания. А абинчане – очень обращали. Лыжи тащил кто только мог. И, естественно, хотел. Спросом у всех людей пользовались не только исправные, годные для ходьбы, но даже и обломки, палки – все всё тащили по принципу: в хозяйстве все пригодится. Ясно, не обошли стороной этот «товар» и друзья Сашки. Как он писал, у них в «сарае был уже с десяток пар лыж». Сашка, оказавшись рядом с этим сараем, решил, как я думаю, проверить наличность: все ли в порядке? Только он было уже собрался  юркнуть в лаз, как на тропе показался немецкий офицер с собакой. В общем, юркнуть Сашка не успел – собака его схватила, вцепившись зубами в отцовскую, уже старую телогрейку. Офицер ее отогнал, а мальчика сдал солдату, что караулил у привокзальной школы. И Сашка буквально вмиг оказался в подвале, где уже сидело с десяток, если не больше, задержанных. Среди них были два или три взрослых мужика, был даже один дед, остальные – подростки. Старик сразу же подсел и поинтересовался, и за что же это Сашку  «бросили»?.. Хотя он и не мог никак объяснить, за что, его все же «продержали» трое суток. Вернее, сколько бы его продержали, он не знал. Каждый день задержанных всех выводили, как он писал, «на поверхность» и заставляли срывать полы в классах. Под полом в одном из классов люди нашли рис, перемешанный с землей. То ли в надежде на выход, то ли просто оттого, что хотелось есть, все стали набирать этот рис в карманы и даже за пазуху – кто сколько мог. А когда арестованных или просто задержанных вновь заперли в подвал, старик – а он, по-видимому, не только рис собирал, но и смог уже осмотреться хорошо вокруг, - подвел к решетке Сашку и попросил его просунуть голову между прутьев. «Я, - писал Александр потом, - просунул, посмотрел вдоль дороги и дома, там никого не было. Говорю старику, что никого нет. А перед тем, как совать голову в решетку, я снял  «куфайку» (так в годы войны мы все называли телогрейку- В.Б.) и отдал ее старику. Старик тут же подал мне мою «куфайку» и говорит: «Ну. пацан, уходи с богом…» Я надел свою «куфайку», еще раз оглянулся и убежал».                Так закончилось пятое Сашкино «знакомство» с немцами. О судьбе оставшихся в подвале он, естественно, ничего и не узнал, Но теплое чувство благодарности к тому старику сохранил на всю жизнь. Домой Сашка вернулся не просто удачно – мог бы и не вернуться, «моя мама, - писал он перед смертью, три дня потом плакала, она думала, что меня уже нет в живых…», но и с добычей – карманы у «куфайки» оказались вместительными, нашлось зерно с землей и за пазухой, - так что Бабичи – сын с мамой, - перебрав добытый под арестом рис, очистив его от земли и мелких камешков, потом почти  целую неделю варили суп и ели.                Но к этому времени в Абинской, наверное, недостаток пищи уже терял первостепенное значение, хотя, понятно, «голод всегда – не тетка»… Станица уже не собирала на рынке больших толп народа – он куда-то подевался, то ли так много людей уехали из станицы во время выселения из «зоны», то ли просто недоедающие почти что ежедневно люди сидели по «хаткам». А иногда и не только лишь поэтому. Когда на многих домах стали появляться трафареты по - немецки или, как говорили в Абинской, «не по - нашему», люди понимали: лучше такую надпись обойти стороной. Но после первой же машины, «пассажиры»  которой были расстреляны в овраге, там появилась дощечка с надписью: «Не подходить – расстрел!» Это уже было, скажем так, если не страшно, то тревожно. Говорили, что такие же надписи были и у трупов расстрелянных в лозах, у речки. А там же были были  убиты не только чужие, не здешние, но и свои    абинчане. Об этом чаще всего жители знали, если не сразу, то уже вскоре. Друзья и родственники порой как-то «уводили» труп  - то ли делали это незаметно, ночью, когда его, наверное, никто и не охранял, то ли – дав взятку солдату. Потом на улицах, ведущих в «зону» -  а это ведь полстаницы, и не меньше, - вдруг появились надписи: «Не ходить – расстрел!» Думалось: ну, «зона», ну, ведь опасность там, может, мины… Но когда на выходе из станицы, на всех улицах, куда бы она и не вела: в горы или в степь – появились надписи: «За выход из станицы – расстрел!», стало по-настоящему страшно. Ведь на улице – зима, у многих топлива в обрез, если есть вообще?.. А там, ну, за околицей, толока, далеко вдали кустарник, бурьян, естественно, высокий, дикий – им всегда растапливали печь, а дальше – и хворост, будылье подсолнечника или кукурузы… Растопить печь, согреть чайку – это же всегдашнее дело абинских женщин, когда мужика нет. А их-то ведь нет – на всю улицу если кто и есть, так или инвалид какой, или старик. Так для нас, абинчан, сужался горизонт: сначала было: туда – нельзя, потом и туда: тоже нельзя, а сейчас – уже и за околицу выйти нельзя, на толоку… «Та что же это такое? Там же, в окно вон видать, кукурузные бодылки торчат, шелестят листвой  на осеннем ветру. Подсолнечник вон же какой – а как же хорошо он горит, ты  бы знал? И шо, мне не можно пойти срубить всего лишь  несколько стеблей? Всего-то оберемок? Та мы ж спокон века это делаем…»  А чтобы срезать лишь один «оберемок», так всегда на Забалке, до превращения ее в «зону», земляки называли в общем-то сноп, надо было получить документ, справку, иначе – расстрел!.. «Да что ж это такое!.. За что нам такая беда?.. В чем же мы это так перед ними провинились?.. – так думали женщины и старые абинчане и очень тяжело вздыхали. – И как же нам теперь быть?..» 


И многие даже и не рисковали, находили, если можно было что найти, старый ватник, пальто, иногда даже еще дореволюционное, лучше всего, конечно, если находился тулуп… «Кожух», как всегда говорили забалчанцы. Если находилось старье для всех, одевались все, если нет – то по очереди. Погреется один, даст другому.» И то правда: а вдруг тебе не дадут справку,  вдруг дадут, а тебя с ней завернут домой, и хорошо, если домой, а то вдруг - в управу или хуже того – в жандармерию, и что тогда делать?.. Не, лучше и не пытаться», - думали многие… И все реже открывались двери хаток и домов. И дымки из «дымарей», так забалчанцы называли  трубы над крышами, истаивали в холодном зимнем небе… Хорошо, если в огороде или у дома росло какое – никакое дерево. Его рубили или обламывали ветки, и «дымарь» некоторое время еще все-таки теплился…                И все же, несмотря на то, что оккупация – это такая жизнь в вечном страхе, когда ты и не знаешь, чего, когда  и где бояться и, главное,  кого, - да что значит, кого, раз оккупация, значит – всех! - но ты же  ведь  просто вынужден всего опасаться: бомбежки, обстрела там, ареста – это, пожалуй, главное, обыска, грабежа, простого, скажем так, вторжения в жилище, не говоря уж о дворе, и главное, нельзя дверь держать закрытой – выломают же, еще и виноват будешь,-  так вот, несмотря на твою полнейшую незащищенность от всего, главной бедой был голод. До смерти, понятно, не доходило, но так, как мы жили при оккупантах, жить невозможно… Почему многие из абинчан сразу после высылки нас из запретной зоны уехали, кто в прикубанские станицы, а кто – и просто на хутора?.. Особенно те, у кого было много детей?.. Потому, что там было легче выжить, там проще было достать или заработать продукты. Представьте себя на моем месте: моя семья, нас четверо, поселилась у моей тетки; их в семье чуть больше: мать с пятью детьми и старуха. Может быть, не будь нас, они бы и пережили эту самую оккупацию спокойно, и в достатке?.. Но из-за нас число едоков, по сути, удвоилось. И это же ведь каждый день, три раза на дню нас надо кормить. И хозяйка уже на третий-четвертый день начинает задумываться: чем же их кормить?... И скоро что-то уже исчезает со стола, его больше просто нет; затем нас позже будят – потом мы поймем, почему? – дольше спишь – реже ешь; раньше укладывают спать – по той же причине; и скоро ты уже, и улегшись, не спишь – тебе хочется есть… И тогда, закутавшись в старый платок, пошла на «охоту» - так она сказала, - наша общая бабушка, Марфа Емельяновна. У нее было много родственников, знакомых, друзей – может быть, еще даже с тех лет, когда она со всей своей родней переехала в Абинскую – с Украины. И ее «охота» почти всегда была успешной. Она приносила мало: от кого-то бурачок, от кого-то – пару луковиц или же початок кукурузы, от кого – баночку или хоть стакан пшеницы или фасоли, иногда – правда, редко – пару или тройку картошек, - но почти что всегда. Дочери журили ее, им же  было  неудобно, «Побираешься, мамо», - говорили они. А она лишь отшучивалась: «Та ни, я тилькы  позычила…» - так на Забалке говорили, когда что-нибудь занимали у кого в долг. А когда нам всем давали поесть, бабушка всегда отказывалась: «А я там перехватила, я сыта…» А скоро нашим блюдом, причем основным и, самое главное, постоянным, стала мамалыга. Из горячего, как говорят, был, если был, суп, борщ, щи – не знаю, как и назвать это варево, в общем, похлебка, где было два, как сказали бы сегодня на кухне, компонента: вода и мелко -  мелко накрошенный  буряк. Иногда это блюдо тетей было слегка замутнено ложкой муки. А основным и, как  только что я  говорил, постоянным блюдом была мамалыга. Сваренная вкрутую – ее можно было резать ножом и есть куском, - кукурузная каша – это румынское блюдо, но оно было известно абинчанам и раньше: может быть, после Первой мировой, а, может быть, и еще раньше, от переселенцев – ведь прадеды абинчан еще до переселения на Кубань были и в низовьях Дуная, рядом с Румынией. Крупу драли на домашней мельнице, она называлась «разлука», просеивали, из муки тетка пекла лепешки, а крупу варили в большом чугуне…               Думаю, что нас, точно, спасали от голода сухофрукты. Мы, когда наши животы начинали ныть, просили «по грушке» и долго-долго сосали их, лежа на печи… Хорошо, что Абинская до войны утопала в садах. «Фрукта», я так думаю, многих спасла.                Да что там много говорить про оккупацию, будь она проклята… Помню, раньше была у нас, в Абинской, в ходу фраза, ее говорили, если ожидалось что-либо плохое: «Мы оккупацию пережили, так переживем и это!..» Но это было потом…               

               
               


            





Часть третья
Петра вызвали к командиру – сначала взвода, затем – отряда, а оттуда – уже в штаб дивизии. Уже у штаба Петр даже остановился – услышал, какая вдруг «заварушка» начиналась там, где он только что был. «Наверное, опять там танки», - подумал он. И до того ему вдруг захотелось снова туда, на высоту, да чтобы вновь быть рядом с тем парнем из траншеи: с ним не пропадешь… Но – приказ.  И задача у него была очень сложной: он в тот же день, ближе к вечеру, ушел проводником с армейской разведкой, вместе с группой, что пришла, как  ему бойцы говорили, «аж из-за Пшады».                Кто знает, возможно, его просто спасли этим вызовом – уж очень азартным парнем он был. Отступать не любил. Вроде того парня, что враз обозвал его буденовцем и ополченцем. Больше он его – а когда вызвали, ушел, даже и не попрощавшись, думал же: не надолго, - не видел. Может, его ранили в том румынском наступлении, может быть, он погиб?.. Когда Петр вернулся из разведки, партизаны говорили, что тогда многие погибли. Очень многие… И это Петру не давало покоя всю, считай, жизнь. Много-много лет спустя, как-то будучи в плохом настроении, как он выразился, «в депрессии», он сказал, словно выдохнул:                -- Виновным я себя чувствую перед тем солдатом из 216-й, что в той цепи вместе лежали… Как сейчас слышу его слова: «Стреляй, чего ждешь!» Они как приказ мне: на всю жизнь… Понимаешь, он обрадовался, когда увидел, как я румына «завалил»! «Сработаемся», - сказал. А меня отозвали, как бы вроде назло. Причем, все вышло резко , внезапно… Выходит, я его вроде бы оставил. …Я все понимаю: дисциплина, задание, моей вины тут нет, есть же приказ, но я чувствую себя перед ним виноватым. Иногда вдруг на меня как найдет – что не объяснил, не сказал, - а что бы я сказал? Ему? – так иногда думаю: лучше бы я с ним тогда погиб… «Завалили» бы по десятку румын, и сами легли бы тут… Тогда о жизни не думалось… Спокойнее было бы… А так думаешь, терзаешься, спасу нет… Хоть кричи иной раз…                Группа, получив приказ и проводника – о последнем, скорее всего, думаю, побеспокоился взводный Глушко - за месяц в горах он прекрасно убедился в умении Петра быстро находить дорогу и ориентироваться в лесу, - может быть, продвижению Бабича в проводники поспособствовал еще Власов, кто знает? – которому были названы цель и место прибытия, ушла, огибая бой, гремящий восточнее хутора Карасу-Базар, там, уже в ночи, просочились – Петру были знакомы эти места еще с довоенных, охотничьих лет, - обогнули притихший хутор Ворошилова, перешли по-тихому шоссе Краснодар – Новороссийск где-то в районе речки Куафо. А севернее железной дороги, где перед этим пришлось потоптаться – то поезд идет, грохочет, то охрана всей дороги вдруг тихо идет, посвечивая фонариком, - группа, скользнув темным пятном, ушла по направлению к плавням.                Когда Петра отбирали в разведку, беседа была прямо-таки обстоятельная: и о том, кто он, сколько ему лет, что он умеет и знает, даже спрашивали о том, сколько ходов он знает, чтобы пройти невидимым и неслышимым, знает ли он тропы по плавням, знает ли, как пройти за Абинскую, как выйти совсем незаметно к Варениковской, Мингрельской или Федоровской. Были  к нему вопросы по стрельбе – тут он щегольнул значком «Ворошиловский стрелок». О буденовке – ни слова, как будто ее и не было, хотя она же – на голове. И  - вот тебе на… Когда все расстались с документами, проверили укладку, чтоб                ничто «не пискнуло и не грюкнуло», как сказал старший группы, возник  в одно слово, этот разговор. Оглядев строй, старший группы, оставшись всем довольный, вдруг сказал, глядя на  буденовку Петра, сказал, как отрезал:                -- Сними…                А перед этим – командир роты разведки. Тот вел себя совсем по-другому:                --Понимаешь?..  Мы должны быть, как трава, как кустарник, бурьян в поле, деревья в лесу, - неприметными… А тут ты! Шапка-то у тебя хорошая, она с историей, славной историей, я все понимаю, но – приметная… Понимаешь?.. Представь, вы идете. Все в своих накидках, капюшонах, никто на вас даже и внимания не обратит. А вот на тебя – обратят. И разведчики, и снайперы. И просто наблюдатели. Ты пройдешь, - тут он показал на верх шапки, а что это было, Петр, по правде говоря, и сам не знал: пипка, торчащая вверх, - и твое это, ну, как его, наконечник на твоей шапке сразу засекут… Уж больно он видный, наконечник… Пошла вроде палочка, а что это, и, -  а почему?.. А?.. Отчего так? Интерес сразу!.. Сними…               
Петра почти убедили, слова командира роты очень хорошо доходили. До ума. И они, сами понимаете, были разными. Если про то, что буденовка очень заметная, «маркая», сказали бы на Забалке, так это правильно, что тут говорить. А разве не правильными, не верными были слова про историю? Кто же будет отрицать, что красные конники были сплошь в таких шапках – ведь гражданская война была совсем недавно, все ведь помнилось… Еще и сами конники живы – вон они, в других взводах отряда. И это Петр понимал сердцем. И – проникало… Но…                Но час – полтора тому назад не командир, а простой боец, боец, который, может быть, уже и погиб в бою, сказал совсем другие слова: «Сработаемся, буденовец!» И  эти слова были Петру куда ближе и дороже. И он, не сняв буденовки, ловко накинул на голову капюшон. И старший группы тут же скомандовал: «Направо!»               
На базу, во взвод Петр пришел дней через пять, бодрый, уверенный, очень довольный вылазкой. На вопросы товарищей ответил сжато и коротко: был на задании. И сразу, пользуясь возможностью, завалился спать… Скорее всего, были тогда они где-то в окрестностях Варениковской. Они в те края «забредали» часто, и когда немцы уже, сгоняя население со всей нижней Кубани, строили Голубую линию, и тогда, когда об этом они и не думали. Все равно, те места представляли оперативный интерес – по ним на Тамань «втягивались» новые воинские части, как, кстати, была  «втянута» и горно-стрелковая, третья, дивизия румын, - а раз на Тамань, значит, обязательно на Новороссийский участок фронта, куда же еще? ..         
А спать тогда он завалился не столько потому, что устал сильно в походе, сколько потому, что ему грудь распирало от удивительного чувства победы. И от того, что он, как разведчик, еще не мог, не имел права поделиться этим с другими, даже в своем взводе партизанского отряда. А как хотелось!.. Петр Васильевич как-то обмолвился, что видел  поля и перелески на плато Шизе, а это все северные склоны хребта Грузинка, усеянные трупами, где все они в большинстве были в форме румынских егерей. Зрелище было, как говорят, не для слабонервных, и тем не менее, он, как сам сказал потом, подумал: «Вот ведь как вам аукнулись наши слезы…», имея ввиду горечь по случаю тех массовых расстрелов западнее Абинской… А трупов, еще не убранных, еще, по сути, и не застывших, как надо, было очень много. Представлялось, что их было несколько слоев, друг на друге… Да оно так, наверное, и было. Ведь в тот день, когда Петр неожиданно ушел в поиск, наши части, где в окопах рядом были и «регулярные», и партизаны, не просто отстреливались – они, теряя бойцов, сильно «прореживали», выражаясь на языке забалчанцев, нашествие сорняков, то бишь врагов. А потом наступление, как ураган. Вот  и появилось много слоев…Но разведка спешила: стоять молча, сопереживая, или, напротив, злорадствуя, что в разведке не принято, было некогда: ведь разведка несла сведения, необходимые армии. Поэтому разведчики прошли через поле и рощу – стрельба гремела севернее, почти у самой Абинской. – в которых было даже погибшим тесно, без салюта в честь этой победы…               
Петр со своей группой разведчиков этого «побоища», как говорили жители нашей Забалки, не видел – он ушел в поиск, когда еще румыны при танках и артиллерии, имея позади немецкие роты, лезли на северные взгороья Шизе, как – помните приятеля Петра и его поговорку, - как  «на буфет». А вот что слышал он все эти дни, так это плотную, густую, ожесточенную стрельбу, она вроде бы была в разных местах, шла как бы волной, заканчиваясь  в одном месте, начиналась в другом. А так оно и было: наступление не было фронтальным, он велось очагами, каждый батальон, а то и рота вели свое сражение. Усиленная эхом в горах, несомая ветром, она катилась к Кубани, повергая в дрожь тыловые гарнизоны в прикубанских станицах и хуторах.                Это кто же был, что так крепко встал на пути немцев и румын, которые вот только что, всего три-четыре дня назад, норовили «смахнуть» наши части к Черному морю? А это были батальоны 77-й стрелковой дивизии полковника Кабанова, занявшие полосу обороны у хутора Эриванского,  и, внимание!, батальоны - по четыре в каждой! – двух бригад морской пехоты: 83-й под-полковника Красникова  и 255-й полковника Гордеева. «Морпехи, как о них  говорил спустя десятилетия начальник политотдела 47-й армии Калашник, это были подразделения Черноморского флота, они защищали свой город Новороссийск». Но, сдается мне, они были брошены в румынский прорыв по той простой причине, что других резервов у 47-й армии на тот час и не было.    А брошены они под Шапсугскую были не для того, чтобы только остановить наступление, а, как потом писал в книге «Битва за Кавказ» маршал Гречко, как раз накануне румынского прорыва назначенный командующим 47-й армией, «было решено нанести по флангам вклинившейся группировки врага два сходящихся удара и, окружив ее, уничтожить». Вот так, не больше и не меньше. И подразделения, в смысле бригады морпехов, надо признать, для этого дела были самые что ни на есть подходящие.                К нашему повествованию они вроде прямого отношения не имеют, наш герой в это время был в разведке, в глубоком немецком тылу. Казалось бы, пусть идут каждый своим путем. Но это же не так! Во-первых, пожалуй, это была единственная, а уж в 1942 году, действительно, единственная, удачная битва, выигранная нашими войсками, причем, что особенно интересно, на территории Абинского района, южнее станицы Абинской… А, во-вторых, она и работа нашего героя Петра Бабича, всегда, как говорят, задевали друг друга за живое… Помните, только вызов партизана Петра на поиск сберег его для долгой еще войны. Он мог погибнуть в любом поиске. Но побудем хоть чуть суеверными. Останься он тогда в цепи защитников, он вряд ли ушел бы с той высоты, на которую перли румыны, скорее всего, погиб бы – такой у него характер… А возвращаясь из разведки, он видел результаты «работы» морпехов.  И работа была – впечатляюща. И поляны, через которые пройти было невозможно – так они густо были усеяны трупами в румынской форме, приходилось для лучшего, а, главное, быстрого прохождения уходить в лес, в папоротники, в кустарник. И то, что всего три-четыре дня назад, когда уходили в поиск, румыны были под Шапсугской, даже их голоса и их хохоток были слышны, а теперь – пятый день – румыны видны, причем какие-то очумелые, перепуганные и ушибленные – ни линии нет, ни дозоров, охраны  - почти у Абинской, у крайних хат…. «Вот это удар, вот это по-нашему! – говорили, гордясь победой других, разведчики, спускаясь в Эриванскую. – Вот это резня! Отвели душу морячки!..» Петр Васильевич часто вспоминал эту картину. «Такую, - говорил он, - я раньше только в школьной истории  видел. Не то Куликово, не то еще какое - то поле. И это я видел южнее Абинской. Помню, вернувшись в отряд, сразу улегся спать. Но заснуть долго не мог…»       
Скорее всего, именно в эту ночь не могли долго заснуть и мы, в домах и в хатах Забалки. Во-первых, стрельба автоматная, она вот, рядом, она слышна, кажется, на Виноградной улице, гранаты рвутся, ну, точно, у углового дома Малюты… И, главное, крики «ура» - они рядом… И ты лежишь на полу, на одеяле – на кроватях мы не спали: вдруг бомбежка, - и слушаешь: вот сейчас протопают солдатские сапоги, постучат и скажут: «Все, выходите, вы - уже свободны!!!... Мы немцев побили!..»
Увы, мы, к сожалению, в ту ночь, когда бой, действительно, шел чуть ли не в Абинской, не дождались ни солдатского топота, ни стука в дверь, ни крика радостного,  ни свободы… Но потом, я так думаю, мы дня три-четыре видели результаты того ли, другого ли боя – мимо нас по улице с утра до ночи шли, по-моему, двухярусные тележки с ранеными. По-моему, на резиновом ходу, колеса напоминали велосипедные. Везли их невысокие лошадки – взрослые забалчанцы – а они всегда все знают, - почему-то, не знаю, звали их странно: «катрями». Мы утром встаем – они едут, мы, когда смеркается, ложимся – а они продолжают. Они едут. И на каждой тележке два раненых – все в бинтах, кто в белых, а кто – в окровавленных, кто – даже в уже почерневших… А мы, все население улицы, в основном, дети, вроде нас с братом, и старухи, как наша бабушка, стоим у плетней, как часовые, и смотрим, смотрим, смотрим на, как казалось нам, на этот бесконечный санитарный обоз.
Иногда кое-кто из старух, тех, что еще знали и помнили, как себя ведут люди православные при больном или умирающем, осенял крестным знаменем кто – себя, кто – проходящие тележки. И не поймешь, бывало, осеняющая добра желает или проклинает. Но и таких было мало – в основном лишь смотрели. Особенно мы, пацаны. Кто поверх плетня, кто, что поменьше, - в щели… А вскоре в Абинской, говорили, открылось  три кладбища. Я видел два из них: на месте нынешнего городского парка – в 1942 году, и на месте стадиона – это уже не то в 1944-м, не то даже в 1945-м. А вот мой младший герой – Саша  Бабич, он был постарше, он видел и сам процесс захоронений. Вот что он написал, по моей просьбе, в тетради воспоминаний. «Памятники Ленину и Сталину сбили, как только началась оккупация, на постаментах установили немецкий и румынский кресты. У немецкого креста хоронили немцев так – каждого отдельно в гробу, с медальоном на шее; и устанавливали дубовый крест с трафаретом, где были данные о покойнике; сверху была надета каска. Немцы заняли половину парка. То, что вырыто в 2005-м, это мало. (А в 2005-м в Абинск приезжала группа немцев, по договору с властями часть парка была ими перекована; было вырыто достаточно могил; останки были куда-то увезены. – В.Б.) Много могил еще осталось. Румын хоронили иначе – в одной большой общей могиле по 10 -15 трупов, заворачивали в шинели и клали штабелями. Отпевал павших румынский священник. Крест был один на всех, без надписей. Можно смело сказать, что нынешний городской парк – это кладбище…» Такого же мнения он и о городском стадионе – «наш стадион, - говорил Александр Бабич, -  это большое румынское кладбище».
Было еще одно чисто румынское кладбище – это площадь там, где до войны была старая церковь в Абинской, на улице Пионерской, до войны она еще называлась Старо-Кладбищенской. Сейчас там раскинулся жилой массив, построенный ПМК-16, и райвоенкомат. Чтобы закончить кладбищенскую тему, вновь дадим слово Александру Бабичу: «Румын, - говорил он, став уже пожилым человеком, - захоронено в Абинской очень много…»
-- Отольются вам наши слезы…, - говорили абинчане, проходя мимо каждого из трех кладбищ…
Кто же это был, эти таинственные, загадочные, невероятные «морпехи», что были готовые на все: броситься с гранатой под танк, вызвать на себя, как это сделал – под Абинской, между прочим, - огонь береговой артиллерии при танковой атаке немцев лейтенант Василий Миловатский, командир роты 255-й бригады морской пехоты, или принять смерть, рванув тельняшку на груди? Я в своей жизни, к сожалению, встречался только с двумя «морпехами» - с этим вот лейтенантом, раз – лично, а потом – перепиской, и со старшиной Сергеем Колотом, моим земляком, коренным абинчанином… Как жалко, что  их уже нет… Помню, в одном из последних писем Миловатский сожалел о том, что о них уже никто не напишет. Слова Героя – а Миловатский одним из первых заслужил уже в начале 43-го года звание Героя Советского Союза, как я считаю, и за бои под Абинской, - для меня: завет, поэтому я считаю просто необходимым, пусть в этой вставной новелле, пусть «отраженным светом» – я знаю только его книжку «Так это было», - рассказать хоть чуток о «морпехах». Знаете, ведь безумно интересно знать, как моряки – взрослые военные люди, каждую минуту рискующие жизнью! – хвастают перед своим командиром, демонстрируя свое умение стрелять по врагу; как они, любя песню, посылают в разгар боя с передовой своих «певцов, скажем так», в штаб бригады на концерт, надеясь, что посланцы в минуты затишья потом порадуют и их услышанными песнями; как они, взяв «языка» и приступая к завтраку, угостили завтраком и «языка», взятого час назад у реки, «а у нас на завтрак, - не забыл написать Миловатский, - в тот день было: хлеб, рыбные консервы, сало…» Спросите, как воевали? Есть у лейтенанта и об этом: в один из вечеров после почти двухнедельного боя, когда, видно, «потянул» с гор такой привычный нам, абинчанам, «морячок» - «морячок» это ветер с моря  в нашу сторону, в Абинскую, - немцам, видимо, стало нечем дышать от смрада трупов, что «набили» за неделю «морпехи» роты, стоя в обороне. От немцев пришел парламентер: разрешите вывезти трупы? Вывозили до утра… А ведь «морпехами» становились не специально набранные люди, а простые моряки, то ли списанные на берег по случаю гибели судна, то ли потому, что больше послать «на берег» некого. Командиров рот и взводов учили, и очень хорошо учили, главное, в боевой обстановке, а бойцами у них были самые что ни есть обычные корабельные   труженики – мотористы, сигнальщики, радисты, палубные и даже повара… История  этих «морпехов» началась в Одессе, продолжилась в Севастополе, в боях на Тамани да  под городом Новороссийск. Может быть, потому, что пока им приходилось все время отступать, защищаться, может, еще по какой иной причине, но в них к концу сентября 1942 года, когда бригады, сначала 83-я, а потом и 255-я, пешком пришли в Шапсугскую, накопилась такая ненависть к врагу, появилась – хотя почему появилась? – она у них была еще с мирных лет! – такая любовь к Родине, когда за нее не жалко и жизнь отдать, причем и не раз: «Сколько надо будет жизнь отдать, - говорили моряки, - столько раз и отдадим!..» И – отдавали… В то же время это были обычные советские парни…                В нашем районе они начали так… Когда рота в составе батальона при шла в Шапсугскую, моряки заводили дружбу с местными жителями, предлагали им свои подарки, благодарно принимали принесенное им молоко, ряженку. Свежий хлеб. И вскоре ушли за реку Абин, в свой первый бой на абинской земле. А назавтра начался бой с двух флангов: со стороны Шапсугской и со стороныЭриванской. И пощады тут не было никому. Потери в 3-й румынской горно-стрелковой были так велики, что дивизия, как писал маршал А.Гречко, «была снята с фронта. Немалый урон в этих боях понесла и соседняя с той румынской пехотная дивизия немцев».                Одного я никак не мог понять и представить себе: как «морпехи» брали в плен румын? Ведь их здесь сдалось, как говорят, великое множество. Помог мне разобраться… Миловатский. Он пишет: «Я молчал (это описание того дружеского завтрака - В.Б.), думая о том, какая все-таки сердобольная наша русская душа. Вот он, фашист, стрелял в тебя. Обезвредили, уже он вроде и сочувствие вызывает…» А вот что писали о нем самом, о Герое Василии Миловатском, в частности, начальник политотдела армии М.Калашник: когда Президиум Верховного Совета СССР присвоил группе воинов, наиболее отличившихся в Новоролссийской оборонительной операции, звание Героя Советского Союза, 47-я в своей печати писала, в частности, о лейтенанте В.Г.Миловатском; о том, как он начинал, как отличился в боях и он сам, и его рота. «Имя бесстрашного командира-коммуниста (в партию, между прочим, он был принят в Шапсугской – В.Б.) Героя Советского Союза Миловатского стало символом отваги не только для морских пехотинцев, но и для всех воинов нашей армии…» Будет неправильным, если я не скажу хотя бы еще пару фраз о предпоследнем бое роты лейтенанта Миловатского на абинской земле. О том двухнедельном сражении, когда роту «поставили» сторожить дорогу на Шапсугскую, Задача была простой и сложнейшей: не пропустить врага . Это было 1 октября 42-го. Почему немцы и румыны в течение двух недель старались уничтожить роту, непонятно. Но старались: атаковали по несколько раз в день, регулярно накрывали позицию роты (!) артогнем, минами, бросали в бой танки, обстреливали даже из зенитных орудий. Чем была им так опасна рота? В ночь с 12 на 13 октября роту сняли с позиции. И вот штрих, который вы нигде не найдете: где-то в 46 или 47 году комендант Абинского военного лагеря как-то обнаружил немецкий схрон недалеко от позиции роты «морпехов» в октябре 42-го. Это был штабель останков тех трупов, что рота «набила» еще в 42-м… Миловатский в том сражении понес тоже большие потери. Но в эти же дни, по некоторым данным, 7 октября 42-го, был жестокий бой и на другой дороге: у хутора (поселка Эриванский), у высоты 184,4. И здесь большие потери понесли советские части, какие?.. До сих пор здесь можно найти останки погибших… Война…                Мы прощаемся с «морпехами», их героическим ротным командиром. Поговорим о другом, об итогах…Главное, что было достигнуто в этих  боях осенью 1942 года южнее Абинской – а бои велись на всех северных склонах хребта Грузинка и на склонах гор западнее плато Шизе, - был сорван план гитлеровского прорыва в Закавказье. Именно в эти дни командование группы армий «А» получило «принципиальный приказ фюрера об оборонительном бое», писал потом маршал Гречко. Переоценить эту победу невозможно.              И, наконец, последнее, из-за чего эта новелла нашла здесь себе место. Когда в боях под Новороссийском – а речь идет именно об осенних боях 1942 года южнее Абинской, - враг был в двух – трехдневных боях отброшен на место начала «румынского прорыва» с огромными для него потерями, о чем тогда докладывал командующий  47-й армией Гречко, возникла возможность нанести врагу мощный удар силами не только 47-й, но и соседней с ней 56-й армией. С тем, чтобы овладеть пунктами Абинская, Ахтырская, перерезать железную и шоссейную дороги и иметь выгодный плацдарм для нашего последующего удара на Краснодар и Крымскую. Об этом Ставка Верховного Главнокомандования указала командующему Закавказским фронтом…Вы можете назвать другие места, где бы в начале октября 1942 года была бы вот такая возможность? А у нас – была!               
… «Мы были на задании»,  -  так он будет теперь отвечать и после других «отлучек», как называл эти вызовы на поиск Петр. Они были частыми, долгими, вернее, длительными. Ходили разными маршрутами, с разными группами. Но Петру нравилось ходить с одними и теми же людьми, он с ними уже даже как бы и породнился. Уходил он легко, главное, чтобы сапоги были добрыми, когда обувь ладная – не жмет, не прохудилась, – идти легче, идешь тише и незаметнее. Потом он рассказывал, что бывали и в Северском районе, и в Крымском. А свой весь, считай, исходили – и по плавням, и по лесам. Дальше от фронта было и спокойнее, и солдат поменьше – легче пройти. Задания были разными: где взрывали что, где – поджигали, потом долго еще зарево не гасло. Но самому Петру, я так понял, участвовать в диверсионных делах не пришлось: его к ним просто-напросто не допускали. Дисциплина была жесткой, командир всегда распределял обязанности так: «Ты – проводник, твоя обязанность вывести нас, куда я прикажу. И, после дела, естественно, вернуть нас на базу, т.е. в станицу Эриванскую. За это отвечаешь ты. А все остальное делаем мы – поверь, у нас умения и опыта больше, да и лучше получается. Поэтому: привел и жди. Мы выполним дело, и в путь. Вот это – опять твое дело…»               
Не скажу, не знаю: правильно ли поступали старшие групп, что не включали Петра в «дело»? Может быть, и надо было. Представляете: мы подготовили партизана – подрывника! А что, на Планческой краснодарский партизанский отряд – готовил. Но, видимо, он, Петр, был ценнее, как боец-проводник. Ведь история знает случаи, когда, прекрасно выполнив задание, группа потом, из-за отсутствия умелого проводника, погибала… Так что теперь судить о них можно по-разному. И – надо ли?..                Известно одно: Петру не о чем было рассказать, вернувшись из задания. Да, конечно, по молодости, особенно в первый месяц, ему страшно хотелось хоть чуть рассказать, хоть немного, ну, хотя бы намекнуть о том, где были и что делали…Но он знал, почему это запрещалось разглашать – была дисциплина, военная тайна… Кстати, награду за участие в разведывательных и прочих диверсионных операциях – орден Красной Звезды, - он получит, уже будучи в рядах Красной Армии, в чине лейтенанта. Но он знал – это, как он говорил,  ему за его «партизанство». А навыки, полученные в «партизанстве»,  ему потом пригодились: он попал, возможно, именно по характеристике отряда, в разведчасть.               
Свои разведмаршруты потом вспоминал, но рассказывал мало. Иногда ведь они проходили десятки километров по территории, плотно оккупированной немцами, а те об этом и не слышали, и не знали. Так было, когда группы исследовали будущую Голубую линию: проверяли не только длину траншей, их число, ярусность, наличие основных укреплений, но и их глубину, надежность и оснащенность.                Интересно, а не возникало желание у командира группы, у разведчиков или у того же проводника Петра, обследовав какой-либо участок, заложить тут же пару-тройку мин, а потом, уходя, нажать на ручку привода  того механизма в действие?.. Может быть, иной раз и приходила такая «партизанская» мысль – ведь об этом потом можно было бы рассказать, да люди бы и сами все это услышали… Но в действительности такого никогда не было. С территории Голубой линии всегда уходили тихо. Из других мест – тоже.                За четыре зимних – это надо подчеркнуть – месяца Петр привык обходиться тем, что есть: питаться всухомятку, спать, где застигнет ночлег, главное, чтобы если в лесу, то глухом, без дорог и речек, если в поле, то посреди степи, чтобы никто посторонний не только не подошел-подъехал, но даже – и не слыхал - не видел. О койках – а какие они что в армейском экипаже, что в партизанском взводе? – и не думалось  - не мечталось: трава высокая – в поле, листва – в лесу – лучше матраса и не придумаешь. Мешок с ложкой, пайком, парой гранат да полотенцем - под голову, винтовку или автомат – рядом. Закутался – завернулся в плащ-палатку – и спи. Когда холодно, все  - поближе друг к другу. Бывало, особенно в зимние ночи, и так, что утром просыпаешься, а плащ-палатка колом встала, замерзла. Сон бойца чуток и короток, причем знаешь: хочешь - не хочешь, – разбудят, когда будет надо вставать…               
Такие ночлеги были чаще других, но были и другие. Петр Васильевич как-то вспоминал, что несколько раз они ночевали и в хуторах. В сараях, в копнах сена, в камышах….  Один, правда, раз – даже в курятнике.                О ночлеге задумались, когда уже стемнело, а шли хутором, подумали – за хутор, в лес идти долго, а тут, в хуторе, - тихо, людей нигде не видно, темно, каганцов, - так у нас на Забалке называли светильники, когда фитиль мокнет в масле, а его конец приподнят и горит тусклым и чадным огоньком, -  и то не видать. «Рядом – курятник, займем?»  Заняли. Неожиданно для группы и, главное, для Петра – он-то думал, что немцы давно уж, как в его Абинской, не только курей, но и собак или постреляли, или поели, а тут, неожиданно, в курятнике – куры… Естественно, куры – в крик. На их крик вышли люди, разведчики: ни звука, притаились, не дышат даже. А как тут дышать, да как  шуметь, если в щелочку увидели: вышли не только бабка с дедом, но и двое, румыны. А сколько их в хуторе? Хорошо, если только эти двое – придавить их бойцу – на раз! А если в каждой хате? Тогда бой, тогда все сделанное – псу под хвост? Молчат. Минуту-другую молчат.  И люди, и – куры. Снаружи постояли, почесались со сна, еще постояли. Тихо все, куры  успокоились. Люди ушли: и хозяева, и румыны. А разведчики, умостившись все кое-как, заснули. Куры – тоже, видимо, признав ночных гостей за своих… А вот как ушли – а уходили обычно до рассвета, пораньше, когда тебе спится наиболее аппетитно и приятно, - Петр Васильевич не сказал. Возможно, он это забыл, возможно, и не запоминал, а вернее всего – посчитал это не совсем важным.           Главное, ушли незамеченными…
Все рейды по тылам врага были, как правило, благополучными. Кроме лишь одного, о котором Петр Васильевич, говоря его же словами, «не любил даже  вспоминать». Тогда они потеряли своего товарища. Уходили очень тяжело, не только потому, что шли с погибшим, но и потому, что и «язык» был тоже подстрелен. Уходили из-под Крымской, «языка» взяли на железной дороге. Немец был ценный – знал много нужного и секретного, хоть поимка его была и тяжелой, и хлопотной. Шли через  хутора Шибик, Красно-Зеленый, Узень. В двух местах, в лощинах отлеживались – силы были на исходе … Шли – он это помнит хорошо, - по его же словам, «через не могу», только на нервах…                В связи с этим вдруг вспомнилось, уже когда он был начальником второго нефтепромысла НПУ «Абиннефть», частенько мы не могли застать его на работе. Объяснить его отсутствие не мог никто: нет начальника…  Иногда – Бабича – так бывало, - не все на промысле любили, - можно было услышать и такое: «На охоте наш начальник!» или «Собак наш охотник проваживает!..» Я, зная его характер и некоторые факты из его биографии – из ранней его, еще партизанской молодости, - иногда думаю:  а, может быть, никакой охоты и любимых собак и не было, а была обыкновенная чудовищная тоска по его боевым товарищам – друзьями его тех разведчиков, возможно, и нельзя было назвать, - а товарищами боевыми - обязательно, может, тоска его водила, уже сорокалетнего, по тому, с потерей, маршруту, по тем речкам и лощинам, по лесам и полянам, по - человечески манила, держала и не отпускала. Кто это знает?..               
 А только, думается мне, можно обо всем помнить, но чего нельзя, так это его упрекать, возможно, даже в расхлябанности: он уходил, а промысел, помню, всегда выполнял план на 103 процента, меньше на участках выработка не была.
Я полагаю: это называется – повезло; вот только не знаю, кому больше – то ли самому Петру Васильевичу, хотя в чем его везенье, когда каждая мысль о них, разведчиках, - это же душевное страдание, иногда и до спазм; то ли его друзьям – партизанам комсомольского возраста, и тем, кто погиб на этих вот предгорьях, и тем, что разбрелись потом сначала по фронтам-дивизиям, а потом – и по жизни, а особенно тем, что где-то лишились ее. А он ведь видел всех их – одних еще в истребительном батальоне; других – на лесных и на горных переходах, в бодром – почти полубегом – партизанском марше, когда партизаны спешили сделать заслон то у хутора Эриванский, то у колхоза «Комсомолец», -  время не терпит; третьих – в плотном солдатском строю, когда партизаны рядом с малочисленными «регулярными» частями меткой стрельбой сдерживали натиск противника; а некоторых – и на трудной тропе разведчика. У него была хорошая память – на встречах с ветеранами по случаю 40-летия, а потом и 45-летия освобождения Абинской он неизменно  называл своих сотоварищей – погибших Петра Хамезиди,  Виктора Богданова, Григория Ганонченко, Ольгу Черкес, живых тогда еще, слава богу, Ивана Ашеку, Ивана Сидорова, Ивана Кузьмиди, Николая Лебедева,  Анатолия Роднова, Владимира Ромадина, Эдуарда  Стрельцова,  Марию Воевудскую,-  своих боевых сверстников…                Жалко, конечно, что четыре важных месяца из жизни Петра Бабича в поиске,   в разведке, считай, - четыре месяца! – а заняли всего три – четыре, не больше, страницы текста. Хотя, а как иначе? Разведка – дело тонкое и темное – о ней далеко не все и знают – кому это важно и нужно! – а другим-то и знать не следует. К тому же они, эти сведения, сейчас бы выглядели, с одной стороны, неверными, приблизительными – сколько ведь лет прошло, свидетелей, считай, никого не осталось,  - а с другой стороны, и не точными: земля, где водил группы наш Петр, изменилась, где были плавни, раскинулись во всю ширь Варнавинское водохранилище и рисовые системы, хутора, что были, исчезли, переселены,  города и станицы – расстроились, прямо неузнаваемо изменились… Да, поди, что многие  свои маршруты Петр Васильевич и не узнал бы, еще заплутал бы с нами…                Но вспомнить ему было что, иногда слушатели были невнимательны. А Петр Васильевич – нет, он помнил многое. Помнил, например, как  его принимали в комсомол.               
 – Отличившихся молодых партизан принимали в комсомол. И – не только. Из них многие и погибли. Я помню их. Знаю, что Николай Лебедев был тоже награжден орденом Красной Звезды. Многие были приняты, что называется, прямо во время или сразу после выполнения боевых заданий. Лично я, так,  - рассказывал спустя десятилетия Петр Васильевич, - был принят после одной из вылазок, в декабре 1942 года. Принят был по партийным рекомендациям партизан-коммунистов Василия Сивоволова и Ивана Хоменко – они, как и я, ходили проводниками с войсковыми разведчиками, а также по рекомендации комсомольцев – разведчиков воинской части, с которыми я ходил все время проводником. Для молодых партизан, помню, их приход в отряд и дельное выступление  оказались полной, но приятной неожиданностью… Многие мне потом говорили: ну, ты даешь!.. И молчит, главное…                Надо заметить, что Сивоволов и Хоменко, в отличие от Петра, были людьми опытными, знающими и достаточно взрослыми. Сивоволов до войны был  директором мельницы, а Хоменко – портным в райпотребсоюзе. Они, скорее всего, как и Петр, хорошо знали тропы, территорию, умели ходить не только по дорогам. Знаменательно, что они, люди бывалые, так высоко оценили его умение, считай, вчерашнего школьника, быть в любом месте левобережья Кубани, считай, от станицы Азовской Северского района на востоке аж до станицы Варениковской Крымского района – на западе, как говорят, «на своем месте», т. е. знающим хорошо местность, географию, природу, среду, ориентирующимся среди хуторов, плавней, ущелий, рек и гор. Если одним словом, способным быть настоящим проводником для разведчиков.                А рассказать, подумалось, хоть один маршрут – ну, надо ли? Это ведь не маршрут туристического похода, допустим, из Шапсугской в Кабардинку, возьмем самый простой и нетрудный, которым ходят многие детские, а то и взрослые группы. Это ведь маршрут, на котором разведчики не должны оставить ни одной  зацепки, приметы, как говорят в полиции, «вещдока». Иначе ведь, встретив такую  «зацепку», к примеру, сломанную ветку, землю, осунувшуюся под сапогом, или окурок, забытый на тропе, вас, т.е. развед-группу,  могут и засечь, обложить, захваитиь в плен или уничтожить. Хотя, если подумать хорошенько, то хоть один такой маршрут не мешало бы и нам знать, чтобы научиться ходить неслышно, незаметно, просто так, чтобы ты видел все, а вас – никто. На то она и разведка!..                Вынужден признать, мне при всех встречах с Петром  Васильевичем ни разу  не удалось услышать хоть что о таком маршруте: он ведь умел хранить свои тайны. А вот от его брата Александра – пришлось, вернее, посчастливилось. Как уж он выпытал эту тайну у брата – я не знаю…                -- Самое неприятное время ходить в разведку – это зима, - передал мне слова Петра Васильевича Александр. -  Особенно, когда снег выпал. Следы… Их ведь не спрячешь, не заметешь… Поэтому старались не ходить в такую пору. Нет, в плавнях ходить можно – немцы даже и под пулеметом  туда ни за что не сунутся, - но как туда дойти? Выход был найден – группа от родничка до плавни шла по ручью, все время в воде, снег нигде не был затронут!.. – Александр закончил наставление. Я видел, как он выразительно и очень ярко жестикулировал, но все время слышал голос Петра Васильевича. – Красота! – вдруг закончил речь Александр и добавил уже от себя: - По-моему, они тогда шли по речке Куафо…                В книге «Битва за Кавказ» маршал Советского Союза  А. Гречко, не очень привыкший много писать об укреплениях, характеристике Голубой линии уделяет несколько страниц. Вот как он описывает центральный участок этой оборонительной линии. «На центральном участке Голубой линии общей протяженностью 32 километра могли действовать все рода войск. Поэтому гитлеровцы уделили особое внимание укреплению этого участка. Здесь имелись две позиции с большим количеством узлов обороны и опорных пунктов, расположенных в станицах, хуторах и на господствующих высотах. Промежутки между опорными пунктами были заполнены железобетонными огневыми точками с броневыми колпаками».                Видите, даже в книжном варианте нам мало что понятно. Возникает  вопрос: откуда генерал знал все? Сняли самолетом? Да, не один самолет и не один день летали… А вот уже ближе, уже горячей… Тот же А. Гречко ниже уже предложенного нам описания говорит и о том, что «в тыл врага засылались специальные поисковые группы для вскрытия системы заграждений в глубине Голубой линии». Помните, как называли партизаны людей, которых увел в первый поиск Петр? «Они пришли из-за Пшады»… Это была не  то, что полковая или дивизионная разведка, а, скорее всего,  армейская, а, может, даже и фронтовая. Такие ребята и «языка» - то не всякого берут. Зато многое сами видят и замечают. А Голубая линия, в общей сложности, начиналась у Азовского моря и долины реки Кубань, где преобладают болотистые низины с большим числом плавней, лиманов, рек и ручьев, затем по реке Курка, а дальше вдоль реки Адагум до станицы Киевская, где первый узел обороны прикрывал дорогу на Тамань через станицу Варениковскую, а второй – на Новороссийск, через станицы Нижне- и Верхне-Баканскую…                Достаточно одного упоминания Петром Васильевичем о маршруте его  разведгруппы в район Варениковской, чтобы понять, зачем группа туда ходила. А ходила она – не один раз!.. И каждый раз на карте ли, на схеме ли появлялся новый очаг обороны, возможно, сначала линия траншей, потом -  дзоты на склонах, выдвинутые впереди траншей, потом еще что, возможно, минное поле, а их там было – не сосчитать… И всякий раз требовалась их ювелирная, «ручная», сказали бы на Забалке, работа – надо было и дело им сделать, и себя не выдать – приходилось иногда день лежать в жидкой на вид куртинке, помня об одном: ты должен видеть все, а тебя – никто; надо было потом пройти так, чтобы немцы даже не то что не заподозрили, а даже и не подумали, что вы, разведчики, были тут. Такой вот была эта невидная работа.          Десятилетия спустя Петр Васильевич рассказывал, что на оккупированной территории группы, ведомые Петром и его товарищами по отряду, ну, теми, Сивоволовым и Хоменко, что в декабре 42-го оценили работу Петра, как рекомендацию в комсомол, нередко пересекались, но всегда каждая уходила по известному только им, вернее, только командиру группы и проводнику, маршруту.                Были и другие встречи, уже с партизанскими разведчиками. Он вспоминал, что видел, как на первой стадии «партизанства» - он тогда в основном еще «служил» в своем взводе, - разведчики Виктор Богданов и Николай Лебедев, где старшим был Лебедев, навели немецкую машину на минное поле – это было где-то южнее Абинской, за что потом оба  молодые партизаны были награждены орденом Красной звезды, работал он со своей группой и в ту неудачную, трагическую даже, ночь, когда под хутором Комсомольский группа партизан нарвалась на вражеский то ли дзот, то ли просто заслон, где Виктор Богданов получил тяжелое ранение, приведшее его к смерти, а Петр Хамизиди погиб на месте. Тогда операцию отложили не только партизаны, но и войсковые разведчики.                – Это была, можно сказать, довольно странная операция, вернее, странной она была задумана,  - рассказывал почти спустя полвека наш герой, Петр Васильевич. – Я ни тогда не понял это, ни потом, сколько не думал…Зачем? Почему в числе бойцов, среди которых  были уже опытные – на фронте это делается быстро, там скорее увидишь: получается у бойца что или нет, - бойцы, такие, как  Виктор Богданов, несмотря на свой юный возраст, а особенно Петр Хамизиди – умелые разведчики, шел в поиск Власов – наш начальник штаба отряда? То ли он решил проверить себя, зарекомендовать опытным бойцом, то ли шел с кем-то на встречу? Может быть, с человеком, известным только ему? Не знаю… Но ребят, по-моему, это как-то сковывало. И такая неудача!..
-- Как уходили? – переспросил меня однажды Петр Васильевич, когда  я как-то «пристал» к нему: расскажи да расскажи… - Обычно, подойдя к линии, мы выжидали удобного мига, серьезно, даже мгновения, такого, когда ты, прям, чувствуешь, что вот он, этот момент, он настал, и мы уходим в кусты… Лес у нас, видал, всегда с кустарником, поэтому о нас говорили, что мы, как те же пловцы, уходили в кусты – чтобы и травинка не шелохнулась, воздух даже не качнулся, - как в небытие… Слава богу, всегда удавалось. Кроме той, что была совместной, переход фронта, в частности, операции. Мы тогда отошли – так решил старший группы. Скорее всего, поступили правильно. Тогда на всем участке фронта такая стрельба поднялась!.. Почему, говоришь, всегда получалось?.. Во-первых, опыт накапливался с каждой вылазкой. Во-вторых, наверное, интуиция выручала, не знаю?  Ну, и правило было: не бежать, сломя голову, не спешить, сначала все разведать, рассмотреть, послушать, пощупать, что ли?.. И только тогда – «нырять»… Вот и «ныряли». А видел, как ныряют мастера? В телевизоре, на соревновании?.. Когда вода вроде и не заметила ныряльщика… Вот так и мы. Чтобы трава не заметила, воздух – как стоял себе в ложбинке, так и стоит. А мы, скользнув, пригнувшись, шаг в шаг, уже ушли…               
Такой была партизанская жизнь: не очень веселой, но очень опасной. И очень напряженной. .. Тут не лишне вспомнить, что отряд «Тихий», как и другие отряды, состоял не из ополченцев, как партизан в шутку называли бойцы регулярных полков и рот, а из партизан и подчинялся Новороссийскому кусту. А тот требовал, во-первых, подчинения, а, во-вторых, именно своей партизанской борьбы – а  это в основном была работа подрывная, дерзкая, поджигательная, по уничтожению штабов, разгрому концлагерей. Уже осенью 42-го достойный пример показали краснодарские партизаны, под Афипской взорвав немецкий эшелон. Возможно, эта операция и не сильно отличалась, к примеру, от боя у Белой скалы или поджега  емкости группой из отряда «Буря» по результатам, но пример есть пример… А,  может быть, у руководства Новороссийским кустом еще свежа была в памяти громкая и дерзкая слава  абинского партизанского отряда «Гром и молния» времен гражданской войны, когда под Абинской то вдруг взрывались эшелоны, то угонялись бронепоезда, то гибли или попадали в плен крупные армейские чины… Кто знает…                Видел Петр, и не раз, партизан отряда «Тихий», особенно часто при этом молодых, и в самостоятельных вылазках в тылу врага, но в основном, как говорят, в районе хуторов Эриванский, Первогреческий или  Ворошилов, т.е. вблизи фронта, в ближнем тылу. В то же время в глубоком тылу, в плавнях, у реки Кубань или у той же Варениковской он своих сослуживцев не встречал никогда. Как встречались? Чаще  всего встречи были неожиданными. Иногда они происходили, причем часто, без разведчиков. Армейские и фронтовые разведчики на то и разведчики, что они могли прямо, что называется, на глазах, замаскироваться так, что и не заметишь. Чаще всего, так и было. Партизаны встречали Петра одного. Вначале возникали вопросы, а чем это он занимается? Петр иногда отмалчивался, иногда отшучивался, говорил, что был на охоте. А поскольку партизаны «Тихого» занимались и этим, была в отряде даже  команда охотников – кормиться-то в лесу надо, причем, по возможности, добротно,  - разведчики приводили «языка» - из недальнего, в основном, тыла, а охотники – оленя, кабана или козулю, -  и этому верили. А после собрания в декабре вопросы просто отпали. Остались просто «задания» - регулярные, почти по одному и тому же маршруту, по крайней мере, в том самом  начале его, где надо было переходить фронт. Он так втянулся в эту жизнь, так привык, и она ему, судя по всему, даже и по воспоминаниям уже через полвека, нравилась, просто нравилась… Это было похоже на охоту, чем он увлекался до войны. Пока ты дома, чем бы ты не занимался – ты все равно думаешь о ней. И время тянется, как «возом едешь» - так говорили на его Забалке о человеке медлительном, и сон, как говорят, не в сон, и даже тот же  обед не так вкусен, как обычно. Но вот ожидание закончено, ты собран, обут - одет, за спиной у тебя вещмешок и ружье, а под ногой – тропа! И ты – совсем другой человек, даже на вид… Ты иначе выглядишь, ты лучше даже слышишь, ты не идешь – ты «плывешь» или «летишь» даже, как иногда, но говорили на Забалке…                Такое часто происходило и с Петром, особенно когда по какой-либо причине поход в поиск хоть на час откладывался. А такое – бывало. В это время его жизнь в лагере не интересовала. А там иногда были не только занятия или политинформации, хоть комиссара Польдяева, Игната Георгиевича, Петр и  любил послушать. Все остальное его вроде как бы даже угнетало, даже - что бы вы подумали! – разговоры с партизанами. Те, правда, относились к этой «блажи» Петра с пониманием: «отставали» от него быстро. И пример этому, как быть, показал взводный Павел Глушко. Он просто сказал:                -- Не трогайте Петра. Видите, он уже не с нами – он уже в пути, он – в своем поиске. Нам с вами его не понять. Он сейчас не тебя слышит и слушает, а немцев в окопах ихних…                -- А вы откуда знаете, командир?- спросили партизаны. – И почему мы не все понимаем?                -- Вы – потому, что вы домашние люди, некоторые – и городские, к тому же. А я знаю, потому, что охотником был. У себя дома. А здесь, говоришь? Нет, здесь зверь другой. Да и война, видишь? Проводником, как Петр? Нет, я леса не знаю, мест здешних, погоды, наконец… Таких, как Петр, - закончил свою беседу взводный, - один - два, ну, три, самое многое…                Когда, наконец, приходила группа, Петр сразу менялся. Он тут же начинал, как сказали бы родные его забалчанцы, «бить копытом». Так они говорили о людях, что куда-то торопились. Естественно, он торопился тоже. Он сразу же был готов в дорогу. И с нетерпением ждал, пока старший группы проверял, не «грюкает» ли у кого из бойцов в мешке что-нибудь. Правило было такое: обязательно проверить.                Наконец, все готово: все проверено, все сказано, еще миг – и группа, словно змейка – кстати, вы слышали когда-нибудь, как движется змея, и неважно,  какой она породы и длины или веса, ее шелест в траве или листве, а он ведь есть, он должен быть! – так вот, группа бесшумно, как змейка, уходит в ночь. И впереди – Петр Бабич…                «Эх, знал бы я, что так жизнь обернется, так выпадет, что и через полсотни лет, на старости, когда уже и ноги не ходят – а как они ходили, боже ты мой, как  скользили, как плыли, да нет, летали! – и сердце то и дело «дает опять перебой», то ему вроде даже тесно в груди, а то – словно его и нет там, одна пустота, - и в глазах, неизвестно и от чего, и с чего вдруг, темнеет так, что и света божьего не видно, мрак один, - знал бы, не рвал бы себя так, как я это делал, не жил бы так, как я это умел, - тянул бы свою партизанскую лямочку: надо на пост – сходил, надо за лошадьми убрать – убрал, отчего не убрать, надо картошку почистить – да пожалуйста… Нет, надо было мне, как это там говорят, «быть в поиске», даже когда спишь в землянке: хоть и сапоги рядом стоят, и портянки отдыхают, сушатся – в землянке не продохнуть от запаха этого «всепортяночного», - а ноги все сучат, все туда – сюда, идут, идут, аж ногтями скребут – торопятся… Вот теперь и мучайся, так тебе и надо, дурак старый, переживай, думая да вспоминая, засыпая и просыпаясь от того, что вдруг приснятся они, товарищи мои – то партизаны из взвода Глушко, то он сам, но чаще всего – молодые, веселые! – ребята из моей группы, удалые, ах, разведчики… Где они, кто из них когда и где сложил свою голову – война-то ведь вон еще столько дней и ночей была! – кто, как и я, мыкается до сих пор,  никак не может угомониться, успокоиться…»                Такие, вроде бы «покаянные» мысли нередко посещали Петра Васильевича, он давал себе – и не раз, и не два, - слово: больше не буду, хватит, но их, слов -то  этих, хватало разве что… до следующего вспоминания… И он – ногами и  мысленно - не раз и не два «прошагал» потом все свои маршруты, он их так, как это делаем мы, не называл: у нас это – маршруты, а у него было проще – тропа… Где за все проходы ни веточка не была сломлена, ни один  муравейник не был нарушен, ни камень не был сдвинут или обрушен. И память Петра тоже не была нарушена ни разу. Такая вот она у него, память…               
Его память была не просто крепкая, но и действенная. Однажды он как бы между делом – это было его, как сказали бы сейчас, «фишкой»:вдруг сказать, как бы между прочим, о чем-то очень важном; нашему брату – журналисту с ним в беседе надо было быть всегда очень внимательным, чтобы не упустить это «нечто», -  так вот однажды он как бы невзначай сказал, что однажды, в свое время,, учащиеся поселка Ахтырского и комсомольцы уже НГДУ ( оно раньше было НПУ) «Абиннефть» где-то за станицей Эриванской поставили памятник абинским комсомольцам, погибшим в партизанском  отряде «Тихий». Еще будучи живым, где-то в начале 90-х прошлого века – а на дворе уже 2017-й! – помню, Петр Васильевич, с  большим сожалением, но, уверяю вас, очень по-своему, утвердительно заявил, что сейчас он, памятник, заброшен, и о нем никто и не помнит…  Настало время спросить: а хоть кто знает в Абинске или в районе, где он, этот памятник?                Мой пример – другим наука. Как видите, я главное ухватил, не – как раньше говорили на Забалке, - «проворонил», но кое-что и упустил… Что? Как раз, пожалуй, главное – где этот памятник был установлен?.. Ведь за той же Эриванской – везде лес, речка Абин, которую ты, турист ты или охотник, пока дойдешь или доедешь, к примеру, до «кордона», ты  же ее пересечешь не менее десяти раз: там же ущелья, притоки… Где?..  На какой речке, у входа в какое ущелье?..               
 И, почему, когда в начале 80-х мы с группой начали осваивать свои  пути-маршруты, нам никто не подсказал, где этот памятник? Может быть, потому, что в то время этот поход за увековечивание только начинался? Скорее – да, чем что другое… А встречи  с Петром Васильевичем всегда были так ярки и значительны, и так много несли информации, прежде всего, неизвестной, что всегда что-то оставалось «на завтра». Скорее всего, именно так оставлены были  «на потом» и сведения о месте этого памятника абинским партизанам – комсомольцам. А потом «завтра» просто не стало – как не стало и самого Петра Васильевича…                Напомню еще о действенности памяти Петра Васильевича. Я даже не стану говорить о памятнике или Знаке у Белой скалы – он известен всем  местным  да   и приезжим. Скажу только, что у него было два «отца» - Бабич и Ашека. Я скажу о другом, о том, чего, пожалуй, не знает никто. А если кто узнает себя, пусть ему станет стыдно… Когда я, узнав про эту историю, к тому же, не всю, а только ее часть, написал материал о хуторе Первогреческом, о его страшной судьбе , - Петр Васильевич – он тогда работал начальником на научно-испытательной скважине на Бугундыре, -  я уж и не помню, просил ли я его помощи или нет, помню только, что у меня было острое желание поставить на месте хутора такой памятный Знак, - сам пригнал в школу автомашину со сваренным уже готовым Знаком. К моему  сожалению, из-за распутицы и раскисшей дороги мы в сторону хутора скоро даже выехать не смогли, а когда, наконец, смогли, то увидели, что этой металлической конструкции у стены мастерской просто-напросто нет.. Кто-то проворный уволок сооружение на пункт сдачи металлолома. Тогда таких шустрых людей в Абинске было много. Вот кто-то и…               
 А почему, собственно, возник вопрос о комсомольцах? В 80-х, возможно, и раньше, за точность не ручаюсь, вдруг, помню, «пошла» гулять «свара» между партизанами, что еще были живы, и бывшими «регулярными», что иногда приезжали к нам. Знаете ведь, что русскому человеку и нет больше радости, чем «покопаться» в прошлом. Говорили прямо и грубо: о всех партизанах, что они в горах не воевали, а только ели колхозный скот; а те о «регулярных», что они три месяца топтались под Абинской… В общем, критика «гуляла». Иной совсем точки зрения, - как говорят, изнутри, - тогда придерживался Петр Васильевич Бабич.               
Помню, мы записывали телесюжет с ним: взгляд на войну через полвека. Я впервые тогда услышал от него слова о том, что «на втором этапе борьбы с оккупантами командование отряда «Тихий» допустило ряд ошибок, за что на абинских партизан, как он сказал, пала тень…»                -- Это, наверное, правильно, - сказал с глубоким убеждением в голосе Петр Васильевич. – Но что я хочу сказать – и я скажу это вот любому,  секретарю и генералу! – Я поглядел на Петра Васильевича, я никогда его таким еще не видел.  – Любому скажу, в обиду своих никому не дам! Вины у наших партизан-комсомольцев перед народом нет. Считаю, что они заслуживают памятника комсомольского. Во втором этапе если кто воевал, так это прежде всего они! Они, как никогда, участвовали в активных действиях. Каждый день с постоянным риском для жизни…      А теперь вспомним о «тени», павшей на отряд. Скорее всего, краевая власть была недовольна не только отрядом «Тихий», а деятельностью всего, скажем так, Абинского «подкуста», скопившегося в тылу 216-й и 383-й стрелковых дивизий. И прежде всего, обилием «неактивных» штыков, тем, что рядом с отрядами было много людей, мягко говоря, не способных к строю. Их после инспекторской проверки, инициированной первым секретарем крайкома ВКП(б) Селезневым в большинстве эвакуировали, хотя это можно было, так скажем, выполнить и самостоятельно – отряды-то находились не на земле, оккупированной врагом, а в тылу советских войск. Наверное, отрядам, в том числе и «Тихому, было указано на недостаточную боевую активность. Ведь в самом деле, почему даже через 40 лет абинские партизаны вспомнили для поэта Зубарева именно свой первый бой? Не потому ли, что в течение других семи месяцев ничего запоминающегося для всего отряда – так, чтобы этим бы гордились все до единого! – и не было? Ходили с армейскими группами, как и Петр Бабич, партизаны Сивоволов и Хоменко, молодежь совершала вылазки в ближний тыл, и всюду, встретив врага, сражалась, как и положено  мстителям, многие партизаны вместе с бойцами 216-й дивизии успешно несли полевую службу, некоторые стали снайперами. Но не было громких операций, и прежде всего, подрывной войны на рельсах. Скорее всего, дело подрывников, о чем, в общем-то мечтали абинчане из взвода  подрывников, что им прямо-таки грезилось, еще будучи в истребительном  батальоне, все закончилось еще ранней осенью 42-го, в дни блокирования дорог, ущелий и троп абинского предгорья. Минами на дорогах и бутылками на деревьях…                Когда уже Петр Васильевич Бабич был на пенсии, его как-то посетила наша  абинская школьница Ольга Мельниченко. Было тогда такое в школе задание: побеседовать с ветераном Великой Отечественной и записать, если сможешь, эту беседу – искали людей, достойных примера. И ей, по жребию или же по желанию, я уж и не знаю, досталась встреча с Петром Васильевичем. Пример,  я так думаю, Оля нашла. А я, увидев запись встречи, узнал о своем герое – хотя, по правде говоря, тогда так я о Петре Васильевиче не то, что не думал, но и не гадал. Я с ним дружил. Надо признать, что во время работы в редакции радио или газеты «Восход» - без разницы, у нас не было принято посещать будущих героев – а Петр Васильевич мог тогда стать героем, так скажем, радиопередачи или зарисовки в газете, как руководитель передового коллектива нефтяников, но не более, - дома. А зачем, ведь для этого же есть производство, где мы регулярно бывали, есть совещания и пленумы, где, как правило, есть перерывы, можно и поговорить. К тому же, вроде бы так как-то  считалось: если я встретился с секретарем парткома колхоза «Звезда» не в процессе работы, а пообедал у него дома, то «мы уже кореши», и вроде бы даже возможна и моя «слабина» к Николаю Петровичу. К тому же, все это и было незачем: газетное «свидание» было, как правило, коротким и деловым. О жизни говорили редко: во-первых, режим районного газетчика очень строг, а, во-вторых, эта жизнь «кипела» на наших глазах. Так что я никогда  даже у дома Петра Васильевича не был, знал только, конечно, где он в те или иные годы жил. И мне было интересно, что Ольга Мельниченко увидела в доме у ветерана, как она писала, «из маленьких, но удивительно уютных комнат. Я сидела на стуле возле окна, из которого была видна улица. На этом же окне стояли комнатные цветы. Они были очень ухоженными и красивыми, по ним можно было судить и о самих хозяевах дома».               
Я не зря привел эту фразу: у Петра Васильевича всю жизнь был небольшой дом. Вот, например, по улице Красноармейской, ниже городского парка, там сейчас контора теплосетей находится, одно время жила семья Бабичей. И это, я так думаю, не подвиг со стороны партизана и нефтяника – просто он так привык: обходиться малым еще с молодого партизанства.
В той беседе школьницы с ветераном были, как говорят, затронуты многие вопросы жизни и в партизанах, и потом. И на все ученица получила точный и обстоятельный ответ. Кроме одного.
«-- Петр Васильевич, - спросила девушка, - прошло 50 лет, оценены ли или  нет заслуги партизан, чтят ли их подвиг?
-- Нет!»
Ответ прозвучал, как выстрел. «Я поняла, что продолжать тему, - записала девушка, -  бессмысленно…»
Прочитав этот «выстрелоподобный» ответ, я вспомнил наш телесюжет, что мы снимали в горах, его тогдашние слова о «тени», о верности претензий к руководству отряда и гневные его слова о том, что у молодых партизан вины перед народом нет и не было. 
И это была его жизненная позиция: он, пожалуй, возможно, больше других, видел партизан в разных, как говорят, ситуациях, и прежде всего, - молодых. И в непонятных, неясных даже командирам взводов, делах первого периода, где было не совсем ясно, есть ли тут бойцы, которые, случись прорыв, смогут удержать позиции, или нет их; и в дни настоящего прорыва, когда румыны – немцы-то в горы вообще не лезли, а когда пришли горные егеря – румыны, - вот тогда и началось наступление… И в иные времена – когда враг был, по сути, разгромлен наголову и даже успокоился, - он видел, как ведет себя вся партизанская молодежь, как она дерзка, как беспощадна при всех точечных, острых  ударах, как храбра при любой стычке, как у нее вначале идет отвага, а только потом – умение… И видел и знал, что далеко не каждый из них мог похвастать, как сам Петр, своим знанием леса и гор или умением стрелять. Как-то его спросили, какое обучение проходили партизаны, прежде чем они взяли оружие в руки?..
-- Какое обучение? – прямо-таки изумился он. – Откуда? На обучение у нас времени не было. Нужно было защищать станицу Абинскую. В нашем том истребительном батальоне мы должны были ликвидировать – и мы не одного ликвидировали! – диверсантов, охранять мосты и железнодорожные пути, - и мы их охраняли. Мы, конечно, стреляли, но еще в школе;  а первоначальная военная подготовка уже в батальоне была такой – нам показали, как нам надо обращаться с гранатами и бутылками с горючей жидкостью. Наука была, так скажем, нехитрая: надо было бросить такую бутылку желательно подальше от себя, она упадет, ударится, разобьется, и все вокруг загорится. Красота… Минировать учили. Правда, только подрывников. А остальное было проще и вроде бы даже и не военное дело: перекопать лопатами дорогу, завалить ее упавшими, спилив их перед этим, деревьями, повесить где бутылку на тот случай, что ее кто да и заденет – головой или винтовкой…. А как надо идти в атаку или защищать позицию, совершить маневр – обход или прорыв, – это я узнал уже в военном училище… Но вояками мы, молодежь, были славными, честное слово: надо идти на задание – все шаг вперед, надо защищать ту или иную высоту – держимся до последнего. Или – до приказа. Лихости и отваги было – хоть отбавляй. А вот опыта, естественно, - поменьше. У некоторых –
вообще никакого…
Когда уже близилось освобождение Абинской – а оно было не только лишь в словах донесений об уже освобожденных Холмской и  Ахтырской, но и даже, кажется, в воздухе, в ощущениях, в самой природе, - даже в поведении людей в отряде «Тихий» чувствовалось: уже скоро, совсем скоро!..
Как самого юного и опытного – командир группы не раз говорил: «Петя, я за тобой, как за каменной стеной, честное слово!»,-  естественно, льстя чувству самолюбия проводника, хотя и какая же это лесть – ходить по самому лезвию бритвы! - Петра назначили проводником в объединенную группу разведки армии и отряда «Тихий» и послали в ночь с 22 на 23 марта в ближний поиск.  Группа была большая, помимо обычных поисковиков, в ней шел и радист, и корректировщик, и группа прикрытия – на случай встречи с противником, - и целая ватага партизан. У них были какие-то свои задачи, судя по всему, кто-то хотел задержать кого из полицейских, а, может быть, раньше всех других побывать дома…  Задача у Петра и командира группы была простая, но и не очень: проверить, где немецкие позиции и доложить; обойти станицу, скажем так, с востока, в районе Высокой могилы повернуть на запад, узнать, как там дела, оперативно сообщая обстановку. Они вышли к Бугундырю и увидели, что там немцев уже нет, выяснили, откуда точно ведется артогонь по нашим позициям, передали данные в штаб – эта разведка стала хорошей школой для Петра: до этого он никогда так не работал, в задачу его групп входило идти и работать крайне скрыто, чтоб тебя не только не видели, но даже о тебе и не догадывались; - увидели наступающие вдоль железной дороги воинские части и по пристаничным камышам, огибая Высокую могилу – это курган, господствующий над северо-восточной частью станицы, - подошли к самой Абинской. Севернее темнел лес, ближе, там, где еще до оккупации «сидели» наши  «бомберы» - так станичники звали самолеты-бомбардировщики, - на летном поле аэродрома, - постреливали, но вяло: судя по всему, здесь немцы серьезно сопротивлялись. Разведка передала координаты немецких позиций и, посчитав свою задачу выполненной, вошла в Абинскую. Было, как потом вспоминал Петр Васильевич, около 6 часов утра.
Было тихо, противник сопротивлялся севернее околицы, а здесь, южнее, у железной дороги, все было спокойно. Когда переходили «железку», в районе теперешней улицы Лузана (раньше она называлась Московской), наткнулись на убитых. В рассветном полумраке было видно, что это место уже давнего боя – скорее всего, где-то 10 марта. Сквозь редеющий туман были видны, покрытые изморозью, трупы: наши, немцы, румыны… Лежали вперемежку, часто «валетом», видно, была схватка врукопашную… Было как-то совсем направдоподобно тихо и непонятно: севернее идет бой, а здесь все вроде бы спят – а здесь, и партизаны это знали, был квартал, где жил один или даже несколько полицаев, - или уже все, кому надо уйти, ушел. По сведениям, что были получены в Холмской и Ахтырской после освобождения месяц назад, в отряде знали: полицаи в бои не вступают, уходят, иногда семьями, раньше всех. Я не знаю: случайно Петр вывел разведку на этот квартал или  так ему хотелось увидеться с полицаем «Яшкой», кто теперь скажет?.. Уверен: обо всем этом не сказал бы даже сам Петр Васильевич… Идут дальше. Вдруг из бокового проулка прямо на разведку – бойцы, на всякий случай прижались к ближайшей стене и притихли, - вышел, как тень, какой-то дед в разорваном тулупе,  в шапке с оттопыренным ухом – то ли забыл дед об этом, а то ли,  чтобы лучше слышать? – и в старых опорках – это такие вроде сапоги, но без голенищ. Он бил палкой в заколоченные окна и кричал хрипло:
--Люди!..  Вставайте!..  Люди!..
И тут он словно споткнулся, столкнувшись с разведчиками. Впереди, ближе всех к деду, стоял Петр - в буденовке, с красной, потемневшей от времени, но хорошо видимой звездой. Дед секунду – не больше! – молчал…
-- Люди!.. – вновь заколотил он в окна. – Красные пришли!.. Красные!..
Закончил свой призыв он уже совсем севшим голосом. И сразу тут же попал разведчикам в объятья.
То ли проснувшись от дедовского стука, то ли уже услышав громкие голоса разведчиков, а скорее всего - давно уже ожидая и того, и другого – а в общем, ясное дело, освобождения, люди стали выходить из домов и хаток. Ржаво так как-то скрипели двери, к разведчикам потянулись абинчане. Петр узнавал и не узнавал земляков. Все были какие-то старые, изможденные, одетые кто во что, закутанные в какие-то платки, шали, одеяла… Тут же тыкались в сапоги дети, тянули руки… Кто смеялся, вскрикивая: «Я знал, я знал!..», кто-то тихо плакал, размазывая слезы по лицу, какой-то малец уже просил у разведчиков звездочку… «Мы же в разведке, - оправдывался один из бойцов, - Мы же  в разведку ничего не берем…» Кто-то совал им что-то из еды, Петр разобрал всего одно слово: «мамалыга». Оно его поразило – он его не знал вовсе, - а кто-то сам, напротив, просил чего-то…
Станица, до войны, да что там до войны, даже, считай, до оккупации, такая вся нарядная и разноголосая, лежала перед Петром,  вообще-то молчаливая, тусклая и вроде пришибленная. Можно было сказать, что она была почти что пепелищем. Много хат и домов было разбито и разрушено, встречались даже и сгоревшие. А те, что были вроде бы и целыми, выглядели как-то  странно униженно - то ли согнулись, то ли присели; в общем, словно вросли в землю и очень постарели, потемнели…Люди ютились, как они говорили, кто где: кто в землянках, кто – в сараях, а кто – и у соседей. Петр, как он говорил мне потом, сразу же отметил: в станице чего-то не хватает – а он прошел ее в этот день, считай, с севера на юг всю, - он не видел на улицах ни одной собаки, не слышал даже их лая, не видел ни одного кота, а еще – до этого он додумался позже, уже в училище, - нашей Абинской очень не хватало многих и многих деревьев… И было очень мало людей, не слышалось обычных разговоров…
Ближе к центральной улице Абинской, она называлась имени Шевченко – это теперь улица Мира, - людей было вроде и больше. То ли потому, что здесь их в самом деле было больше – центр все-таки, - то ли потому, что к этому часу в станице уже были советские войска, красные, как говорил дед, что первым встретил разведчиков. А войск было, в общем, немало. Петр даже подумал о том, «а где они были, пока мы в горах торчали»?.. В одном месте Петру путь перегородила шестерка лошадей, влекущая куда-то пушку, артиллеристы кто ехал, сидя кто на передке, а кто – на самой пушке,  чей-то мешок – так  прямо
на стволе, кто шел рядом; через квартал, не больше, его обогнала, негромко шелестя по грязи гусеницами, четверка танков; у базарной площади, громко крича: «Подходи, народ»!, повар черпаком с длинной рукоятью шуровал в котле своей полевой кухни, и к нему уже спешили желающие поесть, кто с чем; и шла пехота строем – а как, ротным или батальонным, Петр тогда еще определить не мог.
Дойдя до развалин церкви – Петр помнил, как ее ломали несколько лет назад, как здание то ли построено было так, то ли сила в нем была какая-то  иная, но оно долго, как мужики говорили, «не давалось», - тепло расстался со своими разведчиками.
--Теперь вы уже, надеюсь, не потеряетесь здесь? Вон, в хатке, по-моему, это штаб?.. Вдруг – ваш,?!  А?.. – Они, как говорили на Забалке, «поручкались», похлопали друг друга по плечу, а с командиром группы – обнялись – столько ведь троп прошли, сколько тревог пережили, - потерлись небритыми щеками.
Петр постоял, посмотрел вслед небольшой группе, которая, вроде и  совсем не к месту в своих маск - накидках, пошла к штабу. Хотел он было крикнуть им, а что сказать? Жалко расставаться, что ли? Но это же не по-мужски!..  Он повернулся и пошел своей дорогой.
А где, говорите, партизаны?.. Так они партизаны и есть! Они, пожалуй, сразу после встречи с дедом и земляками вдруг  то один, то другой, а то и сразу все заторопились домой. Один даже и других пригласил, но разведчики сразу же отказались: служба, а Петр ответил, что ему нельзя, он сопровождает группу. Наконец, один из партизан шепнул Петру:
--Понимаешь, кореш, скучаю! Просто не могу!.. – И они, чуть не бегом ушли в проулок.
А Петр, поправив мешок и винтовку, пошел своей дорогой. Он решил пойти домой – тоже ведь соскучился по брату и маме, - на Забалку.
Правда, в центре, когда уже перешел через речку и вышел на базарную, так знакомую, станичную площадь, он встретил знакомую – еще по школе, по дооккупационным временам; боже, как, оказывается, оно было далеко, годы словно прошли, да что там прошли – пролетели, а прошло то ведь  всего – то навсего семь месяцев, - так она его притормозила, после обмена новостями, сказав о том, что там при немцах была запретная зона, так все люди были выселены, и сейчас там пока никто не живет, говорят, там все заминировано.
И он вдруг внезапно почувствовал, как он, оказывается, устал. Захотелось  и присесть, и отдохнуть. Петр не знал, отчего все вдруг навалилось, - то ли он, действительно,  устал, утомился, перетрудился, чего раньше он просто так и не замечал, то ли на него так подействовало сообщение знакомой и, главное, мысль о том, где и как он теперь будет искать своих - маму и брата… Он уже собрался в самом деле присесть, но вдруг остановился, а  - куда, где?.. Вокруг был только битый кирпич, воронки, разбитая немецкая техника… И ни одной лавочки… А ведь раньше, до оккупации, их здесь было сколько хочешь, ты мог на выбор сесть хоть тут, хоть аж у первой школы.
Солдаты срывали со стен немецкую символику, флаги, вывески, названия – все летело под ноги, в грязь. Петр хотел было предложить все это сжечь, чтоб и напоминания не было, достал из кармана спички, но тут кто-то взял его за руку:
--Не надо, браток, - сказали ему спокойно, но твердо. – Тут и так много было пожаров, лишний-то зачем?..
«Не надо, так не надо», - подумал Петр и спрятал спички. И тут же он вдруг увидел еще одного знакомого по довоенной юности – они вроде даже жили не очень далеко друг от друга, встречались, естественно, - Анатолия Роднова. Чуть было на радостях не обнялись, но вскоре выяснилось, что они оба – из одного отряда. Об этом напомнил Роднов, он, оказывается, все о делах отряда  знал, знал и то, что Петр почти все время был в поиске. Тут подошли еще три или четыре партизана – этих Петр знал, - поздоровались, все поздравили друг друга с освобождением Абинской, закурили. Партизаны… Ну, совсем, как в первую ночь после принятия присяги… Или – в лагере после того сытного обеда… Пустили дым колечками, кто-то кашлянул сипло, и они задумались. Они партизаны, но – уже вчерашние, пора думать и о завтрашнем дне. Каким он будет?..
--Да, хотел спросить, - начал Петр. – Я – из разведки, мы час назад у самого аэродрома были, там еще стреляли… А вы? Почему вас так мало? Где штаб?..
-- О, у нас целая история была! – воскликнул Роднов. – Нас еще недели две тому назад нагрузили флагом и отправили в окопы к «регулярным»…
--Зачем? – удивился Петр.
--Чтобы мы, как возьмут Абинскую, водрузили флаг!..
--Где?
--А вот тут, на райисполкоме, - ответил товарищ Роднова. – Как признак власти…
--Где же вы были? – поинтересовался Петр. – Две недели?..
--О! – воскликнул Роднов, сооружая новую закрутку. – За это время где мы только не были!.. Зашли мы в окопы со стороны Шапсугской. Двое суток сидели там, ждали наступления. А его все нет и нет. Спасибо, бойцы нас там кормили из своего котла. Когда мы спать ложились – шинель давали, И уйти нельзя – мы ведь с флагом, на задании… Потом нам говорят: вам, хлопцы с флагом, в Ахтырскую надо, оттуда наступление будет. А с нами вы попадете в Крымскую, хоть и не скоро. В Ахтырской мы, считай, неделю ждали… Как наступали, видели. Как откатились, тоже видели. Видели , как командира из-под Абинской привезли. Говорят, наш, абинский он. Он потом умер. А когда сегодняшнее наступление началось, мы уже на Бугундыре были, в окопах…
--Я тоже сегодня на Бугундыре был, - обронил Петр. – Только я со своими разведчиками по позициям немцев проходил. Их там с ночи уже не было…
--Это точно, - подтвердил Роднов, - Когда роты пошли вперед, мы - за ними. Пришли вот, а флаг прикрепить некуда… Стоим, думаем.  А штаб – в самых горах…
-- И куда вы теперь, с флагом? – поинтересовался Петр.
--А возле церкви часть стоит, - сказал Роднов.  – я думаю, нам туда надо. Флаг сдать. Не стоять же нам с ним тут?.. А то ведь и ночь захватит…
Они еще чуть поговорили, посмотрели вокруг – было странно: они – они же местные, свои, а стоят, как чужие, приехавшие в большой город, когда всем – не до них… Их вроде никто и не знает. Они так помолчали еще минутку – другую, кивнули  друг другу на прощанье, и разошлись. Роднов со всей своей группой пошел через речку к церкви, в воинскую часть.
А Петр хотел было – ноги прямо-таки сами готовы было уже бежать на свою улицу, - направиться на улицу, где он жил до оккупации. Но он вспомнил те слова знакомой – а он знал о такой привычке немцев: ставить всюду мины, да обязательно  с хитростью, с такой обманкой, когда она, мина, вроде бы и не мина, а игрушка безвредная, вещь забытая, – а тронь, она так рванет.., - и на Забалку не пошел. А вот в правление колхоза «Красных таманцев», где до самой оккупации работали его родители, решил заглянуть – это почти рядом с разрушенным райисполкомом. Пришел, остановился и даже присвистнул – правление лежало грудой кирпичей. Но странное дело, - в казенном, насквозь прокуренном здании среди развалин виднелись кровати, занавески и цветы…
--Что-то я не пойму? – спросил Петр мужчину, что тоже подошел и стал с ним рядом. – Тут вроде правление колхоза было? Или я – не прав?..
--Прав ты, парень, прав! – медленно, как бы раздумывая, сказал мужчина. – Тут было правление…, - он закурил, жадно затянулся. – А только при немцах тут бордель был! Понимаешь?.. Девчонок тут наших… - он смачно плюнул и пошел прочь.
Так  Петр познакомился с незнакомой ему Абинской…
А партизан Роднов только через 50 лет рассказал, чем для них закончилась история с водружением флага в Абинской. Уйдя от разрушенного здания райисполкома, группа пришла в часть и доложилась, что райисполкома нет – разрушен, задание не выполнено, вот мы принесли флаг, примите под свою охрану… Командир, как говорят, вощел в положение партизан, освободил их от флага и поставил его в штабе, под охраной часового. Партизаны, как вроде им и положено, побежали искать своих родных. А случившийся тут же, как бы случайно, политрук придумал лучший выход.
--И чего ему, красному флагу, томиться под охраной? – спросил он себя. –Да еще в только освобожденной станице? А ну-ка, глянь, - приказал он бойцу, - на доме есть крыша?
--Есть! – выглянув за дверь, ответил боец. – Крыша на месте!
--Вот и отлично! – сказал политрук. – Давай мы этот флаг на крыше этой и закрепим!..
И через пару минут флаг заполоскался над домиком, где был штаб части. Так Абинская – и это к вечеру увидели все! – вновь стала советской…
Домой он добрался только на второй день – ночевал с какими-то ему совсем незнакомыми  бойцами и командирами, было на удивление тепло и уютно. Кто знает, может быть, он уже примерял для себя военную дружбу…
Во дворе никого не было. Петр зашел в дом, походил по двору, подобрал какую-то, он это помнил, домашнюю вещь… Дверей не было, окна – без рам, просто дырки в стене… Глянул в один соседний дом, в другой – все везде было выдрано, заборы и плетни изломаны. Людей нигде не было…
Когда пришли мать и брат, Петр не помнил. Он что-то пытался делать, но – чем? Нашел еще что-то, поставил рядом… Посидел, покурил…
Тут они и пришли: сначала были только голоса, потом уже были слезы, слова, поцелуи, объятья… И вновь – курение, вместе с братом…
Через 50 лет он вспоминал эту встречу, но рассказ был рваный и непонятный. Да, наверное, и не главный. Я, помню, запомнил из всего, что он говорил, одно:
--Хорошо, что я не знал, как им жилось тут… Когда ты не знаешь – это очень страшно, но – легче, как ни странно… Если бы я знал, что мою мать по трое  суток держали в жандармерии, я не знаю, я, наверное, наделал бы больших глупостей… Я же помню, какие мы ходили, когда узнали про Ганонченко Гришу… Мы готовы были идти, бежать даже, из-за Эриванской в самую эту Абинскую, готовы были порвать всех, кто попадется… Хорошо, что я ничего не знал, каково было им…
Через несколько дней он уехал в военное училище…
Не буду уточнять, но кто-то сказал в театральном мире примерно так: «Если на сцене в спектакле в первом действии висит ружье, в третьем оно должно выстрелить». Это к тому, что все, вокруг чего завязывалось действие, и о чем говорилось, должно разрешиться, т.е. выстрелить. Вы, читатель, помните же, с чего, вернее, с какого конфликта началась у Петра его партизанская жизнь? Верно, с отцовской буденовки… Теперь, когда по сюжету вся партизанская жизнь Петра закончилась, мне – тешу себя надеждой, что и вам, читатель, - интересно знать, как же разрешился или рассосался этот конфликт? Ведь он же был?.. И как он разрешился? Кто победил?..
Со временем разведчики смирились с буденовкой Петра: что с него, такого, возьмешь, если он такой упрямый? К тому же, вскоре он, как и другие члены группы, спокойно, по-доброму надел и накидку с капюшоном, под ним этот наконечник  то ли стал просто невидимым, то ли пригнулся под капюшоном, кто его знает? Правда, накидка, когда она намокала или замерзала, Петру не нравилась – гремела очень. Но главное, почему это разведчики «отстали» от Петра, было, наверное, то, что он знал такие тропы и ущелья, «щели», как он говорил, куда никакой немец бы не сунулся. Про то, что тут вот прошли они, разведчики, по их словам, «ни одна собака не чуяла». Не всякий их поиск и  кончался крупной удачей, не всегда группа шла домой с «весомым уловом», но упрекнуть Петра было не в чем. Проводник был «дай бог каждому», как выразился однажды командир группы.
И все же однажды был случай, когдау старшего группы, как говорят, нервы не выдержали. Дело это было уже в марте, уже Холмская и Ахтырская были освобождены. Шли по плато Шизе прямо через хутор Первогреческий. Как всегда, тихо, крадучись, в обход – мало ли что освободили, береженного, как говорят, и бог бережет. Там было ужасное запустение, дома и хатки все были  сожжены, жилым даже и не пахло. И вдруг на поляне – трупы наших солдат,  разведчики насчитали 17, – одни обуглены, над другими надругались, третьи исполосованы ножами. Видно, совсем недавно кто-то поработал. Скорее же  всего, бойцы были ранеными: в бинтах, в крови… Видно, их всех захватили врасплох: оружие у ребят если и было, применить его они не успели. Во всяком случае, не все. У некоторых были вырезаны звезды, отрезаны уши, носы. Лежали они в самых разных, невероятных позах. Смерть эта, одним словом, у хлопцев была мученической. Группа, когда вышла на эту поляну, словно споткнулась. И замерла, онемев. Стояли молча – разведка… Разведчики буквально остолбенели – такого дикого надругательства они еще не видели. Отдав долг павшим, старший группы  - с чего вдруг, Петр так и не понял, - накинулся тут же на проводника, который шел, с особым вниманием прислушиваясь к звукам в весеннем лесу, и, конечно же, без капюшона на голове.
--Петро, ты когда, наконец, снимешь свою шапку!.. Я все, конечно, понимаю!  – закричал прямо он, сам демаскируя  разведку. – Ты видел, что они, сволочи, делают!.. Мы с тобой полгода  ходим по этой земле, а ты видел такое?..  Я – нет! Крышка приходит гадам, вот они и звереют!.. И я не хочу, чтобы и нас – вот так, понял?.. Сними же ты, наконец, свою шапку! Ведь твою звезду они за километр видят!.. Сними, прошу тебя, Петя… Или хотя бы надень ее задом наперед… Мы же в поиске, Петр…
--А ты видел, сколько моих земляков расстреляли! – вдруг почему-то и Петр заорал на старшего, хотя, видит бог, он беспокоился, конечно, и о себе, но все-таки прежде всего о Петре. К тому же, уже привыкнув к веселому нраву Петра, разведчики ждали шутки, прибаутки, любой отговорки.– И ты хочешь, чтобы я от него прятался? Не выйдет! Вот ему! – и он зло показал в сторону Абинской знакомый всем нам мужской жест. – Я хоронюсь, пока вы рядом, вы же важное дело делаете, вы же разведчики… Не боись, я живым в плен не сдамся!.. А когда погибну, вы – я же вас знаю, чертей! – меня не бросите!.. Нет такого у вас закона… Прости уж, старшой, но буденовку я не сниму. Она – отцовская. Так и знай!..
Они, вдруг успокоились, покричав друг на друга, ткнулись лицом к лицу на миг, и проводник вошел в густую хмеречь, как нож – в масло. Никакая даже веточка не шевельнулась. Группа исчезла вслед за Петром и бодро зашагала следом за проводником. И больше уже никто ничего о буденовке Петра и не вспоминал…
Так закончилась партизанская одиссея Петра Бабича, моего земляка и друга.
Через 50 лет Петр Васильевич как-то вспомнил:
--Так и проходил все партизанство в отцовской буденовке. Не снимая. Хотя нет, - поправился он. – Один раз снимал. Когда в комсомол принимали меня. – Помолчав, добавил. – А картину ту ужасную в Первогреческом я помнил очень долго… И сейчас даже…
А я, помню, тогда подумал: так вот почему, стоило мне написать о хуторе, как Петр Васильевич сразу изготовил Памятный Знак… И жалею до сих пор, что мы тогда его не установили…
А, может быть, это теперь наш общий долг?..