Синеглазые Волки. Книга 1. Старый мир. Часть 3

Часть 3. ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ МИР


Глава 1.

Эти несносные музыканты так и не дали выспаться. Едва рассвело, трубачи стоявших поблизости полков грянули старинный «генерал-марш», очень мелодичный, но не для пяти часов утра. Казалось, что ближайший оркестр играет прямо под открытым окном.

Света встала и закрыла ставни. Леночка Сангович, гостившая у них на даче гатчинская гимназистка, заворочалась, вздохнула и очень уютненько улеглась, но, судя по дыханию, тоже не спала.

В комнате было прохладно, и Света опять юркнула под одеяло. Сон не шел. «Рано. Надо еще поспать, - думала она. – Надо хорошенько выспаться. Нам понадобятся силы…». Всю прошлую неделю они с маман, тётей Ирен и Леночкой выезжали на Военное поле смотреть маневры и на Государя. ПапА их не мог сопровождать, так как сам с полком участвовал в учениях, но тетя Ирен, проведшая в Красном Селе не одно лето, и так знала всё, как свои пять пальцев.

Во вторник смотрели, как Государь объезжал войска, попали под ливень, все промокли моментально, но скоро и просохли. После объезда все – и военные, и гости – поехали к церкви главного лагеря, где перед государевой палаткой был построен тысячный оркестр от всех гвардейских полков. Солнце садилось, тихо, как вздыхающее море, играл оркестр. «Посмотрите же!.. Вон он… Государь…» - шептала Леночка на ухо Свете и тете Ирен. Государь стоял перед оркестром, рядом с ним седобородый барабанщик. Словно волшебник, он взмахнул палочками, и музыка стихла. «На молитву. Шапки долой!». И перед всей замершей массой старик при последних лучах заходящего солнца стал читать «Отче наш…». Потом Государь уехал в Красное, обедал там в саду в палатке и затем появился в театре…

В четверг с утра был большой парад, а вечером – скачки. С Государем приехали великие княжны Ольга и Татьяна, а с ними - пожилая дама, принцесса Прусская, сестра Императрицы, и весь свет наблюдал, как они завтракали на "валике". Перед скачками снова все промокли, но опять же быстро высохли. Зато скачки удались на славу. Государь присутствовал и после обедал у кавалергардов...

В пятницу с утра дождь лил, как из ведра, но к полудню опять на;чались учения, стрельба, и Государь вечером появлялся в театре.

В субботу поехали на довольно скучные маневры у деревни Никулино. Если бы не Государь и французы, то и смотреть не на что. Потом папа сказал, что какая-то дивизия и кавалергарды эту деревню обороняли, а 1-я гвардейская и атаманцы - штурмовали.

Вчера приехал кузен Володенька, посмеивался над начальством и приглашал всех на учения своего полка. Но очень уж он был высокоме;рен, и девушки, обидевшись на военных, решили на учения не ездить вовсе (тем более, что Государь, как сказал папА, должен был отбыть в Усть-Ижорский лагерь), а оставить записку и пешком уйти в Гатчину, к Светиной бабушке, которая на лето всегда выбиралась в свой гатчинский дом, поближе к императрице Марии Федоровне.

Из Красного путь в Гатчину не близкий, поэтому и надо было хорошенько выспаться и набраться сил. Но в шесть часов все полковые ор;кестры вновь заиграли, теперь каждый свое (это полки, построившись, выступили по утренней прохладе на Военное поле), началась дикая какофония и про;гнала остатки сна. В комнате стало совсем светло.

Света представила, как полки один за другим съезжаются на истоп;танном поле, а затем - густая желтая пыль, крик, топот и скачки до полудня. Все это она наблюдала здесь с начала июля. Ах, нет! Надоело! И понедельник - как раз то самое время, когда начинают новую жизнь.

- Леночка, ты спишь? Вставай! Мы же договорились...

ПапА еще с вечера уехал в полк. Маман и тетя Ирен не спустятся из своих комнат раньше 11-ти. Строго-настрого наказав Полине не го;ворить маман ничего раньше чая и оставив на столе записку, Света сбе;жала во двор дачи. Леночка с белым зонтиком в руках ждала ее у калитки.

Утро выдалось жарким. Цветы, высаженные перед деревянными двор;цами великих князей, пахли резко, как перед дождем. По шоссе, посту;кивая, ехала одноконная повозка, возница меланхолично плескал воду на шоссе, взбивая клубки пыли.

- Кажется, будет дождь,- сморщила носик Леночка.

- Вперед, вперед…

Поскрипывая туфельками по ярко-желтому песку, девушки пробежа;ли вдоль заборов и свернули к речке Лиговке. Света решила, что идти вдоль речки будет не так жарко.

Ивы и ольхи покрывали пологие берега и клонились к воде, день искрился, а Леночка Сангович была из тех собеседниц, с которыми никогда не скучно.

Родители Леночки жили рядом с гатчинским домом бабушки Лидии Ивановны, там, в Гатчине, девушки и познакомились в прошлом году. Ког;да Света привела Леночку в дом, бабушка встретила ее равнодушно и су;ховато, но живший неподалеку от бабушки старый и глухой князь Оболен;ский, у которого Света по-родственному бывала запросто, пришел от Ле;ночки в восторг. При втором визите Леночка сделала старику компли;мент, князь не расслышал, просил повторить, и девушка, не смущаясь, быстро начертала на лежащей перед князем грифельной доске: «Мне осо;бенно приятно заметить, что Ваше сиятельство изволит лучше слышать». Князю это напомнило какой-то старый анекдот, он расхохотался и потре;пал отпрянувшую Леночку по щеке.

Похожая на пушистого белого котенка Леночка всего боялась, но всюду совала свой вздернутый носик и все хотела испробовать. Света помнила, как этой зимой в Петергофе они катались на лыжах с горки. Леночка мучилась на вершине маленького покатого холмика. «Смелее, Леночка! Кати!- кричала снизу Света. - Здесь ведь невысоко...» На;конец, Леночка решилась, она поставила обе лыжи вплотную и стала усаживаться на них, чтобы съехать сидя…

Сегодня утром Леночка, никогда о себе не говорившая, почему-то разоткровенничалась и по секрету рассказала Свете, что весной у нее был роман с одним гимназистом. И для Светы, и для Леночки «роман» во;все не предполагал физической близости, а наоборот - некую более вы;сокую степень близости духовной. «Романом» эта духовная близость счи;талась, потому что была с мужчиной, существом загадочным и в какой-то мере запретным.

-...Все прошло само собой, и ни он, ни я не заметили, когда это случилось. Честно говоря, немного жаль. Все-таки, что ни говори, а хо;чется, чтобы тебя любили, но не на словах, а всерьез, по-настояще;му...

Света внимательно слушала и смотрела себе под ноги. «Роман с гим;назистом. Любовь...» Это было так романтично и таинственно. Леночка говорила искренне, и это скрадывало некоторую напыщенность ее речи. Гимназист... Это таинственное существо в сизом мундирчике... У него очень богатый духовный мир, и он как-то даже пытался поцеловать Ле;ночку… Стало жарко.

- Дождь будет,- сказала Света, поднимая глаза на небо.

- Да, я же говорила...

Они решили не ходить в Гатчину, по дождю туда все равно не дой;ти, а искупаться и вернуться в Красное село. Место было уединенное, вокруг ни души. Дворцовый парк и дворец Великого Князя, возвышавшиеся над Красным, едва виднелись из-за ольх и ив, обступивших речку.

- Давай здесь, за поворотом.

Туфельки, чулочки и два белых платьица легко легли на траву, не измяв ее.

Леночка, боясь наступить на что-либо твердое или острое и покачиваясь всем наливающимся, зреющим беленьким телом, первой пошла в воду. Света, застеснявшаяся рядом с Леной своей детской худобы и не;зрелости, обогнала ее и, всплеснув, присела в прохладные ленивые струи.

-...У меня такое впечатление, что все окружающие как по мановению волшебной палочки потеряли ко мне интерес, - продолжала Леночка. - Никому до меня нет дела. Валерианчик... ну, этот... сказал мне как-то: "Хороший ты человек, а хорошим всегда трудно живется". Мы живем в очень страшном мире, и, расставшись с ним, я чувствую, что превращаюсь в такое же существо без принципов и морали, как и все меня окружаю;щие в нашем городе…

Они перешагнули какую-то грань, а перешагнув - осмелели. Но смелость порождает неосторожность...

-...Конечно же, я постараюсь сохранить хоть долю порядочности. Пусть мне трудно будет жить, но мне не стыдно будет смотреть людям в глаза...

Свете показалось, что она слышит топот за ивами, она вдруг вспом;нила, что они здесь одни, купаются совершенно обнаженными, а вокруг поблизости нет ни одной купальни. Она нервно отвела темную прядку, падающую ей на лоб. Нет, топота не слышно... И вдруг красноречивый кашель заставил их вскрикнуть и присесть...

Из-за ив прямо к кромке воды на огромной, показавшейся чудови;щем лошади шагом выехал всадник.

Кровь ударила в голову. Краска стыда залила щеки. Леночка, сделав несколько непроизвольных, панических движений затаилась под касав;шимися воды ветками, будто там и вправду можно было спрятаться. Всадник же с любопытством и веселой улыбкой рассматривал их.

После небольшой паузы Света с негодованием крикнула:

- Сейчас же уезжайте отсюда!

Всадник усмехнулся:

- Простите, мадмуазель, но уехать я никак не могу. Мое начальство поручило мне отыскать на реке переправу, и это местечко как раз кажется мне подходящим.

- Вы нахал, и мы пожалуемся вашему начальству, если вы сейчас же не уедете!

Света, разбиравшаяся в мундирах и знаках различия, попыталась опре;делить, из какого же полка издевающийся над ними наглец, но всадник, как и большинство на учениях, был в защитном мундире и синих галифе, а снизу невозможно было различить, что у него на погонах. Будь он в строю или на параде, можно было определить полк по масти лошади, но здесь, на учениях, этот дерзкий молодой человек, несомненно, "маневри;ровал" на лошади чисто спортивного типа, настоящем английском стип;лере каштановой масти, очень высоком, поджаром и гибком. Ни одна ло;шадь в полку у папА не имела такой сухой, тонкой и длинной шеи, сухих ног с резко обозначенными сухожилиями и длинных, прямо как у зайца, ушей.

Угроза не подействовала.

- Ну что же…- всадник был спокоен и весел. - Я буду вам только
признателен, если вы сообщите обо мне начальству, которое, конечно,
поблагодарит меня за то усердие, с каким я выполняю его приказания...
Скажите, здесь глубоко?

- Убирайтесь вон, вам говорят!..

Кавалерист уселся удобнее, чуть свешиваясь и опираясь локтем о луку седла:

- Повторяю свой вопрос: глубоко ли здесь? Ведь я не знаю, стоите ли вы сейчас выпрямившись или, быть может, на корточках?

- Уходите сию же минуту! Вы - наглец!

- Простите, барышни, но не могу терять ни минуты, и так как вы
отказываетесь сообщить мне, глубоко ли здесь, то я по долгу службы
вынужден лично проверить глубину реки.

С этими словами всадник подтолкнул своего рослого коня, тот взмахнул головой и запереступал прямо у кромки воды.

- Ах!- вырвалось у Леночки.

Обернувшаяся Света поразилась выражению ужаса в глазах подруги, сама перепугалась и вдруг с надрывом крикнула:

- Спаси-ите!!!

Леночка взвизгнула и заметалась, скованная вязкой водой, мелкими паническими движениями.

- Спасите...- с болью в голосе безнадежно повторила Света.

Всадник осадил отступившего на несколько шагов коня, обернулся и отрицательно помахал ладонью кому-то невидимому у себя за спиной.

"О, Боже! Да их тут целая шайка..."- подумала Света,

Лошадь беспокойно стригла ушами, но стояла на месте. Дерзкий молодой человек снова поудобнее устроился в седле и молча с улыбкой наблюдал за своими пленницами.

Постепенно крики и визг смолкли.

- Барышни, к чему этот ужасный шум?- тихо и упрямо продолжал всадник.- Я отнюдь не собираюсь вас убивать. Прошу вас лишь сообщить мне, какой в этом месте фарватер. Чем скорее вы мне ответите, тем скорее я покину вас, несмотря на все то удовольствие, какое мне доставляет ваше общество. Итак, глубоко ли здесь?..

По ременной амуниции видно было, что это офицер, и фуражка с мягкими полями сидела на нем так же, как на кузене Володеньке... «Он прос;то глуп и усерден не в меру, - решила Света.- Конечно же, он ищет пере;праву. Не станет же офицер...» Она еще раз взглянула в лицо всаднику. Лицо было спокойным, правильным и ничем не примечательным.

- Послушайте, а вы, честное слово, уйдете, если мы вам скажем?

- Даю честное слово… - с чувством, и даже закрыв глаза, произнес всадник.

- Тут не глубоко...- быстро сказала Сета,- Ну, что же вы не уезжаете?

- А какое здесь дно: илистое? Каменистое?

- Нет... так, песочек...

- Благодарю вас. Теперь скажите: там, правее, за кустом, глубоко
ли?

- Там? Там мы не купались...- растерялась Света.

- Ну, так пройдите туда и расскажите мне!- спокойно велел всадник.

Света, сама не понимая - почему, покорно направилась к кусту, где дрожала близкая к обмороку Леночка, прошла дальше и крикнула:

- Тут очень глубоко!.. Ну, уезжайте же, наконец. Мы совершенно
продрогли!..

- Ну, а у того берега? - невозмутимо продолжал мучитель.- Пройдите, пожалуйста, туда. Я привык к добросовестности.

Света выполнила и это требование. С беспокойством оглянувшись на Леночку, она пошла к противоположному берегу.

- У берега совсем мелко!

- Прошу вас встать во весь рост, иначе мне невозможно иметь представление о настоящей глубине...

Света вспыхнула. Никакой он не службист, просто издевается.

- Это возмутительно! Вы издеваетесь над нами! Если вы сейчас же не уедете, вы подлый и бесчестный человек!!

Всадник не изменился в лице, но конь под ним заволновался,

- Прежде покажите вашу ножку, тогда уйду!

Это был просто глупый и вредный мальчишка!

- Это подло!..

Но юнца уже понесло.

- Повторяю: покуда вы не покажете вашу ножку, я отсюда не уеду.

Силы оставили Свету. Беспомощно оглянулась она на Леночку, та испуганным зверьком смотрела из-под ветвей.

- Это нечестно с вашей стороны,- дрогнувшим голосом успела сказать Света, отвернулась и горько заплакала...

Через несколько томительных мгновений раздался конский топот, а потом мокрые руки Леночки робко коснулись плеч плачущей девушки и осторожно увлекли ее к берегу.

Истерика длилась долго. Весь день девушки пропрятались в зарос;лях на берету Лиговки, лишь к вечеру Света почувствовала себя доста;точно успокоившейся, чтобы идти домой. Леночка достала из крохотной белой сумочки маленькую пудреницу. Это было совершенно неприлично, но Света, вздохнув, подставила свое заплаканное личико. Хотя она несколько раз умывалась, но глаза оставались красными, а носик распух.

Леночка несколькими легкими, почти невесомыми прикосновениями привела ее в порядок.

Всю обратную дорогу Света молчала и смотрела себе под, ноги, а Леночка боязливо оглядывалась, будто этот наглец-кавалерист мог появиться опять и подшутить над ними еще более жестоко.

Обе девушки дали друг другу слово, что никому никогда и ни за что не расскажут о том, что с ними, случилось этим утром. Впрочем, Леночка про себя решила, что узнает имя этого офицера и как-нибудь стра;шно ему отомстит. Она еще не знала, как...

Красное село, переполненное военными, было тише, чем обычно. Сказывалось отсутствие Государя. Не мелькали голубые мундиры жандармов. Исчезла приезжавшая специально вслед за Императором петербургская публика. Лишь коренные красносельские дачники виднелись на своих балконах. Все пили чай.

Маман и тетя Ирен удивились, увидев вернувшихся девушек.

- Заблудились? Устали? Садитесь, попейте с нами чаю да давайте-ка, милые барышни, отправляйтесь в Гатчину,- распорядилась маман.-
Я послала Федора к бабушке, предупредить ее относительно вас. Она
теперь вас ждет, а вас нет и нет. Вы представляете, как она будет волноваться?

- Ах, мамочка! Мы так устали...- скороговоркой пробормотала Све;та, не поднимая глаз.

- Надо было раньше думать, голубушка,- маман была непреклонна.- Что ж мне, Матрену посылать? Отдохните, попейте чаю и - с Богом - на станцию: как раз успеете, пока светло...

Спорить было бесполезно и бессмысленно. Поздно вечером Света и Леночка сошли на гатчинском вокзале с дачного поезда и по тихой, прекрасно вымощенной улице отправились по домам.

Бабушка, прождавшая Свету весь день и весь вечер, облегченно вздохнула, внимательно посмотрела на потупившуюся внучку, но расспрашивать не стала и ушла к себе.

В постели, погасив свет, девушка опять со всей ясностью вспомнила, как мучил ее и издевался над ней незнакомый офицер, человек, которого она до этого никогда не видела, которому не сделала ниче;го дурного. Воспоминания были нестерпимы. Холодная вода, полная беспомощность, то, как она, поверив, ходила перед ним по воде от бе;рега к берегу... Она мысленно прокручивала эти безобразные, позор;ные сцены еще и еще раз, а потом со странным сладострастием стала вспоминать весь прошедший день с самого начала, как они вышли, ниче;го не подозревая... Она четко и в деталях вспомнила рассказ Леночки о ее «романе» с гимназистом, вспомнила показавшиеся ей тогда неестественными жалобы, что на нее, Леночку, никто не обращает внимания... «О, я тоже могла бы порассказать тебе, милая Леночка!..»

Она могла бы рассказать, что люди их круга смотрят на них настороженно, и все это из-за того, что они долго про;жили в Белой Церкви, а особенно из-за дяди Алексея, который сослан в Сибирь на поселение. Папа и бабушка не обращают на эту насторожен;ность внимания, но она ее чувствует и знает, что маман чувствует тоже, и поэтому она не может и ни за что не будет навязывать свое общество сверстницам их круга. Да, она горда и поэтому довольствуется твоей дружбой и твоими излияниями, милая Леночка... "Все-таки мне очень хочется, чтобы меня любили, и я бы могла ответить тем же. Когда ощущаешь, что ты абсолютно никому не нужна, жизнь теряет свой смысл». Ах, как хорошо ты говорила, милая Леночка... А потом появился этот… "Прошу вас встать во весь рост..." Новая жаркая волна стыда и ужаса от одного только представления, как это могло быть, облила Свету. Она потянула на себя одеяло, но сразу же сбросила его и лежала так, раз;метавшись. "Прежде... покажите… вашу… ножку..." Мерзавец! Он хотел видеть ее всю. Негодяй!.. Какое он имеет право... «Несмотря ни на что, где-то в глубине души еще теплится надежда, что все еще вернется и все будет хорошо»,- ворковала Леночка. На что можно надеяться, когда в мире существуют та;кие бесчестные люди?!

Надо было бы рассказать обо всем папА, и папА постарался бы, что;бы этого... офицера... выгнали из полка. Ах, это все так мелко!.. Или рассказать кузену Володеньке, и тот вызвал бы этого наглеца на дуэль. Но будет ли тот драться честно?.. И Володенька только что женился... Он может погибнуть... Наконец, она вспомнила, как надо поступить. "Я прощу его. Если он такой… пусть Бог его накажет..." Это был выход. Она успокоилась и уснула.

На другой день в Гатчине, как записал в дневнике Государь Император, «дуло и лило». Леночка, очень тонко чув;ствовавшая настроение всех, с кем общалась, в тот день не появилась. Света весь день просидела с книжкой у окна.

Гатчина действовала на нее умиротворяюще. Городок был удивительно чист и опрятен. Аккуратные улочки, чистенькие дома. По улочкам прили;чно и достойно ходили немногочисленные обыватели, празднично возвы;шались торжественные полицейские и чины специальной дворцовой охра;ны. На берегу живописного озера утопал в зелени величественный и нес;колько мрачный дворец, построенный Павлом I. Он был велик, чист и подтянут, как часовой на посту. Теперь в нем жила знавшая и любившая бабушку императрица Мария Федоровна.

Состоявший, казалось, из одних дворцов и парков город напоминал собой какую-то сказку с принцами, принцессами, королями и волшебника;ми. Здесь квартировала знаменитая императорская охота, ее многочислен;ный штат занимал всю Егерскую слободу. Здесь же в огромном парке со;держался изумительный, вызывавший восхищение зверинец, и в полной свободе бродили меж стволами дерев благородные олени, паслись дикие козы, перебегали в высокой траве золотые фазаны. Как хорошо было бы жить здесь вечно!

Незаметно прошла, неделя. Серые, с угрожающими тучами, дни сменялись теплыми и туманными. Изредка перепадал мелкий дождь. Потом вновь проглянуло солнце, и погода надолго установилась чудная и очень жаркая.

Вечерами, если за ней не присылали от Императрицы Марии Федоровны, бабушка одевала длинное трикотажное шерстяное пальто для дачи, уходила во внутренний дворик и подолгу сидела там на лавочке. А Света перехо;дила к окну, смотревшему на парк, распахивала тяжелые ставни, любова;лась луной и слушала звуки, долетавшие из таинственного, темного пар;ка. Верхушки деревьев были облиты серебристым светом и казались спло;шным мягким волнистым ковром.

В воскресенье приехали маман и тетя Ирен и рассказывали, как в субботу великий князь Николай Николаевич устроил маневры всему кава;лерийскому корпусу на военном поле, что это было за зрелище ("Какая жалость, Светик, что ты этого не видела"), и как полк папА прекрасно маневрировал. Великий князь, человек горячий и несдержанный на язык, на многих очень кричал, а папа он не сделал ни одного замечания, ска;зал только: «М-да… ну, ладно... Молодец!»

Оказывается сосед бабушки, граф Лев Федорович, повел полки не туда, и если б не папа с его конно-гренадерами, все могло бы сорваться.

- А знаете, что он сказал графу? «Вам, любезнейший, овец пасти!
Какой же вы, к ...» И дальше очень-очень ругался.

- Ах, его высочество всегда отличался этаким... гусарством...-
вздохнула бабушка.

Приехавшие дамы еще долго рассказывали о событиях, разыгравшихся вчера на военном поле. Вечером опять собрались в Красное. Света проводила их до гатчинского вокзала.

- Поедем с нами, - предложила тетя Ирен,- Послезавтра Государь
будет производить выпускных в офицеры. Французы будут. Преображенский
парад...

- Она не любит военных. Она у меня рисует,- не то с горечью, не то со скрытой гордостью ответила маман, и Света с удивлением вспом;нила, что так давно не рисовала, не брала в руки кисти. Надо было немедленно возвращаться и сегодня же писать гатчинский парк в лунную ночь...

Она терпеливо дождалась отправления веселого дачного поезда, расцеловалась с маман и тетей Ирен и поспешила домой.

Солнце садилось, и Света почему-то боялась, что возникшее у нее желание писать маслом и представленные уже детали будущего этюда рассеются вместе с лучами солнца, А как хорошо она все представила. Там обязательно должен быть оранжевый свет фонарей…

- Светочка!..

Улыбаясь, к ней навстречу шла Леночка Сангович,

- Здравствуйте! Добрый, день!- прощебетала она свое обычное приветствие. - Ты торопишься?.. Ты была в Красном?.. Почему я там тебя
не видела?..

Оказывается, Леночка тоже побывала в субботу в Красном с кем-то из своей родни, смотрела маневры, а потом была в театре.

- Давали «Маскотон»... По-русски... И знаешь, что я узнала? Тетя
Соня..., она знает весь свет...- Леночка со значением взглянула на
Свету. - Через нее я узнала, кто такой… этот... Ты понимаешь?..

- Ты о ком?- с деланным равнодушием спросила Света.

- Ну... этот...- понизив голос, повторила Леночка и, не дожида;ясь реакции Светы, выпалила.- Это кавалергард Еловцов!

- Нет, не думаю, - спокойно и уверенно сказала Света. - Кавалергард не мог так себя вести...

Глава 2.

Кавалергарды, «рыцарская гвардия», - само название полка было символом благородства. Со времен Петра Великого создавались отряды из дворян для несения почетной службы во время коронации, а при Павле Петровиче сформирован был Кавалергардский корпус, переименованный вскоре в Кавалергардский полк. Это был исключительно аристократический полк, куда принимали офицеров с особенным разбором. Шереметевы, Гагари;ны, Мусины-Пушкины, Араповы, Пашковы, Апраксины из поколения в поко;ление служили здесь. Но носить громкую старинную фамилию и обладать средствами и придворными связями, было еще далеко не достаточно, что;бы поступить в этот поистине рафинированный полк. Сюда мог попасть только безупречно воспитанный молодой человек, о репутации и поведении которого офицерским собранием полка собирались тщательные справки. Среди санкт-петербургских и московских маменек полк имел заслу;женную славу полка «не пьющего» и по-настоящему порядочного.

Кроме того, в отличие от конногвардейцев, где временами было засилье при;балтийских немцев, в отличие от лейб-улан, где служили носители звонких польских и литовских фамилий, кавалергарды были полком «русским», «столбовым», многие офицеры которого могли поспорить древностью рода с самими Романовыми. Тогда в моде были англичане, но полк держал особый «русский» тон.

Корнет Павел Еловцов, «Павлик», как любовно звали его товарищи, действительно служил в этом прославленном полку, поскольку удовлетво;рял всем вышеназванным требованиям, В тот день, когда произошла эта забавная и в то же время досадная встреча с купающимися девчушками, Павлика, что называется, бес попутал. После старинных елизаветинских казарм прямо в центре душного и сырого Петербурга красносельские лагеря напоминали пикник. Удачные маневры в присутствии самого импе;ратора и иностранных представителей, скачки и традиционный обед Государя в полковом офицерском собрании после них - все это придавало красносельской «эпопее» праздничный, приподнятый настрой. Солдаты его взвода были молодцеваты и старательны, товарищи, как и обычно,- ровны и приветливы, и Павлик летал по военному полю окрыленным.

С утра, опасаясь обхода со стороны ловких и пролазливых гвардей;ских казаков, командир полка послал Павлика с разъездом сторожить неприятеля со стороны Лиговки. Тогда-то Павлик и услышал девичьи го;лоса, отослал назад солдат, а сам, в нарушение всех уставов и прика;за командира, выехал к месту купания и затеял тот дурацкий разговор.

Вообще-то он не замышлял ничего дурного, но, не зная меры, переусердствовал, затем опомнился, устыдился и ускакал к ожидавшему его неподалеку разъезду.

Казачьи разведчики и вправду показались с той стороны, откуда их ждали, и кавалергардам из разъезда пришлось тяжело на их огром;ных, откормленных конях. В военной игре и взаимных погонях Павлик за;был о случившемся на берегу Лиговки, но ночью в разгар большого пик;ника с шампанским и закуской (на маневрах и у офицеров и у солдат всегда разыгрывался аппетит) вдруг вспомнил ту безобразную сцену, и настроение его надолго испортилось.

Во-первых, имея некоторый опыт с дамами полусвета и начитавшись романов, Павлик мнил себя разочарованным, сухим и холодным с женщинами, которых он вообще считал существами более низкого порядка (при;ятное исключение составляли матушка, которую он обожал и до сих пор по-детски боялся, и вдовствующая императрица), и вдруг - такое мальчишество. Во-вторых, вспомнив девушек, дрожавших от холода и испуга, он вспомнил и слова матушки, что как хама, так и настоящего воспитанно;го человека можно определить, прежде всего, по отношению к женщине. И если, по представлению матушки, столбовой дворянин мог жениться только на родовитой дворянке, то это вовсе не давало ему права не быть джентльменом в отношении всякой женщины, какого бы происхождения она ни была, поскольку в женщине, прежде всего, надо уважать жен;скую честь, достоинство и целомудрие. «А если б у меня была сестра, - думал Павлик,- и я узнал, что какой-нибудь... м-м-м... позволил себе так вести себя с моей сестрой? Физиономию набил бы? На дуэль вызвал?» Он приставал к незнакомым девицам с непристойностями, в то время как за их честь не мог вступиться ни один мужчина, своими пошлостями он довел их до слез, и это, безусловно, было хамством похлеще, чем пристяжные манжеты и путешествие вторым классом. «Да, брат Еловцов, ты - далеко не джентльмен, - подумал Павлик.- Не хватало еще, чтоб в полку узнали...». Но скрывать нехорошие поступки от суда товарищей было еще большим хамством, и после очередной чарки Павлик подсел к ближайшему соседу, молодому князю Ширинскому-Шихматову, с которым они вместе поступали в полк, и, запинаясь, перескакивая с пятого на деся;тое, рассказал всю глупую и печальную историю.

- Надо было одежду спрятать и посмотреть, чтоб они делали,- мечтательно улыбнулся Ширинский-Шахматов, но вовремя спохватился и, сде;лав кислое лицо, укоризненно покачал головой. - Н-нехорошо, брат…

- Ах, да я и сам знаю, что нехорошо!..

Прошло полторы недели. Субботним вечером Павлик вместе с другими офицерами ждал на Красносельском вокзале поезд, чтобы ехать в Петер;бург. Он и три его товарища по Пажескому корпусу договорились немед;ленно по приезду отправиться к «Кюба» и стояли чуть в стороне от общей массы военных, дам и местных обывателей. Центром общего внимания был Алеша фон Штейн, лейб-улан, который, чтоб казаться интересным, рвал со своей очередной любовницей. Когда Алеша, войдя в раж, стал описывать этот свой разрыв в деталях, Павлик вдруг услышал за спиной:

- Смотри, Света, это тот самый!..

Он обернулся. Две очаровательные купальщицы, причина душевных терзаний, пристально смотрели на него...

* * *

Свете все же пришлось оставить Гатчину. Умер граф Нирод, брат товарища папА, лейб-драгуна Нирода, и надо было ехать на панихиду. После опять заехали на дачу в Красное село, опять приехала к ним Леночка, и лишь в субботу Света смогла вернуться в Гатчину. Но Леночка, обожавшая и боявшаяся общество военных, как-то незаметно сделала так, что на вокзал девушки пришли задолго до появления поезда на Гатчину. Перрон был полон уезжающими в Петербург. Преобладал белый выходной летний цвет, расцвеченный разноцветными околышами. Первые сумерки чуть подсинили это свежую белизну.

Обрывки чужих разговоров, лоскутки иных миров долетали до слуха девушек, но Света, твердо знавшая, что подслушивать нехорошо, а слу;шать то, что тебя не касается, неприлично, отключалась, и жизнь стано;вилась похожей на синематограф - она все видела, но ничего не слыша;ла.

- Я думал - дурак, оказалось - карьерист...

- Мы всегда хотим скрыть потрясение. Как тайну. Боимся ее обнаженности.

- Итак, у "Медведя»?

- C,est entendu!1

И вдруг Света почувствовала, как Леночка внутренне метнулась... вправо… влево… и замерла, готовая бежать.

- ... Тоня с белым пышным телом... как корова. Как только она начинает говорить в постели, у меня падает. "Вы очень несносны своим влюбленным эгоизмом. Надо быть свободным и легким". Представляете?!

«Фу, какая гадость!». Но тут Леночка дрогнувшей рукой тронула Свету за локоть:

- Смотри, Света, это тот самый!..

Двое из четверых стоявших впереди молодых офицеров оглянулись. Один из них, черный и усатый, сказал сквозь зубы: «Девицы...», и все они медленно, ленивым прогулочным шагом пошли в сторону, к краю перро;на. Один из них, небольшого роста, худенький, светлоглазый с лицом типичного «душки-военного», продолжал кого-то копировать:

- «Кто продохнет через себя трагедию, тот – спасенный - ее герой и усмиритель». Ну, разве не бред?!

- Ну, ты видела его? Это ведь он?- дрожала рядом Леночка,

- Который?.. Тот?..

- Тот... второй, что обернулся…

-Ты точно знаешь?.. Ты узнала?,..- Света старалась получше рассмотреть высокого юношу в кавалергардской фуражке с красным околы;шем, лицо последнего было спокойным и надменно-бледным.

-Ах, не смотри на него!.. Пошли... Пошли отсюда, - увлекла Леноч;ка Свету.- Он еще подумает, что мы выслеживаем…

- Никуда я не пойду. Мы ждем свой поезд, - вскинула головку Света. - Пусть он... уходит...

- Светочка, я тебя умоляю...

Бок о бок, взявшись за руки, наэлектризованные, они все же прош;ли к противоположному концу перрона. Они стояли там, переговаривались и тихо нервно смеялись, как будто только что убежали от погони. Время от времени и Света и Леночка непроизвольно всматривались в публику на перроне. Злодей должен был появиться, они твердо знали это, они верили.

- Посмотри, как смешна эта полная дама... О, кто это рядом с ней? Твой кузен Володенька. Он так высок!.. - Леночка вдруг стала язвитель;ной, чего никогда себе не позволяла, и о Володеньке она сказала та;ким тоном, как будто высокий рост того был в ущерб его уму. - А этот офицерик! Такой мелкий, а так тянется!.. Noblesse oblige!2 Он, видимо, очень знатного рода…

Поезд вот-вот должен был подойти.

- Простите мою смелость...- раздалось у них за спиной.

Вздрогнув, они разом оборотились.

Молодой человек как раз отнимал пальцы от козырька фуражки. По;тупившись, и Света и Леночка успели заметить в другой его руке коробку конфет.

- Еще раз прошу вашего прощения, но не откажите принять эти
конфеты от человека, который искрение кается за ту нескромную и неудачную шутку, которую он имел дерзость…

- Да вы с ума сошли!- твердо сказала, взглянув ему в глаза, залившаяся румянцем Света.

Глаза у молодого человека были серо-голубые, внимательные, боль;шие черные зрачки придавали им глубину.

Леночка вновь внутренне метнулась и замерла, готовая бежать.

- Нет. Сегодня я в здравом уме, - тихо и раздельно произнося слова, заговорил офицер, - а сумасшедшим был две недели назад, когда впервые встретил вас. Позвольте представиться. Александров… Павел Алек;сандрович...

- Извините, мсье...- толкнув локтем в бок взметнувшуюся Леночку, Света быстро пошла по перрону. Взмахнув ресницами и очаровав молодого человека своими кроличьими передними зубками, Леночка поспешила за ней. Они чуть ли не бегом пересекли перрон...

- Ага! Малые барышни! Вы бежите, как рысаки на Семеновском пла;цу! - комплимент кузена Володеньки был довольно двусмысленным, но, уви;дев и услышав троюродного брата, Света бросилась к нему, как к спасительной пристани.

Нескладно высокий, но подтянутый кирасир Володенька был не один. С ним разговаривала незнакомая Свете дама в темно-синем костюме тайёр для улицы, которые уже начали выходить из моды, в широкополой шляпе и с зонтиком.

- Моя кузина, - представил Володенька.

Дама улыбнулась обеим присевшим девушкам и, всмотревшись в их взволнованные лица, отошла, улыбнувшись:

- Я вижу, они хотят Вам многое порассказать. Итак, до скорого, князь. Как договорились...

- Так что с вами случилось?- спросил Володенька, проводив ее взглядом.- Откуда это вы несетесь, сломя голову?

- Там... Александров..., а на самом деле Еловцов...- залепетала Леночка.

- Поезд!- подтолкнула Света подругу. - Володенька, ты опоздаешь
на поезд!

Поезд, действительно, шумно пыхтя, подползал к перрону.

- Еловцов?- окинул Володенька толпу взглядом. - Так что Еловцов?..

Люди вокруг задвигались, но кузен Володенька, наоборот, не торопясь, снял свою белую фуражку с синим околышем и тщательно промокнул платочком высокий лоб.

- Так что же Еловцов?- спросил он у Леночки,

- Мы вовсе не хотели этого... Мы купались..., а он…

- Les petites miseres de la vie humaine3 – перебила Света. - Володенька, Вы, право, опоздаете на поезд…

- Да, мне надо спешить, - мило и спокойно улыбнулся кузен и бравой и веселой, «молодецкой» походкой направился к темно-синему вагону первого класса.

- Я думаю, что все будет хорошо. До свидания, милые барышни,- крикнул он от вагона и помахал рукой в белой перчатке,

- Зачем ты сказала? Знаешь, чем это может кончиться? - спросила
Света, провожая взглядом молодцеватого кузена.- Он его на дуэль вызовет.

- Ах!- зажмурилась Леночка,- Но он ведь сам спросил... О, господи! Что же мы наделали!..

Она затрепетала, перепуганная насмерть и готовая не то бежать спасаться, не то спасать несчастного Еловцова или не менее несчастно;го князя Володеньку, которого они впутали в это дело.

- Впрочем, это их, мужские дела, - попыталась успокоить подругу
Света. - Мужчины должны драться из-за женщин.

Они обе были возбуждены тем, как страшно и романтично все складывается.

* * *

Володенька, князь Владимир Сергеевич, в душе был романтиком, но сам себя совершенно искренне считал человеком практической складки. Видимо, поэтому все необдуманные, совершенные «в порыве», выходки князя имели некий отпечаток практичности и основательности.

Войдя к купе и откинувшись на мягком бархатном диване, он сразу же принялся разрабатывать "план кампании", и когда поезд подошел к первой остановке, платформе "Скачки", план этот был готов.

Приехав в Петербург, Володенька, молодой и счастливый супруг, не поехал домой, а задержался на вокзале, высматривая красный околыш чьей-нибудь кавалергардской фуражки. Он пропустил идущего с товари;щами улыбавшегося Еловцова, хотя и проследил взглядом, как вся ком;пания, рассаживалась по экипажам, чтобы ехать к «Кюба», и окликнул сошедшего одним из последних юного князя Ширинского-Шихматова, с которым они вместе, будучи вольноопределяющимися, сдавали экзамены на первый офицерский чин.

За два года службы князь Ширинский-Шихматов стал кавалергардом до мозга костей, и если Володенька держал присущий всем синим кира;сирам тон, был прилизанно-спортивен, самонадеян и любил щегольнуть умением пить не пьянея, то истый кавалергард Ширинский-Шихматов ши;ковал полным отсутствием "шика" (само это слово он находил неприлич;ным), в чем Володенька видел своего рода "сверхшик" и чему втайне завидовал. С Шихматовым надо было вести себя просто, и Володенька спросил его прямо в лоб:

- Послушай, Петя, ты хорош с Еловцовым. Что это за история у него вышла с купающимися девицами? Между нами, разумеется...

Ширинский-Шихматов ничего не отрицал и не утверждал:

- Да, что-то слышал.

Володенька шел рядом и молчал, всем своим видом показывая, что ждет продолжения.

Ширинский-Шихматов быстро и искоса глянул на него:

- Ничего особенного. Они купались, он случайно подъехал. В разъезде, кажется, был... Они испугались… Всё, - пожал плечами Петя. - А
что? Что-то случилось?

- Нет. Ты домой? Поедем вместе, нам по пути.

Естественно, Шахматов что-то знал, но покрывал офицера своего полка. А уж коль скромный Ширинский-Шихматов что-то знал, значит и вправду что-то было. Теперь Володеньке было безразлично - что. Об этом уже говорили. Честь кузины Светы, а значит и всего рода, была под угрозой.

Размышляя таким образом, Володенька остановился, и сейчас же бойкий лихач подлетел к ним.

- Так мы едем? На Сергиевскую, - велел, усаживаясь, Володенька.

План уже созрел у него. Он завез на квартиру князя Ширинского-Шихматова, но сам домой не поехал, а велел поворачивать к «Кюба».

Здесь он заказал ужин и бутылку Moun sec cordon vert, очень хорошего французского сухого шампанского, и стал наблюдать за компанией Еловцова.

Около полуночи бывшему с Еловцовым лейб-улану Алеше фон Штейну захотелось послушать цыган. Решено было ехать к Черной речке, в «Ар;кадию».

У выхода князь Владимир Сергеевич и остановил Павлика Еловцова.

- Милейший Еловцов, мне надо переговорить с Вами об одном известном Вам деле.

- Да, - Еловцов отстал от товарищей, обернулся и уставился в подбородок высокого князя Володеньки.

- Речь пойдет о том злосчастном случае, когда Вы были в разъ;езде... Надеюсь, Вы понимаете, о чем идет речь?

«Черт возьми! Этому-то что от меня надо?»- подумал Павлик и тут же догадался:

- Это были Ваши сестры?

И тут князь Володенька понял, что сделал сразу две гаффы. Судя по вопросу Еловцова, о случае знали, как о каком-то безличностном анекдоте, а вмешательство его, Володеньки, сразу же придало анекдоту определенность, указало на причастность его самого либо кого-то из его близких. А во-вторых, опередив события, Володенька обратился к Еловцову – «милейший», что уже было равносильно оскорблению.

Однако обратной дороги не было, да и не из таких был князь Володенька.

- Я думаю, что излишне говорить...- продолжал он еще более уверенно. - Кто бы они ни были...

- Вы считаете, что я их скомпрометировал и должен...- перебил его Еловцов, но сам запнулся.

- Как человек порядочный...

- На которой? - вновь перебил Еловцов.

- Что?

- На которой из них прикажете жениться?

- Павлик, ты едешь?- окликнул его из экипажа Алёша Штейн.

- Как человек порядочный...

- Как человек порядочный, я, прежде всего, вызываю Вас, - сухо
и тихо сказал Еловцов. - К кому прикажете прислать секундантов?

- К поручику князю Урусову.

- Непременно...

Еловцов круто повернулся и сбежал по ступенькам к ждущему его экипажу.

* * *

Негустеющий сумрак летней петербургской ночи скоро должен был растаять. Два канделябра по углам большой низкой комнаты и этот сумрак за окнами - все это размывало обычный уют ночного бдения с цыганами. Будь за окнами непроглядная тьма, и свечи в канделябрах горели б ярче, и семья цыганская, где были в гостях офицеры, действительно казалась бы «семьей». А так каждый думал о своем, пел и слушал свое.

На диване, откинувшись, полулежали Еловцов, Штейн, лейб-гусар Танеев и ротмистр Шереметев, большой знаток и любитель цыганского пения. Напротив, по другую сторону уставленного винами и закусками овального стола, полукругом сидели на стульях цыгане и цыганки.

Что может быть прелестнее, когда, любовь тая,

Друзей встречает песнями цыганская семья...

Петербургские цыгане не были так известны, как московские, но репертуар последних был подпорчен пошлыми романсами, которые так нравились подвыпившим московским купцам, и которых терпеть не мог Шереметев и другие настоящие знатоки и ценители. Здесь же, среди петербургских цыган Шереметев и приглашенные им офицеры отдыхали душой. «Ах, да не вечерняя» и «Конавела» привели Павлика Еловцова в мечтательно-расслабленное состояние, когда все вокруг - пустяки, любая потеря кажется ничтожной, и ничего не жаль, даже жизни, жаль лишь, что с окончанием жизни прекратится и музыка.

Цыгане в очередной раз закусили и теперь рассаживались, настраивая гитары.

- Не смущай ты мою душу,- поднял указательный палец Шереметев.

- Послушай, Алеша, - склонился Павлик к Штейну, чтоб не слышал однополчанин, занятый цыганами,- У меня к тебе просьба. Сделай мне одолжение, сходи завтра к Петьке Урусову и оговори с ним условия дуэли…

- Чего?..- вскинул голову Алёша Штейн.

- Не смущай ты мою душу, не зови меня с собой,- низким кра;сивым голосом вывела жгучая красавица-цыганка, и Павлик, сделав предостерегающий жест, откинулся и, закрыв глаза, стал слушать.

Светало. Цыганки спешили, по обыкновению, к ранней обедне, но пели с душою. Еще несколько песен прозвучали одна за другой, но перерыв меж;ду ними был короток, и Алеша Штейн не расспрашивал Павлика. Наконец, Шереметев заказал "Спать, спать, спать, пора нам на покой", и все по;няли, что пора прощаться.

- Дело касается чести дамы. Я не хочу делать это достоянием нашего полкового собрания. Чем меньше народу будет знать об этом, тем лучше, - втолковывал Павлик Алёше, остановив извозчика возле своей квартиры. - А вторым я попрошу Поливанова. Он из наших (под «нашими» Павлик, разговаривая со Штейном, подразумевал выпускников Пажеского корпуса), а служит вместе с Петькой Урусовым. Меньше езды, и меньше мелькать будет…

- Послушай, Павлик, а из-за чего дуэль? За что он тебя вызвал,
этот долговязый Володенька?

- Ну, во-первых, вызвал его я… Скажем так - из-за вырвавшего;ся у него слова. А на самом деле... Понимаешь. Я тебе объяснил…

- Что ж, вечером я непременно навещу Петьку Урусова. Вот только
высплюсь, - вздохнул фон Штейн, пожал Павлику руку и буркнул лихачу. - Поезжай!

Глава 3.

Уходило лето. Отобедав в последний раз с французами и гвар;дейским начальством, Государь отбыл со всем августейшим семейством в Крым. На Военном поле все еще продолжались маневры, но многие полки уже ушли в Петербург на зимние квартиры.

Ранним воскресным утром группа офицеров Кирасирского Ея Величества полка - князь Володенька и его секунданты: поручик князь Урусов и штаб-ротмистр барон Таубе - ждали на поляне в рощице около Гатчины.

С минуты на минуту должны были появиться Еловцов, приехавший вечером и заночевавший у своего друга Поливанова, и его секунданты, Поливанов и Штейн. В стороне в экипаже дремал, кутаясь в теплый плащ, привезенный на дуэль доктор.

Наносило грозу. Тучи шли в два слоя, нижний - темнее. Где-то да;леко за ними безмолвно вспыхивала молния, отсветы ее пробивались по окоему, высвечивали все небо.

- В-во-от т-так в грозу Лермонтова у-убили,- не к месту сказал заикающийся князь Петр Урусов. - И че-чего эт-то вы з-затеяли. Т-такие сы-славные ребята… А?

Дуэль, действительно, не имела смысла. Ни Володенька, ни Еловцов так и не назвали своим секундантам истинной ее причины, ни одно имя не было произнесено. И теперь, кроме наказания Еловцова за допущенную им по отношению к девушкам дерзость и бестактность, в ней ниче;го не было.

Романтик Володенька навестил недавно в Гатчине старую барыню Ли;дию Ивановну, сделал он это только ради того, чтобы увидеть кузину Свету, и, заболтавшись со Светой, как бы невзначай спросил, не соби;рается ли она замуж, и привел в пример недавний брак одной их общей знакомой и кавалергарда Дубасова. Упоминание кавалергарда Дубасова Володенька считал очень тонким ходом.

Света, как и все много болевшие в детстве, очень тонко чувство;вала малейшие намеки и оттенки в речи собеседника, она разругала Дубасова, который вовсе не заслуживал данной ему характеристики, и разругала излишне горячо:

- Ах, Дубасов! Этот смазливый кавалергард, глупый, хамовато-пошлый невежда! Трудно найти более ничтожных людей. Разговоры, мысли их, идеалы невозможно описать. Все серо, обыденно, бессодержательно... Пош;лость колет глаза. Только карты, скачки, балы да парады - в этом все их интересы. В этой среде о книге не имеют понятия, не говоря уже о науке, политике, искусстве, музыке или о чем-либо отвлеченном. Я бы задыхалась между ними...

- Значит, замуж ты не собираешься, - констатировал несколько опе;шивший и даже обидевшийся за Дубасова, которого он отлично знал, Во;лоденька.

Света догадывалась, что между Володенькой и Еловцовым что-то есть, и причиной тому недавняя неприятная история. Она была польщена, что кузен, вступился за ее честь (впрочем, другого она и не ожидала), и потому сейчас испытывала к кузену Володеньке доверие большее, чем к кому-либо другому.

- Меня манит жизнь,- призналась она,- Хочется разгадать ее, заглянуть вперед, завоевать что-то...

- Уж не в актрисы ли ты собралась?

Света рассмеялась:

- Меня влечет куда-то... До боли хочется в чем-то проявить себя, посвятить себя всю какому-нибудь благородному человеческому делу… Я хотела бы быть очень богатой для того, чтобы создать что-то полез;ное для человечества. Мне кажется, я дала бы свои средства на круп;ное дело по образованию народа, создала бы что-нибудь полезное, проч;ное…

- О! - Володенька решил, что все это время он переоценивал умственные способности или, по крайней мере, практичность своей хорошенькой ку;зины. Впрочем, что от нее ждать, от такой молоденькой?

Света поняла его разочарование и решила свести все к шутке:

- А знаешь? Я раньше и правда хотела пойти в актрисы. Но бабушка!.. Представь...- и она очень похоже изобразила Лидию Ивановну.- «Je ne veus pas que mon nom traine sur planches»4.

Володенька расхохотался:

- Да ты и впрямь актриса!

Он откланялся тогда в прекрасном настроении…

- Едут, - заметил Таубе. - Вон коляска...

Они с Урусовым сделали несколько шагов навстречу, Володенька остался на месте.

Ехавшие не боялись дуэли. Или боялись, но не показывали виду. Алеша фон Штейн, как обычно, ругал очередную бросаемую им любовницу:

- Мразь с манией величия, ленивая и лицемерная. Она говорит глупости, чтобы привлечь к себе внимание...

- Мы их сами такими делаем, - возражал маленький плотный Поливанов. - Лишь в одиночестве душа и тело женщины, остаются чистыми и молодыми.

- О, да! А потом сорокалетние старые девы бегают за мужчинами, а мужчины бегают за их миллионами, - и Алеша тотчас же рассказал случай, как один офицер их полка хотел жениться на миллионщице, худой, плоской, прямо-таки дощатой вдовице, и командир полка, увидев "эк;земпляр", сказал домогающемуся: "Я хотел представить Вас к «Анне» на грудь, а теперь представляю Вас к сабле «За храбрость»!».

Подъехали. Поливанов, несколько неловко себя чувствующий среди сослуживцев, поскольку был секундантом офицера другого полка, стал прям и излишне резок.

- Я-а н-не п-по-понимаю сы-смысла т-т-т-дуэли. Т-такие сы-слав-
ные реп-п-бята, - повторил князь Урусов, покручивая длинный черный
ус и поглядывая на нависшие тучи. - П-па-а-помиритесь!..

Секунданты вопросительно посмотрели на Володеньку и на Еловцова. Оба дуэлянта, подтянутые и застегнутые до последней пуговицы, уставились в землю, показывая свою непримиримость. Володенька - поскольку вступился за честь кузины и сам же был вызван, а Еловцов - поскольку раз и навсегда хотел исчерпать тот злосчастный инцидент.

- А, ч-черт! Ставим их на тридцати шагах! - распорядился Таубе. –Пистолеты!

Павлик, твердо решивший начать после дуэли новую жизнь ("Господи! Только бы не убили! И матушка не узнала б...») и стать настоящим джентльменом, взял протянутый ему тяжелый дуэльный пистолет и пошел на указанное ему место.

Побледневший, сникший Алёша отсчитал тридцать шагов, ткнул в землю свой качнувшийся палаш, указал Павлику взглядом - "Здесь..."- и торопливо пошел к другим секундантам.

Первые капли дождя, упали и зашелестели по лесу. Секунданты зашевелились, поглядывая на небо. Казалось, что дождя они боятся больше, чем предстоящей стрельбы.

- Готовы, - сказал Таубе. - Командуй, Поливанов!

Вызывая князя Володеньку, Еловцов тем самым давал тому право первого выстрела. Теперь он не думал об этом. Находившая гроза развлекала его, и вместе со всеми он хотел, чтобы все кончилось до того, как хлынет настоящий ливень.

- Рраз! Два! Три!..

Резкий, торопливый голос Поливанова вернул Павлика к действительности. Он инстинктивно повернулся боком и согнул правую руку в локте, прикрывая пистолетом лицо. "Господа, спаси, сохрани и помилуй…"

- Огонь!..

Тупо и больно ударило в правую руку… Резкий крик Поливанова, хлопок выстрела и болезненный толчок слились в одно мерзкое ощущение и превратились в зудящую, расплывающуюся по всему телу боль.

Пальцы бессильно разжались, и пистолет выпал из ослабевшей, напи;танной болью руки, Павлик нагнулся, чтобы поднять его левой рукой. В этот момент молния резанула небо над головой, и низкий, оглушительный раскат грома заложил уши. От неожиданности Павлик упал на одно коле;но и на секунду замер.

- Еловцов!..- долетел крик подбегающего Алёши и злое бормотанье князя Урусова:

- М-мальчишки… Ты-ты-дуэлянты…

Павлик взял пистолет в левую руку и быстро, рывком поднялся.

- Ты как?..

- Я в порядке, - ответил Павлик.- Н-не мешай...

Стрелять с левой руки было непривычно, пистолет казался неестест;венно тяжелым. Павлик вытянул руку, изо всех сил напрягая мышцы пле;ча, на мгновение поймал в прицел князя Володеньку, твердо и свободно стоящего вполоборота с опущенным пистолетом, но кисть дрогнула...

- Б-бах!

Пистолет чуть не вырвался из пальцев. Фуражка с князя Володеньки слетела и покатилась по траве.

- Бы-браво! Сы-славный выстрел, - крякнул князь Урусов. - Па-а-амо-гите ему...

Секунданты окружили бледного Еловцова. Описав дугу, подкатил экипаж.

- Доктор!.. Где он?..

Моложавый, хмурый доктор хладнокровно осмотрел дырку на рукаве новенького, купленного перед дуэлью кителя. Материя вокруг намокла от крови и прилипла к телу.

- Сажайте в экипаж, - распорядился доктор,- Все равно сейчас
ливень будет.

В подтверждение его слов небо над головой снова раскололось, и дождь хлынул сплошным потоком, смывая все следы.

- Эй, извозчик! Верх подними!..

Секунданты подсадили моментально промокшего Павлика в экипаж.
Рядом примостился доктор и пробормотал:

- Позвольте Вашу руку...

С другой стороны вжался в сидение насквозь промокший и бледный Алёша Штейн.

- Извозчик, ко мне домой! - властно и ворчливо распорядился доктор, пытаясь закатить рукав на простреленной руке.

Павлик, покусывая губы, отвернулся и смотрел мимо Штейна на поплывшие мимо деревья, на стекающие с края поднятого верха тонкие, сносимые ветром и движением струйки. Рука была как чужая, пальцы не слушались. На душе было пусто и темно. Боль разъела и оттеснила гор;дость, что он был под огнём, был ранен, но показан себя молодцом, не струсил. Он и вправду был по-настоящему ранен, и это было удивитель;но... Он с честью вышел из всей этой дурацкой истории. Ну и прекрас;но!..

Доктор по-холостяцки снимал квартиру в две комнаты. В одной из них на диван положили Павлика.

- Да Бог с вами! Я и посидеть могу,- сопротивлялся он.

- Лежи, лежи, - уговаривали его Штейн и Поливанов.

Пока доктор распоряжался, а какая-то женщина грела воду и раскладывала бинты, в соседней комнате секунданты и князь Володенька готови;лись пить мировую и посылали за шампанским.

Все складывалось как нельзя лучше. Дуэль назначали на воскре;сенье, чтоб не надо было идти на службу. Оба противника выказали отменное мужество. Кровь пролилась, но все остались живы.

- Е-э-эловцов, т-ты м-молодец!- кричал из соседней комнаты князь Урусов,- Т-та-ак из-за чи-чего вы дрались? Дело-то и… и… прошлое…

Доктор тем временем снял с Павлика китель и рубашку и, что-то бормоча себе под нос, стал возиться с раной. Пуля попала в мышцы правой руки, чуть задела кость, но была хорошо видна, и доктор пытался ее достать.

Павлику чудилось, что ему разворачивают всю непомерно большую рану, со скрежетом выдирают целые куски мяса. Он зажмурился и отвернул;ся, сдерживая стоны и лишь временами с шипением пропуская воздух сквозь оскаленные зубы.

- На, брат, подкрепись!- штаб-ротмистр Таубе протягивал ему бокал с пузырящимся шампанским.

- Господин офицер!.. - сердито оглянулся через плечо доктор.

- Пустое! Это помогает, - отмахнулся Таубе.- Пей, Еловцов!

Павлик взял дрожащей левой рукой бокал и выцедил сквозь зубы содержимое.

- Как он, доктор?

- М-м-м... Диагноз ставить рано, господа.

- Рука-то цела? Не отпилите?

- Ну что вы!

- Остальное - пустяки. Шампанского! Доктор, бокал вина!..

- Господа, вы мне мешаете!- взмолился доктор.

- Виноват-с...

Секунданты вышли в другую комнату. Вскоре посланный денщик приволок целый ящик шампанского. Три пробки разом ударили в потолок. Пока доктор туго перевязывал руку, офицеры один за другим заглядывали в дверь, кричали: «Твое здоровье, Еловцов!» и пили.

Потом Таубе и Поливанов вывели под руки насупленного князя Володеньку и подвели к дивану.

- В-вы оба мы-молодцы… Па-а-амиритесь!- сказал, распространяя по всей комнате аромат шампанского, расстегнутый и жизнерадостный князь Урусов.

Павлик, у которого от боли и всего пережитого кружилась голова, протянул Володеньке левую руку:

- Право, князь, я погорячился, вызвав Вас...

- Да что уж там, Павлик...- только и сказал Володенька.

- Шампанского!- в один голос гаркнули Штейн и Таубе.

- Господа! Рада Бога!.. В другую комнату... Вот уж связался я с вами...- упрашивал доктор.

Весь день офицеры кутили на квартире у доктора, после чего отправились на квартиру к Таубе, от него - к Урусову, и только присутствие в их компании раненого Еловцова, чья рука на перевязи могла вызвать любопытство и праздные разговоры, удержало их от появ;ления в полковом офицерском собрании,

Вечером на квартире Поливанова у Еловцова начался жар, и его опять отвезли на квартиру к доктору.

Рука ныла, было муторно, Павлик с закрытыми глазами лежал на знакомом уже диване. Алёша Штейн сидел рядом и, с тревогой поглядывая на бледного Павлика, утешал:

- В полку скажешься больным... Ты и вправду нездоров… А матуш;ке своей записку пошлешь, что задержишься у Поливанова. Я отвезу.
Придумаю для нее что-нибудь…

Незаметно Павлик впал в забытье. Ему виделась наползающая туча, князь Володенька, поднимающий пистолет... Временами он приходил в се;бя и никак не мог вспомнить, где он находится и кто рядом с ним.

-...А государь Александр Павлович был человек очень выдер;жанный, но и он не сдержался. «И я дурак, - говорит,- что Вас послал". Только и сказал, но каково!

Это, без сомнения, был Алеша Штейн…

Потом Павлика разбудил стук в дверь.

- Ну, что там еще?

- Господа велели справиться, как здоровье Павла Александрыча,
господина Еловцова...

- Скажи, что еще жив.

Сон мешался с явью. Рана ныла и болела так, что иногда закрады;валась мысль: отсечь бы всю руку одним ударом…

Алёша Штейн уснул в кресле, неловко запрокинув голову, и теперь всхрапывал во сне, в горле у него булькало, и не было ему никакого дела до мучений Павлика.

Павлик облизывал сухие губы, к ним тоже было уже больно прика;саться. Как долго все это могло продолжаться? Как долго вынужден он спать в чужой квартире, на чужом диване, терпеть эту зудящую, невы;носимую боль? В полку, конечно, поверят безо всяких освидетельствова;ний, что он болен,- кавалергарды верят друг другу на слово. Да и в любом другом полку офицеру достаточно лишь сказать, что он болен... Но сколько это может продолжаться? Сколько будут верить? И матушка, чего доброго, заявится через два-три дня в Гатчину, к Поливанову. И даже записки с мало-мальски правдоподобным объяснением нельзя ей написать - рука болит, и пальцы не слушаются.

О, этот дурак князь Володенька! А не стал бы Павлик боком? Так и влепил бы в середину груди... И эти… красотки… которые оказа;лись сестрами… Непонятно, чьи они сестры. У Володеньки, кажется, нет сестер... Черт их понес неглиже купаться среди бела дня и вблизи военного лагеря!.. Ох, попадись они ему теперь!

К рассвету Павлик, измученный окончательно, все же уснул и про;спал часов до одиннадцати.

Рана ныла, но уже не так. Кризис миновал. Алёша Штейн помог Пав;лику умыться, и как только доктор стал осматривать рану и менять по;вязку, он завалился на освободившийся диван и, к удивлению Павлика, мгновенно уснул.

После полудня, сразу же после окончания занятий в полку, на квартиру к доктору навестить Павлика пришли синие кирасиры. Опять принес;ли, шампанское с зеленой лентой вокруг горлышка.

Павлик уже в другом кителе и с рукой на перевязи стоял у окна. Ветер с утра рассеял тучи. Солнце поднялось неожиданно жаркое. Воздух был пропи;тан влагой испарений. По тихим мощеным улочкам шли редкие обыватели. О, Господи! Какая скука жить здесь! И вдруг Павлик подтянулся, припод;нял и опустил бокал. По тротуару легкой и быстрой походкой шла та самая симпатичная блондиночка, которая купалась в Лиговке, а потом узнала его на вокзале. Над головой она держала белый ажурный зонтик, и в рассеянной тени его лицо девушки светилось покоем и безмятежно;стью.

- Князь, представьте меня вашей сестре, - сказал неожиданно для
самого себя Павлик, оборачиваясь к Володеньке.

- Да где ж я Вам сейчас ее возьму?! - воскликнул тот, подходя к
окну и отпивая из своего бокала.

- Да вот же,- указал Павлик.

- С чего Вы взяли, что это моя сестра? Это какая-то - Бог ее
знает - местная гимназистка…

- Ах, так!

Павлик поставил бокал на стол и бегом бросился на улицу.

- Эй, Еловцов!- успел крикнуть вслед Алёша Штейн.

- Н-ну, т-ты и ба-ба-бабник, брат, - проговорил князь Урусов с
видимым одобрением,- Нь-не... не успел а-ачухатъся, а т-ту-уда же!..

- Это не из-за этой кошечки Вы с ним стрелялись, князь? – спросил от окна штаб-ротмистр Таубе.

- Придумаете тоже…- нехотя буркнул князь Володенька.

* * *

Каждое резкое движение, каждый толчок отдавались в ране, но Пав;лик сбежал с лестницы и выскочил на улицу. Впереди легкой, чуть сует;ливой походкой шла очаровательная блондинка. Догнать ее!.. Но что он ей скажет? «Сударыня, вчера я из-за Вас дрался на дуэли»? Нет, не хватало еще сказать: «по Вашей милости»- «Сударыня, вчера я по Вашей милости дрался на дуэли». Но что же?..

«А-а! Будь, что будет!..». Павлик догнал прекрасную незнакомку и негромко окликнул ее:

- Сударыня!..

Леночка оглянулась, вскрикнула и, схватившись за сердце, отскочила к забору.

- Я напугал Вас?..- растерялся Павлик.

- О, Боже!.. - пролепетала Леночка.

- Да неужто ж я так, ужасен?- улыбнулся Павлик. Но Леночка, близкая к обмороку, продолжала с ужасом смотреть на него.

- Сударыня, к сожалению, у меня нет сейчас с собой конфет,-
нашелся Павлик. - Но позвольте мне хотя бы молча и издали любоваться
Вами.

Он отступил и стоял так посреди улицы, стоял долго, иногда он улыбался Леночке, пытаясь вызвать у нее ответную улыбку, но впавшая в столбняк Леночка продолжала испуганно смотреть во все глаза.

- Ну, хорошо,- сказал Павлик и отошел на противоположную сторону улицы в тень небольшого опрятного домика. - Отсюда уж я Вам ничего не сделаю.

- Что с Вашей рукой?- через какое-то время, придя в себя, прошептала Леночка.

- Что? А... с рукой… Да так, с лошади упал, - и Павлик сделал
шаг в ее сторону. Но Леночка снова тихо вскрикнула и сжалась.

- Да Бог с Вами! Не съем же я Вас!- изумился Павлик.

Леночка, видимо, пришла в себя. Она вдруг с бойким и независимым видом покрутила зонтик, вскинула свою красивую беленькую голов;ку и повелительным, но вместе с тем обиженным тоном сказала:

- Молодой человек, извольте оставить меня в покое и не ходить
за мной. Это… неприлично!..- и, взмахнув воздушным подолом, зацока;ла каблучками по улице.

Павлик, держась на расстоянии, пошел следом, но она, как только почувствовала, что он идет, остановилась и еще более повелительно, почти грозно повторила:

- Прошу Вас не ходить за мной! Я... кричать буду...

Павлик остановился и молча развел руками. Он отпустил ее подальше и все же тихо тронулся за ней, чтобы не упустить из виду. Леночка, пройдя немного, снова остановилась, но он, тотчас же замерев, издали помахал ей здоровой левой рукой, мол все в порядке, я никуда не иду и Вас не преследую.

Леночка свернула за угол и, не выдержав, побежала. Павлик видел, как взметнулось ее белое платьице, рванулся было, но, вздохнув, оста;новился. Без фуражки, с перевязанной рукой бегать по улицам Гатчины!.. С рассеянной улыбкой на лице он пошел обратно на квартиру доктора. День был чудесен, солнце сияло, и красивая девушка в белом платье, из-за которой его вчера чуть не убили, убежала, легкая как лань, оставив его одного посреди пустой и тихой улицы.

Он несколько раз оглянулся на угол, за которым она скрылась...

- Эх, размечтался корнет! - кирасиры стояли у ворот, и барон фон
Таубе салютовал Павлику полным бокалом,- Да здравствует любовь и ви;но! Это единственная фраза, которую я от всей души полюбил у романис;та Загоскина, - Таубе наклонился к князю Урусову. - Ты помнишь, Петрик? Зарецкий напяливает на себя французский мундир и едет выручать Рославлева, а за стеной пьют французы, и один кричит…

- Бы-бред какой-то, - отстранял штаб-ротмистра Петя Урусов.- Т-ты есчо Бы-блаватскую па-па-ачитай, са-авсем рехнешься...

Синие кирасиры были великолепны. И Павлик, теряя от нахлынувшего на него неизвестно откуда ощущения счастья свой кавалергардский лоск, воскликнул:

- А еще шампанского, господа!

- Бы-браво! И с-стреляет и пы-пьет!.. Молодец, кавалергард, - обнял его симпатичный князь Урусов.

Весь вечер друзья опять «лечили» Павлика шампанским, а он неотступно преследовал князя Володеньку одним вопросом:

- Так как же ее зовут? А? Ты знаешь?

- Помилуй, братец! Что за дурацкие расспросы? - взмолился, наконец,
князь Володенька.- Я, в конце концов, женатый человек!

- Но ты же знаешь, что она гимназистка,- с пьяной настойчивостью
наседал на него Павлик.

- Послушай, Федя! - хватал Володенька за руку штаб-ротмистра Таубе. - Ты тут - гроза гимназисток. Найди ты ему эту красавицу…

- Не горюй, корнет,- утешал штаб-ротмистр.- Найдем! Из-под земли достанем! Кирасиры Ея Величества не страшатся вин количества...

Но Павлик вдруг замкнулся в себе. Он насупился и выглядел обиженным на весь свет. К полуночи его опять стало знобить, и опять его торжественно, на извозчике отправили на квартиру к доктору, проводили до дивана, хлопнули здесь еще по одной и, в конце концов, оставили в покое.

Во сне Павлик бредил, но бред был сладок. Он слышал веселый девичий смех, и сам, смеясь и перебивая его, говорил что-то девушке в белом платье, он был как никогда красноречив, элегантен и неотразим, а она смеялась и ускользала от него, но ускользала в шутку, это была игра… Он ловил ее за руку и продолжал уговаривать, рассказывать, и звонкий счастливый смех становился ему наградой, и сам он не вы;держивал и начинал смеяться вместе с ней. Господи, как хорошо и ве;село было!..

Проснувшись, Павлик с удивлением обнаружил, что лицо его мокро от слез, а на душе - тихое, бархатное успокоение, как после рыданий, когда дети звучно и сладко вздыхают, ощущая, какое горячее у них внутри горлышко…

«Я найду ее, и никуда она не денется», - успел подумать он, преж;де чем снова провалиться, в черную мягкую яму небытия.

Глава 4.

Князь Николай Сергеевич, родной брат Володеньки, совсем недавно закончил Московский университет, но в своем кругу совершенно справедливо считался человеком образованнейшим, ученым. Приехав по делам в Санкт-Петербург, он не преминул заглянуть в Гатчину к старой барыне (как ее стали называть среда своих) - Лидии Ивановне. Лидия Ивановна, имевшая на него свои виды, именно как на человека ученого, встретила Николая Сергеевича сердечно, хотя и на «вы».

- Я хотела поговорить с Вами о моей внучке, князь. Вы знаете, Дмитрий всегда забирал семью с собой, и бедная девочка училась урывками. То Франция, то Белая Церковь. Если бы не сам Дмитрий и не моя дочь... Но теперь Дмитрий получил полк в Петергофе, внучка со мной, и я хотела бы продолжить и систематизировать ее образование. Я хоте;ла бы подобрать для нее и н с т и т у т, Вы меня понимаете?

Высокий и представительный, как и Володенька, но по-штатски несколько нескладный князь Николай Сергеевич пожевал губами и пошевелил пальцами, собираясь с мыслями:

- Домашнее воспитание, на мой взгляд, - лучшее, - начал неуверенно Николай Сергеевич.- Может быть, лет сто назад институты и имели какой-то смысл, но в наше время с тем же устарелым уставом, теми же отжившими порядками, они просто неприемлемы. Сама обстановка, воспитание и образование в них насквозь фальшивы, а это не просто вредно, но пагубно, и бедные дети заведомо обречены на верную порчу.

- Однако я слышала, они дают порядочное образование.

- Заверяю Вас, ma tante, образование оттуда выносится весьма
сомнительное, девушки, просидевшие восемь лет в стенах института, выходят из него неподготовленными к жизни, с совершенно ложными о ней представлениями. Познания их равняются нулю, и это за малым исключением. Они живут вместе восемь лет, и в их... м-м-м... сообществе все нивелируется, хорошее и дурное. Индивидуальности нет, она забита фор;мой, походкой, манерой до такой степени, что у них - Вы посмотрите!- у всех одинаковый почерк, а что живет под этой корой - все равно.

- Я слышала, что преподаватели хороши, - Лидия Ивановна была несколько смущена такой отповедью Николая Сергеевича, в голосе ее уже не было обычной уверенности.

- Хорошего преподавателя можно и домой пригласить, - упорно вел
свою линию князь Николай Сергеевич. - Не в преподавателях зло. А вот
воспитательницы в институтах - это, за редкими исключениями, скопище озлобленных, часто несправедливых старых дев, далеких от действительной жизни, давно отрезанных от нее. Большинство из них к своим обязанностям относится машинально, холодно. Не способны ничего про;читать в душе ребенка, угадать его натуру, повлиять на него благотворно, они относятся к детям не как к живым существам, а как к маши;нам. Многим из них пора на пенсию, но они, благодаря разным проискам и протекции, продолжают служить, не имея достаточно деликатности уйти, уступив место свежим силам. Что касается институтских начальниц, их чаще всего выбирают между вдовами заслуженных людей, как будто качество умершего мужа переходит по наследству. Большей частью это пустые, неспособные женщины. Они знают все, кроме того, что каса;ется их прямых обязанностей. Эта кукла - не организаторша, не хозяй;ка, а главное, она - не воспитательница, нет. Она просто дама на пенсии, хорошо и выгодно пристроившаяся до смертного часа.

- Вы меня совсем перепугали, князь!- воскликнула Лидия Ивановна, но по голосу чувствовалось, что она не до конца поверила Николаю Сергеевичу.- Впрочем, если там всюду так плохо... Я не хотела бы ее ло;мать, князь, Вы понимаете. Она у меня рисует, и вообще умница… Прасковья!- позвала Лидия Ивановна.- Пригласи, голубушка, Светлану.

Света не замедлила явиться.

- Поздоровайся с князем Николаем Сергеевичем. Ты помнишь его.
Это родной брат Володеньки, - тихо с каким-то скрываемым значением
произнесла бабушка.

Мельком глянув на поднимающегося во весь рост князя, Света быст;ро присела и, глядя на носки его штиблет, просто сказала:

- Bonjour, mon prince!5

Перед князем стояла небольшого роста, худая девушка с очень кра;сивым лицом, с тяжелым узлом темных волос. Пожимая ей руку, Николай Сергеевич ощутил источаемое ею обаяние и в то же время непроизволь;но, подсознательно отметил, что за нежностью этой девушки прячется сильная воля, а в грации скрыта энергия. Он, не смог бы объяснить, от;куда взялось это ощущение, но оно откуда-то взялось.

- Света, милая, покажи нам с князем твои последние рисунки.

- Сейчас, бабушка, - тихо и просто ответила внучка и ушла.

Лидия Ивановна, молча, взглядом спросила у князя Николая Сергеевича, понравилась ли ему девушка.

Как человек светский, князь, не задумываясь, ответил:

- При виде Вашей очаровательной внучки мне невольно пришел на
память подарок Улисса юному Ахиллу: он подарил ему меч, скрытый между женскими уборами.

И уже усаживаясь в свое кресло, Николай Сергеевич мысленно еще раз подтвердил себе, что в этой красивой девушке все обличает большой развитый ум, а под женской прелестью чувствуется железная, чисто мужская сила.

- Да, у девочки есть характер,- подтвердила Лидия Ивановна.

Вернулась Света и подала князю несколько акварелей. Николай Сергеевич начал было хвалебную фразу, но не успел ее кончить и углу;бился в протянутый ему лист.

В каждый лист он заглядывал как в колодец и видел там свет и звезды, полет и взлет, вечность и свое детство. Это был мир ребенка, когда он ближе к Богу, чем к людям. Девочка брела по берегу, и была она так легка, что ее босые ступни не оставляли на песке следа... Алые маки красовались и закрывали собой все поле. Колокольным звоном звучал с листа яркий, пропитанный солнечным светом цвет, набухал, лопался. И ясно было, что к вечеру, как сядет солнце, облетят красавцы, словно и не было их... Клонили головки наивные и смелые ромаш;ки, и в желто-белом дрожании их чудилась зыбкая мелодия скрипок...

В портретах Николай Сергеевич был заворожен глазами людей. Они просвечивали сквозь плетение, который обычно человек выплетает из слов и за которым прячется. Глядя в эти глаза, Николай Сергеевич мог уже представить, что сплел бы изображенный на портрете человек и что находится там, за этим "плетнем", хотя не знал и не узнал никого из написанных на поданных ему листах. Труднее всего рисовать руки. Часто при взгляде на чьи-либо портреты ему казалось, что руки изображенного невыразительны или как бы не от того человека. На этих же листах руки каждого были как живые и принадлежали именно ему. И не было рук некрасивых…

Николай Сергеевич был взволнован. Он был восхищен. Первым порывом его стало желание громко, по-мальчишески восторгаться, даже крикнуть что-то, почувствовать себя, на равных с этой девочкой. Как и всякий честный сам с собой человек он уже знал, что такое равенство было бы почетно для него, ибо он как ученый (а он вместе со всеми счи;тал себя ученым и был им) не чувствовал и не знал мир так ярко, как эта юная художница. А она чувствовала его всей плотью, как будто с нее сорвали кожу. И Николаи Сергеевич, будучи не только честным, но проницательным, вдруг испугался за эту девочку. «Да, несомненно, она одаренный и очень сильный человек, - подумал он, поднимая глаза от рисунков на их автора. - Но каково ей будет!..».

За окном светило солнце и показывало, что чудесный мир чудесен не только на этих картинках, но и там, за окном. Он так же ярок, добр и прекрасен. И там он огромен. Стоит лишь запрокинуть голову.

Николай Сергеевич так пристально и так скрупулезно рассматривал рисунки, что внезапно ощутил холодок вокруг своих глаз, приятную расслабленность глазных мышц, которая бывает после многочасового чтения или бессонной ночи.

- В контурах видна неопытность, - сказал он как можно спокойнее и доброжелательнее,- это и понятно, но удивительно правдиво и гибко. Конечно, теперь Вам недостает опытности, но у Вас есть все то, чему нельзя научиться. Понимаете? Все, чему нельзя научиться...

Николай Сергеевич оглянулся на Лидию Ивановну, которая внимательно слушала его:

- Я думаю, ma tante, c такими способностями надо профессионально заниматься живописью. Если Вы хотите моего совета, то я могу сказать Вам только это. Я, по правде говоря, не большой знаток живописи, но здесь, по-моему, каждому должно быть видно…

- Вы так думаете, князь?

- Я уверен в этом. Да спросите у нашей милой барышни, - и Нико;лай Сергеевич ободряюще улыбнулся Свете.

Света молчала, доброжелательно и спокойно глядя на князя и на бабуш;ку. Ее с бабушкой родственные доверительные отношения касались только их: внучки и бабушки. Николаи Сергеевич понял, что если его совет что-то значит для Лидии Ивановны, то Света сама давно уже все для себя решила, и ни он, ни Лидия Ивановна, да похоже, что и мать с отцом повлиять на это решение уже не могут.

«Что ж, так лучше», - подумал Николай Сергеевич. В мозгу его возникло очень сложное построение, сводившееся к тому, что для родных и близких гораздо лучше и спокойнее, если такие люди как Света зани;маются живописью или музыкой. «А то еще, не дай Бог, пойдет в террористки, бомбы метать», - было заключительной мыслью всего сложного постро;ения.

Они еще долго и обстоятельно говорили с Лидией Ивановной о сущест;вующих в Петербурге мастерских и студиях, и, наконец, Николай Серге;евич стал прощаться. Напоследок он обещал переговорить с известным скульптором Трубецким: что он посоветует, к кому обратиться.

- Как ты его находишь?- спросила Лидия Ивановна у Светы, когда
Николай Сергеевич уехал к поезду.

- Мне кажется, что он очень умен, бабушка.

- Светлана Дмитриевна, к Вам гостья, - тихо сказала от дверей Прасковья.

- Ладно, милая, после поговорим, - поднялась со своего места ба;бушка. – Иди, пришли к тебе. Прасковья! Распорядись, голубушка, распорядись о чае. Мне – наверх.

Света проводила ее взглядом. Лидия Ивановна и внешне напоминала императрицу Марию Федоровну: маленькая, худенькая, с тонкой перетянутой талией. Легкая в движениях, с грацией, выработанной долголетней привычкой представительствовать, она оказалась достаточно волевой, чтобы незаметно с годами возглавить все разросшееся, рассеянное но всей Руси семейство, стать настоящей Grande dame. Одним отличалась Лидия Ивановна от вдовствующей императрицы - лицом. Плоское, широкоскулое лицо Марии Федоровны (Дагмары-Софьи-Доротеи) носило признаки не столько датского ее происхождения, сколько местной чу;хонской расы. Лицо же Лидии Ивановны, несколько удлиненное, оваль;ное, делало Лидию Ивановну в глазах внучки (и не только внучки) еще более привлекательной, чем почитаемая в семье императрица, которой всегда любовались и которую всегда ставили в пример.

По внутренней лестнице, укрытой коврами, мимо кабинета деда, священного места, пустующего после кончины старика, Света быстро прошла к себе. В комнате ее ждала Леночка Сангович.

Леночка стояла у старинной бабушкиной этажерки, уставленной книгами, рассматривала тесненные золотом корешки и даже нежно касалась их пальцем. Лев Толстой, Достоевский, Гоголь, поэты прошлого века... В семье царили старинные понятия о литературных ценностях и идеалах, и книги, подобранные Лидией Ивановной, говорили об этом. Старая барыня предпочитала Пушкина Лермонтову, но больше всего любила Тют;чева, Фета, Полонского и Аполлона Григорьева. Она не любила Бальмон;та, который очень нравился Свете, и не просто нравился, Света неко;торое время тому назад просто восторгалась им. Зато и внучка и бабу;шка любили Брюсова и очень интересовались стихами Блока.

- Нашла что-то?- спросила Света Леночку после взаимных приветствий и взглядом указала на полку.

— Да… Нет ли у тебя Ахматовой? - прищурилась Леночка. - Ты знаешь, она живет здесь рядом, в Царском... Она теперь в моде. Она и Гумилев…

- Да, где-то была... У тебя что-то случилось? Ты чем-то взволнована.

- Да... Ты представляешь? Умер наш Джой...

Света вскинула ресницы, но тут же вспомнила, что так звали большую толстую таксу в доме Санговичей.

- Он умер от болезни сердца, - продолжала Леночка дрожащим от горя голосом.- Он пришел умирать в гостиную. Очень достойно... И издох на глазах всей семьи, не спуская глаз с Аннушки...

Далее следовала сцена похорон несчастного Джоя, умершего, не спуская глаз с Аннушки, младшей сестры Леночки. Джоя похоронили под «плакучей березой», в ящике, осыпанного цветами, а над могилой Аннушка и Леночка поставили тяжелый камень.

История была печальна и трогательна, но, и высказав все, Леночка не успокоилась. Света чувствовала ее страх, волнение и, как ни странно, какую-то торжественность, но не расспрашивала, ждала.

Они поговорили о погоде. Сентябрь под Петербургом устанавливал;ся мягкий, летний, Западный ветер принес с моря не тучи, а тепло. Ряд погожих, солнечных, не отличимых друг от друга дней тянулся над Гатчиной, как последняя ласка лета.

- Ах, я без ума от такой чудненькой погоды, - щебетала Леночка у окна.- Последний солнечный день перед затяжными дождями! В этом что-то есть. А? Тебе нравится?

- Да, - рассеянно ответила Света, глядя мимо Леночки в окно, и продолжала задумчиво, представляя что-то свое.- Мне нравятся молнии, гром. Все, что меняется в природе. Появляется и меняется.

- Я забыла тебе сказать… - Леночка решилась, голос ее изменился
и дрогнул.- В Гатчине появился Еловцов... Он преследует меня…

- Еловцов? - Света обернулась, с удивлением расслышав в голосе
Леночки не только страх, но и гордость. – Появился?.. Преследует?..

Леночка внутренне сжалась. Казалось, что она боится даже Светы. И вновь Свете показалось, что подруга ее невидимо метнулась влево-вправо и замерла...

- Если он тебя преследует, пожалуйся в полицию.

- Ах, нет! Я вовсе не боюсь. И не то, чтобы преследует… У не;го рука на перевязи, говорит, что упал с лошади, по мне кажется, что он ранен… На дуэли...

- Ты с ним говорила?

- Нет… Я сразу же ушла...

- И он тебя преследовал?

- Да... Нет... Я сказала, что закричу, и он сразу же... Ах, впрочем это все пустяки!- неожиданно бодро и из последних сил весело за;кончила Леночка.

- Да, конечно, - подтвердила Света, думая, что князь Володенька и вправду дрался с Еловцовым на дуэли, и отмечая для себя, что Воло;денька, не смотря на некоторую грубоватость, все же порядочный и смелый человек. Ну, а Еловцов…

Она подошла к окну и тихо коснулась пальцем стекла, как Леночка касалась корешков книг:

И догорающего лета

На всем дрожащие лучи, - вспомнила она.

* * *

Павлик Еловцов, сказавшись в полку больным, продолжал жить в Гатчине, ожидая, пока заживет рука, и спасаясь от возможного гнева матушки. Ему стало лучше, рана быстро заживала, и он окончательно переехал от доктора на квартиру к Поливанову.

Маленький, бойкий и службистый Поливанов все время пропадал в полку, и в его маленькой четырехкомнатной квартирке на Люцевской безраздельно хозяйничал рослый, молчаливый, похожий на англичанина слуга-чухонец. Вызванный из Петербурга денщик Еловцова, не пускае;мый поливановским истуканом дальше передней, сквозь зубы звал его "чухонской мордой". Жил Поливанов скромно, но уютно. Впрочем, Павлик этого уюта не замечал. Повалявшись на диване, побренчав на старинных красного дерева клавикордах, он одевался, сбегал по невысокой лест;нице на Люцевскую и шел бродить по Гатчине. Если же он предполагал прогуляться за городом, то брал с собой поливановского красавца-курцхаара, шоколадного с седыми крапинками по брюху. Поливанов очень любил собак, но терпеть не мог кошек, он почему-то считал их ковар;ными. Еловцов же и к собакам и к кошкам был равнодушен и брал пса с собой исключительно потому, что Поливанов сам не имел времени с ним гулять, а чухонца пес боялся, не любил и при первой возможности от него сбегал. В Павлике курцхаар чувствовал нейтральную, но доброжела;тельную силу, не приставал, не досаждал, но, нарвавшись на местных собак, в случае драки, легкими, оленьими скачками летел к Павлику, под его защиту.

Вспыхнувшее внезапно возвышенное, романтическое чувство к Леночке, чему немало способствовали страдания от раны и страх смерти, несколько поугасло, так же, как стала утихать боль в ране. Кроме того, совершенно неожиданно возродилась старая полузабытая интрижка. Одна дама, чьего расположения Павлик безуспешно, а последнее время - по инерции - добивался, узнав о дуэли (слухи все-таки просочились), сама приехала в Гатчину на квартиру к Поливанову. Удивленный и обрадован;ный Павлик после ее отъезда записал в дневнике, который вел еще с детства и теперь возобновил в Гатчине от скуки: «3 сентября. Все тянулось очень долго, но сегодня я все-таки поставил пистон Августине Алексан;дровне, которая все понимает. Все предчувствует...» Несколько слов он уделил и Леночке, чье имя успел узнать за это время: «На горизонте блеснула Леночка Сангович. Есть такая красавица».

Но время шло. Августина Александровна, выслушав все комплименты и все клятвы в вечной любви, уехала тем же вечером. Каждый день Пав;лик выходил искать и часто находил шарахавшуюся (другого слова не подобрать) от него Леночку. Он был настойчив, но корректен и предупредителен. Иногда даже не приближался, просто шел следом, отстав шагов на сто. И Леночка шарахалась все реже и реже.

Поливанов обратил внимание на его новое приключение, когда, возвращаясь со службы, увидел их с Леночкой идущих по аллее парка

- У тебя что-то с этой гимназисточкой? - спросил вечером Поливанов, когда чухонец подал им чаю.

- Да, так, кое-что, - просто ответил Еловцов, знавший Поливанова много лет и не считавший нужным скрывать то, что, как ему каза;лось, не выходило за рамки приличий и не могло скомпрометировать ни его, ни Леночку.

- И как?

- Я не обольщаюсь. Она старшая из сестер, капризная…

- А при чем здесь «старшая из сестер»?- перебил Поливанов.

- Где-то я читал... По-моему кто-то из французов писал, что женщины, имеющие младших сестер, всегда отличаются сложным характером. Этакие «страдалицы».

- А у каких же хороший характер?

- Видимо, у тех, кто имеет старших братьев. Они, по крайней мере,
с детства привыкли подчиняться мужчинам.

- Интересно!- покачал головой и впрямь заинтересовавшийся Поливанов. - А у этой красавицы, надо полагать, характер скверный?

- Пока меня это забавляет. Она рискует, потом боится, потом
дерзит. Весело. Посмотрим, чем это закончится.

Общение с Леночкой почему-то напомнило Павлику, как он в гостях прош;лым летом гладил изумительно красивую, пушистую кошку из породы европейских трехцветных. Кошка была большая, очень пугливая, из всех трех цветов преобладал белый. Он, собственно, и придавал ей особую воздушность. Bдобавок ко всему кошка ждала котят, и это сообщало ей особую женственность и даже обворожительность. Ее подкармливали лучшими кусочками со стола, но она всем своим видом демонстрировала неловкость от того, что в столовой сидят чужие, незнакомые люда. Она всех боялась и всем хотела угодить.

Павлик, поддавшись восторгам хозяйки, склонился и протянул кош;ке смоченный в соусе кусочек булочки. Кошка долго и нерешительно тя;нулась к его руке, принюхивалась, колебалась. Тогда он положил угощение на пол у себя под рукой. Кошка стала смелее и дотянулась до кусочка. Тут Павлик тихо коснулся пальцами ее спины и затылка. Кошка затрепетала и закрыла глаза, но не убегала, а припадала к полу, и каждое легкое, почти неуловимое движение пальцев гладившего ее Павлика вызывало у нее целый букет эмоций, как у ласкаемой женщины. Павлик тогда ощутил всю сладость и мучительность этих поглаживаний, от которых, казалось, у кошки вот-вот разорвется сердце.

Об этом он, разумеется, Поливанову не сказал и даже в дневник не записал, подобные становившиеся важными мелочи он не доверял даже бумаге.

На следующий день на квартиру к Поливанову заявился из Петербурга молодой князь Ширинский-Шихматов.

- Я за тобой, - объявил он Павлику,

- Откуда ты?

- Прямо с Захарьевской6. Сам Саша о тебе дважды справлялся…

- Ого!

«Сашей» звали в полку командира, князя Александра Николаевича Долгорукова.

- Да, - продолжал Ширинский-Шихматов. - Эскадронный рвет и мечет. Он, кажется, знает, что ты здесь, однако послал меня к тебе домой:
«Навестите больного товарища». А что у тебя тут, в Гатчине? Какая-то старая пассия?

- Скорее, новая, - ответил Павлик, всем своим видом показывая, что не хотел бы говорить на эту тему.

Князь Ширинский-Шихматов его прекрасно понял. Они поговорили о каких-то пустяках, и князь стал собираться.

- Так что сказать?

- Ничего не говори. Завтра… или послезавтра я появлюсь. Все
равно погода портится, - ответил Еловцов, указывая князю взглядом на заходившую от моря синюю тучу.

Проводив Ширинского-Шихматова, Павлик переждал на вокзале дождь. Дождь был короткий, но сильный. Ветер сносил, подкашивал струи. С севера над головой незаметно для глаз низко шла разорванная туча. «Скоро кончится», - думал Павлик.

Вечером он вновь встретил на аллее Леночку Сангович.

- Завтра я уезжаю, - сказал он, глядя не в глаза ей, а на тонкие, надломленные углом брови,

- Ну, наконец-то!- притворно обрадовалась Леночка

- Вы действительно рады?

- Я действительно рада.

- А я не нахожу себе места от огорчения, - усмехнулся Павлик.

Началась занимавшая его игра. «Даст или не даст себя погладить?» - думал он, вспоминая опять ту самую пугливую кошечку.

Они шли парком. Ель отмахивалась лапами веток, ветер шептал ей разные глупости, и она отмахивалась от него. И листья берез шептались, смеялись и обещали веткам, что не расстанутся с ними…

Там, на аллее, и встретил их возвращавшийся со службы Поливанов. Леночка вновь и еще больше, чем обычно, внутренне сжалась. Поливанов поклонился ей вежливо, но суховато. Павлик, не смущаясь товарища, продолжил свой разговор, однако Леночка, с трудом удерживаясь, чтоб не побежать, ускорила шаги, отвечала односложно и, дождавшись конца аллеи, повернулась, покраснев, к офицерам:

- Мне бы хотелось побыть одной. Прошу вас, господа, не провожай;те меня… - и быстро-быстро застучала каблучками по улочке.

- Вроде бы наладилось, а надо уезжать, - сказал Павлик, глядя ей
вслед. - Да, она попортила мне много крови. Я ей - тоже.

- Послушай, Еловцов, у тебя самого сестры есть, хотя бы двоюродные?- спросил Поливанов.

- Двоюродные есть. А что?

- Я вспомнил твою теорию.

- Теорию?

- Да. «Старшие сестры сестер», «младшие сестры братьев»…- готовившийся в академию служака Поливанов во всем видел и искал систему. - Теория, насколько я понял, проста. Способность общаться с лицами противоположного пола, подавлять или подчиняться им складывается с детства. Так?

- Да, наверное.

- Ты, видимо, не имел счастливой возможности общаться с девочка;ми, когда был маленьким. Посмотри: тебе мало, что ты военный, тебе
мало, что ты красавчик, - в голосе маленького ростом Поливанова угадывалась зависть к высокому статному Еловцову,- ты хочешь еще показать, что ты умный. Сравни: у нее семь классов гимназии, а у тебя - Пажеский Его Величества корпус. Что ж ты бедную девочку дурочкой в ее собственных глазах выставляешь?

- Да? - удивился Павлик. - A! Tant pis pour elle7. Я и лошадь
свою люблю за то, что она способна злиться...

В следующее мгновение Павлик уже жалел о вырвавшейся у него фразе. Он не был и не хотел выглядеть таким жестоким и бессердечным, просто слова Поливанова о неумении вести себя с женщинами больно задели его.

Узнав, что Еловцов уезжает в Петербург, проводить его пришли все участники недавней дуэли и молодые офицеры Кирасирского Ея Величества полка. Опять хлопнули откупориваемые бутылки.

Пили и веселились всю ночь. За окнами гремело, шел дождь, а в ставшей, тесной квартире Поливанова плескался смех и звучали клавикорды. Выпускники Николаевского училища, подыгрывая себе, спели "Журавля" с перечислением всех кавалерийских полков, и первому, конечно, досталось Павлику:

Начнем с первых же полков,

С кавалергардов-дураков,

Журавель мой, журавель,

Журавушка молодой.

Кавалергарды-дураки

Подпирают потолки…

Журавель мой, журавель,

Журавушка молодой...

За «Журавлем» пошли «Едут, поют юнкера гвардейской школы»:

Съемки кончаются, парочки прощаются,

До чего ж короткая военная любовь!..

Выпускники Пажеского корпуса были сдержаннее, но тоже дружно подпевали:

Гей, песнь моя, любимая.

Буль-буль-буль бутылочка казенного вина.

Зa полночь молодежь осенило: «Что за кутеж без баб?!», а все се;мейные и остепенившиеся стали собираться по домам.

Павлик не захотел ни ехать, ни звать, подвыпившие кирасиры и не настаивали. Казалось, они забыли, но какому неводу собрались на квар;тире Поливанова, и, распрощавшись с хозяином и с Павликом, уехали по одному им известному адресу.

В семь утра идущий от границы курьерский делал в Гатчине трехминутную остановку. Чтобы успеть на него, Павлик и провожавший его Поливанов поднялись пораньше. Утро сияло. Влажные блестящие листья шевелились под выдохшимся за ночь ветром. Серебрилась трава.

Без четверти семь под стеклянным сводом Гатчинского вокзала к Павлику подошел посыльный и передал крохотный конвертик без надписи.

- От кого?- повертел его в руках Павлик.

- Не велено сказывать.

- А. Ну, получи…

В конвертике была короткая, написанная неуверенным, явно измененным почерком записка без подписи: «Жаль, что Вы уезжаете. Надеюсь, что наш маленький городок Вам понравился».

Глава 5.

«Иногда мне кажется, что в мои семнадцать лет жизнь прожита, и никогда больше мне не улыбнется счастье. Конечно, это глупо, будут еще и радости и печали, но все дело в том, что печали-то есть, а вот до радостей, кажется, еще очень далеко. Я знаю, в чем заключается мое счастье: в том, чтобы быть кому-то нужной, чтобы кто-то меня понял и разделил со мной мои печали и радости. Но такого человека я никогда не встречу. Это я чувствую. Ведь я сама иногда не могу себя понять, куда там кому-то другому…» - так думала Леночка Сангович, прячась у себя в комнатке, но думала как-то по инерции, боясь признаться себе самой в новом волнующем чувстве. Она боялась спугнуть это чувство и потому усилием воли заставляла себя забывать о нем и твердила себе: «Пожалуйста, я готова отдавать себя без остатка. Но человеку, который будет дарить мне взамен хоть каплю своей любви. Я уже не надеюсь на настоящую любовь, как в книгах. Наверное, ее в жизни нет. А вообще так нельзя судить. Если пишут книги, показывают в синема, значит, не все там выдумано, значит, есть хоть доля правды. А может, и нет…».

Громкие голоса, доносившиеся снизу, отвлекали Леночку. К маме приехала ее сестра, тетя Соня, урожденная Белкина, а ныне баронесса Бриман, жена петербургского банкира. Леночка пошла одним глазком взглянуть, о чем так громко говорят, и сразу забыла все на свете – тетя Соня перед зеркалом показывала маме свое новое вечернее платье.

Платье и вправду было чудным – открытое, из бежевого атласа и белого шифона, оттененных черным кружевом. Узкая, прямая, немного собранная на спинке юбка подчеркивала высокие ноги и узкие бедра тетушки, а два тюника8 - один из белого шифона с вышивкой, второй из черного кружева, переходивший в небольшой шлейф – скрывали и украшали эти ноги и бедра. Особенно хороша была вышитая белым и черным бисером, стеклярусом и стразами кайма по краю юбки в виде букетов в греческих вазах. Высокие и низкие вазы чередовались, белые цветы в них перевешивались через края. Черные кружевные листья папоротника, казалось, гладили бедра тети Сони, напоминали чьи-то ладони. Самая большая ветвь как бы свешивалась от левого бедра, своего рода фиговым листком прикрывая лоно. Короткие рукава открывали по локоть полные белые руки. Мягкий, с напуском, лиф слегка подчеркивал роскошную грудь и давал свободу фантазии. Вырез каре припадал к точеной шее.

Все это было так прекрасно, что Леночка вскрикнула и захлопала в ладоши:

- О! Тетя! Ты – богиня! Это платье из Парижа?

- «Из Парижа!» - передразнила ее тетя Соня. – Ах, Париж! Столица мира! Леночка, милая, место изготовления вещи еще не дает гарантию ее качества.

Тетя Соня всегда блистала особой, очень едкой, разлагающей иронией. Может быть, эта ирония была инстинктивной формой самозащиты, но тете все же доставляло удовольствие смотреть на все «с объективной точки зрения», а особое удовольствие – развенчивать чужие идеалы, вскрывать низменную подоплеку всего высокого.

- Я – не патриотка. Патриотизм – нелепость и немотивированная театральность. Но могу вас заверить: мастерская Ламановой стоит многих парижских фирм. Я иногда делаю ей заказы… - продолжала тетя, так и этак поворачиваясь перед зеркалом.

Леночка заворожено следила за каждым движением.

- Однако ты выросла, - тетя быстрым цепким взглядом обшарила Леночку и нашла ее хорошенькой. – Тебе пора начать выезжать. Ваши гимназические порядки очень строги, но в Петербурге-то они тебя не достанут. Мы подновим твой гардеробчик… В этом одеянии можно, конечно, произвести фурор, но лучше не у нас, в Петербурге.

Замирая от счастья и ужаса, Леночка слушала, как тетя Соня небрежно извлекла на свет Божий и готовилась воплотить в жизнь самые смелые ее мечты.

- Нет, Соня. Стоит ли… - сказала мама, но не слишком уверенно. – Это может дурно кончиться. Гимназия…

-La bonte divine est inepisable,9- легкомысленно бросила тетя. – Детей бояться – в лес не ходить. Ах! Прости, прости…

- Ну, мамочка!.. Тетя ведь знает...- умоляюще сложила Леночка
руки на груди.

- Смотри, жалеть будешь!

- Мы сожалеем не о том, что совершили, а о том, что не умели совершить, - веско сказала тетя от зеркала и снова повернулась, любуясь
собой.- Что ждать в этой Гатчине? Не спорю, иногда здесь попадаются завидные женихи - надутые и необразованные душки-военные. Нет, весь свет, настоящий свет, тот, что держит в своих руках все нити... Он - в Петербурге. Законодатели мод, законодатели вкуса… Пора создавать новую элиту! Старая отжила, нынешняя вырождается...

Леночка ловила каждое ее слово.

Наконец, платье было рассмотрено самим тщательным образом, восклицания восторга постепенно утихли. Папа, Михаил Станиславович, почему-то побаивающийся тети Сони, пришел звать обедать.

- Идем, идем, - ответила тетя Соня за всех и стала снимать платье, чтоб одеть повседневное. Папа, покраснев, выскочил, как ошпаренный.

- Мы о тебе подумаем, - говорила тетя, продолжая любоваться в зеркале, но уже не платьем, а своим полным, белым и в то же время упругим и изящным телом. - Надо будет тебе приехать к нам. А пока не теряй времени даром - верховая езда, теннис, развивай свое тело, укрепляй волю. Прежде, чем управлять и повелевать другими, надо научиться управлять собой. Нет, это мрачновато, - отложила тетя выбранное было платье. - Оденем это, веселенькое.

Обед прошел шумно и весело. Сначала Леночка следила за ходом застольной беседы, но взрослые заговорили о каком-то несчастном родственнике. «Эти несчастные, безответные люди - самые несносные, самые тяжелые, - горячилась тетя Соня.- Им все проходит безнаказанно». И Леночка вернулась к своим мыслям.

Завязавшиеся отношения с кавалергардом корнетом Еловцовым, о которых она не могла думать без страха, предстали перед ней в новом свете. Да, он уехал, но тетя Соня заберет ее в Санкт-Петербург, введет в свет... И тогда нет ничего невозможного.

Она представила, как изменится и без того почтительное отноше;ние к ней Еловцова, и пожалела о посланной ему записке. Конечно же, он догадался, от кого она. Нет, теперь Леночка должна будет явиться ему, как Татьяна Онегину, неприступною богиней. Тут она испугалась возможного счастья, испугалась, что не сбудется ничего, о чем она мечтала, ни отражение тысяч свечей в зеркально натертых полах, ни Еловцов в своем белом парадном мундире, приглашающий ее на тур вальса, ни ее царственный кивок и грациозный книксен… Даже намек на возможность этого надо было скрывать от всех: от родителей, от подруг, от сестры, от Свети, от самого Еловцова.

«Нет, он совершенно равнодушен, —твердила себе Леночка. — Иногда мне очень хочется, чтобы у него ко мне проснулось хоть немного нежности. Я думаю, говорить о любви тут неуместно. Нет, все-таки трудно привыкнуть к мысли, что меня никто не любит, что мне не суждено прожить счастливую жизнь. Чем я хуже других? Хотя, конечно, есть и хуже, и лучше, и счастливее, и несчастнее. С ужасом смотрю вперед…». Зачем она твердила все это? Она и сама не знала.

Тетя Соня уехала, еще раз пообещав подумать о будущем Леночки, а Леночка забилась к себе в комнату и весь вечер изводила себя разными страхами. Ветер опять нагнал тучи, и дождь гнулся под их тяжестью. Косые струи искрились в свете далеких фонарей. В комнате было темно и тихо. Кап-кап-кап - бесперебойно стучали капли за окном. Шум огня в разведенном камине напоминал шум дождя, барабанящего по железной крыше веранды. Ф-ф-ф-ф-ф-ф… Что там за стеной мрака, за пеленой дождя?

«Не бойся, не бойся, не бойся" - твердила себе Леночка.

* * *

Прямо с вокзала Еловцов поехал в полковое собрание завтракать. Домой ему не хотелось. После Гатчины старый большой особняк и его обслуга - буфетчик, выездной красавчик-лакей, пьяница швейцар, кучер, две горничные и его собственный камердинер - все эти люди, крепко взятые матушкой в руки, все это казалось ему скучным и мрачным. Страшила встреча с матушкой, которую он так долго держал в неведении и перед которой чувствовал себя теперь очень виноватым.

Мимо полковой гауптвахты, мимо часового, замершего возле денежного ящика, он прошел в собрание. Ливрейный швейцар распахнул дверь. Парадная белая зала была пуста, лишь вдовствующая императрица Мария Федоровна, шеф полка, величественно, но приветливо глянула на Еловцова со стены. Несколько офицеров тихо говорили о чем-то в библиотеке. Из биллиардной тоже раздавались голоса.

- А, Еловцов! Явился, голубчик?- эскадронный командир князь Кантакузен встретил его у порога, подал руку и прошел с ним вместе к накрытому к завтраку, сверкавшему белоснежной скатертью и столовым серебром столу.

- Что с рукой?

- Пуля, - коротко ответил Еловцов.

- Как это «пуля»?

Пользуясь тем, что разговаривают они в собрании, а не в официальной служебной обстановке, Еловцов, всем своим видом показывая, что шутит и не хочет говорить правды, сказал:

- Стрелялся, но неудачно.

Усевшийся напротив Кантакузен вскинул ресницы, прикидывая, что значить слово «стрелялся»: стрелялся на дуэли или пытался покончить жизнь самоубийством? Видимо, эскадронный склонялся к последнему, так как спросил:

- Почему же в руку попал?

- Промахнулся,- усмехнулся Еловцов.

- А серьезно?

- Стреляли с одним родственником в цель, потом чистили оружие.
Он штатский, сам понимаешь… - соврал Павлик.

- А чего ж прятался?

- Господа офицеры!- раздался негромко чей-то голос.

Кавалергарды вскочили.

Командир полка, князь Долгоруков, проговорив: «Прошу не беспокоиться, господа», прошел в сопровождении старшего полковника в соседнюю комнату, успев, однако, глянуть на Павлика и вытянувшегося рядом с ним Кантакузена.

- Ты же знаешь, матушка из-за этих пустяков меня просто растер;зала бы,- сказал Павлик Кантакузену (в полку все офицеры были на «ты») и с удовольствием подумал, что говорит правду.

- Ох, корнет!..- вздохнул Кантакузен.- Ладно, лечись. Ты помнишь, что послезавтра полковой праздник?

В Петербурге было скучно. Жизнь здесь закипала зимой, когда на город наплывало нечто хмурое, мрачное, серо-туманное. Петербургский сезон длился всего несколько недель - от праздника до праздника, от Рождества до Масленицы. Играли театры, давались балы… Затем до Пас;хи все замирало, а потом уже, когда деревья в садах покрывались первой листвой, дурманяще благоухала сирень и сладко пахла черемуха, в ожидании переезда на дачу петербуржцы встречались на Островах. Нарядная публика гуляла но гранитной набережной от Адмиралтейства до Летнего сада. Непрерывной цепью двигались вокруг Елагинского пруда коляски. Наиболее соскучившиеся за зиму по природе, по вольному воздуху забирались вглубь леса, где сказочным видением возникала роскошная ампирная дача графа Мордвинова со знаменитым «китайским павильоном». Наступало лето, гвардейские полки, гордость Петербур;га, уходили в лагеря, а петербуржцы разъезжались либо на дачи, либо в деревенские имения, либо в Париж. Проходили белые ночи, возвраща;лись полки, но город долго еще оставался полупустым - в Париже и на морских курортах как раз начинался «русский сезон».

Возвращаясь домой, Павлик видел, как зажигались фонари на ули;цах, и это еще раз напомнило ему, что началась осень. Днем в полку, чтобы избежать лишних расспросов, он, смеясь, рассказал нескольким своим товарищам понравившуюся ему версию, что хотел застрелиться из-за несчастной любви, но промахнулся и попал себе в руку. Все смеялись, оценив шутку, а он спохватился и подумал! «Во всяком случае, мне за мое остроумие должно нагореть», - имея ввиду не полковое начальство, а какие-то высшие силы. Впрочем, все сошло ему с рук, так как и командир и старшие офицеры считали, что офицера-кавалергарда воспитывает атмосфера, а не дисциплинарные приемы и нравоучения.

Единственным развлечением все это время были полковые и эскадронные праздники. Полковая жизнь постепенно входила в обычное столичное парадно-выходное русло. Богатейшая закуска сменялась изысканным обедом. Стол разворачивали поперек зала, чтоб освободить больше места, и покрывали серебряными жбанами с шампанским, огромными празд;ничными братинами (пить - так по-русски) и вазами с фруктами и слас;тями. Гремел хор трубачей, потом вызывались полковые песенники, заво;дившие эскадронные песни, чествовались все офицеры полка по старшин;ству, и каждый взлетал вверх на руках солдат и, возвышаясь над «гулянием», чуть ли не под потолком пил «чарочку».

Светало. Командир полка уже покинул собрание, и можно было рас;ходиться, но в зале все еще пели "Ты слышишь, товарищ, тревогу трубят". В биллиардной, наблюдая из угла за игрой, Павлик вдруг вспомнил гатчинский парк - «приорат», и ему нестерпимо захотелось увидать Леночку. «Пьян я или не пьян?»-подумал он. Показаться пьяным порядочной девушке или даже даме было стыдно и мерзко, это было бы большим хамством. B таком виде разве лишь «в нумера» ехать. Хотя, по гвардейским меркам умение выпить дюжину бокалов шампанского било обязательным даже для кавалергарда.

«Нет, не стоит, - решил Павлик,- Я очень не хотел бы…». И все же он решил при первой возможности поехать в Гатчину и даже удивился, что раньше не додумался до такой простой и здравой мысли.

Днем он и впрямь поехал в Гатчину, но все с самого начала складывалось как-то неудачно. Леночка не показывалась в тех местах, где он обычно встречал ее, и Павлик бесцельно пошел по улицам, таким же пустым и скучным, как в Петербурге. До поезда оставалось еще много времени.

Во дворе одного из уютных, красивых домов он увидел двух девушек, услышал их голоса. Одна была, несомненно, Леночка, вторая - та самая брюнеточка, из-за которой и случилась вся история с Володенькой. Боясь спугнуть счастливое видение, Павлик замер вдалеке, потом медленно двинулся вдоль высокого забора... Девушки чему-то рассмеялись и, так и не заметив Павлика, впорхнули в дом. Павлик остановился у ворот и постоял в нерешительности. Выглянула настороженная горничная.

После всего, что случилось, Павлик не хотел и боялся встречаться с той темненькой девицей, которую он тогда так мучил, и встречу с ней сейчас воспринял, как дурную примету.

- Чего изволите, сударь? - спросила горничная.

Еловцов отрицательно покачал головой и направился к вокзалу.

Потом, когда он уже садился в дачный поезд, у него забилось сердце, и вместо ощущения пустоты, которое он испытал, отходя от ворот, он почувствовал, что видел ее.

Шел сентябрь. Эффектная, будто написанная театральными декораторами, осень красила окрестности. Она вызывала безотчетное желание успеть (куда?). Постепенно жизнь Павлика разделилась на «до» и «после» встречи с Леночкой, и «до» постепенно бледнело. Павлика стали мучить сумасшедшие сны. И уже снилась не она, а различные препятствия, отбирающие ее у него...

И все же терпение вознаграждается. Страшно уставая от петербург;ской скуки, он несколько раз ездил в Гатчину, но встречи были мимо;летны, не удовлетворяли его. И вот однажды он встретил ее в парке, аллея впереди тянулась нескончаемо, у него оставалось целое море времени, чтобы обо всем переговорить с ней, и она вдруг мило улыбну;лась ему:

-Что у вас там интересненькое произошло?

И все в том же сентябре он говорил ей:

- Сознайся, эту записку написала ты...
А Леночка почему-то упрекала его:

- Ты воспринял эту записку, как какое-то обещание, которое теперь вот я почему-то не желаю выполнять.

Но такие переходы на «ты» были очень редки. Она не стала ближе и иногда все так же сжималась и отшатывалась. А он постепенно, как к приручаемому зверьку, настойчиво приближался к ней. Начинался непонятный поединок. Вряд ли Леночка знала о существовании закона: «Что;бы удержать мужчину; его надо мучить», скорее это подсказывало ей чутье. Павлик же тянулся к этим мукам, как к наркотику. «И счастье в боли, и стон в любви»,- вспоминал он слышанные где-то строки.

Ревниво скрипели уключины, когда они катались в лодке по той же Лиговке. Темнело. Будто вспомнив о чем-то, Леночка торопливо убе;гала. В последние минуты перед прощанием она замыкалась в себе, делалась чужой. А Павлик, болезненно переживавший это заметное охлаждение (вот так весь день подбирался-подбирался, а она вспорхнула и улетела), шел на вокзал. Бледные балтийские звезды плакали об уходящей осени, и слезы их росой падали на порыжевшую траву.

* * *

То, что с Леночкой случилось нечто необычное, Света заметила разу и догадалась, что это новый «роман». Но с кем? Неужто же с этим чудовищем Еловцовым? То, что это «роман», а не «любовь», не вызывало у Светы сомнений. О любви у нее было собственное представление, основанное на опыте собственного чувства четырехлетней давности.

Они жили тогда в Белой Церкви, и там Света, совеем еще ребенок, влюбилась в штаб-ротмистра Калинина. Если быть до конца точным, все началось с Лермонтова. Света обожала поэта, а штаб-ротмистр Калинин, уверенный, капризный, фатоватый и жестокий, почему-то напомнил ей героя «Тамбовской казначейши». Эта детская любовь к поэту и его героям вдруг вылилась в странное, терзающее юную душу чувство к красивому офицеру.

Все мечты ее были наполнены им. Она днями не уходила с террасы в надежде увидеть его издали хоть на одну секунду, а когда не видела, то страдала и молилась: «Боже мой, я молю Тебя... Господи, помоги мне в моем горе, я не могу просить большего, услышь же мою молитву. Твоя благость так бесконечна. Твое милосердие так велико, Ты так много сделал для меня!.. Мне тяжело не видеть его…». Она с маман ходила к обедне, но не могла молиться там: молитвы и гимны не отвечали тому, что говорили ее сердце и ее душа, они даже мешали ей свободно молиться. Зато вечером дома она молилась, и когда дошла до того места, где просила Бога, чтоб она с Калининым познакомилась, и чтоб Калинин принадлежал ей, она заплакала, стоя на коленях. И еще были случаи, когда она молилась и плакала, так молилась и так плакала, что ей представился в углу комнаты образ Богородицы, которая что-то обещала ей

Нo даже Божьей матери Света тогда не поверила, настолько прек;расен и настолько недостижим казался ей штаб-ротмистр Калинин. В сотый раз просила она Бога. «Но, быть может, Бог не считает меня достойной того, о чем я прошу. Кто позволил мне думать, что он когда-ни;будь будет моим? О, Боже мой, если я согрешила чем-нибудь, прости меня! Я обещаю никогда не возгордиться от своего счастья, я буду помо;гать бедным… Прости, прости меня!» - шептала тогда Света.

К дому, где они жили, примыкал прекрасный парк с бьющим из-под земли ключом, возле которого Света любила помечтать о будущем счастье. Она садилась возле ручейка, текущего меж поросшими мхом камнями, взгляд ее скользил по воде, по зеленой и мягкой траве, по деревьям, умытым дождем и обласканным солнцем. Все это было в лощинке, и за де;ревьями, тесно обступившими ручей, не просматривались ни соседние усадьбы, ни терявшиеся за горизонтом поля. Лишь клочок неба засмат;ривал сверху. «Если сад не изменится, я приведу его сюда, чтобы по;казать ему место, где я так много о нем думала», - мечтала она.

И все же она не верила, что Калинин сможет полюбить ее, и, зная, что мужчины тщеславны, она решила стать великой актрисой, певицей или художницей. Он будет ослеплен ее голосом, ее талантом, он уви;дит ее торжество и поймет, что заслуживает именно такой женщины. Девушка, которую он увидит на высочайшей ступени славы, которая только доступ;на женщине, девушка, любящая его с самого детства, честная и чис;тая, удивит его, и Калинин захочет жениться на ней, во что бы то ни стало, и женится... из гордости.

Но однажды папа, вернувшись с занятий, за обедом сказал, обращаясь к маман: «Ты знаешь? Наш Калинин женится на какой-то киевской купчихе, на миллионщице». Света склонилась над блюдом, чувствуя, что покраснела, как огонь. Боль острым ножом вонзилась ей в грудь. Она начала дрожать так сильно, что вынуждена была положить вилку, зас;тучавшую о край тарелки. Она боялась потерять сознание, но очеред;ная перемена блюд спасла ее. Перед ней поставили стакан молока, и она медленными глотками, сдерживая стук зубов о стекло, выцедила его. Собрав все свое мужество, она досидела до конца обеда и ушла, наконец, к роялю в залу. Пальцы были холодны и непослушны, а сердце билось до боли, точно она пробежала целую версту. «Он женится! Возможно ли это? Господи, как я несчастна?»

На рояли она начала играть с каким-то бешенством, но посреди пьесы пальцы ее ослабли, и она вынуждена была прислониться к спинке стула, чтоб не упасть. Она начинала снова - и все повторялось… Начинала - и бросала… Что-то мешало дышать. Она встала из-за рояля, и выбежала на балкон…

Все изменилось с того момента. Стало темно, мрачно, грустно, она не знала, куда идти. Иногда она, забывшись, выходила на террасу, но вспоминала, что ждать некого, и снова ощущала боль в груди.

Зависть и скорбь появились в ее душе. Это влекло за собой разочарование. «Я тысячу раз предпочла бы разорившегося дворянина богато;му буржуа, - думала Света. - Разве можно сравнить прелесть старого шел;ка, сломанные колонны и арабески с богатым, но безвкусным, бьющим в глаза убранством. А он ... женится на купчихе, на миллионщице…»

Женившись, Калинин держал себя несколько бестактно, всячески афишировал свое миллионерство и демонстративно швырял деньги, что было, по понятиям отца Светы, Дмитрия Александровича, признаком довольно-таки дурного тона. Света не знала всего этого, родители обычно не обсуждали подобных дел за столом. Но она видела, как изменился Калинин внешне, она подметила новую тщательность его одежды, но те;перь искала во всем его облике только недостатки. «Самолюбие настоя;щего аристократа не удовлетворится блестящими, хорошо сшитыми сапога;ми и перчатками в обтяжку. Нет, одежда должна быть до известной сте;пени небрежна...».

Имя удачно женившегося штаб-ротмистра было у всех на слуху, и Света знала, что семейная жизнь его складывается не особенно счастли;во, по крайней мере, не соответствовала ее понятиям о семейном счастье. «Как можно любить друг друга и позволять себе какие-то развлечения? Если они любят друг друга, то разве можно думать о других? Один взгляд, одна мысль о другой женщине показывают, что ту, которую любили, уже не любят. Раз сердце полно одной женщиной, там нет места другой. Не должно быть… Он больше не заботится, чтобы понра;виться своей вульгарной жене, и она, как мне кажется, тоже... Ах, я представляю, как они любовались друг другом и старались понравиться, пока не были женаты. Почему же теперь они совершенно распустились и перестали об этом заботиться? Как был бы он счастлив со мной! Я не стала бы распускаться и старалась все время нравиться ему, как в пер;вый раз. Неужели люди с удовольствием делают лишь то, что считается запрещенным?».

Окончательно она разочаровалась в Калинине, когда все офицеры полка были приглашены к ним в дом на вечер. Она играла на рояле, а потом, собрав всю свою волю и пользуясь тем, что ей всего четырнад;цать лет, и многие правила ее не касаются, спросила стоявшего возле рояля Калинина:

- Вам нравится Моцарт?

И Калинин весело ответил ей:

- De tous les bruits la musique est le plus desagreable10.

Той ночью Света сказала себе: «Можно поплакать, но надо утешиться, как о мертвом, сказав себе, что никто не может помочь».

И все же стремление покорить Калинина дало свои плоды: голос у нее оказался слабым, но слух она развила достаточно, а самое главное - она выказала способности к живописи и полюбила это искусство. Корпение над холстом заменило ей молитвы.

Новые, не совсем понятные пока отношения между Леночкой и Еловцовым Света восприняла спокойно. Единственным чувством, возникшим у нее в связи с этим «романом», было, как ни странно, ощущение какой-то несправедливости: этот дрянной мальчишка издевался над ней, Светой, Леночка отсиживалась под ветвями, близкая к обмороку, кузен Володенька дрался с ним из-за нее, Светы, а своеобразные плоды пожинает почему-то Леночка.

Леночка с некоторых пор отмалчивалась, будто боялась спугнуть разговором какую-то общую с Еловцовым тайну. Но однажды случай свел их троих опять вместе.

Как-то перед Покровом, когда Света и Леночка, увлеченные пустейшим для других, но очень важным для подруг разговором, стояли возле решетки парка, послышался тихий звон шпор. Света, выросшая, среди военных, по одному лишь звуку, не воинственно бряцающему, отличающему штабных, и не задорно кокетливому, присущему ветреникам-гусарам, а по мягко и благородно дзинькающему, определила, что к ним приближается искушенный в правилах приличия и хорошего тона офицер-гвардеец, и она уже знала - кто это.

Еловцов, которого светло-серое офицерское пальто делало еще бoлее стройным и изящным, заметно изменился в лице, когда увидел Свету, но быстро справился с собой, лицо его стало по-прежнему спокойным и веселым. Поздоровавшись и заговорив о чем-то, он как бы невзначай с улыбкой, одновременно веселой и застенчивой, сказал Свете:

- Не сердитесь больше на меня, Светлана Дмитриевна, я и так наказан, поверьте…

При всем предубеждении Света должна была констатировать, что корнет tres distingue et avec beaucoup d,esprit11. Весь он был сосредоточен на Леночке, совсем не старался понравиться Свете, и, видимо, именно поэтому меж ними легко и бистро установились свободные благожелательные отношения. Во многом этому способствовало то, что они были люди одного круга.

Увлеченный только Леночкой, Павлик как бы подставлял всем остальным незащищенную спину, и Света, с присущей ей проницательностью двумя-тремя безобидными вопросами восстановившая для себя всю картину отношений Леночки и Еловцова, невольно увлеклась этой игрой, стала «прощупывать» прилетевшего в Гатчину корнета.

Леночка, внутренне метавшаяся, будто в осажденной крепости, сразу же все поняла, почему-то запаниковала и замкнулась в себе. Влюбленный и доверчивый Еловцов питался разговорить ее и все больше раскрывался для Светы, которая, очень тонко и остроумно поддерживая разговор, все-таки заинтересовала его, несколько отвлекла от Леночки и перевела на некоторое время его внимание на себя.

Темы были самые разные. Заговорили о судьбе и предопределении. Еловцов увлекся и рассказал, как на прошлогодних маневрах какая-то цыганка гадала всем офицерам его полка («Не наша, петербургская, знаете ли, цыганка, а настоящая - из табора...»), очень верно рассказала всем их прошлое и открыла будущее.

- И что же она предсказала Вам?

- А! Не стоит внимания! Тем более, что с тех пор меня так и
подмывает испытать судьбу и ввязаться в какое-нибудь заведомо проигрышное дело, - легкомысленно ответил Еловцов.

«И сейчас Вы как раз ввязались в такое дело?» - хотела спросить Света, но сдержалась.

- Будет только то, чего не быть не может. Все предопределено и
все удивительным образом взаимосвязано, и даже наша сегодняшняя
встреча не менее удивительна и предопределена. Впрочем, как и все в этом мире,- сказала она.

Глава 6.

С Еловцовым они расстались возле дома Санговичей. Долго стоять у дверей с посторонним человеком было бы неприлично. Он с недоволь;ным видом отправился на вокзал, а они следили за ним сверху, из Леночкиного окна.

- Ну, и как далеко у вас с ним зашло? - спросила Света у взволно;ванной Леночки.- Давно? С того самого случая?

- Да… Нет... Он тогда уехал… Но вот теперь каждый раз приезжает…

- Я вижу, что между вами нет полного доверия. Того - ты помнишь? - ты мне рассказывала об одном гимназисте... Господин Еловцов, судя по его недовольному виду, надеялся на большее.

Леночка хотела сказать, что это сама Света помешала сегодня, что у них с Еловцовым совсем особенные, очень хорошие отношения, но про;молчала.

- Ты правильно делаешь, что не удовлетворяешь его желаний немедленно, - продолжала Света, все еще наблюдая за далекой фигурой корнета, который даже издали казался обиженным и надменным. - Заставь его страдать, однако, не слишком. То, что стоит нам слишком многого страдания, теряет свою цену, когда, наконец, приобретается после стольких затруднений: ведь кажется, что можно было надеяться на лучшее. Ведь столько выстрадал! Или уж заставь его слишком страдать, более чем слишком… тогда ты - царица... Так чего он от тебя добивается?

- Я сама не знаю. Как он тебе?- быстро спросила Леночка, и Све;та поняла, что Леночка уже сделала выбор и теперь лишь ищет подтвер;ждение его правильности.

- Он - прежний, - жестко сказала она.- Тогда, в первый раз, он
нас просто мучил, а теперь он тебя (а сегодня заодно уж и меня)
компрометирует.

- О!..

- В приличных, домах на балу два-три танца подряд с одним кавалером компрометируют девушку, и если кавалер идет на это, то счита;ют, что их свадьба обеспечена. Он не может не знать этого. Поздно,- взглянула Света на зашипевшие и ударившие часы. - Я заболталась, по;ра домой. До свиданья, Леночка. Нет, не беспокойся, не провожай меня.

Дома Света никак не могла отделаться от внезапно нахлынувших воспоминаний. Она вспоминала близкое, не совсем еще ушедшее детство, свою первую любовь, Калинина. «Разберись, почему именно это пришло тебе в голову,- учила она сама себя,- и это пройдет». Ну, конечно же! Влюбленность Еловцова в Леночку, весь их странный «роман», свидете;лем чего она на какое-то время стала, так подействовали на нее. Она пыталась так же разобраться с прошлыми, отболевшими чувствами, но это оказалось не под силу, и она просто предалась воспоминаниям. Она вспоминала похожее на лихорадку чувство, когда она была так же весе;ла, как и несчастна. Вспомнила ревность, любовь, зависть, обманутую надежду, оскорбленное самолюбие, все, что есть самого ужасного в этом мире. Именно тогда она повзрослела. Что действительно заставля;ет созревать, развивает, изменяет - так это несчастье или любовь. Для нее тогда это были синонимы.

Она долго смотрела на свое отражение в зеркале. Особое удоволь;ствие ей доставляло почему-то любоваться своими руками, хотя они и не были так красивы, как на картинах Тициана или на портретах Первой Империи: обыкновенные белые и тонкие руки.

«Ничто не пропадает в этом мире, - думала она. - Когда мы перестаем любить одного, привязанность или другое, но равное любви по силе чувство мы переносим на другого или другое, только в иной форме». Стемнело. Полумрак скрадывал угловатость ее неоформившихся рук и плеч, и отражение ее в зеркале делалось еще прекраснее. «Да, я прекрасна… И я способна на большую любовь... Если бы я любила, я хотела бы быть любимой так же сильно, как люблю сама. Но такой любви нигде не встретишь… И я никогда не полюблю, потоку что никто не полюбит меня так, как я умею любить».

* * *

В следующую их встречу Леночка была страшно напряжена, напугана и вздрагивала от каждого движения Еловцова. Недолгий путь по аллее она, казалось, еле перенесла и, наконец, в конце аллеи обернула к Павлику бледное хорошенькое личико и со слезами в голосе проговорила:

- Скажите, Павел Александрович, разве Вы не догадываетесь, что всем своим поведением, всеми этими встречами Вы компрометируете меня? Чем я заслужила?..

«Со всей этой любовью я и вправду забыл о приличиях!- сознался себе несколько растерянный Павлик.- Но уж раз так…».

- Елена Михайловна,- тихо сказал он, бери ее за вздрогнувшую руку. - Я понимаю... Я просто с ума сошел от любви. Да... В ближайшее время я переговорю с Вашими родителями. Но… Когда я буду говорить с ними… Я должен знать... Ваше решение... А?

«О, Боже! Как все быстро делается…» - перепуталась Леночка.

- Ах, я еще так молода… Это так... - запнулась она, больше всего боясь, что Еловцов воспримет это как отказ. «Хоть бы еще раз!..»

- Я понимаю…

- Мне надо хотя бы закончить гимназию...

- Я понимаю, что не завтра… И все же... Вы согласитесь?

- О, не мучьте меня… Вы же сами знаете!..- тонким голоском
воскликнула Леночка и, оторвавшись, быстро и не оглядываясь пошла прочь.

«Ч-черт! Прямо театр какой-то!» - подумал Еловцов, снимая фуражку
и утирая платком лоб. Он был в еще большей растерянности, так как
предполагал, что сам должен был сейчас поцеловать ей руку и, круто
повернувшись, идти испрашивать разрешения на брак у матушки и офицерского собрания. «Что же значит ее ответ? Ну, по крайней мере, «нет» она не сказала...».

Вечером, не откладывая дела в долгий ящик, Павлик зашел в ком;наты к матушке.

- Как хорошо, что я застал Вас, - сказал он, изо всех сил стараясь казаться спокойным. - Я хотел бы переговорить о Вами об одном деле.

Матушка оторвалась от деловых бумаг, которые она имела обыкно;вение сама перепроверять, не вполне полагаясь на управляющих.

- Наконец-то соизволил, - сказала она недовольным голосом, но, ре;шив, что сын и так редко обращается к ней, и потому надо бы с ним помягче, вздохнула и продолжила просто устало.- Садись. Ты, я слышала, доигрался с оружием... Весь свет знает, а мать почему-то в последнюю очередь все узнаёт. Что там у тебя с рукой?

- Вы, наверное, лучше меня знаете, если весь свет знает, - улыбнулся Павлик. - Обычная неосторожность. Поболело и прошло.

- Отчего ж не сказал?

- Боялся Вас огорчить.

- Скажи на милость!.. Итак? Я Вас слушаю, сударь.

- Видите ли, матушка, («А! Будь, что будет!») Я хочу жениться.

Матушка окончательно оторвалась от деловых бумаг и пристально посмотрела на него. Потом она сложила бумаги в стопку и отодвинула на край стола, встала (Павлик немедленно вскочил, но она жестом опять усадила его), прошлась и, сплетя пальцы на широком поясе строгого платья, остановилась у зашторенного окна.

«Волнуется», - с удавлением подумал Павлик. И поняв это, он как-то нечаянно увидел, что мать его очаровательна, «прекрасна как день», несмотря на усталость от всевозможных неприятностей и болезней, что при полной естественности и простоте у нее прекрасные манеры. Вот только туалеты ее мрачноваты…

- Что ж, Павел, - сказала матушка, отхода от окна и усаживаясь в кресло напротив Павлика. - Я всегда уважала твои желания. Но в наш практический век я хотела бы оговорить с тобой чисто практические сторо;ны твоего решения. Одно дело быть холостяком... Ваш полк известен скромностью, и тебе до сего времени не нужно было иметь особых средств. Другое дело быть женатым, семейным человеком. Пока ты холост, ты мо;жешь жить, где захочешь, здесь, в этом доме, или снимать холостяцкую квартиру. Ты можешь обходиться одним лакеем или денщиком. Но жена;тый кавалергард не может довольствоваться каким-то углом, он должен иметь приличную квартиру в городе и достаточно средств, чтобы не от;ставать от требований светской жизни. Я думаю, что смогла бы дать те;бе такие средства. Я могу даже оставить тебе этот дом, а сама уеду в наше имение или в Крым. Но я хотела бы тебя предостеречь, напомнить, что многие в таких случаях забывают благоразумие, начинают жить выше своих средств и влезают в долги. Меня, честно говоря, смущают твоя молодость, легкомыслие и неопытность. Достаточно ли ты самостоятелен, чтобы вести семейную жизнь?

«Конечно, вся эта история с рукой не в мою пользу, - подумал Пав;лик.- Конечно же, она права. Но не мот же я, не игрок…»

Матушка говорила непривычно мягко, но по обыкновению логично и убедительно. То уговаривала, то рассуждала вслух.

- Второе, о чем бы я подумала на твоем месте, это – служба. Я
полагала, что, выслужив положенный срок, ты будешь поступать в академию. Не повлияет ли женитьба на твою карьеру? Ты помнишь, как поступал в полк. Офицеры твоего полка самым тщательным образом ознакомились с твоей родословной со времен Иоанна Грозного. И если б они обнаружили в тебе хоть каплю плебейской крови, то тебе не помогли бы никакие протекции. Я не хочу оскорблять напрасными подозрениями твою избранницу, я просто не знаю ее, но достаточно ли она ...? При;мут ли ее в полк в качестве полковой дамы? И, наконец, самое глав;ное. Как давно ты знаешь эту девушку? Кто она? Назови мне ее хотя бы.

- Да, действительно,- пробормотал Павлик.- Я как-то забыл…
Ее зовут Елена Михайловна Сангович. Она живет в Гатчине. Заканчивает
гимназию…

Все эти данные явно встревожили и насторожили матушку.

- И познакомился ты с ней этим летом на маневрах. Так?

- Так,- кивнул Павлик.

Выражение лица матушки менялось на глазах. Она с вниманием разглядывала отводившего глаза сына и вдруг тоном, каким говорят о том, что сбылись самые худшие предположения, спросила:

- Уж не на дуэли ли ты дрался?

Павлик вздохнул и неопределенно покачал головой.

В глазах матушки засветилось какое-то печальное торжество. «Ну, я же говорила!..» Она тоже вздохнула и тоже покачала головой, только утвердительно.

- Мальчишка… - только и сказала она.

- Послушайте, матушка, Вы так радуетесь, как будто поймали
меня за руку, тайком кушающим Ваше любимое варенье, - развел руками Павлик.

- Хороша радость! - голос матушки потускнел, она опять придвинула к себе бумаги. - Я прошу тебя не торопиться и не предпринимать ни;каких шагов хотя бы неделю. Я хотела бы переговорить о твоем деле с нашими.

Последние слова она произнесла, не отрывая глаз от бумаги.

Павлик встал, почтительнейше поклонился и вышел.

« Деньги… Квартира… Всю жизнь мне не будет хватать денег, чтоб поставить эту самую жизнь на достаточно широкую ногу. Наши… Ч-черт! Я ведь и вправду не знаю, какого она рода... Ну, надеюсь, не из купцов».

Собрать своих в ту пору было нелегко. Варвара Петровна, мать Павлика, знала это, неделя нужна была ей, чтобы выиграть время и на;вести справки. Кроме того, она подстраховалась и позвонила князю Феликсу Юсупову-старшему, с которым ее покойный муж был в очень близких отношениях, поделилась своими сомнениями и просила совета. Юсупов, гвардейский генерал и бывший командир Кавалергардского пол;ка, посочувствовал Варваре Петровне и обещал отечески предостеречь Павлика. Затем Варвара Петровна стала вспоминать, кто из родных или близких сейчас живет в Гатчине, но не находила ни одной подходящей кандидатуры. Те были не настолько близки, а иных Варвара Петровна слишком уважала, чтоб просить их выяснить, что из себя представляет некая гатчинская гимназистка. Сомнения ее внезапно рассеял появившийся свой - старый князь Мещерский.

Федор Мещерский, богатый, но не чиновный старик, приехал из Москвы хлопотать по каким-то делам и заглянул к Варваре Петровне.

- Придется уйти из полка? С чего бы это?- удивился старик, но
сразу же утешил хозяйку. - Эка невидаль - Кавалергардский полк! Мы,
Мещерские, никогда никому не служили. Кто такие эти Романовы? Триста лет!.. Подумаешь!..

Старик кичился древностью рода, считал себя истинно русским кня;зем, а русским - значит православным, говел, носил бороду и любил посидеть у самовара. Впрочем, ему нельзя было отказать в своеобразном остроумии.

- Чего узнавать-то? Если девка честная, то и узнавать нечего, а если сомневаешься... Как ее? Сангович? Сангушко помню, славный род… Сангович, говоришь... Знаешь, Варенька, есть тут один прохвост, князь Андроников. Всех подобных себе знает наперечет. Про добрых людей у него узнавать совестно, но если уж там что нечисто, то лучше его ник;то тебе ее родословной не представит.

Сначала Варвара Петровна отнесла это предложение на счет старческого слабоумия князя и, сменив тему разговора, не удержалась от вздоха: «Как Вы постарели, князь!». Однако со временем идея старого Мещерского показалась ей вполне разумной.

- Как же мне к Андроникову обратиться?- вернулась она к прежнему, к больному.- А если там действительно все чисто? Сами себя высечем. Ведь такой мошенник!..

- А зачем тебе, честной вдове, в это мешаться? Есть у меня один
человек... Да и на меня, старика, ни одна собака не подумает, - обнадежил князь Мещерский.

Через неделю Варвара Петровна знала достаточно, чтобы говорить с сыном. Она вызвала его к себе, но, предложив сесть, никак не могла приступить к главному.

- Как твои дела на службе? Как прошла неделя?

Собранный, замкнувшийся Павел односложно отвечал. По всему его виду ясно было, что он намерен отстаивать свое.

- Послушайте, матушка, - наконец сказал он,- Вы просили меня обождать неделю. Неделя прошла, Я ждал, и Вы видимо, привяли свои меры, навели справки… Чего же Вы хотите мне сказать? Впрочем, чего бы Вы не сказали, - добавил он быстро, - это не изменит моих чувств... к этой девушке...

Варвара Петровна еще подождала, хотя тирада Павлика давала ей возможность высказать все, что она хотела.

- Чувства... Я не верю в скоропалительные чувства.

- Почему Вы считаете их скоропалительными?..

- Успокойся. Дай мне сказать,- чуть повысила голос Варвара Петровна, удивленная тем, что впервые в жизни сын перебивает ее. - Да, я не верю в скоропалительные чувства. Да, я действительно навела справ;ки. Что? Я, твоя мать, не имею на это права?

Павлик опустил глаза и пожал плечами. Варвара Петровна еще вы;ждала, чтоб как-то разрядить сразу ставшую нервозной обстановку.

- Повторяю, я — твоя мать, - тихо сказала она. - Мне будет очень больно, если с тобой случится что-то дурное. Я не могу и не хочу те;бе ничего запрещать. Я хочу одного! Чтобы ты, мой сын, рассказал все мне, твоей матери, и мы бы вместе подумали... Ведь ты дрался на ду;эли? Так?

- Дрался,- признался Павлик.

- Из-за нее?

- Вовсе нет... Глупая случайность... Я так ругал себя за нее!..- вырвалось у Павлика.

- Ну? Итак?

- Я был в разъезде...- и Павлик, путаясь и смущаясь, рассказал
матушке о том, что произошло с ним на речке Лиговке, опустив, однако,
как он заставлял Свету встать во весь рост и показать ножку.

- И что же?

- Одна из них оказалась кузиной этого верзилы Володеньки
Трубчевского. Видимо, нажаловалась ему.

- Это которая? Урусова?- заинтересовалась матушка,

- Кто? Кузина? Нет, Осокина.

- Алексея Александровича?

- Нет, Дмитрия Александровича.

- Ах, да! Дмитрий вернулся… - вспомнила матушка.- И, значит, Володенька вызвал тебя?

Павлик не стал уточнять, что это он вызвал князя Володеньку, промолчал.

- Да, угораздило тебя... Но уж коль такое случилось, почему ты не выбрал Осокину? Прекрасная семья... Я бабку ее прекрасно знаю. И Дмитрий Александрович с твоим отцом были... Нельзя сказать, что они были дружны, но... Да уж!- опомнилась матушка и вновь надолго замолчала.

Готовый возражать всему, что скажет матушка, Павлик с нетерпением ждал и уже заготовил фразу: «Да зачем она мне нужна, Ваша Осокина?».

- У меня... Видишь ли, Павел, я навела справки, и они мало утешительны, - сказала Варвара Петровна. - Елена Сангович недостаточно... Я не хочу сказать, что она из недостаточно приличной семьи. Вовсе нет. Но она не достаточно знатного рода, чтобы быть принятой в качестве твоей супруги офицерским собранием вашего полка, - отчеканила, наконец, Варвара Петровна.

- Что из того?- дерзко вскинул голову ждавший такого поворота Павлик.

- Коли ты живешь в обществе, надо придерживаться законов этого общества, иначе станешь изгоем. У тебя перед глазами прекрасный при;мер - твой бывший командир полка, - веско сказала матушка и со значением подняла палец.

Речь шла о великом князе Михаиле Александровиче, который вопре;ки воле родных женился на женщине, дважды бывшей замужем, причем у последнего мужа, поручика Вульферта, великий князь ее отбил. Был громкий скандал. Великого князя, венчавшегося в Вене, не пускали обратно в Россию, он и его жена, графиня Брасова, оставались как бы изгоями. Нынешнюю супругу великого князя еще до их венчания нигде не принимали, а синие кирасиры, бывшие сослуживцы ее второго мужа, поручика Вульферта, за знакомство с графиней Брасовой или даже за произнесение ее имени в обществе могли вообще изгнать из полка.

- Что поделаешь,- вызывающе громко сказал Павлик. - Все это время я как бы жил для других и по указке других. Я достаточно взрослый...

- Чтобы поломать все, чего с таким трудом добился, - закончила за него матушка. - Пойми, мы живем в обществе… Что мешает тебе найти хорошую девушку нашего круга? Что за нужда знаться с плебеями? Ведь плебейские черты рано или поздно проявятся в твоих потомках!..

- Ах, не пугайте меня, матушка! «Плебейские черты»! Вспомните
графа Апраксина, который нигде не показывается...- Павлик явственно
представил широкий выпуклый лоб названного им графа, мелкие черты его
лица, светло-голубые глаза и застывшую улыбку - признаки скорого безумия. - Тут уж не знаешь, что лучше!

- Если ты так боишься вырождения, то и женился бы на крестьянке,-
зло усмехнулась матушка. - Не думаю, чтобы брак с мадмуазель Сангович
стал гарантией от подобных вещей... Ты просто упрямишься! Ты рискуешь потерять все и сам не знаешь, ради чего.

- Да откуда Вы знаете о моих чувствах?- вскричал Павлик.

- Не кричи! Я повторяю, что не верю в какие-то скоропалительные
чувства, но зато я знаю, как могут завлекать вот такие выскочки-вертихвостки таких дурней, как ты! - тоже не сдержалась матушка.

- А!.. - снова воскликнул Павлик, но только всплеснул руками. - Ну что такое вы говорите?!

- Говорю, что знаю! Я спрашивала тебя, как давно ты ее знаешь. Что ты мне ответил?

- Что? Да, я познакомился с ней на маневрах, и Вы знаете - как.
Ну? Что дальше?

- Да поставь себя хоть на минуту на мое место! Представь, что
это твой сын вздумал жениться на какой-то девице, за которой подсматривал во время купания…

- О-o-o!-простонал Павлик. - Но такого ведь не было! Почему Вы искажаете весь смысл?..

- Ладно, оставим, - устало сказала матушка. - Я не одобряю
твоего выбора. Более того, считаю eгo гибельным для тебя и…- но, почувствовав, что снова теряет терпение, она махнула рукой и откинулась на спинку кресла.

- Иди, у меня много дел,- сказала она, помолчав.

Этот кошмар продолжался целую неделю. Матушка уговаривала его, Павлик упорствовал. Он уже представил свой будущий уход из полка. «Будет немножко стыдно. Люди пошепчутся, но со временем все забудет;ся» - успокаивал он себя. Он не мог и боялся открыто выступить про;тив родительской воли и задался вздорной идеей переубедить, переуп;рямить матушку.

Варвара Петровна приводила ему примеры славных дел и постыдных поступков предков по обеим линиям, взывала к его долгу, к родствен;ным чувствам. Все сводилось к одному - не принимать необдуманных ре;шений. Неделю они изводили друг друга,

В конце концов, Варвара Петровна, чувствуя, что силы ее иссякают, заявила:

- Если ты так непреклонен, если согласен потерять все - положе;ние в обществе, друзей, карьеру, я не говорю уже о расположении и об отношении к тебе наших близких, то делай, что задумал. Но... Я мать. Я вправе потребовать от тебя этой жертвы... Не сейчас! Хотя бы через, год... Дай мне прийти в себя. Обещаешь?

- Хорошо, - ответил Павлик.

* * *

На скрещенных саблях синим колеблющимся пламенем горела обли;тая ромом сахарная голова. Жженый сахар клейкими каплями стекал и ка;пал в огромный жбан, наполненный таким же тлеющим вином. Звучное па;дение каждой капли дополнялось зловещим шипением и потрескиванием.

Причудливые отблески играли на разноцветных одеждах собравшихся молодых людей. Здесь было странное смешение формы различных гвардей;ских полков, странное при существовавшей тогда замкнутости, но на расстегнутых кителях и мундирах можно было обнаружить и нечто общее, а именно - маленький белый мальтийский крестик, знак окончания Паже;ского Его Величества корпуса.

Пажеский корпус был самым привилегированным военно-учебным заведением России. Выпускники его отличались сплоченностью, некоей кастовой замкнутостью и блестящей подготовкой. Поступить в корпус мог;ли лишь дети и внуки генералов. В отличие от лихих кавалеристов-николаевцев, которые шли служить из любви к военному делу, а зачастую из любви к красивой форме, пьянствовали, веселились и искали случаев подраться, пажи с младших классов строили планы своей карьеры, просчитывали годы прохождения службы, поступления в академию, цензового командования ротой или эскадроном. От сослуживцев-николаевцев они отличались, как отличаются «домашние» благовос;питанные дети от уличных сорванцов-мальчишек. Впрочем, и им не были чужды традиционные гвардейские развлечения. Но и здесь, развлекаясь, они не забивали, что помимо самого развлечения есть еще одно важное дело, ради которого все они собрались.

Собрались в Петергофе, на квартире у лейб-улана Алеши Штейна. Сам Алеша, на правах хозяина руководивший пиршеством, в расстегнутом мундире с откупоренной бутылкой шампанского стоял возле дышащего синим пламенем жбана и рассказывал всем известное и надоевшее:

-...Она ждет новых ощущений. Ее просто тянет на эффектный раз;рыв. Мне нетрудно устроить все это, но все это не будет иметь для меня всей прелести новизны…

- Сы-с-слишком ярко. П-плесни...- указал ему от окна на пылавшую сахарную голову князь Урусов.

Алеша плеснул шампанского на зашипевший сахар.

- Послушай, Алексей! Давай о деле, - напомнил из угла кавалергард Мандрыка. – Из-за чего ты нас собрал?

- О! Как там сказано у господина Гоголя про пренеприятнейшее
известие?

- Ладно, не тяни.

- Сейчас… Все! Можно разливать! Ваши стаканы, господа! - провозгласил Алеша, черпая ковшиком из жбана приготовленный им напиток.

- Н-ну, д-для п-ы-раяснения мозгов...- поднял свой стакан Уру;сов. -Уммм, - промычал он, одобрительно качая головой.

- Ч-черт! Жжет, а приятно, - подтвердил присутствовавший Поливанов.

- Так для чего ты собрал нас, Штейн?

- А собрал я вас, господа, из-за того, что Павлик Еловцов уходит в запас, покидает полк, - с непонятной торжественностью объявил Алеша.

Все оглянулись на Мандрыку. Тот был не менее других удивлен:

- Первый раз слышу.

- Еловцов уходит… Да ты не путаешь, Штейн? А то знаем мы твои шалости…

- Ради «шалостей» я не стал бы злоупотреблять вашим драгоценным временем, господа,- обиделся Алеша.

- И-и... п-а-а п-парядку… - приказал Урусов.

- А по порядку дело было так... Поливанов, еще черпачок?.. Так
вот. Приезжаю вчера в Петербург, иду в гости к одной знакомой...
Достойнейшая женщина, доставила мне массу удовольствия...

- Послушай, Алеша, тебя в корпусе учили докладывать? - перебил
Поливанов.- Говори четко, ясно и о деле.

- Виноват, господа, - еще больше обиделся Алеша.- Если говорить
четко, ясно и о деле, то я встретил Еловцова, и оный Еловцов сообщил мне, что из-за несчастной любви оставляет военную службу.

- Еловцов? Быть того не может. Ты что-то путаешь...

- Я ничего не путаю, господа! Его матушка против этого брака. Я даже помню, что он сказал. У него вырвалось: «Какой визг, и какие рассказы. Родословная мадмуазель Сангович разрастается на моих глазах». Так что я ничего не путаю...

- Что это за Сангович? - спросил Мандрыка.

- Ну...- Алеша сделал вид, что что-то знает, но не может говорить.- Как вы заметили, я собрал сюда не весь наш выпуск, а прежде всего тех, кто был свидетелем одного известного нам события и кто, как и Еловцов, вышел из корпуса в Кавалергардский полк...

- Кажется, я знаю, кто это такая, - сказал Поливанов.

- Эт-то, нав-верно, т-та бь-беленькая, за к-ка-аторой он выскакивал, - вспомнил князь Урусов.

- Что-то действительно страшное? - спросил у него Мандрыка.

Князь Урусов пожал плечами.

- В полку ничего не известно, - сказал Мандрыка. - По крайней мере, офицерское собрание пока ничего не знает.

- К-к-х-кагда узнает - поздно будет, - буркнул Урусов. – Т-ту-ут тонкость.

- Господа, давайте дослушаем Штейна, - предложил Поливанов.

- Да, конечно, извини, Алеша, мы тебя перебили - поддержал Мандрыка.

- Итак, я продолжаю, господа, - сказал дождавшийся внимания
Алеша.- У Еловцова размолвка с родными. Он хочет жениться, а родня
против. Она, то есть эта девица, не совсем ...м-м-м... Там у нее тетушка-банкирша или что-то в этом роде…

- Ах, вон оно что!..

- Но не все еще потеряно, - продолжал Алеша.- Почему я и созвал вас, господа. Варвара Петровна умолила Павлика отложить все на год… Еще
по черпачку, господа? - вспомнил он свои обязанности хозяина и
виночерпия.

Офицеры чокнулись и выпили, обдумывая сказанное Штейном. Питье обжигало и бодрило.

- Я согласен с Алексеем, - сказал до сих пор молчавший павловец Криворотов,- Еловцов был вторым в выпуске. Прекрасный строевик, хороший товарищ. Мы не можем допустить, чтобы он оставил военную службу, сломал себе жизнь и карьеру рада интрижки с какой-то банкиршей. Надо поговорить с ним по-товарищески.

- Поговорить!..- фыркнул Алеша. - Если уж он своей матушки не
послушался!.. Вон Володенька Трубчевский хотел поговорить...

- Странно,- вздохнул Поливанов,- Девица - не особо... Ломать из-за такой карьеру…

- Э-э… З-за год ф-ф-все образуется, - махнул рукой князь Уру-
сов и налил себе еще стакан «ерша».

- Если он ей обещал, то ничего те образуется, - рассудительно заметил Мандрыка.- Если он дал слово…

- Эт-то верно,- согласился Урусов. - Т-тогда е-её надо а-а-а...отбить. Вот ты, бабник, - кивнул он Штейну. - И-и-и... отбей у него… в-вот эту… девчонку…

- Вот это мило!- воскликнул Алеша. - Почему я?

- Ты в этом отношении из нас самый опытный, - тонко поддел его
Мандрыка.

- Да он меня на дуэль вызовет…

- Велика важность! После помиритесь… Он хоть и горяч, но сердце-то предоброе.

Выход был найден, и все принялись уговаривать ошеломленного Штейна.

- Послушайте, если даже я и соглашусь, - отказывался Алеша, - то
что изменится? Сейчас он уходит из кавалергардов, а тогда меня будут выгонять из Уланского Ея Величества. И вся разница!

- Да кто тебя заставляет на ней жениться?!

- Но это же непорядочно - отбивать невесту у товарища, - цеплялся за последний довод Алеша.

- Н-нет больше… эт-то… любви, если кто ду-душу положит за
други своя, - утешил его князь Урусов, знаток богословия и оккультных
наук.- Он т-тебе еще сам спасибо скажет.

- Я не склонен жертвовать кем-то даже ради Павлика Еловцова,-
сказал Поливанов. - Впрочем, дело ваше. Всякая глупость страдает от своей скуки. Но раз уж вы решили заключить союз против какой-то гимназистки, то не забудьте блокировать самого Еловцова.

- Хорошая мысль. Это я беру на себя, - ответил Мандрыка.

Огненный напиток постепенно начал оказывать свое воздействие.

Во всем случившемся и предполагаемом усматривали, прежде всего, смешную сторону. Алеша Штейн сам поневоле зажегся.

- П-против Еловцова т-ты-ы, брат, мелковат, - говорил ему Урусов, - но з-за т-табой - мастерство… П-пы-ы-будет, что рассказать т-товарищам…

Речи стали бессвязнее. Решив, что делать с Еловцовым, и взвалив основную тяжесть на Алешу, каждый заговорил о своем.

Перед полуночью Мандрыка и Криворотов стали прощаться. Кирасиры Урусов и Поливанов, которым надо было давать крюк, чтобы добраться до Гатчины, решили заночевать у Алеши.

- Па-паапробуй,- потчевал Урусов отъезжающего Криворотова каким-то особым напитком собственного изготовления.- Т-тотчас отобьет
весь хмель…

- Помилуй, братец, - отнекивался тот. - Да рада чего же я два часа трудился?

- Как же я ее отобью, когда она в Гатчине, а я - в Петергофе?-
недоумевал Штейн.- Брался бы уж ты, Поливанов.

- Мне некогда. Я в академию готовлюсь. Еловцов чуть ли не каждый вечер приезжал, теперь ты будешь ездить. Ничего, за год уж как-нибудь...- ухмылялся укладывающийся на диване Поливанов.

«О, Господи! И зачем только я все это затеял?!» - думал Алеша, не представляя, как возьмется за предстоящее ему дело.

Глава 7.

Петергоф всегда называли «русским Версалем». Рассказывали, что, побывав во Франции, Петр Великий был поражен резиденцией французских королей и, вернувшись в Россию, выписал из Парижа архитектора Леблона, живописца Пильмана и скульптора Пино. Названия Марли и Монплезир тоже указывали на источник вдохновения строителей Петергофа. И все же в Петергофе все было несколько грубее, примитивнее, менее продумано, если сравнить его с загородными резиденциями европейских дворов. Сказалась скудость средств во время строительства и, тем не менее, желание блеснуть и поразить гостя. Много препятствовала природа. Дожди, туманы, пронизывающая сырость подтачивали камень, заставляли темнеть позолоту, периодически разрушали пристани, дамбы и набережные каналов.

Но Свете и Леночке, оказавшимся возле дворца ясным осенним даем, Петергоф показался сказочным местом. Серебряные крыши дворца сияли на фоне нежно-голубого неба, блекло светилась золотая корона на сред;нем корпусе. Воздушные постройки возвышались над струями, не перестаю;щих бить фонтанов, над темной, будто припыленной хвоей огромных елей, и казалось, что весь этот ансамбль всплыл и вознесен фонтанами над расступившимся еловым лесом.

С моста, перерезающего канал, ведущий от дворца и главных фон;танов к морю, открывался прекрасный вид на дворец. Гигантский золотой геральдический орел парил над купольным зданием с одного края ан;самбля, пятикупольная дворцовая церковь блестела золотым орнаментом с другого его края.

- Правда, что это похоже на Версаль? - спросила Леночка, задерживая дыхание.

- Вовсе нет! Ни по расположению, ни по характеру. Это скорее напоминает Италию, Германию… В Версале больше отчетливости в отдел;ке, - отвечала Света.- Если взять Версаль за эталон, за своего рода столицу, то Петергоф — провинция.

- Я хотела бы побывать в Версале, - мечтательно сказала Леночка. - Как чудесно жить в таком дворце. Хотя бы в этой Александрии, - ука;зала она в сторону огороженной резиденции императорской фамилии.

Света промолчала. Она сама как бы прощалась с Петергофом, на душе было грустно. Бабушка собиралась из Гатчины в свой петербургский дом, хотела забрать Свету на зиму с собой и уже распорядилась подыскать хорошего учителя рисования и живописи. В Петергоф Света приеха;ла повидаться и попрощаться с родителями. Конечно, она будет навещать их каждую неделю, но жить-то она будет у бабушки… Леночка, обожавшая такие маленькие путешествия, с неизменным удовольствием гостила у Осокиных в Петергофе.

*; Здесь все кажется легким и ласковым, - тихо говорила Света,
всматриваясь в парк и в фонтаны. - Грозный Петр Великий кажется обычным богатым голландцем, любителем цветов, картин и разных курьезов.

*; Я слышала, что твои предки были в родстве с самим Петром? -
спросила Леночка.

Света промолчала, словно ей неприятно было говорить на эту тему.

- Нам пора, не то мы опоздаем к чаю, - напомнила она.

Они обогнали двух морских офицеров, лениво и медленно идущих но аллее, офицеры посмотрели им вслед и о чем-то тихо заговорили. Гуля;ющих было мало, и одинокая фигурка молодого уланского офицера непо;далеку от входа в парк сразу бросилась девушкам в глаза.

*; По-моему он шел вслед за нами как раз до этого места, - шепну;ла Леночка Свете. - Он нас поджидает…

*; Какие ноги нужно иметь, чтобы простоять на одном месте два часа
подряд, - усмехнулась Света.

*; Я его где-то видела...

*; О! Их тут целый полк. Посмотри!

На плацу, примыкавшем к Петергофскому парку, по кругу шагом ездили человек тридцать улан - какой-то не в меру ретивый командир проводил в неурочное время конное занятие с новобранцами.

Молодой улан заговорщицки улыбнулся девушкам, но они довольно сердито посмотрели на него и заторопились по улице.

- Нет, я точно где-то видела его, - прошептала опять Леночка, обернулась на повороте и тихонько вскрикнула. - Ой! Он идет за нами!

Они пришли вовремя. Маман в изысканном tea gown12 главенствовала за столом. Было обычное скучное вечернее чаепитие, которое почему-то всегда так нравилось Леночке. ПапА, обычно рассеянный и отвечающий односложно и невпопад (все мысли его были о службе, он "подтягивал" полк), в присутствии двух молодых и красивых особ, дочери и ее гостьи, оказался необычайно весел и остроумен. Леночка задала ему какой-то вопрос о полковых делах, но папА, прекрасно зная, что подобные разго;воры смертельно скучны юным созданиям, перевел все на курьезные слу;чаи во время прошлых кампаний. Особым успехом пользовался анекдот о том, как во время венгерской кампании войскам была пожалована госу;дарем Николаем I медаль с надписью "С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтесь, яко с нами Бог!", а австрийский император якобы раздал своим опозорившимся войскам медаль с надписью "Бог с вами!".

Заключительные слова, произнесенные особым тоном и с особым безнадежным жестом, были так хороши, что все за столом дружно рассмеялись.

После чая папА пошел в кабинет покурить, а, вернувшись, с хитрой улыбкой спросил у маман:

- Что это за юный незнакомец второй час мокнет под дождем напро;тив нашего дома?

Маман немедленно подошла к окну, стала лорнировать кого-то, а по;том совершенно серьезно ответила:

- По-моему это племянник камер-юнкера Владимира Николаевича Штейна. Вполне приличный молодой человек.

Девицы замерли, как застигнутые на месте преступления, и при пер;вой же возможности ушли в комнату Светы.

На улице моросило. Из окна, если прислониться лбом к стеклу, виден был стоявший в стороне, неподалеку от дома тот самый маленький светленький лейб-улан.

- Я определенно его где-то видела, - твердила Леночка.

К папА зашел по делам службы полковой адъютант поручик Колокольцев 1-й, и из-за двери слышно было, как маман его о чем-то расспрашивала, скорее всего о мокнувшем племяннике камер-юнкера Штейна.

- Это славный юноша, - донесся голос адъютанта - Он несколько
разгильдяй, но очень весел, остроумен и недурен собой. Если Вы хотите, я Вам представлю его, я буду очень рад.

Несомненно, речь шла об улане.

Девушки были оживлены. Человек, мокнущий под дождем только ради того, чтоб тебя увидеть, вызывает любопытство. Естественно, за весь вечер они больше ни разу не подошли к окну, чего нельзя было сказать о маман, которая даже вздохнула с облегчением, когда не обнаружила маленькую фигурку на прежнем месте. Свете почему-то вспомнился Еловцов.

- А что слышно о твоем кавалергарде? - спросила она у Леночки.

Леночка ответила неопределенно. Еловцов не появлялся больше недели, и она просто не знала, что и думать. Может быть, поэтому она и поехала со Светой в Петергоф. Ей казалось, что поездка и возвраще;ние, если и не могут изменить к лучшему сложившуюся неясную ситуацию, то, по крайней мере, покажут всем (и ей самой), что она не сидит покорно и ждет, а по-прежнему живет и развлекается, что у нее много дру;зей и знакомых, которые рады разделить с ней время.

На следующий день лейб-улан Штейн так и не был представлен маман, видимо, адъютант не мог найти его или не мог найти повода, но девушки вновь увидели его. Света провожала Леночку, которой надо было возвращаться, чтобы не пропустить занятия. Лейб-улан появился непонятно откуда и упорно шел за ними до вокзала. В готических залах Нового Петергофа он куда-то затерялся.

- Кто знает, может быть это - твоя судьба,- сказала Леночка Свете, заботливо рассматривая негустую толпу отъезжающих.

- Что ты имеешь ввиду?

- Просто так под окнами не мокнут, - улыбнулась Леночка, очень оживленная и переживающая за подругу.- Мой Еловцов так же поджидал меня в парке.

Хозяйское «мой Еловцов» несколько покоробило Свету, а маленький и худенький племянник камер-юнкера ей нисколько не нравился.

- А вот и звонок! Прощай, милая Леночка, - с каким-то облегчением сказала Света.

Леночка расцеловала ее в обе щеки, Света ответила довольно вяло, она не любила целоваться. Люди стали рассаживаться по вагонам. Света уже собиралась уходить, как вдруг вновь увидела юного улана. Он быстро и не обращая внимания прошел мимо нее, намереваясь садиться в вагон первого класса, в глазах его, обращенных на вагон, куда только что села Леночка, горел азарт, который Света приняла за страсть. «О, Господи! Да что они все в ней находят?!» - невольно подумала она. Ударил третий звонок, поезд тронулся. Неприятно удавленная, даже ошеломленная Света медленно пошла домой.

Она совершенно не знала этого улана Штейна и без колебаний отвергла бы его ухаживания, если б он оказался неумным, пустим челове;ком, но ее неприятно удивило то, что все (или некоторые) молодые люди, обратившие внимание на них с Леночкой этим летом и этой осенью, одинаково дружно выбирали Леночку, которую Света считала хорошей, доброй, но примитивной. Видимо и молодые люди были не лучше, но тем не менее…

Вечером за чаем маман между прочим сказала:

- Говорят, что Леночку несколько раз видели с корнетом Еловцовым…

Света взглянула на маман и молча опустила ресницы, давая понять, что видит отношение к этому маман (несомненно отрицательное), обдумает это без напоминаний и сделает выводы.

- Весь свет полон соблазнов, - вздохнула маман, - но, к счастью, есть и вечные ценности... За тебя-то я спокойна, но... кто знает…

Всю долгую дорогу от Петергофа до Гатчины Леночка гнала тревожные мысли об исчезнувшем Павлике, но охотно думала о том, что лейб-улан Штейн начал ухаживать за Светой, что беленький улан и красивая темноволосая Света были бы приятной, интересной парой, искренне же;лала, чтоб у Светы и у улана все получилось (так же, как получилось бы у нее с Павликом), что они и дальше продолжали бы встречаться и дружить семействами. Постепенно желания переросли в мечты, хотя Ле;ночка несколько раз убеждала себя, что мечтать о чем-либо важном нельзя, так как мечты никогда не сбываются.

Когда она сходила с поезда в Гатчине, то настолько была во власти своих мечтаний, что нисколько не удивилась, увидев сходившего вместе с ней лейб-улана. Мечты ее были настолько реальны, и лейб-улан настолько вписывался в отводимую ему в них роль, что Леночка улыбнулась ему, как давнему и хорошему знакомому. Приободренный Алеша немедленно подошел к ней.

- Как? Вы тоже ехали в этом поезде? - спросила Леночка.

- Да, мадмуазель,- со счастливым видом отвечал несколько обескураженный таким расположением Алеша, он и в самых смелых своих пла;нах не ожидал, что мадмуазель Сангович первой заговорит с ним.

- Вы, верно, думали, что Света... Светлана Дмитриевна... будет
возвращаться к бабушке в Гатчину? Нет. К несчастью она осталась у
родителей...

- Кто? - переспросил Алеша, до которого еще не доходило, что Леноч;ка говорит о своей подруге.

- Света. Светлана Дмитриевна, - повторила Леночка, чувствуя приближение волны ужаса.

Лейб-улан улыбнулся и покачал годовой, показывая, что не понимает, о ком и о чем идет речь.

- О, Боже! – прошептала Леночка.

У нее еще хватило сил выговорить: «Извините, сударь!..», и она опрометью помчалась домой, не останавливаясь, не оглядываясь и не переводя дыхания.

- Мадмуазель!- успел крикнуть вслед ей Алеша.

Дома, придя в себя, Леночка испытала целую гамму чувств. Конечно же, это были страх и стыд, что она ошиблась и осмелилась заговорить с незнакомым мужчиной. Но ошибка в чем-то была приятной, и, помимо страха и стыда, Леночка ощутила приятное удавление, нечаянную радость и даже непонятную гордость. Лейб-улан в Петергофе, оказалось, прес;ледовал вовсе не Свету (он даже не знал ее имени), и в поезд он сел вовсе не по ошибке. Конечно, ясно как день, он преследовал ее, Леночку. О, Господи! А она… Мало того, что ее сердце было занято Павликом, она первой подошла и заговорила с интересующимся ею мужчиной. Это не был случайный прохожий, который уедет, исчезнет без следа, и вместе с ним исчезнут все следы ее бестактности, ее совершенно неприличного поведения. Этот не исчезнет. Если он увязался за ней из Пе;тергофа в Гатчину... То, что влюбленные в нее молодые люди совершенно спокойно пускаются ради коротких встреч с нею, ради одной возможно;сти полюбоваться на нее, в поездки, теперь нисколько не удивляло Ле;ночку. Павлик приучил ее к мысли, что ничего особенного в этом нет. Но как же быть с влюбленным уланом?..

Надо было немедленно прогнать его прочь раз и навсегда. Не обращать на него внимания, или еще лучше - обратить его внимание на Свету, за которой ему сам Бог велел ухаживать... Тут Леночка опомнилась и подумала, что Света здесь совершенно не при чем, что все взаимоот;ношения между уланом и Светой - лишь плод ее, Леночки, воображения, a cам улан из них двух выбрал не гордячку Свету, а ее, Леночку (во вкусе ему, конечно, не откажешь).

Постепенно раздумья о том, как прогнать улана, сменились тихой гордостью, что ее, именно ее, выбирают мужчины. Неясные сомнения закрадывались в душу… Но нет! Сначала Павлик, теперь этот улан… Конечно же так все и должно быть! Новая череда мечтаний находила перед сном. Леночка представляла, как уедет на зиму в Петербург к тете Соне, Как весь город будет у ее ног (раз уж эти два красавца заметили ее в Гатчине и ездят сюда из Петербурга и Петерго;фа)… Heт, нельзя было увлекаться, надо было удержать, сохранить Еловцова… А улан? Немедленно прогнать его прочь!.. Но как? А, кро;ме того... Он вызывал расположение уж тем, что разглядел Леночку, предпочел ее Свете. Впрочем, как и Еловцов… Уснула она счастливой.

Алеша Штейн, заночевавший у Поливанова, был слегка сбит с толку. Он не ожидал, что Леночка первой обратится к нему, и сначала решил, что она обозналась, раз уж заговорила о какой-то Светлане Дмитриевне, якобы общей знакомой. Но Поливанов, посвященный во все детали «опе;рации», сразу все расставил по местам.

- Как ты обнаружил ее в Петергофе?

- Случайно на улице.

- Что она там делала?

- Приехала к кому-то в гости.

- У кого она остановилась?

- У кого-то на конно-гренадерских квартирах.

- Осокина, командира конных гренадеров, как зовут?

- Дмитрий Александрович.

- Теперь понял?

- Причем здесь Осокин?

- С кем ты ее видел?

- С какой-то барышней… А! Понял!..

Вообще-то открытие ничего не меняло. Так или иначе, Алеша собирался прибегнуть к старому, как мир, и опробованному во все времена средству обольщения - невзирая на капризы и отказы беспрестанно твердить: «Как Вы прекрасны! Как я Вас люблю!». В девяноста девяти случаях из ста это действовало безотказно. Впрочем, это было только стратегичес;кое направление. Тактика обольщения складывалась у Алеши спонтанно, и он, как и генерал Милорадович перед Аустерлицким сражением, готов был сказать, располагаясь на ночлег у Поливанова: «Ma foi13, завтра все увидим на поле сражения». Однако кое-какие наметки у него уже были. Подобно герою Стендаля, он собирался засыпать Леночку письмами (несколько наборов писем на все случаи жизни у Алеши были под рукой), даже не читая ее ответных посланий, если таковые будут. Вполне возмож;но, что Леночка тоже читала «Красное и черное» и догадалась бы, что за игру ведет Алеша. Но его это не смущало: чем примитивнее и доступ;нее был источник, где он черпал знания о ведении подобных дел, тем он был удобнее и надежнее. Если Леночка и догадается, что с ней ве;дут игру, и даже догадается, что это за игра, по какому сценарию она разыгрывается, еще больше шансов будет, что она включится в игру, ведь как велик соблазн поиграть, когда игра и роль опреде;лены, отказаться, выйти из игры почти невозможно, и человек, которо;го вовлекают в игру, стремится чаще всего не выйти из игры, а переиграть, навязать свою игру, но... игру. А Алеше только этого и надо было. Пусть она только ввяжется!..

С утра он засел за первое любовное послание, старательно списывая его с образца и заменяя «милая Полина» на «глубокоуважаемая Елена Михайловна», и эту «Елену Михайловну» выдержал до конца, хо;тя его так и подмывало написать «милая, горячо любимая Леночка». Девушка и впрямь была прехорошенькая, даже если учесть, что Алеше всегда нравились полные брюнетки.

Весь день Алеша прогуливался по Гатчине, времени оставалось много, командир, полковник Эристов, отпустил его «по домашним обстоятельствам» на три дня. Письмо он решил отправить с посыльным вечером, чтоб Лено;чка, испуганная встречей с ним вчера на вокзале, провела весь дань в ожидании и угадывании его дальнейших шагов. Он сознательно избегал людных мест. За день устал, проголодался, хотел вернуться к Поливано;ву и выспаться, но вспомнил, что должен подойти поезд из Петербурга, и пошел на вокзал, удостовериться, что Еловцов не приехал, это осложнило бы миссию Алеши, сорвало все его планы.

Еловцов не приехал. Облегченно вздохнув, Алеша нашел мальчишку-посыльного, передал ему письмо и рассказал, когда и кому передать.

Игра началась.

Согласно плану он посылал ей трижды на день письма, тщательно списанные с образцов (списывая, он даже не вдумывался в их смысл и в причины очередности различных доводов и признаний, видимо, во всем написанном таился какой-то смысл, если очередность эта оправды;вала себя), неизменно показывался вдали, когда Леночка появлялась на улице, но будто бы не смел приблизиться. А она, вспоминая о своем поведении на вокзале, ужасно конфузилась, но внешне была очень замкнута и не одарила улана ни одним взглядом.

Время, отпущенное полковником Эристовым, было исчерпано. В последнем письме Алеша сделал от себя приписку, что уезжает в полк, но скоро вернется, так как… В качестве объяснения он вписал целый аб;зац из другой подборки писем, меняя в данном случае не «милая Полина», а «обожаемая Сюзанна».

Отдежурив в полку, он с утра верхом выехал в Гатчину, гнал немилосердно и еще до полудня победителем влетел в узкие чистые улочки. Погарцевав перед домом Санговичей (Леночка была на занятиях, но ей, несомненно, должны были передать), Алеша, с удовольствием находя себя похожим на Люсьена Левена, еще одного героя Стендаля, уехал к Поливанову.

Семь писем подряд были получены Леночкой и внимательно прочитаны. Если бы она получала их раз в день, то, возможно, и эффект был дру;гой. Но три на день… Она сразу же заподозрила неладное. Вчитываясь в строчки, она не нашла там особого смысла, но усмотрела кое-какие намеки. То ли они раньше были знакомы с этим уланом (он писал о дет;стве, но не совсем понятно - о чьем)... Кроме того, мама обратила внимание на посыльных и спросила Леночку, что за почту они носят, и кто это ей пишет. Объяснять пришлось бы с самого начала, так как о Павлике мама ничего не знала, а просто пожаловаться на улана Леночка боялась, так как папа, наверное, устроил бы скандал, а любой скандал в Гатчине стал бы известен всем и, конечно, дошел бы до Еловцова, и неизвестно еще, как бы он посмотрел на нее после какого-то скандала. Вывод напрашивался, сам собой - собрать все мужество и переговорить с уланом, чтоб он не писал ей и оставил бы ее в покое. Либо надо бежать в Петербург к тете Соне (и к Еловцову). Но Еловцов странным образом исчез, и тетя Соня не приезжала и не писала.

Леночка то замирала за окнами своего дома, вглядываясь в улицу и прячась за занавесками при появлении любой незнакомой или хоть от;даленно напоминающей Штейна фигуры, то задумывалась, где бы можно было его отыскать. Она тайком, оставшись одна, перечитывала письма, чтобы в них найти отгадку. Но письма не содержали ни одного конкрет;ного названия: ни улицы, ни парка, ни площади. Там были лишь чувства, очень красивые, но несколько выспренние.

Ощущая биение своего сердца и шум в ушах, она стала медленно и подолгу ходить по городским улицам. Штейн не показывался, но прислал еще два письма, объемом превосходившие все предыдущие. В последнем он просил о встрече у входа в «приорат», «где тенистые деревья помогли бы ему скрыть бледность его изможденного лица».

Штейн не надеялся, что Леночка придет сразу же, и писал, что будет ждать ее там каждый день от семнадцати.

Леночка, естественно, не пошла, зато на другой день она пришла в парк в половине пятого и укрылась так, чтобы виден был вход.

Штейн появился ровно в пять, прождал полчаса и удалился. Следую;щий день Леночка заставила себя сидеть дома и читать присланное ей жалобное письмо. Мама, от которой ничего невозможно было укрыть, стала спрашивать ее относительно этой переписки.

- Переписка - это слишком громко сказано, - ответила Леночка, - Кто-то засыпает меня этими письмами, но я их сжигаю, - торопливо добавила она, боясь, что мама попросит показать ей присланное.

Еще через день она вышла так, чтобы Штейн увидел ее, возвращаясь с назначенного места.

Сердце колотилось под самым горлом. Тело было легким и непослушным. Она немного не рассчитала время и мучилась на улице, не зная, куда себя деть. Солнце садилось. Облетевшие ветки тянулись к небу, как за подаянием.

Наконец, показался рассеянный и несколько унылый улан, который чуть не прошел мимо Леночки, но все же узнал ее и преобразился.

- Благодарю Вас!- воскликнул он, бросаясь навстречу.- Какое это счастье - видеть Вас!

- Замолчите немедленно, - сдерживая дрожь, проговорила Леночка. - Я пришла просить Вас не продолжать Ваших...- она запнулась, так как на языке вертелось слово «поползновений», которое Леночка в самый последний момент сочла обидным и несправедливым для молодого чело;века.- Я несвободна, - с трудом закончила она.

- Кто бы ни был этот человек, он не достоин Вас, - пылко возразил Алеша.- Как Вы прекрасны! Вы даже не представляете, какое счастье хотя бы издали любоваться Вами...

- Прошу вас не говорить мне ничего такого, - лепетала Леночка.
- Я не могу... Я прошу Вас удалиться из этого города.

- Не будьте же так безжалостны!- закричал Штейн, и Леночка пуг;ливо оглянулась. -Вы лишаете меня одного - и последнего - наслажде;ния в жизни… За что?! Я клянусь, что не напомню Вам о себе ни од;ним словом, ни одной строкой, позвольте только издали любоваться Вами!

- Нет, это невозможно…

Штейн упал на одно колено и протянул к отшатнувшейся Леночке руки:

- Умоляю Вас…

Леночка успела проговорить: «Вставьте...Встаньте…» и пошла прочь от коленопреклоненного Штейна. Тот вскочил и пошел следом.

У переулка, ведущего к ее дому, Леночка резко обернулась и со сле;зами в голосе, удерживая нервный стук своих чудесных зубок, произнесла:

- Не ходите за мной, пожалуйста...

Она так дышала и дрожала, что казавшийся себе бессердечным Штейн пожалел ее. Но это была игра, и следующим ходом надо было переиг;рать, победить. Штейн вскинул голову, с мукой произнес:

- Я сделаю все, что прикажете. Но я не в силах отказаться... Я буду наблюдать только издали, но Вы не увидите меня...- и, уронив голову на грудь, побрел, еле передвигая ноги, мимо Леночки, будто бы уже не разбирал дороги.

Вечером вернувшийся со службы Поливанов поинтересовался у сосре;доточенно пишущего Алеши:

- Ну? Каковы успехи?

- Ты знаешь, Костя, я ее возжелал,- несколько театрально ответил Штейн. Он откинулся, закрыл глаза, причмокнул и покрутил головой, вспоминая дрожащую хорошенькую Леночку.- Да, брат! Хороша!..

Вовлечение в игру было настолько сильным, что Леночка уже играла, не отдавая, правда, себе в том отчета. Вернувшись домой, она уже верила, что лейб-улан слаб, влюблен и непритязателен, он сам как бы предлагал помучить его. Кроме того, в разноголосице нахлынувших на нее последнее время чувств одна меркантильная, рас;четливая струночка тихо зудела, что как только пришла пора подтвердить серьезность своих намерений, Еловцов исчез. Не случится ли так, что понадобится замена? Влюбленный, безропотный, согласный на все Штейн… Нет! Леночка гнала от себя эти мысли, но они упорно пресле;довали ее.

На следующий день у нее с утра разболелась голова, и она не пош;ла на занятия. День тянулся невыносимо медленно. Вечером, когда она увидела знакомого посыльного, свернувшего к черному ходу, боль немно;го забылась, и Леночка сбежала вниз, приняла и спрятала перевязанный ленточкой конверт.

В письме все было то же самое, но Леночка жадно и с интересом прочитала его. Скулящий, жалобный тон. Лейб-улан как бы умолял: «Пни меня!»

На другой день Алеша поджидал ее на пути из гимназии. Леночка ожидала увидеть измученное бессонной ночью лицо, но он был спокоен и выглядел неплохо.

- Ну, как Вы поживаете? - сказал он спокойно и мягко. - Вы не бы;ли вчера в гимназии.

- Я была нездорова, - сказала Леночка, но опомнилась, что говорить о головной боли - слишком много чести, и объяснила. - Я порезала палец, не могла писать.

- Где?- он хотел взять ее руку, но Леночка отдернула.- Вы знае;те, я каждый день ходил в парк, но оставался там всего пять минут.

- Почему?

- Почему? - повторил он, глядя ей прямо в глаза.

- Да, почему?

- Потому что я ходил туда, чтобы видеть Вас, а Вас там не было.

Он говорил еще много вещей в том же роде, страдальчески подкаты;вал глаза, вздыхал и очень забавлял Леночку...

* * *

Павлик Еловцов, придя в полк, был встречен своим эскадронным командиром, который внимательно оглядел его и сказал:

- Ну, что ж. Отдохнул, подлечился, пора и послужить.

С этого времени корнет Еловцов не вылезал из дежурств и командировок.

Всякий раз, когда приходила пора эскадрону дежурить, а это было раз в четыре дня, дежурным по полку назначался Павлик. Ровно в двенадцать он принимал дежурство по полку, проверял печати на денежном ящике, здоровался с полковым караулом, выслушивал рапорты дежурных по эскадронам и сверял поданные ими рапортички. Затем, побывав с другими дежурными у командира полка, Павлик шел проверять распределение мяса по эскадронам перед обедом. Вечером он шел на перекличку в один из эскадронов, со всеми вместе молился и слушал приказ по полку на следующий день. Ночью, когда все спали, он в шинели при шашке и ре;вольвере обходил все казармы и восемнадцать конюшен, разбросанные на трех улицах, записывал температуру в жилых помещениях, и, проверяя бдительность всех дежурных и дневальных, наведывался в полковой лаза;рет, на дровяной склад, в хлебопекарню. Помимо этого Павлик умудрил;ся отдежурить в гвардейском госпитале, в окружном суде и дважды с почетным караулом побывал на чьих-то похоронах.

Сначала он воспринимал это как должное: пока он числился больным, за него кто-то дежурил и проводил занятия. Но постепенно бессменные наряды утомили и стали раздражать его. Впрочем, еще одно мирило его с посто;янной занятостью по службе - он не знал, как сказать Леночке, что его родные против их брака и вырвали у него обещание отложить этот брак на год. Он ничего не мог придумать, но одно знал твердо: если Леночка узнает, что его матушка против их союза, то даже впоследствии, если брак состоится, отношение Леночки к его матушке изменится далеко не в лучшую сторону. А этого Павлик не хотел и боялся. Пока же он не мог найти объяснения для Леночки, не мог с ней видеться, и постоянная занятость отчасти оправдывала его в собственных глазах.

Миновали две томительные недели. Он решил, что достаточно будет сказать о невозможности жениться до совершеннолетия, до 21 года. Не будет же Леночка рассматривать его метрики. После совершеннолетия надо будет еще как-то протянуть полгода. Он приедет и просто скажет: «Все решено. После совершеннолетия я буду иметь счастье просить Ва;шей руки». Она спросит: «Как долго ждать Вашего совершеннолетия?», и он ответит: «Год».

Теперь надо было ехать в Гатчину и все объяснить. Павлик выждал, когда появился свободный вечер, и сразу после занятий, до обеда, выехал дачным поездом.

Гатчина была тиха и пуста. Упавшие за день листья еще не успели смести, и Павлик шел по золотому ковру, пружинившему под ногами. Он торопился. Обычно в это время Леночка появлялась в парке.

Она шла в компании какой-то гимназистки, весело болтала и смея;лась. Появление Павлика было для нее неожиданным - она вскрикнула и схватилась за сердце. Перепуганная гимназистка готова была звать на помощь. Но все закончилось благополучно. Придя в себя, Леночка, крас;нея, сказала подруге:

- Извини, мне надо сказать несколько слов господину офицеру. Потом я тебе все объясню.

Сгорающая от любопытства подруга попрощалась и ушла. Леночка под;жимала губки и смотрела в сторону, ожидая, что скажет Павлик. А он, как и было задумано, радостно сказал:

- Все решилось. После своего совершеннолетия я буду иметь счастье просить Вашей руки.

- После совершеннолетия? - растерянно переспросила Леночка.

- Да, через год, - подтвердил Павлик и, отгоняя напряжение, продолжил.- Как Вы здесь эти две недели? Меня чуть не уморили на службе. Что делать? Долг платежом красен. Пока я отдыхал, товарищи дежурили за меня...

- Вы могли хотя бы написать, - чуть слышно сказала Леночка. – Ведь целых две недели…

- Я боялся, достаточно ли уместны будут письма до официального оформления наших с Вами отношений, - ответил Павлик.

Более подходящего объяснения он не нашел и лишь потом понял, что Леночка, писавшая ему записку без подписи, могла как-то превратно истолковать эту фразу. Но она, видимо, очень торопилась, так как сказала только:

- Мне надо домой. Проводите меня до того перекрестка.

- Вы надолго? - спросила она через какое-то время, не поднимая
глаз.

- К несчастью, я вынужден уехать сегодня же вечером, - с грустью ответил Павлик.

Леночка, как ни странно, успокоилась. На перекрестке она улыбнулась ему:

- Подождите меня здесь. Может быть, я скоро выйду, - и заторопилась домой.

Забежав в темное парадное, Леночка остановилась, чтобы перевес;ти дух! Какое счастье, что все кончилось так хорошо: прояснилось с Еловцовым и удалось разминуться со Штейном, который как раз в это время выходил в город и поджидал ее.

Выждав еще немного, дождавшись, пока не успокоится сердцебиение, она поднялась. Мама, чем-то озабо;ченная, встретила ее с какой-то бумагой в руках:

- Письмо от тети Сони. Не понимаю, зачем ей все это... Она приглашает тебя пожить у них. Но до каникул еще так далеко... Ах, Соня всегда была такой… эксцентричной.

"Поэтому и подцепила миллионера" - докончила мысленно за маму Ле;ночка.

Итак, дождалась!.. Еловцов через год официально будет просить ее руки, а она сейчас же едет к тете Соне в Петербург... Там она, конечно, будет встречаться с Еловцовым, но нечасто, и будет держать его на расстоянии. Нужна большая осторожность и аккуратность.

Леночка долго и тщательно переодевалась и прихорашивалась. Опасение, что Штейн может встретиться им, все время терзало ее, но не могла же она просто так оставить Еловцова на углу, не предупредив. Нет, она выйдет, извинится, скажет что-нибудь, извиняющее ее немедленное отбытие… Или – «Ах, у моей мамы мигрень. Она просила меня посидеть с ней…». Только бы не появился Штейн!.. Как она ругала себя, что позволила себе некоторую вольность с ним!.. Леночка сбежала вниз, крикнув на ходу маме:

- Я скоро вернусь…

Шаг из парадного, и... она заскочила обратно.

На перекрестке стояли и о чем-то беседовали высокий Еловцов и маленький, но очень бравый и подтянутый Штейн.

Первой мыслью было – бежать, спрятаться и не показывать из дому носа. Но тут же Леночка представила диалог на перекрестке: «Чего Вы здесь ждете?»- «Я жду такую-то. А вы?» - «И я жду такую-то. Ах, она…».

Леночка вышла из парадного и медленно, как на эшафот, пошла к поджидающим ее молодым людям. С Павликом надо было вести себя, как ни в чем не бывало. Если Штейн, действительно, любит ее, то он подыграет ей в любом случае. А если не любит... Но иного пути не было.

Она подошла и совершенно спокойно сказала:

- А, Алексей Григорьевич, и вы здесь? Позвольте Вам представить. Это Павел Александрович Еловцов, мой жених. Через год Павел Александрович будет просить моей руки.

- Я давно и очень хорошо знаю Павла Александровича, - сказал, тая усмешку, Штейн.

Леночка вдруг отчетливо вспомнила, что видела их вместе на станции в Красном селе, когда они со Светой узнали Еловцова.

- А на Вашу записку для Светланы Дмитриевны ответа - увы! – не будет, - продолжала она спокойно.

Штейн усмехнулся, глядя ей прямо в глаза. Она была в его руках. Достаточно сказать: «Кто такая Светлана Дмитриевна? Я, собственно, Вас жду», и миссия, возложенная на Штейна выпускниками Пажеского Его Величества корпуса, будет выполнена. Но не зря Алеша признавался Поливанову, что «возжелал» Леночку. Она обманывает Павлика и просит его, Алешу, подыграть ей. Прекрасно! Он подыграет, и ловушка захлопнет;ся. Еловцов уедет…

- Какое несчастье, - вздохнул Алеша. - Извините еще раз меня за мою бестактность, что позволил себе просить Вас...

«Только бы Еловцов не стал интересоваться деталями!» - молилась Леночка. Еловцов не интересовался.

Штейн перевел разговор на какие-то интересные им двоим служебные дела. Еловцов хотел остаться с Леночкой наедине, но вежливо слушал Алешу, изредка грустно, как бы прося прощения, поглядывая на Леночку. Но Штейн, казалось, ничего не замечал и не уходил. Один раз он взгля;нул на часы и спросил:

- Ты в Петербург сегодня возвращаешься?

- Да.

- Так что мы здесь стоим? Пойдемте, прогуляемся до отправления.

Они гуляли часа два, ведя самый нейтральный разговор. Уже на вокзале, выбрав время, когда Алеша отошел, Павлик спросил:

- Светлана Дмитриевна в Гатчине?

Леночка не ответила ни «да» ни «нет», неопределенно покачала голо;вой, словно ее это совсем не занимало.

- Пожалуйста, не берись больше передавать никаких записок, - сказал Павлик. - Штейн такой... - он запнулся. - Бедная Светлана Дмитриевна.

Вернулся Алеша.

- Ты тоже едешь? - спросил Павлик.

- А что же мне здесь делать? - ответил Штейн, выразительно поглядывая на Леночку.- На мои чувства здесь не отвечают… Я поеду с то;бой.

Когда они садились в вагон, Леночка успела расслышать слова Еловцова, со смехом сказанные Штейну: "Смотри, Володенька Трубчевский тебе точно голову оторвет!».

«Расскажет или не расскажет» - думала Леночка, глядя вслед отходившему поезду. Нет, Штейн не должен был рассказать… Но вдруг?..

Весь вечер она не находила себе места. Едут они или уже доехали? О чем говорят? Сказал Штейн или не сказал? Если сказал, то что? Как узнать? Если сказал, то с Еловцовым после сегодняшнего обмана лучше не видеться! А если не сказал? Она поймала себя на том, что с нетерпением ждет появления Штейна, который, конечно же, сразу расскажет ей все и осыплет ее упреками. Ну да Бог с ними, с упреками, главное, что он все расскажет: сказал или не сказал Еловцову, как ответил Еловцов… Впрочем, если Еловцову все станет известно, то его ответ не имеет значения… А если Штейн все же ничего не рассказал Еловцову, то как после всего прогнать его. Ведь через год Еловцов… Боже, как все запуталось!

Глава 8.

Осенью Света переехала к бабушке в Санкт-Петербург и стала брать уроки рисования и живописи. Бабушке кто-то рекомендовал преподававшего в Техническом училище молодого и довольно известного театрального художника Бобышова, который помимо прочего отличался редкой среди художников того времени добропорядочностью. Это последнее обстоятельство, видимо, и сыграло решающую роль при выборе.

Баранов писал, копировал, давал уроки. После первых встреч Све;та, обладавшая хорошей наблюдательностью, заметила, что он много ра;ботает для того, чтобы заработать деньги. Как человек, Бобышов показался Свете умным и опытным. Он сразу же понял и сказал Свете, что серьезной школы она не прошла, но страсть к искусству, оригинальные и своеобразные суждения показывают, что мадмуазель на верном пути. На;до работать.

Света старалась. Два, а то и три раза в неделю она ходила в мастерскую, рисовала дома. Бобышов оценил редкую для учениц старательность, на занятиях стал серьезнее, давал ей копировать гравюры зна;менитых мастеров, предложил прогулки по музеям и выставкам, во вре;мя которых много и охотно говорил. Как ни странно, после этих прогулок все очарование художника для Светы пропало - все его суждения о кра;соте и об искусстве она нашла поверхностными. Но она упорно продол;жала брать уроки, понимая, что в искусстве, как и в науке, первые шаги – грамота. Нельзя написать книги, не зная азбуки. Дома критики не существовало, что бы она ни нарисовала, бабушке и маман все нрави;лось, а это раздражало Свету пуще хулы и равнодушия.

Ничего нового и интересного ни о Леонардо, ни о Рафаэле, ни о Дюрере Бобышов ей сказать не мог, и она стала исподволь подводить его к рассказам о его собратьях-художниках, среди которых она предполагала найти настоящих мастеров и оригинальные личности. И здесь ее постигло разочарование. Бобышов о собратьях говорил неохотно, но иногда его прорывало, и он давал очень нелестные характеристики всем, о ком ни говорил. Константин Маковской, по его словам, был человеком неимоверной пошлости, пустоты и невежества. Врубель - сумасшедшим, разговаривающим с самим собой. Больше всех досталось Репину. Бобышов расписал его неискренность, льстивость, умение хитренько подмазываться к заказу:

- Подкатывает он к какой-нибудь барыньке и делает вид, что ему только ее и хочется написать: "Вот так... Как хорошо... Какая красивая поза...». Потом назовет ее «богиней», «Юноной», и - пошли ты;сячи. А глянешь, там не образ, а карикатура,- с непонятной злобой рассказывал Бобышов - Красивых складок, мягких тканей он боится. Ему, как истинному передвижнику, подавай рогожу: с нею иметь дело спокой;нее. Писал он как-то княгиню Тенишеву... В черном платье с тетрадью романсов Чайковского в руках, чтоб сразу было видно, что она - певи;ца. На шею он ей поместил пять рядов жемчуга... Портрет вышел удач;ный, по краскам свежий. Но… Тенишева куда-то уехала до окончания портрета, а он, Репин, убоялся цветистого тона, намазал вместо него целую стену коричневого колера, а затем всучил все это Тенишевой за пять тысяч рублей.

"Несомненно, бедному Бобышову нужны деньги",- думала Света, рас;каиваясь, что навела художника на этот разговор.

- А знаете, как пришла к нему слава? - продолжал Бобышов. - Он всег;да усердно угождал толпе, подлаживался к ней. Он не старался руково;дить ею, законодательствовать... Если уж ты великий художник, то будь добр!.. Он всегда гнался за легким успехом. Знаете, сколько он кор;мился на Льве Толстом? То с плугом его изображал, то за другими ра;ботами, то босиком… Лев Толстой под всеми соусами! О, конечно, Толстой иногда вел себя, как избалованный барин, то изображал из себя пахаря, то сапожника, то печника. Может быть, ему доктора прописали для здо;ровья… Но если бы об этом никто не знал, если бы об этом не говори;ли и не подчеркивали, Толстой остался бы тем же великим писателем. Эти фокусы нисколько не увеличили его славы. Но эти якобы друзья обнародовали все эти слабые стороны интимной жизни писателя. Остается только удивляться, что такой гениальный человек поддался неумной выдумке Репина, позволив показать себя с этой смешной стороны. О! Репин с его практичностью очень ловко подобрался к Толстому, ловко связал свое имя с его именем. Он отлично понял, что Толстой босой, Толстой, держащийся за плуг, притянет на выставке внимание публики, и все побегут смотреть на это как на курьез, новинку, нечто оригинальное. Не как на художественное произведение, а именно как на курьез. Художественного в этих картинах не было ни на грош. Таким образом он очень долго питался Толстым. Другой, пожалуй, не позволил бы выс;тавить себя на посмешище. Ну, а Толстой... Гений!.. Он может позволить все. Как же тут Репину не цепляться к нему? Такие художники, конечна, есть везде. Портретисты официальных лиц! Подумайте, сколько писателей таким способом вылезли в литературу и заставили печатать свои вещи потому только, что описывали известных людей или кормились разбором сочинений гениальных писателей, постоянно ставя свое имя рядом с каким-нибудь великим именем. Но что простительно какому-нибудь ничто;жеству, непростительно Репину. Он все-таки большой художник!.. И до чего докатился! При всем своем напускном либерализме написал заседан;ие Государственного совета. Звезды, ленты через плечо… То он пол;ностью разделял взгляды Толстого на власть, а то пристроился к выгодному правительственному заказу…

- Но как художник… - попыталась приостановить этот поток слов Света.

- Как художник… - Бобышов остановился и перевел дыхание. - Мужские портреты ему всегда удавались, а за женские и браться не стои;ло. Он никогда не пишет портретов во весь рост. Видимо, боится... В целом же недостаток вкуса и отсутствие всякого инстинкта красоты. В его мастерской - да так же и в доме - ни одной изящной вещи, все холодно, плоско, дешево и... пардон!.. грязновато.

*; Вы хорошо его знаете? - спросила Света. - Бывали у него?

*; Я чуть было не стал его учеником. Лет двадцать назад по его
настоянию открыли студию для подготовки молодых людей к высшему художественному образованию, все это - в мастерской у той же Тенишевой. Все хлынули туда. Она просуществовала лет десять. Репин появ;лялся раз в неделю, поправлял этюды или устраивал конкурс эскизов. Я поступил туда незадолго до закрытия...

*; Отчего ж ее закрыли?

*; А ему надоело!.. Он ожидал блестящего успеха, а результат был
средненький, двое-трое стали знаменитостями... Впрочем, я не дождался закрытия. Он отстранил меня после первых же занятий, не найдя
во мне достаточно данных, - последние слова Бобышов произнес с усмешкой. – Пришлось доучиваться в училище Штиглица. У Котова… Савинского…

Этот разговор сильно повлиял на Свету, считавшую художников непогрешимыми. Конечно, она слышала о бурной жизни Рафаэля (картины которого ей, по правде говоря, не нравились), но бурная жизнь времен Возрождения и неблаговидные поступки, о которых ей рассказывал Бобышов, были как-то несопоставимы. Сначала она склонна была отнести все это на счет неудовлетворенности самого Михаила Павловича Бобышова. Репин не приз;нал его... Но все же чувствовалось, что Бобышов, хотя и пристрастен, но в чем-то прав…

Однажды, возвращаясь в очередной раз из Эрмитажа, они встретили маленького и прямого как палка человека, дружески окликнувшего Бобышова. У незнакомца были большие, широко раскрытые, как у слепца, глаза и бледное белое лицо, казавшееся восковым на фоне поднятого бобрового воротника. Густая каштановая борода, растущая высоко, пря;мо из-под глаз, и большие темные губы делали это лицо каким-то нерус;ским. А то, что оно находилось в постоянном движении, не могло успоко;иться, усиливало это впечатление.

-Давно не были у нас, Михаил, - сказал незнакомец. - Заходите. Поговорим, поспорим… - и он быстро ушел, не дождавшись, пока Бобышов
представит его Свете, лишь кивнув им на прощание.

- Кто это? - спросила Света.

- Это как раз тот человек, который создает новую культуру,-
ответил Бобышов. - Это - Мережковский.

-Это Мережковский? - запоздало оглянулась вслед Света.

- Вот видите,- улыбнулся Баранов. - Все великие люди невзрачны.

- И вы пойдете к нему?

- Вы ж видите? Приглашает… - Бобышову, похоже, было лестно, что
Мережковский так запросто пригласил его.

- Возьмите и меня с собой, - решившись, попросила Света.

- Нет, это невозможно, - ответил художник. - Я поздно пойду. Там
до утра засиживаются. Вас просто не отпустят.

- А если все-таки отпустят?

-Ваша бабушка, по-моему, будет очень недовольна, - сказал Бобышов и с новым любопытством посмотрел на Свету.

- Пожалуйста, возьмите меня с собой,- упрямо повторила она, гля;дя прямо перед собой и давая понять художнику, что отношение к этому ее бабушки никого не касается.

- Хорошо. Завтра в восемь вечера. Встречаемся у меня в мастерской, - не стал спорить художник. - Хотя я очень не хотел бы портить из-за этого отношений с Вашими родными.

- О! Не беспокойтесь!..

Оставалось незаметно или явно отлучиться из дому и уйти на всю ночь с Бобышовым к автору "Петра и Алексея". "Надо просто уйти, как будто делаешь обычное, будничное дело, - думала Света. - Мало ли что мо;гут сказать. Я знаю, что я чистый человек, и мне довольно моего зна;ния. Да, настал мой час…" Она ощутила невесть откуда взявшиеся смелость и решительность. Она и раньше немногого боялась...

Весь следующий день она, как солдат перед сражением, отсыпалась, а вечером зашла на полчаса к бабушке, пожелала той спокойной ночи, вернулась к себе, оделась и черным ходом вышла на улицу.

Бобышов ждал ее, хотя и не верил, что она рискнет придти.

В квартире Мережковского на Захарьевской било людно и шумно. Хозяин, возвышавший;ся над сидевшими и внимавшими гостями, с порога встретил кри;ком:

- Ага, Бобышов! С кем Вы, Михаил, с Христом или с Антихристом?..

Впрочем, он тут же запнулся, разглядев рядом с Бобышовым новое, незнакомое лицо. Но машина беседа была запущена, и Мережковский, несколько раз блеснув белками в сторону Светы, продолжал что-то доказывать. К Свете и Бобышову подошла очень красивая дама и, переговорив с Барановым и ласково кивнув Свете, усадила их на специально поданные стулья.

И имя хозяйки, и смысл речи хозяина сначала ускользнули от Светы, и лишь осмотревшись, она стала вслушиваться в казавшиеся сумбурными слова. Бобышов хотел помочь ей и стал называть и описывать присутствующих, но только отвлекал.

- А вон тот – Потемкин, врач-психиатр. Он хотел научно доказать, что произведения клинических душевнобольных ничем не отличаются от декадентских и символических стихотворений, но сам увлекся и стал писать стихи…

Света движением указательного пальца приостановила Бобышова, поскольку хозяин развивал очень заинтересовавшую ее мысль, что Толстой был недостаточно умен для своего гения или слишком гениален для свое;го ума.

- Пушкин умер в 37 лет, - перебил кто-то хозяина. - Кем бы был Тол;стой в 37? Когда долго живешь и работаешь, то, конечно, кое-что сдела;ешь. Лермонтов, Гоголь - гении. Гоголь кончил писать почти около 37 лет, если не считать бесполезных усилий на переписку с друзьями…

- То есть, Толстой - не гений?

Света со страхом подумала: "Как хорошо, что хоть Лермонтова не трогают, не сомневаются…». Опасения ее были не напрасны.

В тот раз хозяин сам первым подошел к ней (чего с ним никогда не случалось, всех «новеньких» «готовила» к встрече с ним жена, 3инаида Николаевна) и, испытующе вглядываясь, спросил прямо, но, видимо, преодолевая какую-то непонятную робость:

- Ваш любимый поэт?

- Лермонтов, - твердо и внешне спокойно ответила Света, готовая к отпору.

- Ну, еще бы, он - военный...

Он сам не верил в то, что говорил.

- Он… ребенок...- тихо сказала Света.

Глаза хозяина вспыхнули.

- А Вы знаете, что он был очень злым ребенком? - приглушенно спросил он. - Ведь с детства в нем обнаружились просто демонические черты. В саду он то и дело ломал кусты, срывал лучшие цветы и осыпал ими дорожки.

- Все мы срываем цветы…

- С каким удовольствием он давил несчастную муху и как радовался, когда камнем сбивал с ног курицу! А когда он повзрослел, то вел себя совершенно так же. В нем проявилось демоническое сладострастие. Демон кровожадности уступил место демону нечистоты. «Вы представить себе не можете, какой это был грязный человек!" - вспоми;нал о нем один современник. Екатерине Александровне Хвостовой он го;ворил: "Полюби меня, и я буду верить в Бога…", а потом бросил ее и очень… нехорошо! Была довольно грязная история с анонимными пись;мами. Она его спрашивала: «Ради Бога, скажите, за что Вы сердитесь?», и он ей ответил: «Я Вас больше не люблю, да кажется, и никогда не лю;бил», а потом другой уже женщине сказал: «Я на деле изготовляю мате;риалы для моих сочинений».

В подтверждение этих слов Света вспомнила:

Меня добру и небесам

Ты возвратить могла бы словом...

Да, Мережковский был прав. Она невольно передернула плечами.

- И вел себя вульгарно, - низко наклоняясь, хозяин заглядывал ей в глаза, хотя казалось, что он смотрит куда-то сквозь нее. - Этакий гусарик. Курит, сыплет пепел везде, бросает окурки, болтает, несет всякий вздор, какие-то грязные истории, декламирует французские сти;шки…

Света молчала, стиснув зубы.

- Никто в свете не воспринимал его. Mais il est foualier14 - вот
одна из распространенных характеристик...

- И что же? - вырвалось у Светы.- Он не смирился. Он был гордый…

Глаза Мережковского радостно вспыхнули, будто он достиг того, чего хотел. С непонятной тихой радостью он взял Свету за руку:

- Да, это была борьба многих смиренных с одним гордым человеком. А он, этот гордый человек, мстил миру, потому что сам был не от мира сeго. Сверхчеловек. И предок его был Фома Лермонт, черно;книжник. И убит он был в грозу. И хотел этой табели. И гибель его это - вечная гибель… - он утвердительно похлопал своей ладонью сверху по тыльной стороне ее ладони, помолчал, глядя ей прямо в зрачки, но буд;то бы не замечая ее, потом резко встал и отошел.

Невольно она провела пальцами по краешку брови, успокаивая себя и отгоняя наваждение. Наблюдающий за нею и прячущий улыбку Бобышов на какое-то время придал ей ощущение реальности. «Он проверял меня и, видимо, остался доволен,» -подумала она о Мережковском. Гордость... Он сразу успокоился и как-то оценил ее, когда она сказала о гордости. Она вспомнила собственные слова, сгоряча сказанные кому-то в споре: "Если бы я родилась принцессой, если бы мне прислуживали графы, если бы родственниками и друзьями моими были короли, если бы я ходила только по коврам, украшенным гербами, и спала под королевским балда;хином, если бы с самого своего рождения я только и встречала, что преклоненные головы моих придворных, если б у меня было все это, я не могла бы быть ни более гордой, ни более надменной, чем теперь...». Кажется, она говорила это бабушке. Ну и слава Богу!..

Мережковский меж тем в другой конце комнат вернулся к теме Христа и Антихриста и рассказывал, как он с друзьями шел по rue Renouare15 мимо дома, где жил Метерлинк. В стене дома была ниша для статуи Мадонны, это явствовало из каменных слов, высеченных над этой нишей, но Мадонны теперь в нише не было, а сама она была закрыта рекламой с изображением Мефистофеля.

- Что здесь скажешь? Мы промолчали...

- Но надо как-то бороться! - подал голос некто, готовый противо;стоять Антихристу.

- В этом-то и трагедия! Любая трагедия начинается там, где есть борьба, а борьба начинается там, где есть надежда преодолеть слепую судьбу. Но... нет борьбы, нет трагедии... Вы помните, древние гово;рили: "Лучше человеку не родиться, а, родившись, умереть поскорей". Но они вместе с тем знали, что земная жизнь такова, что о ней нельзя сказать ни того, что она совсем хороша, ни того, что она совсем дурна. Это значит, говоря попросту,- жизнь наша серенькая, ни то, ни се, серединка на половинке. И в этой-то серости ее главный ужас. Помни;те? «Последний ужас не в огне и буре, а в веянии тихого ветра». О, если бы борьба!..

У Светы, пытавшейся все услышать и все запомнить, голова шла кругом.

При прощании и хозяин, и хозяйка приглашали ее заходить.

Наступило утро, но в домах и на улицах все еще горел электричес;кий свет. Он придавал рыжий оттенок и туману и снегу. Света шла и вспоминала нервное лицо и женский голос Мережковского. Бобышов широко шагал радом и несколько скептически рассуждал:

- Это он уже успокоился. Вы не видели их всех в религиозно-философском собрании. Вот бы картину написать! Литераторы - лица бледные, Розанов... лоб... такой... - Бобышов сделал неопределенный жест, - траги;ческий... Вперемешку черные клобуки монахов, рясы - лиловые и черные, бороды – седые, огромные! Вера, ненависть - все вперемешку... Прямо раскольничий собор шестнадцатого века!..

- Семнадцатого, - машинально поправила Света.

- И что интересно - верят ведь! Собрались как-то Мережковский с
Гиппиус, Розанов пришел, Блок, Бенуа... Спорили-спорили, а Мережковский взял и крикнул: «Да здравствует свет!». И, как на зло, электричест;во погасло!..- Бобышов сам расхохотался, представив все, о чем рассказывал. - Потом, конечно, свет сам собою загорелся. Мережковский гово;рит: «Это знамение»…

- Они ведут богословские споры со священниками? - спросила Света.

- Раньше - да, а теперь, по-моему, они церковь вообще отрицают.
Хлыстовство... Вроде Гришки Распутина, но тоньше. И Мережковский, конечно, не Распутин. Суховат, рассудочен.

- Когда Вы туда еще пойдете?

- А Вам понравилось? Да, это затягивает. Да Вы и сами можете.
Вас ведь приглашали. И не ходите ночью, идите днем. Они с Зинаидой
Николаевной одни будут. Наговоритесь...- усмехнулся Бобышов.

Дома, по крайней мере - для бабушки, ее исчезновение прошло незамеченным. Бабушкина горничная увидела ее возвращение по черной лест;нице, но Света, улыбаясь, сказала в ответ на ее вытаращенные глаза:

- Я ушла из дому и делала все, что мне вздумалось.

Осталось тайной, что творилось в душе бедной горничной, какие муки ее терзали, но бабушка ни разу не обмолвилась о том ночном исчезновении Светы и даже ни разу не намекнула, что о чем-то знает или догадывается.

Света не оставила занятий у Бобышова, просто они отошли на второй план. Ей казалось, что она нашла то место, где сможет разрешить все наболевшее, выразить мучившие ее мысли и найти поддержку. Конечно, такое было возможно только у Мережковского, где все были свободны, равны и ... вежливы.

Она выждала удобное время, чтоб не успели забыть и чтоб не по;казаться навязчивой, и в первое же воскресенье пошла на Захарьевскую.

Очень красивая, золотоволосая Зинаида Николаевна встретила ее приветливо и провела в оклеенную красными обоями длинную комнату с окнами на заснеженный Таврический сад.

- У Дмитрия Сергеевича важный разговор. Присаживайтесь, - указа;ла она, на диван возле камина и сама села на его краешек.- Вы ведь здесь недавно? И как Вам суетливый Петербург?

Хотя своеобразный обряд был нарушен на прошлом вечере самим Мережковским, Зинаида Николаевна повела дело по накатанной колее, она как бы готовила "новичка" к беседе с Дмитрием Сергеевичем, уяс;няла, восприимчив ли пришедший к словам, поддается ли душа его свету, да и есть ли у него душа.

Она сидела в несколько вычурной позе. Маленькие хрупкие руки были в постоянном движении. По ярко-фиолетовому бархатному платью метались отблески огня из камина.

Ее, видимо, удовлетворило замечание Светы, что показная и непоказная суетливость города, стремление жить на всех парах есть признак недолговечности,

- Да, все тоскуют, мечутся, мучаются, - вздохнув, заговорила она, доставая из коробочки тонкую надушенную папиросу. - Сила прежних идей исчерпала себя, страшный яд неверия привел к разброду, доселе невиданному! Все недовольны и все чувствуют себя не на своем месте. Наступают страшные времена. Вы читали "Грядущею Хама"?

Света отрицательно покачала головой и продолжала слушать.

- Это важнейшая работа Дмитрия Сергеевича. Мещанство всесильно и оно нас погубит. Игра во все, усмешка на все, сомнение во всем - вот последняя мудрость мещанства. Никаких идеалов! - Зинаида Николаевна помолчала, пристально всматриваясь в Свету.- Не знаю почему, у ме;ня родилось убеждение, что если стоит еще надеяться на кого-нибудь, то вот на самую раннюю молодежь, на полудетей, на людей послезавтра;шних. Очень уж насмотрелись мы на всех наших седых и лысых, на нашу «передовую интеллигенцию", которая только болтает и топчется на мес;те. Она оторвалась. Между нею и даже "официальной" молодежью - студен;тами и всякими молодыми людьми 25-30 лет - провал. При мне один пожилой интеллигент-общественник просил: «Дайте мне хоть одного студента! Покажите мне живого студента! Чтобы он сидел здесь, за этим столом!". Но и на этих надежда плохая. Вся наша "официальная" молодежь, это «среднемолодые»,- вся она какая-то разбросанная, раскисшая и в корне серая. Вы помните эту полосу самоубийств? Все, кто выжил, - тут Зинаи;да Николаевна тонко усмехнулась,- пошли туда-сюда забавляться, живут «так», проживают… Нет, я их знаю, и эти люди меня в высшей степе;ни не интересуют. Вы не знакомы с Михаилом Ивановичем Туган-Барановским? Он историк, экономист... Он мне как-то сказал: "Из этих ничего не выйдет. Я присматривался довольно. Они уж свое пережили. Или не дожили что ли… Но какие-то свернувшиеся, как молоко свертывается. Надо на маленьких смотреть, что вот из них будет..."

- А если из "них" что-то будет, - спросила Света, воспользовавшись тем, что Зинаида Николаевна затянулась, прищурившись и вскинув краси;вую голову, и тем самым образовалась пауза,- что же им делать?

- Грядущий Хам имеет три образа: во-первых, это, конечно, самодержавие,- при этих словах Света испуганно мигнула, но Зинаида Николаев;на не заметила, - во-вторых, наша официальная церковь, которая сама отреклась от Господа, и началось все еще с апостола Петра - "Он же, обратившись, сказал Петру: отойди от меня, сатана"-, в-третьих, хамство, идущее снизу: черносотенство, хулиганство... Мы ясно представляем, с чем надо бороться. Но мы были бы обречены на поражение, ес;ли бы не знали, за что надо бороться, к чему стремиться.

- Видимо, это нравственность, - сказала Света.

- Нравственно то, что совпадает с нашим чувством красоты, - сде;лала рукой с папироской округлый парирующий жест Зинаида Николаевна. - Надо вспомнить, надо найти в себе вечное. Сейчас человечество дос;тигло срединной точки между первым и вторым пришествием. Люди забыли Бога, поскольку церковь исказила его, и конфессии, искажая Бога, продолжают воевать друг с другом. Но победит не западная и не восточная церковь, а всемирная грядущая церковь Плоти Святой и Духа Святого.

- И Дмитрий Сергеевич учит?..

- Я не учу, а учусь, не исповедую, а исповедуюсь, - перебил Све;ту высокий, похожий на женский голос от двери. - Я не хочу ереси, не хочу взрыва, я хотел бы только подлинного огня для возжжения тех светильников, о которых сказано: «Свет Христов просвещает всех».

- Дмитрий, да мы совсем о другом,- сказала Зинаида Николаевна, но тут же, улыбнувшись Свете, прервала беседу и встала, так как Ме;режковский посторонился и пропустил из своего кабинета высокого кра;сивого человека лет тридцати трех. Это был мужчина с очень белой ко;жей неподвижного лица, с зелеными глазами и волосами пепельного от;тенка. Света сразу же вспомнила, что этим летом видела его и еще троих или двоих, катающимися на велосипедах в Петергофе. Холодным взглядом из-под темных, приспущенных век вошедший окинул Свету и негромким, ровным, надтреснутым голосом стал прощаться с Зинаидой Николаевной. Держался он прямо и несколько неподвижно, правую руку с отставленным слегка локтем держал в кармане пиджака. Длинное и уз;кое лицо его, тусклое по расцветке, как бы подернутое пеплом, каза;лось, совершенно лишено было мимики, но вдруг на шутливое замечание Зинаиды Николаевны осветилось наивной и чистой улыбкой, блеснув ровным радом крепких зубов. Света отметила его бесспорное внешнее изящество, вычищенные, свежие перчатки, шляпу "от Ватье" (в полуоткрытую дверь в прихожую она видела, как он одевался). Уже в прихожей Зинаида Никола;евна напомнила блондину что-то о Беаррице, и он снова улыбнулся.

- Кустодиев лепит его бюст. Или собирается… - говорил Мереж;ковский Зинаиде Николаевне, возвращаясь в комнату, когда за гостем закрылась дверь. - Должно быть, удачно получится! Жаль, жаль… Алексей Михайлович Ремизов говорил мне, что день и ночь с ним проводит, а он мне признался, что каждую ночь обходит все рестораны на Невском от Николаевского вокзала и до Морской, в каждом пьет у буфета, а утром…

Зинаида Николаевна указала мужу глазами на Свету, тот умолк и, внезапно смутившись, убежал к себе.

- Кто этот человек?- спросила Света об ушедшем.

- Это?- Зинаида Николаевна удивилась ее незнанию. - Это же Бекетов.

Бекетов… Света, начитавшись его стихов, представляла автора белокурым и болезненным, со взвинченными нервами и безудержными взры;вами фантазии. Улыбнувшись, она вспомнила, как папА взял у нее со сто;ла книжку и с изумлением прочитал: "В пустом переулке весенние воды… Плывут собачьи уши, борода и красный фрак...", вызывающе посмотрел на дочь, пожал плечами и захлопнул томик. А он оказался сильным, здоро;вым, степенным и опрятным человеком, сдержанным, даже чопорным, но, несомненно, прекрасно воспитанным, и в чопорности его не было напряженности.

- Это Бекетов, - повторила Зинаида Николаевна,- Несчастье петербургских женщин. Внешне он напоминает Байрона. Любой безошибочно оп;ределит в нем поэта. Красив, а попробуйте вообразить его в мундире - получится карикатура. О чем бишь мы?..

- О церкви, - напомнила Света,- Да, я согласна, сегодняшняя церковь подчинена государству. А последнее время появились какие-то духовные карьеристы, но не от Апостола же Петра все это началось...

- Не от Апостола, так от Петра Первого, - снова возник в дверях Мережковский. - Петр Первый нанес удар церкви. Но были ли отцы церк;ви достаточно образованы, грамотны? Боролись ли? А если и боролись, то не из-за собственности ли все это? Но неважно, когда началось, важен итог.

Зинаида Николаевна хотела что-то сказать, но Дмитрии Сергеевич быстрым шагом подошел к дивану и стал напротив, опираясь на спинку стула.

- Люди, истинно возлюбившие, отказываются от священника… Вы читали "Повешенных" Леонида Андреева?

Света кивнула, не своди глаз с Дмитрия Сергеевича.

- Восходящие на эшафот и уверившие в Бога отказываются от священника! - продолжал он.- Если бы я верил в церковь православную, как в истинную, я содрогнулся бы от ужаса, услышав это. О, конечно, дело тут не в одном священнике, а во всей церкви, во всем христианстве. Священник как будто со Христом, но с ним ли Христос? Отказавшиеся от священника как будто не со Христом, но не с ними ли Христос? И не потому ли именно, что с ними Христос, отказались они от священника - от всей церкви, от всего христианства? С кем Христос, тот уже не в христианстве, кто в христианстве, с тем уже нет Христа. Не в имени, а в сущности, не в словах, а на деле Христос противоположен, христианству, христианство противоположно Христу.

Да, большего ужаса не испытывала, душа человеческая с тех пор, как Сын Человеческий распят был, умер, погребен, сошел в ад и еще не вышел из ада, еще не воскрес, и даже те, кто верил в него, усомни;лись на миг - воскреснет ли? Это и был миг наибольшего ужаса, какой может испытать душа человеческая.

Ныне совершается второе распятие, вторая смерть, второе погре;бение Христа в самом христианстве и второе сошествие в ад, но еще не совершилось второе воскресение! - Дмитрий Сергеевич замер с возде;тым перстом и смотрел куда-то сквозь слушающих его. - Ныне, как и тогда, верующие в Него усомнились: воскреснет ли? Это есть тот же миг ужаса. И с этим ужасом наклонились к пустому гробу, и слышат голос: что вы ищете живого между мертвыми? Его нет здесь…

- Где же он?- вырвалось у Светы.

- Где же он?- шепотом повторил Дмитрий Сергеевич. - Он с ними. Не здесь, а там, не у нас, мертвых в жизни, а у них, живых в смерти. Он является им прежде, чем нам, потому что они ждут Его дольше нас. Не видят, не слышат, не знают имени и все-таки ждут. Но вот увидят, узнают, назовут по имени. Он имел имя неписанное, которого никто не знал, кроме Его Самого - Имя Мое новое. Не надо называть Его по имени, потому что никто не знает имени нового, кроме Него Самого, никто не может сказать этого имени, пока не скажет Он Сам, - последние слова Дмитрий Сергеевич вновь произнес почти шепотом и, обессилев, опустился на стул.

- Стало быть, он с революционерами, - проговорила потрясенная Света.

- Это тема особого разговора, - вмешалась Зинаида Николаевна, тревожно поглядывая на прикрывшего ладонью глаза мужа.

- Мне пора, - поднялась Света.

- Вы пишете? Ведь Вы были с Бобышовым? - спрашивала Зинаида Николаевна, провожая ее.

- Я не пробовала писать. Я беру у Бобышова уроки, - отвечала Света.

- Приходите к нам в воскресенье, от двух до семи. Будут молодые,
но очень интересные люда. Примерно Вашего возраста, но есть и моложе.
Мы называем эти собрания «П. и П» - "Поэты и Прозаики". Побудете у
нас "прозаиком", а там… Очень, очень рады. Заходите…

Очнувшийся от мыслей Мережковский высунул в прихожую свое бородатое лицо и тоже покивал и поулыбался Свете.

Итак, Бог был с революционерами… Выйдя от Мережковского, Света пыталась вспомнить все, что она слышала об этих людях. По ее представлениям это была шайка негодяев, которые добивались коммуны, то есть, хотели сделать из России какую-то карикатуру Спарты. Все отобрать и все иметь сообща. Чтобы не было больше цивилизации, искусства, прекрасных и великих вещей, одни материальные средства к существованию. Ра;бота также сообща, никто не будет иметь право выдвинуться, благодаря какому-нибудь достоинству, выделяющему его от других. Ни университе;тов, ни высшего образования…

Солнце еле пробивалось сквозь распыленную мешанину поднимавшегося в небо тумана. Было уже за полдень. По улице часто проносились извозчики. Хрипло урча и разбрызгивая мокрый снег, прополз автомобиль. В нем Света разглядела какую-то расфуфыренную даму и рядом с ней счастливую Леночку.

* * *

Леночка каждые выходные приезжала к тете Соне в Петербург и была счастлива. Тетя хотела оставить ее у себя и перевести в какую-нибудь городскую гимназию, если уж обязательно иметь такое образова;ние. Мама пока не соглашалась, но тетя подмигивала Леночке: "Мы ее переупрямим!», и Леночка была счастлива.

- Я наслаждаюсь свободой, - говорила она тете Соне. - Это такое же приятное чувство, как если бездумно тратишь деньги, не вникая, ско;лько потратил, и сколько там еще осталось.

Она не давала знать Еловцову, что приехала в Петербург, и почему-то стеснялась и не хотела видеться с ним в присутствии тети Сони, хотя знала, что тете Соне он понравится, а вот она ему... Зато каж;дый раз приезжал из Петергофа Алеша Штейн, бледный, с синими круга;ми вокруг глаз (Леночка считала, что это следы бессонных ночей, как и было на самом деле), но неизменно внимательный, влюбленный и несча;стный. Ей доставляло удовольствие немножко (как она считала) мучить его, посмотреть и проверить, сколько он вытерпит. Их диалоги напоми;нали ей сцены из водевилей и забавляли.

- Я в отчаянии,- говорил Алеша.

- Что такое отчаяние?- спрашивала она.

- Это когда человек желает чего-нибудь и не может иметь то, чего желает.

- Вы желаете луны?- невинно спрашивала Леночка.

- Нет, солнца.

- Где же оно?- говорила она, глядя на горизонт. - Оно, кажется, уже зашло.

- Вы избалованное дитя, не правда ли?

- Почему бы меня и не баловать? Вообще-то я добра, только вспыльчива.

- Я... У меня дурной характер, я бешеный, вспыльчивый, злой,-
нестрашно пугал ее Алеша.- Я хочу исправиться...

Она скептически улыбалась.

Как-то незаметно для нее, пока она была в Гатчине, его предста;вили тете Соне, и тетя, ничего не зная об отношениях Леночки и Еловцова, стала приглашать Штейна в дом, то ли имея в виду Леночку, то ли с иной какой-то целью. Это были восхитительные часы.

"Все, что говорит любимая женщина, вероятно, кажется очаровательным", - думала Леночка, поскольку Штейн жадно внимал каждому ее слову. В его речи, полные любви и нежности, она, наоборот, вставляла какую-нибудь фразу неодолимо смешную для него, он начинал нервно хохотать, а она сердилась и говорила, что не может верить ребенку, который ни;когда не бывает серьезен и который смеется, как сумасшедший от каждо;го пустяка. И так - много раз, так что он, наконец, приходил в отчаяние.

- Я так люблю вас, - говорил он,- что готов Бог знает, что сделать для Вас. Скажите, чтобы я выстрелил в себя из револьвера, я сейчас же сделаю это.

- А что бы сказала Ваша мать? - спрашивала Леночка, тихонько наигрывавшая на рояле "Песню без слов" Мендельсона.

- Мать моя плакала бы, а товарищи в полку сказали бы: «Вот и нет бедняги Штейна».

- Это бесполезно, я не хочу подобного доказательства.

- Ну, так чего же Вы хотите? Скажите! Хотите, чтобы я бросился
из этого окна прямо на улицу?

- Весной я уеду в Париж, и все будет забыто, - говорила Леночка,
выдавая туманные обещания тети Сони за действительное.

- Я поеду за Вами повсюду.

- Вам не позволят.

- Кто же мне может помешать? - восклицал он, бросаясь к ней.

- Ваша служба, какие-нибудь гадкие дежурства и маневры, - говори;ла она, меняя музыку и переходя от Мендельсона к ноктюрну, более неж;ному и утонченному.

- Женимся. Перед нами такое прекрасное будущее.

- Вы же знаете, что я несвободна.

- Но все можно изменить.

- Да, если бы я захотела этого!

- Вот те на! Конечно, вы хотите!

Он приходил все в больший и в больший восторг, Леночка не дви;галась, даже не менялась в лице.

- Хорошо,- говорила она,- Предположим, что я выйду за Вас за;муж, а через два года Вы меня разлюбите.

Он задыхался:

- Нет, к чему эти мысли?

Бедный Алеша! Не то, чтоб она ничего не чувствовала к нему, на;против, но она никак не могла согласиться стать его женой! Она обе;щала Еловцову (правда, она уже не помнила, как, когда и что именно, но это обещание и с его и с ее стороны считалось бесспорным), и менять что-то устоявшееся было не в ее правилах, а кроме того мучить Штей;на было гораздо веселее и интереснее, чем стать женой этого слабого, как ей казалось, юноши.

Тетя Соня заметила их отношения. Все реже оставались они наедине с Алешей, и это сердило Леночку. Ей нравилось, когда он говорил, что любит ее. Иногда ей казалось, что она тоже любит его. Всегда, когда она была утомлена или дремала, ей казалось, что она любит Алешу.

В следующее воскресенье Леночка сама испугалась своей смелости. Забившись в самую дальнюю комнату особняка барона Бримана, она пыталась вспомнить и оценить, что все-таки произошло. «Я говорила шепотом с этим мальчишкой и дала повод надеяться на такие вещи, которые никогда не могут исполниться. Он постоянно говорит мне о любви и браке, он ревнует. Ко всем. Я слушаю его речи равнодушно, и в то же время позволяю ему завладеть моей рукой. Я беру его руку с почти материнским видом, и если он еще не совсем омрачен своей страстью, как он говорит, то должен видеть, что, отталкивая его своими словами, я в то же время удерживаю его взглядами. О,Боже! Что же я делаю?! Я говорю ему, что никогда не буду любить его, а веду себя так, как будто бы люблю. Что за вздор я несла! Другой бы все понял, а этот чуть не разбил тетину вазу».

Вечером Леночка слышала, как сам барон, маленький и шустрый, внешне чем-то напоминавший Алешу, говорил тете Соне:

- Послушай, Соня, зачем тебе эти Штейны? Ты же знаешь - эта гвардия… эти гусарские полки…

А тетя Соня что-то весело и невпопад отвечала ему.

- Ты что, хотела бы выдать ее замуж? Но у нее есть родители…

- Послушай, мне его представили. Никогда не надо ссориться с людьми этого круга. Откуда ты знаешь…

- Ах, «этот круг»!..

- В конце концов, она - моя племянница.

- Да, конечно, меня это не касается!..

Увлеченная новым приключением (она сама себе стыдилась признать;ся, что это как-то задевает ее чувства) Леночка иногда задумывалась о том, что долго не виделась с Еловцовым. По выходным он, конечно, не мог застать ее в Гатчине, но ведь бывают и будние дни. Однажды она даже задала Штейну наводящий вопрос. Он в очередной раз заговорил о любви.

- Но как быть с Еловцовым? - кокетливо прищурилась Леночка.- Кстати, Вы не боитесь, что он здесь как-нибудь появится?

- О, нет! Он так загружен по службе. Да и дома... Его родные счи;тают его страшным повесой и не одобряют некоторых его увлечений.

- О чем это вы? - спросила тетя Соня, заметившая, что Штейн и ее
племянница о чем-то шушукаются наедине.

- Об одном кавалергарде, - обернулся Алеша к подходившей тете Соне
и улыбнулся ей.

- Ах, они такие… аристократы, - проговорила тетя, и не ясно
было, одобряет или осуждает она кавалергардов.

Догадка неожиданно возникла у Леночки! Как это было унизительно! Еловцову препятствуют - дома или на службе,- а препятствие заключается в его аристократизме. "Ах, вот как! Я недостаточно хороша для не;го!" Леночка была до того оскорблена, что у нее появилась головная боль. Она немного еще постояла у рояля, совершенно не слыша, что го;ворит ей Штейн, и, сославшись на нездоровье, ушла.

«О, гадкие аристократы!». Почему же не сказал Еловцов? Да если бы и сказал!..

На другое утро, когда Леночка уезжала в Гатчину, Штейн появился на вокзале.

- Не забудь потеплее одеться,- напутствовала тетя Соня Леночку. - В следующее воскресенье мы поедем в Юкки кататься с гор.

- Вы будете там? - спросила Леночка у Штейна.

- Увы! Я буду дежурить! - ответил Алеша.

И этот тоже! Леночке вдруг непременно захотелось, чтобы Алеша в воскресенье поехал с ними кататься на лыжах с горы.

- Приезжайте обязательно,- сказала она, смотря ему прямо в глаза.

- Моя очередь…

- Отпроситесь.

- Это не положено. Через тринадцать дней я снова буду здесь и
увижу Bас.

- Через тринадцать дней меня здесь не будет.

- Почему?

- Я просто не приеду, - упрямилась Леночка.

- Я приеду в Гатчину…

- Я не выйду к Вам.

- Но через тринадцать дней я снова буду здесь, и мы сможем в Юкки
кататься на лыжах. Я Вас люблю, я Вас люблю!- повторил он, воспользо;вавшись тем, что тетя Соня заговорила с какой-то дамой и отошла.

- Вы счастливы? - спросила Леночка, касаясь ладошкой его щеки, будто поправляя что-то из его одежды.

- О, да!

- Приезжайте в Юкки следующее воскресенье, - сказала она, отнимая у него свою руку.

- О, если бы я мог!

- Люди могут все, чего хотят.

Уже в вагоне она вспомнила свои летние страхи и пожалела себя. Как наивна и глупа была она тогда! Она не знала себе цену. А теперь ее внимания добиваются, из-за нее делают глупости, ради нее... «А ес;ли он не появится? - подумала она об Алеше.- О, я ему задам!» Она улыбнулась своим мыслям и сразу же вспомнила: «Но почему Еловцов так дол;го не появляется? Неужто правда? Неужто «этот круг» против меня?»

Глава 9.

По воскресеньям от двух до семи Зинаида Николаевна собирала молодежь, на которую, по ее словам, только и оставалось надеяться. Све;та, получившая приглашение на эти "воскресенья", сначала была заинтересована, но постепенно у нее возникло впечатление, что она попала в общество умалишенных либо стоящих на грани. Если собра;ния "взрослых", куда она все же попадала вместе с Бобышовым, сохранили свою непонятность, даже загадочность, благодаря загадочности вообще для нее мира "взрослых", тем более - "взрослых" поэтов, то общество одинаковых с ней по возрасту поэтиков стало ясно и вызвало почему-то ощущение страха и брезгливости.

Главной целью всех было чтение своих стихов. Все остальное время было посвящено сплетням и выяснению отношений. Собирающиеся были раз;делены на возрастные группы, «старшие» презирали «младших», «младшие» - «старших», кроме того каждый тайно презирал всех остальных, и уж осо;бенно "поэты" - не поэтов.

Какое-то время Свету занимал показавшийся талантливым юноша но имени Рюрик, но как-то, сидя рядом с ним, она рассмотрела, что у него подведены глаза и обкусаны ногти, после чего (словно пелена с глаз упала) предельно ясно стали видны его льстивость, дерзость и лживость. Еще один, которого все звали Димочкой, пытался изобразить из себя девочку. Настоящие барышни, Лиля и Варя, держали себя лучше других: видимо, женщине больше свойственно противостоять разложению, но и они ничего не хотели знать, кроме своих стихов, чтение которых наго;няло на Свету неодолимую скуку. И двое постоянных членов этого сооб;щества вызывали у Светы страх своим явным сумасшествием, они все время были тихи и мрачны и слышали куда-то зовущие их голоса.

Зинаида Николаевна, царствовавшая на этих «воскресеньях», при всей своей властности отнюдь не правила на них. Ее попытки заставить своих юных друзей уйти от литературщины и оглянуться на жизнь встречали молчаливый отпор. При первой возможности ученики, переплю;нувшие своих учителей, начинали читать стихи, бледнеть и замолкать, так как все присутствующие сразу же показывали, что стихи не нравят;ся, затем заставившие смолкнуть начинали читать свои стихи и тоже бледнеть и замолкать.

Свету все они дружно презирали за ее знатность и за то, что она не пишет стихов. Она платила им той же монетой, так как вскоре убеди;лась, что некоторые из них до неприличия невежественны.

Это становилось скучным. Выручало то, что Бобышов брал ее на «настоящие» вечера, на которых Зинаида Николаевна продолжала приглашать ее на «воскресенья от двух до семи», не считая ее, видимо, достаточно взрослой и подготовленной для «взрослых» собраний. Там иногда она видела далекое, безразлично-красивое лицо Бекетова, который со всеми был внимателен, почтителен и серьезен, но на нее не обращал внимания, и тогда переставала слушать Дмитрия Сергеевича, доказывавшего: "Любовь к себе и любовь к другим есть одна и та же любовь к Богу. Два пути, но ведут к единой цели оба, и все равно, куда идти".

Какое-то время она боялась встретить там революционеров, посколь;ку Бобышов напугал ее рассказами, что все «великие» дружны с террорис;тами, а одному из них, Ропшину, даже помогли напечататься. Но революци;онеры не показывались. А Мережковский в какой-то мере успокоил ее, ког;да заявил: «Мы - революция! Мы глубоко, беспощадно и гибельно переко;пали почву традиции, мы перебросили такие смелые мосты…»

Она сама стала расспрашивать Бобышова о революционерах и - нев;значай и стыдливо - о Бекетове. Желчный по отношению к другим Бобышов о Бекетове говорил равнодушно и беззлобно: живет на Пряжке, оди;нок, часто с Приморского вокзала один уезжает в Озерки, пьет там ви;но и возвращается, летом развлекается тем, что ходит в "Луна-парк" и катается с американской горы... Как-то с уважением сказал, что Бекетов относится к поэзии как к долгу, как к работе. А о революционерах, почесав бороду, художник сказал следующее:

- Они очень похожи на этих, - и сделал жест назад, в сторону дома
на Захарьевской, откуда они тогда вышли. - Для них, по крайней мере, для
тех, кто появлялся, убийство - наркотическое средство для взбадривания организма. А этим стихов хватает. Не зря Андреев с Савинковым в "Эрмитаже" пили…

- Как Вы считаете? Будет у нас революция? Настоящая?.. – спросила Света.

Бобышов не знал:

- Я слышал, что боевая организация социалистов распущена, а там
кто его знает…

- А Мережковский говорит, что они… вы…

- Ха! "Мережковский говорит"... Религиозных идей нет, прежних,
позитивных, тоже нет. Отсюда декадентство, мистицизм, ищут новую религию, вырастает богоборчество. Если оно распространится, то при на;шей русской беспричинной пакостности это будет сплошная смердяковщина. До французов с их Великой революцией нам далеко. Да и "Великую" - не дай и не приведи… Как представишь, что на площади головы ма;шина рубит!..

Дома, несмотря на ночные бдения, Света долго не могла уснуть. Вспоминался Мережковский: "Я люблю свободу больше, чем родину, ведь у ра;бов нет родины, и если быть русским, значит быть рабом, то я не хо;чу быть русским…», вспоминались слова Бобышова о схожести террори;стов и поэтов, о наркотическом воздействии убийства и стихов. И на нее общение с людьми в доме, где "творят культуру" влияло странно, возможно – наркотически. Она не могла понять, почему во всем, что она слушала, была сладостность гибели.

«Мы от всех оторваны, - как-то сказал Мережковский и, немного кокетничая, тихо добавил. – Мы погибнем… зови, не зови – никто не отзовется…»

Ей вспоминались его стихи:

Мы - над бездною ступени,

Дети мрака солнце ждем;

Свет увидим - и, как тени,

Мы в лучах его умрем.

Он часто (по крайней мере, она уже трижды слышала) цитировал Пушкина:

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть

И равнодушная природа

Красою вечною сиять…

Но ведь душа бессмертна! Света была убеждена в этом. С детства у нее бывали видения (может быть – сновидения), в которых она видела себя данным давно, многие века назад, и считала, что это ее бессмертная душа вспоминает. Ее удивляло, как люди много думают, что будет после смерти, и не думают о том, что было до рождения. О своих видениях или сновидениях она никому не рассказывала и не считала это чем-то ненормальным. Всем православным пророкам и угодникам будущее являлось во сне. Ей же являлось прошлое. Итак, смерти она не боялась и не верила в нее. Эти же ждали смерти, ждали нетерпеливо, со стран;ным сладострастием.

Интересно, как относится к смерти Бекетов? Постепенно мысли ее сосредоточились на нем. Заметил ли он ее? Нет, наверное, не заметил. Если офицерики скорее и чаще замечают Леночку, а не ее, Свету... Но они поверхностны, как, впрочем, и Леночка, а Бекетов!.. Нет, как хорошо все-таки, что она бывает на Захарьевской!

На улицах появлялся рассветный шум, и Света, наконец, засыпала. Сон был тяжелым, и давно уже не случались те самые провалы в прошлое, будто общение с людьми, "делающими культуру", закрепостило ее душу, отобрало у нее память.

Днем она, не выспавшись, шла брать урок у Бобышов и там, в мастерской, среди эскизов к декорациям и изображений арлекинов ощущала странное нетерпение и спрашивала, когда можно будет снова пойти на Захарьевскую.

* * *

Случилось так, что эскадронный командир вывел улан в Петергофский парк, и на узком крутом подъеме лошадь корнета Штейна поскользнулась на утоптанном снегу и упала. Штейн, как и подобает улану, упал вместе с лошадью, но не с лошади, после чего сказался больным и был освобожден от воскресного дежурства по полку.

В воскресенье он появился в Юкки.

Дамы не катались с горы. Катание было поводом покинуть надоевший город, где до Рождества жизнь текла вяло. Леночка казалась победительницей, но внутренне побаивалась своей радости. Выполнивший ее требование Алеша, несомненно, попытался бы претендовать на какие-то права. И вправду, оставшись ненадолго наедине, он сразу же сел возле нее и хотел взять ее руку, которую она тотчас же высвободила. Он стал говорить, что любит ее, она отвечала вежливой улыбкой.

- Тетя сейчас возвратится, - сказала она, - будьте терпеливы.

- Мне столько надо Вам сказать!

- Правда?

- Но Ваша тетя сейчас возвратится!

- Ну, так торопитесь.

- Это серьезные вещи.

- Посмотрим.

Он по обыкновению стал нести всякий любовный вздор.

- Нечего говорить об этом, - перебила его Леночка. - Я Вас предупреждаю, я очень нервна, так что Вы лучше сделаете, если будете говорит попроще, или уж лучше совсем не говорите.

- Вы меня не любите?

- Нет.

- А я люблю Вас, как безумный.

- Тем хуже для вас,- сказала она, улыбаясь и оставляя в его руках свои руки.

- Нет, послушайте, будем говорить серьезно; вы никогда не хотите быть серьезной. Я не богат. О, я согласился бы быть горбатым, чтобы только обладать миллионами.

- Вы этим ничего не выиграли бы в моих глазах.

- И, тем не менее, у меня достаточно средств, чтобы... В общем, я уже купил квартиру, где бы мы могли жить после свадьбы. Вы соглас;ны?

- С чем?

- Да как же!..

Тетя Соня, румяная и веселая, подошла к ним с другими участника;ми прогулки.

- Мы собираемся, все уже накатались, - улыбаясь, сказала она. – Все едем к нам. Я что-то придумала.

У Леночки точно больная тяжесть отлегла от сердца, она развесе;лилась. Алеша же, похоже, был просто вне себя.

На обратном пути все были в приподнятом настроении, это настроение сохранилось на весь вечер. Леночка внешне была спокойна и счастлива, но ей очень хотелось узнать побольше о квартире и о других планах Штейна. Однако возможности остаться наедине у них не было. Она не зна;ла, как быть.

Любопытство оказалось сильнее страха и осторожности. Улучив мгновение, она сказала Алеше:

- Когда будете уходить, задержитесь и подождите меня внизу. Там поговорим.

Алеша просиял. Леночка почувствовала облегчение, но была странно возбуждена. Весь оставшийся вечер Штейн с нетерпением смотрел на гос;тей, словно подгонял их: "Расходитесь... Расходитесь..." Леночка наб;людала за ним, видела его нетерпение, и ей казалось, что оно заметно всем, кто-нибудь может догадаться...

В полночь все стали расходиться. Алеша уходил последним. Леночка еще раньше простилась с гостями и поднялась к себе, но сразу же спус;тилась черной лестницей к запасному выходу, закрывавшемуся изнутри на огромный крюк, и замерла там, всматриваясь, как гости уходили че;рез парадное.

Вот хлопнула дверь за последним. Служанка задвинула засов, покосилась на едва видимый в полумраке запасной выход (Леночка прижалась к стене, готовая бежать вверх по лестнице) и ушла вверх, в свою комнату. Дрожа всем телом, Леночка приподняла тяжелый крюк, вынула его из петли и, напрягая все силы, медленно опустила. Дверь тихо пода;лась. Леночка выскользнула во двор и только тут вспомнила, что забыла накинуть что-нибудь теплое.

Штейн стоял в стороне, посматривал на большую тяжелую дверь па;радного входа. Леночка помахала ему и бросилась обратно. В доме было тихо. Она замерла возле полуоткрытой двери запасного входа. Вскоре во дворе появился Штейн и пошел на слабый свет, пробивавшийся из-за двери. Она пропустила его внутрь и закрыла дверь, не накидывая крюка. Штейн озирался, соображая, в какой части дома он находится.

- Я так счастлив видеть Вас, - прошептал он.

Леночке поневоле вспомнился Дюма.

- Я думаю, нам надо серьезно переговорить, - тихо сказала Леночка.

- Да, но мне ничего в голову не идет…

- Пойдемте, - сказала она, отводя его к черной лестнице и опуска;ясь на последнюю ступеньку. Он стал на колени напротив.

Каждую минуту ей казалось, что кто-то идет, она застывала, сод;рогаясь от каждого скрипа, каждого шороха.

- Да это ничего, - говорил он.

- Вам хорошо говорить! Если бы кто-нибудь пришел, вы были бы польщены, а я пропала бы!

«Неужели догадывается?» - подумал Алеша, но вслух сказал:

- Со мной Вам нечего бояться. Вы можете быть вполне спокойны.

Она продолжала сжиматься и дрожать.

- Разве я не был всегда приличен и почтителен?

- Не всегда. Вы только и думаете, как бы обнять меня, взять ме;ня за руку…

- Если все это написано на моем лице, то я, право, бессилен, скры;вать свои чувства! Простите меня.

- Я уже простила Вас, - сказала она тихо.

Ей было очень хорошо, одно только смущало. Ей все казалось, что Штейн сейчас рассмеется, так непривычно был он сосредоточен.

Она опустила глаза, не выдержав его взгляда в упор.

- Мы опять забыли поговорить о делах, - напомнил он.

- Да, поговорим.

- Я все приготовил... Вы будете там настоящей хозяйкой... Вам
стоит только взглянуть и распорядиться что-то изменить, и все будет
сделано...

- Но Вы же знаете, я обещала другому... Еловцов...

- Он поймет нас и простит...

- Что значит «поймет нас»?

- Но ведь я Вас люблю, - прошептал он.

Леночка наклонилась, чтобы не пропустить ни одного слова.

- Я всегда буду любить Вас. Это было бы так хорошо - прожить
жизнь вместе, у Ваших ног… обожая Вас… - шептал он.

- Но подходим ли мы друг другу, наше положение, Ваша служба...-
прощупывала Леночка, оборачиваясь и посматривая вверх, туда, где ей
послышался шорох.

- Что бы там не говорили, я буду вечно любить Вас.

- А что могут сказать?

- Как я Вас люблю! Как Вы прекрасны! Как мы будем счастливы! - перебил ее Алеша.

- Елена!- раздался сверху голос тети.

Леночка, приложив палец к губам, взбежала на цыпочках наверх.

- Что случилось? - спросила она от своей двери сонным голосом.

- Ты спишь?

- Сплю, - помедлив, сказала она.

Подождав, Леночка так же на цыпочках спустилась.

- Теперь поговорим о будущем, - тревожно улыбнулся из темноты
ее Алеша.

- Поговорим.

- Мы будем жить в этой квартире или купим маленький домик.

- Я предпочла бы большой.

- Ну, хорошо, большой.

- Мы будем выезжать в свет, - не выдержала Леночка. - Мы будем жить широко, не правда ли?

В следующее мгновение она оказалась в объятиях Штейна, пугливо рванулась, но он держал крепко. Его скользкие и холодные губы нада;вили и обесформили ее рот. «О!» - подумала она, чуть не теряя сознания от неожиданности и новых ощущений. Ей казалось, что сжимавший ее че;ловек сейчас сломит, раздавит ее, она задыхалась от затянувшегося поцелуя, и в этой слабости, в этом бессилии была неизъяснимая прелесть.

Но вот Алеша отпустил ее.

- Будьте благоразумны, - сумела выговорить она, ощущая, как загорелись ее губы и щеки, как жжет кожу на шее и как ноги плохо слушают ее.

- Да, - сказал он. - Я благоразумен, я почтителен, я люблю Вас!

Откуда-то сверку долетели голоса, и хлопнула дверь.

- Слышите? - прошептала Леночка.

Он прикрыл глаза.

Снова хлопнула дверь, и все стихло.

- Мне пора, - прошептала Леночка.

Он снова стал целовать ее.

Она вырвалась и убежала наверх, забыв запереть за ним дверь.

Всю ночь она не могла заснуть. Воспоминания об испытанных ощущениях чуть не довели ее до истерики. Иногда ей казалось, что поднялась температура, что губы ее безобразно распухли, что все тело горит и не находит места. Ее ломало, как ломает при болезни.

Утром она сказала, что плохо себя чувствует и в Гатчину сегодня не поедет. День прошел в тех же мучениях и воспоминаниях. Нервы ее были окончательно расстроены. От волнения под подбородком и на шее, а кое-где и на теле высыпало. Леночка смертельно перепугалась, но тетя успокоила ее, сказав совершенно хладнокровно:

- Замуж выйдешь - пройдет. Одень на шею бархатку.

Так дальше продолжаться не могло. «Это Бог предупреждает и наказывает меня» - думала Леночка. Надо было собраться с силами и все сообщить Еловцову. Пусть он едет в Гатчину и сейчас же просит ее руки. Иначе… Леночка боялась подумать, чем все это может кончиться.

Неделю она собиралась написать письмо Еловцову, но никак не мог;ла свести воедино нахлынувшие чувства и мысли. О чем писать? Всю пра;вду об их отношениях со Штейном с самого начала? Это невозможно! Как объяснить тот обман, ту сцену, когда они с Алешей подыграли друг другу и обманули Еловцова?

Она решила намекнуть, что за ней ухаживают, не называя имен. Написать, что здесь очень весело, но не хватает чего-то важного, и он должен догадаться, что не хватает его присутствия.

Еще несколько дней ушло на само составление письма. Штейн уны;ло маячил под окнами, но Леночка не показывалась, объявив, что пло;хо себя чувствует и боится простудиться на ветру.

Письмо было отправлено. Леночка не подписала его, поставила лишь заглавное "Л".

Через три дня пришел ответ. Павлик писал на французском языке. Тон письма показался Леночке легкомысленным. Из него видно было, что Еловцов при всем своем желании может приехать лишь через неделю. По;том шли разные любезности и в конце между прочим фраза: «Chere amie, je vous prie de cesser cette cour»16.

Через неделю должно было начаться Рождество. "Хорошо ему приказывать, а как мне поступить?» - думала Леночка. От тети Сони пришла надушенная записка, тетя пеняла Леночке, что та пропустила воскресенье и не навестила, как уже сложилось, свою тетушку. Впереди были рождественские каникулы, и все это время можно было провести в Петербурге. Да, Леночка так и решила. Если Еловцов не смог или не захотел приехать к ней немедленно, то пусть пеняет на себя и ищет ее по всему Петербургу.

Петербург... Штейн… Ах, как хорошо было тогда, на темной лест;нице!.. Нет, в этом нельзя было признаваться даже самой себе. Ле;ночка пыталась вызвать в памяти те ощущения, но они несколько приту;пились. "Если он еще раз посмеет..." - думала она и знала, что ждет повторения то;го момента.

19-го декабря Государь с семьей вернулся в Царское после нескольких месяцев отдыха в Крыму, а 20-го вечером приехал в Санкт-Петербург ненадолго и обедал у вдовствующей императрицы. После этого, начиная с Сочельника, он бывал в городе часто, чуть ли не через день, один и с семьей, и всякий раз заезжал в Аничков дворец к своей матери.

Павлик Еловцов, пропадавший в караулах и на дежурствах, к удивлению и счастью видел Государя теперь довольно часто, так как всякий раз был наряжаем с караулом в Аничков. Он видел там Государя с дочерьми в Сочельник, видел на Крещенье, когда Государь вернулся с реки, а Александра Федоровна и юный Алексей, опередившие его, уже ждали там, затем он видел Государя в Эрмитаже, где давали драму великого князя Константина Константиновича «Царь Иудейский». Через два дня Государь побывал в Аничкове дважды, ездил оттуда на посмертную выставку Серова и на крестины новорожденного Всеволода, сына Иоанна Константиновича. Обычно с Государем приезжали две старшие дочери, широколицые, похожие на свою бабушку. Они уже узнавали постоянно дежурившего Еловцова и как-то даже улыбнулись ему.

Освящение храма Феодоровской Божьей Матери, освящение недавно купленного дома для Сената, приемы делегаций, парад лейб-казаков в Михайловском манеже, столетие Патриотического института… Царская семья приезжала и уезжала. Она жила сама по себе, Петербург - сам по себе. В свете обсуждали назначение Воейкова, увольнение Коковцова и возвышение Горемыкина, сплетничали о Распутине, который все чаще стал бывать в Царском.

Павлику казалось, что Государь испытывает чувство полного недоверия и брезгливого презрения ко всему петербургскому обществу за исключением узкого круга особо доверенных и приближенных людей. Конечно же, он должен был знать о сплетнях, которые распускали о Государыне близкие к ней статс-дамы. Кому ж тогда верить? И совершенно очевидно, что Государь ждал услышать правдивое слово от простого человека. Имен;но так объяснял Павлик присутствие вблизи царской семьи такого чело;века как Распутин.

Конечно, видеть царя и все августейшее семейство было лестно, но бесконеч;ные наряды совсем измотали Павлика. Возникшая неясность с Леночкой еще больше омрачила его настроение. Он все же выбрал время, поехал и застал ее в Гатчине сразу после рождественских каникул. Встреча по;лучилась безрадостной. Когда они гуляли в парке, Павлик имел неосторожность посмотреть вслед какой-то барышне, и Леночка с непонятным озло;блением высказала ему, что он любит только себя, смотрит вслед каж;дой женщине, а это смешно, что он очень самоуверен, и это его не красит.

Удивленный и расстроенный Павлик вернулся в Петербург, где сра;зу же был наряжен в оперу - Государь собирался смотреть и слу;шать "Измену" Ипполитова-Иванова. Тут Еловцов впервые выразил недо;вольство - сморщился, как от зубной боли, на что Кантакузен сказал ему:

- Знаешь, ты прямо создан для военной службы. Очень подходящее для тебя занятие. Очень!

Погода стояла совсем весенняя. Солнце выглянуло, снег со;шел, грязь подсыхала. Павлик уходил на занятия в свой эскадрон.

- Смирно! Глаза направо!- командовали унтера.

- Здорово, братцы!- равнодушно говорил Павлик.

Солдаты кричали в ответ.

- Продолжай, - говорил Павлик унтер-офицеру и отходил в сторону.

Все больше времени уходило на чистку лошадей. Зимой они стали обрастать шерстью, а надо было, чтоб блестели. Чистить приходилось три раза в день. Каждая чистка продолжалась по два-три часа. Павлик в это время (особенно вечером) брал свою лошадь и до одури носился на ней в офицерском манеже. В такие минуты повышенной физической активности, когда лошадью он управлял автоматически, сознание его наполнялось яркими, мучительно-прекрасными образами, временами он даже жалел, что не записывает все то, о чем думает на скаку. Любовь это была или желание любви?

С темнотой опускался холод, туман стлался по земле, а небо было в звездах. И когда Павлик, наскакавшись, отдавал лошадь, то при взгля;де на это усеянное звездами небо он начинал шептать стихи. «Закон?- думал он. - Каждый должен иметь такую Леночку, которая мотала бы ему душу, и с которой бы ничего не вышло».

Он не высыпался. Начался петербургский сезон, и каждый вечер, приняв ванну и побрызгавшись одеколоном, чтоб отбить запах конюшни, он выезжал в один из тридцати-сорока домов, куда был приглашен на бал. С одиннадцати до четырех утра он видел тех же товарищей и знакомых барышень. Очень редко среди мундиров чернели фраки. И лишь цветы из Ниццы или целые корзины роз из местных оранжерей сглаживали впечатление военного лагеря.

В семь утра Павлик обычно уже был на Захарьевской и, стоя посреди манежа, командовал:

- Справа по одному, на две лошади дистанции! Первый номер, шагом марш!

Солдаты его взвода, вытягивались в бесконечный хоровод. В глазах начинало рябить, голова кружилась.

- Командуй!- говорил Павлик унтер-офицеру и отходил в сторону.

Подходило время завтрака, и он шел в полковое собрание…

Вечером Павлик без особого любопытства брал лист приказа по полку, присланный в эскадрон, зная, что увидит там свою фамилию, и не ошибался. «Завтра, по случаю праздника Сретения Господня, в залах Аничкова дворца от эскадрона Ея Величества назначается почетный ка;раул в составе тридцати нижних чинов, при унтер-офицере и трубаче под командой корнета Еловцова П. Форма одежды парадная, в белых мундирах, в супервестах, в касках с орлами, в лосинах, ботфортах и перчатках с крагами».

Государь в Царском пил чай с Горемыкиным и беседовал со старцем Григорием, а дочери его гостили у бабушки и как давнему знакомому улыбались тянувшемуся, блестящему Еловцову. Он усилием воли гнал с лица гримасу скуки, кривил в ответной улыбке рот и поглядывал в окно, за которым падал мокрый снег.

Глава 10.

В первых числах февраля умер варшавский генерал-губернатор и командующий войсками Варшавского военного округа генерал от кавалерии Скалон. В "Новом времени" появилось объявление в черной рамке. Тетя Соня, хорошо знавшая кого-то из близких покойного, собиралась на панихиду.

- Останься до среды, - сказала она гостившей у нее в то воскре;сенье Леночке. - Будет весь свет. Наверное, будет сам царь.

Похороны и даже торжественные похороны были в Петербурге обычным делом. Престарелые генералы и вельможи умирали часто, и все дальние и близкие родственники, их друзья и знакомые считали своей обязанностью побывать на панихиде на квартире покойного. Дамы облачались в черные платья с крепом (и многим это очень шло), офицеры же являлись в обыкновенной форме с погонами и с черной повязкой на левом рукаве. В гостиной, где обычно лежал покойник, места было мало из-за обилия венк;ов, и все прибывшие толпились в соседних комнатах, не слушая богослужения. Служились две панихиды: днем и вечером, а на другой день обычно происходил вынос тела, покойника везли на отпевание в один из монастырей. За траурной колесницей обычно ехал эскорт кавалергардов (за что их иногда называли «похоронной командой») и шла похоронная процессия.

Со Скалоном дело обстояло несколько иначе. Как лютеранина его отпевали в церкви Святого Петра, а поскольку службу он начинал в лейб-уланах, то в наряде были не обычные в таких случаях кавалергарды, а уланы Ея Величества и, кроме того, два батальона егерей и батарея.

Государь, действительно, приехал из Царского и зашел в церковь Святого Петра. Не вмещавшаяся в церковь толпа стояла, ожидая не столько выноса Скалона, сколько выхода царя. Леночка, боявшаяся покойников, не пошла внутрь, осталась в авто.

Возле церкви переступали и взмахивали изредка головами и хвостами рыжие лошади улан, Алеша Штейн, замыкавший свой эскадрон, был ближе всех, и Леночка исподтишка наблюдала за ним. В седле он совсем не казался покорным, безропотным и безнадежно влюбленным. Леночка вспоминала их недавнее свидание. Тогда, после их первого поцелуя, она долго избегала Штейна, а когда они все же встретились и оказались наедине, сделала ему внушение и запретила бывать у них. Алеша, не боясь, что кто-то войдет, на коленях вымаливал прощение, хотел все объяснить, и кончилось все тем, что она вновь повторила трюк с черной лестницей и запасным входом. Вместо объяснений он опять стал говорить ей о своей любви, вспоминать, как он тогда поцеловал ее, как прекрасна она была, какое блаженство он испытал, что чувствовал… Страстный шепот и жаркое дыхание, касавшееся ее ушка, привели к тому, что Лена ощутила странное, но очень сильное желание не то ударить, не то укусить Штейна. Сдерживать это желание было сладко и вместе с тем мучительно, желание распирало ее, она даже прогнулась, подавшись вперед грудью, и спохватилась, увидев, что все это время она впивалась ног;тями в руку Алеши и даже содрала кожу у него на кисти. Чем сильнее она впивалась, тем жарче шептал Алеша, а потом он медленно и сильно привлек ее к себе и поцеловал. Она пыталась сопротивляться и укусила его, он продлил поцелуй, тоже нежно покусывая ее губы, и тут всю ее обдало жаром, непонятно откуда взявшаяся волна подкатила к горлу и чуть не задушила, зрение и слух отключились, и она забилась в сладкой судороге... Потом все прошло, слезы сами полились из глаз, она ощутила, что напряжена, как струна, кровь пульсирует в ушах, и перепугалась до смерти. Алеша, не менее перепуганный ее содроганиями и плачем, расте;рялся. На звуки поспешил кто-то из слуг, вверху захлопали двери... Штейн сбежал, а Леночка, разрыдавшись, сказала, что услышала внизу какой-то шум, пошла посмотреть, столкнулась с каким-то страшным че;ловеком и от страха расплакалась.

Все закончилось благополучно. Тетя Соня уволила служанку, которая должна была следить за всеми ходами и выходами и вовремя не за;перла дверей, та пыталась оправдываться, но ее никто не слушал.

Штейн долго не показывался. Леночка же со стыдом и страхом вспоминала свои ощущения, никак не могла избавиться от этих воспоминаний и не хотела. Она стала интересоваться проблемами пола, нашла у тетушки несколько книг по этим вопросам и томик Арцыбашева. Взаимоотношения между людьми стали интересовать ее именно с этой точки зрения. Она с удовольствием задавала себе вопрос (и пыталась ответить на него), как часто и при каких обстоятельствах бывают близки ее тетушка и Бриман, она пыталась предугадать эти моменты по их поведению вечером, а ночью представляла, что делается в их комнате. Онa стала прислушиваться к рассказам и намекам старших, и новый мир открылся ей. Казалось, все вокруг только и делали, что любили, добивались и изменяли, а когда этого не происходило – скучали. Более того, ей даже показалось, что тетя Соня изменяет Бриману с одним офицером-павловцем. Она стала сопоставлять детали и уверилась в этом.

Еще одна мысль не давала ей покоя: как посмотреть, узнать, дотронуться и не замараться. «Наказать, наказать, наказать Штейна… Чтобы он и думать не смел, -билась мысль.- Только если я позволю... чутъ-чуть...» Штейн, как на зло, не спешил на экзекуцию.

Сегодня она увидела его. Конечно, он тоже увидел ее - он знал их авто, а авто нельзя было не заметить возле церкви. Леночке казалось, что Штейн несколько раз взглянул в их сторону, но остался со;вершенно спокоен, совсем не изменился в лице.

Это становилось скучным. Леночка стала рассматривать соседние экипажи, запрудившие всю площадку перед церковью и ближайшую улицу. Большинство принадлежало военным. Кучера пережимались на морозце. Фыркали паром и изредка переступали лошади.

В одной из карет Леночка вдруг заметила маман Светы Осокиной, стала всматриваться, но Свету так и не увидела. Она уже огорчилась, как тут же на тротуаре показалась Света, вышедшая, видимо, размяться и согреться. Она была в короткой шубке, такого же меха шапочке и с муфтой в руках, тонкая и независимая.

- Если появится тетя, скажите ей, что я скоро...- бросила Леночка кивнувшему шоферу и выпорхнула из авто.

Света удивленно вскинула брови, увидев ее, но обрадовалась.

- Здравствуйте, здравствуйте, как я рада Вас видеть, - защебетала Леночка, почему-то обращаясь на «Вы».- Где бы мы еще встретились, если бы не похороны.

Тут Леночка испугалась, что допустила бестактность, и спросила:

- Этот генерал Ваш родственник?

- Нет. Я здесь с папА. Все военные собрались, - ответила Света. -
Ты знаешь, несколько лет назад его чуть не убили бомбой в Варшаве. А тут он взял и сам умер. Стоило ли стараться?

- Вы часто бываете в Петербурге? - спросила Леночка.

- Да, я теперь живу здесь.

Света - вот с кем Леночка могла вдоволь наговориться о мучив;ших ее вещах. Не обо всем, конечно…

- Как Вам этот город?

Света сделала неопределенный жест, приподняв и опустив муфточ;ку. Леночка стала говорить, что город красив, но в то же время стра;шен...

- Город выигрывает ночью,- сказала Света. - Недостатки домов, мо;стовых, мостов ночью скрадываются тенью. Но цепь фонарей над Невой,
конечно, великолепна...

- Ах, я не об атом!.. - и Леночка заговорила о своих разочаро;ваниях и подозрениях.

Света хмурилась, смотрела в землю. Может быть, ее тоже мучили те же вопросы.

- Трогательная картина, не правда ли? - продолжала Леночка. - Я вообще-то имела представление, даже знала, что кто-то где-то с кем-то… Но так, что протяни руку и дотронешься... Лучше сказать, вляпаешься… И что самое интересное, это ведь было, будет и должно так быть. А, ладно, cracher!..17

- Так быть вовсе не должно - ответила Света.

- Но как от этого... отстраниться?..

- Не знаю... Каждый сам... Как твои дела с Еловцовым? - подняла
Света глаза и посмотрела на Леночку.- Я где-то слышала, что еще один
молодой человек неравнодушен к тебе...

Такого она не слышала, но вспомнила молоденького лейб-улана, уехавшего вслед за Леночкой из Петергофа в Гатчину.

- Его здесь нет?- спросила Света, оглядываясь на ряды улан, на значки, поникшие на пиках.

- Да, он где-то здесь...

Леночка внезапно почувствовала, что не стоило бы говорить Свете о своих мучениях и сомнениях. Возможно, она и поймет… Ей показалось, что Света, даже поняв, не посочувствует, а скорее - осудит. Леночка не могла объяснить, почему. Она просто почувствовала это.

- Он тогда поехал вслед за тобой...

- Он был несносен. Он и сейчас бывает у моей тетушки, но я держу его на расстоянии, - быстро сказала Леночка.

- И как это у тебя получается?

- А! Мужчины такие нытики! Их очень легко поставить на место.

Света удивленно посмотрела на Леночку.

- Иногда это даже бывает интересно. Приходи к нам на воскресенье. Я тебе покажу что-то интересненькое.

Света посмотрела в сторону экипажа, в котором сидела ее маман и ответила:

- К сожалению, я не смогу. В воскресенье мы с бабушкой приглашены на свадьбу в Аничков дворец.

- На свадьбу? И кто же женится?

- Разве ты не слышала? Великая княжна Ирина Александровна выхо;дит за молодого Юсупова.

- Великая княжна? Я думала, что они выходят только за принцев.

- Юсуповы из ногайских князей, а предки их происходят от египетских царей, чуть ли не от Иосифа Прекрасного, - объяснила Света.

- Представляю, какая это красивая пара, - мечтательно сказала Леночка.

- Да, Ирина очень хороша собой.

- А... жених?

- Он чем-то напоминает твоего Еловцова, только ростом пониже, - рассмеялась Света.

Она внезапно посерьезнела и, переходя на "Вы", спросила, вновь устремив взор в землю:

- Вы любите его?

Леночка замерла, не зная, что сказать.

- Я понимаю Ваши чувства, - проговорила Света, по-своему истолковав молчание Леночки. – Кажется, я тоже полюбила одного человека. Нет, вы не знаете его…

- И как же?.. Он знает? - спросила Леночка.

- Нет... А, вот! Кажется, выходят,- указала Света на раскрытые
двери церкви. - Сейчас выйдет папА...

Она стала прощаться, хотя можно было еще подождать, и пошла к своему экипажу, из которого выглядывала, наблюдая за ними, маман.

Света пожалела, что сказала Леночке о своей любви к "одному че;ловеку". Она сама сомневалась в этом чувстве, и когда говорила, как бы сама убеждала себя. Но последнее время она постоянно думала о по;эте Бекетове, с которым иногда виделась у Мережковских и с которым смогла обмолвиться двумя-тремя фразами.

Она спрашивала о нем у Бобышова (в Бобышове она почему-то вовсе не видела мужчину и иногда, не стесняясь, спрашивала о вещах, приводив;ших того в замешательство). Бобышов же, видимо в отместку, дразнил ее:

- От него все петербургские барышни без ума. Не Вы одна спраши;ваете.

- И что же?

- Вы имеете в виду, чем заканчивается? Не знаю, я - не Бекетов. Хотя, позвольте... Третьего дня какая-то отравилась и записку остави;ла: "Милый Бекетов, я Вас люблю".

- Бросьте Ваши шутки, - обижалась Света. - Он женат?

- Женат, - вздыхал Бобышов. - Жена возомнила себя актрисой, хотя играет очень плохо. Из-за этого, наверное, и расстались.

- Они расстались?

- Не знаю я. Думаю, что – да. Извольте полюбоваться на то, как
ваша жена весь вечер на глазах у публики не просто притворяется, но
неумело притворяется. Да гнать такую в шею! - внезапно сорвался Бобышов. - Рисовать, писать не может, петь не может, а страдание изобразить - может. Все бездарности, кто не умеет рисовать, пи;сать стихи или петь, идут в актеры.

- А кто его жена?

- Ах, оставьте! Что я вам, кухарка? Сплетнями не интересуюсь!..
Уходила от него, опять вернулась…

"Это его дело. Меня совершенно не касается, что было у него рань;ше, "- думала Света,

После похорон Скалона, проводив папА и маман, вечером она по обыкновению отправилась к Бобышову, а с ним - к Мережковским.

Она ожидала увидеть там Бекетова и увидела его. Мережковский нападал на него, что-то доказывал:

- Где же жизнь? Где? В современной жизни есть то, чего нет в
литературе. Жизнь оторвалась от литературы. Все стало необычным. "Белые вороны", - говорили мы. А они уже не выделяются. Все черные вороны вдруг побелели. Малолетки стреляются...

Бекетов что-то отвечал. Его голос с деревянным оттенком глушил;ся гулом других голосов. Света попыталась подойти к нему ближе.

- И все забыли о любви, - повысил голос Мережковский, отвлекаясь от Бекетова и обращаясь уже ко всем присутствующим. – Что бы ни сделали, чего бы ни добились...

Но если нет любви в сердцах,

Ни в чем не будет вам отрады.

Кто-то поднял указательный палец, желая говорить, но Дмитрий Сергеевич легким движением ладони приостановил этот порыв:

- Да, мы революция, но вместе с тем - тление. Во всем дух умирания, призрачности, эфемерности. Мы - последний акт трагедии – разрыв народа и интеллигенции. Жутко,… но привычно.

Сидевший около Бекетова юноша-поэт вскинул голову, словно проснулся, но выражение его глаз было, наоборот, сонным, и заговорил он глухо и невнятно, как говорят сквозь сон:

- Мы мчимся в туман и в гибель, умираем от отсутствия подлинно;сти, от отсутствия возможности просто говорить, просто жить…

Бекетов холодно посмотрел на него через плечо:

- Два года назад я перестал писать лирические стихи…

- Тоска не в ожидании рассвета, - не слушал его, а продолжал свое юноша, - а тоска от убеждения, что никакого рассвета...

Слова "никакого рассвета" он произнес медленно и по слогам, по;вышая голос.

-… ни-ког-да...- и опять голос понизился и упал до шепота,-… больше не будет...

Во взгляде Бекетова, устремленном на юношу, Света угадала брезгливость и почувствовала, что Бекетов скажет сейчас что-нибудь ядовитое сквозь зубы. Она умоляюще сложила руки на груди, Бекетов, казалось, заметил ее жест.

- Отрыв от народа!- опять привлек к себе внимание Мережковский.
- Это страшно…

- Народ талантливый, но… жулик, - вздохнул кто-то.

- Есть всякие… хулиганы..., но нельзя в них винить народ, - ска;зал Бекетов.

- Жизнь летит, и никак и ничем не остановишь, - подал голос молчавший доселе Бобышов. - Что она сейчас представляет? Вы заметили? Пушкин писал стихи, а современные гимназисты придумывают на них по;хабные пародии. Повторять стыдно… Им - Незнакомку, и что же?! Дамы определенной профессии объявили себя Незнакомками и стали выдавать «электрический сон наяву», - Бобышов покосился на Бекетова. - А не напрасны ли все наши труды, господа?

Присутствующие всколыхнулись. Сквозь гул и ерзанье растревоженных гостей Света еще ближе пробралась к Бекетову. Но ее уже опередили. Кто-то подсел, отгораживая Бекетова спиной. Может быть, этот незнакомец хотел говорить о поэтическом экстазе, как о выхождении из чувственного мира, а может быть,- еще о чем-то, но вопрос прозвучал довольно глупо:

- Не было ли у Вас галлюцинаций?..

На что Бекетов твердо и очень сухо ответил:

- Нет.

Незнакомец кашлянул, сделал вид, что вспомнил о чем-то, и удалился.

- А как Вы видите современную жизнь?- спросила Света, словно пациент к врачу, быстро усаживаясь на освободившееся место.

Бекетов молчал и вопросительно смотрел на нее. Света тоже молчала, считая излишним повторять вопрос.

- Я задумал драму, - сказал, наконец, Бекетов, чуть наклоняясь и
адресуясь одной ей, он даже голос понизил. - Там будет противопоставление. Две картины. С одной стороны - яблони, май, наши леса и луга. Любовь долгая и высокая. На всю жизнь… А там - город, ночь, кабак, цыгане, свалки и полицейский протокол. И вся жизнь будет - постоянное опускание рук. Все скучно и все нипочем. Потом - вдруг наоборот: кипучая деятельность. Случайно находит, не зная - что нашел. Погибает от случая - и так же легко, как жил. Очень многим помогает, но «между прочим», а все говорят: «Нелепо, не понимаю, фантазии, - говорят, - развратник». Вечная сплетня, будто расходятся с женой, А все неправда, все гораздо проще, но живое - богато и легко и трудно - и не понять, где кончается труд и начинается легкость. Как жизнь са;ма. Этакая цыганщина в нем. Вы понимаете?..

"О, Боже! Да он о себе говорит!.." -подумала Света, ощущая во всем теле странный холодный зуд. Она со странным усилием кивнула и промолчала.

- А когда он умер, все его ругают, посмеиваются. Только одна женщина рыдает - безудержно, и та сама не знает - о чем.

Бекетов замолчал, глядя куда-то сквозь Свету, потом увидел ко;го-то у нее за спиной, слабо улыбнулся и поспешно сказал:

- Вот - современная жизнь, которую спрашивает с меня Дмитрий Сергеевич.

- Светочка, я хотела переговорить с вами, - подошла Зинаида Николаевна. - Извините, я на минуту лишу Вас собеседницы, - улыбнулась она Бекетову.

Разговор оказался пустым и не интересным. О какой-то постановке, где были задействованы все, кто собирался по воскресеньям "от двух до семи". Видя нетерпение Светы, Зинаида Николаевна улыбнулась:

- Бекетов - странный человек. Знаете, что сказал ему врач? "Ваш
организм очень крепкий, но Вы делали все, чтобы его расшатать". Чай
он пьет крепкий как кофе, вино, бессонные ночи, острое, пряное - от;того, что вредно…

Света поняла, что ее особое отношение к Бекетову не осталось без внимания. Она молча, не меняясь в лице, слушала Зинаиду Николаевну, нисколько не расстраиваясь. Если заметали, если встревожены…

- Последнее время он всего боится, в каждом видит преследовате;ля. Вы знаете эту ужасную историю с Сапуновым?

"Она пугает меня, так как боится, что любой скандал со мной повлечет за собой компрометацию ее дома", - подумала Света. Любое иное поведение было бы бестактным по отношению к хозяйке дома, и она с самым вежливым видом прошла вместе с Зинаидой Николаевной в соседнюю комнату. Там уже не спорили о Христе и Антихристе, там говорили о влюбленности, "этом новом у нас чувстве, ни к чему определенному, веками изведанному не стремящемуся и даже отрицающему все формы телесных соединений". Влюбленность заключалась в "обещании чего-то, что, сбывшись, нас бы вполне удовлетворило в нашем душе-телесном существе».

Света ушла раньше, твердо решив дождаться Бекетова на улице и договорить с ним. Она пряталась в подворотне, и сомнение закрадывалось, не останутся ли все (и Бекетов со всеми) у Мережковских до утра, как часто бывало. Мороз пробирал, и лишь привычка подчинять тело душевному настрою удерживала девушку.

Через какое-то время само ощущение времени исчезло. Свете казалось, что она целую вечность стоит здесь на морозе. Вверху колючие звезды, а вокруг мрак и холод. Вот и весь мир.

Дверь хлопнула. Кто-то вышел. Света забыла о холоде. Нет, это был не Бекетов. Но гости все же начали расходиться. Скоро появится и он.

Он появился одним из последних. Света узнала его по высокому рос;ту и подтянутой фигуре. Она окликнула его из своего укрытия. Бекетов остановился:

- Кто это? Не вижу, не узнаю…

Она вышла и назвала себя. Он не подал виду, что удивился.

- Мне показалось, хозяевам не понравилось, что мы долго с
Вами говорили, - сказала Света. - Но Ваше понимание современной жизни
меня так заинтересовало…

- Хозяева? О, да, - улыбнулся Бекетов. - Когда-то они считали, что моя женитьба не идет к моим стихам. Бог с ними... Позвольте мне прово;дить Вас. Время позднее. А по дороге мы и поговорим. Хотя не знаю, удастся ли сказать…

Они медленно пошли по улице. Шли, не задумываясь. Света знала, что Бекетов провожает ее, и ноги сами несли.

- Я говорю казенно, кощунственно казенно, о самом важном. Но знаете? Иногда удается. Вдруг на улице - именно как сейчас, в темь, в мороз, бывает, что много скажется.

- Но когда хочешь и можешь сказать, говоришь все-таки не то, что
думаешь, - печально сказала Света.

- О, да, да! И часто это оттого, что собеседник ваш не существу;ет.

Света недоуменно посмотрела на него.

- Да, я давно уже достоверно узнал про некоторых, что они не существуют, - медленно и задумчиво, будто убеждал сам себя, говорил Бекетов. - Но про немногих. Все просто. Я не задеваю того, кто «не существует», и он меня никак не касается. Я знаю это про немногих, и почти исключительно про тех, которые на поверхностный взгляд особенно пол;ны. Я думал, что он для меня много значит, а вдруг достоверно узнал, что не существует.

-А я?

- Вы существуете, - взглянув на Свету, успокоил ее Бекетов. - Это познается внезапно. Вот мы будем когда-нибудь сидеть, говорить, и вдруг
оба почувствуем друг друга, откуда тот... Откуда Вы и я, кто Вы, ко;му служите, - при этих словах Бекетов устало усмехнулся, вспомнив споры
на тему, кто кому служит, кто - Христу, а кто - Антихристу,- все вдруг
узнается.

Он помолчал все еще во власти споров о Христе и Антихристе и сказал внезапно удивленной Свете:

- А Христа я никогда не знал.

- Да, если б мы знали его… - начала Света и не договорила.

- Вам что-то не нравится в этих разговорах о Христе и Антихристе?- спросил ее Бекетов,- А может быть дело не в разговорах, а в людях? Впрочем, какие люди, такие у них и разговоры.

- Я не могу их понять, - призналась Света. - То есть, я понимаю, что они говорят, но не понимаю - зачем? Вы помните, прошлый раз говорили об Андрееве и о его "Повешенных"? Они только пытались заговорить о Боге или о любви, и одна из них сказала: "Не говори, не надо. Совест;но…" И Дмитрий Сергеевич говорил: "Да, совестно, стыдно, страшно, потому что слишком свято". И вот я не могу понять - они говорят, что не надо говорить о Боге, так как это слишком свято, но сами-то они говорят и до сих пор не замолчали...

Бекетов вздохнул. Света смотрела на него снизу вверх и видела, как он поморщился, будто скрывал внутри какую-то саднящую боль.

- Все они... Да и мы тоже, - поправился Бекетов, - живем, как на
острове. Эти люди знают всё. Всё. Они хранители великого культурно;го музея человечества. Образованнее их, видимо, нет в Европе. А стра;на неграмотна… Некоторые кокетничают, когда говорят об отрыве от народа, от страны. Но разрыв есть. И это кончится страшным. Второй битвой на Калке. А то, что мы с Вами наблюдаем, это Рим времен упад;ка. Не живем, а созерцаем все самое утонченное, что есть в жизни. Мы не боимся никаких слов, в области духа - циничны и нецеломудренны, в жизни - вялы и бездейственны. Мы - умирающие. Вы еще найдете какой-то выход, - поспешно сказал он, оборачиваясь к Свете. - B природе…, в народе… Я не знаю... Но если не поздно, то бегите от нас, умирающих…

Этот порыв поразил Свету. Бекетов был искренен. И Света поняла, что он мучается больше, чем она, что ему еще тоскливее в этом городе. Ей стало ужасно жалко его.

- Но неужели?.. Разве и Вы?.. - тревожно и растерянно спросила она.

- Я? - вопрос будто бы удивил его. - Нет… Вы знаете… Вот как
раз вчера...- и он раздельно и монотонно, без интонации, как ремеслен;ник рассматривает изготовленную им вещь, прочитал:

О, я хочу безумно жить:

Всё сущее - увековечить,

Безличное - вочеловечить,

Несбывшееся - воплотить!

- Что это?

- Это войдет в поэму, - ответил Бекетов, и Свете показалось, что
он больше не хочет обсуждать этот вопрос.

- Но должен же быть какой-то выход,- тихо сказала она, чтоб вер;нуть разговор в старое русло и удержать замкнувшегося, как ей пока;залось, после прочтения стихов Бекетова.

- Да. Это та самая любовь, о которой так много говорят. И труд.
Нам надо стать второй Америкой. Не третьим Римом, а второй Америкой.
Мы должны разбогатеть. Не Вы, не я, а вся страна… Как ужасно, когда видишь нищету, этот ужас, и бессилен переменить... У меня в карма;не пятьдесят рублей, и я могу помочь этому нищему, но это будет одно доброе дело, а все вокруг будет по-прежнему. Тогда берешь со сладострастием и тратишь не пятьдесят, а сто, двести рублей на никому не нужный кутеж…

Некоторое время они шли молча по пустым холодным улицам.

- Нет, всего никогда не скажешь, - заговорил снова Бекетов.- У
меня один знакомый... Он говорил о том, что он закрывает некоторые
дверцы с тем, чтобы никогда не отпирать; если отпереть - только одно
остается – спиваться. Надо забыть об этих дверцах, а чтобы забыть -
не оставлять свободных минут в жизни, занять ее всю своими и чужими делами.

За разговором они незаметно дошли до особняка бабушки.

- Я живу здесь,- указала Света.

Они попрощались. Она видела, уходя во двор, чтобы подняться с чер;ного хода, как Бекетов стоит на улице и ждет, пока она скроется.

Уже в доме, пройдя к себе, она ощутила, что совершенно окочене;ла. В теплоте комнаты ее разморило. Казалось, что она уснет, не до;бравшись до постели. Но когда она разделась и накрылась огромным и невесомым пуховым одеялом, сон пропал, и она долго размышляла обо всем увиденном и услышанном за эти сутки. Она вспомнила Леночку, ве;дущую непонятную игру с двумя кавалерами, свой отказ навестить ее, предстоящую свадьбу великой княжны Ирины, куда они с бабушкой были приглашены (этому событию Света почему-то придавала особое магичес;кое значение), Бекетова и свой разговор с ним. Говорил он, а они слушала. Что ж, она умеет слушать… При всей своей склонности и спо;собности всему и сразу давать оценку, Света не могла и не хотела как-то оценивать Бекетова. Она лишь сознавала, что, по крайней мере, не разочаровалась в нем. Он, конечно, был не таким, как она его себе представляла, но не менее сложным, интересным и по-своему несчастным. Она не понимала сути его несчастья, не пыталась понять и почему-то думала, что все ее оценки и предположения обязательно окажутся ошибочны.

Она попыталась представить, как в дальнейшем будут развиваться их с Бекетовым отношения, но, словно наткнувшись на стену, оставила эту мысль, краем сознания уловив, что все отношения можно соотнести лишь с понятием "влюбленности", о котором этим вечером много говори;ла Зинаида Николаевна. Влюбленность, но не любовь, не жизнь…

У него сложные отношения с женой, это даже прорвалось в его разговоре о замысле пьесы. Все очень запутано… Усилием воли Света отогнала эти мысли, сказав сама себе, что не готова еще обдумать это. Мысли ее вновь вернулись на площадь перед церковью, к хорошенькой Леночке, которая взяла на себя смелость помыкать мужчинами. Света вдруг подумала: «Бедная Леночка!.. - а потом спохватилась. – Почему я так подумала? Я пожалела ее… Почему? У меня возникло знание, что там все кончится плохо. Бедная Леночка!..».


1 Решено.
2 Положение обязывает.
3 Маленькие неприятности человеческой жизни.
4 Я не желаю, чтобы мое имя трепали по заборам.
5 Здравствуйте, князь!
6 На Захарьевской улице находились казармы Кавалергардского полка.
7 Тем хуже для нее.
8 Тюник – косая верхняя юбка.
9 Милосердие Божие неисчерпаемо.
10 Из всех шумов – музыка самый несносный.
11 Весьма благовоспитан и очень умен.
12 Туалет для вечернего чая.
13 Честное слово
14 Да он буйно помешанный.
15 Улица Ренуар.
16 Дорогой друг, прошу вас прекратить эти ухаживания.
17 Плевать.