Синеглазые Волки. Книга 2. Новый мир. Часть 2

Революция.

Глава 1.

На замутненном и истерзанном осенними боями Стоходе в районе Витонежа занимала позиции гвардейская казачья бригада: лейб-казачий, Атаманский и Сводно-казачий полки.

К зиме бои утихли. Просветлевшая, тронутая с боков ледяным окоемом река подмывала глинистый берег, прикрытый редкой повителью заграждений. За двумя рядами проволоки стыли на ветру неглубокие, с гвардейской сно;ровкой чищенные и укрепленные окопы; сзади, напоминая о мирной жизни, на свинцового цвета небе белели дымы полуразбитых местечек, а на той стороне реки в двух верстах за белым обманчиво ровным полем сплошных болот кутался в синее обгоревший лес, на опушке его в таких же мелких окопах сидела спешенная австрийская кавалерия, и оттуда редко-редко цвинькали ослабевшие на излете пули.

Скучали казаки о доме, о Доне, о верных конях, которых из-за беско;рмицы держали в семидесяти верстах, возле узловой станции Ровно.

С ноября в лейб-казачьем полку появились слухи о предстоящем отправлении на охранную службу в Петроград.

- Давно пора,- шептались казаки,- насточертело тут на болоте...

- Не пустят,- сомневались другие,- На весну наступление сулили. Там на станции антиллерии нагнали — сила!

- Куда ж без нас...

На Крещенье утром в блиндаж к разведчикам прибежал казак 1-й сотни Серапионов:

- Уходим! В Петербург!..

- Цыц!..- зажал его в дверях плечом калитвинец Свинарев и кивнул в угол, где под полушубками спали «господа старые казаки» Борщев и Гладилин.

- Вот те крест - уходим,- задышал, бегая красными с ветра глазами Серапионов.- Офицер драгунский приходил, наши ему окопы показывали. Есаул гутарил: «В Петроград…».

- Да ну!- радостно тиснул его Свинарев и дурашливо крикнул в блиндаж.- Атаманы-молодцы, садитеся на беседу войсковую грамоту слухать!

Аристарх Борщев на крик рывком сел, зашарил руками; черная прядь свалявшегося чуба, мешая, завесила левый глаз. Услышав известие, он шумно вздохнул, потянулся, вздувая на мощной груди несвежую гимнастерку:

- Ну, отмучились...

На другой день смененные в окопах орденскими драгунами лейб-казаки вышли к железке и через Радзивилов отбыли в Ровно для погрузки на Петроград.

Маслянисто-желтый свет фонарей многократно отражался раскатанным снегом и чищенной амуницией. Легко порхали снежинки. Свистели в ночи паровозы. Гвардейская кавалерия наводнила городок. Гремели и скрипели обозы. Уланы Его Величества уже сидели по вагонам, ожидая отправки. Коноводы лейб-гвардии казачьего полка подогнали из пригорода лошадей. Встречая разбитый по мастям огромный табун, Аристарх увидел пополневшего краснощекого брата.

- Здорово!

- Здорово!

- Ну, как ты? Живой-крепкий?

- Бог милует,- блеснул улыбкой Василий. - Письмо из дому. Мне от;дали.

- Чего там?

- Так… Отец на Ехима жалится,- беззаботно махнул перчаткой младший брат. - Костю на службу справили.

- Не к нам?

- Мало каши ел. В армию, в запасной полк.

Погрузка не состоялась. Через два дня дивизию развели по окрестным деревням.


Остаток зимы полк простоял в тылу, числясь в резерве Особой ар;мии Юго-Западного фронта.

В глухомани, в 40 верстах от железной дороги, вдали от позиций войны не чувствовалось, и полк жил мирной жизнью. Каждый день сытно кормленных, одетых в полушубки лейб-казаков выводили на строевые занятия. До пота, до изнеможения кололи, окапывались, метали гранаты, душились в противогазовых масках под пробным окуриванием. Одно за другим чередовались конные учения, сменная езда, рубка, джигитовка, барьеры. Готовились к обещанному на март генеральному наступлению. Выезжавшие по службе на станцию казаки рассказывали, что сплошным по;током гонят к линии фронта солдат, артиллерию, припасы.

- Всех позабрали.

- Да уж пора. Третий год воюем. Навалиться всем доразу — и аминь австриякам.

26 февраля вечером - неожиданный приказ: быть готовым к перехо;ду в Ровно и отправке в Петроград, сотни привести в полную готовность, обозы загрузить и ждать дальнейших приказаний.

Всю ночь собирались, грузились и чистились; как угорелые мо;тались урядники, а утром пришло распоряжение об отмене приказа. Полк остался на месте.

-Ах, чтоб вас черти забрали!..

- Побесилось начальство,- перешептывались по халупам не спавшие злые казаки.

Зыбким видением в неверном мареве таял старый Петербург и прежняя, казавшаяся ныне роскошной лейб-казачая жизнь.

С началом марта зашуршали в полку невероятные слухи. В пятницу заглянул к казакам-федосеевцам станичник Петро Ваненков, служивший в денщиках в Атаманском полку. С порога - шепотом, режущимся на стон:

- Царя... отставляют!..

Сумрачный, болезненно-серый день истекал за раскосыми в похилившейся хате окнами. Из темного угла подмигивала огоньками лампада. Лейб-казаки недоверчиво переглянулись.

- Всё не «слава Богу».

- С чего это?

- Дума - мать её! - прицепилась: «Уходи!»- бухтел Ваненков, пугливо косясь на оббитую тряпками дверь.- А наш корпусной - телеграмму: мол, держись... казаки за верность престолу... Абрамов из штаба приехал, расчет на эшелоны составляют. В Петроград...

- Э-э, брось! Наслухались...- георгиевский кавалер, урядник Кумсков даже застонал, заскрипел зубами.- С Покрова едем...

- Ей Богу,- пятился Ваненков перед вставшим в досаде кавалером.
- Сами поглядите.

- Во, гляньте!..

По улице с топотом и лязгом, взмывая, как на волнах, прорысили казаки дежурного взвода во главе с офицером.

- Ефремов... Куды ж это?

Василий Борщев вместе со взводом сопровождал сотника Ефремова в штаб дивизии - село Липки. Густели тучи. Копыта коней тревожно тупотели и чвакали по рваной ленте дороги, разбивали зеркала луж.

В центре села на обрамленной кленами площади темнели в пешем строю лейб-казаки - государева сотня. У штаба — нервозная суета, бле;дные в синих сумерках лица.

- Застрелился... Винекен застрелился...

На крыльце в группе штабных офицеров - командир полка. Глаза припухли от бессонницы, щека дергается. Ткнул в край папахи вялой ла;донью, повел Ефремова в штаб.

- Застрелился барон, не выдержал,- хрипло басил и астматически
глотал воздух полный с глазами навыкате военный чиновник.- Как бы и
Хан наш…

- Да полно вам...

- Как же теперь?..

- Приказано... По всем сотням...

Несколько офицеров, придерживая шашки, медленно пошли по талому, влажно шуршащему снегу к сотне Его Величества. Мелкий и холодный дождик заморосил, как с неба сорвался.

- Фонарь!..- скомандовали от середины строя.

- Опять читать будут...

- Я не могу, как хотите, господа. У меня сердце разрывается,- дышал на крыльце чиновник.

От края построения поплыл светлячок фонаря. Василий, оглаживая заволновавшуюся кобылу, жадно вслушивался, жмурясь от напряжения. Подъесаул Полковников, командир сотни, развернул какой-то лист. Здоровенный подхорунжий принял и поднял фонарь. Рука дрожала, и слабый свет рассы;пал прощальные блики на императорском вензеле погона.

- Божьей милостью, Мы... В дни великой борьбы... угодно было нис;послать России… - медленно, будто давясь, читал подъесаул.- Судьба
России, честь героической нашей армии, благо народа...

На лице подхорунжего, держащего фонарь, отвлекая внимание Васи;лия, вспыхивали крупные капли. "Плачет что ли?.."

-...признали за благо отречься от Престола Государства Россий;ского и сложить с Себя Верховную власть…

«Мать честная!..»

И уже мимо сознания:

-...принеся в том ненарушимую присягу, во имя горячо любимой Родины... Да поможет Господь Бог России... Николай... город Псков, 2 ма;рта...

Чтение закончилось. Тяжелые вздохи мокрого ветра нарушали гробо;вое молчание строя. С поцелуйным звуком взмесил проступившую из-под воды землю чей-то конь.

Подхорунжий о чем-то спросил подъесаула, но тот махнул рукой и, пряча лицо, отступил в темноту, плечи его вздрагивали.

- Р-разойдись...

Из штаба вышел мертвенно-бледный Ефремов. Полные губы его слез;ливо кривились, редкие мальчишеские усы наискось перечеркивали иска;женное лицо. Басовитый чиновник обнял его, сминая мягкий погон:

- Такие вот дела, Вася…

* * *

Через несколько дней присягали Временному правительству. Мрачно сомкнулся вокруг поникшего штандарта построенный в каре полк. Молчали трубачи. По одному выходили лейб-казаки подписывать лист присяги. Сзади в рядах на все лады обсуждали текст:

- Оно само, правительство это, присягало ай нет?

- Чем же им царь нехорош? Воровать мешал? Тьфу, тудыть твою мать
совсем!

- Как там оно? «Обязываюсь... как солдат»? Про казаков не сказано?

- Не поравняют нас?

- Доскакались…

Аристарх в очередь вышел из строя, подписал, после росчерка доба;вил, помедлив: «Но от своего казачьего звания не отказываюсь».

Глава 2.

Ялта. Конец весны, начало лета. С утра снова лил дождь, город был похож на море без парусов, и Светлане Дмитриевне не удавалось хоть на чем-то задержать свой взгляд. С дядюшкой, у которого, овдовев, жила Светлана Дмитриевна, они гуляли по Набережной. В этот ресторан зашли на пару минут - вы;пить кофе. Дождь обрушился мгновенно, пузырясь, смеясь и сверкая. Дождь у моря - море дождя... Пришлось задержаться под навесом и ждать, пока небо не выговорится досуха.

Дядюшка, как обычно, рассказывал о своей клинике; казалось, он на;доел не только ей, но и официантам.

За соседним столиком раскланявшиеся с ними офицеры (все они здесь лечились у дядюшки) пили кофе с коньяком, курили, спорили. Всё то же...

- ...Ненависть к господам, ко всему образованному слою...

- Я не удивлюсь, если все это развернется в мировую заваруху со
всеми вытекающими последствиями. Жаль…

- Бог его знает, чем это кончится, может, к лету как-то поутихнет.
Ах, это так скучно... О, посмотрите,- восторженный мальчик-кавалерист, смеясь, указал на что-то.

По причалу шла большая, как гусь, чайка.

У офицерика был попорчен лицевой нерв, глаз косил, и рот повело в сторону, если смотреть в профиль, казалось, что он все время изумленно пучит глаза. «Бедный мальчик, два месяца провел на фронте, теперь ему на всю жизнь хватит впечатлений», - как-то сказал о нем дядюшка.

- Смотрите: чайка, море, мачты... Совсем другой мир. Африка какая-то :

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф...

- Гумилев...

- Да. Гумилев - умница! Улан Ея Величества. Два «Георгия». Вы
читали его «Записки кавалериста»? Блеск!..

- Блестящего там лишь то, что он определение ставит перед сказуемым, а сказуемое - перед подлежащим. Совсем как у Андрея Белого… Иногда впечатляет… Мне больше нравится его стихотворение, в котором Фауст всего лишь выдуман Маргаритой…

Замечание заинтересовало Светлану Дмитриевну, и, поправляя, волосы, она посмотрела в зеркальце: зализанный косой пробор, квадратный подбородок. Говоривший был подпоручик, но держал себя владетельной осо;бой. Такие манеры Светлана Дмитриевна встречала, помимо гвардейцев, у некоторых офицеров, прошедших фронт. Но эти двое отличались. Как-то недавно же;на дяди сказала:

- Странно. Война, а офицеры все образованнее, культурнее...

- То были кадровые. А это - учителя, инженеры. Мыслящая Россия в
погонах,- ответил тогда дядюшка.- Вот когда этих, не приведи, Господи… - и он, распаляясь, заговорил.- Для чего ушли миллионы лет эволюции, ра;ди чего гасли и гибли миры, если мы…

- Держу пари, Митя, ваши любимые поэты - Лермонтов и Денис Давы;дов.

В зеркальце видно было, что, сказав это, подпоручик, усмехнулся.

- Почему?

- Кавалеристы... Пики, шашки, кивера.

- Побойтесь Бога, Стефанов!..

«Стефанов», - отметила Светлана Дмитриевна.

-...Не говоря уже о Лермонтове, вспомните Давыдова:
Не повторяй мне имя той,

Которой память – мука жизни,

Как на чужбине песнь отчизны

Изгнаннику земли родной.

- Почему бы вам не почитать эти стихи сегодня на вечере? А то
какой-то танец...

- Как и все поэты, Давыдов пел любовь... Еще до Северянина и Ахматовой. Кстати, вы знаете, что Гумилев и Ахматова – супруги?

- Разведутся.

- Отчего же?

- Если бы Ахматова воспевала Гумилева!.. Но она воспевает любовь. Какой же кавалерист долго выдержит такую конкуренцию да еще с собственной женой?..

- О-о! Не ожидал от Вас…

Дождь прошел.

Тихо вокруг, ветер туман унес,

На сопках манчжурских герои спят

И русских не слышат слез,- заиграл где-то оркестр.

-Плачет, плачет мать, седая,

Плачет молодая жена,- с особым чувством пропел перекошенный Митя. После фронта он беззаветно возлюбил женщин и мечтал быть женатым.- Вы давно знаете Алину?

- Два года назад она служила в госпитале, где я лежал,- ответил
подпоручик.

- А-а...

Офицеры расплатились и поднялись. Подпоручик, встав, чуть прогнул;ся, одергивая белоснежный китель. Крестик на черно-желтой ленточке безвольно распластался на взбугрившейся груди. Светлана Дмитриевна с удивлением увидела, что он казачий офицер, и безотчетно полюбовалась: «Он мог бы быть натурщиком. Мышцы на груди больше, чем...» - сравнение показалось ей неприличным.

- Светик, идем?- засобирался дядюшка.

Вышли вслед за офицерами.

Дома в пахнущей сыростью полутемной зале у тетушки сидела Татья;на Ивановна, дама патронесса из общины сестер Красного Креста:

- Светлана Дмитриевна, как вы кстати. Я пришла пригласить вас и
всех ваших к нам в санаторию на вечер для раненых офицеров.

Дядюшка склонился к ее руке.

- Светочка, письмо от бабушки,- болезненно-бледная тетя вертела в руках распечатанный конверт.- У нее всё - слава Богу. Да... Два тво;их рисунка купил какой-то англичанин. Знаешь, что сказал? «Профессионально».

Татьяна Ивановна посмотрела на Светлану Дмитриевну, изобразив приятное удивление.

- Бедный Павлик,- не к месту вытерла глаза тетя.

Воспоминание о муже, погибшем два года назад в Карпатах, кольнуло, но было недолгим, притуплённым.

Татьяна Ивановна предупредительно подплыла к ней:

- Светлана Дмитриевна, помогите нам. Я так на Вас рассчитываю. С Вашим вкусом...

Пришлось срочно ехать в санаторию, расставлять декорации перед концертом и заниматься другими глупостями вместе с дамами-патронессами.

Как-то незаметно за суетой открыли вечер. Раненые офицеры подходили представляться устроительницам. Этих двоих подвел дядюшка:

- Поручик Багрецов, Дмитрий Петрович... Афанасий Ефремович Стефанов.

-Я случайно подслушала днем ваш разговор о Гумилеве, господа,- улыбнулась Светлана Дмитриевна и, холодея от собственной развязности, в лоб спросила Стефанова.- Почему вы еще подпоручик? Вот, мальчики и те…

Мимо как раз проходил двадцатилетний юноша-капитан с иконостасом крестов на груди и с безумными от кокаина глазами.

-Я уже подпоручик,- улыбнулся Стефанов. – По-казачьи – хорунжий. Дал себе слово: если до конца войны не получу «полковника», вернусь…

- Вы ведь инженер, Афанасий Ефремович,- влезла со значением Татьяна Ивановна.

- Нет, мадам, я - учитель.

- Дмитрий Петрович, пора... Вы мне обещали...- Татьяна Ивановна вцепилась в локоть поручика.- А Вас, Светлана Дмитриевна, я оставляю на Афанасия Ефремовича.

Они говорили о чем-то страшно умном, конечно не таком, как у Мережковских, но тем не менее... Как отмечала потом про себя Светлана Дмитриевна, подпоручик (казачье название его чина она проигнорировала) в роли кавалера был величественен и даже рыцарственен. Однако чувствовалось, что он, хотя и любезен, но наг;лухо застегнут и равнодушен и к разговору и к самой Светлане Дмитриевне.

Начался концерт. Митя, мальчик с перекошенным лицом, уведенный Татьяной Ивановной, появился в трико и, демонстрируя полное выздоровление, танцевал пластический танец - прыгал и сладострастно извивался в бордовом свете закрытых шторами ламп. Дядюшка, вполуха слушавший раз;говор Светланы Дмитриевны с подпоручиком, восхищенно аплодировал.

Объявили танцы. Подпоручик танцевал прилично. Казалось, роль кава;лера размягчила его, в голосе за обычной вежливостью проскальзывали мягкие, мальчишеские нотки.

Оркестр заиграл новый и вызвавший некоторую растерянность дам танец «танго». Прижимаясь к Стефанову (как странно, быстро и легко это случилось), Светлана Дмитриевна двигалась легко и бездумно, увлекаемая волнами надрывно-развратной музыки, удивленная и взволнованная.

Возвращаясь на место, она мельком осмотрела себя в большом зер;кале и нашла интересной, а для подпоручика - неотразимой.

Стефанов же вдруг извинился, передал Светлану Дмитриевну дядюшке и отошел. Лицо его было напряжено, казалось, он искал кого-то.

Следующий танец, вальс, он танцевал с медсестрой, яркой длинноно;гой брюнеткой, про которую Татьяна Ивановна постоянно рассказывала тёте разные гадости. Похоже, он тиснул ее, так как брюнетка раскрасне;лась и, буквально вылезая из платья, так и напирала на прапорщика взды;мающейся роскошной грудью.

После танца они странным образом исчезли.

Сказав дядюшке, что хочет зайти в уборную, Светлана Дмитриевна прошла в дальний угол, где сквозь открытую дверь лился прохладный воздух и, помедлив, вышла, будто ноги сами несли ее.

Абсолютно пустое небо. Звезды апельсинового цвета. Еле слышно шурша по гравию, Светлана Дмитриевна сомнамбулически двинулась по аллее. За углом живой изгороди уловила вздохи, стоны. Как лунатик сделала еще два неверных шага. Да, здесь... Разбрызгивая звуки и распаляя ее воображение, раскачивались, хлеща воздух ветками, кусты. Быстрее, громче... В какофонии бесстыдных звуков она, казалось, разобрала глубокий с мы;чанием мужской вздох, и внезапно сладкая судорога скрутила ее тело. Звон, чернота, ощущение, невесомости...

Через несколько секунд (они тянулись долго, и все это время ка;кой-то клеткой мозга Светлана Дмитриевна боялась, как бы не упасть) все прошло. Так же мерзко шуршали и раскачивались кусты, да по внутренней стороне бедра ползла к колену клейкая капля. «Профонтанировала»,- со злостью и стыдом подумала о себе Светлана Дмитриевна и, еле заметно пошатываясь на дрожащих ногах, заспешила в залу.

Через какое-то время показалась медсестра. Встала у зеркала, охорашиваясь. Движения мелки и суетливы. «Курица... потоптали... отряхивае;тся...» - обрывочно, с презрением и странной горечью думала Светлана Дмитриевна. Через парадный вход такой же застегнутый и равнодушный показался Стефанов. «Животное...».

Вечер был испорчен.

Когда уезжали, и офицеры подошли прощаться, Светлана Дмитриевна, подав руку косому Мите, демонстративно отвернулась от Стефанова и впорхнула в экипаж. Отъезжая, успела рассмотреть расползавшееся у не;го по лицу удивление.

Татьяна Ивановна заговорила об офицерах, о скором теперь уже конце войны. Тетя откликалась, старательно строя диалог. Светлана Дмит;риевна молчала, ей был смешен и до слез обиден их наивный сговор.

Целых три дня, как костер, трещал в городе дождь. В уютном полу;мраке квартиры пахло кофе, а Светлане Дмитриевне было неуемно, подмывающе непоседливо. Приходила Лулу Ахшарумова, фигурой и ростом – ребенок, смотрела заученно-влюбленным детским - снизу-вверх - взглядом, и лишь складочки под глазами и низкий голос выдавали, что ей далеко за двадцать.

На второй день к вечеру Светлана Дмитриевна усомнилась. Ведь никого не видела. Мало ли кто там, в кустах... На третий день она решила, что думает обо всем этом больше, чем позволяют приличия. Тревожная и полная неясными видениями рассеялась ночь.

Утром, как ни в чем не бывало, светило солнце. На Набережной ша;лили и смеялись дети. Теплый ветер задирал им воротники матросок. Кри;чали чайки.

Первый, кого она увидела, как ни странно, был подпоручик Стефанов. Помедлив, он подошел.

- Здравствуйте, добрый день,- чуть запнулась Светлана Дмитриевна
и пошла к дому, будто спасаясь,- Гуляете?

- Вышел взглянуть. В последний раз. Я уезжаю. Возвращаюсь...

- На фронт?- быстро спросила она.

- Не думаю...

- Вы уже поправились?

- Я не был ранен. Когда нашу часть отвели на отдых, я просто взял отпуск…

- Красиво, правда?- Светлана Дмитриевна на несколько секунд задер;жалась, прежде чем свернуть в переулок, и заставила себя взглянуть на Стефанова. Тот, витая где-то, рассеянно посмотрел на нее.

- Здесь так прекрасно, а жизнь...- и вдруг у нее непроизвольно
вырвалось.- Мне хочется сказать каждому: может быть, это последнее
лето...

- Почему «последнее»?

- Следующего может не быть.

- Куда ж оно денется?

- Никуда. Просто ничего не будет.

- Конец света?— усмехнулся Стефанов.

- Да. Конец света…

- И скоро?

- Только не спрашивайте меня об этом!- остановилась Светлана Дмитриевна, и подпоручик вынужден был, невольно обогнав ее, обернуться.- Вы, наверное, думаете, что я - сумасшедшая?

Скорее всего, он так и думал.

- Ну что вы!

Возле железной фигурной калитки остановились, и он, прежде чем склониться к ее руке, расслабляя взгляд, как бы про себя, спросил:

- Можно мне написать вам, Светлана Дмитриевна?

Глава 3.

Как узнали в Чигонаках, что царя свергли, Илья Васильевич опешил:

- Как? Царя сменили? Кому ж мы теперь будем присягать и служить?
Мы ему присягали...

Бабка из вредности зудела:

- Давно б его надо прогнать.

Комарова старуха по обыкновению побегала, попугала:

- Царя не будет, теперь будет антихрист, а пока — новое правление.

На этом и кончилось

В Вешках пошумнее было. Больше всего боялись присоединения к Рос;сии: «Они у нас заберут землю». Но в целом все прошло спокойно. В окру;жной станице Каменской в честь новой власти устроили парад, а из ста;ниц с верховий Дона, обгоняя друг друга, полетели телеграммы, мол сво;бодные граждане станицы такой-то, «встретив в свое время с чувством глубокого умиления и восторга радостную весть о падении старой деспо;тической власти», делят права меж атаманом и гражданским комитетом и уповают «на процветание дорогого нам края при новых светлых днях сво;боды».

Сомнения начались потом.

- Партии какие-то появились. На что?- удивлялся хуторской атаман.

— У нас на Дону всю жизнь две партии: за всю свою волю и за Мос;ковское государство,- вспоминал Илья Васильевич.

И точно. Из Петрограда, со съезда одиннадцати казачьих войск, вер;нулся бывший атаман, есаул Боков, стариками особо уважаемый, и развернул, развеял над станицей: пора стать независимыми и отделиться от Рос;сии.

На Пасху собрался станичный сбор и иногородних, возомнивших себя гражданами, таковыми не признал, их участие на сборе исключил. Боков и отец Василий (Смирнов) возвышались над толпой, замершей полохливым конем. Разговоров много было, но суть у всех одна: мы как были вольные казаки, так чтоб и остались. Решили: молодой возраст на фронт не давать, не ровнять с досро;чными призывами новобранцев, и чтоб казаков в пеший строй не брали. Потребовали отдельные права, повинности исполнять - только в области, а землю казачью определить от Днепра и по Байкал (Илья Васильевич, представив, аж потом облился).

- Это наша земля,- гремел Боков,- завоеванная, и принадлежит нам, казакам. А на Учредительном собрании - требовать царя из дома Романовых...

- Взяться за него некому,- стонали по углам иногородние.

И пошли доносы «съ ыскренним почтением», чтоб «не дать казакам отдельных прав от гражданина» и призвать на войну из них молодой возраст…

* * *

Разлив в 17-м году был невиданный. Под вой ветра пришла с России вода (черти б ее пили!), Дон надулся. В Вешках снесло неосторожно посунувшуюся к Дону Набережную улицу, а о низовых станицах и говорить нечего. Люди, напуганные падением царской власти, ничему уже не удивлялись.

На Пасху пришло от Афанасия письмо: «Еще раз с весной, с цветами Христос Воскресе». Летом обещался в отпуск. Дед Илья Васильевич, удрученный чередой бед, как праздника ждал приезда вышедшего в офицеры внука. А Афонька - мыслями то в Михайловке, то в Ялте, то на фронте - ехал к деду, как долг отдавал. Сначала, как мать просила, заглянул к сестре на Водянской, попал на покос и, вздыхая про себя на ташуркину бедность, одел посконное и прокальячил без роздыху два дня.

В четверг утром бабка Бирюлина увидела - поднялся снизу на «Пристаню» офицер, тень в складках летнего кителя голубела в тон утреннему небу, на плечах, как сахар-песок рассыпали, серебрились в алой окантовке погоны.

- Здравствуйте, Федосья Ивановна!

-Здрасьте-здрасьте...— подрастерялась было старушка, но вгляделась в фиолетовые до черноты ямы глазниц,- Это ты… Афанасий? (Хватило разумения «Афонькой» не назвать)

-Я.

- Чистый есаул! А? Во вымахал! Красавец! А был-то? Бывало, залезете на сливы, а бабка ваша бузует тыщами,- затараторила старуха, нашедшая неожиданно собеседника, и Афанасий невольно улыбался, вспоминая.- Яблоки у нас таскал, а я захватила. Помнишь ай нет?

- Был грех,- притворно потупился Афанасий, сам не рад, что затронул бабку.

-А?

- Был грех...

- Выломала хворостину...

- Как живете?- глухо спросил Афанасий, сбивая бабку с неприятных
ему воспоминаний.

- А? Как живем?- Федосья Ивановна запнулась, развела руками.- Какая уж тут жизня? Иван на войне, А дед иш давеш... Ты-то не хворый? А? Помер дед...

Сморкалась старуха в завеску, утирала края глаз, оттягивая и за;дирая дряблые, болезненно-красные веки. Морщился Афанасий, оглядывая поверх бабкиной головы захиревшее бирюлинское хозяйство.

- Как пасека погорела... И ульев уж наших нет. Дед твой враз свои
посновил...

-Пойду я.

- А?

- Пойду я, бабушка,- громче сказал Афанасий.

- Как умирать, сделался белый, а до этого, как живой,- продолжала говорить вслед ему Бирюлина, перегибаясь через плетень и выпирая худыми плечами за зажатые в кулаки колья. Кому ж оно нужно, сиротское горе? И, возвращаясь от плетня, делилась Федосья сама с собой.- «Баба, что-то мне плохо» - "Да, я замечаю, что тебе плоховато... " - "А чем ты меня замечаешь?" - "Да ты белый в лице стал..." - "Значит, я подымусь..." - а-а-а — и готов...

Дома были лишь женщины и дети. Афанасия после визга и расспросов посадили в теньке под грушей с кружкой холодного молока.

- Ельпидифор где ж?

- Завеялся идей-то.

- Он учится? Где?

- А черт его знает, иде он учится,- зло ответила бабка и, пригибая к себе Афоныкину голову, прошептала: - Умом тронулся. Ночью по жалмеркам бегает, днем Библию читает... Хучь бы ты ему что сказал.

С бугра, насвистывая, спустился пепельно-выгоревший, бледный под загаром Ельпидифор.

- Ты иде был?- налетела Анисья Григорьевна.

- Да я…

- Замолчи! Ты иде был?

Отмахнувшись от бабки, Ельпидифор, усмехаясь, протянул Афоньке руку:

- Бились с полночи до белой зари...

- Спортсмэн,- покачал головой старший брат.

- Давно приехал? Как тебе родимый край?

- Да как? Тут у вас - рай. Панская дочка верхом. Дамское седло,
розовое платье. Романтизьм!...- улыбнулся Афанасий, дурашливо смягчая «з».

- Какой уж тут рай? Урожая, похоже, не будет... Дороговизна...

- Ну-у. По сравнению с Россией... Благодать!

- Ну, а в войсках что? Что слышно?- ухватился Ельпидифор.

- Из газет видно - армия не едина,- уклончиво ответил Афанасий.

- А настроение?

- Настроение российское - кисляйское.

- Да? А как началось, так все - сплошной порыв, самоотверженность. Ну, думаю, конец немцам! Такой энтузиазм!..

- Э-э... Еще не ясно, что будет...

- Опыт французской революции доказывает... Объявили: «Отечество в опасности», и через какое-то время... ну, там... революционная армия...

- Не знаю, как там во Франции,- перебил Афанасий,- но революционная армия - это бардак! За весь этот «марксизм», за приказ № 1... Головы по;отрывать!

Реакция Афанасия была неожиданна. Ельпидифор пятерней пригладил ото лба назад волосы, покосился на прислушавшуюся бабку:

- А наступление? Что, не удастся? На фронте как?

- На фронте? Там, как обычно: трудно, сложно, страшно и... безала;берно. Без этого мы еще долго не сможем. А наступление нас погубит,- Афанасий отхлебнул из кружки, сжал тонкие бритые губы.

- Почему?

- Вся интеллигенция - в шинелях, на фронте. Прапорщики... Блока,
я слышал, и то забрали. B наступлении она вся поляжет... А что в тылу? Ажиотаж толпы, невежество, воинствующая злобность. Появилась мода на хамство, бескультурье, мат. Да ты глянь на них: как одеты... Обувь нечи;щеная, неуважение к людям, к женщине...

- Ох, правда, Афоня,- вмешалась бабка.- Все как с ума попосходили. Пьянствуют бес-по-щадно. Васька Кочетов по хуторам бродит, деньги на пропой требует: «Уведу лошадей...». Мы не живем, мы мучаемся...

- Пошли в леваду,- потащил Ельпидифор Афанасия.- Поговорить не дадут.

Внуки поднялись, пошли вниз к леваде. Жора и Андрюша увязались за ними. Ельпидифор намахнулся на Жору, тот отскочил, но, приотстав, пошел следом.

Голоса и смешок перемешались с птичьим щебетом. Среди зелени заголубел дымок. «Курят враженята...». Заскучавший Жора скоро вернулся.

- Об чем они говорят?

- Да так, про революцию... Жидов ругают...

В леваде - бисер солнечных зайчиков и пьянящий запах молодого мёда. Стол из обструганного пня и несколько пеньков поменьше. Афанасий сел - нога на ногу - подрагивал носком сапога.

- У нас хоть народ потрезвее, свободу понял, как восстановление древних вольностей, но... для казаков. Съезд, Круг, идея порядка...

- В мае на Круг выбирали,- Ельпидифор скептически покачал головой

- Кого же?

- Сплошные урядники: Щипцов, Лиховидов, Кружилин Фома - из стари;ков, из молодых - Ермаков Харлампий, он на льготе был. Бабу одну выб;рали - Каргину, муж у нее врач. Ох, дед и плевался... Как они Доном править будут? Там есть, что двух слов связать не могут.

- Научатся. Ораторов развелось... Риторика в приходских школах
не преподается, так что народ использует любую возможность. Врюхались
мы в эту революцию. Нам дальше земств и думать было нечего. Давила бы Дума на царя... А теперь - вразнос, как телега с горы.

-Погоди. Все, что казак ненавидел в своем быту - наслоение царизма. Если соскоблить, то останется самоуправляющаяся община с принципами старой вольницы. Чем плохо?

- Дело не в царизме. Зашло дальше, чем надо. Нас стравливают. Со всеми. В армии мы – пасынки. О кавалерии заботится интендантство, а о казаках - никто. Казаки с фронта с цингой едут. А нас и стравливать не надо. Временное правительство со своими земельными комитетами... Иного;родние грозят область от моря отрезать...

- И не боятся?

- А чего бояться? Оружие теперь у всех. А казаков в области – меньше половины. Наши на Круге спохватились: с коренными слиться, а ино;городних - в шею с Дона, верхние согласны, а низовцы уперлись - "за самобытность".

Маленький Андрюша, цепляясь грязными пальцами за синее сукно, по;лез Афанасию на колени, лег животом и перекидывал босую в пунктирах засохших царапин ногу.

-...Перебить всех донских хохлов - это, конечно, не решение вопроса,- говорил Афанасий, подтаскивая его за шиворот.

-Ну, а выселить? Эй, руки… руки грязные... Куда?- прикрикнул Ельпидифор.

Андрюша отдернул ручонку от серебра погона и недоверчиво спрятал ее за спину.

- Правильно, - ухмыльнулся Афанасий.- Это - дядино, это - святое…

- А ну-ка!- Ельпидифор приподнял задрыгавшего ногами брата.- Сходи-ка погуляй.

- Не лезь... не лезь...

- О, глянь, и фуражку замазал,- заметил Ельпидифор следы грязных
рук на белом чехле тульи.

- Пусти…

-...Перевести же их всех в казачье сословие равносильно пере;ходу всех казаков в донское крестьянство,- продолжал Афанасий, подби;рая фуражку и вешая ее повыше на оголенный пыльного цвета сухой сук груши.

- Ну, чем же все это может кончиться? А? Слышь, Андрей! Сходи, медку нам принеси. Иди...- поставил Ельпидифор барахтавшегося в руках бра;та и подтолкнул.- Медку...

- Предчувствую я много-много шума и бурь, и крови и затем - Кузь;кину мать, как венец всего,- вслушивалась бабка, замешивая у колодца
свиньям и заглядывая под ветки в темную прогалину, где курили и сме;ялись старше внуки.

- А большевики как к Дону?

- Да как все коммунисты.

- Коммунисты?

Поросенком взвизгнул и, распугав птиц, заревел на пасеке малень;кий Андрюша... Бабка от колодца рысью - туда. Меж ульев, разрывая криком пружинно-гудящий тянкий воздух, орет-закатывается покусанный внук.

- Ты чего?

- Мёду...

- На что он тебе?

- Питифор послал…

- Ах, ты ж!..- потащила за руку приседающего визжащего Андрюшу.
Ельпидифору - в прозрачные глаза.- Додумался?! Коммунисты идоловы! Со;циализм вашу мать!..

Старшие дружно заржали.

- Не,- отрицательно покачал головой Ельпидифор, оглядываясь на колодец, где скулил и пырскал Андрюша и ругалась бабка.- Надо дергать... Поеду, поступлю куда-нибудь.

- Куда?

- Какая разница? В среднее... Мне дед со своим корпусом всю сис;тему нарушил.

-Это не он?

От ворот - голоса и глухой топот. Гнедые, в масть подобранные кони, заламывая шеи и оголяя розовые десны, круто вывернули ход к навесу. Австриячкина дочь, чуть не попав под копыта, стреканула к фли;гелю. Дед, улыбаясь бабкиным словам, молодецки спрыгнул на землю, бур;кнул младшему из внуков что-то грозно-утешительное и, радостно раски;дывая руки, пошел к поднявшемуся навстречу Афанасию. Расцеловались.

- Ну? Ты иде сейчас?

- Да как и раньше… В 3-м отдельном батальоне. В Михайловке стоим.

- Что это за отдельный баталион? – спрашивал дед, словно забыл, а ведь писал внук с фронта.

- В составе пешей бригады... Старшие возраста. Сняли с Турецкого
фронта. Теперь в области на переформировании,- раздельно и четко, как
старшему начальнику, ответил деду Афанасий.

- Так... Так...- крутнулся несколько раз всем телом Илья Васильевич, не зная, как лучше приветить Афоньку. - Пошли в хату... Щас, я умоюсь. Бабка, меду нам!

- Даю...

Ельпидифор, прихватив афонькину фуражку, пошел за ними. У крыльца столкнулся с бабкой. Кусая от смеха губы, указал глазами на расписную глубокую чашку в руках:

- И я про то же самое...

* * *

С утра хмарило. Ельпидифор, щурясь со сна, вышел во двор голый по пояс. Вдыхая явственней запах меда, сладко потянулся. Дождь накрапывал редкий и мелкий, телом можно было считать капли.

Бабка, перегибаясь пополам, кружила с совком и просяным веником под навесом, за ней хвостом ходила увязавшаяся австриячкина дочь, бо;лезненно худенькая, большеглазая и жидковолосая. С присвистом чиркал по трамбованному песку веник, ворчала бабка. Увидела прогибающегося полуголого Ельпидифора, сказала громче, вроде с укоризной:

- Афанасий, вон, офицер. Дед так доволен...

- Ой, бабушка! Захочу - через полгода таким буду. Чего доброго?-
легкомысленно, как показалось бабке, ответил внук.

- И-и-и, хотельщик! Собирайся. Дед как ехал, наказал, чтоб прибег помочь.

- Жору пошли,- начальственно бросил Тихошка, взбегая по ступенькам на веранду.- Я - в Вёшки. По делу…

В станице у почтовой конторы сонливый от жары гомонок. Какие-то деды, приказчики из магазина, иногородняя детвора. На перилах душится перетянутый ремнями сиделец.

- Опять мы крайние...

- Когда уж они договорятся?

- Немцы... Немецкие деньги...

Ельпидифор привязал к плетню припотевшего коня, подрожал икрами, разминая ноги. Беленые хаты в блеклом обрамлении палисадников, пустые, спаленные солнцем улицы - все плыло в зажмуренных от нестерпимого све;та глазах. Проходя в контору, спросил у сидельца:

-Что случилось?

- В Петрограде бунт. Казаков побили...

"Ого!". Быстро, как на иголках, набросал телеграмму: "Разрешите дер;жать вступительные экзамены текущем году родившемуся конце октября 97 года. Кисляков".

- В Новочеркасск, в землемерное училище, с оплаченным ответом.

Из-за облупленной бурой стойки раздраженное:

- Какая там улица?

- Мм… Прибылянская, кажется,- перегнулся, пугая мух, через стойку
навстречу сургучному запаху.

- Точно надо знать.

Через два дня пришел ответ: "Вёшенская. Кислякову. Держать можно ес;ли свободны воинской повинности. Казакевич".

На Ильин день, на стариковы именины, приласкался хитрый Тихошка к деду. Вместе с поля приехали, вместе ужинали, до сумерек слушал тягучие, как патока, нескончаемые рассказы про службу в Польше, про старое время, расспрашивал про прадеда-покойника: кто такой? какого рода? В теплой тем;ноте приобнял размякшего старика, потерся щекой о плечо:

- Дедушка, я в Черкасск хочу на учебу. В землемерное...

Сидели они на боковом крыльце. Тесно. За плетнем, переливая из уст в уста накопленный за день зной, сплеталась с краем черного неба степь. Звезды подмигивали сверху, начиная извечный хоровод вокруг одной – Полярной. Сзади, на лугу надрывались сверчки.

- Когда ж там испытания?

- Двадцать пятого августа.

В хате и под навесом с боем укладывались спать младшие неслухи. Цыкала на них Ольга. По веранде, бормоча неясное, шаркала чириками бабка. Отпускаемый жарой отходил кисляковский курень ко сну.

- Ладно. С Богом...

Ночью Илья Васильевич долго не спал. Думал. Покалывало сомнение в тихошкиной искренности. Вспомнилось давнее желание вывести Афоньку в попы, а Тихошку - в офицеры. "Все один к одному выходит, надо б только на;оборот - Тихошку в попы. Обманулся? Да нет…" Сравнивал внуков, как по;нимал их. Терялся. Вроде все правильно рассчитал. Утешала мысль, что землемер, как и поп, фигура видная.

Неслышно и незаметно обступили воспоминания, как в далеком 93-м году целую неделю был Илья Васильевич доверенным по разделу земли от Пигаревки до Дубровки в смене с Арефием Афониным и Андреем Виноградо;вым. Присягали, специальную бумагу подписывали. Толпились в станичном пра;влении, засыпанные ворохом приговоров, жалоб и прошений: "Муж мой, со;вершенно глупой казак, Николай Мельников, ныне проживает...", "...за ним худые дела и обращается дерзко, хотел срубить меня шашкой...". При;шла, наконец, из Новочеркасска телеграмма от особо доверенного Каргина: "Дела справил. Везу землемеров" - и закипела работа... Перво-наперво с великой тщательностью обдумали станичные нужды и отбили 25 десятин на Святую церковь, тысячу - на табун у Песковатки, да семь тысяч - на та;бун на правом берегу, четыре тысячи разбили по 30 десятин на станич;ные надобности, да запас на малолеток от 8 до 17 лет... Захватив старые планы, понеслись по полям и угодьям – сверять. Землемеры — люди грамотные - широкими полководческими жестами гоняли по стерне работ;ников с рейками. А растрясенные скачкой по жаре старики гудели: "Тах-то, тах-то..." Станичные дела обделали, взялись за хуторские. Отпихивая нервно бумажки про то, как кто-то "бил отца и матерь", складывали и разглаживали расчерченные для каждого хутора планы "за подписью гра;ждан и станичных правителей". Отвод земли - дело сложное. Лес надо об;межевать на 2 сажени от опушки, балки - на 20, а водотоки и вообще - на 1-2 версты... Нет, куда ни кинь, а землемер - важная фигура!

Несколько дней возили хлеб. Возвращаясь очередной раз порожня;ком на поля, завернул Илья Васильевич к себе на бахчу, глянуть. Топ;тался меж плетей, рассыпая чириками в пыль комки сухой земли, нагибал;ся и щелкал пальцами молодые, казавшиеся мягкими, как каучук, арбузы.

Поехавший с дедом Петя окликнул, подбежал радостный:

- Дедунь, гля, какой сигунец.

- Э, брат, это не сигунец,- всмотрелся дед и, забирая из детской в свою широкую, задубелую ладонь, повторил многозначительно и строго. - Это не сигунец. Это, брат, саранча.

Скользил взглядом поверх головы насторожившегося Пети, тревожно озирал окрестности. «Откуда занесло?».

На востоке отдавало сиреневым предзакатное небо. Оттуда, со стороны шляха, наносило неясные, запутавшиеся в желтой пыли звуки. За далеким Доном без внимания на людскую суету дремали в синей дымке мело;вые горы. И не было ответа на немой вопрос Ильи Васильевича.

Внимательно и хладнокровно, как рассматривают врага, выискивая слабое место, оглядел он бледно-зеленое, скользкое на вид брюшко, про;зрачные лопасти крыльев, вывернутые назад колени длинных лапок, рожки. Ах, ты ж погань!

Опасен враг, и глядеть надо в оба. Выследить, когда в златотканом рудом сентябре садится она на сжатые поля и кладет яйца, и выгнать на то место всех хуторских овец доразу, чтоб хрипло блеющее, трясу;щее курдюками стадо похоронило в пыли истоптанного поля сатанинское отродье со всем его семенем. А не уследишь - жди апреля, когда пригреет солнце и, как черти из болота, начнут прыгать из земли личинки-мура;вьи. Тут не теряй времени: за ночь надо рассыпать по всему месту солому, смести на нее метлами шевелящуюся нечисть и зажечь, либо нарыть рвов, смести туда и прыгать, давить ногами, либо уж боронами волочить по кругу... Но если апрель упустишь - пиши: «пропало». Ко дню Ильи Про;рока рассыплются линявшие несколько раз личинки по бурьяну, зависнут на задних ножках вниз головой, лопнет на лбу кожа, и свалятся на зе;млю бледные и осклизло-гладкие существа; лишь один час солнечного света нужен им для обретения цвета и защитной шероховатости. Дрогнув, раз;вернутся закрученные вокруг шеи крылья, еще на несколько минут замрет, всматриваясь и вслушиваясь в окружающее, народившийся монстр, и вдруг прянут тучи с земли... Война!.. Стрельбой и дымом встречают казаки скрежещущие тучи, надеясь отпугнуть. Да где там!.. Нечего делать, лишь ждать опять до сентября, когда сядет саранча семена бросить.

- Саранча,- повторил Илья Васильевич.- Убить ее к чертовой матери.

И резким ломающим движением оторвал ей голову.

Всю дорогу дед молчал. Назойливо толклись мысли о внуках: об Афоньке, уехавшем на службу, о Тихошке, рвущемся из дома в смутное, бесхозное время... Незаметно перекинулся на другое: шире... дальше...

Неся успокоение, спустилась на землю летняя ночь. Последние по светлому времени потоки освежающего воздуха дотянулись с обдонских гор, пошуршали игриво листвой, развеяли суетное. Не страшны казались ни саранча, ни революция. С зевотой подступила примиряющая с миром мысль, что все страсти, которые накручивают по раздерганной стране кликуши, всего-навсего... путь к могиле, каждому - к своей.

Во время уборки Ельпидифор выбрал время, съездил в станицу и взял в правлении удостоверение, что он "до I января 1918 г. не подлежит на службу". Дед сорвался: "Ты иде мотался? Зараз день, год кормит?". Долго еще покрикивал. Круговерть крепко закрученной работы зацепила и поволокла Ельпидифора, не отступишь, не выломишься. Приклеясь взглядом к са;мозабвенно горбящему и командующему деду, в мыслях далеко-далеко, ду;мал он с досадой: «Момент проходит. А чувство момента у меня развито…». Малость подуправившись, дома вечером, не пойдя на игрища, закрылся в за;ле и написал:

"9 августа 1917 г.

Господину Директору

Новочеркасского землемерного училища

сына казака

Вёшенской станицы Донецкого

округа Области Войска Донского

Ельпидифора

Григорьева Кислякова

Прошение.

Покорнейше прошу Вас, Господин Директор, разрешить мне держать вступительные экзамены во вверенное Вам учебное заведение.

При сем прилагаю следующие документы: I)Метрическое свидетельство за № 18519; 2)Свидетельство о выдержании экзамена права 2-го разряда за № 29; 3)Удостоверение Вёшенского станичного правления о сроке мо;его призыва за № 1620 1917 года 5 августа.

Ельпидифор Кисляков

Адрес: ст. Вёшенская Донской области

хутор Чигонацкий»

Еще раз сбежав в Вёшки на почту, Ельпидифор настроился на ожидание, к работе и вовсе остыл.

После второго Спаса, припудрив пеплом серовато-голубое небо, жи;ганула по юрту пыльная буря. Скука, ветер, пыль. Трава посохла, листья опали и лежали розовыми трубочками.

В неотличимый от других сухой и холодный с хрустом на зубах день пришел ответ, что он, Ельпидифор, допущен к вступительным экзаменам в 1-й класс училища, испытания 25 августа. Новая жизнь начиналась будни;чно. 3а неделю до срока Ельпидифор уехал в Новочеркасск, покинув дом с радостью, ни о ком и ничего не жалея.

Глава 4.

Батальон Афанасия стоял по месту формирования, на станции Себряково в Усть-Медведицком округе. Казаки, поголовно бородачи-опол;ченцы, нудились, как на длинном поводке, возле родных куреней и после малопонятных слов Временного правительства о мире без аннексий и контрибуций с нетерпением ждали, когда же начнут пускать по домам.

Время шло, по домам не пускали. Жаркое, душное лето перегорело, подошел август. Задули ветры. Хозяева, припозднившись без молодых рук с уборкой, опасливо ждали дождей. За ночь наползали тучи, и, выхо;дя по утрам из квартиры, Афанасий ежился под ветром, подумывал о шинели. Но к полудню тот же ветер расчищал небо, и солнце, немилосердно припекая, вгоняло в пот.

Вернувшись из отпуска, Афанасий подтянул подраспустившихся, «во;лю учуявших» бородачей. Сам не особо трудолюбивый, не желая делать за других их работу, сотню свою держал он в строгости и с подчиненных спрашивал все, что положено. А отбыв положенное время и возвратившись на квартиру, он, подобно казакам, терзался, мучился. Сотню у него вскоре забрали. Как обычно, в тылу сразу же нашлись более достойные командиры. Одуряюще однообразная, вялая служба постоянно клонила в сон, но множество мелких, не связанных со службой тревог не давали уснуть. Его стала мучить гря;дущая неизвестность. Валяясь до рассвета без сна, он ругал себя, что закружился во время отпуска и не успел договориться о месте на слу;чай демобилизации. Всё собирался написать в учебный округ...

А затем все незаметно и неожиданно переменилось.

Он стал получать письма от Светланы Дмитриевны. Он написал ей первым, написал с дороги, возвращаясь из Ялты, а потом из дому. Письмо вышло несколько слащавым и возвышенным, будто писал влюбленный гим;назист. Он и сам не знал, зачем это начал. Она ответила (он почему-то был уверен, что она ответит) и прислала несколько книг новых, незнакомых ему авторов.

Ее письма были похожи на стихотворения в прозе. Целый мир, но;вый, загадочный, обрушился на него. Это был не его мир, иной, но он был прекрасен. Каждый жест, каждый полутон могли изменить его невообра;зимо.

«Человеку заповедано (и не наяву, а во сне, чтобы имело вид про;рочества): читай!

Не ведая, что, не зная, как, и где, и каким способом,- читай!

Предназначение твое на земле и в мире: читай!

Читай на земле следы живые и мертвые, на камне и на песке, в листве деревьев и в траве, в солнечном мареве и в дождевой мгле, в течении рек, в глазах детей и женщин, в беге оленя, в прыжке льва, в пении птиц, в полыхании огня, в бесконечных просторах неба - читай!

Огненные литеры, выжженные в твоем сердце и в мозге, выйдут из се;рдца и мозга, засияют ярче всех самоцветов земли, запылают ярче всех огней небесных - читай!

В книге будет о женщине и трапезе, о животных, среди которых тебе жить, о добыче и раскаянии, о громах небесных и темных ночах, о свете и пчеле, о преградах и вере, о мурашке и поколении, об анге;лах и поэтах, о садах и дымах над костром, о вечных песках и победах на болотах, о горах и звездах над шатром, о луне, и железе, и охоте к приумножению, и вознесению и падению, и страсти, и смерти неминуемой - читай!»

Он читал, но не находил у новых авторов обещанного, и это раздражало его. Он вновь обращался к ее письмам. Да, образы вставали, как живые... Он сопротивлялся подхватившему его потоку. Он помнил и знал другой мир, «2-ю Отечественную», откуда он только что вырвался. Мир с кровью, грязью, вшами…

Из ее же писем явствовало, что мир прекрасен, и люди вокруг добрые, и каждый из них неповторим. Он указывал на людей глупых и подлых, а она со снисходительной улыбкой (он ясно видел эту улыбку между строк) отвечала, что таких ничтожно мало, они несчастны и сами в первую очередь страдают от своей подлости и глупости. Он присмат;ривался и убеждался, что это так. «Ведь вы не хотели бы стать таким, как они...»

После службы теперь он спускался к речке, вдыхал горьковато-зеленый запах у теплой воды, лущил желуди молодого дуба, надкусывал горькие незрелые зерна и вдыхал коньячный запах созревших, землисто-коричневых. Золотисто-зеленые паучки спускались к нему на плечи с веток. Густой от аромата трав воздух луга дрожал под ветром, даль рябила. Мельтешили белые бабочки. Ослепительные, подсиненные снизу облака плыли неизвестно куда. Мир и впрямь был прекрасен.

Потом пошли дожди.

И совершенно неожиданно письма заслонили все. Он жил от письма до письма. Он не представлял, не помнил Светлану Дмитриевну реальной, смутно помнил, что встреча их была короткой; неясное, похожее на любопытство чувство как бы против воли привлекло его тогда к ней (те;перь он думал, что именно так судьба ведет человека). Из-за четких округлых знаков проступал другой, незнакомый, не то выдуманный, не то приснившийся ему образ. И из этих писем и из постоянных прогулок по изменившемуся миру совершенно закономерно зародилось в нем же;лание любви. Это была не пробуждаемая страхом смерти жажда продления рода, испытанная им на фронте, когда он готов был наброситься на любую азиатку и сожалел, что не женился на Алине. Удивляясь самому себе, он ждал теперь чистоты, жертвенности. Но опыт подсказывал, что это невозможно. Невозможна юношеская весенняя любовь, молодая, яркая, звонкая, с ручьями, с едва уловимым терпким запахом оттаявшего дерева. Его ждала любовь среди вызревшей, разморившейся, пронизанной и пропитанной желтым солнцем природы, под прохладным синим безоблачным небом. Утомится, насытится зноем душа. Прольется, осыплется золотом осень. И будет зима с долгими-долгими снежными ночами, с желтыми огоньками окон, и праздники, и наша любовь…

Глава 5.

Софья Тимофеевна встретила Ельпидифора радушно, отвела во флигеле светлую сухую, будто прожаренную за лето комнату.

- Вот. Тут удобно будет. Учись, голубчик. Девок только не води.

За стеной пьянствовали взятые на квартиру еще зимой прапорщики запасных полков.

Несколько дней Ельпидифор просидел над учебниками. Ветреным, сол;нечно-синим и чистым утром пошел на первый экзамен в училище на Прибылянскую улицу. Сдал успешно.

- Что-то у тебя глаза, как стеклянные,- заметила Софья Тимофеевна, испытующе поглядывая на квартиранта, когда он, возвращаясь с очередно;го испытания, равнодушно сообщал ей об оценке.

Ельпидифор вежливо и удивленно посмотрел на хозяйку. Он и впрямь совсем не чувствовал радости, сознавая, что поступление - средство, орудие. В поступлении же не сомневался.

* * *

На окраинной улице города, куда зашли Ельпидифор и Машенька, пятнят землю поредевшие осенние тени, от газонов - странный в городе запах скошенной травы. Тишь, хрупкая умиротворенность. Отвлекшись на мгновение на внезапный крик паровоза с Хотунка, измученный объяснением Ельпиди;фор говорит:

- Дашь ты мне какую-то надежду? А?

Державшаяся с ним на удивление свободно, будто сто лет знакомы, Машенька вдруг непонятным образом внутренне отстранилась. Ответ, как всегда, был неопределенным, но взгляд довольно нежным, и тот уплыл... Они шли медленно и оба глядели перед собой. Она - по-девичьи гордая и счастливая, испуганно пряча эти чувства. Он - опустошенный и расте;рянный, как игрок, раньше времени выставивший последний козырь. Путь, намеченный всем укладом, был перекроен, и целый год мытарств и ухищре;ний и неисполненные зароки – «буду вести себя, как святой» - привели к солнечному, грустному и зависшему в неизвестности «сегодня». Вспомни;лось совсем недавнее: волновался, как бы сказать с серьезным видом, буд;то не решается, а когда надо было сказать, и вправду запнулся, выдавливал с трудом.

Постепенно волнение стихало. Несуразно удлинив тени, подкрался вечер. Машенька засобиралась: поздно, и так далеко зашли... Ельпидифор, не дождавшийся определенности, заупрямился:

- Куда ты торопишься? Посмотри, как красиво.

- Если не будешь меня слушаться, я за тебя замуж не пойду,- с де;тской наивной шутливостью попугала она его, и все улеглось, ус;покоилось.

Ельпидифор, приотстав на полшага, поглядывал искоса, но не с трепетом ноздрей, словно вдыхая сам ее облик, как раньше. Это был следующий за первым, молниеносно порождающим любовь, опоздавший на полгода вни;мательный, подмечающий мелочи и детали второй взгляд. Он разглядывал по-детски припухлое личико, капризную нижнюю губу, светлую прядку у виска. При довольно высоком росте и широких плечах ее не успевшая сло;житься фигура оставалась слаба и хрупка и хранила черты отроческой угловатости. Но вместе вся эта нескладность и детская легкость, прони;занные неведомой искрой, делали Машеньку неповторимо очаровательной. Встревоженная его молчанием и ответами невпопад, она несколько раз оглядывалась, но не встречала больше немого и сумасшедшего обо;жания в его глазах. Это было непонятно и вызывало страх.

Возвращаясь с занятий, он думал: «Я выиграю сражение, во что бы то ни стало», по-своему переиначивая самую красивую, как казалось, фразу романа, и шел к ней. Все еще робел и мучился, боясь обнять, не пред;ставляя, как можно, ощущая себя донельзя неловким.

Как-то вечером во дворе у нее Ельпидифор начал пересказывать «Пепел», мучительно-захватывающий польский роман, который сам он не мог читать без головной боли. Прервав рассказ, он как бы невзначай спросил заметно увлеченную Машеньку:

- А знаешь, что было потом?

- Что?..

- А вот, смотри,- и показал ладонь левой руки. Она приблизилась,
близоруко щурясь, не понимая. Легким движением, мимоходом уловив едва
ощутимый запах ее волос, чем-то похожий на аромат горячего хлеба, он
нагнулся и неловко поцеловал ее в губы.

- Глупости...- Машенька низко нагнула голову, и он с изумлением увидел, как она просто заливается краской.- Уходи...

- Насовсем?- глупо спросил он.

- Пока,- она вдруг метнулась в комнаты.

Стемнело. Над городом перепутались звезды и ватные обрывки обла;ков. Он шел домой. На душе было пусто и весело-спокойно.

Потянулись дни, сладкие и тревожные. Машенька, демонстрируя навы;ки хозяйки, часто уезжала в Бессергеневку, с беличьей запасливостью тащила оттуда припасы. Ельпидифор оставался в пустом городе, думал, что без нее не стоит жить на свете. Всё, что не связано с ней - неинтерес;но, старо и бессмысленно. Но вот она возвращалась, привозила яблок и винограда, обещала, что куда-нибудь пойдут, уходила переодеваться и по;являлась - само совершенство.

Возвращались поздно. Пробивался дождь. Тетка, не дождавшись ее, за;перла ворота, и Машенька пошла стучаться в окно. В тот вечер они впер;вые по-настоящему целовались, а в перерывах она стучала в ставень...

Месяц пролетел, как дивный сон, и остался в памяти Ельпидифора на всю жизнь. Через годы, в самых неподходящих местах и в самое неудобное время при словах «семнадцатый год», «корниловщина» он неожиданно вспо;минал синие улицы, черный покров листвы над головой и тихий, напуган;ный счастьем девичий смешок.

Наивные просьбы дать фото и ее наивный отказ: боялась, что он потеряет... Когда они целовались, она дрожала и перебирала пальцами ворот его куртки, и он согласен был на все, чтоб доказать свою любовь и считал, что это - счастье.

Возвращаясь домой, он вспоминал губы Варвары - тонкие, сильные, эластичные, несколько волосков по уголкам на верхней; губы недавней знакомой, Ольги, полные, несколько бесформенные, сухие и скользкие. Ощу;щения губ Машеньки у него не оставалось, они были тонкие и податли;вые. Из всего поцелуя он помнил лишь ее глаза - удивленные, безумно расширенные. Он вспоминал моменты, когда все делалось наравне, и за это любил ее до безумия, боготворил. У него просто не хватило бы дара сло;ва описать те их вечера. Была волна, на гребне которой летели куда-то. Столько нежности, и всё мало!.. Все угадывается сразу, будто передает;ся электричеством... Невероятное наслаждение брать и уступать по первому движению, выдающему ее желания... Он помнил всю жизнь, как, чуть отстранившись, шептал, касаясь губами ее губ и щеки: «Я люблю тебя. А ты?»

Она кивнула. «Да» было беззвучно, но твердо, хотя ее губы едва шевель;нулись…

Что ценим мы в этой жизни? Что теряем? Горькое «что имеем - не храним, потерявши, плачем» вспоминается с годами. Короток век у счастья.

«Она дьявол, когда начинает капризничать, и ангельски прекрасна в любое другое время. Я утомился угадывать ее желания, мечтаю услышать твердое «я хочу» или «я не хочу». Она молчит и сопит или надувает гу;бы», и ему временами казалось, что все вокруг обыкновенное, серое, а любовь - величайший самообман. Но упорство вздымало его: «Шероховатости сгладятся. Я закалю силу воли. Либо мы приспособимся… либо...»

Что ж, это была любовь двух провинциалов в страшном развратном городе, любовь двух юных существ, убежденных всем воспитанием и предыдущей жизнью, что «до свадьбы ничего нельзя», а поцелуй – уже доказательство любви. А вокруг сверкал соблазнами город, и хотя это был «старорежимный» Новочеркасск, но все же – город, явление, придуманное дьяволом.

* * *

СЧАСТЛИВЫЕ СНЫ ВЗВОДНОГО КОМАНДИРА КИСЛЯКОВА

Сон 5-й.

С лета 7109 пали на русскую землю голод и мор. Все лето дожди не давали хлебу созреть. Стоял он, налившись, зеленый, как трава. А на Ус;пенье ударил мороз, побил весь хлеб, рожь и овес. Три года голодали, мя;сом человеческим торговали, как говядиной. А тут еще и холера… Земля русская, светлым светлая и украсно украшенная, ныне в разорении лежала. Не уважать жизни, чести и имущества ближнего своего вошло у народа в страшную привычку.

Ужасные приметы указывали на приближение чего-то великого и не;обычного. На небе по ночам сражались огненные полчища, два месяца и три солнца разом всходили над русскими городами и весями, бури страшные, невиданные сносили верхи башен и кресты с церквей, люди и звери прои;зводили на свет уродов, о которых и сказать страшно, птица и рыба, подаваемые к столу боярам, теряли вкус, стаи бродячих собак дрались меж собой и пожирали друг друга, волки выли страшно, лисицы среди бела дня пробегали по Москве. Ждали люди страшного. «Впали мы в объядение и в пьянство великое, - плакались сильные мира сего,- в блуд и в лихвы и в неправды и во всякие злые дела» и ждали за это расплаты. Летом взошла на небе комета и повергла всех в ужас. Иные ждали Антихриста, иные – Спасителя.

Тимофей, поп безместный, старый, лет своих уже не помнил, сказал казакам:

- То звезда Вифлеемская. ОН близко…

- Кто близко-то, Тимоха?

- ОН. Ничего, ребята, вольные казаки, ничего. Это – хорошо. Теперь все по-новому будет. По-хорошему.

И вправду, приезжали люда из Московских земель, говорили:

- Урожай, слава тебе Господи.

- А кого ждать-то, Тимоха?

Молчит старец, из-под седых бровей поглядывает счастливо.

И вот, капля по капле, притекли на Дон слухи: объявился... Разное говорили про этого человека. Написал потом летописец: "Уведоша же про него такие же воры соба;ки донские казаки"…

Приехал на Дон с грамотой от царя литвин Свирский: зовет царь на дело славное, собирайтесь!

Первые гонцы от царя приезжали в Раздоры с год назад времени. Но тайно. Донцы же послали атаманов своих Корелу и Межакова разузнать. Те вернулись в надежде. Теперь царь открыто позвал: поднимайтесь, ребя;та, измены и злодейства пресекать, а я уж вас не забуду, пожалую…

Схватились казаки и чуры, товарищи молодшие, из лучших кое-кто, всего тысячи две, пошли за Свирским на царский призыв. Главное же вой;ско готовилось выступить по Крымской дороге на Кромы, на Орел. Огляды;вались на Ливны, где стояли полки, собранные вроде на хана, но особо не боялись - не в первый раз.

Побежали вольные, что от голода в украинные города служить уходили. Шипели им вслед злобно, и велено было на расспросы говорить: "притекли де они, как собаки, и потекли от государя нашего, как собаки же".

После Иоанна Предтечи погожим осенним днем завидели донские казаки вдали под распущенными знаменами царский лагерь.

Ласкало сентябрьское солнце казаков, как зрелая, сочная, осознавшая свою силу и близкое увядание женщина. Где-то вдали горели золотом ку;пола матери городов русских. У местечка Сокольники бушевал лагерь.

Глазом наметанным определили донцы: сил добрых - хоругви четыре, тысячи на полторы, да сволочи бессчетно – поляки, литовцы, татары, запо;рожцы, московские люди. Голодные, полунагие, пьют-гуляют. Хорошее место.

Сквозь шум и гвалт, переступая через пьяных и дерущихся, доехали к царской палатке, овеваемой стягами. Свирский с Карелой спешились, пошли. Донцы с седел на всё вокруг бесстрашно озираются.

Собралось тут рыцарство и казачество со всего света. Ищут слав;ной смерти, ибо в жизни першпектума у них нет. А многие золото ищут, в нем першпектум увидев.

- Виват! Виват! Слава!

Пошли из царской палатки, заблестели.

- Который царь-то?

- Да вон, бритый…

Вокруг царя ребята молодые, задорные, всё больше - шляхта. Под зо;лочеными доспехами - шелк, парча. Юный Мнишек, Дворжицкий, Фредро, Неборский, Ратомский... Русских человек десять-пятнадцать...

Карела из окружившей царя толпы – знак. Поволокли пред царские светлые очи вора Петьку Хрущева. Петька, на царя взглянув, плеснул ру;ками, как от призрака отмахивался, оковами зазвенел:

- Он!.. Он!.. Господи, радость-то какая!.. Узнал! Он!- облился
слезами. - Вижу Иоанна в лице твоем: я твой слуга навеки…

Кинулись снимать с него оковы...

Среди донцов смешки:

- А брехал: помер... Вот же тварь!

Царь Кореле говорил что-то ласково. Корела одну руку большим пальцем - за шелковый полосатый пояс, другой шапку с головы потащил, шапка красного бархата с сивым курпяком:

- И мы тебе, государь, подарок привезли. Подарок, что берегли, как зеницу ока. Нет ничего дороже, разве что честь казачья. Кланяется тебе, великий государь, всё великое Войско Донское сверху донизу и снизу до;верху...- оглянулся на казаков и руку с шапкой отвел. - Своими головами!

Скинули казаки шапки и головами - в конские гривы.

Подвели царю коня, выехал он к верному Войску Донскому.

Взгляд у царя грустный, задумчивый, под правым глазом бородавка.

- Ну, дети, жалуйтесь… Кто вас обижает?

Молодые да легковерные завыли:

- В опале мы, великий государь, и в смертной казни... На Москву нас не пущают и в иные города... Велено нас имать...

Лучшие меж тем вглядываются: царь он или царевич - черт его душу знает! - но витязь бодрый, роста среднего, в плечах широк, руки длинные, конник прирожденный...

- При батюшке твоем и при братце... значит… кто пленника на Москву приведет, конец сукна давали и камки на два платья, сорок куниц,
серебряную чашу да деньгами рублей двадцать, а то и тридцать, а ныне…

На личико царь - не особо, да он и батюшка его, люди брехали... Глаза голубые, тусклые, такой озлеет - на отвагу пойдет, как баран. Ниче;го, годится.

-Царев-Борисов... Пересчитать нас велено...

Понял все чисто царь, усмехнулся ободряюще:

- Добре, добре. Покажем ослушникам, чтоб такое воровство другим было не в повадку. Идем злодеев усмирять. Ишь, черти, чего удумали - царю чести не оказывают…

* * *

Пробуждением от сна напирали оттесненные ранее по углам сознания события. Временное правительство требовало выдачи Донского Атамана. Приезжавшие с севера, не скрывая испуга, рассказывали, что в Лисках сто;ят десять полков правительственных войск, роют окопы, подтянуты артил;лерия, пулеметы. В Воронеже - пулеметный полк. Под цокот юнкерских разъездов область сотрясалась невиданным расколом: только и разговоров бы;ло, что о попытке есаула Голубова арестовать Каледина. Как великое от;кровение повторяли горькие калединские слова: «Когда казаки нужны, им кланяются до полу, за ними ухаживают, а когда они не нужны, над ними смеются и их игнорируют». В училище нервозно. На перерывах меж занятиями ученики толпились вокруг Мишки Ассирецкова - его брат с сотней юнкеров ездил к станице Богаевской встречать опального атамана и проводил до Новочеркасска.

5-го собрался Круг. Открывая его, намекнули: о том, как спасти Рос;сию, казачество знает и сможет сделать это. Но через неделю неожидан;но заговорили о федерации, пять округов высказались за нее.

- Одним из мотивов, толкающих нас к федерации, является то, что
Россия стала «товарищеской», и страх, что «товарищи все могут»,- звенел товарищ атамана Богаевекий,- Боязнь дать «товарищам» честный и открытый бой заставля;ет нас говорить о федерации…

- Господа, что ж теперь будет?- второй раз с февраля зашептали обыватели.

С Машенькой никак не могло наладиться, как по кругу бес водил. Нелепые беспричинные ссоры сменялись трогательными примирениями. Само раз;витие романа подстегивало Ельпидифора заломить ее и взять по-настоящему. Он не смел. Ее подруги, по обыкновению принимавшие в этой истории самое горячее участие, как могли, портили дело, хотя на правах подруг довольно близко сошлись с Ельпидифором. И так случалось иногда, что с ними - прос;тецкой смешливой Веркой – «Ах, я обожаю брюнетов с усами!» - и постоянно смущенной и натянутой Протопоповой он проводил больше времени, чем с Машенькой. Это ее окружение постоянно раздражало его, про себя он ругал их последними словами, но именно они, эти вертлявые и болтливые девчата, ста;новились связующей ниточкой, когда влюбленные были в ссоре.

«Упрямая, своевольная, если кого и любит, то себя,- мысленно обвинял Ельпидифор Машеньку.- Я из-за нее…, а она не может поступиться стократ меньшим». Делая глупости, он хотел, чтобы ему отвечали тем же, но Машенька упорно не вешалась ему на шею. «Скоро мне надоест весь божий мир... Я не буду счастлив...- обрывочно думал он.- А если буду, то считанные дни. За эти дни мне придется расплачиваться месяцами неудовлетворенности». Пора неведения, обожания и безрассудства закончилась, и пришел страх потерять приобретенное. Когда предмет любви становится таким, как все, любовь проходит, и иногда наступает этот страх. Но вот, подходя к ее квартире, он случайно слышал ее пение, и его всего переворачивало. Она, как и прежде, была несказанно хороша, и он обожал ее. В темном зале кинематографа смотрели на экран, а пальцы и ладони их как бы превращались в их те;ла и губы. И буквально через день, оглушенный какой-то сплетней, дерзил ей через подруг: «Передайте ей, пожалуйста...»

В классе, где Ельпидифор оказался едва ли не самым старшим, было скучно. В первые же дни оказалось, что ему до смерти надоели книги и тетради, но он ходил на занятия, презирая эти предметы и не давая себе труда думать, зачем все это делается. Программа - легкая. Батюшка, отец Борис, на первом же уроке, на «вступлении», после продолжительной бе;седы поставил ему "5", не спрашивал до конца четверти и вывел «в.удв.» (весьма удовлетворительно). То же самое было по истории – «уд.+» и два косых крестика возле фамилии в журнале. Впредь на уроках истории он читал О'Генри и Чехова.

Из учащихся 1-го класса ближе всех Ельпидифор сошелся с Мишкой Ассирецковым, подходившим ему по возрасту. Тот тоже держал экзамен на вольноопределяющегося в Воронежском корпусе, только раньше, а теперь по фиктивным, как понял Ельпидифор, документам отсиживался в зем;лемерах.

Настроя на учебу ни у кого не было. Все ждали войны Дона с Россией. Боялись, но ждали...

Глава 6.

Располагая пешую бригаду по области, командование рассчитывало пополнить ее и в скором времени послать на позиции. Но выведенные с Турецкого фронта «старики» никак не могли прийти в себя. Каждый десятый числился больным. Пополнения из местных команд боевитости не прибавляли. Во время корниловского выступления настрой в батальоне был шаткий, а иногда и большевистский. Пришла осень. О фронте теперь и речи не было. Наоборот, с фронта в область под предлогом бескормицы отводились целые дивизии. Томясь на отдаленной станции, Афанасий, как магнит к куску металла, тянулся к донской столице, ожидая перемен в самое ближайшее время.

Светлана Дмитриевна тоже проявила какое-то беспокойство. В последнем письме она упомянула, что приезжает в Таганрог, где, как и в Ялте, жил Чехов, «такой чудный писатель». «Если будете писать мне после, то пишите по адресу…».

В начале октября вышел приказ о производстве Афанасия в сотники, и даровано старшинство с 23 октября 16-го года. Прочитав, Афанасий решил: «Поеду…» и, не откладывая, направился в штаб батальона просить кратковременный отпуск.

Командир батальона войсковой старшина Чеботарев задумчиво, как колоду карт, тасовал пачку телеграмм, накладных и счетов. Афанасий положил перед ним еще одну бумагу, отступил и вытянулся.

Чеботарев прочитал, нахмурился:

- Зачем? С какой целью?

Он ждал, что новоиспеченный сотник будет отпрашиваться на лечение (из послужного списка он знал о перенесенном тяжелом ранении), и готов был расхвалить ему местный лазарет и здоровый донской климат.

Афанасий вспомнил слышанный от офицеров в Ялте анекдот о лихом спортсмене войсковом старшине Владимире Федоровиче фон Эксе, который даже в боевой обстановке неизменно получал отпуск по домашним обстоятельствам, так как прямо говорил любому вышестоящему начальству: «Давно жену не е…л, Ваше-ство». И теперь подмывающее радостный Афанасий на вопрос: «С какой целью?» промурлыкал, криво усмехаясь:

- Да бабу одну… надо…

Командир растерянно пригладил усы и, давя такую же, но невольную, кривую усмешку, сказал:

- Н-да-с… ладно-с…

Афанасий немедленно выехал. Дважды пересаживался, в Царицыне и в Ростове. Ночью в поезде его терзали странные видения, не то, чтобы кошмары, но и обыкновенными, спокойными эти сны явно не были.

Странно усталый он сошел в Таганроге и спросил у носильщика, как пройти по указанному адресу. Приморский Таганрог все еще оставался зеленым. Шинель сразу же показалась Афанасию тяжелой, жаркой и ненужной, но ни снимать, ни расстегивать ее он не решился.

Узкие скучные улочки вызвали разочарование, тем более что ночью в поезде ему навязчиво виделся огромный город с великолепными каменными зданиями; все они светились мягким песочно-телесным цветом, этажи опоясывались балконами, украшенными черными витыми решетками, и разнообразие литых узоров размывало каменное однообразие домов. Это сочетание желтоватого камня и черного металла производило, как ни странно, впечатление женского тела в черном ажурном белье. А женское тело не может быть однообразным…

Дом, указанный в адресе… Светлана Дмитриевна на крыльце… Сон какой-то…

- Я знала, что вы приедете. Идемте со мной…

Снова шли они по узким улочкам. Светлана Дмитриевна упорно смотрела под ноги, он искоса поглядывал на нее, и еще одно разочарование опустило его с небес на грешную землю.

В глаза постоянно бросалась ее тонкая детская шейка. Серый бесформенный капотец, коротковатый для монашеской рясы, но напоминающий ее унылостью, скрадывал очертания фигуры. Серая материя, и голая, беззащитно подставленная шея… Не такой у него в сознании сложился образ после ее писем. И это ее решение вести его куда-то…

Шли легко и свободно, словно гуляли. Но Афанасий все равно волновался и на ее вопросы отвечал невпопад.

Домик, в который Светлана Дмитриевна привела его, ничем не отличался от соседних. Они вошли.

- Здесь я буду держать Вас под домашним арестом. Сколько Вы выдержите…

Он чуть было не сказал, что готов всю жизнь, но сдержался:

- Я долго выдержу…

Снял шинель и, решившись, шагнул к ней, готовый обнять.

Она вдруг распахнула глаза:

- Вы ведь знаете, что нас ожидают страшные времена?

Взгляд был мягким ударом снизу. Он застыл на месте с руками полусогнутыми в локтях.

- Я понимаю – Вам надоели подобные разговоры, - быстро проговорила Светлана Дмитриевна. – Наши записные… Они все опошлили. Помните, Вы спросили меня о…? – она помедлила, словно не находя слов. - Нас ожидает нечто наподобие языческих гонений на христиан, инквизиции или якобинского террора. Те же злодейства, те же искушения, но еще более страшные, еще более черные… Это будет наподобие нашего Смутного времени. Но без того апофеоза… без победы… И это уже началось. Вы мне не верите?..

Он так и стоял, не сводя и не разгибая рук, лишь с сухим свистом нервно тер подушки ладони кончиками пальцев.

-… Мы ввязались в эту несчастную войну. Уже три года… И жертвы… жертвы… Мой муж… Вы знаете… Государя все покинули, и он отрекся. Я не берусь судить о нем… И Вы… не надо… - протестующее и жалобно вскинула она ладошку. – Но я видела его. У него обычное, живое человеческое лицо.

Афанасий сглотнул. При нем впервые так жалели царя.

-… А те, кто взял власть, те не понимают ее природы, они не умеют ей пользоваться и, что еще страшнее, - не хотят. Они тайно сочувствуют пораженцам, не сопротивляются им. А те… - она перешла на шепот, - провозгласили превращение международной войны в гражданскую. Еще в марте. Не будет никакого тыла. Это коснется всех. Нет, не «коснется»… Это зальет всех. И тогда три пути, - ее голос вдруг стал жестким. – Или идти с ними, или заползти в свою нору и трусливо выжидать, или…

Афанасий прошелся и сел и тут же вскочил, но она остановила его:

- Нет, сидите, сидите…

И он опять безвольно опустился, завороженный словами, и поймал себя на трусливой мысли, что хотел бы отсидеться…

-… Если ты пойдешь с ними, тебя оставят жить, и не все отнимут у тебя, и заставят служить себе, будут кормить и даже наградят. Тебе позволят обижать и мучить других, отбирать у них имущество. Тебе дадут власть, наживу и даже видимость почета… А если нет… У тебя все отнимут, обездолят и тебя и твоих близких. Будут унижения, темницы… пытки… Будет страх. Ты увидишь, как твои близкие… мать, жена, дети… все они тают от голода и болезней, и не поможешь им… не сможешь… В отчаянии ты будешь видеть, что упорство твое не спасает ни родину от гибели, ни души от растления… Будешь скрежетать зубами и медленно гаснуть… Либо будешь убит и сгинешь, неузнанный, в безвестной яме… Такое уже было… Нет нужды напоминать Вам, как «воры» растаскивали Русь, как иные прятались по щелям… Но ведь были такие, что «встали крепко»… Побеждает тот, кто согласится потерять все свое, чтоб спасти… - и она невольным жестом протянула ладони куда-то вверх.

Оттуда, от окна, где она стояла, было видно небо.

Афанасий ощутил, что она прекрасна, ощутил неловкость от того, что в него верит какая-то совсем незнакомая (он и не представлял ее себе такой) женщина. Верит, если все это говорит…

Он молчал. Не мог говорить и знал, что не надо.

Днями они гуляли. Потом она приводила его к домику и оставляла, а сама уходила.

Так он прожил несколько дней.

* * *

На обратной дороге Афанасий задержался в Ростове, а потом заехал в Новочеркасск к Тихошке. Ельпидифор, как и обычно, вернулся поздно, и, отчаявшийся дождаться Афанасий уже собирался уходить, допивал чай, которым его угостила Софья Тимофеевна. Полумрак комнаты скрывал бледность старшего брата, невыбритая щетина оттеняла худобу лица. Не дожидаясь вопросов он стал рассказывать, как побывал в Ростове, офицеры там все чаще одеваются в штатское, но их легко распознать по прическе и выправке. Путался, перескакивал с темы на тему:

- Жертвы режима… Приглашают их в приличные дома. А они – уголовники. Один на гитаре «Полонез» Огинского… Но в общем они – серые. Анекдоты у них не остроумны, песни не мелодичны… Вроде и добродушные, а иногда проглядывает… «Люблю кровь!» - передразнил кого-то Афанасий. – Поубивал бы сволочей!

Неожиданно он поднялся:

- Да… Пора… Ты что так поздно? А. Как говорил Мольтке: «Легче всего ошибиться в ходе сражения и в стойкости девушки».

Он оглядел осунувшееся, потерявшее прежнюю твердость лицо Ельпидифора, понял это по-сво;ему и, выдохнув горячее, отставил чашку и предложил:

- Съездим в запасную батарею?

Вечер казался бесконечным. Под моросью, кутаясь в плащи, долго до;бирались до квартир запасной батареи. Извозчичья лошадь звонко щелкала подковами по мокрым камням.

Молоденький - ровесник Ельпидифору — прилизанный хорунжий в пен;сне вышел на стук Афанасия, провел в комнаты. Представились. Скользнув взглядом по бедной книжной полке, по чехлу бинокля, уткнувшемуся в хля;стик висевшей на гвозде шинели, Ельпидифор повесил рядом потемневший от сырости плащ и умостился на черном кожаном диване. Разговор не ин;тересовал его. Мысли все время возвращались к Машеньке. Третьего дня он заявился к ней на квартиру и весь вечер нес галиматью, на что она, подумавши, ответила, что не любила, не любит и не будет любить его. Му;чаясь всю ночь ощущением безволия, невозможности изменить что-либо, Ельпидифор с удивлением, как нечто нереальное, чужое, вспоминал свои от;ношения с другими женщинами, а на другой вечер поступил еще хуже - снова пошел к ней и сказал, что она убила в нем веру в женское совер;шенство, и Бальзак прав, говоря, что совершенства нет, что красивые жен;щины либо глупы, либо холодны (у Машеньки тут слезы стали наворачивать;ся на глаза), что она убила в нем веру в женскую порядочность, так целовалась с ним не любя, а ради новых ощущений, цена за все это - не;нависть, и он ее теперь, конечно же, ненавидит. Машенька, потрясенная, го;това была заплакать и еле проговорила, что все вчерашнее - глупая шутка, и он, тут же раскаявшись, сказал, что все сегодняшнее - бред (чем оно и было на самом деле). Примирение их было трогательным.

Теперь Елъпидифор не мог отделаться от постыдных воспоминаний. «Не то, не то... - билось в мозгу,- мне не нравится ее смех, любовь к де;шевым романам... Одна, другая, третья, четвертая - и не «та»...».

-...Да их сам черт не поймет. 52-й полк против Корнилова – «Да здравствует республика и вождь ее Керенский». Вроде и демократы, а вглядишься – «Желаем, чтоб на Дону не было еврейского народа»... Обно;сились. Весь 29-й полк в ситцевых штанах,- прорывалось в сознание.- Они нам не помощники.

Чтоб отвлечься, Ельпидифор стал исподтишка рассматривать хорунжего - Федора Николаевича. Судя по нарочитой воинственности, по кореш;кам книг, офицерик был не кадровый, из студентов, скорее всего - путеец. Ясно, почему Афанасий поехал к нему.

- Все эти «лидеры» местного масштаба... Мне передали письмо нашего нынешнего станичного атамана,- Афанасий двумя пальцами потащил из нагрудного кармана сложенный листок.- Послушайте: «Приветствуя Войско;вой Крут и желая успеха в делах устроения быта и нравов свободного донского казачества на началах самоуправления, надеюсь, что Круг раз;решит не в благоприятном смысле мечту вешенцев видеть станица центром окружности земской единицы. Станичный атаман Кудинов». Ну? Как?

Хорунжий на удивление мягко и даже флегматично улыбался, не пере;бивая Афанасия.

-Нет, казаки нам не помощники. Кто? Офицеры? Корниловцы? Ясно, что порядок надо наводить. Когда Россия рушится не до демократии. Но я знаю наших. Наведение порядка они превратят в мясорубку. Как ты считаешь? А что если ваш Голубов? Вся эта «левая группа»?- Афанасий выжи;дающе замолчал.

Хорунжий, шевеля тонкими пальцами, движением хирурга воздел худые руки, упер локти в стол и, прикрывая низ лица, сплел пальцы:

- Ты прав... Афанасий Ефремович,- казалось, что «ты» офицер говорит с натугой. - Главное сейчас наведение порядка. Ситуация натянута – вот-вот порвется. Из Питера призывы... все эти поездки... беспокойство...

- Питерское беспокойство, как хрипящая пластинка на граммофоне,-
фыркнул Афанасий.

- У нас сохранилось кадровое офицерство,- продолжал хорунжий, потирая ладони под сплетенными пальцами.- Во всей армии оно погибло, а
у нас... Я чайку поставлю...

Хорунжий ушел в соседнюю комнату. Оттуда монотонно, будто лекцию читал, развивая свою мысль:

- У нас около четырех тысяч офицеров. Это, разумеется, - сила. Три ди;визии с фронта снимаем. Пусть отдохнут на родине и - за дело.

- Три дивизии - мало. Сейчас на Дону 80 тысяч пехоты...

- Вот их как раз и на фронт, а наших - сюда. Каледин Корнилову
глубоко сочувствует. Сам говорил.

- И зря. Каледин - боевой генерал. Все как раз и боятся, что к ста;рому повернет.

- Куда ж теперь дальше,- вздохнул хорунжий.

- На Каледина своя же братия облаву устроила, а потом на Круге наша дура вёшенская,- Афанасии обернулся к Ельпидифору,- заступаться поле;зла. Другого не нашли никого.

Саднило обожженное горячим чаем нёбо, но тепло, разливающееся по телу, несло благостность, покой. Жилье хорунжего, чистенькое и уютное, сам он, давший спокойный, домашний настрой, стали милы и притягательны.

За чаем Федор Николаевич с оттенком легкой светской сплетни говорил о сослуживце по батарее, о Голубове:

- Герой! Казаки его любят. Демократ великий. Орал как-то: «Каледин своей политикой готовил для Дона судьбу Вандеи». А как до дела – «За мной стоит пятнадцать тысяч штыков». Прижали — выкручивается: «Имел ввиду пешие казачьи части, у них тоже штыки». Отчетливый бонапартист. Артиллерист, как и Бонапарт. Но в Бонапарты мелковат. Когда в Томске в университете учился, профессоров бил.

- Чего это?

- По, причине антисемитизма. В «Союз русского народа» входил. Авантюрист из мелких. Не потянет.

Уезжали Афанасий и Ельпидифор проникнутые непривычным чувством государственности, уверенные, что пора наводить порядок, и в ближайшее время Каледин и генералы начнут это делать.

* * *

В вагоне Афанасий перестал думать о родине и о грядущей смуте, а вспоминал Светлану Дмитриевну. Ее муж исчез, на поле боя нашли одну фуражку, и весь прошлый год через Красный Крест приходили ответы, что ни в Германии, ни в Австро-Венгрии в офицерских лагерях пленных означенный поручик не числится…

Он подумал, что Светлана Дмитриевна все еще верит и надеется, и потому не позволила себе с ним, Афанасием, ничего лишнего. Да и что может быть после обычной переписки? «Сколько я ее вживую видел?».

В Себряково вслед за ним пришло письмо. В нем сквозила странная слабость. Таганрог… Осень… Тишина… «А в том домике на подушке остался след от Вашей головы»…

Глава 7.

Жизнь текла - ничем не остановишь. По-собачьи чуя приближение страшного, люди вгрызались в нее, как в позднюю, каменно гладкую и твердую зеленую грушу, чтоб, раня десны об острые края плоти ее и терпкую мелкозернистую мякоть, сглотнуть скупо сочащийся сквозь зубы медово-сладкий сок. Иные, захваченные, гребли под себя, не вспоминая, что все труды человека - для рта его, а душа его не насыщается. Так и шло.

Стефан Кисляков, напуганный и понукаемый братом, сбрасывал накоп;ленную за жизнь полегчавшую ныне деньгу. Наняли людей в Вёшках, за ле;то поставили флигель. Чуть управились в поле, он младшего своего, Никиту, повез свататься на Затон к односуму, доможилистому казаку Ефрему, за его единственную дочь.

Стукнула сваха, спросила через порог:

- Ходют ли грешные в рай?

- Ходют и носют, моя родная.

- Несем, несем…

Глянул Никита на невесту, Фросю, и отозвал отца в сенцы:

- Батя, да я ее не хочу.

- Чего это?

- Да она рябая, да носатая…

Стефан, не сомневаясь, как карту козырную, приберегаемую, выкинул - толкнул тяжелую оббитую дверь на чужой баз:

- Сукин ты сын, ты погляди, какие у них быки!

На пустоши выжженного солнцем база голодуший работник – «шею-шею-шею»- заводил под ярмо величественно-неторопливых, здоровых, как катухи, муругих быков.

- Я щас возьму вожжи,- голос отца был безжалостно размерен и
глух, - так враз тебе будет и рябая, и красная, и комолая и... всё на
свете. Понял?

Односум, прослышав про жениховские сомнения, погордился для вида меж своими: «У меня сучка щенят не щенила отдавать за него». Потом - ничего - отдал.

Женили Никиту. Оставалось ему завидовать на чужую любовь, как и по;завидовал на случившихся в ту пору скачках на любовь Малаши и Федота.

Брак Малаши и Федота оказался бездетным (родился один мальчик и тот скоро помер) и сохранил окрас игры и наивного, непривычного для хуторян, рыцарского служения. Федот не говорил ей о любви, не дарил цветов или иных подарков, кроме положенных на то случаев, но неизменное, постоянное желание отличиться именно в ее глазах осталось и сопутство;вало ему всю жизнь. Подвижный, прыгучий, как мячик, шел он, смеясь, по жиз;ни и любое совместное с женой дело обращал в веселый праздник.

В урочное время осенью, хотя и жизнь схилилась, и властей объявилось до черта: и атаман, и исполком, и комиссар от правительства - учи;тель Чикинов,- станичные скачки, состязания, джигитовку провели по всем правилам. За неделю взялись молодые казаки «наскакивать» хранимых и лелеемых «Гнедых», «Вороных», «Соколов», на ком, как время приспеет, на службу идти. До свету потянулся народ к долине у Черной речки. Многие с дальних хуторов за день заранее выехали, чтоб у родни или знакомых в Вешках переночевать.

Ермаковы выбрались всей семьей: свекор Емельян, гордый и задавучий, свекровь Евдокия Моисеевна, старший сын их - желчный льготник Игнат - и Федот с Малашей. Покачивался возок на рессорах по песку, как на волнах, Федот расслабленно покачивал головой, с рассеянной улыбкой слушая зуде;ние старшего брата. У Степца он не выдержал, спрыгнул с возка и сдернул за руку Малашу:

- А мы скорее, напрямки через гору прогуляемся.

- Коня морить?- свекор no-рачьи шевельнул глазами и усами.

- Да мы пеши,- отмахнулся Федот.

Вслед хозяину потянулся и обиженно гоготнул привязанный к задку Сокол.

Осенняя мягкая красками степь безмолвно приняла их в свои объя;тия. Небрежная, размытая ветром акварель безбрежного неба легко нависала, оберегая от пронзительной холодной сини. Пружинил под ногами ко;вер полегшей травы.

Малаша шла, легко покачиваясь на высоких ногах. Федот веселым щенком носился вокруг. Ребячился, был беззаботен, словно забыл и про Соко;ла, и про родню, и про предстоящие скачки.

Когда спускались под гору, он приотстал и, неслышно разбежавшись, прыгнул через Малашу, больно оттолкнувшись от ее плеч руками. Она только ахнула. Разохотившийся Федот хохотал, покатывался, все норовил еще раз подловить ее, но она смущенная, всякий раз, как он отставал, оборачивалась, сердито алея:

- Не дури...

Не доходя Вёшек в укрытой за громадным бугром внезапно открывшейся долине, как на ярмарке, гудел народ, ржали кони. Сквозь редкую, травленную скотиной траву холодно и мягко белел песок очищенного под состязание поля. Федот и Малаша сошли вниз, высматривая своих, нашли их в одном стане с хуторскими.

Задвигался, образуя полукруг, народ. На бугорке у ковра с призами гордо высились новые станичные власти. Там же - почетный гость и распорядитель - прибывший в отпуск гвардейский батареец Васька Кухтин. Стоит, затянут в парадную форму, шапка с пером набекрень, черная борода до пояса. Парень резкий, немилосердный, насмешник. Вёшенские Кухтины - казаки с нижнего конца станицы, баз их у Мигулянки. Люди они богатые, недобрые, авторитетные, но за особую гордость и непреклонность не особо уважа;емые. Два брата в Вешках тон задают: Васька, красивый в отца-шорника, коренастый, и Сашка, высокий, тонкий, бабник, каких мало, бабы на него так и кидаются, как он их гипнозом берет.

Подали сигнал начинать. Васька, который во время оно джигитовал, как обезьяна, построил молодых:

- Вот, глядите, я вам всё чисто сейчас покажу.

Праздник настраивался туго, как робкий оркестр. Болеющие за станич;ное испереживались: цвет казачества на фронте, смогут ли молодые, вытя;нут ли?

Малаша вместе со всеми волновалась в толпе родственников, отцов, матерей представлявшихся казаков. Настороженный говор, вздохи. За спиной, сбивая общий настрой, по-хозяйски, как взрослые говорят о важном, не взи;рая на детские шалости, горланили два встретившиеся деда-односума.

- Ты чего-то одряхлел,- трубно орал тугой на ухо бурачно-красный
старик.

- Да, парень, чего уж... Я как со стога убился, всё...- сипло виноватился другой.

- Слышь? А у бабки у моей зубы новые выросли,- иерихонской трубой гремел краснолицый, и седой пух усов и бороды волновался от его крика. - Сподобилась на старости лет...

- Ну, пошли... пошли...- зашелестела толпа.- Чей это? Не наш?

Трудно, туго налаживался праздник. Начали со спортивных снарядов.

Кухтин, не рассчитав (а может и с похмелья), ударился, потеряв шапку с пером, с деревянной кобылы.

-"Глядите, как надо!"- передразнил чей-то смешливый голос.

- Стяхвана помнишь? Страшный стрелок был. Призовой одежи на всю жизню хватит. Восемь пар сапог!.. - трубил глуховатый дед, развлекая вни;мание.

Всё же пошло, пошло, набирая силу, покатилось...

Ждавшие времени показать себя, рванулись молодые и рвались все время, не отставая и превосходя отцов, дядьев и братьев, некогда являв;ших миру лихость здесь, на этом же поле. И уже наметился казак, отличный от других особо молодецкой ухваткой, и праздник, облегченно вздохнув – «Живо казачество!» - сделал его своим любимцем. Загудели одобрительно. Тут еще свои, решетовские, жару поддали. Выросли у человека крылья. Только указывают ему: «Вон там..», а он уже летит и все призы снимает.

- Ермаков!.. Ермаков!..

Обожгло Малашу радостью.

- Ермаков!..

Ждал он своего часа, и Судьба одарила его.

- Ермаков!.. Ермаков!..

На невидимом из-за толпы Соколе летел, взмывая, как на волнах, Федот. Вот он вырвался на чистое и заджигитовал, перекатываясь по седлу, как ртуть. Отрешенно, по струнке летел-выстилался над землей красавец Сокол.

- Ермаков!.. Ермаков!..

Он пронесся, сопровождаемый гулом, и скрылся за кучкой отджигитовавших казаков. Там прянули, заволновались кони. Малаша, привставая на носки, заглядывала туда, сразу растеряв интерес ко всему, что творилось перед ней на поле. Даже падения одного из участников, всколыхнувшего гоготом и свистом толпу, она не заметила, глянула мельком, когда засто;нал, зафыркал трубноголосый старик:

- От уж пошли казаки! Ху, будь ты проклят.

- Они на бабу не залезут, не то на коня,- язвительно просипел дру;гой.

- Ты-то давно лазил?

- В 77 лет - последний раз,- гордо ответил старик.

Гордился отец, нарочито придирчиво вглядываясь в работу Федота, ехидно посмеивался Игнат, Моисеевна застыла каменной бабой - не спихнешь, достойная, величественная.

Началась рубка. В сиянии шашки, как в нимбе, летел по полю Федот. Только что срубленная лоза, как приклеенная, не отставала от его шашки, а шашка невидимым, но страшной силы взмахом - лишь свист достигал слуха зрителей - уже срубала следующую, и та, потеряв опору, льнула к сгубившему ее лезвию.

- Ермаков!.. Ермаков!..

- Офицерское время,- удовлетворенно щелкнул крышкой часов бывший атаман Боков.

- Батя, я к нему…- тростинкой на ветру качнулась Малаша, устремленная к дальней серовато-коричневой бахроме краснотала, где спешивались молодые, и где был Федот. Свекор растерянно выдавил что-то недовольное и тревожное, но она уже шла, и он движением глаз послал вслед за ней Игната.

Слава – «Первый джигит станицы!» - обрушилась на Федота и вместе с ним на Малашу. Еще не было официального награждения, а ее уже узнавали:

- Жена его…

- Вот эта? Чья ж она была?

- Ишь ты как запанела…

-Ермаков!.. Ермаков!..

- Вот его баба...

И слава, и мимолетный почет, и всеобщее узнавание в мгновение ока стали привычны и обыденны. Она была готова к ним и даже удивилась, когда за спинами, дальше от скакового поля, шепот узнавания становился реже, крики «Ермаков! Ермаков!» - глуше, а люди занимались другими, страшно ин;тересными для них делами. Смысл мельком виденных сцен был удивительно ясен возбужденной Малаше, может быть, потому что она не искала его. Со;бирались драться станичные мастеровые, и белозубый сытый купчик науськи;вал:

- Кто собьет на кулачки — только без сердцов! — тот получит маленькую.

Разгоняли уже завязавших драку мальчишек, очищали место:

- А вы не справитесь, не лезьте.

Какой-то казак - со спины не угадаешь - волок за шиворот связавшегося с неровней гимназиста:

- У-y, Сёма Белов!

Вслед им паренек из иногородних с заплывшим глазом гудел, облизывая кулак:

- Ну, этот раз хучь доказали ему, чтоб не кидался больше.

Впереди странно знакомая молодая баба покорно, как корова на случку, шла вслед за статным, средних лет казаком к луке, к белеющей за луговой до;рогой тополиной роще. Малаша так и не догнала их, и они, не обменявшись ни словом, ни взглядом, пробирались меж людьми шагах в пятнадцати друг от друга, но и не видя их лиц, Малаша вдруг женским чутьем определила связь между ними и знала, куда и зачем они идут.

— Ермаков… Ермаков…

Разгоряченные ребята на разгоряченных лошадях толклись в прогалине меж струями клонящихся к земле веток краснотала, готовые сорваться и нестись. Федот был с ними и в центре внимания. И все готовы были обскакать, обойти его, отдать за это что угодно. А он снисходительно и зло улыбался, но по подвижному, не умеющему врать липу видно было, как набегала вдруг мысль, взгляд его тогда столбенел, и неприметное расслабление части лицевых мышц мгновенно превращало улыбку в гримасу удивленной задумчивости.

Приблизившись, Малаша знала, что как только окликнет его, он умчит;ся, подмигнув ей издали, не подпустит близко, и потому не торопилась, вглядывалась в это застывшее удивление перед жизнью на лице любимого мужа...

Такими и видел их скакавший вместе с другими ребятами Никита Кисляков.

Глава 8.

В конце октября погода стала портиться. В дожди на занятиях цари;ла скука.

Алгебра. Умножение многочлена на одночлен. Преподаватель четко раз;делял слова на слоги, руки заложил за спину и колебался за кафедрой, напоминая собой фигуру из кукольного театра, потом бросался к доске, кроша мел. В теплом классе Ельпидифора клонило в сон. Нежелание работать, как невидимый черный экран, пронизывало его затылок, шею плечи, и не было ни сил, ни воли проломиться, оторваться от этого экрана и взять;ся за перо. Изнеженное бездельем, переполненное желанием тело зудело внутри, подталкивая похотливые мысли.

- Кисляков, к доске!

Подобное он уже решал в Усть-Медведице. Замедляя руку, вспоминал. Мел застучал быстрее, увереннее.

В четверг утром у порога оживление. Мишка Ассирецков, как великий секрет, сообщил:

- В Петрограде большевики власть захватили.

- Как это «захватили»?

- Да так. Тихон сказал...

Тихон, старший брат, был для Мишки авторитетом.

- А он откуда знает?

На занятия не пошли. По русскому, вообще-то, могли быть неприятнос;ти... На углу Московской взяли номер «Вольного Дона». Ничего. Назначе;ние Волошинова верхне-донским окружным атаманом с 17 октября. Вёшенская - окружная станица... «Добились, значит...» Сорок два года отдельно;го округа добивались. В Казанской открыли гимназию. Плата - 60 рублей в год... На последней полосе под рубрикой «Местная жизнь» заметка «На;чало конца». Две строчки: «В Грушевско-Власовском районе началась всеоб;щая забастовка рабочих». И всё.

Так же величественно подпирал небеса Войсковой Собор, широко, по-казачьи, дарил Ермак царю Сибирь, всё так же звал куда-то спешенный Платов. Провинциально пустые улицы. Чуть больше патрулей в центре.

На вокзале в вагонах и на перроне - бородатые казаки 6-го пешего батальона. Лица сумрачны либо безразличны.

- Куда это их?

Носильщик с бородой до бляхи выстонал сквозь зевоту:

- В Ростов. Не везет дорога. Нейтралитет...

«Вот оно!». Весь день метались по городу, приставая к сиротливым кучкам обывателей, прогуливающих студентов.

- Богаевский захватил власть.

- Какой Богаевский? Большевики!

- Богаевский и есть главный большевик. Вы только послушайте: «Приказ всем казачьим частям в области Войска Донского... Войсковое правительство приняло на себя временно всю полноту государственной власти в области и объявляет угольный район на военном положении...»

- Они ведь на продовольственном съезде…

- А вы как хотели? В Макеевке рабочие вооружаются...

- А почему Чернецов советы распускает?..

- Клевета! Провокация! Сотенный комитет 37-й сотни протестует против ложных обвинений…

- Народ жестоко оскорблен попранием прав, добытых при невероятных ужасах революционной борьбы... Невероятных…

-...Не имеют права, но имеют лисьи увертки и фастливость перед старым правительством…

- Пойдемте отсюда, господа...

На другой день, как ни в чем не бывало, разлагали на доске (а+в)2 . Перенервничав вчера, не реагировали на хлынувшие со страниц новости. Истеричные выкрики газет тонули в тишине классов и монотонном бормотании учителей. В ближайшем будущем ожидали приезда в Новочеркасск Временного правительства. Военное положение объявила Кубань. Волновался Терек. И где-то далеко в Гатчине генерал Краснов театрально грозил: «Граждане солдаты и доблестные казаки Петроградского гарнизона! Немедленно высылайте своих делегатов ко мне, чтобы я мог знать, кто из;менник свободе и родине и кто нет, чтобы не пролить случайно невинную кровь...»

Вечером очередная ссора с Машенькой вывела Ельпидифора из себя. Вместе с прибывающими в область полками приехал какой-то ее родственник или знакомый, высокий и черный мальчишка-прапорщик. Верка и Протопо;пова, взволнованные, с многозначительными сочувственными ужимками рас;сказали Ельпидифору, что Машенька с «прапором» гуляли в парке. Ельпидифор при встрече вроде бы невзначай потребовал объяснений, и Машенька, вспыхнув, сказала, что это не его дело.

Ноябрь породил нервозность и зряшную суету на улицах. Как больной, захваченный чем-то врасплох, неуклюже метался обыватель. Совершенное нездоровье общества видно было по утрам невооруженным глазом. Первые волны беженцев с большевистского севера, общественные деятели, доказывавшие свою значимость, шельмуя других, доморощенное хамовитое «вольнодум;ство» обывателя редкими ледяными каплями долбили по макушке, жаром бес;сильной ярости обдавая тело. Волчьи морды патриотов, толкающих казаков в поход на Москву и Питер, вызывали зуд в ладонях, легкость омерзения в животе. Он уже не рад был, что оказался в Новочеркасске. Плоские фуражки и длинные шинели русских офицеров явно бросались в глаза. Все больше и больше чужих появлялось на улицах города.

На квартире те же разговоры.

- Не к добру, дурным кончится,- выглядывала из-за штор Софья Тимофеевна. - В Петербурге, слышно, наши с солдатами подрались. На что это?

Новая жиличка - петербургская штучка, которой Ельпидифор по просьбе Софьи Тимофеевны уступил комнату (сам он ушел в боковушку в большом доме), стреляла глазками, дурацкими вопросами и страхами усиливала нер;возность. Ельпидифор все чаще заглядывался на нее.

Газеты сообщали подробности. В момент переворота выезжали две со;тни к Зимнему дворцу. Матросы окружили их: «Если хотите драться, мы вас уничтожим. Если нет, езжайте в казармы». Через три дня все же столкнулись под Гатчиной, 8 раненых, один из них умер. После июльского расстрела команды 1-го Донского полка это было второе за год серьезное кровопус;кание казакам.

- Достукаются,- пророчествовала Софья Тимофеевна.- При Святополке вот так же бабы кривянские встретили ветеринаров кольями, так там и пушек понагнали и драгун и ой-ой-ой… И эти достукаются.

Приезжал из Ростова сын ее Тимофей Петрович, суровый, замкнутый, при упоминании о ростовских настроениях осуждающе качал головой:

- Солдатня... Только и знают, что на трамвае бесплатно ездят. Студенты туда же: создали новую станицу. «Ростовскую». Какой-то Павлов во главе. Зашевелились!

Студенты и впрямь зашевелились. Новочеркасск, имевший двадцать ты;сяч учащихся на семьдесят тысяч населения, самый крупный в процентном отношении студенческий город Европы, понемногу менялся.

8 ноября Ельпидифор с одноклассниками Ассирецковым и Ивановым попали на собрание в химический павильон Донского «политеха». Зал гу;дел. Приехавшего на встречу сутуловатого, вислоусого Митрофана Богаевского встретили овацией. Затаив дыхание, слушал зал:

— Студенчество всегда шло впереди всех, оно всегда стояло на стра;же свободы, законности; думаю, и теперь будет оно на высоте...

Избитые, казалось бы, фразы об авангарде народного движения, о ста;рине наэлектризовали обычно невосприимчивую аудиторию.

- Казачество всегда чувствовало себя окруженным атмосферой какого-то упорного непонимания его, незнания его быта, его побуждений, намерений, предубеждения против него и даже прямого недоброжелательства всего русского общества,- трагически звенел в зале голос Донского Баяна.

А кто ж из молодых не был уверен, что он так и умрет не понятый никем?..

- И теперь, пока не образуется в России всенародно признанная законная общероссийская власть, казачество оставляет за собой освященное
всей нашей историей право иметь свое независимое государственное образование...

- Браво!

- Ура!- взорвался зал.

За речь Богаевского уцепились, как за якорь. Остальных зашикали. Социал-демократа Боссэ, полезшего с речью, просто вынесли из зала:

- Господа, дайте дорогу - товарищ гулять хочет.

Сразу же приняли резолюцию в поддержку Войскового правительства, большевиков обозвали преступным негосударственным элементом и пригро;зили с ними бороться. Началась запись в боевую дружину. Немедленно сна;рядили делегацию к Каледину. Атаман слегка остудил горячие головы. По-барски бесстрастно выслушал речи и пожелания и спокойно, с пониманием, даже несколько по-домашнему (с молодежью Каледин умел обращаться, ко;мандовал в свое время Новочеркасским юнкерским училищем) сказал, что любит студенчество и видит, что не ошибся, помощь студентов принимает, но главное сейчас - не нарушать академических занятий, а казачество и так оду;мается.

Допоздна студенты-землемеры вместе с другими бестолково ходили по лазаретам, где под видом больных и раненых собрались офицеры, юнке;ра и кадеты, бежавшие из России.

На другой день встревоженные родители бросились к институтскому начальству. Профессора и преподаватели, о существовании которых как-то позабыли, возопили, требуя продолжить занятия; никаких дружин, никаких мобилизаций для них не существовало.

Инициатор создания дружин Мокей Гребенников опять пошел к Богаевскому. Богаевский, как рыба из воды выдернутый настырным Гребеннико;вым из толпы делегатов фронтового съезда, в плену запальчивости прокричал:

- К черту преподавателей, к черту ректоров и директоров, к черту, наконец, родителей! Считайтесь с мнением самой молодежи. Если она сочувствует положению Дона, мобилизуйте ее! Дону каждый лишний штык до;рог!

Гребенников заметался меж "заинтересованными" и "втянутыми", и, в конце концов, договорились, что студенты (а их уже набралось на две роты) будут ежедневно с 4 до 6 вечера проводить занятия по военному делу во дворе юнкерского училища.

Ельпидифор, совершенно забросивший перед окончанием четверти за;нятия, носился с Ассирецковым по городу, истязал себя на гимнастичес;ких снарядах во дворе училища. Мимоходом, сам себе удивившись, переспал с новой квартиранткой - "петербургской штучкой".

Попытки примирения с Машенькой ни к чему не привели, и он сознательно лез в гущу событий, пропадал у юнкеров на Платовском среди бро;невиков и орудий. Каждый день Мишка Ассирецков приносил сведения одно грознее другого:

- Черноморский флот телеграфно требует сдать власть Ростовскому совету и снять военное положение... Из Москвы карательный отряд по;слать хотели. Не поехали, не те вагоны дали... В Торговой - квартирьеры дивизии с Турецкого фронта. Мы в кольце...

- Откуда ты все это знаешь?- допытывались учащиеся.

-Почтово-телеграфный союз за нас,- туманно отмечал Мишка.

Вместе с мальчишками-кадетами из Одесского корпуса помогали отряду штабс-капитана Парфенова перебираться из переполненного лазарета № 2 на Госпитальную в лазарет № 23, условно именуемый "общежитием". Грузили и разгружали оружие.

Ждали и дождались выборов в Учредительное собрание...

Ненастная погода стояла до 13 числа, до конца 1-й четверти. По;зднее осеннее солнце осветило загудевший пчелиным ульем город. Ельпидифор, увлеченный событиями, уходил спозаранку. Софья Тимофеевна, встававшая много раньше, встревоженная и скучавшая одновременно, безуспешно пыталась задержать его, расспросить, зазывала пить с утра чай. Не заме;чая нетерпения, начинала пересказывать сны. Видела она свою соседку, вдовую полковницу, торгующей на Новочеркасском базаре и с подбитым глазом.

- Я и думаю: «Она же хромая. Чем же она торгует? И кто ж ей так дал?»…

- Интересный сон,- вздыхал и ерзал Ельпидифор.- Так, с подбитым глазом, говорите?

На Петроградском спуске ниже триумфальной арки стоял броневик с пушкой, ниже у моста - еще один. У Константиновской церкви разверну;лась казачья батарея. Воронами нахохлились присевшие у орудий наводчики. Ожидая с минуты на минуту орудийного выстрела, Ельпидифор помаялся на ветру среди негустой толпы.

По Платовскому - громче и ближе - заплескал цокот копыт, все три сотни юнкеров шли в конном строю.

- Тоже… На Хотунок…

Не дождавшись стрельбы, Ельпидифор пошел в центр к Атаманскому дворцу и на полдороги встретил Ассирецкова.

- Видал?

Ельпидифор кивнул.

- А ты как думал?- не доспоривший с кем-то Мишка чуть не кричал. - В Торговой солдатня высаживается... Из Питера войска... А эту язву под боком терпеть будем? Они свои пулеметы уже продали. Большевикам…

Два дня вместе с юнкерами и казаками из 1-го запасного возили с Хотунка винтовки и снаряжение разоруженных пехотных полков, укладывали во дворе училища у кузницы. Там же неподалеку, в подвале учебного флигеля, отдыхали.

В сумерках, когда Ельпидифор шел домой, ему будто бы случайно встретилась загадочно улыбавшаяся Верка:

- Кисляков, проводи меня до Ермаковского.

Ассирецков и Иванов, все еще лениво пугавшие друг друга черноморскими моряками, остановились и ждали. Ельпидифор молча помахал им рукой и свернул вслед за Веркой.

- Дождь будет. Смотри, ни единой звездочки.

Верка нетерпеливо вцепилась ему в рукав и таинственным шепотом стала рассказывать: Машенька плачется, что была чересчур с ним жестока, и узнавала о его намерениях. Ельпидифор мычал и мялся; подыгрывая Верке, так же таинственно сказал, что все зависит от Машеньки.

Первые капли редкого холодного дождя упали незаметно, зашуршали по верху фуражки. Отвлекая внимание Верки от неприятного ему разгово;ра, Ельпидифор поискал глазами и - вполголоса:

- Атаманша... Каледина.

- Где? Вон та?

Полная женщина с черной болонкой на руках, по-кошачьи еле заметно отряхивая теплые ботинки, остановилась у высокой фигурной двери. За ней с такой же болонкой на руках высился молодой офицер. Собачонка, учуяв дом, вертелась.

- Каро, Каро,- укоризненно говорила Каледина, голос ее был уставший и надтреснутый.

Сбитая с мысли Верка несколько раз оглянулась на зажегшийся в окнах свет, завистливо вздохнула.

19 ноября суда Черноморского флота вошли в таганрогский порт. В Таганроге и Ростове зашевелились рабочие. Меж Ростовом и Нахичеванью они стали разбирать пути. На следующий день начальник Ростовского гарнизона генерал Потоцкий вызвал сотни 41-го и 46-го Донских полков. Казаки выступили через силу, как изломанные болезнью. 46-й полк, дойдя до Нахи;чевани, отказался разоружать Красную гвардию и вернулся в станицу Але;ксандровскую. 41-й замитинговал на той стороне Дона.

Гражданская война началась 22-го - Красная гвардия села в окопы у станции Нахичевань, казаки гарнизона укрепились на Ростовском вок;зале.

Каледин, спасая положение, своим приказом демобилизовал опору большевиков - солдатские полки - и вызвал с разложившегося фронта казачьи части.

23-го вечером три тральщика: «Яков», «Роза» и «Федор Феофани» пришвартовались в Ростове у мореходки, и несколько сотен обветренных, крепких ребят, одетых, невзирая на холода, в черные бушлаты, начали выгрузку. Здесь же у мореходки забратались с казаками гарнизона.

О буду;щем подходе десанта еще с 16 числа предупреждал по телеграфу Духонин, но сил для достойной встречи так и не набрали.

С прибытием черноморцев ВРК города Ростова, пользуясь слабостью Войскового правительства и растерянностью гарнизона, объявил себя властью в области. Одновременно делегации матросов, социалистов и солдат-запасников направились в Новочеркасск требовать отмены военного поло;жения.

Два дня, пронизанные нервозностью ожидания, тянулись неимоверно долго. Начались занятия. На почвоведении изучали стебли простые и сложные. С каллиграфии Ельпидифор, не выдержав, ушел.

Мороз, небольшой снег, ветрено, холодно. В штабе студенческой дружины шумно и скучно-бестолково.

- Что-то и на Дону зловеще, как перед грозой. А? Вы этого не чувствуете? Я уже начинаю думать, что если не будет Учредительного собрания, всем нам, казакам, придется садиться на коней... Время необыкновенное, удивительное.

- Окститесь, батенька. Они уже под боком.

- В Ростове Голубова арестовали.

- Большевики?

- Какие большевики? Наши! А писали, что он в свой полк уехал.

Нервные громкие голоса. Запах железа и ружейного масла перебивается чьим-то дорогим одеколоном. В углу - лупоглазый, породистый Гребенников с кучкой наиболее близких приверженцев. Шушукаются. С ними не;сколько офицеров.

За углом флигеля, в затишке курили трое. Несколько раз долетело слово «переговоры». «Может и образуется?». Ельпидифор прислушался.

- Солдаты крови боятся. Делегация из Таганрога... Трусят с-сволочи...

- Какой-то Варшавский из Заамурского полка...

- А-а... Ну, понятно...

Весь день товарищ Войскового Атамана Богаевский, нервно сминая в ладонях белые ленты слов, не отходил от аппарата. Накинутое внапашку пальто косо ползло с плеч, устало свисали над запавшим ртом темные усы. К вечеру облегченно вздохнул: Петлюра и Порш отказались пропустить че;рез украинскую территорию верные большевикам войска и предлагали Совнаркому послать на Дон делегацию для переговоров.

* * *

От Охтинского моста к Невскому, в сторону вокзала, выворачивала толпа в образе колонны. Малорослые солдаты запасного полка гнулись под мешками и оружием. Ветер заламывал древки и пуховой подушкой надувал транспарант «Власть народу».

Патруль балтийских моряков, краснолицых и красношеих, отступил на тротуар:

- П-пехота…

- Куда, братишки?

- На Каледина... подлую свору...- ответили из рядов.

Один из делегации Союза Казачьих Войск, отжатый вместе с моряками, кривя рот, сопящим выдохом усмехнулся.

- Привет вам от неизменно революционного Балтийского флота. Ура! - дурачился кто-то за спинами.

Из рядов - устало:

- Да пошел ты… революционный...

Просочившись сквозь сито вооруженной охраны, делегация Совета Союза - два донца, кубанец и терец - поднялась по заплеванной лестни;це на третий этаж института. Ощущение нарочитости, игры не покидало их. Невозможно было поверить, что из этого муравейника, сутолокой и разноголосицей напоминающего поднятый по тревоге ночлежный дом, вырываются и электрическими разрядами сотрясают ошеломленную страну ужасные декреты, что именно здесь - больной и отравленный, но все же мозг, приво;дящий в движение бескрайнее тело государства.

В Петроградском ВРК, в трех тесных комнатах, разбирали доклад представителя Гвардейского экипажа - пить или не пить, а, наоборот, уничтожить четыре тысячи бутылок вина, и, кроме того, предписывали окружному интендантству выдать штабу Петроградской стороны корм для одной лошади.

- Следующий вопрос, товарищи! Представители членов Совета казачьих войск... Слушаем вас, граждане. Записывай...

Казаки придвинулись.

- Цель нашей делегации - требование отменить посылку эшелонов... Мы желаем дать Военно-революционному комитету правильное представление о казачестве…

Более часу уговаривали комитет не посылать войска против Дона, доказывали, что власть на Дону - демократическая и подчинится Учредительному собранию, требовали самоуправления и самоопределения. Аргументы осы;пАлись, разбившись о стену настороженности.

- По вопросу о самоопределении не было бы разногласий, если бы казачество ставило его на действительно демократический... э-э... искрен;не демократический путь. Но вот до нас, например, доходят слухи о том,
что казачество не пропускает в Донецкий бассейн нашу литературу...

- Арест литературы? Я впервые слышу. Мне одинаково неприятно и
ваше и калединское запрещение...- прижимал ладонь к груди один из дон;цов.

Входили, шептались ревкомовцы. Менялись секретари. Казаки, разгорячась, напирали:

-Земля есть неприкосновенность казачества!.. Частновладельческий фонд… Да, насчет хлеба! Юго-Восточный Союз это чисто экономический союз. Если государство не уважит его, тогда союз будет принимать политиче;скую окраску... На 1 декабря назначен Круг...

Комитетчики нервничали, переглядывались. Спасительно распахнулась дверь, и морячок, призывно вскидывая руку, возгласил:

- Сюда привезли триста бутылок вина. Требую, чтобы его уничтожить! Уничтожить в присутствии комиссии!

Члены комитета вскочили…

- Утреннее заседание ревкома объявляю закрытым!..

Казаки сомкнулись плечами, ошалело оглядывались. От двери сквозь толпу тиснулся человек с таинственно замершим лицом:

- Сейчас вас примет товарищ Ленин. Идите за мной.

Ленина казаки не узнали, не ожидали увидеть его таким. Когда он вышел и стал здороваться, донец Ковалев, подозрительно оглядывая черную пару и синеватый цвет кожи вошедшего, брякнул:

- С кем имею честь?

- Ленин-Ульянов... Моя фамилия - Ленин,- скороговоркой говорил
невысокий плотный человек,- Ленин...

Глубоко сидящие глаза смотрели сквозь людей, будто думал он все время о чем-то своем. Тщась поймать взгляд, Ковалев так же в лоб спро;сил:

- Правда ли, что вы по происхождению — донской казак?

Искра интереса блеснула в глазах Ленина:

- Что вы, что вы, ничуть не бывало. Я - симбирский дворянин.

- А-а. Ну, ладно... Вот, у нас тут...- делегация передала резолюцию
Совета Союза с протестом против посылки Совнаркомом войск на Дон и
против ведения мирных переговоров с Германией.

Слегка раскачиваясь на каблуках, Ленин со скрытым вызовом признал, что отряды на Дон действительно посылаются.

- Чем вызвана посылка на Дон карательной экспедиции?- Ковалев тщательно, словно на станичном сборе запрос делал, подбирал слова.

- Тем, что Каледин и Богаевский ведут контрреволюционную поли;тику, не отвечающую интересам трудового казачества.

Казаки переглянулись.

- Ды с чего?..

- Погоди... Эти лица, господин Ленин, поддерживаются Кругом, а уж
Круг...

- Но ваш Круг представлен лишь офицерством и буржуазным элементом, в нем не слышно голоса трудового казачества.

- Да что ж вы такое говорите?! У нас и четырехчленная... эта...
формула, и принципы все демократические, по казаку от каждого полка,
и от станиц сплошь — хлеборобы. Все они и за Каледина и за Богаевского
голосовали, значит - одобряют...

- Но ведь вы не станете отрицать, что у вас в Новочеркасске собираются все контрреволюционные элементы. Зачем вы даете приют у себя таким господам, как генерал Алексеев и Родзянко?- Ленин перехватил иници;ативу и жал, обвинял.

- Они не совершили никакого преступления, - подрастерялся Ковалев. - Да и вообще - с Дону выдачи нет...

Донец Худяков с делано-наивной улыбкой сказал:

- Вот если б вам, Владимир Ильич, грозил здесь самосуд, и вы б ис;кали спасения у нас, на Дону, мы б и вас не выдали, защитили б от несправедливой расправы.

- Уж будто бы?- улыбнулся Ленин.

- Конечно,- скалясь, подтвердил Худяков.

Вроде разрядилось...

- А что вы скажете о бесправном положении у вас иногороднего населения?- вновь резко напал Ленин. Играл он с ними, с неопытными, как с котятами.

Сгоряча наобещали с три короба, что дадут всем землю по нормам Учредительного собрания и уравняют с казаками, правительство будет наполовину из иногородних... Незаметно перекинулись на принципы самоопре;деления, сослались на Польшу, Финляндию.

- Нам бы самоуправление... Хотя бы...

Главным сквозило - не сделать Дон ареной боев. Нет там контрреволюции! Керенский уже пытался против Дона два военных округа поднять. Недоразумение. Раскаялся.

- Да вы пошлите уполномоченных от власти, пусть посмотрят, пусть сами убедятся. Если опасаетесь, то мы сами тут в заложниках останемся.

Ленин обещал ответить на следующий день, после того, как посоветуется с товарищами, с Троцким...

Делегация, успокоенная, ушла давать телеграмму на Дон, что ВРК и Ленин готовы были признать права казаков на самоуправление, но полной веры в искренность нейтралитета казаков у них еще нет. Их желание по;сле обмена мнениями и горячих препирательств - не пролить на Юге крови и использовать, по настоянию делегации, все мирные средства, помятуя, что и казачество имеет все права на самоопределение вплоть до отде;ления...

Меж тем Ленин дал указание включить в повестку дня предстоящего заседания СНК его доклад о приеме им делегации Совета Союза Казачь;их Войск, и позже сам дополнил повестку дня вопросом: манифест о Кале;дине, Раде и проч. Вопрос разрешался однозначно.

Свердлов просил 50 тысяч на иногородний отдел при ВЦИКе. Дали: 20 - на литературу, 30 - на работу агитаторов-иногородних...

Вечером того же дня в тех же комнатках ВРК еще один посланец с Дона жаловался:

- Донская область отрезана от остальной России. Режим господствует николаевский. Агитаторы по деревням пошли, казаки их забирают... Двадцатого арестовали товарища Киселева, и неизвестно, где он находится.

Узколицый, патлатый нарком поблескивал очками, и секретарь, закусив кончик языка, строчил: «Оказывается, что верхи казачества организовали выступление против Советской власти. Тов. Антонов указывает, что ка;зачество стремится на родину. Это является опасным для революции...»

* * *

25-го в 17-00 Ростовский ВРК большинством в один голос отверг намечавшиеся на 18-00 переговоры с Войсковым правительством. В сгустившейся темноте поползли слухи, что большевики готовят арест всех общественных организаций и - обязательно - офицеров. Начальник гар;низона Потоцкий нанес упреждающий удар - отряд юнкеров ворвался в здание ВРК. Вступивший в здание первым поручик Фесенко был убит, в за;вязавшейся перестрелке положили семерых красногвардейцев, но больше;вистской верхушке удалось уйти. Той же ночью поднятые ей рабочие оса;дили все стоящие в Ростове казачьи части.

Тревожные известия пришли из Таганрога от генерала Назарова: «Радио перехватило манифест комиссаров об объявлении войны казачеству и вызов в Ростов отрядов черноморцев».

Таганрогские рабочие, узнав о манифесте, заперлись на заводах и энергично вооружались. Юнкера из школы прапорщиков, прослышав об этом, запросились в Новочеркасск. Каледин, которому нужны были силы против Ростова, разрешил. Сам Назаров, удерживающий Таганрог, был против, так как юнкера были у него теперь единственной реальной силой. Артиллеристы его, обхаживаемые не без корысти местным населением, дорвались до вина и были «не гожи».

Оппозиционный большевикам союз телеграфистов передал Войсковому правительству разговор Троцкого с Крыленко.

Троцкий: «Мы приказали не входить ни в какие переговори с заговорщиками. Поэтому предлагаю вам, товарищ верховный, немедленно двинуть в направлении Москва-Ростов-Оренбург силы, которые, не колебля нашего фронта, были бы достаточно могущественны в кротчайший срок стереть с лица земли мятежных казачьих генералов кадетской буржуазии.

Крыленко: ...Направление на Ростов эшелонов сопряжено с территори;альными нарушениями границы Украины».

Уловив в словах Крыленко нерешительность, Богаевский, помня свои с ним старые факультетские связи, стал долбить его телеграммами: «... Теперь вы хотите утопить в крови и наш до сих пор спокойный край... Если вы искренно стремитесь к мирному разрешению казачьих дел, то вызовите меня к прямому проводу. Если же не пожелаете, то пусть новые потоки крови падут на вашу голову»...

С утра вооруженные толпы рабочих появились на ростовской набережной. Постреливали на вокзале. Бежавший ревком заседал на яхте «Колхида», ставшей напротив Николаевского переулка. В углу на диване - но;га на ногу - подрагивал носком начищенного сапога командующий революционными войсками поручик Арнаутов. Он и еще бледный, но спокойный Равикович помалкивали. Остальные шумели, взбадривая друг друга, грозились:

- Поднять солдат... Где агитаторы?

- Считайте, что Ростов - уже наш...

- Немедленно... я настаиваю на этом... навстречу товарищам черноморцам...

- Мы утопим в крови Каледина, если он пойдет на Ростов.

Сырцов, главный большевик, чутко уловив едва различимый диссонанс, вскочил, блеснул пуговицами студенческой тужурки:

- Что значит «если»? Не ждать! Наступать! Французские коммунары погибли потому, что оставили Версаль. Мы наш Версаль - Новочеркасск - сотрем с лица земли!- вскидывая голову и выпячивая полную нижнюю губу, он обернулся к Арнаутову. - Товарищ Арнаутов! Начинайте разоружать юнкеров в Нахичевани!

Глава 9.

С 25-го в училище начались репетиции по черчению. Но уже на следующий день с утра Мишка Ассирецков перехватил Ельпидифора возле корпуса и, клацая от возбуждения зубами, задыхаясь, выпалил:

- Всем в штаб дружины!..

Они чуть ли не побежали. У Мишки сводило челюсти, и он отрывисто, не в силах справиться с волнением, выдавливал:

- Ровно месяц... Ровно... через месяц... Началось...

Во дворе юнкерского училища из числа собравшихся отбирали шоферов и санитаров для отправки в Ростов.

Забрав из стойки свои винтовки, и не дождавшись распоряжений Гребенникова, Мишка с Ельпидифором увязались за старшим Ассирецковым, посланным из училища в Войсковой штаб. Еще не дойдя, по растерянной, бессильной суете на улицах Ельпидифор понял, а скорее - почувствовал, что сегодня отправки на Ростов, тем более, - боя, не будет.

Из Ростова одно за другим сыпались тревожные сообщения: большевики окружили почту... телеграфная связь прервана... 46-й полк, высланный на Нахичевань, дошел до железнодорожной будки и стоит там, митингует... две сотни 17-го полка разоружились и ушли в Гниловскую…

Прослонявшись бесцельно весь день по городу и не дождавшись наступления на Ростов, уже в сумерках, перед тем, как выходить с дружиной в патруль, Ельпидифор, собравшись с духом, заскочил на несколько минут к Машеньке и был встречен радостной (и даже ему показалось – торжествующей) улыбкой. Обменялись ничего же значащими фразами, поулыбались, и он ушел, спокойный и веселый.

Позже, когда студенты-дружинники курили, прячась за углом от ноябрьского ветра, Ельпидифора нашла Верка и, возбужденная неожиданным и романтичным поворотом сюжета, выпалила, не стесняясь окружающих:

-Ты опередил ее на несколько часов. Она как раз собиралась идти к тебе мириться…

И Ельпидифор, мечтая отвязаться от назойливой Верки, с подавляемым раздражением и горечью думал, что сладкий, счастливый миг примирения уже ушел, а что теперь дальше делать - он не знает, и весь по-дурац;ки затянувшийся роман замечателен только примирениями, которые невоз;можны без ссор...

* * *

Поздно ночью, когда студенты из дружины уже собирались расходить;ся по домам, юнкеров подняли по тревоге. В темноте на холоде они долго седлали. В душный подвал с хлопаньем двери прорывались звонкие в про;мозглом воздухе, обрывистые команды. Пошли, зацокали. Печатая шаг, ушли вслед за ними - черные в черное - морские кадеты. Сиротливый свет ули;чных фонарей облизывал окаймленный снегом притихший двор, горбились, передергивали плечами одинокие фигурки часовых по краям его.

Около часу ночи в штаб дружины принесли приказ выступать на вокзал. Сборы были недолги. Ни обоза, ни пулеметов, ни кухонь студенты не имели. Одним из первых, от торопливости сбиваясь с шага, спешил намерт;во перетянутый ремнем Ельпидифор. Естественное желание подраться, повоевать подгоняло его. Редкие снежинки, тая, увлажняли разгоряченное лицо, серебрили грудь и плечи шинели.

Вокзал был пуст: пассажирские не ходили, юнкеров и кадетов только что отправили специальным эшелоном под Нахичевань. Гребенников ушел и вскоре вернулся с группой офицеров. Один из них, полный простуженный полковник, прерывая свою речь гулким мокрым кашлем, объявил, что студен;ческие роты должны взять под охрану вокзал, мосты, железную дорогу, тюрь;му, пороховые погреба. Бастовал Викжель, и надо было тут же составить де;сяток бригад и направить в депо - водить воинские поезда. Подошедшие офицеры вкупе со студенческими командирами стали разбивать дружину на караульные команды. Резкие, едкие замечания подтянули людей.

Распределив команды по городу, хитрый Гребенников взял с собой заранее отобранных, не успевших сменить студенческие шинели, и сказал, что идет в Войсковой штаб проситься с дружиной на фронт.

В штаб пустили одного Гребенникова. Успевший поостыть Ельпидифор вместе с другими отобранными долго мерз у крыльца. Раскружившись под ве;тром, снежинки покалывали торчащие, из-под околыша уши, и он клонил голо;ву влево и вправо, поочередно пряча закалевшие уши за поднятый воротник. Толкались и топали товарищи, проникшись сочувствием, избегали смотреть на замерших ледяными столбами часовых на крыльце.

Дождались и Гребенникова и - как ни странно - самого Богаевского, появившегося, в окружении каких-то штатских. Донской Баян что-то доказывал своим собеседникам, задиристо вскидывал голову, очки его, отражая, тусклый свет из окон штаба, вспыхивали красным.

-...Я не стану призывать вас проливать и свою и чужую кровь. Но когда приходят чужие и отнимают у нас Ростов, я заявляю: не боюсь я этой крови…

Сбежав по ступенькам, Богаевский чуть не налетел на подавшуюся ку;чку, вспомнил что-то, обернулся, вырвал взглядом из своего окружения молодцеватого, лупоглазого Гребенникова:

- Берегите студенчество - в нем наше будущее.

Студенты придвинулись, жадно любопытные, готовые спрашивать и рассказывать, но Богаевский, коснувшись перчаткой шляпы, заторопился в сторону Атаманского дворца.

- Что?.. Что он сказал?.. Что?..

Гребенников, провожая задумчивым, оценивающим взглядом свиту товари;ща атамана, не ответил. Потом, сверившись с бумагой, он велел расходиться по взводам, объяснил, кому куда идти.

Остаток ночи проспали в караулке при Арсенале. Утром посыльный с запиской от Гребенникова сообщил, что под Нахичеванью идет бой, а на вокзале столпотворение - готовят силы на подмогу.

Выбравшись из толпы, окружившей посыльного, Ельпидифор кивком подо;звал сонного Мишку Ассирецкова:

- Чего тут делать? Пристанем к какому-нибудь эшелону. Винтовки у нас есть...

Они молча оделись, взяли из стойки оружие и, не сказавшись, вышли. Выпавший за ночь снег жался в тень под стены, таял и бесследно испарялся под выглянувшим солнцем. Синим, зеленым, краповым горела-переливалась масляная краска на жестяных крышах и ошалеванных стенах, радовала глаз.

Залитые солнцем улицы богаты на патрули. У гауптвахты подтянутый суровый портупей-юнкер звонил в колокольчик, вызывал дежурного. В стороне под конвоем - два спере;ди, два сзади - ждал быстроглазый, притворно растерянный субъект в клетчатом пальто и низко надвинутой кепке.

- Подбирают супчиков,- злорадно сказал Ассирецков.

У памятника Ермаку толпа студентов.

- Ленин согласился, наконец, переговорить по прямому проводу с Атаманом или с Богаевским и послать к нам делегацию. Однако вслед за тем комиссары выпустили декрет, в котором нашу область объявили на осадном положении...

Всего не переслушаешь. Не найдя знакомых, кого б взять с собой, выбрались из говорливой, по-праздничному возбужденной толпы. Вслед цеплялось за слух:

- Непримиримая позиция Троцкого...

- Решение Ленина отпадает, делегации не будет...

Ближе к вокзалу и разговоры воинственнее. Ниже по Крещенскому мальчишки из училища Абраменкова, подозрительно оглядываясь, пугали друг дру;га и окружающих размахом военных действий:

- Подготовка закончилась. Три батареи сразу, две еще упрашивают…

- С Алексеевым договорились...

- Батальон...

- Полковник князь Хованский...

На перроне - офицеры, реалисты, гимназисты, студенты донского политех;никума, многие вооружены. Представитель Донского правительства, плохо ви;дный в толпе, потрясал шляпой:

- Вы не раз слышали, что на Дон возлагаются большие надежды. Надеют;ся, что казачество, два раза спасавшее Россию, спасет ее и в третий раз...

Слова его перекрывались разноголосицей. Какая-то сухая, изможденная дама в пенсне прижимала рыжую муфточку к плоской груди:

- Наше последнее упование - Учредительное собрание.

Особняком чернели мундирами, краснели погонами и лампасами холеные, чистенькие, розовые как конфетки кадеты. Внимание Ельпидифора привлек один лет пятнадцати, красивый, темный, смугло-румяный, с продолговатым, разрезом больших глаз. Рядом с ним волновались родители, девочка с такими же при;пухлыми губами, видимо, младшая сестра, не отводила обожающего взгляда.

- Володенька… Володенька...- щебетала она.

«Поэт»,- подумал Ельпидифор, разглядывая удивительно мягкое, невоенное лицо кадетика.

- Вон, на третьем пути наши в эшелоне.

В раскрытых дверях вагона - несколько знакомых лиц, над эшелоном - нервный смех, песни: «Всколыхнулся, взволновался...», «Шумела буря...». Суетились барышни, на груди, на рукавах - красные кресты. Раздавали шоколад, печенье. Весело, со смехом, как на пикник, собирались воевать.

Через головы провожающих дальше к голове поезда Ельпидифор увидел Верку и чуть ближе - Машеньку. Они с кем-то разговаривали, прощались. На лице Машеньки дрожала незнакомая, тревожная улыбка. Помахать им проезжая...

- Янковский, возьмете нас?- спросил Ельпидифор знакомого хорунжего и, не дожидаясь ответа, полез в вагон.

Наконец... Третий свисток, разноголосое «ура», разрозненные, вдогон друг другу, залпы вверх из окон вагонов.

- Разобьем сволочь!

- Сотрем!..

- Ждите нас с победой!..

В последнем вагоне довольно стройно запели: «Боже, царя храни...». Вагон проходил, плыл над толпой. Верка первой увидела кивнувшего ей Ельпидифора (ему даже показалось, что она вскрикнула) и подталкивала, теребила удивленную, растерявшуюся Машеньку, что-то кричала ей на ухо, и Машенька с испуганной, вымученной улыбкой бесконечные мгновения вглядывалась в уходящий все быстрее и быстрее вагон, и Ельпидифор, замерев, ждал, давил в себе крик, взмах... И все-таки они успели встретиться взглядами

* * *

Дорога и станица впереди обстреливались. Поезд встал, не дойдя до полустанка. Слева сияло белое извилистое покрывало припорошенного снегом льда. Справа под бурым дыбящимся стесом закрывшего станицу яра путались и переплетались казавшиеся хрустящими от посеребрившего их инея гривы некошеной, полинявшей травы. Не растерявшие за десяток верст задора дружинники посыпались из вагонов и, измочив сапоги и по;лы шинелей, как вброд, тяжело, но весело, побрели через эти заросли. По тропинке, уползающей наискось в верховья яра, карабкались торопливо и дружно. Идущий впереди гимназист несколько раз оскользался и, падая на четвереньки, так и норовил подбить Ельпидифора. Вынырнули и забелели крайние хаты поселения...

Удар был неожиданным и именно потому страшным.

На станичной улице - громадная, не отличимая в защитном от сол;дат, непривычно расхристанная толпа казаков. Все с оружием. У каменной кладки забора - выше других - фигура офицера. К нему делано недоумен;ный и делано обиженный выкрик:

-Почему такая работа именно на наш полк?

В толпе, неприязненно косящейся на дружинников («Чего это?- торопливый шепоток.- Не усмирять?»), гудит и перетекает из края в край:

-Круг...

- Вот Круг решит...

- Нехай Круг решит, тогда...

Офицер отчаянно прям, как штырь проглотил. Взглядом, полным тоски и бессилия, шарит вокруг. Нет поддержки.

- Смотрите, станичники, не меня обманете - себя погубите.

Окружающие угрюмо молчат.

За станицей зловеще громыхает. Растрепанные, растянутые крылом клубы дыма всплывают и виснут над дальними дворами.

Ниже по улице в казаков вцепились станичные бабы, кричат, шипят, платки посбивались:

- Чего стоите? Не видите, что ль? По станице бьют... Идите... вон… побейте их... Ты погляди, вас сколько...

Рослый подхорунжий молчит, досадливо морщится. Один казачок срыва;ется, отвечает:

- От ты дура, баба! Ну, как его побьешь? Он на пароходе,- и обижен;но блеснул маслом номерного погона.- Причепилась!..

Горячая волна облила все тело. Струйки сбегают меж лопаток. Гул в голове, в ушах. Терзаемый стыдом Ельпидифор смотрел и слушал, как бабы уговаривали казаков идти в бой.

- Ох, стыдоба...

Тогда на какое-то мгновение в сознании его вспыхнула воплощенная в неясное видение пронзительно ясная мысль. Потом долгое время он сам кутал и прятал ее в закоулках памяти, отказывался и успокаивал себя, но наступал миг, и грезились размыто: незаметно ставшее днем утро, серое небо и безликая понурая толпа, а это значило, что выхода нет, казачест;во сломлено и борьба - лишь продолжение агонии.

- Ну что? Пошли?- Ассирецков, такой же багровый, тянул за рукав.

На чужих ногах, не чувствуя собственного веса, побрел Ельпидифор, отстав от дружины, по бесконечно долгой и вдруг оборвавшейся улице. Непоправимое уже случилось. Все остальное было сном с изнурительно затянутыми сценами, которые, наконец, сменяли друг друга и тем самым вызывали удивление.

Качнув мир, хлобыснул, брызнув белым дымом, еще один снаряд. Приги;баясь, сбежали в балочку кадеты и гимназисты. За ними механически, как пьяный - каждый толчок отдавался внутри тела, - тяжело сбежал Ельпидифор.

Несколько десятков юнкеров и офицеров, вернувшись из атаки, сидели там. Злые, встрепанные. Блуждающие - насквозь - взгляды. Ельпидифор наблю;дал, как один прапорщик, молоденький, бледный, прикуривал, дрожа белыми пальцами, жадно, будто задыхался без дыма, затягивался и замер, закрыв глаза, вслушиваясь внутрь себя. Второй, сняв фуражку и утирая рукавом шинели потную, обритую наголо голову и костлявое лицо, зло смотрел куда-то поверх голов сбежавших дружинников и цедил:

- С-слякоть...

По склону наперерез студентам тяжело поднимались два старших офи;цера. Передний - полковник - царапая краем подошвы сыплющуюся глину, зво;нко стегал стеком безмолвную, никнущую к земле траву. Одышка рвала его речь:

- Достукались... Тут ведь если... недели две назад... сделать... хо;рошее кровопускание, то и делу конец...

За ними несколько юнкеров несли товарища. Приотстав, торопилась, вдвое быстрее перебирала ногами молодая изможденная медсестра. Студенты теснились, уступали тропку, оглядывались на белое худое лицо убитого, за;павший в горло шершавый подбородок, полуоткрытый черный рот. Вслед кто-то шепотом:

-Узнал? Этот... с Сиротинской...- и запнулся.- Ч-четверо детей…

Очередной снаряд просверлил задрожавший воздух и с ужасным рыком и громом лопнул в десятке саженей выше но склону, обдав всех дымом, во;нью и комьями глины. Уронив убитого, попадали, закрывая головы, юнкера. За;скользили, посыпались на дно балки студенты. Невольно присевший Ельпиди;фор видел, как один из старших офицеров, не удержавшись после резкого движения, упал на четвереньки и вновь, оттолкнувшись, встал, покачиваясь, взмахивая руками. Медсестра, единственная удержавшаяся на тропинке, ко;сясь на место разрыва, тревожно спросила у него (Ельпидифор скорее до;гадался по ее побелевшим губам):

- Разве надо ложиться, когда летит снаряд?

И офицер, отворачиваясь, отряхивая запачканную в глиняной крошке полу шинели, сердитый на свою неловкость, язвительно ответил:

- Конечно, нет…

Поднимались по склону. Предупреждая их, высоко в небе пропели нес;колько пуль. «Птички», - сравнил Ельпидифор незнакомый звук.

- Ого!- сказал кто-то из офицеров.- Осмелели товарищи.

Свисток поднял их на ноги. Неприметным скупым перемещением кучки превратились в неровную цепь и легли по гребню, стреляя.

Потом рассказывали, что рабочие, преследуя юнкеров под прикрытием артил;лерийского огня, подходили к Александровке, но, побоявшись всту;пить в бой с регулярными казачьими полками, ушли обратно в Нахичевань. Все это было скрыто от Ельпидифора. Он вообще не видел большевиков в тот день.

Командовавший учащимися узколицый хорунжий повел их балкой даль;ше, на ходу поставив задачу:

- Идем брать казармы запасного полка.

Ночью группа юнкеров пыталась напасть на эти казармы со стороны Балабановской рощи. Атака сорвалась. Теперь юнкера сидели в канаве у станции Нахичевань, стреляли по бетонным корпусам и уже несколько раз пытались обойти пассивного, но многочисленного противника по балке Безымянной.

Потом дружинники шли напрямую к станции, что было опасно, и пря;мо у задника пуля колупнула мокрую глину. «Дззрр!..»

- Назад! Это из домов!..

Побежали обратно в балку. Выползали оттуда на край, маскировались в кустах, всматривались. Хорунжий с сомнением поглядывал на вверенный ему отряд. Ребята из училища Абраменкова кучкой отсели, зашуршали, долго и жадно ели.

С темнотой росли страх, тревога. Слева и справа стреляли. Сидение в балке, не видя противника, казалось бессмысленным, но и дальше не шли. В душе многие уже засобирались обратно. В темноте их подобрал внезапно возникший и перепугавший всех отряд юнкеров, уходивший от станции.

А на полустанке в Аксайской в тусклом свете редких фонарей рецидивом страшной болезни - те же толпы, и подхалимствующий перед казаками офицер:

- Ну что, братцы, пойдем?

Казаки вроде раздумывают:

- Да, нет...

- Ну и я так думаю, что не стоит.

Там же, на изуродованной войсковым постоем площадке средь сторонящихся казаков какая-то баба - пьянее грязи - бесстыдно громко жаловалась юркому уворачивающемуся от взглядов босяку:

- Никакого уважения к человеку, все на х... посылают и посылают.

Тот с собачьей суетливостью огибался вокруг, трогая и пытаясь увлечь ее, но она не шла и все продолжала жаловаться.

* * *

Ночью выпал снежок, и уже таял, набухая, испещренный птичьими и коша;чьими лапками. Влажный ветер кружил редкие запоздалые снежинки.

Ельпидифор и Мишка Ассирецков, «бросившие фронт», вернулись с порожняком в Новочеркасск и с утра, как нигде и не были, заявились в штаб дру;жины. Виноградов, адъютант Гребенникова, издерганный дежурствами, лимонно-желтый, налетел на них:

- Дезертиры!

Ассирецков, морщась, как от надоевшей песни, замахал на него:

- Сядь... Нашел дезертиров... Мы на фронте были.

Дружина и впрямь подтаяла за счет разосланных в постоянные дежур;ства и сбежавших под Нахичевань подраться с большевиками. Во взводах ос;талось по восемь человек. Чтобы поправить положение пытались образовать дружину из учащихся средних школ.

Еще несколько дней нервная и бессильная грызня под Ростовом разъе;дала, подтачивала устоявшуюся размеренную жизнь Дона. Нарыв вызрел. В бо;рьбе близился перелом. После тяжелых потерь, которые Красная гвардия понесла в боях у Нахичевани, в ней самой появилось течение разоружаться, но этому противились черноморские моряки.

В ночь на 1 декабря казак Иван Табунщиков с Гниловской станицы вы;ехал на каюке на середину Дона, обстрелял истребитель с командой в 11 человек при офицере и принудил их вместе с судном выкинуться на берег. Были взяты скорострельная пушка и пулеметы.

Утром, как рассвело, со станции Хопры к Ростову подошел прохмелившийся отряд генерала Назарова. Батарея развернулась у хутора Семерникова, отсекая выход в море, и открыла огонь по тральщикам. Тральщики ушли в гирлы, один горел.

В Новочеркасске, перемалывая нерешительность полков, заработал Вой;сковой Круг. В первый же день Мокей Гребенников, возносимый временем, страстно и бесстрашно звал с его трибуны:

- Стыд, позор и проклятие тем, кто прячется трусливо за наши спины. Идет кровавый бой. Идите в студенческие дружины для защиты своих сес;тер, матерей и жен...

И речь его и стремительный взлет обсуждали в дружине на все лады. Наблюдательный Ельпидифор давно приметил, что Гребенников сделал из штаба несущей тыловую службу дружины «лавочку» и «крутился», реализуя знания, полученные в Киевском коммерческом институте. Даже вечером перед отъездом на фронт - штурмовать Ростов - спорили, вспоминали, догадывались, сплетничали, пока один дружинник, недоучившийся семинарист, а ныне - коммерсант-абраменковец, не поднял нравоучительно палец:

- Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены. Покорись Господу и надейся на него. Перестань гневаться и оставь ярость: делающие зло - истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю.

Кто-то прыснул после напыщенной тирады, но, никем не поддержанный смолк.

Сидели у Лютенсковой, девицы, державшей особый - «новочеркасский» - тон. Ельпидифор - не в первый раз. Снова поссорившись с Машенькой (по;водом послужил все тот же черненький родственник-офицер), он бывал здесь все чаще, отличаемый Лютенсковой и ее подружками-кокаинетками. Около более юных товарищей, которых барышни презрительно называли «ще;нками», он, по их понятиям, был человеком «в возрасте» и относительно «при деньгах».

Эшелон юнкеров, с которым они, вновь уйдя из дружины, собирались ехать под Нахичевань, отходил в полночь. Неумолимо шуршали настенные часы. Девчушки заводились. Хозяйка несколько раз громко рыдала, закидывая голову, содрогаясь белой и полной с наметившейся складочкой шеей, как только гости собирались уходить. Ее черненькая изящная подружка и без того с детства тугоухая, а теперь еще и оглушенная кокаином, мяукающим голосом просила рассказать ей сказку, слезливо кривила тон;кие губы.

Когда разбирали составленные под вешалкой винтовки, бабка Лютенсковой, затурканная внучкой обер-офицерша, высунулась из боковушки и не удержалась спросить:

- Где ж это вы с ружьями, на ночь глядя?

- Отечество спасать,- буркнул налившийся кровью, вспотевший над об;моткой Мишка Ассирецков и, сминая бабкино недоверие, рассердился.- А вы как думали?

Под недоверчивым взглядом - «Ох, спасатели...» - вышли на безмолвные улицы пугливо погасившего огни города. Возбужденные морозцем и не;давним общением с женщинами дошли быстро, пролетели пустынный город.

На вокзале на составленных стульях спали юнкера. Не больше двух десятков.

- Это все?

Кто-то из них блеснул мутным со сна взглядом.

Выпитое «Донское» - перед отъездом не удержались - с холода ударило в голову, бесконечно растягивая и вдруг резко обрывая время. Плыл свет ламп. Устало гудело тело.

Бригада студентов политехникума с торжественностью посвященных подала состав. Суета, стук и звяк оружия. Из закутков и закоулков вок;зала выступили еще столько же. Сбились в неполный взвод. Шепоток:

- А что так мало?

- Все уже на позициях...

Ироничное лицо высокого - на полголовы выше Ельпидифора - есаула, обходившего строй:

- Последний резерв…

Тронулись.

Сонное колыхание вагона, внезапно оборвавшееся, скрип тормозов. Железнодорожная будка под яром. И нескончаемая, в дрожи и стуке зубов с похмелья ночь.

Ватно-белым туманным утром пошли в наступление. У железнодорож;ной будки высокий, рассеянно-спокойный полковник Сидорин, полковник Бояринов и подъесаул Попов, поглядывая на белую, лоскутом свисающую карту, отдавали приказания порскающим от них ординарцам. Кричали телефонисты.

Наступали тремя колоннами, охватив город полукольцом. Из Семерникова в Олимпиадовку должен был выдвинуться отряд генерала Назарова. Со стороны Армянского монастыря пошли, загудели укрытые туманом конные полки. Из белой пелены изредка выныривали связные, среди них - казавшие;ся квадратными кубанцы в бурках. По бугру от Александровки до Аксайской по-хозяйски несуетливо со стуком и лязгом разворачивалась батарея.

От Александровской двинулась к Нахичевани колонна полковника Кучерова. Первыми густо пошли бородатые казаки пешего батальона, за ними - юнкера, каде;ты, собранные на общеобразовательные курсы донцы, кубанцы, забайкальцы, какие-то деды-добровольцы.

Боя не было. Ельпидифор его так и не увидел. Рабочие не верили, что казаки будут воевать, и не охранялись. Укрытые туманом части неслышно вошли в город и стали разоружать завод «Аксай».

Вспыхнули первые выстрелы и покатились вглубь города, всё дальше и дальше, всё больше напоминая треск огня в печи. Цепь Ельпидифора еще не вступила в город, а юнкера уже гнали под уклон к Александровке первых пленных, каких-то рабочих, взятых с оружием.

- В ногу, сволочи! В ногу идите!..

Не довели. Сзади в балке торопливо ударили выстрелы, резанул уши крик.

По Нахичевани прошли, как нож сквозь масло. По 14-й линии, напере;рез Кучерову, рассекая город на две части, звенела подковами конница. Рабочие разбегались. Их хватали, отбирали оружие и отпускали. Стрельба смещалась к нахичеванскому депо. У стены его серыми тряпичными холмика;ми темнели трое убитых, плакали женщины и какой-то казак, всякий раз вскидывая винтовку, кричал и им и спрашивавшим студентам:

- Не велели убирать!..

Где-то в глубине города, как потом стало известно, делегация от городского самоуправления под треск разрозненной пальбы обговаривала условия капитуляции. Об этом еще не знали, но победа была очевидна, и чувство победы росло в студенческой цепи, не сделавшей ни выстрела. Со смехом и шутками переступая через кучи оружия, миновали пустые казармы пехотных полков, взяли левее к центру города. Вслед за конницей прошли по Садовой до Крепостного, окружили опустевший «Марс». Там уже какие-то люди рвали красные знамена, топтали их ногами.

Казалось, еще не рассвело окончательно, а уже наползала с востока наносимая ветром тьма. Наступало время политиков. В 17 часов атаман Каледин на Ростовском вокзале объявил: «Войска будут в Ростове до разоруже;ния Красной гвардии и вывода моряков».

Прослышав, что идет размен пленными, дружина без строя сыпанула к Дону. Стемнело. По волнам, сбиваемый ветром, гулял луч прожектора. Оттал;киваемый хаотически пляшущими волнами, он описывал петли вокруг черно;го лезвия тральщика, недоверчиво щупал ослепший левый берег и вдруг, чир;кнув по борту, упирался в белый, мерцающий серебром номер «236».

Глава 10.

«Дорогой мой друг, милая Надюша!

Извини, пожалуйста, что не ответила еще раз из Москвы - сборы, проводы, всякие дела. Потом события так быстро менялись, что рука не поднималась писать. Надеялась написать тебе из Кисловодска, но вот торчу в Новочеркасске. У меня очень редко появляются более или менее определенные планы, поэтому я очень не люблю, когда они меняются, что за последнюю неделю произошло уже три раза. На Кавказе, здесь говорят, идет настоящая война. И в Крыму тоже неспокойно. Григорий Иванович уже отбыл в Астрахань. Придется ехать домой, вот только дождусь его обратно.

Съестные припасы здесь дороги, но благодаря такому образу жизни, можно ждать до Рождества. Но я надеюсь, числа 20-22 я все же буду дома.

Меня немного угнетает история с этим le divorce1. Алексей уехал к вам в Петроград. Всегда так: что-нибудь сделает (назло всем и себе – я же знаю), и потом ему бывает плохо, а я чувствую и себя причастной к этому. Ты же знаешь, он немного с причудами, у него все еще тянется идеальная любовь. Аннушка мне говорила, что достаточно было одного моего слова, но мне, между прочим, всегда не хватало решительности, хотя многие убеждены в обратном. Это мне никогда не удавалось. Терпеть не могу решать что-либо окончательно. Особенно, когда точно знаю, что ничего нельзя будет переиграть. Вся прелесть для меня в том моменте, когда у меня есть выбор, но нет необходимости его делать. По правде говоря, я собираюсь ему написать, но не знаю, как начать и что писать, видимо, лучше все-таки ничего, поскольку обычно пишу или не то или не вовремя. Пришли известия о новом перевороте. Ничего лучшего я не ожидала. О, эти большевики. Воображаю, как вы настрадались!

Были слухи, что Василий Васильевич убит и, говорят, своими же. Я не представляю, что бы я делала на месте Марии Александровны. Это просто ужасно.

Ах, как я жалею, что не уехала с тетей Соней за границу! Но ты прекрасно знаешь, что Алексей в то время не отпустил бы меня.

Здесь не то, чтобы скучно, и не то, чтобы уж весело, но жить можно. Тем более, что я со своими способностями попадать во всякие истории, проделываю это довольно регулярно. Я снимаю квартиру в доходном доме у здешней вдовы-предводительши. Общество здесь простое и милое. Je fais des passions2 . «Любезные казачки»- настоящие les sept merveilles du monde. Ils sont comme les loups3: сильные, дикие и по ночам воют (это оне называют «играть песни»). Меня немного развлек дальний родственник хозяйки, уступивший мне квартиру. Он очень мил и простодушен, и потом он порядочен. Ты знаешь, какова я primesautriere4, со стороны тебе показалось бы, что я un petit peu ameureuse du jeune home. Ce n,est pas tres bien vu a5 «старорежимный Новочеркасск». Но я вообще-то не собираюсь бросать такое милое и ни к чему не обязывающее зна;комство.

Ах, Надюша, мне сейчас как-то не по себе. Вчера весь вечер и сегодня словно должно случиться что-то. Дай-то Бог, чтоб мои предчувствия обманулись. Но такого сильного ожидания беды у меня еще не было. Выльется это мне во что-нибудь. Впрочем, мне нужен небольшой stress. Но то;лько небольшой.

Ну, ладно, наплела на лист, и все не то". Елена Михайловна заторопи;лась, черкнула: « Adieu. Mes respects a monsieur votre mari»6 и стала складывать широкий, исписанный крупным, несколько небрежным почерком лист.

Из окна в окно было видно, что в комнате Ельпидифора горит свет. Сам Ельпидифор торопливо писал. Он не снял, только расстегнул шинель. В
свете лампы блестели пуговицы и шрифт полупогон. Светлые волосы, разделенные пробором, казались золотисто-прозрачными. Он закончил писать, какое-то время мечтательно смотрел в потолок, потом захлопнул толстую тетрадь и аккуратно сунул ее в стопку на полке, приподняв несколько верхних. «Дневник»,- догадалась Елена Михайловна. Странно. Даже после все;го, что было, этот остроносенький юноша, гордой посадкой головы и склад;ностью фигуры напоминавший петушка, не стал ей понятнее. Интересно, что он мог писать о ней?

Совершенно незаметно он смог не просто понравиться, но вызвать доверие, стать «своим». Ей нравилось его наивное мальчишеское хвастовство, самолюбование. Она ревниво, как мать, выискивала в нем все новые и новые нравящиеся ей черты...

В дверь постучали. Ельпидифор:

- Софья Тимофеевна просит к чаю.

- Вам нравится снег?- перебила его Елена Михайловна

- Да,- глянул в окно Ельпидифор.

- А дождь?

- Если вы рядом, все просто восхитительно,- он улыбну;лся и даже засмеялся, не разжимая зубов.

-Хорошо,- сказала она и тоже рассмеялась.- Передайте, что я сейчас буду.

Была мысль переодеться специально к чаю. «Ах! Много чести!» Взбила волосы, так чтоб пряди прикрывали виски. Как тетя Соня…

Ельпидифор ждал во дворе. Взял ее руку и притянул к себе, не отпуская.

- Cessez...7

Елена Михайловна впорхнула в дом.

- Вам нравится Тютчев? «Silentium»?- спрашивала она, не оборачиваясь.

- М-м-м...

Ельпидифор отстал, зашел к себе и через минуту застегнутый и перетянутый заглянул в дверь:

- Я прошу прощения,- говорил он, не переступая порога,- но мне надо... Там у нас дежурство...

- Вы не выпьете с нами чаю?- подняла брови Елена Михайловна и
обернулась за поддержкой к хозяйке.

Софья Тимофеевна укоризненно покачала головой:

- Одни девки на уме. Перебирает их, как карты.

В голосе ее слышалось скрываемое одобрение. Елене Михайловне показалось, что старуха говорит так назло ей, но она подхватила и тон и тему:

- Тем, кто не верен в молодости, изменяют в зрелом возрасте,- ска;зала Елена Михайловна с вызовом и улыбнулась, как будто они с хозяйкой
обе подсмеивались над его слабостью.

- Я живу, как мне нравится, а дальше - что Бог даст,- суше, чем обычно, ответил Ельпидифор, кивком попрощался и тихо закрыл дверь.

Софья Тимофеевна укоризненно покачала головой ему вслед. Чаевнича;ли долго...

Ночью Елена Михайловна долго думала, пыталась угадать, как бы он мог описать в дневнике их отношения. В том, что это дневник, она не сомневалась - всякий раз по вечерам он что-то записывал в одну и ту же тетрадь. Она ругала себя, что дважды позволила себе «расслабиться» с ним, мучилась, вспоминая те минуты блаженства, его нежность, особо замет;ную на фоне непонятной злости. Решилась и заснула.

На другой день с утра она долго сидела у Софьи Тимофеевны, притво;рялась, что зачиталась старыми журналами. Ельпидифора не было. Пробило два. Косые солнечные лучи в протопленной зале нагоняли сонливость. Софья Тимофеевна, вздыхая и переваливаясь, пошла к себе вздремнуть, и Елена Ми;хайловна, дождавшись, скользнула в комнату Ельпидифора. Ее ловкие паль;цы приподняли край стопки и выудили искомое. В боковое окно был виден угол проспекта, откуда должен был показаться Ельпидифор.

«Не надо бы этого делать,- подумала Елена Михайловна.- Это где-то как-то и подленько». Она торопливо листала тетрадь: «Я здесь посели;лась... Какого же? Вот...»

«...У нас новая жиличка - Елена Михайловна Штейн…» - Растягивая удовольствие, Елена Михайловна прикрыла ладошкой написанное и стала читать с начала страницы:

«1 октября. Дед пишет, что купили у общества участок земли и ста;рую хату, будут строиться. Мне? Лушке? Жоре?

Вчера я поссорился с М. Все как-то пошло с самого начала. Ну и прекрасно!

4 октября. Она прекрасно поет, когда я слышу ее голос, просто те;ряюсь . («О ком это он?»)

5 октября. У нас новая жиличка - Елена Михайловна Штейн. Она очень вертля;вая и бойкая женщина. Нельзя назвать ее красавицей, но она симпатична: вздернутый носик, пухлый подбородок, тоненькая. Якобы замужем. Рассказала С.Т. какую-то жалостливую историю.

Мишка очень оживился и предложил нашему «прапору» пригласить ее и всех нас как-нибудь «на чай». Агеев смеется: «Е... так волки, а просить - так зайцы» («Господи, как грубо!» - подумала Елена Михайловна и чуть не отложила тетрадь).

6; октября. Сегодня я смотрел на нее со стороны и увидел, что она совсем не отличается от прочих».

«Обо мне? - с тревогой подумала Елена Михайловна.- Нет, об этой... Об «М.»».

Дальше шло нытье по поводу сомнений и неразделенной любви. Свое имя Леночка встретила в довольно странном контексте.

«25 октября. Вчера к Машеньке, вернее к ее тетке, перебрались Богуславская и Фролова. Больше я ее не видел. Зато в эту ночь мне приснилось, что я вы…л Лену Штейн, причем отчетливо. Она делала это с мастерством и наслаждением («Все на одно лицо. Какие вы все одинаковые.
Мерзко!»- подумала Елена Михайловна, с ужасом представляя, что ей пред;стоит прочитать дальше).

26 октября. Все катится какой-то лавиной, но не сметающей, а навевающей массу впечатлений и тотчас уносящей их. Надо или писать много, или вообще не писать.

27 октября. С.Т. зазвала меня на чай. У нее там сидела Елена Михайловна. Прекрасный вечер. Разглядел поближе Елену Михайловну. Она восхитительна. Как женщина она меня очаровала. Очень умна и мила. Разведена. Машенька на ее фоне слаба ( «О-о!»).

30 октября. Прапорщик Агеев перед отъездом устроил именины и всех пригласил. Их с Полуэктовым переводят куда-то из области. Все было хоро;шо. Рядом со мной случайно уселась Штейн, а с другой стороны С.Т. От не;чего делать я убедил себя, что Е.Ш. не так неприступна, как кажется. Она разошлась до того, что рассказала, почему расстроился ее брак. Какое наслаждение, наверное, поваляться с такой в постели (Елена Михайло;вна покусала губы, обдумывая этот двусмысленный комплимент).

10 ноября. Написал домой. Засобирался к М., но здесь черт схлестнул меня с Мишкой и Ивановым. Они уговорили меня ехать к Токареву, и здесь же у дома случайно встретили Е.М.Ш. Я предложил ей посмотреть на местную богему. Она согласилась. Но наши решили, что Е.М.Ш., могла бы скрасить жизнь Токареву, которому немцы еще в 15-м году отбили ногу. «Подарок увечному во;ину», - сказал мне шепотом Мишка («Мерзавцы!..» - подумала Елена Михай;ловна). Туда мы прихватили бутылку коньяка и две «цимлянского». Вечер был прелестный. Иванов развлекал нас фотографиями фривольного содержания. Токарев обнимал ошалевшую Еле;ну (а у нее муж и ребенок, она, оказывается, еще не развелась), а я тихонько поглаживал ее руку. Потом мы пошли, а ее хотели оставить для Токарева («Сволочи!»), но она вырвалась, оттуда и догнала нас. Наши от;правились в одно славное место, где можно еще купить, а я с ней пошел домой. Тут по дороге мы с ней целовались в аллее. Затем она предложила мне сыграть в карты в пустой комнате, где раньше жили наши «прапоры», С.Т. не видно этих окон. Она пришла, несомненно с целью, чтоб я ее отодрал - под халатом у нее ничего не было, кроме кружевных панталон. Поиграли мы в карты, я потушил свет и положил ее на кровать Агеева. Она долго упи;ралась, но я всячески нашептывал ей и, говоря всякие глупости, раздевал. Дело затянулось надолго, иногда мне даже хотелось все бросить, но это было бы просто смешно со стороны смотреть, как мы расходимся без ре;зультата, а она одевает панталоны. В конце концов, я ее все же отодрал. Все было, как надо. В душе моей не было ни на грош раскаяния».

Тетрадь жгла руки. Горело лицо. Чуть не вырывая страницы, Елена Михайловна отыскала 18 ноября. Одна фраза; «Сегодня развлекался с Леной Штейн». Дрожащими руками Елена Михайловна положила тетрадь на место.

Глава 11.

Освободив Ростов, созданные правительством войска немедленно нанесли стремительный удар на север. В понедельник есаул Чернецов сообщил Кругу, что город Александровск-Грушевский занят его отрядом без сопро;тивления, инициаторы большевистского мятежа - есаул Деревянкин и другие - арестованы; казаки отряда действовали выше всякой похвалы, сам же Чернецов едет наводить порядок на рудники Парамонова.

Волна кровопролития, шурша и дребезжа вывороченными камешками че;ловеческих судеб, откатывалась от донской столицы. Хоронили убитых. В Ро;стове 90 гробов пронесли по Садовой от Городской больницы к Таганрогскому проспекту. «Вы жертвою пали...» мешалось с «Со Святыми упокой...». Казаки охраняли скорбную процессию, молчали, когда из толпы долетало: «Ра;дуйтесь, ваша работа...». Радости было мало. В среду прошли похороны в Новочеркасске. «Вольный Дон» загодя опубликовал снимки, сделанные, види;мо, в городской мертвецкой: трое остриженных ребят были обнажены, на телах их ясно виднелись рваные раны.

На кладбище в два ряда, ногами друг к другу, с прислоненными сбоку крышками стояли гробы. Сдержанно переговаривалась, плакала и сморкалась в головах у них толпа. Кто-то в шинели и папахе ходил меж этими странными рядами и отдавал распоряжения.

- ...Хорунжий 1-го запасного полка Греков Константин... Прапорщик Кострюков Феоктист Дмитриевич,- гнусаво читал около Ельпидифора подслеповатый чиновник, чуть не касаясь красным носом газеты.

- Это моральная победа, господа. Помните, у Толстого?..

- Коленька... Мальчик мой...

-...Новочеркасского училища юнкер Муковнин Василий... Константи-новского - Певцов Николай… 46-го Донского полка казак Яшкин...

Хмурился и гнул головы под лобовым ветром юнкерский караул. Сжима;лись тела под шинелями. Пропойски краснели озябшие носы.

- «Моральная победа», «моральное поражение»... Большевики не признают моральных устоев.

— …5-го отдельного батальона...

- Господи, когда уж все это кончится?

- Коленька...

Через головы толпы Ельпидифору не были видны поставленные на зе;млю гробы, и в памяти настойчиво всплывали бесстрастные, как в учебниках по анатомии, и оттого еще более страшные черно-белые изображения: ставшие бессильными руки, впалые животы, круглые остриженные головы, повернутые так, чтоб видны были юные лица...

- За что?..

Нерасслышенная команда привела все в движение. Стук молотков и мерзлых комьев слился в единый звук с прорвавшимися стоном и плачем, и вдруг резануло по ушам нечто ужасное, рвущее нервы. «Что?.. О, Госпо;ди!..» Там невидимая за шевелением шуб и шапок кричала и билась женщина.

Ельпидифор прорвался сквозь толпу и, подставляя лицо ветру, пошел к выходу. Крупная, кружимая ветром снежинка, будто хотела его успокоить, вскользь коснулась щеки.

- Все... Закопали...

Слитный, покрывший все иные звуки, залп подбросил его взгляд к небу. Оно, терявшее последние снежинки, менялось на глазах: сквозь расточаемый глуховатый, стальной оттенок неумолимо рвалась голубизна и, несравнимо ясная, обещала всем вечную жизнь.

* * *

Война, казалось, отступила. Депутаты Круга, отобедавшие в семинарии, с достоинством миротворцев прогуливались по Платовскому. Члены прави;тельства в лучших традициях парламентаризма подавали в отставку и ру;гали недостаточно гибких Каледина и Богаевского «доморощенными большевиками». Чтобы закрепить забрезживший мир, спешно готовилось соглашение с неказачьим населением. Но уже появился в Новочеркасске и поселился в одноэтажном кирпичном домике на Ермаковском невзрачный человек в черном поношенном пиджаке, заправляющий брюки в солдатские сапоги - главный и непримиримый враг большевиков в России, а с севера, отчаяв;шись взять власть на Дону местными силами, надвигала большая Россия эшелоны снятых с фронта солдат.

В конце недели спустившийся с вершин власти Гребенников радост;но объявил заскучавшим в бесконечных караулах дружинникам:

-Наконец-то настоящее дело! Едем на север. Агитаторами в полки,- и, понизив голос, добавил.- Казаков понагнали - целые дивизии, и ни одна собака воевать не хочет.

Пытливо разглядывая вяло реагирующих соратников, он наткнулся вз;глядом на Ельпидифора:

- Ты едешь? А то ты, вроде, и в дружине, а вроде и нет.

Ельпидифор уклонился:

- Какой из меня агитатор?

Ехать он не хотел и ни за что не поехал бы. Утром Машенька пришла и пригласила его на благотворительный концерт в гимназии. До Рождественских каникул оставалась неделя - неожиданно упавшая на него неделя любви.

Вечером на концерте он, вмиг растеряв настороженность, увидел, что она очень хороша собой и ведет себя именно так, как ему нравится. Ка;залось, что он знает ее сто лет. Хрусткой, звонкой ночью, когда прощались у ее порога - из всей морозной ночи запомнилась лишь хрусткостъ и звонкость, холод не чувствовался, - она очень мило грела ему руки - он не взял перчатки... Гармония, пугающе прекрасная, брезжила, как воспомина;ние о давнем сладком сне, и пробудила в нем тоску по дому.

Целовались у нее на квартире. Тетки не было. Он пришел неожиданно, и она, слегка растерянная, встретила его в красном детском сарафанчике.

Ельпидифор сказал, что на каникулы собирается уехать, и будущая разлука неожиданно принесла обоим чувство облегчения.

В субботу они побывали в Ростове на благотворительном вечере в университете. «Гаудеамус...», гимн из «Орлеанской девы»... Генерал На;заров, человек обычно суровый, разрешил студентам донское вино. Обещали Войсковой хор, но опять забастовала, железная дорога,- пришла телеграм;ма, и распорядитель, подъесаул-студент Поляков, не дождавшись хора, объ;явил танцы. Вечер был удачен, а Машенька чудо, как хороша.

- Я люблю тебя. Ты самая-самая… - он сказал это, когда ее губы бы;ли на его губах.

Машенька осталась в Ростове у родственников, а Ельпидифор с воинским эшелоном - благо паровозная бригада попалась студенческая - отправился в Новочеркасск, откуда собирался уехать в станицу.

В понедельник он проспал и опоздал на поезд. Голубым и розовым светилось за окном морозное утро. Палец так и тянулся рисовать по запо;тевшему стеклу.

Город уже сыграл свою партию, проводил его, и теперь стоял пуст и замкнут. Машенька еще не вернулась в Новочеркасск. Ельпидифор чувствовал это, но все-таки пошел к ее дому. На скользкой сияющей улице встретил Верку:

- Кисляков, ты к Волковой?- и с присущей ей простотой глушанула.- Нет ее. А чего она приедет? У нее в Ростове Сережка… ну… брат этот... служит, его часть там сейчас стоит...

На переломе дня растаяла, будто полиняла небесная голубизна, бестолково заметались по продутым сквозняком дворам редкие снежинки. В закутках они нерешительно плавали и даже робко пытались подняться, ибо, вкусивши полета, никак не хотели упасть на холодную и твердую землю. Не зная, куда приткнуться, кружил по зимнему городу Ельпидифор, в ходьбе, в движении стараясь растратить закипавшие в нем чувства. Едва стемнело, пошел к Лютенсковой. За день праздничный, жизнелюбивый настрой испарил;ся, и на Московскую он направился злой, мстительный и расчетливый. Он обвинял весь мир в своих несчастьях и чувствовал себя способным про;тивостоять этому миру. Квартира Лютенсковой, напоминавшая проходной двор, но вместе с тем уютная, подействовала на него умиротворяюще. Ельпидифор вошел в нее, как истертая новым жестким сапогом нога входит в чужой, но мягкий и растоптанный тапочек. Милая и родственно-мягкая ко всем хозяйка и вежливые, предупредительные гости создавали атмосферу вре;менной бескорыстной доброжелательности, как в купе пассажирского пое;зда. Диссонанс вносил один прапорщик, чей-то знакомый, отъезжающий на фронт. Квадратного сложения, курносый и губастый, похожий на бычка, он с лисьей суетливостью мыкался по углам, от кучки к кучке говорунов.

- 4-й батальон не пошел...

- 5-й зато пошел.

- Танго, только танго! Помяните мое слово, им скоро будут балы открывать.

- Паритет... Фронтовая группа за паритет...

- Фронтовая группа... Большевики недоделанные... Старшин на Круге выбирали, так четыре голоса за Ленина, три - за Троцкого и один - за Коллонтай...

- А это кто такой?

- Что же делать?

- Надо поехать в Тобольск за полковником Романовым.

- Шутите?

Бабка Лютенсковой - «новинка сезона» - пригласила пить чай...

Перед полуночью в коридоре что-то, стукнув, упало. Потревоженная Любка Лютенскова подошла к двери и распахнула ее. В темном коридоре горбился, поднимая упавшую винтовку, кто-то в шинели. Он выпрямился, пьяным слу;чайным движением толкнул винтовку под вешалку (она стала стоймя, поведя прикладом) и, слепо глядя поверх голов, стал разматывать башлык.

- Павлик!- взвизгнула Любка, бросаясь ему на шею.- Что случилось? Ты с фронта?

В зеленовато-бледном пришельце Ельпидифор узнал одного из студен;тов-дружинников, которые как-то познакомили его с Лютенсковой. Вошедше;го окружили, стащили шинель. Расхристанный, без пояса, деревянно стукая сапогами, прошел он в комнату и упал в кресло, дрожа лицом, вцепившись побелевшими пальцами в подлокотники.

- Павлик, - Любка присела у его ног, готовая, казалось, обнять сапоги.

Студент был близок к истерике.

- Макаров, вы с фронта?

- Что там?

Ельпидифор отошел, ему неловко было смотреть на готового разрыдать;ся юношу.

Студенческую дружину после восторженных приветствий отправили на Макеевский фронт, но на полдороги завернули на Миллерово в распоряжение генерала Попова Ивана Даниловича.

- П-приехали... мороз зверский... там толпа: «Кадеты приехали К-кале-дина и буржуазию защ-щать»... С-сволочи... Заведутся два-три таких резо;нера - пропал п-полк...- студент говорил, боясь остановиться, не переводя - дыхания, и, говоря, втягивал в себя воздух.- Учебная команда и две сотни - за нас, а остальные... «Уходите...». Гребенников... с-сволочь... отстал в Каменской... «Уйдем, когда латыши уйдут от границ»...- студент с невольным повизгиванием выдохнул, икотно дергая плечами и затихая.

В настороженном, испуганном молчании замерли все вокруг кресла, ожи;дая страшного. С жутковатым шипением ударили часы: «Ш-ш-ш-ба-бам!...» Студент с искаженным лицом клонился грудью к подлокотнику не в силах выдавить и слова, но вот с рыдающим звуком он втянул воздух, и чужой пры;гающий голос заметался в квартире:

- Переговоры... сволочи... изменники... Митинг... нам приказ – «разо;гнать». Они утром окружили наших на станции: «Выпороть!». Ста... Ста... Ста...- всхлипнув, он проглотил слово «стали»,- бить... нас... наших... сволочи... исподтишка... Мы собрались... ушли пешим строем... дворами... за;боры л-ломали... Они смеются… с-сволочи... из-зменники... а... а… у-у- ху-ху-у-у...- и он закивал, выплеснув, наконец, сухие, без слез, рыдания, закачал косицами немытых волос, заломленных шапкой, ставших на макушке дыбом.

* * *

Утром Ельпидифор зашел к Мишке Ассирецкову. Проспавший, припухший Мишка сидел один в полутемной, окнами на задний двор столовой. Ельпидифор в передней скинул шинель на руки младшему мишкиному брату, повесил фуражку на нижнюю закорючку оленьего рога.

- Зашел проститься.

- Что так?

- Домой хочу на каникулы.

- А дружина?

- Надоело. Как-нибудь без меня.

Понизу со вздохом пробежал ветерок. Ельпидифор обернулся. Придер;живая тяжелую дверь, из зала ступил какой-то хорунжий, в руках - томик в потертом черном переплете. Кажется, Ельпидифор видел его на собрании в политехникуме. Обменялись легкими кивками. Ассирецков, звякнув чашкой о блюдце, сказал:

-Ты сейчас домой не доберешься.

- Почему?

- Да вот... Да... Гриша, познакомься. Это - мой товарищ Кисляков. Вместе учимся.

- Сидоренков,- хорунжий резко качнул прилизанной головой, как клю;нул.

- Вот, Гриша говорит, что на Воронеж дорога закрыта.

- А в чем дело?- спросил хорунжий, не выпуская из узкой сухой руки ладони Ельпидифора.

-Он в Вёшенскую собрался, а я боюсь, что не доедет.

- Возможно, возможно,- говорил хорунжий, заглядывая Ельпидифору в глаза. - В Миллерово и Чертково - неизвестно, что. Студенческую дружину из Миллерово наладили. Ночью приехали...

- Да, я знаю.

- Слушай, Кисляков, чего ты дома забыл? Мы с хорунжим в отряд к Чернецову уезжаем. Давай с нами.

- А чего я у Чернецова забыл?

Ельпидифор поднялся, еще раз кивнул листавшему книжку хорунжему:

- Ладно, пойду я... Счастливо вам повоевать.

Ассирецков вышел проводить, щелкнув, включил тусклый электрический свет; подавая шинель, уговаривал:

-Занятий, думаю, все равно не будет. Большевики давят. Надо оборонять ...

- Почему именно к Чернецову?- спросил Ельпидифор, приоткрывая дверь и щурясь от хлынувшего с веранды зимнего, казавшегося фиолетовым света.

- Он из всех партизан самый боевой. Вся дружина к нему собирает;ся. Ты подумай. Если что, завтра выезжаем...

- А куда?

- Щапово. Это туда... За Зверево.

- Ладно, подумаю. Навряд, вообще-то...

- Подумай. Счастливо,- спрятал Мишка за обитой желтой клеенкой дверью бледное с синюшным отливом лицо.

* * *

«Я, конечно, могу пожелать тебе удачи. И еще, как говорят, возможно, с нею ты найдешь свое счастье (Бог ты мой, одни банальности лезут в го;лову. Но с другой стороны, не всегда же они были тем, чем стали. Так что давай перенесемся в то доисторическое время). А насчет «мутноватого про;шлого» - ну, так ты же не ханжа (я надеюсь)! Тем более что в наше время так трудно найти perfect woman без пресловутой мути. Верно? А тебе как раз такая и нужна (имеется в виду, конечно, perfect). Это, правда, непорядочно - обсуждать человека за глаза, но ты знаешь, мне очень нравится ее фигура (везет же людям!). В Швейцарии вы блеснете! Ты поедешь поправить свое здоровье? А мне придется весь декабрь (возможно) сидеть здесь...»

Елена Михайловна отложила недописанное письмо. Бывший муж с бывшей подругой собирался через фронты в Швейцарию, у всех этих казаков какие-;то свои дела, и никому нет никакого дела до бедной женщины, застрявшей в провинциальном Новочеркасске.

Софья Тимофеевна щедро поила чаем, вздыхала, шла вздремнуть. Морщась от гадливости и боязливо поглядывая в окно (Ельпидифора не было уже несколько дней, но чем черт не шутит!), Елена Михайловна листала все ту же тетрадь.

Мальчик оказался "любвеобильный", насмешливый и жестокий. Елена Ми;хайловна представляла, как скажет ему одну фразу: «N,est ce pas immoral?»8 . Постепенно фраза нанизывалась на фразу: «Сделайте мне сюрприз, этакий при;ятный пустячок: вырвите отсюда и немедленно сожгите все, что касается ме;ня. Вы - застенчивый интриган!.. Я никогда не могла похвастаться хорошей памятью и особой любовью ко всякого рода записям...». Дальше все вылива;лось в обычный скандал. Нет! Этого не надо!..

В конце концов, любопытная Леночка победила светскую Елену Михайловну - она решила узнать, кто же эта «М.», «Машенька».

Начало всей истории она нашла в далеком, казавшемся теперь утерянным раем, 16-м году.

«14 августа. Как приехали в Бессергеневку, Толик начал намекать мне, что он жертва несчастной любви и т.д. Оказалось, что он влюблялся в Карташеву (я ее видел, она - само совершенство), но по собственному неумению и из-за козней Кружилиной, которая была в него влюблена, у не;го ничего не получилось, он даже и не пытался за ней приударить. Я за;метил ему, что единственной подходящей особой в их станице является Маша Волкова. Он согласился и заявил, что готов за ней побегать, но она ему «не очень нравится». Не долго думая, я подкатил к этой Волковой, де;ло было на мази, но Толик в самый решающий момент бежал, и я, не желая упускать приобретенного, отправился провожать ее один. Машенька Волкова очень мила на вид, среднего роста, средней упитанности («Боже, какая пошлость!»), с хорошо (по го;дам) развитыми формами, очень красивое лицо, светлые, рыжеватые волосы. Когда я впоследствии, дней через несколько, перед отъездом с ней бесе;довал, то понял, что она полна самомнения. Толику я просто сказал, что она - набитая дура ("Мужской подход! "- отметила Елена Михайловна), но тут несколько иначе. Она воспитывается, по-видимому, в сугубо «местной» семье, ее шутки и реплики, когда она разговаривает со своими, чисто мес;тные. Часовников охарактеризовал бы их, как «крестьянские» ("Ах, как вер;но! "). Может быть, я показался ей чересчур развитым - а я старался - она хотела говорить со мной на одном языке, это у нее не выходило, она была натянута, неестественно громко говорила и смеялась, пыталась упо;треблять «городские словечки». Она привыкла быть главной и т.д. А я снисходительно, с усмешкой относился к ее тону и самым вежливым и «страстным» голосом, без малейшего намека на «жаргон», плел ей такую галиматью и с таким невинным и любящим видом ("Не так обидно, не толь;ко со мною так..."), что она терялась, злилась на меня, на себя, на под;руг, и дело, как и предвиделось, далеко пойти не могло. В этот момент я не думал уступать такую девочку Толику. А он на следующий день по;делился со мной идеей поиметь некую Фролову, которая довольно мила, но грубовато мила, она учится в Новочеркасске в гимназии, у нее больное сердце (об этом знает вся станица), но, тем не менее, она ведет «неподобающий» образ жизни. Сама по себе идея неплоха, но такие вещи делаются без напарников, мне только оставалось смотреть, как мадмуазель Фролова в черном платье, лихо облегающем ее формы, танцевала и делала это со вкусом.

Старший из Гордеевых женился. Его жена - корова коровой («Ф-фу!»). Она одна;жды пригласила на игрищах Толика, это было великолепно, как он отмахивался от нее и спиной и боком тыкался в толпу («Ха-ха-ха!»). Мне при;шлось его выручать.

Мать Толика, когда узнала, что я буду поступать в юнкерское, заплакала. Не могу терпеть, когда меня жалеют, а когда по мне плачут - тем более. Жаль перейти в мир иной, не испытав всех земных радостей. А так очень спокойно можно откинуться за какую-нибудь идею или без таковой. Желате;льно за идею.

В Новочеркасске все хорошо. Часовников не изменился. Частые попойки действуют на него отупляющее. У него уже есть какая-то местная «куртизанка», как он сам ее называет, «за стакан семечек» («Боже, что за нравы!»). Сей достославный пример из жизни «золотой молодежи» должен был вызвать слезы стыда за Часовникова, но доставил мне несколько веселых минут.

Вспомнил Малашу. Она завладела моим умом, волей, сердцем. Я прекрасно понимаю, что даже теперь, если она прикажет, что-нибудь пожелает, поманит меня, я беспрекословно, слепо пойду за ней, по ее воле, и дай Бог, чтоб я ошибался ("Побольше бы хотелось об этой Малаше"). Она само совершенство. Я никак не могу понять, люблю ли я ее или ненавижу. Бедный Федот («А это кто? Почему - бедный?»).

Клясться, обещать бесполезно. Сколько раз я уже говорил себе, что брошу о ней думать. Я забываю, но стоит мне ее увидеть, а иногда и просто так, я мечусь и просто не нахожу себе места.

26 августа. В Бессергеневке у Богуславской какой-то ее юбилей. Отметили и пошли на вечер в их училище. Я танцевал с Волковой. Она похудела, но совсем капельку. В общем о-ля-ля. Я отправился ее провожать. Этому предшествовали мои настойчивее просьбы и ее не менее решительные от;казы. Все-таки она не избавилась от той книжной и шаблонной речи, которой говорят местные неприступности. Когда все вышли, я догнал ее и двух ее подруг: «Барышни, вы не против, если я с вами пройдусь?». Ее подруги соблюдали нейтралитет. Она сказала: «Против» - «Вот как? А я как раз и не против». Она высказала мысль, что, идя против ее воли, я показываю свое к ней неуважение. Чтобы доставить ей удовольствие, а скорее это вышло ин;стинктивно, я пожал плечами и сказал: «Ну, тут мне крыть нечем, но насчет моего к тебе неуважения ты не права». Это значило, что в споре победила она. Она очень обрадовалась: «Вот видишь, тебе именно крыть нечем». Это мое отступление ее смягчило ("Действительно, дура набитая").

На другой день принесли записку, чтоб вечером я шел на игрища. Но на них ее не оказалось. Я постоял. Уже с самого начала я догадался, что за мной будут следить ("Детство!"). Я ушел к Минеевым. Потом на другой день снова пришла записка. Писала какая-то «добродетельная» подруга, ко;торая мордой проигрывает, но «желает всем добра» и лезет в чужие дела. В записке спрашивали, не ожидал ли я увидеть вчера Волкову (я и не от;рицаю). Далее шел рассказ, что у Волковой «злые» родители, и сегодня ее снова не будет, как и вчера. Потом мне советовали не говорить с ней о высоких материях, так как она не хочет казаться рядом со мной неучем. Вот, дескать, подожди, выучись, она подрастет, тогда и сватайся. После этой фразы я понял, что дело зашло далеко. Я, смеясь, рассказал об этом Толику. А он мне и поведал, что Богуславская в начальном училище превозносила меня до небес, а завершила речь тирадой, что если б она была молодой (она и сейчас ничего, всего 28) и очень красивой, то не иначе бы в меня влюбилась. Вот это рекомендация!

Когда мы возвращались в Новочеркасск, встретили при выезде мадмуазель Волкову. У нее был измученный, неестественный, гордый вид. Меня аж зло взяло. Больше я ее не видел.

На квартире у Часовникова я нашел следы бурной ночи и двух девочек.

2 сентября. Пришла осень. А эти давалки еще претендуют на уважение («О чем это он?»).

Видел во сне Варвару («А это кто?»), она шла впереди с маленьким мальчиком. Он отстал, она стояла и ждала, а он был маленьким и ему было очень трудно идти.

Я поднял его на руки...

8 сентября. Вспомнил Малашу. С ней у меня ничего не может выйти… Вот и все рассуждения. На худой конец остается Волкова. Хотя то, что я сейчас написал, непроходимая глупость. А все-таки, какова будет Волкова с ее кажущейся холодностью в постели? Это интересно.

Пили, но сегодня на улице холодно, и мы были, как огурчики».

И такой галиматьей была наполнена вся тетрадь. И женщин оказалось несколько, но явно выделялась какая-то Малаша.

«Что он в ней нашел, и почему так мучается, - недоумевала Елена Михайловна. – Такой развратный, циничный… Почему со мной он обошелся так… легко?.. Мальчишка!.. И вдруг… Скажите пожалуйста – какие терзания!».

«1 января 1917 года. Новый год. Все прекрасно. Только деньги все просадил.

14 января. Я в Чигонаках. Заходил к М.В. перед отъездом. Все еще впереди»

Елена Михайловна пробрасывала страницы с описанием монотонной сельской жизни. Один раз наткнулась: "8 июля. Вчера промок с О.Т. Много глупостей" ("Это что еще за О.Т.?") Далее шли размышления о политике и довольно наивные пророчества.

"20 августа! Я в Новочеркасске. М. тоже здесь. У них уже идут заня;тия. Она живет у двоюродной тетки на Скородумовской. Сейчас она в Бессергеневке. Часовникова нет. Есть кое-кто из прежних. Встречались. Нет на;строения пить. Думаю о М.». Все надуманные душевные терзания начинались сначала…

«Они с ней одного… сословия… - подобрала слово Елена Михайловна. – Дядя Миша как-то говорил, что варварские племена ценят только своих женщин…».

«1 октября. Дед пишет...» .

Елена Михайловна, брезгливо морщась, пробросила несколько знакомых страниц. Да, где-то здесь она остановилась прошлый раз…

«17 ноября. На улице ко мне подошла гадалка. "Не судьба". Это "не судьба" вывело ме;ня из себя. Почему "не судьба"? Я хочу, чтобы все зависело от моей во;ли, а не от какой-то там "судьбы".

18 ноября. Сегодня развлекался с Леной Штейн ("Сволочь!.. Кретин!..")».

Сгоряча оскорбленная Леночка пробросила лишнюю страницу. Зачем она здесь? Зачем у нее в руках эта тетрадь? Положить ее и просто уйти. И не видеть его. Бог и так накажет этого слабоумного негодяя. Уже без всякого интереса, а просто, чтобы довести до конца начатое, она пробежала взглядом последние страницы.

«4 декабря. Когда пьян, то чувствуешь, что все можно исправить, начать по-новому. Читал, вернее, перечитывал "Войну и мир". Так хочется уснуть после хорошей книги, чтоб не видеть ничего, не расходовать чувств.

5 декабря. Верка пришла и рассказала, что Машенька прибегала к ней
ночевать, так как тетки нет, а Богуславская привела кого-то и имела половое сношение в той же комнате. Надо будет сходить и вышибить эту красотку оттуда. И куда тет;ка смотрит?

17 декабря. Все это время шло какое-то дурацкое соревнование меж;ду нами, какая-то борьба за власть. А дальше что? Я счастлив? Нет. Вид;но, счастье в другом. В чем? Вот я добился, мое превосходство признали. Дальше просто неинтересно.

Ассирецков поздравил меня и сказал, что она прелестна. На душе до странного спокойно. Я добился, чего хотел, я не боюсь за будущее. Величину цены за эти успехи я еще не определил».

На последней странице без даты наискосок крупно и торопливо было написано: «Ухожу к Чернецову. Тетрадь эту я с собой не беру. После запишу все по памяти».

1 Развод (фр.)
2 Я имею успех.
3 Семь чудес света. Они как волки
4 Импульсивная
5 Немножко влюблена в молодого человека. На это косо смотрят в
6 Прощайте. Мое почтение Вашему мужу.
7 Перестаньте.
8 Разве это не безнравственно?