Синеглазые Волки. Книга 2. Новый мир. Часть 3

АНАБАСИС ЧЕРНЕЦОВА.

Глава 1.

На станцию Щетово, затерявшуюся на Дебальцевской ветке, пассажирский поезд прибыл под вечер. Ельпидифор сошел вместе с двумя десятками студентов. Неказистые станционные постройки, крыши красного товарняка, забыто;го на запасном пути, поле за станцией - все было в снегу. Чуть поодаль зеленел эшелон из пассажирских вагонов. Деля их, задирали под чехлами носы установленные на платформах два орудия и походная кухня. Изредка рвал тишину гудок маневренного паровоза. Что-то игрушечное мерещилось в тишине и пустоте станции.

У эшелона темнели фигуры партизан. Парнишка лет тринадцати в под;шитой, но все равно непомерно длинной шинели, поминутно шмыгая озябшим красным носом, показал офицерский вагон. Сидоренков поднялся. Из тамбура выглянула по-татарски скуластая смуглая девушка в синих офицерских га;лифе и кожушке нараспашку. Напротив, как на завалинке, сидел на ступеньках строения, подстелив мягкое, седоусый дед. Воняло мочой и горелым углем. И едва уловимо просачивался сразу узнанный Ельпидифором запашек ру;жейного масла и стрелянного пороха.

- Подравняйтесь, господа,- Сидоренков спрыгнул с подножки на землю.

Студенты зашевелились, выравнивая строй, терлись плечами. Подошли и стали в сторонке, разглядывая, какие-то военные с погонами вольноопреде;ляющихся, зачернели шинелями два кадета. Чье-то смутно знакомое лицо под солдатской папахой уже улыбалось из серой кучки любопытных.

- Пополнение, господа...

- Кого это принесло?..

Слева вверху темнела раскрытая дверь вагона. Через минуту там бесшумно выявилась фигура, и звонкий молодой голос выпившего, как показалось Ельпидифору, человека крикнул:

- Здорово, орлы!

- Здра... жла… сдин... саул!..

Чищенные сапоги Чернецова сияли на уровне студенческих лиц. Ельпидифор смотрел сбоку и снизу, и первое, что бросалось в глаза - широкие нервные ноздри короткого носа над маленьким ртом и щегольскими усами. Чернецов был невысок, коренаст и мускулист. Из-под расстегнутого офицерского полушубка краснели ленточками на груди и шее наградные кресты. Небольшие, сбившиеся к переносице глаза, поблескивали из-под козырька цветной фуражки мирного времени.

- Мои партизаны знают только один приказ: вперед! Осмотритесь здесь хорошенько: малодушным и неженкам нет у меня места. Если покажется тяжело, можете вернуться,- ружейными пачками грохотал голос есаула.- Служить будете во 2-м взводе. Господин поручик...

Старший офицер, поручик Курочкин, маленький и курносый, кивнул, надувая пухлые бесформенные губы.

- Люди вы в большинстве своем грамотные,- смешливо блеснул глазами Чернецов,- а потому сразу объясняю обстановку и ставлю задачу. Противник под командованием великого полководца товарища Коняева невыясненными силами занимает Дебальцево. Задача: держать его в постоянном страхе, беспокоить налетами. Вот как вчера...

Чернецов глянул поверх строя на загустевшую толпу своих партизан, там одобрительно загудели.

- Надеюсь, все ясно. Командуйте, поручик.

- Нале-е-е...- тенором пропел Курочкин, - ...во! Шагом... марш!
Переминаясь на месте, пока передние не набрали ход, Ельпидифор слышал, как Чернецов переговаривался с другим вышедшим из вагона в тамбур есаулом, продолжая прерванный, видимо, разговор.

-...От Свечникова ничего...

- Что ж, на месте увидим.

- Если серьезно, то этих мало,- кивнул есаул на проходившего мимо Ельпидифора.

- Ждем…

У одного из вагонов остановились и стали получать обмундирование.

- Пользуйтесь, господа. У большевиков отбили.

Сам Курочкин выбрасывал на снег связки новеньких солдатских шине;лей, бил о колено, стряхивая пыль, папахи.

- Переодеваться обязательно?

- Желательно.

- Это с большевиков, что ли, снимали?

- Да что вы, господа! Вагон на станции...

Переоделись. Половина (в том числе Ельпидифор) осталась в своем. Быстро раздали винтовки.

- Тоже трофей...

Пять минут, рассыпав строй, поручик проверял знание ружейных прие;мов. Мальчишка, указывавший офицерский вагон, наблюдал со стороны, по-хозяйски расставив ноги. При ошибках хмыкал и слизывал мокрое с верхней губы.

-Соом-кнись!

Пошли ко взводному вагону.

* * *

На Рождество пополненный и доведенный до 140 штыков при двух ору;диях и пулеметной команде отряд Чернецова готовился ударить в стык меж большевистскими группировками Саблина и Сиверса на станцию Дебальцево.

Есаул Василий Михайлович Чернецов происходил из донецких казаков станицы Калитвенской. Жизненный путь его до революции был обычным путем казачьего офицера: Новочеркасское училище, выпуск хорунжим в полк, служба в Польше... Вспыльчивый и дерзкий офицер по служебной лестнице продвигался туго, командиры при первой возможности стремились сплавить его из части. Громыхнувшую через пять лет войну Чернецов начал сотником второоче;редного полка.

Бои с немцами, три ранения, награды и императорское благоволение, но чины не идут. В 15-м году, когда отступившая армия прочно села в окопы, жизнь изменилась к лучшему. В августе из полков 4-й Донской дивизии формируется партизанская сотня - "сотня особого назначения",- и Чернецов назначаете туда взводным командиром. Разведка, набеги - это для Чернецова. Командир сотни есаул Фолимонов гибнет под Либавой, и Чернецов сам возглавляет ее. Удачные дела под Якобштадтом, Варзезнеком и Гривенеком, вырезанные немецкие заставы, разбитые партии, пленные... Походный атаман Великий Князь Борис Владимирович в мае 16-го года специальной телеграммой по;здравляет его с производством в подъесаулы и есаулы.

Начинается революция. Чернецова отзывают с фронта и во главе 37-й отдельной сотни назначают комендантом Макеевских рудников, "угольных дел мастером", как смеется сам есаул. Станица Калитвенская избирает его на Войсковой Круг. И тут Чернецов внезапно демонстрирует красноречие, несколько выспренное и наивное, но берущее за сердца простых казаков.

Страна готова взорваться. Шахтеры волнуются. А Чернецов их открыто презирает. Разгон Макеевского Совета и одновременно протест от имени сотни "против ложных обвинений". Имя Чернецова обрастает легендами. Перепутанные обыватели рассказывают друг другу, как есаул спокойно го;ворил окружившим его авто рабочим: "Через 10 минут здесь будет моя со;тня... Задерживать меня не советую...", как в Дебальцево он поставил по стойке "смирно" солдата, члена ВРК, и тот лишь бормотал: "Слушаюсь"... Депутаты на 3-м Круге хохочут, когда он рассказывает, как разоружал ру;дники и захватывал эшелоны с продовольствием, посланные большевикам в Горловку: "Флаг порвали, сало поели..."

Регулярные части разваливаются, и Чернецов один из первых через три дня после приказа создает партизанский отряд...

Сто сорок чернецовских штыков делились на четыре взвода. В 1-м собралась ростовская и новочеркасская молодежь, носившая на погонах трехцветный жгут "вольнопера"; во 2-м состав был пестрый – студенты, учащиеся горного училища, молодые казаки и крестьяне, два фронтовика, не дошедшие до родных станиц, говорливый, насточертевший всем своими россказнями дед; в 3-м взводе держали тон новочеркасские кадеты, черномундирные и краснопогонные; в 4-м, названном почему-то "непромокаемым", как и во 2-м, набралось с бору по сосенке.

Жили в Щетово - не тужили. Особый шарм в собственных, глазах при;давало отряду то, что стояли вне пределов Донской области, вроде как на завоеванной территории. На станции - чего в станице не увидишь - терлись какие-то обшарпанные личности с красными морщинистыми физиономиями и — зимой и летом в засаленном парадном мундире - протягивал из рукавов раздвоенные розовые культи хрипатый и вонючий нищий. Население особо не высовывалось. Шустрые гимназисты-платовцы ходили в поселок «на разведку», но, как сказали, "ничего путного не нашли". Вечерами в вагоне при синем свете фонаря звенела гитара, Иннокентий, лакей Киевского кафешантана пел "Полюбил всей душой я девицу", другие романсы. Дед Кузьмич, окруженный студентами и гимназистами, видевшими в нем "народного ска;зителя", вдохновенно врал про упырей и привидения. Фронтовики, слушав;шие вполуха, презрительно хмыкали:

- Да-а, надо же! Вот придумывает!

Но дед лишь хитровато улыбался, чернея из-под седых пышных усов пробором с левой стороны зубастого раньше рта - поднес кто-то справа в молодые веселые годы. Был он из казаков, но от станицы оторвался, ра;ботал на шахтах, а теперь бросил молодую сожительницу, запившую горь;кую, - сам Кузьмич не пил и не курил - и пристал к партизанам, потому что по вечерам здесь пели и смеялись и брали в отряд всех. Оказался он неожиданно силен, иной раз, наговорившись, вспоминал шахтерскую моло;дость, становился на ракушки и, смеясь, предлагал:

- А ну, спихните...

И как ни старались молодые втроем и даже впятером - не могли.

Особняком держалась приданная отряду пулеметная команда 17-го Дон;ского полка. У этих все думки были дома, в обдонских станицах Медведицкого округа.

- Вот уж загорелась козе смерть - паны в войнушку играют. Досидим;ся мы тут с ними...

Чернецовцы - наоборот - рвались подраться. На второй день сидения в вагонах Ельпидифор спросил у "старого чернецовца" Кости Пекуна:

- Чего это мы? Ни назад, ни вперед, и войны никакой...

Пекун, гимназист-платовец, вздернул круглое лицо, выпятил толстые губы, гордо пояснил:

- Есаул говорит: "Поводов для кровопролития каждый день много, но у меня в отраде юнкера, кадеты, гимназисты. Их матерям я клятву давал беречь их сыновей. И берегу".

На Рождество снегу выпало по колено. Вьюжило. Чернецовцы празднова;ли. Несколько человек, отпросившись, ходили в поселковую церквушку на всенощную. Вернулись запорошенные, румяные, розово-радостные.

Неожиданно прибежал Курочкин, встал в проходе пульмана, перестуки;ваясь замокревшими сапогами:

- Выходи строиться!- хмуря белесую бровь, пояснил. - В Колпаково большевики.

Расхватывая винтовки, бросились вон из вагона. На станции - суета. На платформах юнкера расчехляли орудия. Посторонних как ветром сдуло. От командирского вагона спешил Чернецов с офицерами. Beтер трепал полы их шинелей.

- Ста-ановись!

- Криндач, Сидоренков - к командиру!

- Ми-иррнаа!

Чернецов, закидывая голову, напрягая высокую мускулистую шею, коман;довал:

- Второй взвод, занять и удержать!.. С Богом!..

Паровоз с площадкой вывез и высадил взвод в пяти верстах от Колпаково. Рассыпали цепь. Проваливаясь в глубоком снегу и закрываясь от бью;щей в лицо сипуги, два часа добирались до станции. Тревога оказалась ложной. Выставив заставы, взвод засел на станционном телеграфе.

На другой день прибыла от Щетово конная разведка, передохнула и ушла дальше на Дебальцево. Повлажневший ветер гнал с запада тучи. Снег набух водой и налипал на сапоги бродивших меж путей партизан. Вечером прошел без остановки прорвавшийся сквозь Украину эшелон какого-то полка. Отскочившие на всякий случай от насыпи и залегшие чернецовцы наблюдали, как налетали на прорези прицелов и уносились во мрак теплушки. Сквозь грохот колес неясно перекликались казаки, угадывался паутинно-тонкий запах сена. На задней площадке рядом с часовым курил офицер в баш;лыке поверх фуражки. Красный огонек, подрагивая, унесся вместе с послед;ним вагоном и долго еще мерещился вдали.

Подкравшийся с ночью мороз заледенил подтаявший снег. Бусинками шуршал и сыпался он под ногами сменявшихся застав. Разведка не возвращалась.

Бессонная ночь тянулась невыносимо долго. Под утро в поле несколько раз бабахнуло, и Курочкин вывел взвод за станцию и положил на снег. Морозец обмяк. Размывая поздний свет, стало накрапывать.

- Сколько еще нам тут лежать?

- Пока не примерзнем... Поднимайтесь, господа, все равно ничего не
видно.

- Но-но, без команды...

Ельпидифор приподнялся и сел на корточки. Влага извивалась по шиф;ру полупогонов, капала с козырька.

- Когда-нибудь - весна, господа,- говорили в цепи справа.- Вишни белые, яблони розовые. Солнце садится. Свет, знаете ли, такой... тихий...

- Не плачьте, большевики услышат,- семинарист Попов хихикал с закрытым ртом, морща тонкий, нос.

- Слово и есть материализация сути, в остальном человек - набор
химических элементов, как и прах, из которого он рожден, в который и возвратится, - гнал слева кто-то из студентов.

- Криндач, ради Бога… Хотя бы не здесь!

- А что вы придираетесь, хорунжий?

Посланные разведчики противника не обнаружили, и Курочкин увел взвод опять на станцию.

Днем подошел отряд. Чернецов получил в подкрепление две сотни Де;сятого полка, сотню Пятьдесят восьмого, артиллерийский взвод, семьдесят партизан 1-й Донской добровольческой дружины и двинулся выбивать большевиков из Дебальцево. Один за другим тронулись, отдуваясь паром, пасса;жирские № 3 и № 3 bis. Партизаны ехали, как пассажиры, с билетами. В ап;паратных на станциях оставляли караулы, блокируя связь. На последней стояли больше обычного. Настороженно, жадно следили за каждым шагом коман;диров. Чернецов, обтянутый ремнями, выбритый и подобранный - из-под па;пахи не выбивалось ни волоска, - распоряжался в группе офицеров. Из ап;паратной выскочил, поскользнувшись, хорунжий из 1-го взвода; разогнавшись, с трудом остановился, проехал на подошвах:

- Отвечают: "До особого распоряжения совдепа"...

Чернецов усмехнулся, сбивая в яблоки румянец на щеках, и подтолкнул одного из офицеров к паровозу:

- Выступаем! Трогай!

Через четверть часа поезд дошел до дебальцевского семафора. Спрыгнувшие с паровоза офицеры арестовали ничего не соображающего часового. Выгрузились. Колоннами повзводно, не дожидаясь № 3 bis, - марш вперед... По дороге разоружили бредущую вразброд смену к семафору.

Ельпидифор старался не сбиться с ноги, напрягал бедра, сапоги сколь;зили по оледенелому снегу. Хлюпала, тихо журчала, разгоняемая пленка дождевой воды. Рассыпались в цепь.

- Чего не стреляют?

- Не ждут...

- Погоди ещё...

За двести шагов до приземистых кирпичных зданий хлестнул первый выстрел, второй... Ударил, загорячился пулемет.

- Ложись!

Упал, касаясь подбородком холодного.

- Взвод! Прицел постоянный!..

-Смелее, орлы! Не трусить!..

Слева, от кадетского взвода:

- Витьку Полковникова убили!..

- Ах, сволота...

- В чем дело, поручик? Что у вас за заминка?

- Сейчас...

- Вон он, на крыше... Пулемет!.. Видите?..

- Ну, так стреляй!..

Козырек мешал, и Ельпидифор склонил голову к руке, сдвинул фуражку на затылок.

- Bзвo-од... пли!

Торопливо дернул спуск вслед за залпом.

- Ага! Не нравится?..

- Взво-од!..

Камешком, скачущим по воде, разбрызгала снег перед цепью очередь.

- Пачками!..

- Господин есаул, я подниму, пока не пристрелялись...

- Сейчас площадка подойдет…

У правого локтя зашипело, как штырь раскаленный в снег воткнули.

- Спокойно... Выцеливайте хорошенько, господа...

«Не вижу... Куда целить?..» Впереди косо чернел край торчащей из-под снега шпалы. Пополз туда, черпая рукавами воду и зернистый снег. Птичкой свистнула-пожаловалась пуля. "Ты смотри: убьют еще..."- подумал, как о ком-то чужом. Добрался, кособоча шею, осторожно выдвинул над черным де;ревом край глаза...

Двадцать минут перестрелки показались долгими часами. Наконец, под;тянувшаяся артиллерия двумя выстрелами решила дело. Стонущий, гнущий к земле звук врезался, брызнув дымом и кирпичами, в стену депо. Грохнуло и оглушило. Второй снаряд ударил по крыше содрогнувшегося, вокзала. Скользнул вниз и бесшумно в общем грохоте упал пулемет.

После взрывов Чернецов вскочил, призывно замахал револьвером. Пар;тизаны поднялись на "ура". Стрельбы не слышно, лишь крик рвется сквозь звон в ушах. Ельпидифор видел, как из здания выскочил, радостно раскинув руки, и обнял набегавшего поручика кто-то в солдатском. В зале третье;го класса с шипением била из разорванной трубы вода, бледнели в полу;мраке лица, скулил ребенок. В вылетевшие окна ломился, разметая гулкий шепот, сквозняк.

- Поручик! Осмотреть здесь все закоулки,- командовал Чернецов, не;видящим взором обегая толпу.

- Слушаюсь...

Дрябло свисал надорванный блекло-красный плакат: "Офицеры по гро;бам. Солдаты к нам. Казаки по домам". Меж путей вспыхивала и перекатыва;лась стрельба. Вдали, в низинке, за серым косым забором мелькали какие-то фигуры, по ним, припадая на одно колено, пачками палили развоевавшиеся кадеты. Из станционного буфета с невнятным кудахтаньем разбегались ст;ранные, одетые как на гуляние люди.

- Эшелон, целый эшелон ушел. Смылись...

- Возьмите наггяд и ступайте аггестуйте весь Совдеп,- начальствен;но картавил незнакомый офицер.

На перроне взводные свистками собирали партизан. Торопясь меж составов, Ельпидифор приостановился и подался в сторону. По красной стене теплушки бесконечно сползал пришпиленный страшным штыковым ударом человек. В сторонке - кучка чернецовцев, с ними - Ассирецков.

- Кто это?- спросил Ельпидифор, сторонясь гнущегося к земле приклада, и как сквозь пелену разглядел склоненную на грудь темную с проплешиной голову.

- Да этот... великий полководец комиссар Коняев...- мелко дрожа голосом, выдавил сквозь сомкнутые челюсти Ассирецков.

На перроне Курочкин перечислял Чернецову:

- Пять пулеметов, вагон винтовок, патроны...

- Потери?- перебил тот.

- Мизер. Двое убитых.

- Кто второй?

- Пятибратов.

- Который?

- Из высше-начального.

С востока - многократный свист. Кутаясь в дым и пар, сигналя забытому на путях убитому, к станции подползал № 3 bis с казачьими сотнями. К нему, ожидая посадки, потянулись из здания ошалевшие пассажиры.

* * *

На Новый год зима напомнила о себе. С утра повалил снег, запуржило, на шестидесяти шагах ничего не видно. Мокрые хлопья залепляли глаза и уши, вели докучливый, суетливый хоровод. Ветер изредка отстранял тучи, пропускал солнышко полюбоваться на мягкие волны заносов, пыхающие в ответ нестерпимо. И вновь несло и вьюжило, и гнулись к земле зашоренные башлы;ками взгляды.

Партизаны несли караульную службу на мелких станциях, патрулировали, пропускали в Донскую область спешащие с фронта эшелоны. Офицеры телеграф;но переругивались с большевиками. Молодежь хвастала перед более молодыми. В задымленной, пропитанной солдатским духом комнатенке - дилетантская ру;гань и ленивая мальчишеская трепотня:

- Десять дней - и угольный район очистили. Бескровно. Единственный случай - один краснопузый выбросился из окна и - прямо на штык...

- "Донской Рененкампф"... А помните Ровеньки, господа?

- Кстати! А эта татарочка?..

- Господа, чья очередь в патруль?

- "Чья-чья"... Кисляков, Ассирецков, чего сидите? Пригрелись тут, пони;маете ли...

Желтый от бессонницы Ельпидифор уходил в патруль. Давно знал он за собой способность быстро и четко делать, а потом суток двое вспоминать и переживать. Особенно ночами. Бой в Дебальцево, переползание под пулями стерлись, и сейчас он мог вспомнить две размытые картины: серый зернис;тый снег перед глазами и ослепительно белое из-за шпалы небо. Иногда с коротким внутренним, похожим на выдох смешком вспоминалось чувство бесси;лия, когда не видно бьющего по тебе противника. И лишь одно видение, до;рисованное и приукрашенное воображением, вставало перед ним неотступно...

- Тебе жалко их?- спросил как-то в упор Ассирецков.

Ельпидифор медлил с ответом. Ассирецков окунал в плечи голову, прис;тально косил черным глазом через поднятый, побеленный снегом воротник. Он притопывал, пряча ледышки рук в рукава, а Ельпидифор видел его там, тогда... в толпе, рассматривавшей приколотого к стенке человека. Можно было понять ожесточение в бою... У Толстого в "Севастопольских рас;сказах" русские и французы прекращают драться и вместе убирают убитых и раненых. А эти?...А мы?.. И становилось ясно, что мы с ними так не сможем...

- Так что?

- Видишь, как получается,- заговорил Ельпидифор, но слова шли не те, не то он хотел...- Язвы времени на теле общества лечить штыками!.. Те;ла убьем, души отравим. Победим! Жутко...

- Брось, - резко оборвал Мишка.- Это не тот случай. Они и есть язва. Кто был никем, тот станет всем... оставаясь ничем. Вот чем это кончится. Тут рассусоливать нечего. Выжечь!..

- Это наши солдаты. Еще два месяца назад...

- Это дезертиры! Смотри, я за тебя поручился.

Ельпидифор промолчал. А ночью снова проснулся от случайного шума часа в два ночи и лежал до света, мучимый осознанием бессилия. Накручи;вая себя, перебирал в уме сотни спасительных, как казалось, вариантов. Нет, не поможет. И по кругу в который раз: если мы их так хладнокровно уничтожаем, то как же они будут уничтожать нас?..

Гася обостренные ночью страхи, неминуемо приходил рассвет.

На дворе — теплынь безветрия. Застыли деревья. Сквозь снежные чех;лы проглядывала снизу сглаженная изморозью чернота ветви. Начинало под;таивать. Патруль толокся на перроне - руки в карманах, винтовки на ремнях, - приглядывался к причалившему составу. Башлыки скрывали номерные знаки на погонах, но лица казаков казались Ельпидифору странно знакомыми. Патрульные пошли вдоль теплушек. Вдруг Ельпидифора гулко ударили по спине, и прямо на ухо грянуло:

- Тихошка! Здоров!

Ельпидифор обернулся. Перед ним - круглое в каштановой бородке лицо Герасима.

- Чего молчишь? Обалдел на радостях?- плясала на лице улыбка. При;тянул к себе растерявшегося Ельпидифора.- Ты-то чего тут делаешь? И
форма на тебе какая-то новая...

Ельпидифор, готовый провалиться, улыбнулся и обнял Герасима:

- Воюем с большевиками.

Герасим не то укоризненно, не то удивленно покачал головой:

- Дома как?

- Не знаю. С лета не был. А ты? Возвращаетесь?

- Я с квартирьерами. Ох и дела... Под Катеринославом был'к задра;лись ...

- Эй, Калашников!- прямо над их головами подвыпивший, красномордый с бесцветными усами и бровями казачок высунулся из теплушки, подкинул и перехватил винтовку и тоном человека проштрафившегося, но готового, покрывая грехи, набедокурить еще больше, крикнул.- Как? Едем? А то давай к начальнику...

- Трогаем...

Из теплушки заорали:

- Кисляков! Уснул? Отстанешь!..

- Ну, счастливо! Бросай ты эти войны, вертайся домой...

Герасим, подхваченный руками, поднырнул под прибитую поперек доску, прощально помахал рукой. Ельпидифор, заливаемый стыдом, глядел ему вслед, как обворованному. Рядом деликатно кашлянул студент - начальник патру;ля. Вскинули поудобнее оружие и пошли по перрону.

Глава 2.

В самом конце ноября 17-го года лейб-гвардии казачий полк погрузился на станциях Дубно и Кременец в эшелоны и через Шепетовку, Александровск, Раздельную направился на Таганрог, в Область Войска Донского. Добирались неделю. Тонкий сладковатый яд разложения просочился и в гвардейские ряды. В Таганроге, предварительно разогнав одним своим видом запасные пехотные части, полк не выдержал и замитинговал, отказав;шись выгружать из вагонов полковое имущество.

Выделявшиеся полушубками гвардейцы смешались с серошинельной мас;сой солдат Турецкого фронта. Тут же крутились какие-то "личности". Гомон - как на ярмарке.

- С Каменской нас забирали, нехай туда и везут.

- Не желаем в Таганроге.

Обросшие, злые солдаты распаляли криками волнующуюся площадь:

- Долой войну!..

- Тоаррищщи!..

- Заговор!..

- Все старые режимы на Дон сбеглись!..

- Казаки! Есть приказ Войскового Штаба разгрузиться и нести в городе гарнизонную службу.

- Нечего там...

- Казаки! Я от имени полкового комитету...

Суча кулаком, кузнец пулеметной команды, здоровый, дураковатый казак, давался скороговоркой:

- У офицеров здесь, в Таганрогском округе, имения... Все знают. Ко;митет они купили... Зараз делегатов к атаману... Желаем в Каменскую и -
по домам...

На другой день после самовольной посылки делегации пришел приказ: гвардейской бригаде переехать в Каменскую. В Новочеркасске останови;лись. Есаул Атаманского полка Жиров утром побывал на Круге, жаловался на большевистских агитаторов и просил прислать в гвардейскую бригаду представителей от Круга и Правительства. К удивлению ждавших нахлобучки казаков, представители, отметив бравый вид однообразно и хорошо одетых, гладких на лица, гвар;дейцев, обратились к ним с приветствием и благодарностью за порядок и дисциплину.

Рослый и видный старый казак, сам, видимо, раньше служивший в гвардии, к ужасу господ офицеров начал свою речь словами: "Не забывайте, что мы потомки Пугачева и Разина..." Готовый сквозь землю провалить;ся командир полка скомандовал погрузку. Эшелоны двинулись к Каменской, где создавался барьер на пути напиравших с севера большевиков. В ваго;нах пересмеивались:

- А дедок-то? "Разин...Пугачев..." Им, гутарют, анахвему пели...

- Побесился народ. К нам на позиции комиссар приедет: "Товарищи, я столько-то лет сидел в тюрьме, а столько-то на каторге...". От дурак, думаю, нашел, чем хвалиться…

10 декабря выгрузились в Каменской, шумливой, языкатой станице. Сотни развели по ближним хуторам. Со всей округи потянулась к служивым родня, робко, но все громче заговорили, что пора бы и вовсе по домам. Службы в полку не было никакой. Лишь взвод с офицером трусил на станции поезда, препятствуя вывозу из области съестного. Были разрешены отпу;ска, и многие разъехались, прихватив винтовки и снаряжение. Перед Новым годом полк двинули было на Миллерово, но казаки замитинговали, и полк через день вернули обратно в Каменскую. Командир полка уехал в отпуск, ушел в отставку бригадный. А в Чертково и Миллерово плелись бесконечные переговоры с подошедшими большевиками - не то стрелковым полком, не то какой-то "колонной". Челноком сновали делегации, смущая и прельщая потерявшее голову казачество. При;крывавшие север области 5-я и 8-я Донские дивизии разлагались стремительно. Офицеры гвардейской бригады совсем пали духом. Один только подъесаул Атаманского полка Фролов метался по сотням, доказывал что-то казакам. Остальные ползали сонными мухами, переливали словеса из пустого в порожнее.

- Массовое помешательство... Ей Богу... Но прозреют не сегодня – завтра. Ни один народ еще не был врагом себе...

- Полноте, сотник. Крик "народ" уже режет слух. Пора понимать, что народ, потерявший духовность, становится населением. Была Древняя Греция, а теперь - Греция. Был Рим, а теперь - Италия...- цедил есаул Болдырев, начальник пулеметной команды, птичий глаз его, с черным яблоком во весь разрез, сердито косил.

- Народ... это... сброд...- с пьяной мечтательностью смотрел в
потолок только что присланный в полк хорунжий Иловайский.

Вася Борщев, дежуривший вестовым при штабе, чуть не засыпал, слушая из-за двери бесконечное:

- Можно привести коня к воде, но нельзя заставить его напиться…

- Посвистите.

- "Посвистите"... Пулеметная команда хором поимела в вагоне какую-то девку. А? Вот вам и "посвистите".

- Издержи демократии, господа...

- Как-кая демократия?! Основа демократии - добродетель. Почитай;те Монтескье...

- Ого, куда вас, есаул...

- ...А народ у нас - вор. Сами хвалятся: "Жид обманет, казак укра;дет..."

Забывшись, Вася ронял на грудь голову и просыпался.

-...Господин Романов... Как и все мы, он был несовершенен, грешен и несчастен...

- Эти не лучше.

- Да, удел их жалок. Но натворить успеют много...

- Измельчал народ. Основа всех этих ужасов - мелкая сущность.

Сменившись, Вася шел в сотню, а из-за окна догоняло:

- Чем выше культура народа, тем меньше кровопролитий...

В сотне, всколомученной "очередным туром переговоров" та же беда, лишь выражения позабористей.

- Вдарим по банку! Пустим большевиков. Нехай Корнилова бьют, а мы - по домам…

- Не деньги на кону и не ваши дурные головы,- вразумлял вахмистр. - Их к Новочеркасску и близко подпускать нельзя. Мужики их и так ждут - не дождутся. А осмелеют?..

Кутая голову в мягкую вонь овчины, заваливался Вася, открещивался от похитнувшегося мира; мысли, надоедливо твердые, истершие непривыкшие мозги, толклись и перещелкивались, потом уступали тяжелому до головной боли сну.

Большевики с трех сторон жали на область, готовились к решительным действиям, а воевать не хотел никто. Солдаты, охотно снимались с фронта, обещали разбить Каледина, но, доехав до Области Войска Донского, начинали митинговать и под шумок сматывались по домам.

- Все уезжают из-за самых жалких побуждений, предавая, интересы свободы,- сообщал один из большевистских командиров Рудольф Сиверс.

Воронежский отряд на станции Чертково сидел в эшелонах и ждал, что вот как только приедет новый командующий, вольноопределяющийся Пе;тров, так сразу и поедут выбивать казаков со станции Миллерово. Но прибывший вместе с Петровым эшелон драгун дошел только до Кантимировки и запил. Наступление срывалось. В Луганске Московский революционный от;ряд Саблина тоже особо в бой не рвался. Вновь засновали делегации, с "секретными поручениями", подбивали казаков самим разогнать Правитель;ство, обещали, что прекратят тогда войну.

- Разгоним,- схватывались молодые.

- Как ты его разгонишь?

- Кого вы слухаете? У Сырцова руки в казачьей крови...

- С чего это?

- Походный гутарил...

- Подтелков... Подтелков-то как?..

- Подтелков твердо стоит: «Казаки будут защищать Дон, но без офицеров. Долой погоны!»

- Ну, разве что так...

- Делегатов надо. И к Каледину, и к большевикам, и в Петроград...
Самим замиряться и Каледина заставить.

- Да уж посылали...

8-я дивизия, третьеочередная, разваливалась на глазах. Два полка ее разбрелись по станицам. Держался пока 44-й Донской, побаивался идти домой. От Чертково до донецких хуторов, где полк набирался, красногвардейцам на поезде несколько часов пути. Тут прежде, чем штык в землю воткнуть, десять раз подумаешь. То же самое три полка 5-й дивизии - до;нецкие и верхне-донские - Красную гвардию в свои станицы пускать не собирались.

- Сами всю контру переведем,- говорили казаки большевистским аги;таторам,- А вам у нас делать нечего.

Заметало хутора мелким, крупчатым, густоватым. Начинал расти день. На воробьиный шаг, а поди ж ты - заметно.

В начале января, истомив душу неопределенностью (да и предложения большевиков очень уж были заманчивы), дивизионный комитет 5-й дивизии во главе с вахмистром Елисеевым решил созвать всех фронтовых казаков на съезд в станицу Каменскую и миром решить, что делать дальше. Трое выборных: Елисеев от 5-й дивизии, хорунжий Ермилов - от 8-й и подхорун;жий Подтелков от гвардейских частей - разрабатывали повестку дня. В разгар приготовлений на рельсах у станции Мальчевской нашли листовки, из которых узнали, что 7 января открывается казачий съезд в Воронеже. Ермилова, Елисеева и еще четверых отправили в Воронеж узнать, что там за съезд, а Подтелков остался открывать свой - фронтовых казаков.

8-го спешенные сотни лейб-гвардии казачьего полка погрузили в эшелоны и вывезли в Ровеньки, задержать большевиков, наступающих от Колпаково и Щетово. Аристарх Борщев в воцарившейся бестолковщине, хотя и разведчик, остался с коноводами в Каменской. С ним вместе остался брат Василий.

Во вторник перед вечером на квартиру, где стоял с другими каза;ками Аристарх Борщев, зашли урядник-атаманец Скачков и какой-то батареец.

- Собирайтесь, казаки...

Тон такой, что поднялись, как по тревоге. Вася, бывший у брата, пошел со всеми. У калитки - подъесаул Атаманского полка Фролов и еще какой-то офицерик.

Долетел обрывок разговора:

- Лейб-казаков вывели...

- Да, ждать нельзя...

Скачков, приблизившись к насторожившемуся Фролову, успокоил. Тон фамильярный, а голос подрагивал:

- Алексей Константинович, вот надежные ребята... Если что – они от лейб-казачьего полка…

Вывернули на Донецкий и, пригибаясь под метелью, без строя, торопливо - к центру станицы. Пляска снежных нитей застила путь. Вася, приглядывавшийся сбоку к батарейцу, угадал в нем земляка и тезку - Василия Кухтина из поселения самой Вёшенской. Спросил у него:

- Куда это?

- Свою власть ставим. Казачью...

- Ну, разродились... Слава Богу...

На углу Резервуарной - исхлестанная вьюгой толпа в шинелях и полушубках: казаки местной команды, 2-го запасного, атаманцы... В тол;пе, как в карточной колоде, тасовались штатские. На резном крылечке покуривали, в мутной тьме нервно дрожали огоньки. Скачков (спиной к Фролову) - Аристарху громко:

- Бери всех гвардейской бригады. Будешь навроде коменданта.

Аристарх Борщев, внутренне польщенный, приосанился, расправил пле;чи и с расчетливой неторопливостью старослужащего стал отсеивать из толпы и строить отдельно казаков Атаманского полка и затесавшихся из 6-й гвардейской батареи.

* * *

- Василий, ты где? Шумни нашим: нехай идут. Собрался народ...

Фасонистый Вася Борщев, один из казаков караула, высунулся на школьное крыльцо, дохнул морозца и табачного дыма:

- Эй, господа атаманы! Заходи...

- Идем... Зараз...- нескладно и с ленцой отозвались из толпы.

На передних лавках напряженные, как взнузданные, лупали глазами выборные от полков. Аристарх через головы толпившихся у дверей по-хозяйски оглядывал переполненный гудящий зал, удовлетворение и тревога одновременно рисовались на его лице. По проходу, сутулясь, с наигранным смущением пробирался Подтелков, поглядывал сбоку на деловитого хохла Щаденко, басил вроде не к месту:

- Я тоже-ть портным был, когда парнем бегал. Еще как укалывал...

Щаденко кивал.

Казаки раздвинулись, и Подтелков усадил и расслабил в первом ряду свое громадное тело.

- Начнем что ль?

Аристарх успокоено опустился на каблуки - сейчас начнут.

Казаки нетерпеливо привставали, переговаривались, искали глазами закоперщиков съезда. Два молоденьких офицера: худой, узколицый Кривошлыков и красивый полногубый Дорошев постреливали взглядами, присоседились к батарейцу Подтелкову. Там же поблизости Аристарх приметил земляка - базковского подхорунжего Ермакова из 2-го запасного полка.

- Давай, Подтелков, открывай,- выкрикнули из зала.

Подтелков с делано-смущенной гримасой поднялся:

- А почему я?

- Ты дюжей всех,- дурашливо хохотнул кто-то.

- Давай, тебя уполномачиваем.

Подтелков под оценивающими взглядами, помедлив, шагнул к сцене и поднял свое монгольское под пышным чубом лицо.

- Станичники! - и выждал, устремив обычно хитроватые, а теперь свинцово-тяжелые глаза поверх голов.- Собрались мы тут вот по какому случаю...

Казаки примолкли. Быстро, без особых споров прошли в президиум Дорошев и Кривошлыков. Рядком, уставя бороды, сели представители третьеочередных полков, прямо деды на станичном сборе. Взялись за повестку:

-Об мире давай! Чтоб замириться,- единодушно загомонил набитый зал.

- Чтоб Красной гвардии не было. Hexай уходят...- вскинул пятерню бородач из 44-го.

- Вот именно!

- Каледина чтоб в шею...- фальцетом вскрикнул пропойски обрюзгший казачок местной команды.

- Помилуйте, братец, его все население выбирало...

- Ну да, рассказывайте, Каледин сам захватил власть...

- Об мире!.. Нехай договорятся…

И весь зал: слитая казачья масса, и дерганные с ранней сединой вышедшие на фронте в офицеры из простых, и ладные, воинственные интендан;ты, - пошумев, сошелся на едином:

- Об мире!

Вася Борщев, протискиваясь за спинами, пробрался вдоль стены и стал у бокового выхода, рассматривая многоликий зал, где вскидывались в ожидании слова папахи и вскакивали с призывами и поправками люди. В президиуме, грудью налегая на стол, упоенно строчил бумаги Кривошлыков. У сцены шушукались казаки местной команды и приглашенные шахтеры.

Не вникая особо, успокоенный слаженным рабочим гулом съезда Вася выглянул на двор, где несли наружную охрану казаки-атаманцы и трое из его взвода, оставленные полком коноводить. Смерка;лось. В окнах стеснившихся домов светились лампы. А над ними, гася иные болезненно слабые краски, подпертый чернью крыш и веток полыхал закат.

От вокзала торопливым шагом опоздавшего человека шел знакомый хорунжий из дивизионного комитета. За ним в толпе казаков торопились какие-то люди, напрягшиеся и сжатые, как в драку. Казаков по обычаю пустили без разговоров, а чужим Василий заступил дорогу. Но хорунжий похлопал его по плечу и тем, сбившимся, призывно кивнул.

Вошли, расточая ощущение неясной тревоги, и сразу же, сбиваясь с на;езженной колеи станичных сборов, зашуршал съезд, зашептался по заугольям. Уже через полчаса Вася случайно подслушал, как один из пришедших, губас;тый, в студенческой куртке, перешептывался в коридоре с тонкоусым властным хохлом:

- Подозрительный офицер...

- Эсер,- успокаивал хохол.- Из боевых.

- Надеюсь - левый? Там еще один... и подхорунжий. Целая оппозиция.

- Ничего... Сейчас прощупаем,- и хохол жестом вызвал из тьмы кого-
то невзрачного.

Безмолвно и внутренне усмехаясь (так наблюдают за тайком курящими мальчишками), Вася ждал. Подошли казаки местной команды. Хохол в лоб им сходу:

- Кого головой в ревком думаете, хлопцы?

Казаки, пережимаясь плечами, как о решенном:

- Подтелкова...

- А ты шо скажешь?

- Подтелкова,- подтвердил хорунжий из дивизионного комитета.- Каза;ки за него. В частности гвардейская батарея слепо ему верит и глубоко уважает, как боевика, так и революционера.

- А може сам? Га? Угу, добре... Двигайте Подтелкова.

- Подтелкова я более или менее знаю,- говорил студент и, проходя,
пристально глянул посторонившемуся Василию прямо в глаза своим неподвижно-упорным, рыбьим взглядом.- Но надо ему товарища. Нашего...

А зал бушевал:

- У правителей средств нету, а партизан формируют. Нам ни'дной не доверяют. "Изменники, гутарют, и предатели Дона", - жаловался здоровый казачина из 28-го полка.- Нехай партизан распустят...

-Ты про "добровольцев", про Добровольную армию...

- Во-во, нехай распускают. Мы Дон и сами защитим. Не надо нам...

- Верно. Гнать их, паразитов...

- Станичники,- невпопад кричал дорвавшийся до слова урядник-атаманец.- Комиссары посылают части на фронт брататься, а на Дон - сражаться Я одного перевстрел, гутарю: "Вы ж так всю Украину отдадите". А он мне - сто в гору: "Я, гутарит, - вятский..."

- Не об деле. Слазь...

- Братья!.. Станичники!.. Мне.. .слово...- стонал, потрясая папахой,
измученный, рано поседевший казачок, выбрался, долго крестился на передний угол, кланялся залу и президиуму, потом обдернул шинель и застенчиво уговаривающе.- Все пустое, станичники. Главное: замириться и - домой…

- Праль-нааа! В середку засадил!

- А ну-ка! Братья-казаки! Товарищи! Мы, шахтеры, зараз бросим рабо;ту, и тут всё встанет... Товарищи! Нельзя по домам. Контра не спит. Поме;щики и капиталисты...

- Тю-уу...

- Чё "тю"? Чё "тю"?

- Нельзя домой, товарищи! Кровопийцы нам жизни не дадут!..

- Верно! Бей буржуев и офицеров!

- Постой, постой!- престарелый, недавно выбившийся за заслуги в хо;рунжие сверхсрочник растопырил пальцы примиряюще вскинутых рук.- Зараз давай об мире. Мы - казаки, наше дело казачье. А начнем "Бей тех, бей этих!" - добра не будет, тут жидовни слетится - гибель...

Наэлектризованный криками и страстями Вася чуть не в припрыжку выскочил на двор, просвежиться. К крыльцу еще подвалила толпа. Передний (по внешнему виду – доктор) энергично помахивал снятой с руки перчаткой. За толпой громыхала набитая доверху кипами бумаги телега.

- Александр Владимирович! Как вы тут?..- бросились из-за угла.

- Товарищ Петров пришел в ужас от нашей поездки. Здравствуйте,
товарищ...- доктор по-хозяйски шагнул на крыльцо,- Как настроение, товарищи казаки? Привет вам от московского пролетариата,- сунул растерявшемуся Васе цепкую ладонь, резко потряс; проходя, уже в дверях обернул;ся. - Литературу раздайте товарищам казакам...

Размашистым боевым шагом прибывший поперся прямо в президиум.

- Я - представитель Московского военного округа Мандельштам. Вот мой мандат. Мандельштам... Мандельштам...- энергично тряс он руки президиуму.- У вас, я вижу, полумрак. В поселке нет ни фунта керосину. Я узнал на станции... А в Москве нет хлеба. Непорядок... Надо немедленно свергать Каледина и открыть, наконец, железную дорогу... Мандельштам... Дайте мне слово для приветствия.

У Подтелкова при виде московского гостя глаза разбрелись по ли;цу. Нехорошее, холодноватое шевельнулось в груди. "Врюхалисъ... Уже тут… В один миг...". Глянул снизу в профиль обернувшегося к залу Мандельшта;ма, не выдержал, заерзал. А тот спокойно и уверенно заговорил, сыпанул казакам в души угольки обжигающих слов. Слушал, обмирая Подтелков, как вскипал, но еще сопротивлялся зал. Выкрикивали из углов:

- Нас не купишь... Не продаемся жидам!

- Тоже, видать, власть! Не нашлось там русского, чтоб на Дон послать?

- Там у них, почитай, один Ленин русский, остальные...

Но приезжий, посмеиваясь и помахивая отрицательно рукой, говорил и говорил и заговорил-таки казаков.

Так и волновался бы успокаивающийся зал, как вода в мелком корыте, но протиснулся к Кривошлыкову кто-то из дивизионного комитета:

- Телеграмма в штаб фронта от Каледина, чтоб повязать нас всех.
Командующий в штаб дивизии передал, пугает...

- Повязать?- Кривошлыков задергался, зашарил глазами.- Что делать будем?

Президиум смутился, а приезжие - профессионалы - разом взяли быка за рога. Губастенький студент зашептал на ухо Подтелкову. Тот, сурово хмурясь, объявил перерыв, но из зала никого не выпустили. У дверей – караул, чтоб не было какой измены. Доктор забегал, собирая шахтеров. Набились в комнатку. Тесно, смрадно. Под мигание травимых духотой свечей зашептались.

Студент и доктор напирали, нависали над Подтелковым, как ястребы над медведем. Подтелков, избегая их взглядов, всматривался в своих, а те, в свою очередь, опускали глаза.

- Я ставлю вопрос ребром,- яростно шептал Мандельштам.- Или нас сейчас арестуют, или мы арестуем все власти в поселке и объявим себя
правительством...

Наконец, Подтелков, заваливаясь на скрипнувшей скамье, потянул из кармана сложенную вчетверо бумагу. Через плечо, не оглядываясь:

- Кудинов, местную команду...

Разворачивая потертую на сгибах бумагу, заговорил обретшим былую твердость голосом:

- Этих восемнадцать брать надо в первую очередь.

Еще один студент, брат Дорошева, схватил бумажку и, лапая брючный карман, шагнул к двери.

- Я напоминаю вам о власти...

- Ну? Как?..

- На удачу казак на коня садится, на удачу его и конь бьет...-
зачесался кто-то из комитетских.

- А ну тебя к черту,- казак Федосов хлопнул ладонью.- Если этот
не брешет, и вправду нам мануфактуру из России пришлют…

- Керосину…

-...И керосину... то, конечно, объявляй...

Шумно вздохнув, Подтелков поднялся.

* * *

Тяжелая, смутная ночь нависла над станицей Каменской. Переворачивали казаки власть, шли в незнаемое, в неизведанное, как во сне. Брали из постелей офицеров теплыми:

- Ты смотри, граната на боевом взводе...

- Ждали, сволочи...

Со страшным свистом разворачивалась пружина, закрученная за века. На съезде злые вскрики над ошалевшей толпой:

-Правительство было выбрано, когда трудовые казаки воевали на фронте...

- Не верьте в неказачий съезд. Мужицкий кожух призван прикрыть про;реху в царском мундире генерала Каледина. Не выйдет…

- Кто за то, чтобы наш съезд казаков-фронтовиков объявить властью на Дону, а Войсковому правительству сдать дела, прошу поднять руку!..

Василий рванулся со всеми брать каменские власти, но Аристарх, учуяв недоброе, цыкнул:

- Куды? Сиди...

Как во сне, наяву подошли из России эшелоны еще двух полков с квит;ком от большевистского главкома Антонова. Выборный командир, сотник Смир;нов, служака лет под сорок, выслужившийся вахмистр лейб-казачьего полка, блистая выправкой, представился новой власти и получил бумагу с печатью дивизионного комитета: занять железную дорогу от Лихой до Зверево. На рассвете сообщили: заняли...

Только отправили Смирнова, Подтелков выцепил из караула остальных лейб-казаков. Аристарха по плечу похлопал, но легонько отстранил:

- Ты пока мне здесь нужен…

Остальных оглядел придирчиво:

- Фамилия?

- Родимов.

- Дуй в Ровеньки, принимай командование полком, - обернулся, поманил Кривошлыкова. – Накатай ему мандат…

Казак 1-й сотни Родимов хлопал глазами, как та сова. Не знал, горевать или радоваться.

- Назначаешься временно, до выборов, - давал ему наставления Подтелков. – Главное – полк нехай вертается. Чтоб офицерье, значит, не стравило вас там с красной гвардией…

Утром - ослепительно-холодный блеск солнца и снега. Черными ворона;ми люди. Колокольный звон, отдаваясь в гудящих от бессонной ночи головах, бухнул, поплыл, всколыхнув притихшую станицу. Измученный сомнениями ревком собирал людей на площадь.

Подтелков, крестясь и кланяясь, начал не то сбор, не то митинг:

- Отцы и братья! Мы, ваши сыновья, просим извинить… Мы сегодня ночью, не спросясь вашего благословения, совершили революцию...

Вася Борщев в толпе сдерживал напирающих людей, прикрывал с казаками новую власть - ревком. В голове - сумбур от разноголосицы.

- Послушайте, Сырцов, это какая-то путаная и довольно трусливая речь. Что он говорит? Нет, я хочу сказать товарищам казакам…

- М-м-м...

- Я ясно вижу сочувствие массы к свершившемуся факту.

Подтелков спрыгнул с телеги, облегченно перевода дыхание. Полез кто-то из офицериков. Приезжий доктор с решительным видом тоже хва;тался за обод. Подтелков его лапищей за плечо:

- Послухай, я тебя прошу… Дюже уж… это...

- Пусть говорит.

Полез.

- Товарищи!..

- Жид, какой станицы? Жидовской?

Хохот. А тому хоть бы хны. Говорит. Завел народ. С какого-то офицера стали рвать погоны. Обыватель - по-хозяйски громко:

- Водка не подешевела?

- Нет. Пять-пятьдесят.

Казак-батареец его за шкирку:

- Ты над кем шуткуешь, гнида?

Вылез старик. Толпа примолкла, слушает. Вася, удивленный тишиной, поднял на говорящего глаза.

- Буржуи грабили, а мы будем грабить награбленное. Станичники,
чего нам бояться? Нас нечего грабить, мы сами голый народ, а у кого
есть чего бояться, те нехай и боятся...

- Веернааа!!!

Улыбки ревкома. Подтелков, удовлетворенно окинув взглядом площадь и оратора, оборачивается, оставляя за спиной бесперебойно заработавшую машину, подправляет указательным пальцем усы. Озадачивает соратников вопросом:

- Революцию-то мы совершили. А где у нас средства?

Глава 3.

Ельпидифор привык к военному образу жизни. Подъем, отбой, кормежка, общение на уровне сигналов, режим, распорядок, субординация - казалось, он рожден для этого.

Чернецовский отряд после Нового года был отведен в Новочеркасск и с 5-го числа нес в городе караульную службу, сменив падавших после Рождества в обморок ребят из студенческой дружины. В караулку на Хотунке к партизанам приходили друзья и родственники,

За окном стемнело. Неестественный газовый свет бледнил лица. В углу живыми лежали сброшенные шинели.

-Теперь они голову поднимут, из всех щелей полезут. Это их давний план, - ни к кому вроде не обращаясь, говорил зашедший к Попову изможден;ного вида приятель-семинарист.- Главное для них - Россию развалить, чтоб захватить здесь власть,

- При чем тут евреи? Немцы - да!- отозвался из угла с койки Ассирецков, покачивая свесившейся обутой ногой.

- Вся революция делается на немецкие деньги. В "Вольном" Доне" бан;ковские документы публиковали,- подтвердил Попов.

- А ты фамилии под документами внимательно читал?- худое лицо семинариста сразу напряглось.

- А что?

- Ничего. Они еще в 6-м году в Киеве кричали: "Мы дали вам Бога,
дадим и царя!"- Семинарист, заволновавшись, заерзал худым задом по деревянной лавке.

Ельпидифор только что сменился с поста и лежал, как и Ассирецков, на койке - нога на ногу, руки за голову. Страдальчески морщась, он шеве;лил нестерпимо свербевшими пальцами ног и с шипом втягивал сквозь зу;бы воздух. На посту руки и ноги с пару сошлись.

Ой, вы, морозы, ой, вы, морозы,

Вы морозы крещенские, лютые,

Ой, зазнобили, ой, зазнобили,

Зазнобили сера волка в камыше...- затренькал на мандолине один из гимназистов и улыбнулся Ельпидифору. И Ельпидифор за долгое время в первый раз подумал, что после дежурства отпросится ночевать домой, и надо будет зайти к Машеньке.

- ...Мне одну книжечку показывали, говорят, купили в Петрограде буквально за два дня до отречения государя. Я даже выписал кое-что...

- О, господи! Теперь такое пишут...

- Вот. "С помощью нужды и зависти, и порожденной ими ненависти мы двинем толпы черни и сотрем их руками всех, кто стоит на нашем пути... Народ, слепо верящий печатному слову, питает слепую ненависть ко всему, что он считает выше себя, не понимая необходимости существования классов и социальных различий... Толпы черни с наслаждением бросятся проливать кровь тех, кому они, в простоте своего неведения, завидовали с колыбели, и чье имущество они смогут тогда грабить. "Наших" они не тронут, ибо момент нападения будет нам известен, и мы примем меры к ограждению своих"...

- Что там за "словесность", юноша? "Манифест Коммунистической партии"?- спросил Сидоренков.

- Нет, протоколы сионских мудрецов.

- Это фальшивка, господа. Я сам еврей и никогда не скрывал этого…

- Тише, Гершанович! Какой вы еврей? Вы - выкрест. Дальше...

- "Однако даже свобода могла бы быть безвредной и найти место в
государственном обиходе без ущерба для благоденствия народов, если бы
она держалась на основе веры в Бога... Вот почему нам совершенно необходимо подорвать всякую веру, вырвать из народных умов сам принцип Божества и духа, заменив его арифметическим расчетом и материальными потребностями. Чтобы забрать в руки общественное мнение, мы должны приве;сти его в состояние полного разброда, дав возможность высказывать со всех сторон столько самых противоречивых мнений в течение столь долгого времени, чтобы народы окончательно потеряли голову в этом лабиринте, придя к заключению, что лучше всего не иметь вообще никакого мнения в политических вопросах, понять которые не дано обществу, ибо их пони;мают лишь те, кто им управляет. Это первая тайна..."

- Повторяю, господа, это фальшивка!

- Какая фальшивка? Вы в окно гляньте, что в России делается...

- Н-да, сомнительно. Слишком уж откровенно. А, господа?- поднял голову Ассирецков.

- Как она называется, эта книжка?

- Сейчас... "Близ есть, при дверех (О том, чему не желают верить и что так близко)".

- Я вам еще раз говорю, господа, это фальшивка!

- Ну-ну, Ефим...

- Ну, а дальше там какие тайны?

Резко распахнулась дверь, и партизан в финской шапке с порога крикнул:

- Снимаем все посты, приказ Чернецова!

- Что случилось?

- В Каменской измена. Две дивизии передались большевикам,- частил, непонятно, чему радуясь, партизан.- Наших уже на Сулин отправили...

- А как же кадровые?

- "Кадровые"... 16-й полк отказался выступать на Матвеев Курган. Ушли бурсачники к себе в Манычскую.

- Неужто две дивизии?- переспросил Ассирецков.

- Что-то не верится,- сказал Елъпидифор, рывком садясь и берясь
за сапоги.

Какое-то время молчали, обдумывая известие.

- Я вообще-то за вами,- съехидничал посланец, поглядывая на Сидоренкова.

- Да...- Сидоренков хлопнул себя по коленям и поднялся.- Выходи
строиться! Вольноопределяющийся, снимите посты.

По городу гулял завернувший из задонской степи ветер и вкупе с крещенскими морозами выжигал все живое. Синел небогатый звездами свод. Налившаяся луна запуталась в телеграфных проводах у вокзала и никак не могла взойти, выкатиться на небо. Плакат "Родина в опасности" трепетал надорванным углом над строем отряда, застывшего под фонарями в стонущей от ветра, хрусткой от мороза ночи. У дверей вокзала - офицерский караул. Блеск погон, шевроны, штыки. За углом дрожал крылом заведенный автомобиль. Стук мотора терялся в ветре и лязге сдающего состава. В здании вокзала почтительное шевеление, как всегда в присутствии высокого начальства. Войсковой атаман только что провожал лучших, популярнейших членов Донского правительства уговаривать Подтелкова.

В строю - дробящий крошево снега перестук каблуков. Beтер рвал и сносил клубы пара. В такт перестукиванию ног колебались пересекающими друг друга дождевыми разводами черные штыки. Ельпидифор стыл в строю вместе со всеми. От мороза покалывало в носу. Глаза слезились. Переминаясь, он поглядывал вверх. Луна белела и, казалось, сокращалась на глазах, улетая в небо. Пятна на ней сливались в улыбающуюся физиономию.

Грелись тихим разговором.

- Слыхали? У нас новое правительство. Объединенное.

- Ну да. И все надеются, что хохлы выступят на защиту Дона.

- Тут свои не хотят...

- Говорят, Голубова выпустили, партизанский отряд будет собирать.

- Чего там они в правительстве думают?

- Это не наше дело...

- Я всегда говорил: мы мало расстреливаем,- бубнил кто-то в офицерском патруле, проходившем позади строя.

- Да будет вам, ротмистр, тоже нашли тему.

- Что значит "будет", прапорщик? Я, между прочим ...

- Тише, тише, господа!

- Я погоны при государе императоре получал, а вы - при проходим;це Керенском.

- Тише, господа! Стыдитесь, прапорщик!

- Виноват, господин полковник...

Слаженный, как часовой механизм, хруст снега под сапогами. Ветер срывает с неутоптанного края перрона поземку, несет ее, рассеивая мельчайшими блестками, сахарной пудрой. В строю неймется:

- Не верю я в это объединенное правительство. Как бы хуже не было ...

Стонет, побитой собачонкой южжит по закоулкам прибившийся к жилью иззябший в степи ветер. Плачет, жалуясь. И накатывает на сердце неизъяснимая тоска.

Проводив делегацию, Каледин делал смотр чернецовскому отряду. Не;высокий, исхудавший Чернецов с оголенной шашкой шел, чуть отстав, и смо;трел в седой затылок Донского Атамана.

Без малого двести бойцов стояли перед Калединым стройной шеренгой, и каждый смотрел ему в глаза. Они уже знали о страшной измене, зна;ли свои силы и знали, что их ждет. И Каледин старался честно смотреть им в глаза, но его взгляд профессионального военного постоянно споты;кался о разнобой в одежде построенных по росту чернецовцев. Студенты, гимназисты, вот из реального училища, вот из коммерческого. Эти здоровя;ки - семинаристы. А вот в черных шинелях из старших классов кадетско;го корпуса, совсем мальчишки. "Мальчики, мальчики мои..."- шептал про себя атаман. Он хотел обратиться к ним, чтобы воодушевить на бой, на победу... "Славные птенцы","цвет донской молодежи"- эти слова Митрофана Богаевского были как нельзя кстати сейчас... Но сплошным строем пошли привычные серые шинели юнкеров, взгляд уперся в безусые лица (многие, невзирая на мороз, были в фуражках), высокие слова ушли, и снова – «Дети… совсем дети… Мальчики, мальчики мои…»

Так он ничего и не сказал. Вернулся к середине построения и молча благословил их на фронт.

* * *


Казаки-денисовцы - славный 11-й полк - добрались до Дона без потерь и приключений, даже повеселились в дороге. На одной из станций плясал цыган с арапником, вызывал на спор любого, кто его перепляшет, 25 рублей давал. Поглядели казаки, поглядели - нет достойных, всех про;клятый цыган побивает.

- А ну,- додумались,- шумните Ивана Рябчикова.

Пошли, позвали Рябчикова. И стали плясать цыган с арапником, а Ряб;чиков с шашкой и со стаканом воды, на голове. Толпа собралась, кидали деньги на кон... Переплясал Иван Рябчиков цыгана, тот с досады кнут сломал.

Приехали, стали на Хотунке. Чистились, наводили порядок с дороги. На горе величаво сверкал куполами соборов Новочеркасск.

15-го утром сотенные комитеты подняли, как по тревоге: немедля отобрать надежных людей, поддержать Войсковое правительство на переговорах с самочинным Каменским ревкомом. Комитеты, невзирая на давление присланных сверху чинов, традиционно послали представителей "погля;деть" и тех, кому сами доверяли. Одного - от офицеров, другого - от казаков. От казаков отправился, несмотря на чин, Прокофий Титов, первый ру;бака полка, ныне младший офицер 6-й сотни, вторым пошел обходительный с казаками подъесаул Каргин Никита, офицер дельный и от политики дале;кий. Не знал Каргин других забот, кроме дел сотни, казаков учил, сам учился. Чтоб поставить удар, с велосипеда рубил лозу, виляя всякий раз от чрезмерного "с плеча" замаха, на брусьях ходил на руках, сняв очки и морща натужно чужое, наливавшееся, кровью лицо. После всех переворо;тов службу нес так же старательно, в политику не лез.

- Да кто он такой? Подтелков-то?- спросил у Каргина Прокофий, когда с соответствующими бумагами отправились они в Новочеркасск,

- Из неизвестности свалился. В гвардейской батарее – взводный урядник, - скучающим голосом отозвался подъесаул, рассматривая все это мероприятие, как возможность прогуляться по морозцу, освежить голову.

На переговоры они с Каргиным опоздали не на много, но нить была утеряна, и за все время в зале Прокофий, теснимый и толкаемый, постоян;но встающий на носки, так ее и не ухватил.

- Мы приехали на Дон с твердым решением защищать родной край. От защиты его мы никогда не отказывались и не откажемся...- перекатывался в затихшем зале бас и отталкивался злым, отрицающим шушуканьем толпы.

- Кто это? Самый Подтелков и есть?

Из-за спин и голов ничего не было видно. Какой-то господин впереди, так же, как и Прокофий, покачивался и переминался на носках, его прилизанная, маслянисто блестящая голова все время закрывала обзор. Прокофий хотел заглянуть через его плечо, полное в мелких хлопьях перхоти, но, вставая на носки, несколько раз уперся низом живота в женски пухлый зад, смутился и отступил.

-...Мы послали делегацию в Войсковое правительство, которое не согласилось с нашим требованием о прекращении гражданской войны, что вынудило нас созвать казачий съезд сначала в Миллерово, потом в Воронеже...

Подтелковец Лагутин, качнув крестами, веско, как и подобает полному кавалеру, "поучил" правительство:

- Недоумеваем, почему защиту Дона отдали в руки людей, ему чуждых. Мы - хозяева Дона и его защитники.

- А? Верно?- завертелся Проня, но большинство лиц вокруг было хму;ро и всё так же недоверчиво. С неожиданной щемящей болью в груди он от;метил, что это - чужие: офицеры, господа... И затаился. Но ненадолго. Хладнокровный в бою, тут он не выдерживал: часто выскакивал покурить или начинал выкрикивать, раздражая окружающих.

С одобрением вслушивался, он в слова Кривошлыкова:

- Казаки не потерпят такого органа, в который входят представители партии народной свободы. Мы - казаки, и управление у нас должно быть наше - казачье.

Лица говорящего не видно. Прокофий видел его лишь раз мельком и теперь представляет на месте Кривошлыкова молодого узколицего прапорщика, который - нога на ногу - сидит на подоконнике, покачивает носком сапога, давит зевок и поглядывает в окно, где уже клонится к закату солнце.

Подтелкова хорошо видно:

- Мы казаки, а не большевики. Мы хотим ввести казачье самоуправ;ление, а не партийное.

"За казаков... За казаков,"- радовался Прокофий.

- А что? Он верно гутарит…

Дернулся и дрожащим, деревянным движением стал поворачивать к нему голову стоящий впереди есаул. "А-а, будь ты проклят,"- снова пробирался Прокофий к выходу...

Говорил, пылал Богаевский. Прокофию он, как и все правительство, ви;ден был со спины, зато меж затылков, стоячих воротников четко виднелось хитроватое лицо Подтелкова, полузакрытые глаза, снисходительная ухмылка: валяй, брат, валяй...

Выступления других членов правительства он вообще не слушал. А они правильно говорили, все раскладывали по полочкам, что непонятным обра;зом вызывало в сердце Прокофия зло и раздражение. Не выдержал он и, наступив кому-то на ногу и споткнувшись, ушел из залы курить. Но и покурить не дали. Молоденький, длинношеий, с пробором "прапор" выскочил и, чуть не подпрыгивая, призывно замахал стоящим неподалеку офицерам.

- А? Чего?

- Скорее... Читает... Перехватили...

"Харьков. Наркому Антонову. Дела продвигаются вперед, назревает столкновение с калединцами. Фронтовые и строевые части присоединяются к нам. Но денег нет. Содержать полки нечем. Если имеете возможность отпустить хотя бы 2-3 миллиона, то торопитесь, ибо от этого исключительно зависит успех. Скоро будет окончательно открыта граница. Каледин хочет взять нас измором. Из-за недостатка денег мы можем проиграть всё. Нет так же бумаги для печати, чувствуется недостаток в хлебе. Председатель Подтелков, хорунжий Маркин".

Зал взорвался. Переглядывались, наливаясь кровью, подтелковцы. С трудом навели тишину. Богаевский весь подался вперед, грудью в край стола, замер, словно ждал от сидящих напротив покаянных слов и боялся пропустить хоть одно. Не дождался.

Багровый Подтелков потребовал ответа на ультиматум.

Объявили перерыв. Набычившись, плечами и шеей вознося навалившуюся на него невидимую тяжесть, медленно поднимался атаман. Недоуменно отки;дывал голову оскорбленный за казачество Богаевский.

На перерыве подтелковцев облепили казаки гарнизона. Запасные, поба;иваясь офицеров, липли к Лагутину, завороженные звоном и блеском его крестов. Тот, жалея их за темноту, настропалял:

- Да вы ж не будьте слепыми котятами,- все возражения нетерпеливо перебивал. - Э-э... Но дело в том, что...- и, протягивая к собеседнику руку ладонью вверх, царапающим движением сжимал кулак, будто выдирал из кого-то душу.

Весь перерыв и начавшееся вновь заседание Проня проспорил, по пус;тякам с каким-то батарейцем. Нашел было отдушину. Но батареец-подхорун;жий оказался парнем крепким и загрузил Прокофия бедами своими, своей батареи и всей области Войска Донского. Под конец закрутил Прокофий го;ловой: "Ну тебя к черту, пошли послухаем". Но поздно... Расслышал послед;ние слова атамана:

- Ну что ж. Идите и берите за горло...

В зале зашумели, задвигали стулья.

Торопливо вышли изголодавшиеся по табаку офицеры, по обрывкам фраз не понять, чем же кончилось. Прокофий полез против потока, изда;ли увидев полчанина, который, в стороне от толпы странно сжался, то ли прятался, то ли удар готовился упредить.

- Слышь, Никита Максимыч? Чем дело-то?..

Картин, недовольный, по воспитанности своей не смея отмахнуться, промычал что-то, и Прокофий, проследив его взгляд, увидел не узнанную им сначала со спины одинокую сутуловатую фигуру атамана.

Видимо, перед тем, как войти в зал, атаман снял шинель и положил на одинокий стол в вестибюле, прибывшие с ним господа офицеры сверху навалили своих, и теперь Каледин совершенно один, брезгливо, как кот по сырости, копался в сваленной на столе куче шинелей, выискивая свою, генеральскую, с красной подкладкой. Он рылся, глядя пустыми глазами поверх шинелей, во власти свинцово-тяжелой, заслонившей окружающее думы. Найдя, так же задумчиво отошел к окну и ужасающе долго не мог всунуть руку в вывернутый рукав. Так и стоял с заломленным плечом, как слепая лошадь, упершаяся в чужие ворота, не замечая собственного одиночества и бес;силия.

Картин на носках скользнул к атаману, неловкими, суетливыми движе;ниями быстро вправил злосчастный, рукав. Каледин кивнул ему и, грузно, медленно ступая, повесив голову и забыв надеть зажатую в руке фуражку, пошел к выходу. Подрагивая, тянулся за ним конец свесившегося из карма;на шарфа.

Каргин боком, не спуская глаз с крупной сутулой фигуры атамана, вернулся к Прокофию:

- Все звезды светят одинаково. Сияют. А некоторые из тех, что сияют, уже погасли.

— Чего?- не понял Прокофий.

Как и других, влекло Прокофия посмотреть вблизи на Подтелкова: "Сукин сын, а молодец! Не сробел..." Подтелков вышел. От него ждали последнего, но веского слова, и он нашел его:

- Передай здешним ребятам,- склонился он к Кудинову,- нехай ждут меня в Новочеркасске через месяц...

Прокофий не удержался, через мгновение уже был в гущине окруживших Подтелкова и делегацию казаков и что-то доказывал, как мельница махая руками. Вытравленная, забытая, но моментально вспоминаемая стихия мятежа ударила в голову, повлекла за толпой на пахнувший из дверей вольный воздух, в пригрезившуюся, озаренную пожарами степь... Тяжелая ледяная капля упала ему на разгоряченный висок, и он дернул;ся, как от удара, понемногу приходя в себя.

Тускло-свинцовое, слабо подсвеченное фонарями небо непроглядно висело над спящим городом. Холодный чистый воздух, особенно сладкий после духоты зала, проникал до самого дна легких, заставлял развернуть плечи, вырывал невольный блаженный стон. У крыльца правления, перемигиваясь огоньками, курили и продолжали спор.

Какой-то человек в темном постоял поодаль, вслушиваясь, будто в нерешительности: уходить или остаться. Решился и пошел, обреченно сутулясь.

- "...Избави нас от лукавого..."- услышал Проня.

Человек поравнялся с ним, испуганно или недоверчиво поднял глаза. Простой вид Прони успокоил его.

- Так-то, казачок. Лукавый - это страшнее злого,- сказал вполголоса, как заповедовал что, и пошел дальше на стариковских слабых ногах.

- Если мы признаем вашу власть, найдутся недовольные этим, если не признаем - тоже найдутся. Это поведет к гражданской войне...- спокойно, как детям, втолковывал какой-то калмык, одетый, к удивлению Прокофия, со;всем по-европейски.

Его плохо слушали. Казаки-представители от полков, молоденькие офицеры из ветеринаров, учителей, недоучившихся студентов жадно внимали тонкому, узколицему со страстным звонким голосом Кривошлыкову:

- Казачество восстало на угнетателей и своими силами сметет их с лица земли...

Георгиевский кавалер Лагутин снисходил к многочисленным офицери;кам, фронта не нюхавшим:

- Поддержите нас фронтовиков, положивших все свои силы в окопах и не вытерпевших такого непорядка, которым опоганили наш светлый Тихий Дон.

Молчал сказавший свое Подтелков, из-под бровей следил, как слушают Лагутина и Кривошлыкова. Скучающе молчал любимец товарищей, балован;ный бабами красивый гвардеец Скачков.

-...Казакам не расходиться и докончить начатое дело...- вбивал готовый сорвать голос Кривошлыков.

- Являясь представителем только незначительного числа казачьих
частей, Военно-революционный комитет не имеет права предъявлять требования от имени всех частей, а тем более от имени всего казачества...-
глотая слова, как из пулемета трещал кто-то несогласный.

- Да пошел ты!..- гаркнул, сорвавшись, Прокофий.- Тоже еще: «не имеет».

В отличие от образованного калмыка, который тут как в шашки играл, и от большинства офицеров и всей "чистой публики", Подтелков и его люди были своими. Проня чувствовал это, хотя смутно и опасался чего-то. На;до было решать, и Прокофий, ощутив себя внезапно слабым и одиноким, за;метался. Его потянуло в полк, к казакам. Там бы все и обмозговали.

В стороне, внимательно вслушиваясь, стоял подъесаул Каргин. Проня шагнул к нему. Вопрос: "Ну? С Подтелковым?" готов был сорваться, но весь настороженный вид офицера, зажатость позы предостерегли Прокофия.

- Ну? Как тебе Подтелков?

- Прохвост или сумасшедший,- вздохнул Каргин.

В полк возвращались молча. А через какое-то время Прокофий увел свою сотню с Хотунка. Хотел к Подтелкову, но подавляющее большинство просто рассеялось по станицам и хуторам. Вслед за этим разбежалась по домам еще половина полка.

* * *

На станции Зверево, где стоял авангард революционных войск, нападе;ния не ждали. Вечерело. Бордовый ветреный закат обещал морозную ночь.

Примерно такие же, как в Новочеркасске, переговоры шли меж передо;выми частями казачьего ВРК и отрядом Чернецова. Весь день перестукива;лись станционные телеграфисты, обсуждали условия посылки делегации,43-й и 8-й полки, надорвавшие глотки на митингах и успевшие частично рассеяться по домам, сидели в вагонах.

В сумерках подошел чернецовский эшелон. Завидев его и ожидая очередной бесконечный митинг, казаки стали выпрыгивать на пути, собираться на перроне. Большинство осталось в теплушках.

Чернецовцы митинговать не стали. Из заднего вагона выгрузили два пулемета и, спотыкаясь через рельсы, потащили их устанавливать по обе стороны путей. Казаки, навидавшиеся за три года войны, безбоязненно наблюдали из вагонов, как мальчишки в солдатских и студенческих шинелях готовились взять станцию под перекрестный обстрел. В то, что дело кончится стрельбой, никто не верил. Из переднего вагона на перрон спрыгнул офицер, с ним кучка "вольнопёров", сгрузили третий пулемет. Партизаны нерв;ничали, очень уж резко вскидывали винтовки. Пулеметчик со шрамом через щеку и застывшим взглядом развернул пулемет и лег у ног офицера. Любо;пытствующие казаки полезли на крыши своих вагонов.

- Гля… Гля…

Группа георгиевских кавалеров, делегатов от полка, примолкла, но смотрела внешне спокойно.

- Га-а-аспада старики!- начал врастяжку приехавший офицер, щелкая себя по голенищам плетью (43-й полк состоял из казаков старше 30 лет). - С прискорбием прощаюсь с вами, потому как сейчас вы поедете по домам.

Тут пулеметчик со шрамом, накручивавший винт, задрал ствол пулеме;та и выбил над головами казаков какую-то очень сложную дробь. Партизаны взяли на изготовку. Казаки зашумели:

- Эй, вы, сопляки, кончай баловаться, а то плетей дадим!

- Да мы!..

- Да ты чем меня пужаешь?! Я - георгиевский кавалер!..

- Прощайте, станичники!- с издевательским надрывом крикнул офицер. - Через пятнадцать минут по станции откроют артиллерийский огонь!

Пулеметчик ударил еще раз, сыпанул, как засеял, причем одной очередью сбил сразу две папахи с голов влезших на вагоны станичников. Прострелянные шапки и попрыгавшие с крыш казаки приземлились одновременно.

- Домой!- загудело по вагонам.

- Всю войну прошли, а под родными станицами еще и убьют сдуру…

- Выводи лошадей!

На станции началось столпотворение. Муравейником зашевелилось все пространство. Лишь в дальнем конце только что чистого, а теперь заваленного массой ценных, и полезных вещей перрона неподвижной осталась сот;ня 2-го запасного полка, сгрудившаяся, и тоже взявшая винтовки наизго;товку. Офицер пошел к ним, переступая через кучи добра. Подошел, помол;чал.

- Расходитесь, ребята,- сказал устало.- Только оружие сдайте.

Глава 4.

Варвара управилась рано и по конец рук. Сидела теперь праздно, сцепив пальцами упавшие на бедра тяжелые кисти, поглядывала на дитя отстраненно, как худой мастер на корявое дело рук своих. Герасим от притолки через голову ее наблюдал в засиневшее окошко мать, колготившуюся у катухов. Посидели, выпили, а деваться некуда — козы вот-вот окотятся, овцы…

Герасим с приезда и до сих пор багровый, как пьяный с мороза. Скоро два года, выгорело, зарубцевалось, а не выдержал:

- Кто, сука?!.. Кто?!..

- Убей лучше, а не спрашивай...- твердила Варвара.

- Убью, сука! Убью... Кто?!

- Ох... убей... Вот она я вся... - и взглядом пустым, обреченным -
по облупившейся потолочной балке. - Убей... Нету жизни.

Злоба бессильная горло захлестнула, и совал Герасим кулаками в покорную голову, в цветной колпак на скрученной косе.

Стефан Васильевич, загребавший в охапку сухое пыльное сено, не глядя на окна, топтался у прикладка, терял серо-зеленые былки. Морща под усами сухие губы, спрашивал:

- Ну? Чего там?

Старуха, Евдокия Николаевна, забегавшая в хату вроде как по своим делам, отвечала так же, не поднимая головы:

- Ды нет ничего... Набил ей голову, пошла завоила...

- Дюже набил?

Бабка фыркнула.

- Вот и встрели родимого сына,- вздыхал Стефан.- Иди... Глянь, чтоб дитя... Не дай Бог...

Бабка слезливо кривила рот, утирала растерявшие ресницы набрякшие веки.

Заглянула через плетень старуха Белова, зашмыгала лисьими своими глазами:

- Вернулся ваш служивый?

- Вернулся...

- Такие все смурные вертаются, не дай Бог...

Стефан, насупясь, пошел в катух: вялые крохотные листки, труха оставались за ним каплями зеленой крови. Марфа - по-родственному шепотом:

- Как он с Варварой-то?..

Кислякова не отвечала, вроде не расслышав, а Стефан, уловив за спи;ной шепот, сунулся, теряя шапку, из низких дверей:

- Какого тебе надо? Катись к чертовой матери!..

- Господи!.. Стехван... Страсть-то какая!...Ты чего?- притворно
изумилась. - Не чужие ж…

- А чего ты, своя, приперласъ? - свирепел Стефан, срывая муку на сест;ре.

- Ухожу... ухожу...

- Ну и катись!

- Обиженные... ни дна б вам, ни покрышки...- уже издали.

Герасим в темнеющей хате глядел на дитя. Слабенький, еще в утробе матери травленый мальчик до сих пор сидел, не мог ходить.

Вспомнился один разговор. В тылу на отдыхе причисленный к полку полковник геншта;ба Гернгросс доставал казаков расспросами: как житье, что с Дона пишут:

- Не родила там без тебя?

- Это не моя, это у Яшки Скилкова,- посмеивался Панфил Быкодоров.

- А твоя-то не б...ет?- бесстыдно лез полковник.

- Да, гутарят, дает помаленьку,- скучнел Панфил.

- Что ж с ребенком делать будешь?- обернулся полковник к уряднику Скилкову.

- А чего с ним делать? Глядеть буду, как за своим.

- А с женой?

- Один убил бы, а на людях… Докажет кто-нибудь – на каторгу загремишь.

- Отчего ж на людях?- выпытывал истомившийся без баб полковник

- А куда от них денешься. Я, помню, с лагерей пришел, хотел с ней по-свойски погутарить, а тут в дверь стучат: «Отодвиньте занавески. С базу не видно…». Я – глядь, а там уж полхутора за плетнем…

- А-а...- глаза полковника мутнели, язык смахнул с губы пузырьки
слюны.- Чего ж родители не приглядят?..

- Приглядывают… Бывает, сам свекор… поможет...- хмыкнул кто-то из-за спин.

Войсковой старшина Дронов, неловко улыбаясь, взял Гернгросса под руку:

- Ты их больше слушай, Борис. Они тебе еще не то расскажут...

Тяжелым взглядом повел Герасим к двери, казалось - лавки по пути раздвинет, как тычком остановил заглянувшего Стефана:

- Это, случаем, не ты помог?

- Ты чего?- отшатнулся отец.— Окстись!.. Христос с тобой...

- Просил же: приглядите...

- Да как же углядишь?- запричитала из сенцев мать.- И коров пасть,
и на мельницу, и... глядишь... на Пристаню завеялась... Герасим!..

- А-а-а...

Вечеряли молча, все свои. Припозднившись, зашел Гриша, обнялся у порога со вставшим Герасимом, выставил на стол бутыль самогона:

- Отец собирался... Чего-то скрутило его, простыл идей-то.

Выпив, размякший Герасим упёр локти в крышку стола, клонил голову и тяжело поднимал глаза из-за молитвенно сведенных ладоней.

- Не дал, стало-ть, Бог победы... Ну... хучь живые вернулись,- рас;суждал Гриша.

- Какая победа? Меж своими забрухались. Хохлы... большевики...
Полк без пулеметов вернулся...- соловел на глазах служивый, подпирал
переносицу гребнем переплетенных пальцев.

К Варваре, постелившей в зале за темной спальней, шел отдуваясь. Сытый, горячий от самогона желудок приятно подпирал грудную клетку. Сладкими мурашками по спине и до затылка доставало предвкушение, как, войдет в живое, мокрое, трепещущее. "Горячая баба, ладная»,- самодовольно, как о лошади, по-хозяйски думал Герасим. На фронте, изголодавшись, воспоминаниями изводился о сильном, гладком, умелом теле. Побил, так что же? Заслужила сучка. Раньше из-за пустяков сильней дрались... Прошлый грех (да еще неизвестно с кем) щекотал неясной новизной, будто, крадучись, к чужой жене шел казак.

Изменилась Варвара, совсем незнакомая была, отстраненная, скованная. Вроде и тянулась, и второй, и третий раз сама привлекала, лезла на Герасима, но с оглядкой, как спутанная, и на тропу утех вступала словно полные ве;дра на коромыслах несла, расплескать боялась.

Слегка удивленный, усталый и протрезвевший Герасим по привычке вышел покурить и коня проведать. Впотьмах прошел пустую спальню и кухню, где на печи вповалку спали дети. Зацепил ногой какую-то миску.

На базу в лунную ночь ясно, как днем, и мысли ясные. Вспомнил Герасим, как невзначай прикрывала Варвара руками живот, отстраняла мягко, чтоб не налегал. "Да она, тварюга, опять тяжелая..." Оглушенный догад;кой прислонился к сохе, подпиравшей угол катуха, бессильно махнул ру;кой - сил хватило лишь на удивление...

Глава 5.

31 декабря казаки 3-го батальона и местные Михайловские большевики арестовали командира батальона войскового старшину Чеботарева и хотели арестовать всех остальных офицеров. Офицеры с сохранившим верность правительству 5-м запасным полком в ночь на 2 января ушли в станицу Арчадинскую. Но на другой день из Урюпинской подошел партизанский отряд подъесаула Константина Попова, разогнал большевиков и освободил Чеботарева. Казаки 3-го пешего батальона разошлись по домам, а Афанасий, оказавшись без должности, без команды, как ошпаренный, метнулся на обывательских через Усть-Медведицкую на Суровикино и оттуда железной дорогой – в Новочеркасск.

Странное чувство пустоты, конца испытывал он в поезде. Митинговый шум двух последних месяцев совсем отшумел. И многое еще как будто неосознанное отшумело. Жизнь все-таки переломилась, и приходилось опять начинать какое-то новое существование.

Иногда он ловил себя на том, что сквозь шинельное сукно поглаживает хранящееся в нагрудном кармане кителя последнее письмо. Сосед, такой же бегущий от разбредшейся части офицер, как-то даже спросил:

- Что? Сердце?

Афанасий отрицательно покачал головой.

«Крушение идеалов – это хруст костей. Стеклянное – трещит, крошится, разбрызгивается. А этот хруст, который преобладает в звуковом хаосе вокруг нас – результат нашей беспощадности. Друг к другу. Повседневно. Не говоря об идеалах. Тут мы вообще не церемонимся. И сохранять такой идеал в душе, которая плачет не только слезами, ох и непросто…»

Он не сошел в Новочеркасске, а доехал до Ростова и там пересел на поезд, уходящий на Харьков через Таганрог.

Дом, у которого она однажды уже встретила его, он рассмотрел издали, но сразу почувствовал, что ее там нет. Отсутствие, пустота безмолвствовали над заснеженным кварталом.

Афанасий постучал в дверь. Изнутри долго не отвечали, потом детский голос произнес:

- Никого нет.

- Мне жиличку вашу, Светлану Дмитриевну…

- Съехала, - помолчав, ответили из-за двери.

- Куда? Адрес не оставила?..

- Нет. В армию…

- Куда? – не понял сначала Афанасий. – В какую армию?

За дверью о чем-то шушукались. Кто-то был там и помимо ребенка. Наконец, ответили:

- В корниловскую.

«В корниловскую… С нее станется. Пойдет сестрой милосердия…», - подумал Афанасий и внутренне сжался, представляя, что ждет впереди Светлану Дмитриевну.

- Давно съехала?

Опять пошушукались.

- На Рождество.

- Я понял. Спасибо… - уже отходя, сказал он.

* * *

В Новочеркасский офицерский батальон Афанасий записался вместе с однополчанином по 12-му полку Сашкой Ждановым. Вернувшись с полком с Румынского фронта, Жданов нашел Афанасия на квартире у той самой полковницы, что некогда приютила Алину. Другие связи и знакомства за войну подзабылись.

Афанасий долго и безрезультатно ждал вызова из Войскового штаба. Найти Светлану Дмитриевну он так и не смог. Корниловцы на всех смотрели недоверчиво, постоянно проверяли документы.

- Цвет генералитета создает здесь костяк будущей армии. Богаевский - демагог, к борьбе не способен. Корнилов - да,- гундел Сашка в вечно заложенный короткий нос. На отвисшей полной губе поблескивали капельки слюны.

- Болтают, что алексеевцы под Ростовом порезали кого-то...- бур;чал Афанасий, пряча глаза, поднимаясь из-за стола то за тем, то за этим.

- Вот же твари!- возмущался Жданов (но отнюдь не добровольцами).- Не понравилось! Как они нас, так довольны были... Р-рабы!... На фронте для солдатни дело чести - прапора-очкарика пристрелить, а унтера этой сволочи, как и раньше, морду били. И генералы их во фронт ставили...

И даже по дороге в лазарет № 2, где производилась запись, он ру;гался:

- Безнаказанность развращает эту свору. Алексеевцев я, разумеется, не оправдываю, но я их понимаю... Тут сам готов сорваться…

Штаб Добровольческой армии и собранные в Новочеркасске части готовились перебраться в Ростов. В самый последний момент 4-ю роту Офицерского батальона пристегнули к чернецовскому отряду. На станцию, вопреки запрету, выступили с песнями.

Как Россию погубить?

У Керенского спросить.

Журавель мой, журавель,

Журавушка молодой.

Четкий гвардейский шаг, учащенный скользким заснеженным спуском, приманил к черным окнам бледные лица обывателей.

Основной состав роты - прапорщики военного времени, в прошлом -студенты Донского политеха, народные учителя; кадровых – единицы. Интеллект, помноженный на приобретенную военную подготовку, делал их в бою страшной силой. Но в обычной походной, а ныне - вагонной жиз;ни они оставались компанией милых людей с налетом провинциального демонстративного скептицизма. Посмеивались над чернецовцами, которые ста;рательно придерживались "донской самобытности", ввели в отряде деление на сотни, пели подзабытые казачьи песни и даже здороваться друг с другом старались: "Здорово ночевали!"-"Слава Богу!". Прапорщик Шеин, участник еще японской войны, ухмылялся в ржавчину редких усов, глядя на это, крутил головой и крякал:

- Живи, живи, ребята, пока Москва не проведала!

Ожидая наступления, под Зверево сидели по теплушкам. Гнет предбоевого ожидания давил на сознание. Душа общества - красавчик Женька Чириков, сын известного писателя, привычно зубоскалил:

- Месье Неженцев, правая рука Лавра Георгиевича,- великий человек, пишет стихи и сам же их читает. Вот последние, на мотив гимна «красно;кожих», - и фальшиво проникновенным голосом, кривя от сдерживаемого сме;ха красивые губы, начал:

Дружно, корниловцы, в ногу

Смело, равняясь, пойдем.

Вспомним былую тревогу,

За родину клич боевой.

Сотник Туроверов поднял на Женьку сонный взгляд, недоверчиво потрогал - с левой стороны - пробор:

- Да, однако...

Дружно, корниловцы, в ногу,

С нами Корнилов идет.

Спасет он, поверьте, Отчизну,

Не выдаст он русский народ.

- М-м,- Туроверов оглянулся на соседа, штаб-ротмистра Грекова. - Создается впечатление, что г-н Неженцев - редкий дурак.

- Ничего удивительного, господа. Опорой твердой власти всегда были ограниченные люди.

- Мерси, прапорщик,- задвигал челюстью Греков.- Это комплимент всей роте?

- Кстати, господа, кто видел нашу новую медсестру?

- Мадам Гавайскую?

- Мадмуазель...

В Зверево на станции, захваченной 1-й сотней чернецовцев, остался с полуротой громоздкий, ширококостный есаул Лазарев. Остальная часть отряда, не выходя из вагонов, двинулась на Замчалово. И тут боя не было Пропущенные вперед подтелковскими казаками красногвардейцы бежали. На станции поймали двух отставших "комиссаров".

- Эдак мы за ночь до границ области дойдем.

- Господа, господа... Самого Дыбенко сцапали!

Оказалось, что однофамилец.

Перед Лихой, крупной узловой станцией, остановились. Впереди Чернецов вел переговоры.

- Выходи!- командир роты подполковник Морозов застучал по стенке вагона. - Туроверов, Петляков - на связь к командиру отряда!

Попрыгали в голубую зимнюю ночь. Морозило. Куцые злые тучки волчьей стаей гнали луну. Серебрились заиндевелые шинели юнкеров на пло;щадке у орудий. Искрило у паровоза. Безмолвно подмигивала издали Лихая.

- Что так тихо?

- Ультиматум передали. В цепь, господа!..

Зазудел полевой телефон на площадке. Артиллерийский офицер, блес;нув желтым гренадерским просветом, нагнулся; вслушивался, бросая обрывистые:

- Да... да... Слушаюсь...- распрямился и - юнкеру.- Поставьте на
двадцать две.

Гулко подпрыгнув, очередью ударили оба орудия. Рванув воздух, унеслись снаряды. До кислоты во рту, до звона заложило уши.

В Лихой нерешительно постукал и смолк пулемет. Тишина ускользала, стремительно растрачиваясь, последние секунды ее взмывали, ища пристанища в лунном неспокойном небе. Наконец, где-то за станцией бесшумно, и еле заметно пыхнули фиолетовые огни шрапнелей.

- Ну, пошли...

Запыхтев, плавно двинулся состав, вровень с ним слева и справа, убыстряя шаг, пошли к Лихой цепи.

Заняли ее почти без боя. Противник - не то Красная гвардия, не то ревкомовские казаки, постреляв для виду, откатились к Каменской. В Ли;хой осталась не желавшая позорно бежать и объявившая нейтралитет сот;ня атаманцев. Переговорив, ее все же принудили сдать винтовки.

Переночевали в Лихой. Рассвело. Осветившее мир скрытое солнце нашило облакам золотые лампасы. В дальнем углу неба собирался растаять серебряный комок луны.

4-ю роту оставляли прикрывать ветку на Дуванное. Офицеры строили баррикады, долбили в стенах бойницы. С севера тянуло, укладывая станционные дымы вдоль горизонта, шевеля полы шинелей.

-Что значит - судьба! - штаб-ротмистр Греков двигал дегенератив;но большой челюстью, топорщил усы под плоским носом.- В бой идут две сотни юнцов, не умеющих зарядить винтовку, а гибнет из всех один - бо;евой офицер, сотник Туроверов.

- Жаль, конечно. Я слышал, у него брат...

- Да. В нашей же роте...

- Собирались на Каменскую. Почему не выступают?- поинтересовался
Афанасий, проверяя прочность завязки на мешке,

- Ультиматум послали, чтоб сдали Каменскую в полдень. Ждем...

-А они тем временем войска за Донец выводят,- прокряхтел Жданов, берясь красными руками за концы мешка.

- Откуда известно?

Жданов многозначительно промолчал.

Перетаскивая с Сашкой Ждановым мешок, набитый мерзлой землей, пятясь, Афанасий нечаянно поднял взгляд на шедший сменять сторожевое ох;ранение взвод партизан. Вторым в ряду вместе с таким же землемером нахмуренный и сосредоточенный шел Ельпидифор.

-Эй!..

Окрик вышел сдавленным. Напиравший Жданов удивленно взглянул, но продолжал наступать, сопя и поддавая снизу коленями. Ельпидифор, отмахивая по-уставному, проходил, погруженный в свои мысли.

- Эй!..

Второй крик вышел еще слабее. «Ладно, потом», - подумал Афанасий, надеясь, что еще увидится с Ельпидифором, но потом вспомнил, сколько было случаев, когда откладывали встречу или разговор, надеясь на будущее, и уже не виделись никогда, испугался и мысленно (руки были заняты) пе;рекрестился: "Господи, спаси, сохрани и помилуй!.."

* * *


На Каменскую выехали в три пополудни. Не доезжая полустанка Северный Донец, увидели цепи, и пулеметные строчки пробились сквозь оглушающий перестук колес. В считанные секунды высадились. Юнкера-михайловцы по сходням стаскивали пушки. Наблюдатель, подсаживаемый под зад и голые пятки, проворно карабкался на телеграфный столб. Рассыпались редко и пошли цепь на цепь.

Поручик Курочкин, краснолицый от мороза и ветра, помахивая тростью - оружия не обнажал, - шуршал позади. Ельпидифор искоса глянул вправо; за немногими редкими фигурами - белая пустота степи. Против их фланга не стреляли, зато левее жарили вовсю. Ельпидифор стал различать впереди фигуры, но цепь положили, и все исчезло. Ослепительная до ряби в глазах белизна застилала мир до середины неба. И он поднялся, выиски;вая взглядом привидевшихся людей.

- Юноша, спешьте мне этого...- отрывисто, позвякивал насмешкой, приказал подошедший Курочкин и стукнул концом трости по полупогону.

Ельпидифор, как подстегнутый, упал на колено, вскинул винтовку, приложился. Одинокий всадник исчезал и появлялся за неразличимыми по снегу буграми. Мушка вмиг уравнялась с краями прорези (прикладистая оказалась винтовка) и, поплыв, уперлась в цель. Придержав дыхание, Ельпидифор даванул спуск, но всадник вдруг исчез. Обливаясь жарким пОтом после выстрела по человеку, передернул дрожащими руками затвор, вдохнул кислый запах стрелянного и вновь вскинул винтовку; всадник, приблизившись, стал быстрее смещаться влево, и быстрее, опережая его, двинулся ствол. Казалось, упреждение верное, и надо стрелять - в этот миг, меняя направление, конный повернул прямо на него, и пуля, сорвавшись, ушла в белый свет. Задыхаясь, Ельпидифор клацнул снова, досылая патрон, и, помедлив, вгляделся. Расстояние сократилось, различалась масть рысящей, срывающейся на галоп лошади. Весь в испарине он плавно поднял оружие, вжимая приклад в плечо, тщательно, усилием воли смиряя дрожь в руках, выверил прицел. Фигурка, нарастая, егозила на мушке.

Дважды промазав, сдавливал Ельпидифор ставшее скользким цевье, ждал, подпуская поближе, чтоб ударить наверняка, но хранила какая-то си;ла его от напрасного убийства.

- Стой!

Толчок в плечо сбил прицел. Курочкин, оттесняя, шагнул вперед, разглядев, что всадник призывно машет рукой.

Высокий, темно-гнедой, замокревший в пахах конь торопился, спотыкаясь и проваливаясь по глубокому снегу; верховой сорвал с головы па;паху. Пригрозив тростью кому-то справа, чтоб не стреляли, Курочкин ждал, заложив руки за спину. Справа и слева поднимались со снега партизаны. Ельпидифор, будто забыв встать, ждал; пальцы правом руки зудели, готовые разрядить во что-либо взведенное оружие. Потряс кистью, сбрасывая кол;кое, дрожливое напряжение.

-Я - есаул лейб-казачьего полка Алфераки,- налетел конный, тесня запереступавшего Курочкина, и - властно.- Проводите к вашему начальнику.

Перебежчик и поручик двинулись вдоль цепи. Равняясь с поднимающимся на гудящие ноги Ельпидифором, Курочкин небрежно с иронией и скрытым вызовом бросил:

- Скверно стреляете.

Остаток дня и вечер Ельпидифор пролежал на снегу, сжимаясь в комок и дрожа от холода.

Лейб-казаки - узнали позже - снялись, как обещал перебежчик, и уш;ли в Каменскую. Их сменила какая-то другая часть - ураганом мел поземку перед цепями пулеметный огонь, вразброс неумело легли десятки снарядов. Сзади, скрытые бугром, отвечали юнкера-михайловцы.

Пули, как комары тоскливым летним вечером, растягивали над головой «ы-ы-ы» - ты-ын… ты-ын…

Потные воротник и белье оплетали тело полосками нестерпимого хо;лода. Ежась, Ельпидифор с брезгливым чувством сохранял остатки мокрого тепла подмышками. Темнота скрыла соседей справа и слева. Очень поздно, как показалось Едъпидифору - в полночь, сблизившись, поднялись, наконец, по команде на "ура". Разъяряясь, понеслись наперекор пронизывающему вет;ру. И только наскочив на пустое пулеметное гнездо из дикого камня, Ельпидифор понял, что противник сбит и ушел.

Ночевали на разъезде. Расстегнувшись, собрав всю волю в кулак, Ельпидифор прожаривался у станционной печки. "Не дай Бог заболеть!"

- Ну как, славяне?- спрашивал Курочкин.

Из измочаленной толпы невнятные звуки.

- Орлы!.. Полдня в окружении дрались.

- Как это, господин поручик?

- Зверево большевики отбивали. Чернецов возвращался назад забирать.

- Забрали?

- А как же!

Согрелись. Будто и не было студеного до ломоты ветра. Горели ще;ки.

Спал Ельпидифор плохо. Мерещился, всадник на мушке, и то ли во сне, то ли наяву бесконечное множество раз прокручивалось в мозгу, как целился, как стрелял. Вновь и вновь выцеливал и … мазал. Вновь и вновь за;ставлял темную фигуру возникать на заснеженном поле.

Временами одурь проходила, и он с облегчением вздыхал: "Слава Богу - не убил..."

* * *

Днем в Каменской выгрузилась прибывшая из Воронежа Красная гвардия - солдаты запасных полков. Их командир, белозубый матросик с ясной улыбкой (два бородача охраны), вразвалочку подрулил к "революционному штабу":

- Господину командиру наше трехэтажное.

Революционный штаб – Герасимов, Смирнов и новый командир 2-го запасного Кострыкин - курил на резном крылечке. Командующий, есаул Гера;симов, набухая желваками, оглядел матроса, плотного, розового, румяного, и тихо и вежливо предложил поставить отряд на квартиры.

Квартирьерами пошли два атаманца, третьим - Вася Борщов.

- У нас, братишка, весело,- звучно баритонил веселый матросик, ладно вышагивая в ногу с казаками.- Союз матросов и казаков. Слыхали? Заходи, братишка. Бусать сядем. Подружимся...

Был он крепко и надежно сбит, на груди бушлат не сходился, а смех - детский, с повизгиванием – хи-хи-хи – колокольчиком. Улыбаясь его смеху, шагал Вася, на солнце щурился. Похрупывал снежок.

У мостков толпа: красногвардейцы с бантами, жители, станционные оборванцы. Что-то делали, и вдруг движение, гул, одинокий испуганный смех. Так вороны отпрыгивают от рывка издыхающей жертвы. Крайние оборванцы, увидев казаков,- шмыг-шмыг - шакальей побежкой укрылись за спинами солдат, горбились, зло поглядывали. Красногвардейцы, не обращая внимания, толпились у мостков, двое, приседая и жмурясь, заглядывали под них, неловко тыкали штыками.

Вася зацепил жестким крючком пальца ворот какого-то босяка, выволок:

- Чего там?

- Буржуя поймали, офицера переодетого...- извлеченная личность трусилась, дрожала красными веками.- Стоял вроде смирно... Вдарили ему в го;лову... Вишь ты, не до смерти... Он и полез хорониться,- и личность, морщась, затряслась общетиненным, отекшим лицом, приглашая посмеяться.

Рука Васи по-уставному лежала на ремне винтовки, и перекрестился он мысленно. Мучительное раздвоение мутило душу. Он мог бы врезаться и раскидать толпу, и казаки поддержали бы, но чувствовалось, что вырвать у толпы недобитого - все равно, что кость отобрать у собаки, и он отступил, смутно опасаясь толпы, да и шел он по приказу, совсем по другому делу…

Проходя мимо и поднимаясь к мосткам, разглядел он через головы полустянутый сапог, шелковую подкладку задранной полы и тугой, розовый, поца;рапанный штыком кусочек чужого тела.

Человек забился в темноту под мостки, натягивал на разбитую голову пальто и бил ногами всякий раз, как к нему притрагивались. Он скулил, жалобно и монотонно, звук протискивался сквозь доски мостков и, казалось, жег казакам пятки.

- Не хочет умирать,- усмехнулся матросик и, заметив что-то на лицах
казаков, пожаловался.- Баламуты... Прибились к отряду всякие... Пока доехали, столько станций разбили…

Вася молчал, сжигаемый прихлынувшей волной ненависти, торопясь уйти от стонов, от места, где неотвратимо, неумело и долго будут добивать чело;века. А матросик, повременив, будто бы вспомнил и, трогая Васю за рукав, на;клоняясь вперед и заглядывая снизу ему в глаза, сказал доверительно:

- Ради счастья русского народа можно убить один миллион человек.

Когда возвращались, Вася издали стал всматриваться. Пальцы, сжимающие ремень, побелели. Нет, все кончилось. Толпы не было. Убитый темнел, присыпаемый снегом, раздетый, разутый, оставленный в покое... Васе почему-то запомнились его носки с застежками на икрах. Лица, скрытого в тени под мостками, так и не увидел.

На другой день с утра забегали, застреляли.

- Партизаны!.. Чернецов!..

Над станицей, над стадом пыхтящих, отдувающихся составов ахнула, покатилась паника. Спешно, растеряв отсталых, отчалил эшелон какого-то революционного отряда.

На станции черт ногу сломит.

- Атас, братва, пора рвать когти!

- Роттаа! В ружье!

Трах! Трах!- отсалютовали вскочившие в отходящий состав веселые ребята-мастеровые. Оттуда шарахнулись.

- Людям места нет! Сундук, мундук, стулья, корзины, дробины и разные
картины – все это в сторону.

- Именем революции приказываю грузить революционное имущество!

- Кто командир?

- Вон, впереди бегает...

С нескрываемым злорадством следил Вася, как бегут, спотыкаются солдаты. Босоту, вшивоту всю как слизнуло.

Улыбчивый матросик, тыкая в спины и лица наганом, что-то кричал. Вокруг него металась женщина в галифе и кожаной куртке. Сбили отряд чело;век с полсотни и пошли вдоль путей на край станции прикрывать отступле;ние.

В штабе творилось невообразимое. Ревкомовские писаря жгли бумаги. От хлопанья дверей дым клубами бил из поддувала, лез в глаза и горло. Команда связи сматывала провода. В крайней комнате через высаженное вместе с рамой окно спускали на улицу какой-то продолговатый ящик. С кудахтаньем носились, бились об сапоги соседские куры.

- Где Подтелков? Куда они, черти, запропастились?!

- Что делать? Кто командует?

Над телеграфистом нависали, хватаясь от нетерпения за оружие:

- Харьков...

- Харьков давай. Душу выну...

-Ну? Что?

Поползла лента.

- "Признаете ли Советскую власть..."- читали штабные, заглядывая через плечо.

- Да.

-Да.

- Да,- сказали все трое.

"Да... да... да..."- отстукал телеграфист.

- Всё… довоевались!..- влетел связной и поскользнулся, вычертив мокрый след на гладком полу.- Казаки позиции бросают!..

* * *

Светлана Дмитриевна, снова ставшая Светой, принимала на Ростовском вокзале раненых с Таганрогского фронта. Светланой Дмитриевной ее в собственных глазах делали знание, перенесенные невзгоды и вдовство. Последнее особенно старит женщин. Теперь, поступив в санитарный отдел Добровольческой армии, она осознала односторонность своих знаний, вдовы и сироты множились после каждого боя и прямо на ее глазах, а невзгоды, судя по положению армии, только начинались.

Ей не хватало чисто медицинских, санитарных знаний, и начальник одного из лазаретов в Госпитальном городке назначил ее сестрой-хозяйкой, своим заместителем по хозяйственной части.

Работалось легко, и люди подобрались хорошие. Дураки, рвачи и воры на первых порах практически отсутствовали, так как армия подбиралась по принципу добровольности, а за службу в ней убивали – война шла без пленных.

Последний из немногочисленных раненых был усажен в пролетку. Конвой из Морской роты, встречавший их, чтобы по дороге не добили местные большевики, тоже рассаживался. И тут в сутолоке Ростовского вокзала Света увидела Леночку в обществе какого-то матерого, недоверчивого и очень надежного господина.

Они вскрикнули и обнялись, коснувшись друг друга щеками. Первые невпопад и невнятно произнесенные слова. Они не виделись года три.

- Ты служишь? – с любопытством спросила Леночка, оглядываясь на извозчиков с ранеными и на людей в черных шинелях, которые ждали Свету.

- Да.

- Вместе с мужем?

- Нет…

- Тебе так идет этот… костюм.

- О, еще бы! – улыбнулась Света. – Ты-то что здесь делаешь? Едешь? Куда?

- Ах, я не знаю!.. – забеспокоилась Леночка. – Григорий Иванович – он поверенный Бримана – едет из Астрахани в Харьков и оттуда в Петроград. Но в Петрограде теперь большевики. Не представляю, что там с родителями… А я хотела бы в Баку. Там у Бримана контора. Ты знаешь, он последнее время занимался нефтью… Из Баку, мне говорили, можно уехать в Иран, а оттуда в Европу. Тетя Соня давно уже там… Но мне сказали, что поезда грабят чеченцы. Я из-за них и так не поехала в Кисловодск…

Она была искренне расстроена и растеряна.

- Езжай до Таганрога или до Новороссийска, а оттуда морем до Батума или Поти. Между Батумом и Баку нет никаких чеченцев.

- Да? Правда? Ах, я так слаба в географии. Спасибо. Ты всегда даешь мне дельные советы. Григорий Иванович! – обернулась она к сопровождающему. – Вот мадам Еловцова говорит, что мне надо в Новороссийск. Подберите мне поезд…

Григорий Иванович что-то отвечал, но Света заметила нетерпеливые взгляды раненых и конвоя и распрощалась с Леночкой.

Глава 6.

Утром 17-го взбодренные подходом красногвардейской пехоты Петро;ва революционные казаки атаковали чернецовский отряд. Есаул Чернецов, разговаривавший с возвращавшейся из Новочеркасска подтелковской делегацией, узнал, что от Каменской по;казался противник. Пронырливые разведчики-кадеты сразу же доложили - казаки, 6-я и 30-я батареи.

- Надо бы вас повесить,- мечтательно сказав Чернецов, - да атаман
не велел своих трогать.

Делегация была арестована, заперта в вагон, а Чернецов бросился к отряду.

Батареи не успели даже развернуться. Стремительной контратакой революционные войска были опрокинуты и побежали к Каменской. Партизаны преследовали, вслед за большевиками прошли станицу, перебрались через Донец и в 17 часов того же 17 января завязали бой на окраине станции Глубокой.

Обрадованные и удивленные таким успехом чернецовцы на какое-то время забыли про подтелковскую делегацию. Охрана убежала вслед за цепями к Каменской. Досидев до темноты, Подтелков с товарищами выбрались из вагона и обходным путем пошли к своим на Миллерово. Туда же пере;брался Ревком, штаб и все обозы, еще не растасканные.

Ельпидифор был в бою за Каменскую и вместе с сотней прошел по улицам первого отбитого казачьего поселения. Ловил взгляды: открыто радостные, настороженные, тускло враждебные.

Окруженные толпой партизаны остановились передохнуть.

- До вас тут были... гутарят: «Нет, с такими кадетами нам не драть;ся». Решили уходить...

- Вот он Чернецов-то! Только знает побеждать!

Какая-то старушка сморкалась и вытирала глаза:

- Казачата храбрые... Дети, солдатики милые...- и раздавала худыми
в синих венах руками пачки папирос.

Лезли реалисты:

- Господа, можно к вам? Запишите в отряд...

У партизан - трепет восторга по телу, глаза заблестели. Вот она, слава, непостижимо притягательная!..

Вечером усталых партизан отвели от Глубокой обратно на Каменский вокзал. У эшелонов крутились местные барышни. Колокольчиками звенел женский смех, странный до диковинного.

- Господа, девицы...

- Подтянись!

На вокзал вступили во всей красе.

Гей, песнь моя, любимая...

Бабы, женщины, девицы... «Черт!..». Ельпидифор вспомнил, что неделю не мылся, представил, как разит от него дымом и потом.

Полный сознания

Собственной важности

Взводный идет впереди офицер...

Юнкера под одобрительные возгласы укрепляли не стене транспарант. Оттуда, из толпы, блеск зубов и прямые, откровенные взгляды. «Стой! Будь героем, записывайся...» Поворот плечика, и поднятый меховой воротник пушистой волной оттенил чьи-то глазки.

Платовцы фасонные

Шутят всегда.

Здравствуйте, девочки,

Здравствуйте, милые.

Все партизаны вернулись опять...

В зале 1 класса работал бесплатный буфет. Здесь же под иконой шла запись добровольцев. Грудой лежали шинели, полушубки, рыжие, спутанные обмотками ботинки, папахи. Темный, пухлолицый есаул Дынский, командир фор;мируемой 2-й сотни, расспрашивал записавшихся, что-то помечал в записной книжке. Командир 1-го взвода сотник Брыкин - губы в нитку, нос картошкой,- окруженный новенькими, как квочка цыплятами, объяснял что-то с винтовкой в руках. Подтянутые юнкера-артиллеристы любезничали у стойки с девицами, вполголоса подшучивали над новичками, нелепыми и раскоряченными в солдатской одежде.

В дамской уборной, где размещался штаб отряда, - чеканный профессиональный разговор вполголоса, бледные, испитые бессонницей лица офицеров, лишь Чернецов выделялся смуглым румянцем, лишения походной жизни он, казалось, сносил шутя.

Поскольку в зале были чужие, к дверям штаба поставили часового. Через два часа, в разгар веселья, взводный привел на смену ему парти;зана Кислякова, пойманного в вагоне с какой-то красоткой. Сменив рябого и гордого, как страус, народного учителя Григорьева, Ельпидифор стал вольно, поглядывая на пришедшую следом и теперь ожидавшую неподалеку новую подругу. К ней сразу же подкатил кто-то из студентов. За дверью тихо пели и, похоже, пили.

Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви приветная...

Шум в зале глушил звуки песни. На устах у всех все та же легенда:

- Пришел, он в офицерские собрание: «Господа, пора взяться за оружие. Надо стать стеной у границ области... Если я погибну, то хоть знать буду - за что. Ну, а вас потом по углам начнут...».

Ельпидифор подвинулся ближе к охраняемой двери. Кто-то чужой и, судя по вопросам, приезжий (через щель в двери слышан был оживленный, но штатский голос), расспрашивал Чернецова. Есаул, по-пьяному четко разделяя слова и слегка рисуясь, отвечал:

-Казаки не способны. 51-й полк до сих пор в Гниловской, батарея грузиться отказалась. Мне обещали, а они - не грузятся... Результат, как говорится, на лице. Вчера дрались в окружении, сегодня вот... Красногады жмут на Лихую. Может, уже взяли... А у меня люди устали, и я смогу подкрепить Лихую только завтра. Впрочем, это мелочи, в нынешней войне окру;жение роли не играет. Но казаки, я повторяю, не способны... И никто не способен. Все эти игры в «паритет»...

- Только военные,- Ельпидифор узнал по голосу Курочкина и пред;ставил его простецкое лицо.- Только офицерский корпус, господа. Посмо;трите на любого кадета и на остальных наших... Просто существа разного порядка...

«Ты смотри, какие он слова знает,- подумал Ельпидифор.- Он - воен;ный, а я - существо иного, низшего порядка. Ха...».

- Я слышал, учащиеся тоже отчаянно дерутся,- вкрадчиво зазвучал штатский голос.

- Какой офицерский корпус, Вася?- в голосе Чернецова - певучие,
скорбные нотки.- Сколько я их уговаривал, и сколько пришло? Вон... герцог Лейхтенбергский у большевиков...

- Многие кадровые не хотят связываться. Законных правительств, по сути, нет...

- Вот, студентики... Воюют, понимаешь... А татарочку помнишь? Ее уже нет. Застрелилась... Я люблю красивую жизнь и строю ее по-красивому. Обо мне разговоры: «Энергичный комендант без сердца и жалости...». Но с ними, ты ж видишь…

- Говорят у этого Подтелкова двадцать тысяч штыков.

После молчания Чернецов изменившимся, трезвым голосом ответил:

- Не думаю. Тысяч шесть...

Недавняя знакомая, мелькнув в последний раз у дверей меховой шапочкой, скрылась. Ельпидифору было не до этого, он жадно ловил каждое долетавшее из штаба слово. Присущее ему равнодушие, вернее - несоучастие, не;сопереживание, несопричастность ставили его чуть в сторону от круговер;ти событий и превращали в созерцателя, и теперь он ловил информацию, не;обходимую для просчета ходов в развернувшейся военной игре. Самооценка позволила ему иметь свой план, свое видение, на которое не могли повлиять ни Курочкин, ни Чернецов, ни даже Алексеев. Ельпидифор мысленно дер;жал перед глазами карту железных дорог и двигал по ней воображаемые эшелоны. Три недели участия в боях перевернули почерпнутые из книг представления о стратегии и тактике. Война оказалась не такой. Ясно было лишь, что из-за нехватки войск она идет по железным дорогам, и Ельпидифор сразу понял: надо вцепиться в три станции - Лихая, Замчалово, 3верево - куда сходятся все ветки, и держать жесткую оборону, выжи;дая. Казаков не поднять. Сегодня в Каменской присоединились реалисты и кое-кто из офицеров, побывавших под замком при большевиках. Но и в Кра;сной гвардии не миллионы, да и ведут ее прапорщики и «вольнопёры». Воюют плохо, ближнего боя избегают. Ждать, удержаться... Страна развали;вается. Германия на мир «без аннексий и контрибуций» не пойдет. Рано или поздно у народа должна возникнуть тяга к сильной власти, к едине;нию. А пока поиграем в воину.

За все время боев потерь почти не было. Витька Полковников... Ельпидифор видел, как несли его, черного, узколицего, нелепо торчал вздерну;тый нос... В собственную гибель не верилось. Он понимал: «Я уйду. Просто я. Не после кого-то, а сам». Страшен был мучительный уход. Недавно видел во сне, что закопан заживо, и не выбраться, а сил много. Жизнь вцепи;лась в него, и трудно, мучительно будет вырываться из тела. «Что угодно, только бы кончилось»,- мучился он во сне. При воспоминании перехваты;вало дыхание, и он привычно, как посыпают солью залитую молоком плиту, утешал себя: «Ничего, душа бессмертна...».

Интерес к войне, как к игре, все еще оставался. И это был своего рода вызов господам военным: кто ж лучше разбирается? «Я тебе покажу существо иного порядка».

* * *

Ночь тянулась нескончаемо, и, просыпаясь и вновь сладко засыпая, он был счастлив, что все еще ночь и можно спать. Под утро Ельпидифору приснилась мелодия, детски печальная и светлая. Звуки тихо плыли над морским берегом, будто кто-то с расстановкой нажимал на клавиши, на одну... другую... Он проснулся под тихое пение. Кто-то из их взвода напе;вал в углу вагона. И этот напев стал мостиком из сна в явь и разочаровал: не то. Какое-то время он лежал недвижно, стремясь уловить стреми;тельно стирающийся из памяти мотив. Тра-та-ти-та, тра-та-ти-ти, тра-ти-ти-ти... та-та... Что-то похожее, но несравнимо бледно и обыденно. Там была сказка...

Взятые в 1-ю сотню каменские реалисты (надутый Григорьев насмешливо назвал их «роялистами») домой не ходили, ночевать оставались во взводе и теперь, поднявшись, как и все новенькие, рано, скучившись, тихо пели смутно знакомое.

Там лежала дороженька торная,

Торная, торная, приубитая...

Отчаявшись воспроизвести услышанное, сбитый новенькими, Ельпидифор, вздохнув, поднялся. Побудки еще не было, но половина взвода не спала. Один из записавшихся вчера каменчан сидел, свесив с нар ноги, и рассказывал сон:

-Какая-то река, вроде наш Донец... Бой на берегу и в воде... Лоша;дям по брюхо... А я вроде вброд ухожу и на плече в чугунке несу какого-то дитя... И ясно так видно: столкнулись конные в воде, один другого рубанул и промазал... похилился, равновесие, значит, потерял, и шапка свалилась, а тот его - по голове... Потом поехали куда-то...- голос реалиста был наивно доверчив и вызывал у Ельпидифора раздражение.

-Что-то я слышал такое? А? Не в чугунке, а в котле… А?- платовец Филимонов заморгал раскосыми монгольскими глазами, обернулся к товарищу.

- Невежество, - выхаркнул в потолок, не оборачиваясь, Григорьев и гордо повел горбатым в оспинах носом.

- Еще бы, господин народный учитель,- глумливо поддакнул реалист
Васька Бондарев.- Конечно невежество!

- Надобно знать такие известные всем факты,- заводился Григорьев.

Обуваясь и притопывая каблуками, Ельпидифор поймал взгляд молча наблюдавшего за ним Ассирецкова и поделился предчувствием, ставшим после подслушанного вчера в штабе разговора уверенностью:

- Сегодня, кажется, опять в бой пойдем.

-Знаю,- перебил заерзавший на нарах Ассирецков,- Епифанов с Семенченковым ночью в сторожевом были, говорят: у Лихой из пушек бьют.

Каменчане разом смолкли, прислушиваясь к их разговору.

- Так и будем тут мотаться от Лихой к Каменской и назад...- Ельпидифор взмахом затянул поясной ремень и, одернув складки шинели, пошел
к выходу.

На перроне Курочкин что-то обсуждал с офицерами.

- Если что, завтрака не ждать - злее будут,- долетели до Ельпидифора слова поручика.

Спрыгнув, остановился у вагона, сам не зная, зачем его вынесло на свет Божий.

- Наша сотня и артиллерия... Молодежь оставляем здесь,- Курочкин
приподнялся и опустился на носках, звонко щелкнул себя тростью по голенищу и, резко повернувшись, пошел вдоль состава.

По приближении его Ельпидифор вытянулся и взял под козырек.

- А это еще что?- остановился Курочкин.- Красная гвардия какая-то!
Почему не переодет? Фамилия?

- Кисляков, господин поручик.

- А принесите-ка мне вашу винтовку, господин Кисляков.

Каменея лицом, Ельпидифор вскарабкался в вагон и вскоре спрыгнул, протянул Курочкину винтовку. За ним быстро выглянул неподпоясанный, но в фуражке Ассирецков и сразу спрятался.

- Р-рябчики,- дохнул поручик,

Обычно безразличный к мнению других о себе Ельпидифор ждал, пока поручик, сопя и распространяя кисло-капустный терпкий запах водочного перегара, вынимал затвор и вскидывал винтовку, заглядывая в ствол. Внутренне он чувство;вал желание офицера оскорбить его и застыл, готовый к отпору. Перемина;лись офицеры, ближе всех - взводный, ожидающий разноса.

- Оружие в порядке,- буркнул Курочкин, возвращая винтовку.- Изволь;те переодеть его. Прямо красногвардейский сброд. Еще б в сюртуки вырядились...

- Слушаюсь,- шагнул вперед взводный.

Выданное солдатские обмундирование Ельпидифор не успел одеть. Искрой прожег отряд приказ выступать на Лихую. Спорившие, чье училище старше: Михайловское или Константиновское, юнкера бросились прямо на пло;щадке готовить орудия к бою. Вылетели из Каменской, набирая ход. Маялись каменчане-реалисты: у одних азартом горели глаза, другие до писка в го;рле сдерживали бьющую их дрожь. За разъездом Северный Донец притормозили. У семафора в рядок - трупы в ватниках, старая работа. Впереди - человек сто в куцей нестройной колонне, серые, как просыпавшиеся с серого неба. Остановились. Чернецов в распахнутом офицерском полушубке и сби;той на затылок папахе пошел, оскользаясь, по краю насыпи. Навстречу - вы;сокий в такой же серебристой папахе, на приветственный мах Чернецова он подчеркнуто четко приложил бледные пальцы к виску. Команды. Побежали, придерживая шашки, офицеры. Чернецов рывками, взлетая от переполнявшей его силы, взбирался на площадку к орудиям. Поползли крашенные створки, и на слепящую белизну снега мягко, сгустками повалили партизаны. Кто-то из реалистов неловко, уронив винтовку, упал, сполз на четвереньках.

На мгновение задержавшись на скате насыпи, Ельпидифор разглядел меж колесами на той стороне толпу сплошь в офицерских шинелях и в ней кого-то…

- Разомкни-ись!

- Дистанция - пятнадцать шагов!..- взводный бежал вдоль цепи,
подталкивая, разрежая построение.

- Приготовиться к бою!

«Да это же Афонька!» - блеснуло в мозгу, и сразу вылепилось изможденное со впалыми глазами лицо.

- Вперед! Шагом марш!

- Надо взять Лихую, господа! Повторить!..

Проваливаясь по колено, торопясь за тронувшимся составом, Ельпидифор поглядывал на безответно бурую насыпь. Где-то там, за ней в цепи шел старший брат.

* * *

Афанасий был на ногах с самого начала боя, с того момента, как пе;рвая шрапнель шарахнула над крышей, и с потолка на голову посыпались земля и щепки.

Выскочили на улицу. Вой и сметающий гром разрыва. Зазвенели, посыпа;лись стекла. Дурной крик хозяйки: «Да что ж это такое?!..», и визг пере;пуганных детей.

Большевики подходили силами не менее полка. Бегло била батарея трехдюймовых. Редко и угнетающе страшно рвались снаряды тяжелого взвода. Затерявшаяся меж построек офицерская рота, постреляв для острастки, подалась и отскочила от разносимой тяжелыми снарядами станции.

- Пересчитайтесь! Никто не отстал?

Рывком выйдя из-под огня, отдыхали, сидя прями на рельсах. Над Лихой с треском раскатывался радужный, с преобладанием фиолетового, ковер шра;пнельных очередей. Со стонущим скрежетом налетали "чемоданы", гулко лопа;лись, и разрывы молниями освещали сотрясаемые, припадающие к земле доми;шки. Казалось, там не останется ничего живого.

- Отходим к Каменской. Встать! Идем по шпалам, чтоб без следов. С Богом, господа…

Артиллерийский огонь сменился ружейно-пулеметным.

- Подошли. Занимают...

Отойдя за бугры, опять остановились. Ротный послал двоих обратно: разведать, что на станции. Всю ночь ждали, согреваясь курением в рукав. Стыли, лубенели. Разведка вернулась перед светом.

- Ну? Много?

Прапорщик Шеин, за разведки в офицеры выбившийся, выпучил глаза, пуганул:

- Да гибель... Дивизия!..

Ротный отвел его в сторону.

Сиреневый рассвет высветил хмурые лица. Афанасия знобило. Трудно перенося вынужденную бессонницу походов, измотанный мыслями, ходил он в синеве глазниц, как в очках.

- Вы, сотник, наверное, с баб не слезаете,- пошутил как-то ротный.

На подходе к Северо-Донецкому встретили сотню чернецовцев, орудия на площадке и приказ отбить Лихую.

-Немного нас, но мы славяне,- у Женьки Чирикова хищным клювом заострился нос.

- Шперлинг, штабс-капитан!.. Не подкачайте!

Слева - Сашка Жданов:

- Афонь! Ты как?

Афанасий лизнул шелушащиеся губы, промолчал.

Красные отсюда нападения не ждали. Взяв Лихую, они свернули на юг, лезли теперь на Зверево. Громоздкий, багровый с перепоя подъесаул Лазарев держался на станции с пятьюдесятью офицерами и юнкерами, отбивал натиск пулеметным огнем. Дважды подкатывались красногвардейские цепи к приземистым кирпичным домикам, и дважды, разметав полы черкески, поднимал Лазарев своих людей в контратаку.

Нападение от Каменской на Лихую было внезапным. Первым ударил Шперлинг.

- Вперед, вперед...- Курочкин, проваливаясь и размахивая для равновесия револьвером, бежал впереди.

- Быстрее, господа! Быстрее!- подгоняли взводные.

«Быстрее... быстрее...»,- колотилось в висках.

Мир сузился. Белое поле, белое с голубинкой небо, а меж ними узкая, черная, будто тушью нарисованная, полоска жилищ, голые деревья перьевым росчерком, кляксы цистерн и локомотивов. Туда как магнитом притягивало и взгляды и мысли вспарывающих девственную белизну снега партизан. Оттуда резанули в ответ.

- Ах, чтоб тебя! У-у-м-м-м...- после первого же залпа Курочкин, по;теряв фуражку, закружился, неловко хватаясь руками за голову.

Подбежавший Ельпидифор разглядел плаксиво отвисшие бесформенные губы, сморщенный нос и темно-рыжую кровь под побелевшими меж суставов пальцами. Поручик резко присел и запрыгал на корточках.

- Что с вами, господин поручик?

- Вперед!.. В атаку!.. Не останавливаться!..- рыдающе выкрикнул
Курочкин и, замычав, перегнулся, чуть не касаясь белесыми прядями истоптанного, взрыхленного снега.

Подбежавший взводный с силой толкнул Ельпидифора вперед и ткнул револьвером в чернеющую полоску станции, ука;зывая направление атаки. Навстречу наперегонки друг за другом высвис;тывали над головой пули. Сильный, но беспорядочный огонь гнул к земле.

- Не ложиться!- будто его резали, визжал сорвавший голос взводный.

Споткнувшись, Ельпидифор потерял равновесие, мгновение видел лишь бе;лые мягкие волны и с маху зарылся в снег.

- Не ложиться! Убью!..

Без вскрика, всплеснув руками, мягко, как в воды донские, окунулся в белое гимназист Медведев.

Вскочив, отплевываясь и мотая головой, Ельпидифор увидел, что отстал от цепи, и рядом с ним, как дети на картине «Тройка», бегут и воло;чат взлетающий на колдобинах пулемет два партизана. Догоняя их, согнув;шись в раскрылатившейся расстегнутой шинели, топал задержавшийся во;зле Курочкина взводный. Следующим упал он - пуля навылет пробила голо;ву. И сразу же один из пулеметчиков (со шрамом) отшатнулся, заприседал, задергал рукой, будто стряхивал впившуюся боль. Ваське Бондареву - второму номеру - крикнул, отгоняя:

- К пулемету...

Ельпидифор, дав круг, подхватил дужку станка, поволок. Шагов через тридцать Васька, глотая ветер, запричитал:

- Не могу… Щас брошу... Разворачивай...

- Я тебе брошу...

- Не могу... Как тебя?.. Сдохну... Давай сюда, на бугор...

Налегая всем телом, рывками, как лошадь, добирающая из последних сил, выволокли пулемет на бугор. Вокруг белой скатертью – поле. Взвизгнув, обдали колючей пылью, мышами-полевками зашуршали под снегом пули.

- Поворачивай!..- и, припадая к пулемету, Бондарев взахлеб затараторил.- Этот... Кисляков... Будь другом... Я там цинки забыл... Сбегай!..

Из расчета остался он один. И третьего номера с коробками с патронами, водой и маслом не было видно. А бой не ждет…

- Вот ты ж жучара!..

Афанасий с ротой подступал к станции слева от полотна. Перебегал, падал, перекатывался, снова перебегал, подчиняясь подсознательному молниеносному расчету, называемому интуицией. Сильный, беспорядочный огонь красных не причинял особого вреда. Пока только Борька Проциков захро;мал, отстал и сел, ощупывая простреленную ногу. Уже отчетливо были вид;ны трогавшиеся и останавливавшиеся составы в облаках дыма и пара, мельтешение людей. Разгоняя их, раз за разом било орудие Шперлинга, плескались разрывы.

Справа, за насыпью, неуверенно, коротко с большими паузами застучал пулемет: та-та... та-та... та-та... Но вот после очереди кто-то на стан;ции покатился, теряя шапку и винтовку, и пулемет загремел чаще уверен;нее и, разохотясь, сжевал сразу половину ленты.

Крики, беспорядочная стрельба и вокзальная суета все ближе. Афана;сий уже предвидел в одной из мечущихся фигур своего противника и мыс;ленно поддразнивал его: «Да куда ж ты денешься!..». Бросок, припал к мягкой хрумкой холстине, извиваясь ужом, отполз на сажень вбок. Слева поднялся в перебежке Сашка Жданов, и, глянув мельком в его сторону, Афа;насий увидел, как на оконечности цепи, далеко оторвавшись, шибко бежит, пригибаясь, пулеметный расчет. «Под перекрестный берут...». Поезд, шедший все время на уровне цепей, фыркнул паром и стал, пропуская вперед пехо;ту...

Стоявший на площадке у орудия Чернецов видел в бинокль, как вслед за вереницей составов хлынули вдоль ветки, уходящей на запад, разномас;тные толпы красногвардейцев, как рванулись было наперерез редкой цепью партизаны. Но большевики «не дались». Арьергардная рота в странно знакомых серо-зеленых шинелях слаженным огнем положила поднявшихся в рост чернецовцев обратно на снег...

Когда Ельпидифор с Бондаревым притащились с пулеметом на вокзал, партизаны разбивали захваченные эшелоны. Летали штуки убого-пестрой ма;терии. У пахнувшего копченой рыбой вагона - толпа: горящие глаза и растопыренные пальцы, рвут, жрут, давятся. На снегу рассыпались морщенные, в сером налете сушеные абрикосы. Курочкин с бурыми, сохлыми разводами на щеке, мертвенно-бледный, качаясь (каждый шаг отдавал в голову), отго;нял партизан от вагона:

- Попов, это грабеж... Кругом! Марш отсюда!

- С вечера - слава тебе, Господи!- не жрамши, господин поручик!-
оправдывался семинарист, комкая и рассовывая по карманам слипшийся, грязный изюм.

- Я - Дьяченко! Я ранен!- стонал и звал откуда-то из-за вагона
каменский реалист.

- Целый эшелон кавалерийских лошадей отбили, господа!

С подошедшей площадки спрыгнул Чернецов, подошел, потирая руки:

- Ну, как дела, поручик?

- Плохо, господин есаул.

- Что такое? Вас разбили?- притворно удивился Чернецов.

- Хуже!

- Вы потеряли отряд?

- Хуже! Они грабят захваченный поезд.

Чернецов усмехнулся, выпятил нижнюю губу:

- Пустяки, господин поручик,- и картинно через плечо крикнул в
сторону притихших партизан.- За славную победу дарю этот поезд моим
орлам!

- Ура! Спасибо! — ликовали мальчишки.

Просто, как ни в чем не бывало, подошел Афанасий.

- Ну? Как?..

Ельпидифор, смотревший по сторонам во все глаза, молча развел руками. Со всех сторон сносили и укладывали прямо на голую землю убитых: штаб-ротмистр Греков, кадет Суржин, прапорщик Калугин... Безжизненная ру;ка четвертого свешивалась до земли и чуть не коснулась сапога попятив;шегося Афанасия.

- Это Марченко. Из Московского университета,- сказал Ельпидифор.-
А ты? Как жизнь?

-Какая жизнь? Перестали жить, мучаемся: хамство, мат, беженство,- отве;тил Афанасий, провожая взглядом убитого студента.

Саженях в двадцати от дороги сваливали, не ровняя, трупы красногвардейцев. Те же солдатские шинели, ботинки, обмотки, торчала белая борода.

- Сорок восемь... сорок девять…

- Удивительно, - сказал Афанасий.

- Что удивительно?

- Легко сдали. У них тут немцев целая рота была. Не заметил? Удивительно ...

- Откуда ж немцы?- изумился Ельпидифор.

-Пленные… - пожал плечами Афанасий. - Их на рудниках - сила. И артиллерия куда-то подевалась. А ночью... Ого-го!

Согнали кучку захваченных красных. Большинство - раненые. Пошли по толпе.

- Имя? Фамилия?..

- Какого полка, с-свол...?

- 275-й запасной...

- Встать! Пошли! Этого подберите!

Ельпидифор со странной усмешкой смотрел им вслед.

- Пойдем отсюда,- Афанасий неловко увлек Ельпидифора, будто стремился оградить.

Пленных погнали за облупленный каменный забор. Двоих они несли на руках. Скрылись. Ничего не было видно, и оттого рисовались еще более страшные картины.

- Пойдем,- торопил Афанасий.

Ельпидифор не отрывал взгляд от забора и от залпа дернулся, слов;но выстрелили в него.

- Не умеем...- сказал глухо.

- Не понял...

Еще несколько раз хлестали слух залпы... Из-за забора показались офицеры. Винтовки в опущенных руках; штыки, качаясь, никли к земле. Все кончилось.

- Не умеем прощать навсегда. Мы беспощадны, и все у нас до определенного момента… Зачем?..

Встали под выщербленной, расщепленной осколками стенкой вагона. Афанасий протянул что-то:

- Будешь? Миндаль... Подобрал тут...

Ельпидифор молча качнул головой. Через плечо Афанасия смотрел в дальний конец вокзала.

- Да... Так... Конечно... - заговорил Афанасий. Он хотел сказать, о чем думал все эти ночи, что надо выломиться из времени, опередить его, или хотя бы не дать себя перемолоть. Мысль эту надо было упростить до предела, и он упростил и сам усмехнулся ее звучанию. Получалось доволь;но забавно: «Бежать отсюда!..».

Глава 7.

Победа была полной, потери - минимальными: 5 офицеров и 6 партизан погибли, еще 20 раненых увезли в тыл. Вечером пришел приказ: Чернецов производился в полковники, всей 1-й сотне жаловались георгиевские медали. Праздновали всю ночь. Возомнившие мальчишки сочли себя непобедимыми. Они не знали (да и неважно было), что одновременно с их атакой на Лихую другие роты Новочеркасского батальона демонстрировали на Гуково, и кра;сным светило оказаться в мешке меж Лихой и Зверево.

Ельпидифор, внутренне еще более обособившись, пил вместе со всеми и, казалось, забылся. Но стоило под утро уйти спать, память и воображение вновь, терзая душу, воспроизвели каменный забор и раненых, изувеченных людей, преступников, которых надо было убить, и они смотрели на него, потому что он должен был сделать это. Голова гудела, неясные, неконтролиру;емые картины, и расчеты были мучительны...

На другой день в Каменской хоронили погибших. Тела новочеркасских отправили еще раньше, и Чернецов, обнажив черный бобрик, сунул деньги начальнику сопровождения, которое должно было стать там почетным караулом:

- Устройте венки... Ну, дай Бог...

По крышам мело, и в закоулках станции чудилось, что с неба сеется белая пыль, припорашивая песочно-рассыпчатый, серый, истоптанный снег. Ко;локола вызванивали «Коль славен...», взвод партизан застыл в почетном карауле. Но отстоять панихиду до конца не удалось. Большевики от Глубокой подогнали к мосту состав с тремя орудиями и шарахнули по вокзалу. Первый же снаряд разнес дом начальника станции, второй и третий взяли в вилку эшелон, но четвертый неожиданно рванул далеко в стороне. Обе пушки Чернецова остались в Лихой. Пришлось выслать цепь с пулеметами и отгонять.

Вечером вернувшегося из-за Донца Ельпидифора всего ломало. «Заболею я от этих мыслей...» Болезненная зевота сводила челюсти. Спину, пле;чи трогало ознобом. Лицо как в маске, и бледные щеки казались горячими.

Отпросившись у нового взводного, он ушел в роту к Афанасию.

В комнате полумрак. Проветрено, но стойко держится запах табачно;го дыма. И разговор здесь был о том же:

- Еще Бонапарт в Египетскую компанию…

- При чем Бонапарт? В Карпатах, помню, пленных австрийцев за разрывные пули расстреливали. А эту рвань как успокоить? Уговаривать? Как Керенский?..- полный есаул, глотая и отрыги;вая воздух, повел рукой, скверно копируя жест бывшего военного и морского министра.

- Напрасно!.. Напрасно, господа!..- волновался какой-то прапорщик.

- Приказ Корнилова,- оправдывал всех Женька Чириков и досадливо
кривил красивый рот.

- Чернецов... Полковник! С ума сойти! - есаул в который раз сворачи;вал на наезженное - Двадцать семь лет!

- И не «академик»...- подзуживал кто-то из угла.

- Ладно, завтра посмотрим, что он из себя представляет. Пока... так... мечемся...

- Почему «завтра»?- спросил Ельпидифор.

- С Чернецовым идем. Вам не объявляли?- покосился Афанасий.- Значит, здесь остаетесь.

Ельпидифор хотел спросить еще о времени и цели выступления, но подумал, что это может быть тайной, и смолчал.

- Кстати, где он?- в голосах сквозила тревога, как у людей удачли;вых, но убоявшихся дела рук своих.

- В театре. «Общественность» собрал.

- Бойкий юноша,- не унимался полный одышливый есаул.- «Пойду,- говорит, - уши ему надеру».

- Да. Никогда б не подумал. Голубов...

- Разве он у них?

- А где ж ему быть, прохвосту?

- Чаю хочешь?- спросил Афанасий, отставляя, винтовку и вытирая руки
сухой, теряющей нити тряпкой, и - громче.- Поставим чайку, господа?

Чаепитие вышло нерадостным. Оглядываясь на спящих, сознательно глушили голоса. И, выпив крепкого до бордового цвета чаю, Ельпидифор распро;щался.

Возвращаясь, в какой-то будке подслушал возбужденный говор. Из обрывочных фраз понял, что рабочие читали листовку и переругались.

- Я-то что? Или неправду пишут?- срывался на крик молодой.

- Да что ты его слушаешь? Он всю жизнь поперек...

- Ты посмотри. Из всех наций хуже нашей нету,- сипел старческий, голос. - Чтоб так друг друга... это... гноили! Нету хуже нации! А эти еще растравляют...

Пойти попугать, отобрать листовку? Ладно уж... С облегчением заме;тил, что голова не болит и ясная. У вагона часовой - кадет Ажинов. Сна;чала не узнал, взялся за винтовку, потом успокоился. В темноте влажно, жа;лобно блестели его глаза.

* * *

В Миллерово братья Борщевы прибыли вместе с атаманцами. Лейб-казачий полк, от которого они оторвались, связавшись с подтелковскими ребятами, приказом командующего войсками района генерала Усачева, обосновавшегося в Каменской, был распущен в бессрочный отпуск. Атаманцы вроде бы Усачева за власть не считали, но приказ его о роспуске гвардейской бригады выслушали очень внимательно.

В свободную минуту Аристарх решил заглянуть на квартиру к брату. Там самовольно бегущие из полка атаманцы грузили пожитки. Сытые, ухоженные кони, косясь, переступали, сде;рживаемые под уздцы стариком-хозяином. Аристарх загляделся на добротный крытый английским сукном полушубок старика, ступнул на порог и чуть не налетел грудью на кованный угол, сунувшийся на него из распахнувшейся двери. Не удержался, шагнул с порожков.

Брат Вася, не видя ничего, натужась, пер на спине служивский свой сундук. Казаки подхватили, крякнув, пристроили в задок саней.

- Чего это ты?

- Да нет ничего,- не поднимая глаз, бормотнул брат.

- Домой что ль?

- Да хучь бы и домой...- Вася, не надеясь на одобрение, вскинул голову и встал грудью. - Каких чертей я тут забыл... с этой вот… - и он мо;тнул головой в сторону гомонящего красногвардейского эшелона.

- Мы, Борщов, отслужились,- сказал кто-то от саней.

Аристарх, не отвечая, внутренне уже согласный, смотрел поверх голов на бездомное сизое облачко, мерил мыслями путь от тонущей в кислых испарениях станции до недалекой родины, манящей и любимой.

Вася переминался, готовый сорваться.

- Офицеры наступают. В бой пойдем...

- Да и идите!- Вася крутнулся и решительно пошел к ласкающей его
влажным взглядом кобылке.

Из-под копыт взметнулись комья снега. Приезжавший за сыном старик сердито посмотрел на Аристарха и врезал коникам кнута. «Поехали... Я и поклона не передал...».

* * *

Бой под Лихой встревожил Корнилова. Холодный стратег он понимал, что занятие этой станции Саблиным разрежет область пополам и свяжет харьковских большевиков с царицынскими. Сюда, на помощь партизанам, Корни;лов бросил цвет нарождающейся армии - 1-й Новочеркасский сводный офи;церский батальон и артиллерию.

Когда сведения об этом дошли до Миллерово (а дошли они быстро, в тот же день), революционные казаки всполошились.

- С Черкасска эшелоны идут. Сплошь одни офицеры. Эти почище Чернецова будут...

Ревком нервничал. После поспешно отбитого согласия признать власть СНК прошло два дня, но подтверждения этого согласия официальной бумажкой всё еще не было. С уходом Чернецова обратно за Донец кое-кто из рев;комовских опять заколебался, да и Голубов, выпущенный Богаевским по амнистии, воду мутил. Теперь уже не чернецовские мальчишки - сам бывший глав;нокомандующий Корнилов замаячил за Донцом. Добровольческая армия – повод и камень преткновения всех переговоров между Ревкомом и Калединым, - отсвечивая золотом погон, накатывалась, разрастаясь в глазах перетрухнувших казаков до невероятных размеров. «Гольные офицеры и все в золотых погонах. Пленных не берут...».

- Федор, решать надо,- торопил Подтелкова Кривошлыков.- Казаки расходятся. Если Петров Красную гвардию уведет, совсем без войск останемся.

- Петров не уведет. Не за тем сюда пришел,- отвечал Подтелков, груз мыслей клонил его чубатую голову.- Другое страшно: мы наркомов признаем, а казаки и разбегутся. Куда тогда подадимся?

- Так мы долго не протянем, - настаивал Кривошлыков - Надо признать
Совнарком и идти на Лихую, соединяться с Саблиным. Нас ведь по частям бьют...

- Это верно,- вздыхал Подтелков и, с трудом отрывая взгляд от перечеркнувшего крашенный пол косого луча, оборачивался к новому «главнокомандующему» Смирнову с насточертевшим вопросом.

- Сколько у нас войск?

Смирнов начинал привычно загибать пальцы и называть полки и ба;тареи.

-Ты мне дурочку не валяй,- перебивал Подтелков. - Скажи, сколько в бой пойдут?

- Шашек восемьсот,- отзывался из угла Дорошев.- Да и то...- и он кивал на окно, за которым перед строем какой-то команды горячил белоноздрого дончака любимец казаков - Николай Голубов.

И пока тяжелый на подъем Подтелков раздумывал, опасливо погляды;вая то на «писарей» ревкомовских, преобразившихся после подхода Воронежского отряда, то на «оторвилу» Голубова, поскакивающего перед фрон;том оставшихся в строю казаков, Кривошлыков и Дорошев оформили документ:

«19 января 1918 г.

Донской областной казачий Военно-революционный комитет на основании постановления фронтового съезда в станице Каменской постановил: 1)Признать центральной государственной властью Российской советской республики - Центральный Исполнительный Комитет Совета казачьих, кре;стьянских, солдатских и рабочих депутатов и выделенный, им Совет Народных Комиссаров; 2)создать краевую власть в Донской области из съезда Советов казачьих, крестьянских и рабочих депутатов.

Примечание: Земельный вопрос в Донской области разрешается тем же областным съездом».

Подписали: "За председателя: прапорщик Кривошлыков.

Секретарь: Дорошев"

* * *

Интервью В. И. Ленина, данное корреспонденту шведской газеты 20 января (2 февраля) 1918 г.: «На Дону мы хозяева положения. 40 казачьих полков объявили Каледину войну. В один прекрасный день он, возможно, будет доставлен сюда как пленный... Да, с малыми государствами мы скоро закончим,- сказал Ленин со своей добродушной, саркастической улыбкой.- Только бы затем все хорошо прошло в Германии».

(Ленинский сборник, ХХХУП, с. 66-67.)

* * *

Глава 8.

По возвращению Чернецова в Каменскую пришли тревожные известия. Начальник 5-й Донской дивизии генерал Усачев, оставшийся без войск, получил от своего человека (офицера, ушедшего с подтелковцами) донесе;ние из Глубокой: большевики готовили наступление, прибывшая из Вороне;жа и Луганска пехота должна была ударить вдоль железной дороги через Донец на Каменскую, а конница собиралась через гундоровский хутор Караичев выйти на Лихую и перерезать железную дорогу в тылу у Чернецо;ва.

Верный себе Чернецов решил опередить большевиков. На субботу, 20-е, он спланировал комбинированный удар по Глубокой.

Офицерскую роту подняли в три часа ночи. Афанасий, и так не спав;ший, собрался быстро и присел в углу. Ожидая, наблюдал, как другие, звеня, перепоясывались, подгоняли снаряжение.

- Чего ждем? Подняли ни свет, ни заря…

- Казачки местные подводы еще не подогнали. Жмутся заразы,- объяснял выходивший узнавать прапорщик Шеин.

- Сегодня, значит, не в поездах, а на телегах? Стратег этот Чернецов.

- Знаете, что он про полковничий чин сказал? «- Слишком дорого мне это стоило. Остался бы в прежнем чине — были бы живы мои орлята!»

- Ох, артист!

Склеивала глаза предрассветная дрема, пригибала головы. За окном - чернота.

- Что там громыхает?

- Орудие с Лихой подвезли. Сгружают...

- Судя по всему в обход попремся.

До первого света промучились без сна. К семи утра местные казаки подогнали, наконец, подводы.

- Выходи строиться!

-...Еще час накинем. Итак, ровно в полдень,- уточнял задачу Чернецов.

Офицеры под фонарем записывали, сверяли часы.

Полсотни подвод потянулись цепочкой вниз к переправе, полируя полозьями высыпавший за ночь снежок; зеркальной ясности следы сияли. Афанасий, скользя и поминутно хватаясь за бортик, шел сбочь саней. Рядом с ним, беззлобно переругиваясь со стариком-возчиком, шагал гундосый, простуженный Жданов. Позади всех, постреливая дымом, полз автомобиль.

В степи за Донцом сыпала крупа. Ветер мешал землю и небо, с высвистом мел наст, сгонял с дороги. Иззябший бурьян царапал голенища, цеплялся за полы шинелей и срывался, содрогаясь. Офицеры богомольно кланя;лись, пряча замокревшие, бравшиеся коркой лица. Страшный холод пронизывал шинели. Окостеневшие руки не держали оружия.

Сбились с дороги и, проплутав по заснеженной степи, вышли к Глубо;кой на два часа позже. Измотанные люди не стояли на омертвевших ногах, садились. Подполковник Морозов подошел к Чернецову, натужно выдавил:

- Начнем?

- Подождем. Все равно опоздали,- откликнулся Чернецов.

* * *

Он тяжело бежал босым по остывшему задонскому песку, неумолимо настигаемый стремительными сумерками. Ему, податливому во сне, какая-то белая пухлощекая девка, сообщнически улыбаясь, передала замотанного в тряпки мертвого ребенка и тут же с ним кирзовые детские сапожки. Он должен был бросить страшный сверток в Дон ниже по косе и до темноты вернуться к переправе. Обычно пустынный берег чернел людьми, и приходилось брать правее, через бугры, по красноталу. И все равно кто-то без;жалостно преградил ему дорогу, как лиса встает перед отбившейся от стада гусыней... Застонав, Аристарх проснулся и долго лежал в темноте, испуганный, сдерживая дыханием сердцебиение и утешаясь: «Страшен сои, да милостив Бог». Синела ночь. Возвращая к привычному, земному, завозилась в сенях и вышла проведать скотину хозяйка…

Тем же утром до света он выехал в Каменскую, чтоб получить отпускные документы. Вместе с ним, выполняя решение сотенного комитета, в Глубокую за брошенным имуществом отправились два вёшенских казака-атаманца. Не забывшие конвойской службы рослые, в масть рыжие кони ноздря в ноздрю рысили за саня;ми. Ветер трепал им гривы, заносил хвосты, дыбом ставил башлыки на всад;никах.

Глубокую миновать не удалось. Караульные казаки 44-го полка ничего слушать не хотели, завернули всех троих к командующему. Здесь Аристарх опять увяз и увяз надолго.

В Глубокой на станции была обычная сутолока, но какая-то вялая, окутанная ту;маном, притрушенная сипугой. Красногвардейский отряд нудился перед вы;ходом на позиции. В станционном неказистом, необжитом здании одни и те же лица – штаб и комендатура, готовые к добронапутственным словам и дельному совету, поприростав задами к лавкам, наблюдали, как местный командующий, запутавшийся в двух разномасштабных картах, спроваживал на фронт дышащего недоверием большевистского комиссара.

Командующий, знакомый гвардейский казачок, приезду атаманцев странно обрадовался, заюлил, тискал Аристарху плечи, сыновьи припадал к ним щекой:

-Вот - надежный казак, не подведет...- и вдруг, как купленному, ласково, но по-хозяйски, не поднимая озлевпшх глаз.- Выведи их к Гундоровскому юрту. Приказ революционного штаба…

- Тю...- но под взглядами и упреждающими усмешками «штаба» повернулся Аристарх к недоверчиво хмурому большевику, вздохнул.- Пошли... товарищ...

Он успел попрощаться со станичниками-атаманцами. В санях, поставленных в затишке, дремал Сёмка Егоров, клонился за низкий бортик черной парадной папахой. Емельян Ушаков, ходивший с Аристархом в комендатуру, ткнул его в плечо черенком ногайки:

- Не спи - коней выпрягут.

Переговорили.

- Пристегнули меня к каким-то большевикам, - сказал Аристарх.- Чтоб на Гундоровку их вывел. Оттуда, может, по-над Донцом до Каменской… попытаюсь…

Емельян не решался отпускать Аристарха одного с большевиками:

- Давай молчком вертаем и – на Миллерово. Пока они кинутся…

Борщев успокоил:

- Чуть чего – уйду. Конь добрый,- а атаманцам посоветовал.- Грузитесь побыстрее и - в сотню. Будете рассусоливать, и добра лишитесь. Это не люди, а какие-то ростовские жулики.

И непонятно было, к кому это относится - к красногвардейцам, торжественно, как возле торгуемой коровы, стоящим у орудия, или к своему «красноказачьему штабу».

Чуть поутихло, разномастный отряд - роты две, не больше - на санях и пешком переезжим табором выступил в завьюженную степь к гундоровской грани. В голове скользили в легких санках командиры, над ними тор;чало зачехленное знамя. Красногвардейцы, побывавшие в бою за Донцом, панически боялись уходить от железной дороги и ребячески жались к единственной отрядной пушке.

Не успели пройти трех верст - встали.

- Куда мы идем? Наших забрали, а мы идем. Давайте стрелять из ору;дия.

Ветер наносил и мел дальше снежную пыль, вычищая каменно-твердый, скользкий пласт прибитой дороги. Лошади гнули головы. Толпа, растаскиваемая забегавшими командирами, голосовала - стрелять или нет. «Огонь!» Один из командиров закричал:

- Свои! Свои! Кто стреляет? Расстрелять его!..

Толпа забушевала. Аристарх под шумок отскакал с версту, вернулся и доложил, что в низинке - с полчаса ходьбы - хохлацкий поселок. Коман;диры облегченно повалились в санки. В укрытый яром, замаскированный бе;лыми крышами поселок они скатились, далеко опередив отряд. Когда голова отставшей растянутой колонны высунулась на гребень, увидели - далеко впереди еле видная из-за пурги выползала промеж бугров такая же колон;на саней и пехоты.

- Это наши.

- Ничего подобного. Ты брешешь. Голосуем. Большинство голосов покажет.

К ставшей голове бегом подтягивался хвост. Проголосовали и единогласно не поверили.

- Наводи. Будем стрелять.

Наводчик, мотая головой, ответил, как отец, измученный шкодливыми сынами:

- Хорошо, еще раз...

Бабахнули. Ватка шрапнели вдруг родилась в воздухе и сгинула, растерзанная ветром. Достали, не достали - на глаз не разберешь. В дальней колонне - паника, скатились с подвод и кинулись удирать за бугры темные фигурки. Над кишением часто - вправо-влево - закачалась густо;кровавая капля флага. Из-за ветра еле слышно разрыв. С матом и обнажен;ными наганами прискакали обратно командиры:

- Свои!.. Кто стрелял?!

- Нам интересно было, как наше орудие стреляет.

Успокоились. Помахали в ответ флагом. Под радостный галдеж: «Свои! Свои!» повалили в поселок. Ездовые замешкались, и Аристарх видел, как возле пушки уже крутился какой-то парень в городской одежде и подталкивал в бок косоротившегося наводчика, указывая на еле видного на дру;гом конце балки верхового:

- Давай попробуем, достанет или нет?

«Да, не воюют казаки,- с неожиданной горечью и неясной злобой подумал Аристарх.- То-то б мы вас наклали...». Он прижал перчаткой замерзшее, до ломоты и боли ухо. Собственное гулко отдающееся в голове дыха;ние сливалось с ветреным дыханием поля. Шипела текущая по насту сероватая пыль. Внизу среди дворов козявками ползали укрытые от ветра люди.

На улицах устанавливалась новая власть:

- Мы приехали расспросить, были кадеты или нет.

- Были, выпили по стакану молока и уехали.

- Почему нам не принесли? Арестовать,- движение...- Ладно, не пу;гайся - шучу.

Возле пушки толпа молодежи, девок, баб:

- Что будет стоить, если хоть раз выстрелить из орудия?

Наводчик, которому сегодня уже дважды грозили расстрелом, отмахивался:

- Нельзя…

В хате командирам жаловались на соседний хутор:

- Помогите нам, нас обижают казаки. Винтовки отбирали: «Везде ста;рое правительство, царь остался. Никакой вам земли...» Сход у них был: «Или за Советскую власть, или против». Шумят: «Какая советская? Все за старую...».

Один из главных, человек донельзя ученый, наставляя, тычет пальцем кому-то в переносье:

- Какая у вас власть?

- Да нет никакой.

- Вот маленький кусочек состояния людей, жизни, которая когда-то
далеко впереди: за коммунизмом будет построено на земле… то будет
анархизм.

- Вишь ты!..

- А это что у тебя? Иконы? Сколько истуканам не кланяйся, они ни;чего не дадут, ибо они деревянные. Такими богами во Владимирской губе;рнии горшки накрывают.

С другого склона под смешок и прибаутки сошел в поселок отряд местных шахтеров. Ребята злые, на лица - синевато-серые. Этим одна цель - не медля ни мало, забрать станицу Гундоровскую. Воронежские упе;рлись: находились, нагулялись, пора на станцию.

Аристарх засобирался:

- Ну, так как? Эти вас и так выведут. Поеду я.

Ему, поправлял кобуру на поясе, небрежно, но жестко:

- Погоди.

Расстегнувшись, присел в уголок Аристарх, вышколенный гвардеец, и дальше диву давался.

Командир шахтеров карячился над столом, за которым вальяжно - нога на ногу - сидели воронежские представители, сучил громадными в черной паутине въевшейся пыли кулаками:

- Давай наступать. Иначе буду в тебя стрелять.

- Давай,- соглашался воронежский,- но публика, разбежится...

Красногвардеец, по мановению бровей начальства присевший возле Аристарха, пожаловался ему, морщась и поглаживая грудь:

- Сердце болит. Наверно, убили кого из наших.

Аристарх оценивающе смерил его фигуру, промолчал.

Шахтер, отчаявшись достать воронежских угрозами, стал ругаться, вспоминая митинговые слова:

- Трус, а не командир. Предаешь интересы революции. Маловер...

Тут уж воронежские воспряли:

- Если вам желательно, чтобы я погиб от руки взбунтовавшихся пехотинцев, пойду на это смело,- один из них выкинул руку в сторону ок;на.- Пусть народ скажет. Эй, товарищи! На митинг!

Второй гудел, наступая шахтеру на пятки:

- Я не самозванец. У меня большие заслуги перед правительством
народных комиссаров. За эти заслуги я призван к власти, и мне вполне доверяют...

На митинге вынесли резолюцию «За Советскую власть». Матрос в сапогах со шпорами, откусывая от круга колбасы, не дослушав, лениво махнул: «За Советскую...». Но на Гундоровскую не пошли, решили вернуться в Глу;бокую в распоряжение революционного штаба.

Оставив матерящихся шахтеров в поселке, полезли обратно в гору. Шли тяжело, ветер сносил с дороги. С пушкой опять носились, как с писанной торбой, и, наконец, при переправе через ручей, утопили ее. Кинулся командир:

- Кто полезет?

-Никто. Ты командир, ты и полезай. Это не старый режим.

Пока митинговали, кому вытаскивать, подскакали двое бородатых из 44-го полка:

- Кто командир?

Тесня конским крупом обступивших ближайших солдат, бородач упал щекой на плечо командира, зашептал, делая страшные глаза. Второго перехватил Аристарх:

- Чего там?

- О-о, парень... Там делов... Перебежчики доказали... Чернецов в обход пошел...

Ехать теперь в Каменскую во время боя – и те и другие на мушку возьмут…

Пришлось вскачь возвращаться с казаками на станцию, подхватив в санки воронежского командира.

Глубокая выглядела на диво беззаботной, только у штаба суета больше обычного. На подъездных стоял невесть откуда взявшийся эшелон Забайкальской батареи, угрюмые кряжистые казаки расчехляли на площадках трехдюймовые пушки. На крыше теплушки тонкошеий в загустевшей ще;тине бородки «вольнопёр» разглядывал в бинокль далекие, задымленные сумерками бугры, около него под громадной, во всю ширину плеч папахой тростинкой гнулся забайкальский сотник.

- Видишь? Нет? Хутор... Пиховкин... две версты восточнее... ору;дие... Теперь видишь?

- Вижу... Одно...- сотник качнул папахой и звонко, как до любимой работы дорвался, скомандовал:

- К орудиям!

Невидимый враг опередил забайкальцев: ослабленный расстоянием выстрел, вой... и снаряд тряхнул откликнувшуюся галдежем и беготней станцию.

- Прице-ел...- высчитывая в уме, тянул сотник.

Из-за темных построек среди крика и стрельбы радостной звездой выкатилась в темнеющее небо ракета и поплыла, догорая, влекомая неведомой силой прочь от людской суеты.

* * *

За бугром затишек. Закалевшие мальчишки-партизаны из 2-й сотни мешками вываливались из подвод на снег, трудно расправляли члены.

- Теперь понятно, почему он нас взял,- глотал ледяной воздух Жда;нов.

-Почему?

-Эти... скауты... на полдороги передохли бы.

Чернецов в бинокль вглядывался в станцию, в пути, уходившие на Каменскую. Морозов, охлопывая себя руками, хрипел:

- Помните? Часов в десять слышали орудийный огонь. Может, на заса;ду нарвались?

Чернецов опустил бинокль. Простым глазом оглядел лежавшую южнее Глубокую, насыпь, огибавшую цепь бугров и терявшуюся в снежной мути.

Серыми комками кучковался сзади отряд. Ветер стонал, спотыкаясь о ствол единственной пушки.

-Сами будем брать,- принял решение Чернецов.

- Сейчас?

- Как стемнеет. Дайте людям водки, пусть погреются.

До сумерек сидели в засаде. Водка немного согрела. В четыре пополу;дни Чернецов стал разворачивать боевой порядок. Мальчишек-партизан ос;тавили при подводах в резерве, приглядывать за путями на Миллерово. Рас;кинули цепь. Морозов, переговорив с Чернецовым, пригибаясь, пошел на левый фланг, за ним катили один из двух пулеметов Перебежками, местами ползком вышли на исходные.

Грязно-серое небо подернулось синью. На станции подслеповато замигали первые огни.

- Орлята, вперед!..

Разом вскочили и молча, спотыкаясь, проваливаясь, покатились, посыпались с бугров на станцию. Над головами рассыпали веер пуль пулеметы. Урон с самого начала понесли в артиллерии. Единственное орудие, выкаченное юнкерами на прямую наводку, после первого выстрела заметили и сразу взяли в «вилку». Где-то южнее Глубокой четко сработали невидимые расчеты, и два фонтана почти одновременно взметнулись спереди и сзади. Прислуга, попадавшая на снег возле орудия, была накрыта шрапнелью и вскочила на ноги, и тут же ей в кучу влепили осколочный...

Афанасий, разогреваясь бегом, летел на станционные огни. Ветер выжимал из глаз стынущие слезы, и огни тянули расщепленные лучики навстречу ему, прямо в глаза. Из-за угла депо кто-то чуть ли не в упор хлобыстнул из винтовки. Рвануло рукав.

-Ур-ра-а!...

Хлоп! ...Хлоп!..

- Гранатой! Гранатой!

Та-та-та-та-та-та-та...

Полоская пулеметным огнем ночь, уходил состав...

Метались тени. Всадники, припадая к гривам коней, неслись куда-то, за одним из них змеем вился выбившийся из сумы конец холстины. Сашка Жданов, отвесив челюсть (аденоидный нос не дышал), с натужным стоном метнул им под копыта гранату. Завизжав, покатилась лошадь. Кто-то, обхватив разорванный живот, полз и перекатывался меж путей, сверля воздух истошным нечеловечески страшным криком. Припав к куче шпал, Афанасий стал стрелять по мечущимся теням...

Большевики рассыпались. Пехота и конные мотнули в степь, несколько эшелонов рванули в противоположном направлении - на Миллерово. Верный правилу давать противнику «золотой мост» Чернецов и не пытался преградить им путь, а если б пытался, то в темноте и неразберихе атаки не смог бы. Оставшиеся на бугре в резерве тридцать партизан видели, как со станции, рассыпая по небу искры, вырвался состав и понесся мимо них на север. Но не успели последние теплушки скрыться из виду, как стало заметно, что эшелон сбавляет ход. Посланные глянуть примчались и донесли, что красные высаживаются прямо в степь. Через полчаса затрещала стрельба севернее станции. В полной темноте бой разгорелся с новой силой. Пар;тизаны резерва, принявшие на себя удар прорывавшегося на Миллерово во;ронежского отряда, отстреливаясь, отходили к Глубокой. Возчики, подгоняе;мые выстрелами, погнали лошадей в степь.

По вокзалу, спотыкаясь о кучи брошенной амуниции, офицеры катили захваченные пулеметы. Чернецов рылся в бумажках - захваченной канцелярии какого-то отряда. Закрепиться не удалось. Опомнившись, казаки пошли в контрнаступление. Огоньки выстрелов опоясали Глубокую с юго-запада. Перекрывая буханьем ружейный треск, начала пристрелку невидимая батарея. Попав под перекрестный огонь, чернецовцы попятились. По одному, группами стали откатываться в степь.

Афанасий уходил с вокзала с последними. Перекрывая красным пляшущим светом дорогу, горел зажженный снарядом сарай. «Ориентир», -отметил Афанасий и побежал, огибая высвеченное. Истоптанный, перепаханный снег подавался под ногами, вырывал двойные усилия. Кто-то из молодых, ошалев от боя, помелся по светлому, и сразу же с небольшим отклонением на грани тьмы и неверных отблесков пожара лег осколочный. Сбитый с ног волной Афанасий пытался приподняться, но вновь ослепительно блеснуло, грохнуло, завизжало, ударило... Красное, зеленое зарябило в глазах и почернело, сти;хло, точно уснуло. «Д-з-з-з-з-з», и каждый удар сердца отдает в голову.

Медленно, будто выполняя команду по разделениям, отрывал Афанасий лицо от снега. Наново увиденная ночь была темна, тиха и незнакомо красива. Так бы и лежать в ней, покачиваясь на сладких волнах беспамятства.

Кто-то, сухо шурша снегом, подбежал, потянул за руку, но лишь сор;вал перчатку. Вполголоса, как сквозь пелену, спрашивал... Кажется, Женька Чириков.

- Стефанов!.. Ты не ранен?.. Вставай… пошли...- долетело после,
когда человек, кинув подошвами комок снега, убежал.

Упавшая в снег рука мерзла без перчатки. Афанасий, поднялся и, качаясь, заплетая ногами, пошел в темноту.

В балке подполковник Морозов собирал отходивших от станции офицеров и партизан. Собрались немногие. Основное ядро с Чернецовым отскочило где-то стороной. В балку скатился и прилег на снег Афанасий.

На станции еще долго гремели выстрелы: красногвардейцы и революционные казаки, одновременно приблизившись к вокзалу, обстреливали друг друга.

- Что там за стрельба?

- Может, опять Чернецов?

- Есаул и вы, прапорщик, в разведку!..

Двое ушли к бело-голубым сполохам. Вернулись нескоро. Афанасий все это время сидел, привалившись спиной к спине какого-то мальчишки-партизана. Тяжелая голова не держалась на шее. С удивлением обнаружил, что по;терял шапку. Достал из мешка чистое полотенце и повязался, как платком. Пришли разведчики.

- Что там?- Морозов в нетерпении обтягивал плечевые ремни.

- Непонятно, господин полковник. Бьют друг по другу... А Чернецова нет. К депо подходили, санитара какого-то поймали.

- Ну и...?

- Попугали и отпустили. Санитар ведь.

Морозов оглядел два десятка собранных офицеров. Потоптался, стукая каблуком о каблук. Еще двоих отправил поискать следов по степи. Пока не вернулись,- новый приказ:

- Нужен язык. Со станции. Чириков! Химченко!..

К полуночи, когда все стихло, привели со станции казака-подтелковца.

- Кто такой?

Ответа Афанасий не расслышал: спины загородили и Морозова и пленно;го. Ветер стихал. Морозило. «Еще не конец. Либо Глубокую опять брать, либо - в Каменскую. А то померзнем...». Вернулись посланные искать следы, пошеп;тались с подполковником.

- В степь нас выведешь? На Каменскую?

Забормотал в ответ пленный.

- Имей в виду: выведешь - отпущу, слово офицера. Побежишь - сам понимаешь...

Поднялись и построились.

- Стефанов, Чириков, приглядите за этим...

Долго шли краем балки, внезапно вывернули из-за сутулого приземистого бугра и оказались в полутораста саженях от железки. По дороге тут и там горели фонари, какие-то люди то ли собирали, то ли разбирали путь.

- Ну? Куда?

- Левее... Должно, по яру.

Лощиной спустились и, попетляв меж отрожин, ступили на дно оврага. Захрумкал, тысячекратно отдаваясь, тонкий лед. По щиколотки проваливались в пустоту, под каблуками вязко чавкало.

-Правее, по склону, тут тропа. За мной, господа!

Пленный часто скользил и, чтоб не сорваться вниз, проворно падал на руки, становился на четвереньки. Теперь за ненадобностью его вели в хвосте колонны.

Спереди электрическим разрядом — шепот:

- Конница... Ложись!

По краю оврага встречным курсом, позвякивая стременами и амуницией, скорым шагом шел конный отряд.

Попадали. Женька Чириков с силой при;гнул пленного.

Сверху невнятный, сносимый ветром говор, фырканье, глухой перебор копыт. Вслед за конницей везли орудия.

- Наши едут,- путая пленного, шептал Женька Чириков.

- Нет, наши...- так же возразил казак.

- Гляди, пикнешь - пристрелю...

Отряд наверху прошел. Еще секунды, сейчас будет приказ встать... И вдруг пленный, решившись, вскочил и побежал наискось по склону...

- Догнать!.. - стонущий шепот.- Не стрелять! Штыком!..

Из последнего, не имея сил вдохнуть морозный ветер, бежал Афа;насий, не представляя, как будет убивать штыком этого казака.

Он не знал, что весь отряд сейчас так же несется, но в другую сто;рону. Женька Чириков взял левее, круче по склону, как ему казалось, на;перерез. Расстояние до уносившего свою жизнь казачка не сокращалось. Афанасий на бегу несколько раз собирался, тыкался волей внутрь себя: «Ну... ну...», но проваливался, как в черную пустоту - сил не было.

Был провал, сон на бегу. Очнувшись, Афанасий замедлил шаг и огляделся. Сбежавшего казака не было видно. Ветер стихал. Тучи вверху трес;нули и взялись причудливо-извилистой сетью рваных прогалин. Мелкие, как вот-вот народившиеся, щурились сверху звезды. «Завела и успокои;лась», - как живую упрекнул Афанасий вьюгу.

Через какое-то время он проснулся. Стороной прошел разбудивший его звяком и тупом казачий разъезд. Поднявшись как на шарнирах из не;знакомой ложбинки, Афанасий разглядел на сияющем покрывале степи кон;ские следы.

* * *

Ельпидифор просмотрел, как уходил с ротой Афанасий. Через полтора часа подъесаул Упорников, снарядив два пустых товарняка и рассадив на паровозы семь юнкеров, отправился демонстрировать против Глубокой с фронта. Еще через час отбитый артиллерийским огнем Упорников вернулся. Генерал Усачев, достойный старик с расчесанной надвое седой бородищей встречал его на перроне. Бледный Упорников с гримасой бессильной злобы спрыгнул с подножки:

- Там у Погорелово батарея... Еще те умельцы! Поиграли с нами так и этак. Хорошо, что живыми выпустили. Надо второе орудие с Лихой вызывать, Ваше Превосходительство.

День прошел. Вестей от Чернецова не было. Наступила ночь. Адъютант отряда поручик Личко предлагал каменским офицерам (своих оставалось мало) выдвинуться разъездом на Глубокую. Не было желающих, не было ло;шадей...

Ближе к утру вернулся с частью отряда подполковник Морозов, сообщил, что Глубокую занимали и оставили, от Чернецова он оторвался, связи не было, поэтому пришлось вернуться. Ельпидифор расспрашивал об Афанасии, но никто не мог припомнить.

Думали, что утром Чернецов еще раз попытается взять Глубокую. Рассвет донес пушечную пальбу. Упорников с прапорщиком и двумя партизана;ми, прихватив пулемет, опять выехал на паровозе демонстрировать. По до;роге распугали каких-то конных, вновь были обстреляны невидимой ба;тареей, и, встретив идущий от Глубокой поезд с орудием на платформе, укатили обратно в Каменскую. Туда уже прибыло из Лихой второе орудие отряда, а с ним вместе есаул Лазарев с остатками офицерской роте, стоявшими ранее в Зверево.

Лазарев взял с собой два десятка партизан, велел согнать в один состав побольше вагонов, чтоб внушительнее было, установил на открытую площадку орудие и отправился сбивать большевистский поезд.

После короткого и успешного боя к составу Лазарева вдруг вышла странная делегация: урядник 27-го Донского полка, доктор, бывший в отряде Чернецова, и юнкер.

- Мы с письмом от Чернецова…

- В штаб! Быстро!- распорядился Лазарев.

К вечеру потеплело. Моросил мелкий дождь. В зале 1-го класса партизаны пили чай с отоспавшимися офицерами из отряда Морозова.

- Слышали? Хорунжий Сидоренков... того...

- Сотника Стефанова не видели, не помните?- спрашивал Ельпидифор.

- Нет...- в голосе Чирикова не было уверенности.- По дороге многие садились, засыпали...

- А дед-то наш к большевикам ушел,- не к месту вспомнил Ассирецков.- У них, говорит, веселее. Вот собака старая!..

Делегация переполошила зал. Вскочив, ее окружили.

- Утром... забрали... Полковник ранен в ногу... Сам перевязку ему
делал в Гусеве...- сбивчиво рассказывал доктор.- Сдались Голубову...

- Позвольте! Голубов на «губе» в Новочеркасске!

- Не могу знать...

- К генералу... Пройдемте к генералу,- подталкивал Личко.

Усачев встретил их на пороге дамской уборной. Строго, вгоняя в пот, оглядел:

-Ну-с?

Урядник, вытянувшись, молча протянул письмо.

" 1918 г.21 янв. Я, Чернецов, вместе с отрядом взят в плен. Во избе;жание совершенно ненужного кровопролития, прошу вас не наступать. От самосуда мы гарантированы словом всего отрада и войскового старшины Голубова. Полковник Чернецов". Под крупными округлыми буквами мелко при;писано: "Войсковой старшина Голубов.1918 г. 21 янв."

Прочитав, Усачев поднял глаза. Глухо, как в бочку:

- Кто такой?

- Урядник 27-го Донского полка Выгряков…

Усачев с угрозой в растяжку:

- Что ж это ты, братец?..

Спешно составили письма Голубову, командиру 27-го полка Седову, в полковой комитет. Уговаривали образумиться и вернуть Чернецова с его людьми. Струхнувший урядник просился в партизаны. Стали подбирать деле;гацию: хорунжий Матвеев, студент политеха Александрин, урядник 24-го по;лка Кубанкин...

В полночь, не успели еще отправить, по вокзалу гул, в 1-й класс влетел юнкер, оборванный, с сумасшедшими глазами, с багровым рубцом через все лицо:

- Ребят казаки порубили... Полковника… кажется… тоже…

Глава 9.

Чернецов с частью отряда отошел к бугру, от которого начинали атаку Глубокой. К полуночи все затихло. Непривычно мирно сияли на приоткрывшемся краю неба звезды. Восточный ветер вылизывал наст. Партизаны, измотанные походом и боем, гуртовались голова к голове, жались к середине. Пальцы не держали обжигающе холодные стволы винтовок. «Не спать, не спать...»- расталкивал прилегающих за бугром в снег людей Чернецов. Ве;тер на глазах заметал его следы.

Разведка, посланная в Глубокую, вернулась на удивление быстро. Мороз подгонял. Доложили, что большевики частью в боевых порядках стоят под Глубокой, частью на вокзале. Поселок наполовину пуст. «Надо идти, а то перемерзнем», - решил Чернецов.

-За мной!- и, прикрываясь от ветра поднятым воротником полушубка, проваливаясь по насту, пошел к Глубокой,

В крайнем дворе поселка, в доме и во флигеле, заперев для верности хозяев в кладовке, стараясь не зажигать огня, расположились остатки чернецовского отряда. Жаркая, до духоты натопленная хата переполнилась спящими вповалку людьми. Немногие, возбужденные близостью противника, боро;лись со сном, переговаривались вполголоса.

- Кто бы мог подумать хотя бы год назад...

- Что такое, прапорщик?

- Кто бы мог подумать, что на какой-то Глубокой будет решаться судьба Дона... да всей России...

- Это мы решаем судьбу России?

- А что тут смешного, господа?

Помолчали. Партизан Кнышенко (из студентов) вздохнул:

-Может, все-таки удастся договориться? Какой бы ни был этот Подтелков...

- Нет,- твердо из темноты.

- Но может…

- Нет, не может!

Зашуршали спички, оранжевый огонек осветил маленький носик и боль;шие надбровные дуги, делавшие лицо похожим на обезьянье.

- Эй, как тебя? Вениамин!.. Кнышенко! В сенцы курить иди!- раздраженно захрипел из угла прапорщик Шеин.

- Виноват, господин прапорщик.

- Все как-то неожиданно, господа. До сих пор привыкнуть не могу. Кадетов набрали... вон он спит без задних ног... Сизых этих... гимназеров. Они тут, понимаете ли, в разведчиков играют. Их насмерть бьют, а они... А где же офицерский корпус, господа? Повымерли что ли?..

- Продали Россию...

Под утро, часа в четыре, Чернецов вывел оставшихся людей в степь, к тому же бугру. Ветер бил в лицо, и голодные, не выспавшиеся партизаны садились в снег, дальше идти не хотели.

* * *

Кадеты свалились непонятно откуда. Аристарх, ездивший проводником с красногвардейским отрядом, попал-таки в передрягу. С вокзала еле ноги унес. Мало-мальски пришли в себя аж за станцией в бурунах (как думали: в окружении); растеряв половину народа беглыми, в отчаянности броси;лись обратно - прорываться - и с боем, перестреляв немало своих, вновь заняли разбитый, озаренный пожаром вокзал.

Начальство куда-то подевалось. Кто-то командовал, кто-то давал со;веты.

- Голубов где?

- В свой полк ускакал...

- Как не надо, так тут как тут, а как надо...

- Бегут, с-собаки…

- Яшка, дуй за нашими, шепни, мол...

- Ага…

Прапорщик из Воронежского отряда потрясал наганом:

- Приказываю удерживать населенный пункт до последней капли кро;ви!

- Кто командует?

- Предлагаю выполнять мои приказы...

- Да пошел ты!

В углу, в тени диковато смотрящейся пальмы под караулом - захваченные на вокзале «кадеты»: солдат с румынского фронта, реалист из Ка;менской (все сморкался и суетливо платок комкал), два юнкера-константиновца, пятым был взятый с оружием помощник слесаря с самой Глубокой. На них смотрели с кровожадным любопытством.

Аристарх, заметно нервничая, поигрывая винтовкой, слонялся из угла в угол средь незнакомых людей. Спать запрещали, да и не спалось. Не хватало младшего брата, который, пересмеиваясь и перешучиваясь, всюду был, как рыба в воде. «Врюхался. Занесли меня черти»,- сверлила голову мысль. Вспоминался почему-то парад сил Донревкома, проходивший дней десять назад: полдень, хмурый и ветреный, ревком на резном крылечке... «Взялись воевать, воители...».

До смерти перепугав караульных, влетела в Глубокую подошедшая от хутора Гусева разведка 28-го полка. Заметались, шалея глазами, уже в са;мом здании чуть не побили друг друга. Невеселая и тяжелая паникой тянулась ночь...

Перед светом от Митякинской подошел поднятый Голубовым по тревоге, пополненный молодежью 27-й Донской казачий полк. Узнав, что Чернецов с партизанами напал на станичников, казаки оседлали коней, развернули полковое знамя и во главе с офицерами пошли на Глубокую.

Постепенно нашлись командиры. Забегали с приказами ординарцы. Как-то между делом вывели в расход поникших головами пленных, никто и не заметил.

У командующего сидел местный житель и в третий раз рассказывал, что час назад с полсотни офицеров и юнкеров (из них четверо конных) ушли с окраин Глубокой на восток. Он заметил их еще ночью: вышел к корове, а они шли из крайнего двора, хотел красным шумнуть, но корова вот-вот... Голубов, сумевший подпереть подошедшими полками зашатавшийся фронт и успевший поругаться с главнокомандующим Смирновым, до конца не дослушал...

- Дон нас кличет и зовет на победу,- кричал он казакам на привок;зальной плошади и дыбил горячащегося коня.

Из предрассветного сумрака сочувственно откликались.

Служившие в полку каменские и калитвенские казаки охотниками по;шли в степь открывать партизан, прочесать весь юрт и перекрыть все тропки.

Адъютанту Смирнова, посланному узнать, что затевается, Голубов ответил:

-Наплевать мне на Смирнова, я сам своему отряду командующий. Передай, чтоб меня из штаба не беспокоили никакими приказами и распоряжениями, я сам хорошо знаю, как мне лучше и удобнее наступать, и с како;го фланга...

В это время начальник штаба Воронежского отряда сообщал, запер;шись с телеграфистом: «Положение наше критическое, прошу немедленно вы;слать батальон с одной пулеметной командой через Миллерово... В ноч;ном бою под станцией Глубокой мы потеряли 70 раненых и 20 убитых. Пе;тров ранен. Мы держим позицию. Помощь скорей, как можно...»

Распустив веер лучиков, выкатилось дневное светило...

* * *

Солнце было высоко, когда чернецовцы, протащившись по степи верст с десяток, свернули в широкую Каменскую балку - здесь проходила одна из дорог на станицу. По тихому месту пошли веселей. Хрустел снег, синело небо.

-Ветер меняется, господа. Тепло будет.

- Ты глянь, солнце!.. Сколько дней не видели...

- Не горюй, кобыла, пожары горят...- невпопад бухнул Шеин и сам же рассмеялся, закрутил сухой усатой головой.

Обогнув один из бугров, остановились, как на стену налетели: впере;ди в двух верстах поперек дороги стояла конница.

Офицеры собрались вокруг сидевшего на лошади Чернецова, переговаривались, смотрели в бинокли.

- Казаки... Полк...

- Более полка...

- Видите? Батарею ставят.

- Господин полковник,- Шеин был внешне спокоен, но голос позвани;вал. - Мы - в штыки, а вы б в то время отрожиной...

Чернецов держал тон до конца:

- Вы шли за мной. Если погибните, с вами погибну и я... Спасаться за ваш счет не могу,- и обернулся к адъютанту.- Туроверов! Скачите к ним, скажите, чтоб пропустили. Скажите: мы с казаками не воюем...

Сотник Туроверов хлестнул заупрямившегося коня, поскакал.

* * *

На станции Глубокой, после того, как Голубов, забрав лучшие силы, ушел в степь ловить партизан, красногвардейцы и оставшиеся казаки чувствовали себя сиротливо. Воронежский отряд снова стал грузиться в теплушки, боясь оставаться на станции. Казаки специально пугали солдат и демонстративно восхищались Голубовым:

- Вот это командир! Враз все в порядок привел!

Вдобавок ко всему около полудня не дававшие вздохнуть спокойно калединцы начали новое наступление по железной дороге от Каменской. Красногвардейский начальник штаба вновь и вновь, как заведенный, пугал свое высшее начальство: «Не преувеличивая, я говорю, что наше положение отчаянное. Сейчас открылся бой. Командный состав выбит... При всем желании доверить командование Голубову нельзя, к нему солдаты относятся недоверчиво».

Подъехал Подтелков с отрядом особо верных казаков.

- Ну? Чего вы тут воду мутите?- сел к столу, брезгливо сдвинув ру;кавом бумажки.- Где Маркин? И этот - как его, черта?- Жорж Курихин-Донской?

Взгляд его зацепился за Аристарха Борщова. Тот стоял в толпе у двери, возвышаясь над остальными. Подтелков помолчал, не то вспоминая что-то, не то вслушиваясь в отдаленную стрельбу, потом вздохнул, хлоп;нул ладонью по колену, попенял:

- Разбегаются гвардейцы. Ты-то как? Не убежишь?

Аристарх промолчал.

* * *

А в степной балке неподалеку от хутора Гусева Голубов подскакал к изготовившейся к бою 6-й гвардейской батарее:

- Печкин! Попугай-ка, братец, юнкеров!..

Исполняющий обязанности командира батареи вахмистр, кашлянув, шагнул вперед, будто урок отвечал, вытянул вперед волосатый тяжелый кулак, прищурился, оттопырил большой палец и зашевелил губами, высчитывая. Бородатые громадные батарейцы замерли, возвышаясь над орудиями. Печкин рассчитал, резко, как отмашку сделал, опустил руку и звонким по утренне;му морозцу голосом скомандовал прицел.

Успевшие рассыпаться в цепь партизаны увидели, как дрогнула на взгорке крайняя пушка. Зная, что первый - пристрелочный - и в цель, как правило, не попадает, следили с любопытством, куда упадет.

Чернецов сдерживал заволновавшегося от беготни и перестроений коня и вертел головой: куда уводить отряд, не в эту ли отрожину?

Снаряд с воем лег в тридцати шагах перед цепью, и чернецовцы, сло;вно ветром их сдуло, попадали лицом в снег, сухой и колючий, и уже не видели, как содрогнулись остальные пять орудий («Ах, Печкин! С первого нащу;пал... Любого офицера за пояс заткнет, а вы еще пужались...»). 6-я гва;рдейская батарея открыла огонь на поражение.

«Только бы не побежали!.. Только бы не побежали!.. Порубят!..».

Казак-вестовой, проваливаясь в снегу и налегая всем телом на поводья, тянул лошадей в отрожину балки. За секунду до разрывов Чернецов спрыгнул с седла и, придерживая шашку, прыжками побежал вдоль цепи. Пять грязно-серых фонтанов с ужасающим грохотом почти одновременно взмет;нулись справа и слева, толкнули с ног. Стриженный ёжиком мальчишка-кадет, потерявший винтовку и шапку, зайцем метнулся мимо, неведомо куда, не ви;дя ничего и не соображая.

- Лежа-атъ!- Чернецов схватил его за полу, свалил, подминая, закричал, срывая голос: - Лежать! Слушай команду!

Несколько поднявшихся и попятившихся было фигурок покорно ткнулись в снег.

Подлетел на разгоряченном коне Туроверов, завертелся в седле, выискивая глазами командира. «Туда, туда,»- тыкал револьвером в сторону отрожины поднявшийся на колени Чернецов.

- Не пускают, господин полковник...

- Туда давай,- перебил Чернецов.- Поставь коня. Гляди, чтоб не бегали.

От нарастающего воя конь Туроверова присел и шарахнулся.

- Лежать, не бегать!- вновь закричал Чернецов.

После третьего залпа Голубов помахал батарейцам плеткой и, вставая на стременах, стал вглядываться в истерзанный снарядами снег на том конце балки. Поднявший для команды руку Печкин ждал, в нетерпении шевеля паль;цами.

- Лежат?

- Лежат.

- А может, шрапнелью?

- Наша не достанет.

- Ну, дай им еще один раз...

- Аг-гонь!- Печкин махнул, как палашом секанул.

- Василий Иваныч!- Голубов толкнул своего белоногого коня к развернувшимся поперек дороги сотням. Навстречу ему, приложив ладонь к па;пахе, шагом выехал командир 27-го Донского полка полковник Седов...

Очередного залпа не было. «О, Господи! Неужто кончилось?..» Партизаны поднимали головы, озирались. Снег, набившийся в рукава и за воротники, стал подтаивать. Ветер снес грязновато-белый редкий дым. Неестественно голубое небо слепило глаза.

- Потери? Все целы?

Никто не отозвался. Мертвые молчали, а живые, оглушенные, еще не огляделись, как следует.

Слабые, отрывистые звуки еле-еле донеслись сквозь ветерок со сто;роны голубовского отряда, но вестовой Чернецова, державший четырех ло;шадей, с одной из которых не успел слезть врач, насторожился.

- Слышь, на трубах играют?- обратился он к оглушенному врачу.- Пря;мо не война, а высочайшие манёвры. С четырнадцатого года...- тут он засуетился и торопливо стал накидывать своей лошади повод через голову.- Ить это ж они «в атаку» сыграли. Небось, уж пошли...

- Конница!.. Вон... пошли... пошли,- откликнулись возбужденные голоса из цепи.

- Со-о-омкнись!- раскатисто кричал бывший курсовой офицер, а ныне
- старший офицер сотни, отряхивая подобранную из сугроба папаху о колено, и как задачу по тактике ставил.- Отражение конницы на открытой местности. Па;ра пустяков, господа...

В полутора верстах тихой рысью, словно нехотя, лавой шла оторвавшаяся от общей массы конницы сотня. За ней уступом, грудясь и сминая ряды, по склону балки шла вторая.

Партизаны со всех сторон сбегались к Чернецову, пристраивались, образуя две изломанные разномастные шеренги. Человек пять так и остались лежать, присыпанные снегом и мерзлой землей. Мальчишка-кадет елозил у ног Чернецова, никак, не мог подняться (Чернецов наступил ему на полы шинели), бестолково шарил вокруг руками и тихо не то скулил, не то сто;нал. Кто-то в студенческой шинели поднял его за шиворот и толкнул в середину строя. Старший офицер подобрал и, проходя мимо, сунул в руки винто;вку.

Торопливо, вразнобой защелкали затворы, передняя шеренга опустилась на колено, заволновались штыки взятых на изготовку ружей.

- Далеко еще, - сказал старший офицер. - А может, сами отвернут?

Вывалянная в снегу шинель его вспыхивала режущими глаза, искрами.

- Не отвернут, придется отбиваться,- отозвался Чернецов.- Жаль,
конечно... Прикажите, чтоб по лошадям били.

Томительно тянулась минута, вторая... Казаки прижеливали лошадей, вязнувших в глубоком снегу. Лишь под передним, ехавшим прямо по заснеженной дороге, гнедой жеребец срывался в намет.

Оставалось шагов двести. Видно было, как командир атакующей сотни поднимает шашку и заваливается в седле, чтоб подать команду, когда партизаны ударили по лаве дружным залпом. Гнедой конь сотенного рухнул, как в яму провалился, вскинулись и забились еще с десяток лошадей.

Снова дружный перещелк затворов, и старший офицер, лихачествуя, заносил обнаженную шашку:

- По коннице прротивника па-альба шерренгой... Перрвая...

- Отставить!

Сотня дала повод и, плавно разделившись, стала заворачивать. «А ведь так, пожалуй, прорвемся», - мелькнула шалая мысль у Чернецова, но сразу угасла - разделившаяся лава открыла новую кучу конных и спешившихся казаков. Там суетились, развьючивали лошадей. «Пулеметная команда... Один... два... три... четыре пулемета. Это - всё!..».

Явно сдерживая лошадей, подходила вторая сотня. Сотенный, натягивая поводья (конь его, сбиваясь и меняя ногу, шел боком и хлестал хвостом), посматривал на пулеметчиков, дескать, давайте, ребята, а там и мы...

До застывших партизан стало доходить, чем сейчас кончится дело. Стоявший без шапки кадетик вдруг громко икнул и прикрыл рот красной ладошкой. И сразу - Чернецов:

- В буерак, бегом! Господа офицеры, ко мне!- и в следующую секун;ду, с силой толкая Туроверова в отрожину к лошадям.- Скачите. Тут за
буграми хутор... Гусев... Скажите старикам, что казаки казаков… Может,
успеете... Доктора возьмите...

Бежали, и ветер свистел в ушах. Шагах в сорока от буерака офице;ров, которые должны были прикрывать отступление, достала первая очередь. Через несколько мгновений упал с простреленной ногой Чернецов. Его подхватили, поволокли. Оборачиваясь и заглядывая через тусклую позолоту чужого погона, Чернецов увидел, как вслед за ними по дороге во весь мах неслись казаки.

В буераке снегу - выше колена. Обливавшиеся потом партизаны останавливались. Ясно было — не убежать. Чернецова положили прямо в снег, обернулись, вскидывая винтовки. Он рванулся и встал, ухватившись за пле;чо соседа и держа согнутую ногу на весу.

Подскакавший первым всадник шарахнулся от штыков и разрозненных выстрелов. Второй - круглолицый, остроносый, в заячьей шапке и с красным бантом на левом погоне - закричал:

- Стой! Стой!- поднял раскрытую ладонь и направил коня прямо в
толпу офицеров (один сразу же схватил коня под уздцы). - От имени воен;но-революционного штаба предлагаю сдать оружие. Я - Голубов. Гарантирую жизнь и свободу!

* * *

Туроверов не надеялся, что сумеет поднять хутор, что хуторские ста;рики спасут чернецовцев или предотвратят кровопролитие, но все равно гнал притомившегося, рвущегося бросками коня. Плохо ездивший, доктор от;стал от него саженей на сто.

Удивительно, но на окраине уже чернела толпа. В центре, как для портрета, подобрались в ожидании деды.

Не успевшего сказать и двух слов Туроверова стащили с лошади и стали бить. Как оказалось, утром здесь побывал голубовский разъезд, поднял жителей по набату и объявил, что офицеры-чернецовцы напали на ка;зачьи полки местного формирования.

Почуявший неладное доктор стал сдерживать, но расскакавшийся, конь рысью вынес его прямо в середину толпы. За руки рванули сразу с обеих, сторон, и какое-то время удавалось удержаться в седле, потом коня хлестнули сзади, тот дал свечку, и доктор свалился в снег. Толпа оставила Туроверова и стала собираться вокруг упавшего.

- Это врач!- закричал Туроверов, вытирая тыльной стороной ладони кровь, текущую из разбитого носа по губам и подбородку. Его спасло, что успел прислониться к плетню и не упал.

- Я социал-демократ...- дрогнувшим голосом проговорил поднявший;ся доктор и сделал шаг назад.

- Морда ты жидовская,- укоризненно сказал один из дедов и дал ему
в ухо...

Посланцев не убили. Не зная, чья возьмет, решили направить их в голубовский отряд.

- Гоните их в Глубокую,- пристукнул насекой хуторской атаман.

Два сидельца из хуторских сели на «трофейных» лошадей.

Не успели отойти от хутора - навстречу разрозненные группы конных, сзади кучкой - пленные чернецовцы.

- Куда, служивые?

- На железную дорогу...

- Это не сюда.

- Сами знаем...

- Эй, казаки, Голубов не с вами? Может и наших заберете?- предложил сиделец, не хотевший в такое время, удаляться от хутора.

- А на что?- ленивым пресыщенным голосом из рядов.- Мы их таких
ноне набрали… Кончайте на месте.

- Ды нам деды велели...- замялись сидельцы.

- Боишься? Ну, так давай я их...- вызвался один казачок 44-го пол;ка, отставая от своих и заворачивая лошадь, но сиделец тронул туроверовского коня, загораживая пленных.

Пока спорили, подошли разоруженные партизаны. Впереди рядом с Голубовым на чужой неказистой кобыле ехал раненый в стопу Чернецов.

Возбужденные боем они перекликались, как после маневров, но злее. Голубов, не удержавшись, напомнил:

-Помнишь, мы встречались на Круге? Ты тогда говорил, что арестовал бы меня, если б я пришел к тебе в сотню. А вышло что?

Чернецов, мучимый болью и положением, цедил сквозь зубы свое:

- Вы в роли победителя... Неудобно говорить в таком тоне...- он соб;рался, выдержал паузу и влепил в самодовольное лицо Голубова.- Кто прав - выяснит история.

В ближайшем хуторе - том же Гусеве - Чернецова перевязали, тот же избитый доктор промыл рану и наложил повязку. Голубов, круживший вокруг бесценной добычи, отдал приказ выступать на Березовку, туда уже повезли троих тяжело раненых партизан.

Крестный путь лежал к железной дороге. Слепила глаза снежная равнина. На белое, накалившееся от солнца небо больно смотреть. Пригибая взгляд, Туроверов глядел на растерзанные ноги партизан: кто шел босиком, кто наново перемотал портянками и завязал их узлами. Набухший снег отпадал от них комьями.

В степи постреливали. На завидневшихся путях стоял чужой эшелон. Правее угадывалась притаившаяся за рябью бугров Глубокая. Подходили к насыпи, когда несколько казаков подскакали к Голубову и доложили, что от Каменской наступают «кадеты». Голубов и Чернецов отъехали в сторону и о чем-то заговорили. Проходивший мимо Туроверов расслышал:

-...Гарантирую, что не будет самосуда...

И ответ Чернецова:

- Ну, насчет Каменской - жирно вам будет...

Вслед через время:

- Доктор!.. Носов!..

Доктор и юнкер с запиской Чернецова в окружении казаков 27-го по;лка отправились к своим.

- Что там? Как думаете?

- Разменяют...- морщась, шмыгая носом и сглатывая, предположил Жданов.

От Глубокой показалась группа всадников. На высоком гнедом жереб;це подъехал Подтелков, выделяющийся среди окружавших его казаков черной кожаной курткой; сутулясь, он картинно пристально вгляделся в пленных. Чернецову — многозначительно:

- Поздравляю! Вы арестованы!

Чернецов молчал, глянув на него, как на мишень.

Голубов - торопливо, словно не хотел долго оставаться вместе с Подтелковым:

- Вот... примите по списку. Старший, гони на Глубокую. Я - на фронт,- и ускакал вслед за посланными к кадетам казаками и чернецовцами.

От Каменской булькающе лопнул орудийный гром. Испуганно заходил жеребец под Подтелковым. Злость и тревогу тот сорвал на пленных.

- Сам всех посеку в капусту, если твои щенки хоть пальцем тронут
Глубокую,- крикнул он Чернецову, напирая на его кобылу своим гнедым жеребцом.

Чернецов промолчал.

С приездом Подтелкова настроение конвоя изменилось. Два-три раза свистнули плети, подгоняя отстающих пленных.

- Что бьете? Вы ж слово давали!- рыдающе крикнул кто-то из пар;тизан.

- Какое слово?- с видимым подозрением вылупился Подтелков на старшего конвоя.

- Так... Голубовские дела...- уклончиво отозвался урядник и зло покосился на пленных.- Поговори у меня.

- Казаки вы или не казаки? - с надрывом потерявшего все человека
всхлипнул Жданов.

- Поговори... поговори...

Через реку Глубочку погнали их вброд. Упирающихся теснили лошадьми, пороли ногайками.

Уже на другой стороне Чернецов подъехал к Подтелкову и предложил послать человека к «своим», чтобы те прекратили наступление. Пока Подтелков размышлял, Чернецов крикнул:

- Туроверов!- и громко приказал подошедшему сотнику идти к линии железной дороги и передать, чтоб не наступали... Потом наклонился с седла, напутственно хлопнул по плечу.- Давайте, сотник! - и добавил шепотом.- Наступать...

В это самое мгновение через бугор галопом перевалили три всадника
(потом оказалось - кто-то из голубовских казаков), Подтелков обернулся
на их крик, а Чернецов, внезапно побледневший, вдруг ударил его по лицу и закричал:

- Ура! Это наши!..

Конвой от неожиданности шарахнулся. Партизаны бросились кто куда…

* * *

«Боже отмщений, Господи, Боже отмщений, яви себя! Восстань, судия земли, воздай возмездие гордым. Доколе, Господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут?». У Ельпидифора горячие глаза и гул в ушах. Урядник-черкасец кричал, что вся семья Голубова будет заложника;ми. Делегацию обступили и вновь сыпали наказы, мол, если правда, то пусть хоть тела...

Ночь не спали. По одному прибивались к Каменской беглецы. Кнышенко, Тепляков из 4-й роты... Пришел Сашка Жданов, рассказал, что выскочил на полотно и от погони камнями отбился. Под утро заявился матерый волчара прапорщик Шеин... Все они, блуждая взглядами, несли диковину и вдруг смолкали и, терзаемые безответными распросами, застывали, как уби;тые. Оглушенные разгромом партизаны от очередного беглеца бросались к штабной комнате: там Усачев перестукивался с походным атаманом.

- Что?

- Приказано уходить на Зверево, а Каменскую передать Голубову.

- Они что, не знают?..

- Не знали. Теперь знают. Все равно: одну сотню - на Зверево и Колпаково...

«Порубили... порубили…», - стучало в висках. Наши этих... выводи;ли... Порубили... Бессильная злоба. Бить... бить!.. Вон, Тепляков... выво;дил... Убить Теплякова... И, представив убитого, изувеченного Афоньку, вскакивал, сжимая кулаки. Желание уничтожать - беспощадно!- наваливалось приступом, как удушье.

Под утро вернулась делегация. Голубова не нашли. Глубокая оказалась пуста. Незнакомый хорунжий, бывший там с «товарищами», бледный и говорли;вый, плел взахлеб. Огни лампочек вспыхивали в его сумасшедших, возводи;мых горЕ глазах. Пленные убиты... Красная гвардия ушла... Телеграмма... Корнилов... Штаб-ротмистр Корнилов... Убиты... Убиты... Бить!.. Бить!..

Днем сморенный горем и ненавистью Ельпидифор уснул, забившись на нары в теплушке. Во сне он стрелял, и враги рассыпались, исчезали, падали, иногда меж ним и врагом была внутренняя договоренность, и лишь имитировал выстрел, не имея в руках настоящего оружия, но они все равно падали, как пробитые мишени.

Встал он с головной болью, но без необузданного желания убивать. Хлынувший в двери режущий, саванно-белый свет долго не давал раскрыть глаза.

1-я сотня грузилась, чтоб уходить на Лихую.

Как Россию доконать?

Надо Ленина позвать.

Журавель мой, журавель,

Журавушка молодой.

До отправления поезда Ельпидифор успел напроситься в отряд к есаулу Лазареву, который собирался занять Глубокую, и остался в станице.

23-го, во вторник, Лазарев занял Глубокую и прошелся по близлежащим хуторам. Захвачено было 6 орудий, 16 зарядных ящиков. Казачьи полки рассеялись. В Глубокой за станционным сортиром на краю неглубокой канавки и нашли порубленных, рядом валялся забытый заступ. Собрались казаки могилу копать, да поленились долбить мерзлую землю. Ельпидифор на чугунных ногах подошел к чужому, припорошенному. Девять изувеченных холодным оружием трупов, казалось, никогда не были живыми людьми. Обмякшие позы их напоминали сброшенную небрежно одежду. На лицах (половина лежала лицами вверх) - печать примирения с этим жестоким миром. Лишь один со стесанным наполовину лицом зло ощерился в небо оголенными, сверкавшими из черного запекшегося месива, зубами.

Афанасия среди них не было. Точно не было...

- Они ж не знали, прибегли прямо сюда... Обое... Тут их и побили,- объяснял кто-то из местных, заикаясь и дрожа всем телом.

Ельпидифор плохо слушал. Пустая черная усталость опустилась на него, спутав по рукам и ногам.

О Чернецове слухи были самые разные. Кто-то видел его скачущим на чужой кобыле, кто-то видел эту кобылу с пустым седлом. Потом гово;рили, что Чернецов смог ускакать к себе в станицу, на родину. Там заноче;вал, но станичники его выдали. На рассвете Подтелков и казаки схватили его и повезли в Глубокую (а может - в Миллерово). По дороге Подтелков ударил его плетью, а Чернецов пытался стрелять в Подтелкова из браунинга, но пистолет дал осечку... Тут его Подтелков и зарубил.

Подобрав убитых, отряд Лазарева вернулся в Каменскую. Покачиваясь в такт броскам полупустого товарняка, безвольно мотая головой, Ельпидифор, не видя, смотрел в темный закопченный потолок. У урядника Кубанкина спросил:

- Как думаешь? Если среди этих нет?..

- Бог его знает,- вздохнул Кубанкин.- Озверел народ. Полохнут да
бросят в поле...

«Утешил, чтоб ты сдох...» Сон шел, как спасение.

В среду пришло известие о новом наступлении Саблина на Зверево и Лихую. 1-я сотня сообщила, что уходит на Зверево. Ельпидифор с отрядом подъесаула Лазарева ходил отбивать Лихую, но силы уже были не те. Гибель Чернецова выбила душу из отряда и из всего партизанского движения.

Красные, заняв Лихую и Зверево, разорвали чернецовцев на две части. 1-я сотня, потерпев поражение под Заповедной, откатилась к Новочеркас;ску. Лазарев так и не смог пробиться к ней. Казаки 10-го Донского полка, переходившие к партизанам и ругавшие Красную гвардию, в решающий момент не поддержали. Утром 28-го Лазарев взорвал железную дорогу и вернулся в Каменскую, на которую с севера уже давили Голубов, Подтелков, Петров...

На вокзале собрались последние 62 партизана. Снег падал хлопьями, укрывая плечи и шапки мягкой, податливой коркой, но в суете, лёгкости порхания, в покорном оседании в черную мокроту у стен чувствовалась последняя, лишенная воли попытка, готовность при первом луче солнца раскиснуть, расползтись и потаять. Отпечатал шаг обрубок юнкерского взвода. Из вокзальной парикмахерской тревожно выглядывали местные больше;вики, посаженные туда под замок еще Чернецовым. Генерал Усачев, высокий старик с раздвоенной бородой, вышел к отряду. С удивлением оглядел те;ряющийся средь зданий и вагонов строй. «Всего-то!..»

- Казаки!.. - генерал запнулся и, скрывая смущение, прокашлялся. - Господа!.. Мы окружены. Одно орудие подбито. Я,- голос генерала привычно окреп, лязгнул металлом,- принял решение... уходить из Каменской грунтовыми дорогами… вдоль Донца... и пробиваться к Новочеркасску... Выступаем немедленно.

Закатное солнце из последних сил успело растопить дороги. Редкая колонна, застревая по снегу, укрывшемуся под яром, сползла к реке. Пошли, топча длинные виляющие тени. Распутица, грязь, талые речки ждали впереди. В сумерках с большим недолетом простучал по ним с вокзала большевист;ский пулемет.

Ночью, оторвавшись и прикрывшись заставами, пригрелись в каком-то хуторе.

- Необходимо держаться до весны,- упрямо, как больной или пьяный, твердил Усачев, сморкаясь в большой клетчатый платок и вытирая старче;ски красные слезящиеся глаза.

За стеной - стоном:

- Все ж разбили нас...

- Чернецову голову отрубили, на пике возят...

- А я слышал, что схоронили его, и голова на месте...

- Отрубили. Сам Подтелков...

Учитель Григорьев, вечно надутый, как индюк, и с такой же взрытой пупыристой кожей на лице, вздохнул, измученный походом:

- Эх, Подтелков, Подтелков...- и потянулся к Ельпидифору, в первый раз зашептал доверительно.- Возгордился человек, забыл, что из праха пришел он и в прах уйдет, а в миг короткий умудряется притязать, гор;диться, лукавить... Забыл о собственной бренности.

Ельпидифор отстранялся от запаха зубной гнили, отводил взгляд.

-...Беспристрастное время все переоценит, обратит угли в пепел… А насчет головы... у татар есть легенда: повздорили дядя с племянником, князьки местные, дошло дело до крови. Племянник дяде башку отрубил и - на пику. А она... голова: «Эй, сынок, сынок... Даже сейчас я выше тебя!»

Глава 10.

В домашней церкви Атаманского дворца тихо, читает инокиня, два юнкера застыли у гроба. На груди у покойного - белый «Георгий», в ногах - два венка бледно-розовых роз.

Плакало с утра небо тяжелыми каплями. Далеко-далеко за Доном, затопляя зимовники, прошел проливной дождь, и после него, как утверждали очевидцы, в синем небе вились и падали жаворонки. Видно, пламенная душа покойного, улетая на Восток, в место, где несть забот и воздыханий, жаром своим растопила задонскую степь.

В 5 часов вечера, еще светло было, покойника по Платовскому прос;пекту понесли в Войсковой Собор. Почетный офицерский караул... Отряд партизан... На крышке гроба узкая и бессильная лежала шашка...

Машенька как раз ходила в Собор, спрашивала у Божьей Матери сове;та, стояла в золотистом полумраке, вслушивалась в себя, в высокую мрач;ную пустоту под куполом. Так ничего ясного и не расслышала. А тут в ле;вых дверях приглушенно заговорили, затопали. Внесли покойника...

* * *

За ночь Дон опять замерз, был снег, и утром он все еще падал с низких туч, спокойно, заботливо укрывая саваном землю.

С раннего времени публика шла и шла в левые двери соборного предела. Архиепископ Митрофан с жутковатой величественностью служил заупокойную литургию.

К полудню на время показалось солнце, осветило негустую еще толпу на площади, нерешительно поиграло на крышах, на куполах. Сияние вышло холодным, нерадостным... С уходом его повалили вдруг люди: подошли отряды, добровольческие дружины, юнкера, дружина Аксайской станицы из стариков… В Собор, где архиепископ Митрофан и епископ Аксайский Гермоген начали отпевание, не поднимались, выстраивались безмолвно у ступеней. Редкие снежинки звездочками ложились на башлыки и папахи.

В 12-30 грянули «Коль славен...», и начался вынос венков.

- От французской миссии... от Новочеркасской станицы... от Аксайской станицы... от союза горнопромышленников Юга России,- читали в толпе.- От Мариинской женской гимназии... от студентов… Мученику за казачество от верного чернецовекого отряда... от Ростовской городской милиции…

- Окружные станицы в руках... этих... частей нет... добровольцы
уходят...

-...От Смольного и Донского институтов... от Совета Донского политехнического… от Епархиального училища...

- Лег и... пуля - сквозь тюфяк и об стенку расплющилась. В музей отнесли... Там ковры, ничего не слышно. Жена входит, он лежит. Жив еще… и поглядел на нее…

- Ох, Царица небесная...

-…От добровольческой дружины... от штаба походного атамана... от Войскового штаба...

- Сколько? Штук тридцать?

Траурный кортеж двинулся по Платовскому проспекту: катафалк в кольце дружинников, впереди на плаще несли атаманскую булаву, на подушке - регалии, за гробом белели бороды аксайских партизан-стариков. Около гауптвахты на углу Московской епископ Аксайский Гермоген совершил литию.

Последний раз за день прощально выглянуло солнце, в свете его нестерпимым сиянием полыхнули венки, георгиевские ленты...

- Стоял у кровати, выстрелил... Они вбегают - он стоит. Потом закрыл глаза и упал на койку.

- Довели, черти, теперь хоронят…

Похоронный марш и пение войскового хора...

* * *

1 февраля Добровольческая армия объявила, что готова «при содействии поднимающегося казачества продолжать охрану Ростовского района». В тот же день частным лицом въехал в Новочеркасск вырвавшийся из лап большевиков генерал Краснов.

Глава 11.

Не зря говорится: «Кто донских лошадей объезжает, тот отца и мать не почитает». Разругался последнее время с отцом Ефим Борщов. Из всех ребят Борщовых остался он на Нижней Антиповке один. Служил в ста;нице в атарщиках. В 17-м осенью чуть не забрали его, но ударил переворот, он взял да не поехал. Ничего, сошло с рук… Еще до войны отделил его Василий Емельянович, как и остальных женатых, и жил он бирюком. Детского крика и то не терпел. Дитя единственного, рослую костлявую с мелковатыми чертами лица девочку Нюсю при живой матери отвез сватам на Ермаковку (тесть догадывался, что зятек девочку не жалеет, переказывал: привези погостить).

Переговорив с тестем, сошел с загудевших: ступенек и, задумавшись о своем, прошел мимо укутанной, перевязанной крест-накрест платком девочки. Оставил. Поехал, обернулся, глядь - она, сгорбившись, ковыляет сле;дом. Натянул Ефим вожжи, придержал коня, и она встала. Потянул, заворачи;вая, она побитой собачонкой потрусила от него, замерла у калитки… И так два раза.

Распаляясь, вскочил Ефим на ноги и концом вожжей огрел коня.

На другой день вышла Меланья Артемовна на баз. Снег от морозца розовый. Зина и Федя - щеки как яблочки - в колени ткнулись, не пуска;ют за угол старой хаты, косят испуганно. Бабка - туда. И впрямь кто-то скулит. Стоит за углом Нюся, валенки облеплены серебром, плачет. Домой не пошла.

- Да милая ж ты моя! Ты чего?- только и спросила Меланья Артемов;на.

- С-скучилась,- хнычет.

Бабка и сама прослезилась.

- Пошли.

Дед Василий Емельянович был на хуторском сборе.

В правлении шум, гам. Атамана не слышно. Деды, не обнаруживая прежнего почтения, замкнулись, гордые и неприступные. Ермаковский учитель Степан Андреевич пришел с позволения атамана агитировать за объединенное правительство, теперь лез к фронтовикам, кто прийти успел:

- Почему ж вы не хотите защищать Дон?

- А потому и не хотим, что нам незачем буржуев защищать.

- Каких буржуев?

- А Каледина и Богаевского.

- Позвольте, почему же они буржуи?

- Да у них по тридцать тысяч десятин земли, и они потомственные
дворяне.

- Господа!- плескал потрясенный учитель ладонями. - Давайте, наконец, сложимся, пригласим хорошего лектора...

- Да мы мужиков и бесплатно слухать не желаем.

В углу рассказывают:

- Матвей Козин с шахт вернулся, самого Чернецова видал. Сидит, хлыстом - по голянищу: «Кто назвал мое поведение нахальным? Значит, никто не назвал? Та-ак»…

Василия Емельяновича отозвал ездивший на станцию старший брат - Прохор Емельянович:

- Ну? Как?

Ответ безмолвен.

- Поклон тебе. От Алистара… - и сунул в руку мятую, обтрепанную по краям газету «Известия ВЦИК». - Прошлогодняя. Вкладыш глянь. Воззвание к трудовым братьям-казакам. За большие деньги купил. В Миллерово, у Кравченко на постоялом дворе...

Василий Емельянович с трудом читал, спотыкаясь на хлестких фразах, нагонявших головную боль.

-...В Картине в школе, сходка. Деды, значит... И сидит Лиховидов Федор Митрич…

- Вернулся голубь, - отвлекся Василий Емельянович на знакомое имя.

- Да… Небритый... Помогает выбирать Совет...

Атаман, Матвей Афонин, непривычно растерянный, сунулся без насеки, потом вернулся за ней, прокашлялся:

- Станичники! Тут у нас, значит, две бумаги от двух, значит, влас;тей. От Войскового Атамана Каледина... о мобилизации...

Попов, сосед Василия Емельяновича (у его младшего как раз год подходил)- в крик:

- О каких призывах речь? Всех забрали...

Шум. Казаки задвигались. Атаман, заводясь, застучал насекой:

- И от другой власти, СНК - Бог его знает...- о перевыборах всех
властей…

Снова шум, но глуше. Атаман, дерганный и злой, развел в отчаянии руками:

- Что нам делать, господа старики? Куда нам теперь податься?

Кто-то из фронтовиков, подражая его скорбному голосу, откликнулся из серошинельной кучки:

- «На Яик идти - переход велик, на Казань идти - грозный царь стоит».

- Цыц!..

Старик Зимовнов, паралично зевнув, засипел, замахал руками и вдруг, воздевая трясущиеся кулаки, полез на осквернителя драться. Не выдержал старый... Его оттаскивали, а он хрипло выплескивал пенящимися синими губами:

-Тебе бы все шуточки, сук-киному сыну... Изменники... А того не видишь... А?.. что приходит...- он с плямканьем глотнул воздуху, дернул седым колючим кадыком и, выкатывая глаза, затравленно прохрипел.- ...Конец нашему казачеству!

- Тихо!.. Тихо!.. - Ваня Самовольный, Костин односум (ему по возрасту здесь и делать нечего), оттеснил атамана, влез ногами на его ска;мейку и тряс теперь винтовкой над головами всполошившегося сбора.

Все замерли. А Самовольный вдруг оглушительно со страшным бульканьем испустил ветры и одновременно бабахнул из винтовки. Деды были отрясены. Фронтовики заржали.

В следующий миг все взвились, задрались. Фронтовики зажали было атамана. Василий Емельянович полез на выручку, доставая кулаком через головы.

- Большевики!

- Да мы все большевики!

- Хамлюги! Мужичье!

- Ах, ты, падла! Я кровь проливал, а ты тут богател дома. На!..

У дверей оттесненный казачок Ломакин примирительно бубнил:

- Хоть и сдохнем, но насмеемся...

Сбор сорвали. Шел Василий Емельянович домой, а в голове стучало: «Большевики... большевики...».

До приезда фронтовиков о большевиках в станице было смутное представление. О возможности их появления в Вешках не думали. Первыми большевиками оказались местные солдаты-иногородние со станицы. «Развязные, орут... Против войны озлобление громадное...»- рассказывали дома приехавшие из Вёшек хуторяне.

Из казаков большевиком вернулся один гвардейский батареец Васька Кухтин, был он громадный, тушистый, и потому никто не сомневался, что он большевик.

Подходя к родному куреню Василий Емельянович мысленно окрестил «большевиком» неслуха Ефима.

Пришел взвинченный, упрекая бабку, козырнул новым словцом:

- У тебя упадок сил что ли? С печкой последнее время не управляешься.

- Куда попала? Чего ты говоришь там?- откликнулась Артемовна и вывела к деду из залы шмыгающую носом Нюсю. - Пришла вот… С Ермаковки… Пеши…

Дед разделся, обеими руками пригладил волосы, прошел, скрипнув сапогами. Любимице Дуне приказным тоном:

- Позови дядю Василия...

Дуня, накинув платок, побежала с радостью. Вася с войны вернулся, как на час на двор выходил, веселый, улыбчивый. На сбор не ходил, тесал что-то, мурлыкая под нос.

- Дядя Василий! Дед зовет!

- Иду.

Сняв в сенцах шапку, вошел Вася в торжественно тихую старую хату, Остановленный отцовским взглядом, потоптался у дверей и, не дождавшись приглашения, прислонился к косяку. Черные зачесанные волосы волнились, отливали рыжинкой, глаза внимательные, но в осанке горделивой - дразнящая непочтительная вольность.

- Я чего тебя позвал, Василий...- дед откинулся на лавке, дразня котенка, дрожал носком сапога..- Вот... её... возьмешь к себе в семью.
И забери у Ефима рябых быков и ту пару, где комолый. Я не ему давал, я дитю давал... А не хочет глядеть...- и Василий Емельянович, не сдержавшись, гукнул кулаком о стол.

- Я и так ее заберу,- пожал плечами Василий.

- Нет! Чтоб сейчас быков перегнал...

Вася, сдаваясь, молча кивнул.

Глава 12.

Утром 2 февраля остатки отряда с генералом Усачевым прибились к Новочеркасску. Партизаны из местных получили по дню отпуска. Измученный пятидневным походом Ельпидифор шел по Платовскому, скользя по рас;катанному тротуару, зло морщась на бравый с присвистом припев из двора юнкерского училища:

Из темного леса навстречу ему

Идет вдохновенный кудесник,

Покорный Перуну старик одному,

Заветов грядущего вестник.

Молодой женски-звонкий голос вскрикивал:

- Здорово, кудесник!..

Строй в такт четкому шагу дружно отвечал::

- Здра... жла... ваш... сиятство!

С утра Ельпидифора мучил желудок. Ночью просыпался от сосущего, похожего на голод чувства, а в дороге скрутило. Боль ввинчивалась, тупо доставала до позвоночника, рассыпала озноб по спине и бокам. Мерзли руки и ноги.

Вслед с усмешкой неслось:

Так громче ж, музыка, играй побе-еду.

Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит.

Так за Корнилова, за Родину, за веру

Мы грянем громкое: Ура! Ура! Ура!

«Отравили, что ли?- горбясь, заглушая быстрым шагом боль, думал Ельпидифор.- Сволочи... Тоже... казаки... Твари...». Прикидывал, где, в ка;кой момент, сыпнула ему или всем им зелья скрывавшая глаза старуха-хо;зяйка последнего ночлега. Обострилось обоняние. Резкие запахи дыма, чего-то несвежего били в голову, застревали в горле, мучительно разливались по всему телу.

На углу он помедлил и свернул к Ермаковскому. К дому машенькиной тетки подходил, бессознательно сдерживая шаг, отпечатывая подошвы на мысках наметенного из переулка, припыленного бурым снега.

У порога чисто метено, присыпано комковатым песком. Некогда заманчивый и таинственный порог, за которым скрывалась она, оставляя облачко на;дежды, и сладкой тоски, лежал перед ним. Передохнул и, решившись, постучал.

За дверью завозились. Знакомая девушка-прислуга выглянула, тревож;но покосилась на винтовку и, вглядевшись, узнала: улыбнулась испуганно, затеребила пальцами фартук.

- Мария Семеновна дома?

- Уехали...

- Куда?- и вдогонку торопливо, пока та открывала рот.- Давно?..

- Да-а...- заспешила девушка, вспомнив что-то и неумолимо скрываясь,- уже из полумрака. - В Ростов уехали...

Успевшие долететь звуки напоминали размеренный шум увязшего в работе улья. «Странно. Впрочем...». Ельпидифор, горбясь, шагнул от двери. Не успел отойти и десяти шагов, как сзади опять скрипнуло. Цоканье на крыльце. Вполголоса: «Кто это?» - «Этот... Кисляков, кажись».

- Господин Кисляков!

Ее дальняя родственница и подруга (Ельпидифор вспомнил, что ее почему-то звали «Барсик»), покачиваясь на каблуках, шла к нему и при;ветливо улыбалась, издали протягивая скользнувшую из муфточки ладонь. Приняв горячую ладошку, Ельпидифор смахнул с головы фуражку, склонился, винтовочный ремень сосмыгнул с плеча, и винтовка, дернув его за согнутую в локте руку, ударилась стволом о лисью опушку ее шубки.

- Ах! А она не выстрелит?

- Извините...

- Вы бледны... Вам это идет... Вы с фронта?

- Да.

- Здравствуйте, здравствуйте,- она щебетала, откровенно разгляды;вая изможденного Ельпидифора, заученно щурясь.- Это ужасно. Вы знаете, каждый день кого-то убивают. Я слышала, вы были у Чернецова. О, да вы герой!

Ельпидифор молчал, выискивая в ее словах насмешку.

- Правда, что ему отрубили голову? Ах, это должно быть так ужасно!
- она ухватила его за руку, прислоняясь к локтю полной грудью.- Вы к
Машеньке? Не знаю, что и сказать... Для матери, конечно, горе...

-Горе?..

- Но я думаю, что Сережка, как честный человек... Вы понимаете?..

- Она уехала с ним?- и не дожидаясь ответа, отводя взгляд, хмыкнул
с закрытым ртом, резко выдул из носа воздух.

- Вы не проводите меня?- как приглашение, и, не отпуская его руки.- Этот роман длился долго. Конечно, если б...

Ельпидифор, истерзанный внутренней болью, вспоминал, где ж она живет.

- ...Я думаю, как-то это должно было закончиться. Ах, она сама виновата... Нет, я ее не осуждаю. Иногда в целях обороны мы вас немножко мучим, немножечко... Но Машенька слишком уж... А с Сережкой так нельзя. Он себя очень хорошо поставил... Мы пришли. Заходите сегодня. С вами так ин;тересно…

У обветшалого чистенького домика здесь же на Ермаковском они расстались. «Барсик», многообещающе улыбнувшись ему, упорхнула.

Софья Тимофеевна была дома. Она всплеснула руками, когда Ельпидифор, сдерживая стон, ввалился в прихожую, со стуком поставил винтовку в угол под вешалку и проволок ноги в свою комнату. Медленно стаскивал ши;нель и сапоги. Как от магнита оторвался от дивана, нашарил в нагрудном кармане необстриженную сотенную облигацию Займа Свободы и вынес обми;равшей хозяйке. Софья Тимофеевна вслушивалась в каждый звук, сама шеве;лила губами, помогая смертельно бледному квартиранту выговорить:

-Это за квартиру... и вперед… Водки с солью намешайте... если нет, то воды…

- Ты не ранетый?

Отрицательно мотнув головой, Ельпидифор ушел. На диван лег, не раздеваясь, накинул кожух и скорчился, поджал ноги. За дверью мягко шурша;ла засуетившаяся Софья Тимофеевна. Успокоительно скрипела дверца шкафа, позванивало, позвякивало. Вошла неслышно хозяйка, теплая пуховая вол;на воздуха заставила Ельпидифора приоткрыть глаза.

- Вот, выпей. Я уж думала: пропал... Война... Думали - игрушки, а оно вон куда...- поставила на стол поднос с пузатой рюмкой, рядом соло;нка. - Ну, слава Богу. Вернулся.

Ельпидифор дождался, когда она ушла, сыпнул для верности еще соли, выпил и опять уткнулся головой в подушку. Боль незаметно отстранялась, и он уснул. Сон был недолог. Проснувшись, он бессознательно, не отмечая еще отсутствия боли, перевернулся на спину и блаженно вытянулся. С пол;часа провел в наплывах сна, перебирая в памяти разговор с «Барсиком» и с удивлением ощущая желание при мысли о ней, потом встал и попросил хозяйку нагреть воды, чтоб помыться.

Помывшись, обсушившись и переодевшись, подошел к зеркалу. В лице ни кровинки, но глаза повеселели и вымытый волос пушился и отсвечивал при свете лампы.

- Откуда ж ты вернулся?

- Из Каменской. Пеши пришел...

Софья Тимофеевна опять заохала и заволновалась:

- Чего ж пеши-то? Как же ты шел?

- Да очень просто, через Садки, через Мелеховскую. В окружение по;
пали...

Подозрительно обнюхав вычищенную, но сохранившую запах пороха и дыма шинель, оделся и, уходя, в шутку бросил:

- Смотрите, винтовку никому не отдавайте.

«Барсик» жила с матерью и старой глухой бабкой. Отец затерялся на фронтах Великой, войны, мать пропадала в благотворительных комите;тах. «Барсик» сама, зябко прикрывая шалью глубокий вырез платья, открыла и через темную прихожую провела Ельпидифора в залу. За стеной стучала костылем и несколько раз вызывала ее бабка. Пряча досаду под улыбкой, «Барсик» возвращалась и продолжала веселую болтовню. Станок платья соблазнительно облегал ее тело, вздувался на боках пухлыми складками. Голые по локоть руки - полны и округлы.

- Ах, мне вас всех так жалко...

Она вскидывала голову, беззвучно смеясь, и на полной шее обознача;лась поперечная складочка паутинно-тонких морщинок. Сверкали зубы, а глаза под ресницами были темны. «Сволочь,- думал Ельпидифор. - Предала подружку... зазвала... А мы тебя за это вы...м!..»

Не дождавшись чая, он встал, вздохнул, улыбнулся – мол, не судите строго - и, чувствуя, как кровь бьет в голову, грубо заволок ее в угадан;ную за дверью темную спальню.

Домой он вернулся за полночь. Хозяйка ждала его, встретила с лампой в руках. Догадываясь о чем-то по сытому выражению, сказала:

- За тобой прибегали. Передавали, чтоб в какой-то лазарет шел. Ты должен знать...

- Ладно, -Ельпидифор прошел к себе, уже за дверью сказал. - Город, я
надеюсь, до утра не сдадут...

Разделся и лег спать.

На другой день встретил на углу Баклановского Ассирецкова.

- Мишка, здорово! Ты с сотней? Сотня наша где?

- О, брат! Сотня в Каменоломнях, под Персияновкой. А я Дону больше не защитник. Ты Донецкого округа?

- Был Донецкого.

- Ваши ребята офицеров большевикам за деньги продают. Вот и защи;щай такую сволочь! Так что я - в Ростов, к Корнилову, а нет - так домой,- он нагнулся к плечу Ельпидифора и тише добавил.- Большевики Батайск взяли. Мы в мешке...

Услышав про Ростов, Ельпидифор заколебался, но решил:

-Я в отряд загляну, а там видно будет. Счастливо, Михаил!

- Прощай…

На месте сбора Ельпидифора без лишних расспросов и разъяснений поставили в строй и из Новочеркасска, где, не внемля призывам, нестройно бродила масса русских офицеров, направили в Персияновку к полковнику Мамонтову, собиравшему части, чтоб защищать столицу Дона с севера.

Вместе с чернецовцами, с крохами станичных дружин, выделенными на призыв нового атамана о всеобщей мобилизации, Мамонтов сколотил группу в двести штыков, но от Зверево навалились черноморские матросы, и после пятичасового боя потрепанные партизаны откатились из Каменноломни в Персияновку.

В ночь на 8-е Ельпидифору приснился сон. Вроде бы август на дворе, и стоял он, Ельпидифор, и смотрел на Дон с высокого нахичеванского берега. Но вид был, как под Вешками: излом, песчаная коса под шапкой краснота;ла, и огромные, словно морские, насыщенные солнечным светом волны, зеленые, но даже издали казавшиеся прозрачными, кипели в седой гриве пены и шли наоборот - от песчаной косы к яру. И он, объятый тоской по дому, пересчи;тывал какие-то числа: «Немного осталось... уже начало августа... Хоть бы успеть!». И потом редко, но на протяжении всей жизни снился ему Дон, ав;густ, волны и белый песок...

Спавший на верхних нарах Гришка Войтенко из коммерческого вскинулся со сна, путая сон и явь, вскрикнул:

- Сволочь! Кусается...

Он спрыгнул на пол. Красивое с хищными усиками лицо было бледно.

Днем взводный, сотник Брыкин, накачивал остатки 1-го взвода.

- В станицах перелом. Казаки шлют дружины в Новочеркасск. С фронта подошел 6-й полк. Он готов драться. Наша задача: дать время генералу Назарову привести эти части в боевую готовность. Сил, чтобы организовать правильную оборону, у нас нет,- глаза Брыкина из-под выпуклого лба, как осы из гнезда.- А стало быть, мы будем... наступать! Всем ясно?

- Так точно, господин сотник!

Ночью пошли в набег на Каменоломни.

Задыхаясь от бега по рыхлому снегу, Ельпидифор бросился по коман;де к станции. Слева пыхтел кадетик Ажинов, справа — Гришка Войтенко. Не выговорившись, он даже на бегу пытался что-то объяснить Ельпидифору, глотал воздух.

Красная застава проспала, ударила в упор, но ее сразу же накрыли гранатами.

- За Дон!.. За Россию!.. Ура!..

Ельпидифор с разбегу перепрыгнул мелкий окоп с опрокинутым пулеметом (чье-то торчащее колено вяло качнулось, задетое подошвой), попал на вытоптанную дорожку и пустился, обгоняя других.

Меж составов метались белые фигуры выскочивших в одном белье людей, суматошно кромсал ночь прожектор. Луч его вдруг ударил в глаза, и ослепленный Ельпидифор, запнувшись о шпалу, упал. Пока он, беспомощный и наэлектризованный, плыл в черной пустоте, цепь пронеслась вперед. Он встал, прикрываясь рукавом, сделал первые неверные шаги, впереди закричали, рядом вспыхнула стрельба. У ближнего вагона сквозь черные пятна обожженного - резкие непонятные взмахи. Набегая, удалось разобрать: какой-то моряк, сцепившись и теперь оторвавшись от Войтенко, бил в него в упор. Войтенко, корчась и вздрагивая спиной, падал и открывал Ельпидифора. Но сбоку налетел Ажинов и, вскрикнув, будто пронзали его самого, налегая всем те;лом, ударил моряка штыком.

Большой с длинным и неестественно тонким стволом маузер заскакал по мерцающему огоньками покрытию и зарылся под щегольскую серебристую папаху Гришки. Елъпидифор нагнулся за ним, и тут крючком рвануло шинель, и страшный удар в грудь облил жаром и выбил сознание.

* * *

13-го в Ольгинской, сводя ушедшие за Дон отряды в Партизанский полк, генерал Богаевский, родной брат калединского товарища, спросил:

- Раненые в отряде есть?

- Никак нет, - ответил Лазарев.- Оставили в городе.

- В лазарете?

- В лазарете и так, по квартирам. Невозможно было вывезти, ваше
превосходительство. Отряд Упорникова уже сквозь голубовских прорывался.

Богаевский вздохнул и пошел в здание штаба.

* * *

Софья Тимофеевна ненадолго уходила, приводила два раза тайком соседа - ветеринарного фельдшера, тот менял повязки.

Ельпидифор бредил, но связно, громко шептал, разговаривал с Афонькой. Брата среди убитых он не нашел и верил - жив. Вечерами Софья Ти;мофеевна садилась возле него и, пригорюнившись, слушала.

- ...Я этого красавчика спрашиваю, по глазам вижу, что знает... Меня не обманешь... А он отказывается: «Не видел, многие отстали, са;дились...». Где это вы там садились?..

Иногда сознание его прояснялось, и он чувствовал боль. Чтобы по;нять, почему ему так больно и плохо, он, сжав зубы, пытался слушать боль. Боль вонзалась в рану, доходила до самой середки, становилась нестерпи;мой, и он тогда или шевелил плечом, или сам весь чуть перемещался. Боль сгущалась в комок где-то с краю, казалось, что болит лишь кожа вокруг раны, он замирал, вслушиваясь, и все повторялось сначала, и так без кон;ца.

Все проходит, и зима прошла. Сквозь туман утром сочился запах проснувшегося дерева. В куделях старой и желтой травы виднелись усики но;вой, зеленой. Мокрели камни, проступая из нанесенного калмыцкими ветрами песка.

На второй неделе поста Ельпидифор стал выходить. Морщась и охая, натягивал сапоги. Накидывал шинель с намертво вшитым красным бантом.

- Без него не выпущу,- стонала хозяйка, глаз не спускавшая с чудом избежавшего смерти квартиранта.- Ох, гляди, не ходил бы...

Много людей побили тогда в Новочеркасске. Ходила Красная гвардия по дворам, и жители за деньги выдавали офицеров, юнкеров, партизан. Многие старушки большие капиталы приобрели, а дети несмышленые так, за копей;ки людей продавали. Ельпидифора, оставленного у квартирной хозяйки, в первый же день продали за гроши, за три пятака. Подлетели ребятишки к патрулю:

- Дяденька, в унентом доме кадет живет!..

Хорошо, что патруль попался из Северного казачьего отряда. Вошли.

- Где тут у вас кадет?

Хозяйка, белея и задыхаясь:

- Нету таких...

- Ладно. Щас проверим...

Ступили в комнату и от дверей, из-под низких поплывших гардин смотрели молча.

Ельпидифор был в сознании.

- Кадет,- удовлетворенно сказал один, белоглазый с вислыми бесцветными усами.

- Ты кадет?

- Студент... Студент он...- запричитала из-за спин Софья Тимофе;евна.

- Партизан?

«Умру, но буду»,- подумал и, сжимаясь внутренне, сотрясаясь страхом смерти, смог ответить твердо:

- Партизан.

- Какой станицы?- торопясь, спросил второй, краснолицый, курносый,
и придержал за локоть потащившего винтовку соседа.

- В-вёшенской...

- Да милые вы мои! Ой! Ой! Идите сюда!..- причитала, срываясь на
дикие вскрики, Софья Тимофеевна и тянула казаков за рукава. - Идите сюда... Щас... щас... все сделаю…

Закусив губу и прикрыв глаза в ожидании смертельного удара, слы;шал Ельпидифор, как чужое, терзаясь: «Скорей бы уж...»

- Был декрет: кадеты - враги народа...

- Погоди, Макар, погоди...

- Я деньги отдал. Нет, как хочешь, а я его убью...

- Ой! Ой! Казачки! Вот... вот деньги... Не убивайте,- надрывно, рыдающим голосом вскрикивала Софья Тимофеевна.- Рад-ди Христа!..

- Давай его, ребята, в штаб,- сказал кто-то третий.

- Там штаб - одни офицеры...

- Ой! Ой, не убивайте. Вот… вот... Я и водочки… Люди добрые...

Скрипела дверка шифоньера, шуршали хрусткие бумажки, извлеченные из-под стопки белья. Отдалялись, глохли голоса, добрели.

- Ну? Пойдем, Макар, пошли… А то напустишь крови. Женщина одна, старая... А энтот лежачий, может и сам подохнет... Давайте-ка лучше…

- Я деньги давал...

-На... на… Вот... возьми...

Вспоминалось теперь это, как кошмарный сон.

Вечером пошли с юга тучи, и по-зимнему рано стемнело. Линул дождь. И вдруг все рассеялось. День неожиданно продлился, и первый робкий луч скользнул касательно, пригрел дымящиеся лужи. Вроде уж и вечер, а он все еще - день. И дождь пахнул дождем. Весна пришла...

Ноги сами несли под уклон к вокзалу. В толпе казаков и красногвардейцев Титовского полка увидел внезапно Ельпидифор знакомо торчащие уши, мальчишеский затылок с ложбинкой. Со спины не узнать, но окрикнул, себе не веря:

- Прокофий! Титов!..

Тот обернулся. Точно – Прокофий.

- Тихошка!.. Живой!- обнимаясь, ласково заглядывал снизу в глаза.- Ты живой ай нет? А мне Афонька по-родственному...

- Афонька? Он где?- встрепенулся Ельпидифор.

- Да на Базках, учительствует... Ефрем-то того… Он один на весь двор остался.

- Ты чего тут делаешь? В Красной гвардии?

- С Ростова едем. К Подтелкову,- он понизил голос до шепота,- за
оружием ездили. Оружие сулил…

-Так ты сейчас в Вёшки?

- Сей секунд. Садиться идем. Хочешь с нами?

- Да я без ничего...

- Поехали!

Как легко и просто все решалось! И, вздохнув глубоко, пошел Ельпидифор с Прокофием, только на склон замощенный мельком глянул. С вок;зала догадался послать какого-то мазурика, дал мелочи, назвал адрес:

- Скажи: встретил родню и домой поехал...

- ...Первый день, как приехали, издаля видали: едет Подтелков на
автомобиле, за ним Кривошлыков верхи метется. Спрашиваем: «Чего не вмес;те?» Васька Кухтин объясняет: «Федору интерес на автомобиле проехаться, а Кривошлыков - голь, самАя бедность, сроду коня своего не имел, теперь дорвался, джигитует...» - рассказывал Прокофий.

Он по-хозяйски прошел по вагону, кинул вещмешок на полку. Казаки подвинулись (лица знакомые, а имен не вспомнить). На заботливо расстеленную тряпицу выкатилась луковица, несколько картошин, сухо шлепнулась сушеная рыбина. Ельпидифору - мимоходом:

- Пробуй.

Тот вполуха слушал, не веря превращениям судьбы.

-...На другой день с утра пришли в «Палас-Отель», Васька Кухтин договорился... Да-а, Подтелков в койке лежит: «Здорово, станичники». Поздо;ровкались... «Передо мной тянуться нечего, я не генерал. Вы видите, какое у меня белье грязное, не переменяюсь три недели. Но у генералов белья много. Наверное, придется проситься на фронт, белье отбивать». Ну-у... До;говорились. «Оружие дадим,- гутарит,- но выступите на защиту Ростова от немцев». Вот теперь думаем...

Плавно, незаметно тронулись. Быстрей, быстрей... Проплыло здание вокзала, прикуривающие солдаты. Облачко облегчения спустилось на Ельпидифора, от толчка на стыке безвольно мотнулась голова. А голос Прокофия, уга;сая, рассказывал о чем-то, бывшем на другой планете:

- …Пошли... Там митинг. Большевики, меньшевики, черти, дьяволы… «Брестский мир!.. Брестский мир!..» Моряки какие-то с черным флагом. Чуть что – «Вон с трибуны. Слезь сию минуту или я тебя застрелю, как соба;ку». Вой, бабы, бегут... Спрашиваем: «Какая тут власть?» - «Для тебя мы власть». Васька полез с вопросами. Ему враз: «Давай уходите, а то арестуют...».

Звон в ушах и сладкая пустота на душе и в сознании. «Ту-ту-тук, ту-ту-тук»- поддавали колеса. «Слава тебе, Господи! Поехали…»