Синеглазые Волки. Книга 2. Новый мир. Часть 4

ИЗМЕНА.

Глава 1.

До дому добирались долго. При новой власти все дежурства и повинности казаки презрели, так что от Миллерово до Вёшек Ельпидифор с Прокофием чуть ли не пешком пришли. Измученная неизвестностью, ошарашенная навалившимися новостями мать, увидев исхудалого, едва живого «старшенького», не сдержавшись, заплакала тихо: «Да милый ты мой! Да на кого ж ты похож!..»

Казаки, вернувшиеся с Великой войны, сидели по хуторам недвижно, как все мышцы потянули. Отдыхали. Тихо было. Налетевшие с России ветры, миновав станицу, кружили в низовьях. До Вёшек доползали неясные и тревожные слухи. Вроде немцы подходили... Завидуя на казачьи левады, пошевели;вались в станицах иногородние. Но это так - баловство.

Как судьба неизбежная пришла весна. С ней - цветные дожди и сны тревожные, пахучие. Обдонский лес, залитый половодьем, в зеленой дымке молодой листвы нетерпеливо ждал весенних теплых гроз. В жидком молоке утренних туманов блуждали, ударяясь о стволы, редкие голоса рыбаков, пойманная рыба переливалась серебром, трепетала и вскидывалась на дне лодок. Радостно и резво выкатывалось в небо ласкающее влажную землю солнце. Желто-мутная вода начинала светиться. Высовывались на островки погреться лягушки, змеи и водяные крысы - палханы. Приближались праздники.

Проверив вентери, Гриша и Илья Васильевич поднялись в хутор. У Стефанова база толпились люди. Затонец, полчанин Герасима Кислякова, ехавший с Вёшек, рассказывал об окружном съезде:

- Ваську Кухтина свергали. Он - ни в какую. Зашумели, чуть не до
драки. Враз сидельцы - Ваську брать. Им ножки ставят... Васька - бечь.
К Дону и - в яр...

- Поймали?

- До се ищут. Брешут, что в Богучар ускакал... «Алферова, - шумят,
- желаем» - «Так он ить полковник...» - «Нехай, - шумят. – Порядок будет»

Около стоявшего с дитем на руках Герасима, окуная, щеки в воротник, зябнул в зипуне бледный Ельпидифор.

- Без опекуна и плетки жизни не мыслим,- бормотнул он, оглядыва;ясь на подошедших отца и деда.

- Враз его - командовать войсками. В Мигулинской ить мобилизация
была. Красную гвардию побили...

- Чей же это Алферов?- поинтересовался Илья Васильевич, мешаясь с
расступившимися казаками.

- Захар Акимыч…

- А-а…

Хмурый Митька, пробуя ладонью на прочность серый шершавый столбец ворот, спросил, не подняв взгляда:

- Так что же там в Вешках? Новая власть?

- Да нет вроде,- затонец, сам изумляясь, пожал плечами.- Как был Ермаков…

- Мы с Акимом в Польше вместе служили,- запоздало вставил Илья Ва;сильевич.

- А в Мигулинской?.. Мы и не слыхали...

- Баловство... Побесился народ…

Герасим, обрывая разговоры, круто, всем телом обернулся к Илье Васильевичу, указал на вытаращивших глаза, пошевеливающих хвостами саза;нов:

- Иде ставил, дядя Илья?

Беленький болезненный мальчик покорно прилегал головкой к его плечу. Ельпидифор искоса наблюдал, как Герасим, задумавшись, машинально поп;равил, уложил твердым в черных трещинках пальцем за ушко ребенка выбившуюся светлую прядку.

- У веретий... Рыбы - гибель. Жарить не успеваем. Ходим по соседям, называемся. Никто не берет. На, засоли...- предложил Илья Васильевич, с натугой выуживая за жабры, крупного, казавшегося прозрачным от жира саза;на.

- Спаси-ть Христос! Подержи... Тихошка, уснул? Дитя подержи...

Ельпидифор принял в задрожавшие руки ребенка. Тот ворохнулся и, успокоившись, привалился, безразлично хлопая глазами.

Под горячими лучами проглянувшего солнышка дымились мокрые по пузо рыжие лошади затонца (через речку ехал вброд), хозяин, разбирая вожжи, дожевывал остатки скомкавшегося разговора. Народ расходился.

Ельпидифор задирал напрягшийся локоть, ловил ускользающий вес мальчика. Скрывая прорвавшиеся на лицо чувства, морщился, повернувшись к солнцу.

Разошлись. На месте разговора полуприсыпанный сырым песком трепе;тал оброненный затонцем лоскуток листовки.

«Братьям донцам от станичного сбора Мигулинской станицы.

...При виде грозной опасности, они оставили старые споры, бросили раздоры и единодушно порешили начать решительную борьбу с надвигающи;мися бандами красногвардейцев...

Скоро, скоро наступит время, когда мы, казаки, скажем свою волю отк;рыто.

Да здравствует наше будущее. Да здравствует донское казачество. Да здравствует Войсковой Круг».

С этого дня Ельпидифор, зачастивший на баз к Стефану, захватывал с собой кусочки сахару, хрустел ими и, как бы невзначай, совал мальчику. Однажды, пройдя через заднюю калитку, увидел его играющим на куче песка. Присел напротив на корточки. Рука потянулась погладить белую голов;ку, но, дрогнув, поднялась лишь до слабого плечика. Стерлась жесткость с лица, и глаза просыпались теплыми брызгами. Сам не знал у себя такого лица. Слова, невольные, жалкие:

- Да мой ты ж хорошенький... Да мой ты ж беленький…

Появлялся Герасим. Неторопливый, незначащий разговор меж родственниками сглаживал, уводил, успокаивал.

- Ну, ты как? Все уж? Отучился?

- Перед осенью думаю ехать. Туда же...

Герасим подозревал многих и лишь относительно Ельпидифора был странно спокоен - случайная встреча на станции, когда Тихошка был с партизана;ми, непонятным образом отводила подозрения.

Ельпидифор поглядывал на разбухшую, облитую презрением родных, готовую разродиться Варвару, вспоминал Машеньку. «От нее б такого... Нет, я никогда не буду таким, как они... И здесь...» И он вновь оглядывал предавшую его (беременность неизвестно от кого он считал преда;тельством) и преданную им женщину, закипая холодной до тошноты брезгли;вой ненавистью, как бывает всегда, когда мы предаем кого-то. Герасим перехватывал его взгляды, по-своему понимал, розовел, ненавистно сучил ку;лаками...

На следующий день, в пятницу, когда смущенные новыми гонцами – «Сполох!.. Подтелков подходит!..» - казаки уехали в Затон на сборный пункт, мальчик через шныревский проулок и леваду пришел на баз к Илье Васильевичу. Из-за желтого узорочья смородиновой цветени выглядывал он, вытягивая тонкую, как у гусенка, шею. Ольга Ивановна с опустившимся сердцем на чужих ногах двинулась к нему:

- Алешка, ты чего?..

Мальчик юркнул в смородину, замер, не дыша.

Ельпидифор, набивавший, новые зубцы на борону, заметил, обогнал мать, взял его на руки и молча пронес мимо к себе под навес.

- Посиди. Я сейчас...- и пошел в хату за сахаром.

В хате Илья Васильевич потчевал чаем и медом худого вислоусого галичанина в солдатской, выгоревшей до белизны одежде. Беженцы - австриячка и все ее сопливое потомство,- дождавшись хозяина, галдели вокруг флигеля, собираясь до дому. Кудлатый пес счастливо лаял и лез под руку.

- Рябчик... Рябчик...- тянул его Петя.

- Ох, цэй Рябченко!..

Выглядывая в окно, как на ворованное, Илья Васильевич обжегся, дер;нулся и пролил тянкую золотую нить на будние шаровары. «Чего удумал!».

Ельпидифор невозмутимо заколачивал зубцы, деревянный молоток щелкал, взлетал порхающе. Мальчик постукивал пятками о ящик телеги, наблюдал сверху, пуская сладкие слюни. Сахар он запускал в рот вместе с кулаком. По тоненькой кисти к локтю, разрезая грязные разводы, сползала мут;ная капля.

Расхристанная, со следами трепки в рыжей гриве прибежала Валюшка:

- Алешка наш идей-то делся... Не у вас?

Человек честен наедине с собою. Единение с собою ему дает ночь. После вторых петухов Ельпидифор как от толчка просыпался и лежал в пустой светлой зале, мучимый совестью и знанием.

Приближалось страшное: немцы или большевики, и невозможно было укрыть и защитить от этого ослепших родных. Родные... Он с удивлением думал, что образование, вызывавшее их восхищение, на самом деле отдалило их от него...

Глава 2.

Чудом спасшийся Афанасий, вернувшись, пристроился в ху;торской школе. Детей учил. От накала борьбы отходил он долго, как клинок откованный, отставленный, остывал, лишь вспрыснутый водой детского смеха; тускло-светящаяся, дымчатая краснота сошла, но оставался он нестерпимо горячим, схватись и отдернется рука, возьмется болючими волдырями. Мать Афанасия отговаривала, и за него, а больше за детей побаивалась. Приставала к нему: отдохнул бы, посидел бы дома.

- Не знаю... Приучили... Без места не могу,- отбуркивался он, сам себе не признаваясь, что уходил в школу к детям, как в иной мир, простой и мудрый, мир с иными ценностями, с честью, с совестью, со стыдом.

Помимо школы все оставшееся время отсыпался, отлеживался. Перед разливом Афанасий зачастил в Вёшки, в гимназию, два класса ее открыли прошлым летом. Но и там, к его удивлению, шла неостывающая борьба. Директор Какурин, выпускник Лазаревского института, болезненно переживал упадок казачьего духа, бредил Ермаком и Стенькой Разиным и ставил на самодеятельной сцене картинки из станичной жизни, а попечи;тель, купец Хренников, с Какуриным воевал и доказывал, что эти «бытовые» сценки пера местного мастера ни с эстетической, ни с воспитательной, ни с моральной точки зрения гимназии не пристали.

- Я - казак и всё казачье люблю,- веско говорил Какурин, отдаваясь суду общественности, и тут же виновато разводил руками.- Хренников – не казак, ему не нравится.

Власть в эти игры не вмешивалась. В председателях Совета сидел Харлампий Ермаков - фигура во всех отношениях подходящая: и человек уважаемый, при Каледине на Кругах заседал, и у большевиков успел послужить. Лезть в ученые дела он смутно опасался.

- У нас - свобода,- ответствовал. - Абы порядок был…

Сухой и голодный затянулся великий пост. С Новочеркасском связи не было. В четверг перед Пасхой урядник Гаврила Боков и надежные ребята, нацепив белые повязки, поехали по Базкам собирать людей на Красную гвардию и Подтелкова. Емельяна Алимова, сбрехнувшего чего-то не подумавши, Боков чуть не зарубил. Власть установилась не то Советская, не то ста;рая - атаманская. Несколько раз пугали хутор неизвестно от кого исходящими приказами о мобилизации. Казаки же сеяли, не обращая на все ос;тальное внимания, любую власть в душе считали самочинной.

Встретили Святое Христово Воскресение. Утром нашел Афанасия посыльный с пакетом из Вёшек – «назначаетесь командиром Базковской сотни, которую надлежит сформировать...». С понедельника занятия пошли через пень-колоду. Афанасий засел в хуторском Совете, восстанавливал с председателем списки.

А в следующий четверг ближе к вечеру заехал за Афанасием Харлампий Ермаков. Сестры незамужние выглядывали, шушукались. Харлампий, сутулясь на табуретке посреди, хаты, неловко вертел и мял в руках беленькую четвертушку: «Вёшенскому станичному атаману. Наконец-таки всколыхнулся Тихий Дон. Станица Милютинская просит вас дать помощь вооруженной силой. Спасайте, погибаем. 25 апреля 1918 г. Подъесаул Донсков». Дал почитать Афанасию. Для приличия спросил:

- Не съездишь со мной?- и сразу даванул.- Отряди ребят понадежнее - едем.

Афанасий развел руками.

- Чего?

- Коня нету.

- Афонь, а ты Старого возьми,- Гарпишка, белолицая и стройная – в мать, не выдержала, высунулась перед первым кавалером хутора.

Дразняще медленно пополз к ней взгляд Харлама.

Был конь Серый, а стал - Старый. Под закат дней своих - Афанасий уже на службу ушел - побаловал себя Ефрем: копил деньги, по копейке откладывал, а потом поехал на ярмарку, продал меринишку и привел невиданного на хуторе с лебединой шеей и тонкой нервной кожей серого в ябло;ках красавца-коня. Катя ахнула:

- Черт глупой, старый, чего ж ты на нем делать будешь?

А Ефрем, доканывая жену, скосоротился и, передразнивая, головой за;тряс:

- Вы-я-ж-жать...

Катя тогда, вытирая слезы, пошла со двора в хату, а Ефрем, оскорбленный в лучших чувствах, закрутился, заскакал по базу.

Конь оказался старый, иначе, может, и не продали бы, и вроде как конским своим умом тронутый: маялся в конюшне, как в темнице, и зримо, по-человечески тосковал по вольному бегу, при виде коней несущихся загорался в глазах его сумасшедший огонь, так скакал и скакал бы, пока не упадет. Несколько раз выезжали на нем Ефрем с Катей в легких санках. Казаки, кто не знал, с дороги сворачивали, думали - генерал едет. Потом Ефрем занемог, и тосковал конь безвыходно в конюшне, девками любимый и лелеемый, как член семьи.

Афанасий внутренне неохотно, как всегда, когда приходилось брать чужие вещи, пошел седлать. Выезжая за ворота, сказал казакам, скрывая усмешкой стыд:

- Вы сильно не гоните, а то как бы не сдох.

- В галоп не поднимай,- напутственно кричала вслед Гарпишка. - Скакать будет, пока не сдохнет, и не удержишь.

Заехали на хутор Кружилин за хорунжим Харитоном Кружилиным. Всю дорогу Старый, заметно потея, задирал соседей, попрашивался, сколесив шею, не уступал, размашисто рысил, готовый сорваться и лететь, пока не отбросит копыта.

- Натуральный коник,- сказал о нем Харлампий, сам шагом не ездивший и теперь держащий своего Орла.

Кружилин, укрытый темной от мороси плащ-накидкой, встретил их за хутором у изножия бугра, с ним - с десяток ребят.

- А не поздно мы?

- В самый раз. Там в полночь выступают,- ответил Харлампий,

По темноте Грушенской дорогой спустились они к Каргинской, вброд перемахнули Чир и влетели в неожиданно пустые и темные улицы. Мимо почты через площадь прорысили к правлению. Мутно белела ограда церкви, чернели в небе купола. В военном отделе пусто: один мобилизованный учитель Василенко.

- Чего случилось? Иде люди?- с порога начальственно гаркнул Ермаков.

- На Яблоновский только что ушли,- робел Василенко.

- Через чего это?

- Подтелков…

- Ну?

- Да думали ж Милютинской на помощь идти, там их две слободы окружили, и от Морозовской - большевики, а тут Ушаков, войсковой старшина, прискакал - через его имение сегодня днем Подтелков прошел, от Рубашкина на Поляково...

- Как от Рубашкина?- тревожно меняясь в лице, перебил Ермаков.

- От Рубашкина. На Чистяковку идут,- подтвердил Василенко.- Увидел у Ушакова во дворе качели: «Завтра на них перевешаю, кто бунтует...».

- Та-ак... И много с ним?

- Человек четыреста...- грузный, потный Василенко, осмысливая передрягу, в которую попал, дрожал всем телом.

- Ну, это...- Ермаков оглянулся за поддержкой на Афанасия и Кружилина, те молчали настороженно.

- А тут с полчаса назад из Краснокутской аллюром — гонец. Коня
запалил. Поймали подтелковского квартирьера. Тот показывает: «Идет Подтелков объявлять мобилизацию, а Красную гвардию отныне считать сестрой Дона».

- Ловко!

- В-вот наши и выступили. В Нижне-Яблоновском собираются, а оттуда - на Поляково.

- Много наших?

- Две сотни при двух орудиях. Наши каргинские - ничего, а мигулинцы - не особо. Всё обижаются, что под Сетраками им не помогли.

- Ладно. Дообижаются... - Ермаков, не прощаясь, крутнулся от стола,
вышел и, перегнувшись в девичьей талии, ловко прыгнул в седло.- За мной!

В степи за Климовкой Кружилин напомнил, и они встали передохнуть, спешились.

В вязкой сырой темноте обострялись чувства. Слышался шорох дождя по весенней траве. Волновал робкий ее запах. Тихо переговаривался с ка;заками Кружилин. Ермаков крепко думал о чем-то, ребром тульи упершись в гриву; рассеянно гладил морду замершего коня. Волновался, вслушивался и внюхивался, в черную степь Серый, звякал уздечкой. И вот в этом черном безмолвном СЕЙЧАС Афанасий по старой привычке начинал его, это «сейчас» рассматривать, вслушивался в него, в текущее время. Вот... вот миг... вот еще один... я в степи... удила звякнули... вот я сейчас стою... темно... Он поймал себя на мысли, что едут они неизвестно куда, и вот, видимо, сейчас его жизнь опять круто заворачивает...

Он вспомнил Светлану Дмитриевну - иной, далекий теперь мир, осень, расставание, кажущийся блеск глаз из-под вуали. Второе после отъезда письмо: «Каждый из нас постоянно помнил, как бы не перешагнуть какой-то черты то ли в себе, то ли в другом. Не хочу, да и не умею в чем-то Вас упрекать, только иногда казалось, что Вы соревновались со мной. К нашей чести, мы оба хорошо себя знаем. В общем, дураки оба, что и небезуспешно, и самокритично признали. Мужественные дураки - замечательное сочетание». И увлекаемый потоком смертельной опасности, измены и убийства, где самому себе нельзя признаться в чувствах, он усмехнулся с циничным сожалени;ем: «Так и не ...».

Темень. Всхлип дождя и беззвучный с дрожанием плеч вздох сутулого Ермакова. То «сейчас», уносясь в черноту, невозвратно тускнело.

- По коням!..

В хуторе Нижне-Яблоновском у школы в ожидании выступления томи;лись под мугой двести с лишним казаков из ближайших мигулинских и каргинских хуторов. Ждали вёшенцев. В школе за партами, как у себя дома,- учителя, бухгалтеры, агрономы - офицеры Мировой войны. В стороне полны недоверия редкие кадровые. В центре - организатор похода - каргинский атаман.

Подтелков, не дойдя до Чистяковки, вернулся в Свечников. Краснокутские и пономаревские отряды вошли с ним в соприкосновение, глаз не спускают. Что это, авангард? Разведка? Он такой, что и на разведку сам по;прется... В школе - приглушенный галдеж, домыслы, знобкая опаска. Каргинский атаман Лиховидов, плотный, черноусый, встретил Ермакова высокомерно, не поздоровался:

- Сколько с вами, людей?

- Десятка два...

- Что-о?!

У Харлампия бровь задергалась. Промолчал. Кто-то из кадровых от ок;на - негромко:

- Время...

- Выступаем. По коням!

Размываемый дождем свет фонаря над крыльцом школы освещал лишь центр построения. Фланги терялись далеко во мраке. В блестках водяной крупы - кучка командиров. Лиховидов и здесь неотвязно:

- Кто в Красной гвардии служил - на левый фланг!

Матерный шепот Ермакова. Подъесаул Цыганков, кадровый, искоса глянул:

- Ладно. Я - старший в отряде,- торопливо вытолкнул коня. - Справа по три...

Зачавкали копыта. Взыграл, разбрызгав лужу, чей-то конь. Слаженно тронулись, перестраивая ряды. Пошли отражать Подтелкова.

* * *

Пройдя станичную грань, выбросили вперед разведку. Цыганков и Каргин, каргинские офицеры, думали вести отряд старым обычаем: 30-35 верст форсированного марша и на 3-4 часа отдых с кормежкой. Но кони, измотанные распутицей, не втянувшиеся в переходы, быстро устали. Вешенские только до Яблоновекого пробег в полсотни верст сделали. Шли медленно. Так же сеялся холодный, косой от ветра дождь.

- Стой? Кто такие?

- Свои... Казаки...

Миновали досыпавший последние минуты пустой и темный хутор Поно;марев.

При прозрачном на востоке небе вышли к месту назначения. Впереди - крик, полохнулись лошади: разведка натолкнулась на боковое охранение боковцев. Чуть не перестреляли друг друга.

В предутреннем тумане серыми тенями съехались офицеры. Командир боковцев, подъесаул Попов, по-хозяйски оглядел подъехавших, покровитель;ственно забасил. За подъесаулом хвостом - младший брат, прапорщик. Коро;ля играет свита.

От близкой речки Нагольной (Афанасий ощущал источаемый ею весен;ний холод), растолкав туман, подскакали еще: командир краснокутцев под;хорунжий Кумов и пономаревский казак, прапорщик гвардейской батареи Спиридонов.

Попов встретил их отцом-командиром:

- Ну, где тут у вас Подтелков?

- Да вон, на хуторе зорюет.

- Много их?

- Не больше сотни.

- А-а...

Полегчало.

- Дальше глядели? Никого?

- Посылали ребят. Чисто.

Попов - удивленно и с ехидцей:

- Чего ж это они так?

Прибывшие повеселели.

- Наши - все?

- Чернышовцы должны вот-вот...

- Ладно. Диспозиция будет такая,- Попов рубящими взмахами раскидал, кому откуда налетать, самодовольно закончил.- Теплыми возьмем.

Здоровяк Спиридонов - года нет, как произвели, а уж ровня, гвардейский офицер - стал себя показывать, заговорил с растяжкой, с улыбочкой:

- Как бы они с перепугу стрелять не начали. Опробуем тихо-благо.
Съездим, поговорим...

Спиридонов был не одинок, и краснокутцы, и мигулинцы наотрез отказались атаковать. Их отвели чуть в сторону, оставили в конном строю. Всходило солнце. Ватно белел туман над хутором, расползался клочьями. Окруженные подтелковцы не давали признаков жизни.

- Долго спят большевики. Разленились,- каргинские и боковские офицеры жадно разглядывали хутор в бинокли.

- Крайняя верба... Левее... Какие-то люди.

- Скотину выгоняют? А?

- Нет... Машут... Парламентеры.

Несколько конных трюпком спустились с бугра навстречу делегации, встали, не доезжая, перекрикиваясь. Один вспугнутой птицей сорвался и полетел по прогону обратно:

- Это хохлы местные, от Совета. Мы их напужали, чтоб сдавались, а то с орудий вдарим,- взбодренный проскачкой на добром коне казак во
весь рот улыбался.- Они просют, чтоб приехали от нас. В надежде, гутарят, что подтелковские воевать не будут.

Через полчаса наскоро сбитая делегация, человек сорок, шагом с опаской уехала в хутор.

Пригревало. Дрожа влажным дыханием, быстро сохла земля. Казаки рас;стегивали шинели.

- Слава тебе, Господи, отсеялись…- зевал кто-то в цепи.- Он и дожжачок к месту...

Согревшегося Афанасия неудержимо клонило в сон. Веки слипались, голова тяжелела, и он уже оглядывался на коневодов, выискивая, местечко. Там мирно лоснились боками, редко обмахивались придремавшие стоя кони. Устав удивляться людским делам, уходило в зенит солнце.

- Вон, идут...

- Это кто ж с ними? Не Подтелков?

И мигом слетел сон. Вдоль своего участка цепи Афанасий пошел наперерез возвращавшимся, ведущим коней в поводу казакам.

- Подтелков!..

Казаки вставали, из-под ладоней вглядывались в угрюмо шагавшего среди стариков рослого человека в кожаной куртке.

- Окоротили ему крылья...

Афанасий опередил делегацию и первым вышел к месту, где она долж;на была пройти сквозь расступившуюся цепь. Здесь и ждал, забыв, что надо посторониться.

Подтелков вскинул на него взгляд, будто принюхиваясь, вздрогнул ноздрями короткого, широкого в переносье носа, вопросительно глянул на не успевавших, семенивших за ним стариков. Афанасий отступил. Не сбавляя шага, Подтелков тяжело прошел мимо. Вприпрыжку, боком-боком обгоняя то;лпу, спешил и чуть не налетел на Афанасия какой-то бойкий дедок.

Переговоры длились часа два. Дважды подходил Афанасий и оба раза уходил, ничего не уловив в бессмысленном наборе упреков, хвастовства и оскорблений.

- Я приехал не языком болтать, а с огненным языком... Нас съезд
выбрал. Зачем вы идете на нас? Какого вам нужно?

- За царя-батюшку,- вскинулся скандально какой-то дед.- Он – Божий помазанник. А вашего Ленина какой мазал?

- Ну, отцы... отцы...- Спиридонов возвышался за сидящим Подтелковым, широкой ладонью ласкал его облитые черной кожей плечи.

- Какой съезд, когда у вас гольные жиды? .

- При Советской власти приказано и жида считать человеком... Я имею мандат...

- Слухай сюда! Мы поднялись на защиту казачества, казачьего интереса, но в смысле таковом, что не захватывать чужой собственности и свою собственность не упускать...

- Ты нам скажи, куда вы идете?

- Казаки за Советскую власть пойдут хучь в Америку, а вы только
за снох и воюете, а со своими сынами жестоки...

Старики смолкли, как варом облитые.

День распустился погожий, ласковый, прошлогодняя полынь по буграм как пеплом присыпала весенние краски, но китушки краснотала упрямо набухали и топырились, набитые желто-зелеными крупинками, а внизу у речки победившая зелень давно уже плескала через край, небрежно прикрываясь синеватой дымкой.

- Вот нехай народ сам разберется,- гнул Спиридонов. - Собирай своих, и идем в станицу, а нет, так в округ. Главное, чтоб без братской войны.

Надежда засветилась в глазах Подтелкова:

- Гражданскую войну я понимаю только как войну одной части трудового народа против другой под влиянием злостной агитации,- торопливо и заученно заговорил он, но встретился взглядом с Афанасием, осекся и уже раздраженно закончил. - Но у вас есть лица, которые носят в гла;зах злобную мечту. У вас - офицеры.

Афанасий с удивлением обнаружил, что из офицеров, за исключением Спиридонова, здесь он один, остальных не было видно.

- Да... это... так,- Спиридонов ступил, заслоняя, и так же злобно
глянул на Афанасия.- Один затесался... Трудовой тоже-ть...

Афанасий вспыхнул, повернулся и, обливаясь горячим, быстро пошел. «С-сволочи...»

Позади каргинской цепи прохаживался скрытый горбиной бугра черноглазый, симпатичный офицерик, прапорщик из учителей Семен Ушаков. Эту ночь они ехали с Афанасием стремя в стремя, но не обмолвились и словом. Ушаков мучился от безделья, поглядывал на солнце, на речку.

- Ну, кажется, договорились...

Выросшая втрое толпа под белым флагом повалила за Подтелковым в хутор.

- Что, сотник? Съездим, посмотрим на большевиков вблизи?- не дожи;даясь ответа, Ушаков крикнул коноводам.- Лошадей!

Передав командование и накинув поверх погон дождевики, они поеха;ли.

Братание в хуторе шло полным ходом. Особенно много среди красногвардейцев оказалось казаков Мигулинской станицы. Своих, братьев... Казаки удивлялись, радовались, что не дошло до боя.

Подвод сорок, стоявших в ряд, запрудили улицу.

- У них тут бабы,- показал Ушаков Афанасию.

Девчонка с кошачьим личиком ростовчанки неловко слезала с тачанки, из-под задранной, ситцевой юбчонки виднелись худые с выпирающими коленками девчачьи ноги, но грудь, открывшаяся в смелом вырезе платья, была развитой, женской, морщенной у сосков.

- Вояки...

Спиридонов, говоривший с казаками-подтелковцами, сделал вид, что их не замечает.

- Просто взяли думу на себя, что царя не надо,- убеждал один подтелковец, искренне прижимая руки к груди. Спиридонов поддакивал.

- Бред...- покачал головой Ушаков.

Они проехались из конца в конец улицы сквозь мир, казавшийся нереальным, вернулись.

За углом хаты хихикала и жалко морщилась виденная ими девчонка, а стоявший спиной казак обреченно щедро совал ей выуживаемые из кар;манов распахнутой шинели пачки денег.

* * *

- Не та власть, Федор. Надо срочно менять. В «Палас-Отеле» шестьде;сят сотрудниц...

- Что вы задумали, Подтелков?

-...А сотрудницы и ночь сотрудничают...

- Интересы революции... В чем дело?..

- Чего ты его слушаешь? У этих людей смоляные пальцы...

- Интересы революции, товарищи… А? Что такое?

- Конечно, товарищу Френкелю кажется, что все - контрреволюционе;ры, а он один только революционер.

- Слухайте меня... Я стратег по природе...

- Да кто вы такой, Подтелков?

- Я тебе, жиду, покажу, кто я таков...

- ...Днем грабят, а ночью вывезут и расстреляют, чтоб не жаловались!

Ни Афанасий, ни Ушаков ничего не поняли из совдеповской тарабарщины, несущейся из-за высокого плетня. Калитка распахнулась.

- Не ходите туда, кто может - удирай...

Вышел Подтелков. Взгляд его, на мгновение задержавшийся на всадни;ках, переполнился ненавистью. «Кокарды. На нас офицерские кокарды», - по;думал Афанасий.

Подтелков пошел, протискиваясь меж тесно стоящими телегами, а из-за плетня:

- Не все потеряно, товарищи. Вошедший в деревню отряд - прекрас;ный материал для агитации.

У крайних хат на другом конце улицы с биноклем в руках стоял окруженный боковчанами подъесаул Попов. Из-под полевой фуражки металлом отливал светлый до бесцветного волос. Ушаков, передразнивая, поднес к глазам согнутые в кольцо два пальца:

- Что наблюдаете, Попов? Как большевики ваш отряд агитируют?

Попов дернул щекой, молча подал знак. Группа казаков двинулась к центру хутора, деловито расталкивая братающихся. В сторонке расчет устанавливал «Максима»:

- Не бойтесь. Это так надо.

Ушаков, морщась, как при виде чего-то неприличного, просяще сказал Афанасию:

- Поедемте...

Но им не удалось сразу выбраться. Под изволок в хутор шажком и с оглядкой, как незваный гость на свадьбу, съезжал Проня Титов, за ним - трое. Он увидел Афанасия, обрадовался и увлек его в сторону, перехва;тив поводья Старого.

- Ну, как тута?- блуждая взглядом, спросил Прокофий.

- Да... А ты чего?

- Я? Да меня дома было-к к стенке,- повинился Проня и снизу испы;тующе царапнул Афанасия взглядом.- Вчерась на Подтелкова собирали. Сбор, стало быть. Богачи стали пузо поглаживать. А мы фронтовики, в стороне стоим. «Как же так?» - гутарю. Эх, как они меня понесли!.. Я - им: «Постой! Постой! Ты погляди, какие на мне погоны». А они,- Прокофий загорячился, замахал руками, Старый присел, шарахнулся.- А они мне: «Погоны-то погоны, а духа ты, иного, ты идешь против кадетов». Насилу отбрехался. Был-к убили. Я, честно говоря, этого... встревать прибег,- простодушно, в лоб сказал Прокофий.- Как? Одобряешь?

Афанасий прокашлялся, беспомощно обернулся к Ушакову. Тот молчал.

-Ты... значит... или давай к нашим, хуторским, или езжай тихо отсюда,- беспричинная злоба поджала Афанасию нутро, и он выпалил. - А гла;вное - меньше бреши и руками не махай.

Проня изумленно взмахнул ресницами.

- Тут... брат... плохо кончится,- тише сказал опомнившийся Афанасий, упреждая обиду.- Давай...

Прокофий, щелкнув пальцами своим спутникам, крутнул коня в проулок.

- Родственник?- спросил Ушаков, когда они с Афанасием были далеко за хутором.

-Сестрин муж...

За спиной, в хуторе ударили выстрелы. Они ожидали, что вспыхнет перестрелка, но - нет.

- Да, грязная история. Чем-то кончится...- вздохнул Ушаков, имея
в виду все творящееся в хуторе.- Вон, полюбуйтесь,- сказал он через ка;кое-то время.- Уже гонят.

Красногвардейцы шли медленно и понуро, как изнуренное перегоном стадо. Казалось, их не трогало ничего, даже придирки стариков-конвоиров, На изволоке чавкала, мазками ползла под ногами грязь.

Вылетел и, кидая комья, проскакал в голову толпы презрительный Спи;ридонов, насыпался на седого, сбитого, как чурбак, вахмистра:

- Куда?!

- Так гутарили ж, на Краснокутскую...

- Сдурели? А - хлоп!- большевики? Заламывай на Пономарев!

* * *

Всю дорогу до Пономарева шел дележ имущества, брошенного подтелковцами на подводах. Тащили табак, сахар, кое-что из одежды. Визжали женщины, их трое да доктор-еврей были оставлены в обозе. У доктора отобрали инструменты в золотой оправе. Из-под баб рвали подушки, вспарывали, оттуда валились и карточным веером рассыпались лопнувшие пачки денег. Возле хутора пленников встретила толпа. Били угибавшихся подтелковцев лопатами, дрекольем по бокам, по спине...

- Вы чего?

- А у него левольвер...

- А-а… Так-так...

- Эй, подберите энтого!..

Как добрые хозяева стремятся, управиться с делами до темна, так суетилось по хутору казачье руководство.

- Спиридонов!

- Я...

- Загнал?

- Так точно.

- Сколько у тебя на списке? Так. А было? Дай мне их бумаги. Ну, что я говорил? Где у тебя еще двадцать семь голов?

- Что были, все...

- Ничего доверить нельзя!

В мужской школе за караулом в почтительной тишине - захваченный сундук с деньгами. Робея от сказочной суммы, считать не стали, приволок;ли весы:

- Взважь!

- Восемь пудов, двадцать фунтов бумажных денег...

Здесь же утрясали в вещмешке сорок тысяч с копейками, изъятые при разоружении, щепетно, со свистящим чмоком накладывали хуторскую печать.

В женской школе, в слабо освещенной комнате толпились офицеры отряда, представители от сотен - человек двадцать. Попов, не упуская вожделенной власти, нависал над собранием:

- Пиши: «Отрядный суд, собранный по инициативе самого отряда в ху;торе Пономареве Краснокутской станицы...»

Рядом на столе, мешая ему, рылись в подтелковских бумагах представители сотен:

-...Выписка из заседания протокола мобилизационной комиссии. Подтелков, Алаев, Федорцов, Лагутин, Мрыхин... от 25 сего апреля...Ладно.

-...Предупреждение 1-й Донской революционной армии от 8 сего мая. Как это?

- ...Список агитаторов...

- Давай всё сюда, - перебил Попов, пригребая к себе безжизненно шуршащую кучку.- Так. Председатель... есть. Секретарь?

Брат его, пишущий под диктовку, поднял руку.

- Кто еще? Обвинитель. Реуцков, будешь? Запиши: урядник Реуцков Краснокутской станицы

- Идут,- заглянул в дверь казак.

- Заводи.

В окружении казаков - вроде и под конвоем, а вроде и вольные -вошли Подтелков и Кривошлыков.

Афанасий отметил, что, сдав отряд, добирались они до Пономарева не в общей толпе, а как-то по-особому.

Подтелков, ощущая недоброе, все же сделал вид, что не замечает особой торжественной тишины, и что-то спросил громко, требовательно. При;сутствующие молчали, будто бы удивленные его поведением. Но вот один с деланным возмущением призвал к порядку:

- Ну, вы... не дюже. Шапки перед судом сымите.

Кривошлыкова передернуло:

- Как суд? Какой?- зазвенел его голос.

- Военно-полевой отрядный суд,- строго и с вызовом сказал Попов.- Фамилии ваши?

Кривошлыков и Подтелков быстро переглянулись. Лицо Кривошлыкова на глазах наливалось трупной зеленью.

- Ну, все равно, через неделю и вам то же будет,- зло и сухо сказал он и вроде успокоился.

- Где Богаевский? А?- рявкнул кто-то из судей, привставая и тараща
в полумраке кровавые глаза на Подтелкова.

- Не знаю. Должно быть, расстрелян.

- Про Богаевекого не знаешь,- голос судьи, плотного, краснолицего старика сорвался,- так про тебя-то знаем,- и вскрикнул, как голосящая.- Знаем, что нагулялась твоя головка на белом свете!..

- Тихо!- вскочил Попов.- Да тихо, вы...

В гуле заволновавшихся людей Подтелков, угадав знакомого, подскочил к прислонившемуся к притолоке мигулинцу-батарейцу. За грудки его и - на себя:

- Помнишь, на Миллеровской станции я тебя от большевиков выручал? Вызволяй теперь меня...

Ошеломленный казак вжимался в косяк. Пути назад не было, и он при;вставал на цыпочки, словно хотел ускользнуть куда-то вверх.

- Дак ты ж тогда большим начальником был,- бормотал он задрожавшими губами.- А я что? Я - простой казак, ничего не поделаю...

- И я теперь простой казак,- вздохнул Подтелков. Он обмяк и свесил голову.

-...Казак хутора... уроженец хутора...- вычитывал секретарь суда Подтелкову всю жизнь его, как одну большую вину. - Подхорунжий... взводный урядник лейб-гвардии 6-й Донской батареи... вахмистр эвакуационной команды Черкасского округа... пешей Кавказской бригады…

- Да... Так... - вздыхая, кивал Подтелков, тяжелая голова его так и клонилась к земле.

- Куда шли?- повышая голос, врезался Попов.

- На Усть-Медведицу, к Миронову.

- Запиши...

Афанасий зазевал в душной хате, почувствовал, как наливается болезненной тяжестью голова, и ушел до окончания допроса.

Вечер был холодный, но погожий. Старый, выделявшийся даже среди офицерских лошадей мягким изяществом линий, обернулся на его шаги и тихо, приветливо гогокнул. Афанасий помял в руках чумбур, вздохнул, похлопал коня по шее.

На квартире хозяйка поставила перед ним миску щербы, дала ложку, насупилась, по-своему истолковав бесцельное черпанье и переливание сдобренной крупой жидкости из ложки в миску.

- Чего это вы косоротитесь?

Афанасии не ответил. Упершись невидящим взглядом в край стола, стал глотать, не разжевывая.

Часа через полтора пришли другие офицеры. Возбужденный Ушаков сел напротив за стол. Пока хозяйка, стуча чапельником, разогревала, он рассказывал:

- Кривошлыков ругался, угрожал. А этот - одно: шел за трудовой на;род...

Цыганков, злобно бормоча себе под нос, перетряхивал в углу сумы. Когда в часах щелкнуло и, вылетев, закуковала кукушка, он угнулся, как под разрывом. Шло время. Афанасий сопровождал взглядом монотонно плавающий по клеенке круг света от висячей лампы, поглядывал на черное стекло, но видел там свое отражение с таким ужасным провалом вместо глаз, что, морщась, отворачивался.

- ...Зверюга, а наивный. Я его спрашиваю: «Чего ты с ними связался?», а он - мне: «Ихним сказал: «На Харьков» - они понимают, а мои век бы по городу водили...» Зверь!

Ушаков безостановочно говорил, как заведенный. Плескал и не мог выплеснуть что-то жгущее внутри. Когда, зашел Попов, он зло встрепенулся:

-Ага, Попов! Господин председатель! Ну, ладно, приговорили. Этих по;стреляем. А этих двоих?- и Ушаков, клонясь вперед, с ядовитой усмешкой спросил.- Я прошу прощения, вешать-то кто будет?

При последних словах Афанасий поднялся и пошел из хаты. Из сенцев успел расслышать спокойно-усмешливый басок Попова и ответное фы;рканье каргинцев:

- Нет уж, сами с ними управляйтесь, тем более что этот - ваш, еланский...

Неспокойным, бредовым сном забылся хутор. Мягкая пыль серебряного света гасила звуки, убаюкивала, но, разметав ее, взрывались стон и кле;кот, и, догоняя их, взлетал собачий брех с подвывом. Это пьяный трубач каргинской сотни, грешник великий, щедро делился берущей его за горло тоской. Слышались в ней Афанасию и курлыканье отлетающих журавлей, и ржание коней, и стон любовный. Воспаленное воображение, рисовало фанта;стические, рыдающе яркие картины, и он жаждал увлечься ими, улететь. Но всякий раз приступами накатывал на сердце холод. Чернела неосвещенной стеной лавка, а в ней - невидимые и оттого еще более страшные, обре;ченные на смерть люди. Он боялся их живых, как боятся покойников.

Надо было проведать коня. Старый узнал его издалека, но, ощутив в походке неуверенность, насторожился, замер изваянием. В свете луны казался он прозрачным. «...И вот конь бледный...».

На квартиру Афанасий вернулся к полуночи. Никто не спал. Гнетущее молчание царило в хате. Да и как еще можно чувствовать себя накануне чьей-то казни?

Снилось Афанасию, что все уже кончено. Уходил к горизонту бескрай;ний прогон. В желтых обсыпавшихся ямах недвижно лежали отмучившиеся люди. Не будут они уже ни алкать, ни жаждать, и не будут палить их сол;нце и никакой зной. Он засыпал их. Быстрее... быстрее... Сыпался, шуршал песок. Это сон... Но, засыпая их, он засыпал и себя. Вот по щиколотки. Не страшно... Но вот уже по колено... Афанасий рванулся, усилием воли раз;дирая веки.

...И дам ему звезду утреннюю...

Солнце давно взошло, а в комнате все спали, безмолвные и, казалось, бездыханные. Давно прошли все сроки, а они спали и спали, не в силах проснуться...

Казнь намечали на шесть утра. Но, как и во всем, припоздали. Собрались уж после заутрени. В небе боролось с тучами солнце. Сутулый, со сползшими погонами Сенин повел караул - человек с полсотни. Ушаков остался на квартире:

- Это зрелище не для меня.

Он уперся обеими руками в стену над низким окошком и свисал над ним, раскоряченный, как распятый.

- Вон, идут... детей ведут... Ох и люди!..

Он говорил умно, горько и страшно к месту.

Афанасий, морщась, будто слова кололи ему в уши, терпел, потом одел;ся и вышел.

У калитки светлым глазом смотрела в небо лужица, сосредоточенно и долго, как быки, пили из нее голуби. Только коснулся рукой калитки - кляч откинуть, - встретил его близкий залп. Началось... От прогона толпой, стайкой испуганных птиц, быстро шли, почти бежали люди. «Ага! Дошло до вас!» - с непонятным злорадством подумал Афанасий.

- Царица небесная... Матерь Божия...

«Вот-вот. Помолитесь! Помолитесь!..»

На прогоне - один за другим - били одиночными, и люди с каждым выстрелом вжимали головы в плечи, будто это стреляли им вслед.

- Доктора… - видал? - первым...

Схлынули... Сердце замирало в ожидании. Он стал считать... Раз... два... три... Успел выйти и увидеть черное расползающееся… Трра-х-х!- залп, качнувший вправо-влево и расплескавший толпу, и сразу - второй... Тра-рах-бах! Уже вразброд. Истошный крик:

- Он стоит!.. Стоит!.. - и какая-то баба с воплями пролетела ми;мо Афанасия.

Придя в себя в ошеломленной, закостеневшей толпе, он разглядел редеющий вместе с толпой караул - казаки и затесавшийся реалист. Один из казаков, бледный до зелени, пятился, хватаемый за руки товарищем:

- Не... не… патроны кончились,- оторвался, быстро пошел, склонив голову...

В стороне под вербами - две из них связаны перекладиной - бесконвойно стояли внешне спокойные Подтелков и Кривошлыков, смотрели на избиение.

Казнимых выгоняли группами человек по пятнадцать-двадцать. Издали не видно было лиц. Некоторые передавали священнику бумажки - последние письма. Выворачивая душу, долго хлестали жидкие залпы. Сенин, сутулясь, брел к яме, добивал из нагана.

Последнюю партию стрелял один реалист. Как манекен доворачивался всем телом и очередным выстрелом опрокидывал в яму новую поникшую фигурку. Два... Три... Четыре... После каждого пятого он, дрожа губами и пальцами, вновь вставлял обойму и торопливо, пряча дрожь, вжимался щекой в ложе. Винтовка дергалась и подпрыгивала. Один… два…

- Всё, что ли?..

- Готово… Засыпай.

Стоял, не зная, куда деть себя, реалист с винтовкой.

Взялись за главных.

Как из-под земли вывернулась плотная фигура в кителе, но с головой наглухо, по глаза замотанной в башлык. Было бы в этой фигуре что-то комичное, если б не страшное ее предназначение. Быстрым, решительным ша;гом, распугивая оглушенных стрельбой людей, направилась она к последним приговоренным. Кривошлыков, писавший что-то, сидя на корточках, подскочил при виде ее, изменился в лице. Властный взмах руки:

- Берите их.

Подтелков, напружинясь, раздвигая локтями шагнувших к нему казаков, хрипло сказал:

- Последнее слово...

- Ну, как?

- Ладно, пусть говорит.

- Попа!- сказал Подтелков, выискивая глазами в толпе, и просяще
протянул руку. - Я тоже был религиозный человек...

Стоящий в стороне священник издали благословил его крестом, и просящая рука, как подбитая, бессильно опустилась. Подтелков глубоко с хрипом вздохнул. Заговорил медленно:

- Я тут вижу казаков 20-го полка. Вы, товарищи, сами выбрали меня и работали вместе со мной, и вы же предали меня на распятие. Но... запомните навсегда. Уничтожив меня, вы думали: уничтожили всё. Нет. Много еще будет... Главное, к старому не возвращайтесь. Простите меня, товари;щи. Может, чем я вас обидел - простите,- сузив небольшие глаза, он вгля;делся в человека, закрывшего лицо башлыком.- Вы, господин Попов, больше всех на меня в обиде. Я будто бы вам ничего плохого не делал. Прошу вас, простите меня.

- Берите их!..

Рванулся и протестующее вскрикнул схваченный за руки Кривошлыков.

- Стойте, пусть тоже скажет.

Кривошлыков говорил с закрытыми глазами, очень медленно:

-...Этому надлежало быть... Так сказал Христос,- еле расслышал Афанасий.

Две-три снежинки сиротливо скользнули с серого неба и унеслись, гонимые ветром. Кривошлыков раскрыл золотой медальон на цепочке и, склоняясь всем телом, поцеловал.

- Берите!..

Из-за спин навалившихся, казаков - отчаянный голос Подтелкова:

- Я сам с собой управлюсь...

Кровь прилила, подступила под горло, шуршала там волной по мокрому песку. Афанасий метнулся из толпы; не владея собой, выпалил в лицо остолбеневшему казаку сорвавшееся:

- Где мой конь?!

Хороводом пошли перед глазами незнакомые базы. Седлал, обрывая ногти. Конь храпел и не давался. Подтелков - живодер, попавший в лапы живо;деров - не шел из головы, и воображение рисовало его судороги и скрип веревки. Прыгнул в седло и, топча людей, вылетел туда же на прогон.

Веревки уже подсекли. Обезображенные лица удавленников были нак;рыты одной шинелью. Кто-то не погнушался подтелковскими сапогами. Костяным цветом белели босые ноги, и чернели мокрыми разводами офицерские галифе.

Кружился снег над зеленым полем. Снежинки, покачиваясь и колыхаясь как на качелях, плыли и вдруг уносились назад. Летел, торопясь умереть, Старый. Опомнившийся Афанасий, заваливаясь телом, тянул поводья, а конь, задирая морду, жмуря истекавшие слезами глаза, летел вслепую. Мах... мах... мах... Вперед... вперед...

Домой Афанасий пришел пешком со стесанной кожей на руках и коле;не. На горбу приволок седло. Матери соврал:

- «Где-где...». Мигулинцы пьяные скакали, он и подхватился...

Мать молчала.

Во сне он видел Новочеркасск и повешенных на улицах. Повешенные, мужчина и женщина, прилично одетые, висели и тихо переговаривались друг с другом.

Глава 3.

Майская теплынь не принесла успокоения. Водоворот пыхнувшей с но;вой силой гражданской войны так и втягивал отходившего от потрясений революции, подавшегося в сельские учителя Афанасия.

Равноудаленная от железнодорожных веток Вёшенская стала центром движения. Избранный окружным атаманом полковник Алферов, фронта не ню;хавший, ранений и боевых наград не имеющий, оказался неслабым организа;тором. Округ, очищенный от большевиков, опоясался разъездами и застава;ми. Скрывавшийся раньше в Казанской станице генерального штаба капитан Савватеев (из дудаковцев) разрабатывал планы походов на Хопер и на Миллерово. Силы подбирали вслепую: из добровольцев и первых попавшихся под руку. Соответственный был и спрос. Офицеры, водившие казаков на Подтелкова, не спросясь, двинулись дальше к Милютинской. Собранные ими от;ряды восьми станиц Верхне-Донского, Донецкого и Усть-Медведицкого ок;ругов, разделившиеся на три полка, увязли в боях с отступающими войсками Ворошилова, уходя все дальше и дальше к Морозовской. Сведения от них приходили отрывочные.

8 мая красные, ранее выбитые из Усть-Медведицкой, вновь взяли ее, но не удержались и на этот раз и бежали, преследуемые усть-хоперской конницей. За неделю до этого станица Федосеевская после трехдневного сбора первой из хоперских восстановила власть атамана, и Алферов с Савватеевым, уловив момент, двинули отряды. Есаул Гаврилов, бывший еланский атаман, непременный участник и призер всех окружных скачек, мелкий и рыжеусый, возглавил три сотни (еланскую, вёшенскую и мигулинскую) и пошел вверх по Хопру, мобилизуя казаков (кое-где под дулами пулеметов) и сме;тая мелкие – в одну-две роты - отряды Красной гвардии. Склонные к боль;шевизму хоперцы бросились к слободе Солонке, где по ярам и балкам на;капливались красногвардейцы из Воронежской губернии, но их там не при;няли: «Казаки... Сатрапы...».

Седьмого окружной атаман разослал по хуторам предписание немедленно подать списки офицеров с отметкой чина и прежней должности. Хуторской, перестаравшись, сам явился за Афанасием, сорвал с уроков: «Вы б, Афанасий Ефремович, сходили в Вёшки: чего им надо?». На другой день по утрешней прохладе, вырядившись по всей форме, направился Афанасий в Вёшки.

Старший адъютант штаба, гвардии подъесаул Фолимонов, встретил Афанасия истинно по-гвардейски, сухо и холодно: внес в какие-то списки, ве;лел ждать дальнейших распоряжений, о сотне, которую ранее приказывали формировать и возглавить, не заикнулся; предупреждая вопрос, процедил насчет пяти рублей суточных и легким поклоном, блеснув пробором и пушечками на погонах, отпустил.

Над извечно пустынными улицами станицы стояла зудящая, нервная тишина. Помедлив, Афанасий поднялся на второй этаж станичного правления в гимназию, где думал встретить Жору. Сверился с часами - урок только начался. Крадучись, одним глазом заглянул в застывший мир солнечной классной комнаты и торопливо прикрыл тяжелую, скользкую от свежей по;краски дверь - напротив, из боковой комнаты, превращенной в караулку, глуша все другие звуки, рвался жеребячий гогот оторванных призывом от работы казаков дежурной сотни.

В ожидании конца урока Афанасий заглянул к директору, Николаю Ар;темовичу Какурину, бывал у него до этого по школьным делам. В кабинете в защитной форме и даже с расстегнутым воротом сидел хорунжий из еланских учителей - Пантелей Иванович Ушаков, брат знакомого уже Семена Ушакова, попавший сюда, видимо, теми же судьбами, что и Афанасий. Ушаков с Какуриным о чем-то оживленно говорили, и Афанасию полный, светлый Ушаков вместо приветствия - как гранату швырнул:

- Вы слышали? Краснов отменил все закона Временного правительства!

Афанасий промолчал, лишь посмотрел недоверчиво.

- Вместе с большевистскими декретами отменил...- подтвердил выглядевший расстроенным Какурин.

- Казачество не приняло и не примет коммунистического октября.
Но оно не откажется от идей февральской революции. В них для него все
будущее,- отчеканил Ушаков, в такт постукивая ладонью по столу.- А кто
к власти лезет? Это же хамство, и больше ничего! Те же большевики!

- У Вас какие-то неприятности?- вроде невзначай спросил Афанасий Какурина.

- Доносы на него пишут: по образованию не имеет права руководить гимназией,- не отпуская от себя внимания, ответил Ушаков.- Хамство! Да-с! И они еще армию создают. Из кого, позвольте вас спросить? За что вое;вать? Опять царя? Извините-с. Белое движение? Да! Но идеями прикрывают;ся дураки из местных... Любое движение, самое подлое, пытается связать себя с именами, которые дороги в народе. Вот вы, э-э, Стефанов. Вы ведь учитель. Вас-то что в эту компанию занесло? Думать надо: вписываешься ли ты, личность, в тот контингент и контекст, куда тебя зовут? Ты им ин;тересен, или интересны они тебе?..

Ответом дружно грохнули за двумя дверями караульные казаки.

- Я уж жаловался Алферову, чтоб вывели их отсюда хоть до 27-го, -перевел разговор Какурин.

- И что?

- Наложил революцию: Ермакову на распоряжение. О! Сейчас, похоже, он гонять за ними будет,- и Какурин, перегнувшись через подлокотник, приот;крыл дверь.

По лестнице, действительно, неслышным шагом поднимался не растерявший гибкости Харлампий Ермаков. Блеснув в полураскрытую дверь кабинета светло-карими волчьими глазами, он тенью скользнул дальше. Рывком вспы;хнули и осеклись голоса.

- Ну? Сколько ж разов мне вам толковать? А?

По площадке, блудливо хихикая, проскакивали изгоняемые казаки.

- Большевики... меньшевики... Временщики! Вот самая сильная партия, - как шершень брунжал Ушаков.

Афанасий поднялся, попрощался и вышел к Ермакову.

Он вернулся в хутор и продолжал работать в школе, надеясь, что до конца учебного года, его не тронут. Слова Ушакова засели в душе. Возрождение казачьего государства, основанного на демократии (во что он ве;рил и о чем, забывшись, мечтал), было каким-то нарочитым. Восставая, каза;ки меньше всего думали об его устройстве, не забывали того, что можно и помириться, коль скоро Советская власть согласится их не трогать. Герб и вовсе был опереточным... Новый виток становился все больше похожим на очередной выкрутас. Начиналась война, а казаки, казалось, игра;ли в войну. Редкие кадровые офицеры, ошарашенные событиями, сидели, вы;жидая, ни во что не вмешивались. Драться кинулись - Алферов, фронта не видевший, бравый интендант Гаврилов, прапорщики последних выпусков, не хлебнувшие еще окопной вони, вшей и грязи. Те же, кто мог и научился воевать, дружно захватили тыловые должности. Петро Богатырев, назначенный начальником окружной милиции, туго перетягивал поясом неудержимо отраставший живот. Есаул Форапонов, оказавшийся сердечником, инспектировал окружную (захваченную под Сетраками) артиллерию. Пашка Кудинов, потряс;ший в прошлом году родных и близких офицерскими погонами и стеком, мотался теперь по Вешкам в качестве станичного коменданта. Само слово «комендатура», благодаря, его стараниям и страшной заразительной (или заразной) силе воздействия, произносилось жителями с не меньшим тре;петом, чем «церковь», «храм Божий»...

Дней за пять до окончания занятий приснилось Афанасию, что был он в Вешках и пьяным вышел к Дону (то, что он пьет, снилось третью ночь подряд). Песчаная коса напротив, занесенная илом, зловеще зазеленела. Он спустился ближе к холодной неприветливой воде, помня во сне, что весна - поздняя и холодная. Посреди Дона во всю длину, горбясь нанесенными валунами мокрой земли, извивалась и загибалась за поворот к Базкам, делила вдоль на две части серебристую ленту грязно-серая отмель.

Он возвращался, карабкался по спуску, плакал, что Дон обмелел, и каждый раз, оборачиваясь и вглядываясь сквозь слезы, видел, что за поворотом мель все больше и больше вылезала, тесня к берегам зеркально-серебристые полоски воды.

С первой почтой из Новочеркасска пришло письмо от Светланы Дмитриевны. Она оказалась на этом островке почти сразу после освобождения и уже была в курсе, всех политических дел. Разругала агеевский проект земельного закона: «Борются с большевиками, а сами тем не менее хотят, чтоб все жили одинаково, но этого быть не может...». Заканчивалось письмо фразой: «Мне так невероятно хочется, чтобы Вы приехали в мае. По числу потерь и утрат мы давно уже все мыслимое изящно превзошли».

Оставшееся время до конца учебного года Афанасий собирался с мыслями. Слова «делят, а надо делать», сказанные не то Какуриным, не то Ушаковым, навязчиво преследовали. Надо было строить, производить, при всех властях это главное. При царе, без царя... Да, пришло время. Пусть тут мучаются дурью, воюют е большевиками. То, что большевиков сбросят, Афанасий знал твердо. Затянувшееся их господство в центральной России относил на счет русской неповоротливости.

Распустив детей, твердо решил подать в отставку по семейным обстоятельствам. Были, конечно, опасения, что обвинят в измене, военно-политический отдел займется. Но желанная свобода и поездка в Новочеркасск… Но новая жизнь...

Не откладывая в долгий ящик, Афанасий направился в Вешки. Переправился через гладкий в безветрие, не вошедший еще в берега, мутноватый Дон. Поднялся в станицу и, поколебавшись, свернул налево, к дедовой хате.

В предгрозовой духоте одуряюще пахло черемухой. В застывшем воздухе неподвижно висели комочки тополиного пуха, при приближении Афанасия они еле двигались, плыли на уровне глаз и выше, и Афанасию казалось, что идет он не по улице, а по речному дну, по сказочному подводному царству.

У двора - тарантас, повесившие морды лошади. Тихошка в белой рубашке под поясок, в фуражке с шифром, морщась от усилия, открывал ворота. Объяснил коротко:

- Дед прислал. Забрать.

Не видевший его с чернецовского похода Афанасий попенял:

- Чего ж ты? Рядом живем.

- Мне по станице хоть не ходи. Жора... знаешь? Где ни драка – «Ки-
сляков дерется...» Ну, ты-то как?

- Иду вот в отставку подавать?

- Чего это?

- Служить не хочу,- уклонился Афанасий.

Ельпидифор согласился:

- Как можно им служить? Мы ж с ними только что воевали...

На недоуменный взгляд Афанасия пояснил:

- Вспомни Подтелкова. Эти - такие же…

- Одобряешь, значит?- усмехнулся Афанасий.

Помолчали. Духота не давала дыхнуть. Вроде и не жарко...

- Когда собираетесь?

- Да вот... грозу переждем,- Ельпидифрр поморщился, щупая взглядом прозрачно-белую наволочь облаков.

Алферова в штабе не оказалось. Замещавший его войсковой старшина Коренюгин, престарелый - лет под шестьдесят - офицер долго читал рапорт, зло подбирая тонкие бескровные губы, потом долго молчал, косился. За окном накрапывало.

- Кто это тебя сбивает? Сытин? Ушаков? А родимый край кто будет защищать?

«Станислав» и солдатский «Георгий» на Афонькиной груди сбивали Коренюгина с толку, удерживали от крика, разноса. Он поднял свое же;сткое, бритое, с орлиным носом, маленькими глазами и ртом лицо, еле вы;давливал. Говорил спокойно и презрительно, как говорил бы всю жизнь честно прослуживший человек, со всяким, кто мнит себя умнее начальства и стремится уклониться, от военной, службы.

-Ушаков пристроился в Еланском военном отделе. Не на того равняешься, сотник,- он долго рылся в бумагах, кончик крючковатого носа хищно клонился к подбородку. - Вот. Не про вашего брата? Приказ № 107... Освобождаются от службы все штатные учителя всех типов школ и всех возрастов...

- Я – нештатный, господин войсковой старшина.

-...дабы приспособить школу к государственным потребностям и интересам Донского края,- не слушая его, закончил Коренюгин.

В дверь заглянул адъютант:

- Александр Иванович, Лиховидов на проводе.

- Да, - Коренюгин встал. Проходя к аппарату, презрительно бросил Афанасию. - Ваш рапорт отошлем в Новочеркасск. Пока можете быть свободны.

В темном, слепом коридоре на некрашеной лавке переждал Афанасий хлеставший на дворе дождь.

Кисляковы еще не уехали. Ельпидифор, прижав к ребрам сведенные в локтях руки, покачивался взад-вперед на козлах, где-то внутри все еще болела рана. Ждал. Бабка никак не могла собраться. Не хотевший уезжать Жора возился на базу с приятелем, визгливо хохотал.

Афанасий подошел к лошадям, поправил перекрученную шлею.

- Сходил.

Рассказывал. Переживал. Ельпидифор видел, как физически тяжело, оказывается, человеку, совершив поступок, узнавать себя нового, жить дальше с собой новым. Афанасий рассказывал о своем состоянии, а рядом стояла ненависть. Пока ничья. Ельпидифор молчал. Участливое отношение естественно, оно рождается вместе с человеком. И он все выбирал момент.

Вышла бабка. Расцеловав Афоньку и обругав Жору, стала прощаться и усаживаться.

- Ох, будь вы неладны. Так всю жизнь. Как переезжая сваха...

Этой ночью во сне Афанасий взлетел. Видел ночь, зимний хутор, редкие оранжевые огни окошек. За ним шла охота, и он скользил в сизом сумраке с крыши на крышу, старался оторваться выше, выше... Взлет спасал от всего, и он напрягал все душевные силы, чтоб взлететь. Уверенность, надежда, зародившись, росли, усиливались, и вот, наконец, разогнавшись, метнулся он с заснеженного пухлого края, мягко проваливаясь в холод;ную свежую пустоту, и как на гигантских качелях возносимый взлетел, задыхаясь от распиравшего душу счастья, сливаясь с зазвучавшей, расцвеченной ночью. И в восторге проснулся... Смывая рассвет, плескал за око;шком проливной дождь.

Серым холодным утром (солнце после ночного ливня то пробредало сквозь облака, то пряталось) возбужденный сном и новым своим поло;жением, едва умывшись и побрившись, он написал Светлане Дмитриевне большое письмо, где неожиданно для себя описал свой сон, а в конце кратко сообщил, что подал в отставку.

Но не в воле идущего давать направление стопам своим.

* * *

С бабьей щедростью проливало на землю тепло красное лето. Пальцы ветра лепили разлуки и встречи. Подбрасывала судьба над миром солнце - золотую монетку, и падала она, звонко брызнув чинами, наградами... А кому и решкой оборачивалась, орошая закатную сторону кровью.

На севере области - и близко, и совсем иной мир – по серьезному громыхнули бои. Красные, по слухам, получили приказ выйти на линию Дона, копили силы. Иван Гаврилов, собравший на Хопре ни много, ни мало - дивизию, дал им бой меж Урюпинской и Алексиково, заманил в вентерь, опрокинул и гнал на Михайловскую. Повезли первых убитых...

Мотало душу ожидание. Дела - никакого. Паевую Афонькину землю сдавали внаем, жили на деньги от ссыпки, на жалование, когда-никогда перепадало от деда. Хуже зимнего летнее вынужденное безделье.

- Помог бы хоть чуть. То спишь, то читаешь... Соседям столб отдавать надо,- приставала мать.

- Отдадим,- отмахивался Афанасий (в мае тянули телефонную линию
на Каргин и собирали по столбу с пая).

Засыпал, просыпался. Разрыв, часовой провал в бессознательность казался годом, а солнце – так же высоко в белом от жары небе. И день бесконечен, и жизнь прошла. Тошно…

Незадолго перед Троицей Афанасия, наконец, вызвали в штаб войск округа. Величественный полковник Алферов взял со стола и сразу же положил заранее подготовленную бумагу, в которой. Афанасий угадал свой формуляр, помолчал сo значением. Слова его были неожиданны:

- Вы назначаетесь командующим 3-й конной сотней формируемого Вёшенского полка. Благоволите явиться к командующему полком войсковому старшине Агафонову.

Ладонь сама взлетела к козырьку:

- Слушаюсь.

Но прежде, чем, повернувшись по-уставному, выйти, Афанасий задержал;ся:

- Господин полковник... ваше высокоблагородие, я подавал,- и за;мялся.

Алферов повел выпирающим носом в сторону адъютанта. Подъесаул Си;монов - торопливо:

- Приказом № 272 Войсковой Атаман запретил увольнять по домаш;ним обстоятельствам офицеров моложе 31 года.

- Да,- подтвердил Алферов и от себя - строго.- По чину извольте не титуловать. С Богом, сотник.

- С-слушаюсь…

После муторного дня с жарой, пылью и головной болью дома, как нарочно, ждало письмо от Светланы Дмитриевны, которого он никак не ожидал так скоро: «…Ушли и взлетели, душой очистившись. Значит, тяжелым гру;зом, веригами была для Вас причастность (соучастие) к этой системе. Мне представляется приятным уже то, что у Вас не будет обязанности вникать во все те склоки, мелочные дрязги, интрижки и пр., что неизбежно возни;кают в сообществах низкой культуры, претендующих на «определенный уро;вень». Если еще прибавить априорную недоброжелательность, то чтобы выжить как индивидууму в таком конгломерате, львиную долю духа, интеллекта надо мобилизовать на сопротивление. Вы, кажется, обрели согласие с самим собой? Ваш сон - гармония, не правда ли? Что теперь будет представлять из себя Ваша занятость?». Занятость… Горько усмехнувшись, бросил письмо на стол. Обули, как мальчишку. Чего уж теперь.

«7 июня 1918 года.

По непредвиденным (а вернее – малопредвиденным) обстоятельствам я вынужден прервать свой отдых на хуторе. Завтра отправляюсь в полк.

Был вчера на кладбище. Шел сначала по степной дороге, потом по тихо;му, словно вымершему хутору. Лишь гуси на дороге. Потом снова степь, холм и кладбище.

Какие-то птицы стрекотали вверху и мешали сосредоточиться.

Постоял там с полчаса и ушел. Обратно шел под ветер и видел серебряный лес. Просто ветер обернул ко мне тополиные листья тыльной стороной.

Очень жаль. Пропало лето. Обидно до слез. Стеф.»

Непротивление - тоже насилие. Еще более сложное: над собой. И все же Афанасий с непонятным облегчением перебрался из дому в Вёшки и поселился в казармах формируемого полка.

5 июня, через полтора месяца после переворота, прибыли из Каменской списки казаков, и можно было начать мобилизацию. Молодых готовили к от;правке в возрождавшийся 12-й полк, в «Молодую армию». Казаков 1912-16 годов присяги и постарше стали сводить в станичные полки - конно-пешие. Брали поголовно, но поговаривали, что пешие сотни вёшенцев оставят в ста;нице на караульной службе.

Формирование шло ни шатко, ни валко. Казаки этот тихий саботаж объ;ясняли просто:

- Воевать не из чего,- и усмехались.- Кому надо, те уже воюют.

Офицеры конных сотен изначально держались обособленно. Из трех сотенных настоящим кадровым оказался лишь есаул Кудинов Николай Николаевич, сын бившего станичного атамана. 2-й сотней командовал сотник Сафо;нов Илья, офицер военного времени, вроде Афанасия, только образование имел сельскохозяйственное. Прекрасный конник Сафонов после выпуска из училища всю войну прослужил обучающим офицером во 2-м запасном полку, перед са;мым переворотом из-за конфликта с казаками перевелся в 46-й полк к своим же станичникам и успел сразиться с большевиками под Ростовом и Ханжонково. При Алферове он месяц возглавлял разведотдел, а теперь вот вос;сиял сотенным командиром.

К удивлению Афанасия, офицеры много говорили о политике, вечерами, попивая глинтвейн и отмахиваясь от зверской мошкары, ругали начальников. Афанасию было не до этого. Получив в командование конную сотню, сам он пока не имел хорошей верховой лошади. Цены стали такими - без тысячи не подступайся. Деньги, конечно, нашлись бы, но прижимистый, бережливый Афонька много надеялся на богатую родню, на деда... И случай счастливо пред;ставился.

Станичный сбор утверждал решение поселения о создании базара - ежемесячно торговать скотом и лошадьми, и сам дед Илья Васильевич приехал в Вёшки. Думал обыденкой, но встретил Афанасия и остался.

Подпитав дедову гордость, сходил Афанасий с ним на сход, на обратной дороге долго и подробно рассказывал о трудностях формирования сотни. Дед, воспринимая все эти сложности, как личные, сопел, польщенный. Уже на пороге, снимая цепок с пробоя (хаты, уходя и уезжая, в станице сроду никто не запирал), спросил вроде случайно:

- Ты на праздники как?..

- Думал к дедам... к вам, то есть,- догадался Афонька.

- Утреню отстоим и поедем, - морщась в сумеречной затхлости давно не проветриваемой комнаты, решил дед.

Вечеряли, чем Бог послал, они во дворе. Разговор застрял на службе. Лишь раз дед, удостоверяясь, спросил:

- А с конем как?

-Да вот приглядываю...

Дед промолчал.

Засиделись за полночь. Короткий глубокий сон снял усталость. Заутреня освежила душу. Из полумрака душноватой церкви на залитый солнцем двор Афанасий вышел наполненный нечаянной радостью. Радость была чис;та и прохладна, как утро после дождя. Он не растерял ее до самого хутора.

На хуторе гуляли. Возле колодца под грушей вокруг серо-желтой россыпи цыплят толпились дети. Ельпидифор на корточках с невесомым комочком на ладони рассказывал:

- Всё вокруг и есть сказка. Курочка Ряба... яичко... это ж солнце. Яичко не простое, а золотое. Мышка бежала, хвостиком махнула – ночь, солнышко закатилось...

Говорил серьезно, как со взрослыми. Бисерная курица недоверчиво косилась на него, резко, как контуженная, дергая головой. Головастый, с разбойничьей ухваткой котяра Тахтомыш тайным недоброжелателем подглядывал за всеми из густой травы левады.

Бабка и Ольга Ивановна заметались, кроша ногами рассыпанный по полу сухой чебрец. Стала собираться родня. Во флигеле, куда после отъез;да беженцев Ельпидифор стащил часть своих книжек, не снявший фуражки Афанасий перелистывал от конца журнал «Коммунист» № 1. Остановился на редакционной - «Тезисы о текущем моменте»: «Введение трудовой повинности для квалифицированных специалистов и интеллигентов, организация потре;бительских коммун, ограничение потребления зажиточных классов и кон;фискация же излишнего имущества. Организация в деревне натиска бедней;ших крестьян на богатых, развитие крупного общественного сельского хо;зяйства и поддержка переходных к общественному хозяйству форм обра;ботки земли беднейшими крестьянами».

- Где это ты взял?- спросил через плечо появившегося на пороге Ельпидифора.

- Да все там же, в Вёшках. Вовка Паремский, телеграфист... Знаешь?

- Гляди, не загреми...- уронил полушутливо Афанасий и, подчеркнуто аккуратно положив брошюру, задержал на ней жесткий с прищуром взгляд.

Позвали обедать. Разноголосой веселой станицей и свои, и чужие сели на воздухе, за верандой.

- Что-то Герасима не вижу,- спросил Афанасий у ближайшего к нему Гриши.

- Гордится,- старуха Комарова, все слышавшая и знавшая, уже шептала Афоньке, брызнув в ушную раковину. - Придет, а ты его за родню не при;знаешь... Го-ордай!..

- Забирают Герасима. Мобилизация...

- Ну...

- Афанасий Ефремов, подставляй...

Афанасий, забывшись, тяпнул две рюмки, но заметил, что дед и Гриша не пьют, третью оставил нетронутой.

Старуха Комарова, придуряясь и бравируя этим, все цеплялась к нему

- Ох, орелик наш, ваше благородие! Молодой да славный, надо тебе ишо и жену добрую... А мы ить найдем!...- и оборачивалась к соседям, разевая в смехе беззубый рот.

От Ломакиных по ношеной косынке скошенного склона легко шла постройневшая, раньше времени разродившаяся мертвым ребенком Варвара. Издали низко, напоказ почтительно поклонилась.

- Что это за баба в желтом?- живо спросил Афанасий,

- Да Варька ж... Не признал?

- Чистотка... Работящая... да веселая… - плела расходившаяся Комариха. - Тебе б, Афоня, да такую жену…

- Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу, а женатый заботится о мирском, как угодить жене,- елейным голосом съязвил Ельпидифор, откидываясь от стола и облизывая ложку.

- Тихоса, ты б завел энту... давай,- постукал дед ладонью по сто;лу и победно оглядел собравшихся.

Пока Ельпидифор, не посмевший пере;чить деду, прокашливался, успел старик пожаловаться старшему внуку:

- Лукерьи нет. То-то голосок, серебро... Послал ее на портную уцица, а она замус, суцёнка...

Казаки в кружок сбирались,

Тихо грелись у костра,- завел Ельпидифор.

Пели долго и порывались плясать, но за верандой было тесно, и все пошли к флигелю. Отставший Афанасий, расправляя плечи и неловко усмеха;ясь, вспомнил:

- Ничего у Герасима баба, а?

- А. Она на одно дело годится...- Ельпидифор приобнял его, лаская
ладонью шершавое, колкое серебро погона, и увлек к танцующим.

Перед вечером дед, все время державший Афанасия под рукой, но заговаривавший с ним урывчато, наездами, вдруг пропал и внезапно из-за дальних катухов вывел прямо к расступившейся толпе подседланного гнедого коня.

- Ох и конь!

- Дарить будет.

- Чего?

- Внуку дарить, на службу…

- Это какому ж?

«От старый! Лучше б деньгами дал...»- подумал Афанасий, мельком ог;лядывая загудевшую, пьяненькую толпу: «Небось, под Тихошку готовили...». Но Ельпидифор спокойно усмехался, лицо ничего не выражало.

- Своего табуна…

- Ну, Афанасий, докажи там, на чем орехи растут.

- Это...вот...Афоня...— заволновался дед, передавая повод.

Конь пугливо вздернул белоноздрую со скособоченной узкой пролы;синой красивую голову. «Ну, цирк!..» Закинув повод, Афанасий неуловимым движением цепко сел в седло. Собираемый поводом конь загорячился, запереступал.

- Вырастил дед внука, слава тебе, Господи!- шамкнул кто-то из старух.

- Как гвоздь сидит...

Уехал Афанасий в ночь верхом. Родня с песнями проводила его за речку. Он взял левее, степью и долго еще слышал, как рассыпались по скрытому тьмой хутору говор и песни.

Ночь была прохладная, лунная, тихая. Луна - высокая, словно умопом;рачительное «си», перечеркнутое нотной линейкой тучки, почти не освещала степи и походила на созерцающий глаз.

Замешанное на радости чувство сменилось тревогой. Несколько раз накатывала мысль: «Куда еду? Может, на смерть?!», отчего он непроизвольно натягивал повод. Конь останавливался, и они оба, замерев, вслушивались в безграничную темь степи, дурманяще дышащей горьковатым, обласкавшим травы ветром.

В это время старая Комариха, перехватив колготившуюся по хозяйству Варвару – «Слухай сюда. И об тебе разговор был» - выкладывала ей подслушанное:

- Афонька хвалил. «То-то, гутарит, славная...», а Питифор - ни в
какую – «Она на одно дело годится. На энто самое...»

«Ужалил,- думала Варвара.- Не мог не ужалить...»

Тяжелая пустота гнула ей голову.

Глава 4.

Дождавшись лета, тихо жил затерянный на краю юрта хутор, косился на громыхающие вокруг страшные события, опять чего-то ждал. Время пришло - каждый день новости.

Еще до сформирования Вёшенского полка забирали с Решетовки каза;ков против слободы Солонки, вклинившейся меж округами, подпитываемой большевиками из Воронежа. 8-го утром Солонку взяли конной атакой, из лихости доведя дело до рукопашной. Потеряли командира Вёшенской сотни подхорунжего Мельникова, убитого насмерть, и двух казаков ранеными. Взяли сотню пленных.

Илью Мельникова, первую жертву гражданской войны из станичников, хоронили с почестями на родине, в Дударевке. На крышке гроба поверх на;кладного креста закрепили крест-накрест шашку и ножны, развернули транспарант: «Вечная память герою, павшему за честь и свободу донского каза;чества», стоял почетный караул из георгиевских кавалеров. Говорили, что поймали стрелявшего, но умирающий Мельников из последних сил сказал: «Не трогайте его - пусть живет, видимо, моя такая судьба».

С Троицы стали брать казаков в Дударевскую, Ермаковскую и Черновскую сотни нового станичного полка. Через полторы недели, проводив полк на позиции, взялось воинское начальство за молодежь.

В Новочеркасске из 18 и 19-го годов создавал Атаман новую «Молодую армию».

Собирались на скорую руку. Родители за головы хватались. По всем бы правилам ребятам на службу - в предбудущем году, а тут вынь да положь Атаману за месяц коня, седло и всю амуницию. Никиту Кислякова забрали.

Вслед за строевыми стали тихо прибирать старшие возраста. Хутора обезлюдели на глазах.

От Донца заходили на территорию округа непонятно кому подчиненные партизанские и карательные отряды. Не так карали, как пьянствовали. Окружное начальство их разоружало. На севере, под Филоново и сразу за хутором Щумилиным, шли бои. И только здесь, на хуторе, еще тлела, из пос;ледних сил цеплялась за утекающее время мирная, как перезревшая ягода сладкая, жизнь. Бескрайний день загнанной лошадью пил - не мог напиться, - впитывал в себя солнечный свет, распластан, беспределен... Отрывался, роняя с губ капли далеких зарниц, фиолетовые и синие узоры красили за;кат почти до полуночи.

Ельпидифор, числившийся по землемерному училищу, из всех своих сверстников остался в Чигонаках один. Жора, Петя и подросший Андрюша разбойничали по луке, по левадам, топча наносимый от Воронежа песок костяной твердости босыми грязными ногами. Без надежды на успех воевала с ними бабка:

- Егор! Петро! Куда?! Я щас возьму шалыжину!..

Осиротевший без казаков хутор суетливо, с надрывом втягивался в летние работы.

С утра поморосило, потом хмарило. После обеда развиднело. Сухо припекало солнце, но стоило ему укрыться за редкими - внатруску - облачками, и знобкий ветер рассыпал по голым ребячьим телам гусиную кожу. К вечеру ливануло. С уборкой решили повременить, и Ельпидифор на другой день ушел в Вёшки, где в окружном правлении писарями спасались от мобилизации молоденькие учителя. Дав несколько верст круга, направился опу;стевшим после покоса лугом.

Голубое и пепельное за пыльно-зелеными верхушками небо невесомо парило над чудным миром. Меловые горы прятались за изумрудной стеной леса и вдруг всплывали неожиданно близко, будто и не за Доном. Ровный прохладный поток студил стерню. Всё было тихо, свободно и по-домашнему. Даже выработанный четкий, «офицерский» шаг исчез, и шел Ельпидифор раз;меренно, чуть враскачку. Дойдя до Черной поляны, свернул бездорожно к блеснувшему за зеленым барашком кустов озеру.

Слева, у ключей рябили под ветром волны, а здесь, в тени царила полудрема. Белыми обрывками пятнили желто-зеленый, вспыхивающий под ред;кими лучами овал лилии. По упругим, сочным чашам их листьев ходила, переступала, не обращая внимания на подошедшего, дикая курочка. Дальше от берега в смолянистых прогалинах воды беззвучно мельтешили черно-желтые комочки утят. Где-то рядом замерла их мать. Невидимые из-за прибре;жной травы гулко чвакнулись в воду лягушки, и от противоположного бе;рега неслышно снялась пара молодых легких на крыло уток. Но курочка так же клевала, и утята, выдаваемые движением, так же медленно кружили по воде.

Не надеясь на Мостки, Ельпидифор решил выйти меж озер, лесом к ху;тору Пигаревскому, оттуда до Вёшек - рукой подать, и ступил в зыбкую от испарений, терпко пахнущую пеструю духоту. Мириады бабочек, белых, рыжих, черно-желтых взлетали из-под ног. Шмели с крошечных, залитых солнцем полянок кружили вокруг хороводы, углублялись вместе с ним в сырую тень. Что-то жужжащее и звенящее, не разобрав пути, тыкалось, как собака мокрым носом, ему в ладони. И он шел, непроизвольно и беззлобно вздра;гивая лицом и частями тела, отгоняя всполошившихся и любопытствующих меньших братьев.

В Вешках у окружных писарей, Ельпидифоровых ровесников, две темы: большевики и бабы. У вёшенца Ивана Солдатова сели в саду под вишней, обпивались чаем.

Коротко остриженный, мускулистый смешливый Солдатов заваривал, разливал. Второй из писарей, Акакий Каргин, мелкий и головатый, блестел мышиными круглыми глазками. Масленников, бывший партизан-алекееевец, а ныне — без определенных занятий, третьим прибился в компанию к Солдатову.

Объект обсуждения, новые бабы - не то беженки, не то шпионки - уже больше месяца, как приехали в станицу из-под Богучара, жили на квартире и ждали от;вета на какие-то запросы. Одна из них, Инночка, с хорошей талией и дивными бедрами, с желтыми, медового цвета глазами, открыто изнывала без «приличных молодых людей». Вторую, Татьяну Ивановну, высокую, с большими гла;зами, несколько нескладную (но в этом была своя прелесть), писаря из-за ее рассеянности окрестили «Сонной красавицей». С Татьяной Ивановной Ельпидифор никак не мог найти верного тона, о чем жалел, а в Инночке сразу определил зверскую сущность базарной торговки. Писаря же, наоборот, осаждали Инночку.

Солдатов, визгливо смеясь, рассказывал, как с Каргиным ходили к ней пить чай.

- Внесла... Сама в халатике... Повернулась, пошла... Там у нее...- и он разводил ладони, прикидывая на глаз ширину женского зада (Акакий молчал, сопел, маялся). - Гляжу, у Акакия аж кадык заиграл. Попили, он ей, значит, поет: «Ой, как ты хорошо чай завариваешь, а то нам Солдатов - в железном чайнике…» Я ему говорю: «Каргин, красивых женщин надо хвалить за ум, а не за то, как чай заваривают. И с кем ее сравнил?! С Солдатовым!..» Вчера он ее на лодке на косу гулять возил. Возвращается, спрашиваю: «Ну, как?» – «Никак,- говорит.- Я не знал, куда ее пристроить...»

- Чего там знать? Там до кустов - гранатой докинуть,- нервно вмешался партизан Масленников и, мечтательно улыбаясь, утер пот солдатским картузом.

Продурачившись с ними до вечерней прохлады, Ельпидифрр засобирал;ся домой. По дороге вспоминал, усмехался: «Весело и лихо, а в общем скучно, как и прежде». Вечерело. Полнел, наливался месяц. От степца нано;сило тончайший аромат степной фиалки. Неожиданно вспомнилась Машенька. «Это была сказка. Дивная безрезультатная и прекрасная, как... ее глаза на солнце», - подумал Ельпидифор и сам удавился сравнению. Сладкая, бод;рящая тревога сопровождала его до самого дома.

В хуторе сумерничали. У Беловых напуганная кем-то собачонка тявкала с подвывом. Во флигеле горел свет. Бабка в чем-то упрека;ла и чего-то не велела деду, и дед, сорвавшись, передразнил ее язвитель;но:

- Да Бозе спаси!..

Скудно прошелестели очередные праздники. «Петр и Павел - день убавил». Хуторские пропадали в поле. Тихо, пусто, солнце палит.

Как-то все никак не складывалось, не совпадало. Натомившиеся без казаков, безотказные («Ды давай, чаво уж там...») бабы давно, каза;лось, потеряли всякую прелесть и не вызывали интереса. Так и тянулись выедаемые нарождавшимся недовольством дни.

18 июля в станицу, вспугнув покой и тишину, нагрянул сам Донской Атаман Петр Краснов. Рачительный хозяин и лихой командир Краснов на;вел шороху в донской столице, в том числе и на базаре (донские атама;ны традиционно начинали все нововведения с разгона спекулянтов), и поехал по области, утверждая и отрешая местное начальство, пресекая в го;родах пьянство по «шато-кабакам», инспектируя гимназии, число коих при Краснове удвоилось, и строевые части.

Деда Илью Васильевича и других достойных стариков нарочными собрали встречать Атамана. Увязавшийся с дедом Ельпидифор впервые увидел Краснова.

Плотный, по-кавалерийски быстрый и вместе с тем величественный генерал тепло поздоровался со встречавшими его стариками. Держался по-родственному, сам раньше числился казаком Вёшенской станицы. Проти;рая очки, прищурился на молодцов гарнизонной сотни. Казенным огнем го;рела на солнце чищенная амуниция. Начались приветствия. Краснов опу;стил затаенно-ненавистный, как показалось удивленному Ельпидифору, взгляд и выдержал до конца все выступления местных сладкопевцев. Тем;нели, набухая потом, рубахи. Носатый Алферов, тараща сдавленные к носу глаза, повел Атамана в правление.

Тщательно проверив все, Краснов отметил прекрасную работу полковника Алферова, генерального штаба полковника Савватеева и хорунжего Дудакова по организации Северного фронта и тем же днем уехал в Ново;черкасск подтягивать тылы.

Кучками, переговариваясь, пошел с площади народ.

Деду Илье Васильевичу Краснов понравился;

- Не любит брехливых. И правильно. «Цепи пали...» - передразнил он кого-то из выступавших.- Нет. Мне б доверили, я б не так сказал. «Знаете, сказал бы,- чего?..»

Закрутившись со станичными делами, уезжал он в сумерках. На обоих краях станицы и в центре орали песни: приезд Атамана совпал с отправ;кой новой партии служивых - маршевого пополнения. Да и местное началь;ство, запуганное Красновым, расслабило затекшие от напряжения спины и... понеслась!

Потемкам, проводив, наконец, деда, Ельпидифор отправился к Солдатову. Того не оказалось дома. Хозяйка выжидающе улыбалась:

- Он у Дмитрия Павловича. С Кобызевки... Знаете?

Ельпидифор поблагодарил.

В тот вечер все «общество» собралось у Дмитрия Кружилина, стоявшего на квартире прямо над яром у Дона. Тянулись бесконечные разгово;ры. Писаря пили на вольном воздухе чай, пересмеивались. Подмигнув, Кружилин указал подошедшему Ельпидифору взглядом на Акакия Каргина. Акакий в разговоре участия не принимал, перевешиваясь через плетень с теат;ральным биноклем у глаз, он вглядывался сквозь тьму в берег Дона, где кромсали ночное зеркало веера и частоколы примкнутых и брошенных просто так лодок.

- Акакий! Ты глади, не обтрухай мне…

Ельпидифору простым глазом было видно, как в одной плоскодонке возились двое, белели голые колени. Отражаясь от тихой воды, долетало надсадное сопение.

- Вот так! А ты Инночку возил-возил...

Снизу, от островка, по-слепому щупая костылем песок, брела согбенная старуха. Останавливалась. Прислушивалась.

- Ето не моя здесь е...ся?..

В лодке замерли, потом - торопливо и с наигранной угрозой:

- Иди, иди, бабка! Это не твоя. Это совсем чужая женьшына.

Акакий заерзал, сотрясаясь от беззвучного смеха.

Еще одна тень метнулась по-над Доном.

- Семен! Ты иде? На построение. Рысею...

- Ах, твою ж!..

Семен, блеснув голым задом, подпрыгивал в спешке, поддергивая штаны. Звякала амуниция. Глухой топот. Уже рядом, из-за плетня со смешком сквозь тяжкий дых:

- Чего ж ты прямо на берегу? Подвел девку... Эх ты, Сёма!..

И в ответ – доверительно:

- Веришь? Боялся - перевернемся...

Осмелевшая бабка боком-боком подкралась к лодке, по-куриному кособоча шею, заглядывала на дно. В темноте не разобрать.

- Мотькя, ты?..

Не дождавшись ответа, отступила в нерешительности.

Из лодки через время, прикрываясь, вылезла какая-то фигура, чуть не на ракушках отползла в сторону и вдруг кинулась бежать...

* * *

Костя и Вася Борщовы ушли с Вёшенским полком освобождать границы области.

Война разгорелась нешуточная. Красные уцепились за железную дорогу Грязи - Царицын, разрезавшую надвое два округа, и перекачивали по ней с юга хлеб, отгоняя от полотна осами кружившие местные казачьи отряды. По;дошедшие из России войска получили приказ оттеснить казаков за Дон и Хопер.

Донское командование стягивало силы для встречного удара. На помощь Хоперской дивизии Гаврилова спешили верхне-донские части. Низовые хоперские станицы встречали казаков хлебом-солью, колокольным звоном. Клир кропил спешенные ряды. Донской гимн, походные марши... «Станица пре;длагает своим спасителям даровой фураж и хлеб на все время постоя...»

Перебредя ниже Усть-Бузулукской у хутора Титова Хопер, полк двинулся на Бузулук, к расплывшемуся, неясному Хоперскому фронту.

Солнце жгло спины немилосердно, на самое небо невозможно оглянуться. Чуть командиры скрытно ставили сотни на отдых, и сразу в затишке, наполнившимся едучим запахом пота, трав и горячей земли, начинали нудиться, хлестать и бить копытами кони. Струйки ветра просачивались, петляли, к ним принюхивались, как к незнакомому, волнующему аромату. «По ко;ням! ...Марш!..» Движение создавало видимость прохлады.

В 1-й сотне все были свои: вахмистр Попов Тихон, сосед ермаковских Борщовых, крестовый кавалер (провожая сотню, наказывали ему деды: «Ты, Ти;хон Пахомыч, за молодыми доглядай...»), Иван Ушаков с центра Ермаковки, Борщовы ребята - Вася и Костя, Турилин Захар, матери их, Меланьи Артемовны, племянник, Пантелея Артемыча сын, Зубков Прокофий, бывший ермаковский батрак, и другие Борщовы, Афонины, Обуховы, Ломакины, Ермаковы - решетовские многочисленные казаки.

В степи работали. Замотанные до глаз в белое бабы из-под руки глядели на запыленные, раскаленные сотни. Кое-где Вася, приметил составленные костром винтовки с выростками караульными. Двоюродный, брат, тоже Василий и тоже Борщов, сын Семена Емельяновича, заерзал в седле:

-Мы все побросали, их спасаем, а они вон...убирают… Наших годов, между прочим. А?

Костя вполголоса ругнулся и покосился на объезжавшего ряды сотенного вахмистра, Попова Тихона.

- Давай, давай... Помалкивай,- пригрозил вахмистр, угрожающе задрав подбородок.

Три полнокровные конные сотни далеко оторвались от пехоты. Где свои, где противник - неизвестно. На всякий случай выслали разведку, прикрылись боевыми охранениями. Одно под командой урядника Мельникова нащупало мелкий, дворов в пять, хуторок над лукой по гребню яра. Особняком белел громадный с низами, мысленно названный «панским» дом. Северьян Мельников, почесав черенком ногайки бровь, приказал:

- Борщов, погляди на низу. А мы тут разузнаем.

Придерживая кобылу, Вася стал спускаться по тропке меж веретьями базов под пойменные ольхи, оглядывался. Казаки с урядником тихо плыли над бесцве;тным от времени дощатым забором.

Спустился. Благостная прохлада, покой, робкий стрекот кузнечика в тенистой траве, зеленая лужайка ряски с прочернью воды. Из влажно-тенистой зелени какая-то птица насмешливо успокаивала: «Какие красные? Кто их видел?». Вася, остывая, закрыл глаза и, проветривая легкие, несколько раз до глубокого стона вдохнул терпкий запах, как холодного взвару напился. Слева, из зарослей под плетнем настороженно торчала утиная голова. Поняв, Вася саженей за десять придержал кобылу, пропуская заторопивший;ся разновозрастный, «сводный» выводок. Через кусты видно было, как пос;реди озерца на коряге часовым замер красноносый, белоголовый селезень.

Сверху голоса, женский смех. Голос Мельникова:

- Ну, счастливо!.. За мной!

Купаясь в минуте блаженства, Вася поехал низом вдоль дворов. Слева, с некошеных, обласканных солнцем полянок сладко наносило медом.

Остался сзади уютный хуторок, восторженный взгляд казачонка напоследок, глаза светлые: не разобрать, где белок, где радужка. Поотстав, на;перерез Васе съезжала с полугоры команда. Кобыла, наддав, взяла сухой, сыпучий взгорок, и райским уголком открылась взору сомлевшая под солнцем низина. Седые тополя спали средь бела дня, размеренным дыханием ше;лестели листья. На опушенной вербами дороге гулял ветер, ласкал, причесывал по обочинам сухую до звона траву. А дальше зеркально отражал небо разморенный зноем, застывший в дреме Бузулук.

- Ну, идей-то здесь,- удовлетворенно сказал урядник.

- Чего?

- Ды красные... или фронт...

- Слышь, Северьян... господин урядник! Вон скачет, махает нам...

Подскакавший весь в грязных потеках пота казак бросил коротко:

- Красные... Вертайтесь...

Полк во взводных колоннах остывал в ольховой роще.

- Где ж красные?

- Вон за лугом хутор. Вроде там...

Помня горький опыт германской войны, широко применяли спешивание. Передав лошадей коноводам, первая сотня растянулась и пошла цепью по скошенному в островках тополей лугу. Сотенный, есаул Кудинов, протирал окуляры бинокля, что-то указывал взводным, те, придерживая шашки, рысцой пустились за цепью.

- Ложись!

Легли. Вася Борщов, пригибаясь, перебежал шагов пять и укрылся в некошеной траве под троицей обнявшихся ветвями тополей.

Маялись, качались в синем небе верхушки, а здесь - тишь, безветрие.

Полосатый шмель пересчитывал гнувшиеся под его тяжестью бледные цветы фиалки. Выше на голых былках сгустками крови покачивались незнакомые бордовые соцветия. Мочаля в зубах травинку, сорвал Вася и вертел в пальцах голубой султан;чик вероники.

Над лугом низко кружил подорлик. Судорожно плескал пятипалыми на ко;нцах крыльями, планировал низко - с коня пикой достанешь - и круто сваливал, блеснув на мгновение выгоревшим на спине бурым пером.

- Не за нами? Не глаза клевать?- забеспокоился кто-то в цепи.

- Да тебе только и выклевать.

- Через чего это? - с обидой.

- Через того. Просил: дай закурить...

- Свой, надо иметь.

- Мышей выглядает,- пояснил о коршуне Костя и примерился. -А если
в лёт?

- Патроны береги.

Тревога оказалась ложной: за красных приняли какую-то местную дру;жину. Расхватав лошадей, топча по обочинам синий цикорий, сотни сошли в растянувшийся низиной хутор.

С огородов шли бабы, звенели тяпками по сухой жесткой траве, улыбались, заглядывались на казаков. На площади под навесом в теньке полудневали деды из дружины - виновники тревоги. О войне рассуждали, как о страде уборочной. Восседающий во главе седобородый с паузами для значимости обещал:

- К Ильин-дню управимся.

- Ды должны...

- Ну... вы управитесь, и мы управимся. И домой...

- А там как запьем!- с ухмылкой подсказал Костя, на лету подслушав чужой разговор. Ответом его не удостоили.

- Хитрые хоперцы. Ишь, черти,- засмеялся Прокофий Зубков, бывший ра;ботник Малашиного свекра (всю Решетовку судьба в одну сотню свела). - Молодые на полях тягают, а этих спасителей, чтоб над душой не стояли – воевать.

Сотни стали по дворам. Разгоревшиеся казаки, постучав, заходили в прохладные, темные хаты, сразу ощущали, как вспотели, как зудят ноги, руки, все тело, как стянуло лицо. Хозяева щедро поили их водой. Кому и пообедать перепало.

У хуторского атамана на базу, запруженного бричками пулеметной команды,- шумно и людно. Обвешанный крестами Павло Кудинов, не взирая на пекло, развивает идеи донской автономии. Вахмистры, взводные урядники и заслуженные казаки-кавалеры слушают - в рот заглядывают.

- Как при Булавине надо... Русских чтоб и духу на Дону не было,- гремит Кудинов и обещающе щурится.- А потом и наших, какие поокопались.

20-го, в день выступления полка, комендантское управление расформировали, все имущество, помощника и делопроизводителя отправили в Вёшенский полк, а хорунжего Кудинова кинули в коменданты при Вёшенском военном отделе, но отдел в тот же день упразднили, после чего Павел Назаро;вич объявился на должности начальника полковой пулеметной команды.

Простых, доходчивых слов мало, и хорунжий достает сердца казаков стихами собственного сочинения:

За землю царскую рабов

На плаху гнали казаков,

Подарки щедрые гребли

И городки казачьи жгли.

Работать землю не велеть,

А только порох царский есть

Ловить зверей и рыбу в море

И так далее, в таком же роде.

Костя с хуторскими ребятами скептически перемигивается.

В доме атамана над картой - офицеры. Сам хозяин протер клеенку, жмется в углу. Войсковой старшина Агафонов наседает на командира дружины:

- А кто знает?

- Да никто сейчас ничего не знает. Уборка... И наши убирают, и красные.

- Ну, вы - ловкачи!

Вася Борщев, попивая в палисаднике холодное - из погреба - моло;ко (хозяйка, вдовая нестарая казачка, суетилась, поглядывала на красиво;го парня), видел через плетень, как - кабы-дык, кабы-дык, кабы-дык, - звонко выбивая из земли пыль, на неостывшем караковом от пота коне проскакал во главе поднятой правобережной сотни старый знакомец, Афонька Стефанов. Не иначе, как красных открывать. Кружилась и долго успокаивалась в проулке белесая пыль.

* * *

Афанасий входил во вкус боевой жизни. Временами ему даже казалось, что мучившие его весной и в начале лета настроения были простой ску;кой по ясной и четкой строевой службе. Он сам смеялся над этими мыслями. Потом, уже за Хопром, ему и другим офицерам показали в сарае убитого чеха в темном мундире с нагрудными карманами, и Афанасий вдруг вспом;нил 14-й год, свой патриотизм... Стало больно и сладко, и забвение было в службе.

На красных наткнулись неожиданно. Взлетев на второй от хутора бугор и собираясь только выслать вперед разъезды, Афанасий остановил сотню и взялся за бинокль. В двоящемся овале пополз нереальный плоский край луга. Неприметное дрожанье рук размывало детали. Едва не проскочил взглядом заросли краснотала, задержал руку, чуть двинул назад. Невидимой по траве тропкой на чистое выезжали всадники: ладные в сед;лах кавалеристы, подобранные в масть рыжие кони, у крайнего из конных, неуловимо франтоватого, ремешок фуражки - на подбородке, под нижней губой. Передний глянул прямо в лицо Афанасию. Неслышная команда, конные резко крутнули в ложбинку, и на солнце масляно блеснуло крыло нового драгунского седла.

Румянея, как всегда бывало в минуты опасности, Афанасий понял, что перед ним не разношерстный сброд, а регулярная часть, остаток какого-то полка старой армии. Еще с секунду наблюдал, как, уве;ренно подрагивая на рыси, скрывались, будто под землю уходили, враги, слизнул пот с края зашершавевшей верхней губы, вспомнил: «Не побрился». Луг превратился в поле боя.

-Афонин, видишь красных?

Тот коротко, сглотнув:

- Вижу.

На узкий с разграфленным верхом лист полевой книжки легли разорванные, с причудливыми соединенными буквами строки. Вырвал донесение:

- Бирюлин, в штаб полка, наметом!

Зашевелились, подбираясь в седлах, казаки.

- Первый взвод!..

Волчьим куцым скоком пошли, рассыпаясь по полю. Запел ветер в пи;ках. Отставший по уставу Афанасий видел, как пролазы-базковцы гончаками закружили по красноталу, взметнув песок, скрылись за бугром.

Красные уходили, не принимая боя. Остаток дня и вечер Афанасий пре;следовал их в охотничьем азарте, с разгоревшимся восторгом наблюдал, как разбитая повзводно сотня, послушно повинуясь его приказам, щупальцами разъездов пронизывала местность, будто гигантским бреднем прочесывала яры и буераки, шла нагоном.

Умело уклонявшихся красных увидели лишь раз - на холме с той сторо;ны растянувшегося в нитку по дну ложбины хуторка. Секунда, другая - и скрылись... Перемахнув вслед за казаками единственную улочку хутора, Афанасий запоздало подумал: «Ах, черт! Могли на засаду напороться. Да ладно уж...»

Через пару верст, вылетев из леска на чистое, натолкнулись на пулеметный огонь и счастливо без потерь отскочили. Отослав еще одно донесение, Афанасий спешил и положил сотню в цепь. До темноты перестреливались с заставами красных. Задание было выполнено - с противником во;шли в соприкосновение.

Ночевали в том же растянутом по ложбине хуторке. На насмешливый вопрос командира 2-й сотни Ильи Сафонова: «Где ж красный разъезд?» Афанасий отшутился:

- Мы их напугали и прогнали.

Потом на веранде в темноте пили из железных с запахом полыни кружек жгуче-сладкий густой кофе, по-особому сваренный есаулом Кудиновым. Ночью Афанасий долго не мог заснуть, горело и чесалось натертое за день тело, будто после кофе кто-то содрал с кожи тонкую защитную пленочку. Уснул он на рассвете. Проснулся оттого, что к нему привязались две злые, как цепные собаки, мухи.

Глава 5.

Верхне-донским полкам в Хоперском и Устъ-Медведицком округах про;тивостояли крупные, но разрозненные силы красных. Против левого фланга держали фронт воронежские полки, детища хилые губернского совдепа, плохо обмундированные и часто митингующие, как и все местные формирования. Правее товарищ Сиверс вечно формировал и переформировывал свою бригаду, слабо организованную и скверно материально обеспеченную, с массой малолетков и слабой дисциплиной. Костяком красных войск на Хопре была дивизия грузина Киквидзе из бывших украинских отрядов. Дивизия имела штатные полки с преобладанием малороссов, хороший чехословацкий полк и небольшой кадр старой кавалерии.

Усть-Медведицкий округ перерезали поперек отряды войскового старшины Миронова, прекрасного организатора, одно имя которого вызывало приступ ярости у донской верхушки. С началом восстаний Миронов заметался по округу, плакал, грозил, уговаривал – «за вашу же землю будут платить помещикам вашими же деньгами» - и создал довольно многочисленную воинскую часть с костяком из местных иногородних, вечно колеблющуюся, митингующую, оглядывающуюся то на большевиков, то на Краснова, с кучкой доброхотов, ла;сково напевающих казачьей половине о казачьем братстве. Белые мироновцев ненавидели, коммунисты им не особо доверяли, подчеркивая «анархо-авантюристический характер» их отрядов и родство, кумовство и сватовство, царящие среди командного состава.

В начале июня Киквидзе здорово нажал на хоперцев, занял Урюпинскую. Но бравый интендант Гаврилов, верховодивший в то время на Хопре, поднял всех, кого можно и нельзя, и по дедовскому обычаю замотал врага беспрестанными налетами. Устилая родной край телами, ходили хоперцы в конном строю на пулеметы и батареи. В одном только бою, отдавая Урюпинскую, отразили две красные батареи семнадцать конных атак. И не выдержали большевики, побежали. Если б казаки надумали тогда перейти границу, то в распространившейся панике они без затруднений взяли бы и Балашов и Борисоглебск.

Нежелание казаков переступать рубеж дало красным возможность реорганизоваться и повторный ударом занять железную дорогу на всем протяжении.

С неделю простоял Вёшенский полк напротив красных без боев и без потерь. Нереализованный охотничий азарт погони за красным разъездом всё ещё подпитывал Афанасия. С подмывающим желанием боевой развязки выводил он сотню на дежурство. Но лишь изредка перестукивались из пулем;етов заставы, ползали невидимые глазу разведчики. И казаки-хоперцы и красные из местных, покинув ряды войск, пропадали на полях.

На Петровку из Арженовской, из штаба Саватеева, пришел приказ: три сотни Краснокутского и три сотни Вёшенского полка посылались в набег на станцию Филоново. Специально прибывший офицер, хорунжий Матушкин, однажды уже ловимый и неудачно расстрелянный красными, должен был вывести шестисотенный отряд прямо к станции, минуя посты и заставы.

1-го с утра сотням поставили боевую задачу. День за сборами пролетел незаметно.

Перед вечером ожидание особо томительно. Притихли, затаились отведенные взводам на постой дворы. Через две усадьбы слышно было, как женски-звонким голосом кричал по телефону артиллерийский офицер:

-У меня лошади на походе, им в день по пуду сена положено... А? На голову…

За раскрытыми окнами - сквозняку никакого, только мух напустили - просвещал на затененной завалинке вёшенских офицеров хорунжий Матушкин:

- По ту сторону железной дороги Миронов мобилизовал казачество. Хоперцы ненадежны. Бегут. Больше двух сотен сбежало. Опасно, что у красных кадр - казачьи части. И этот кадр, возможно...

За стенкой Кудинов Николай, самый старый из офицеров в полку, гудел войсковому старшие Агафонову:

-Первый бой, и сразу - налет. Не сработались. Краснокутские... вон, целую компаний под Морозовской, попритерлись...

Взятый под штаб просторный курень теснит стенами, давит потолком. В боковушке взводный соседней сотни изводит душу сом;нениями:

- А если не собьем?

- Если не собьем, то нам тыл не загорожен...

-У них кавалерия, братцы мои...- в голосе и уважение и опаска - Посекут, если побегём.

- Да то! Не сразу,- с ленцой отвечает вахмистр Попов.

- Пулеметные команды надо брать. Для прикрытия.

Пошатавшись бесцельно по скрипучим половицам, начав и недосмотрев накопившиеся за день бумаги по сотне, Афанасий прикрыл за собой дверь в хозяй;скую спальню, разулся, лег вздремнуть, и сквозь сон вызванивал ему голо;сок лопоухого, тщедушного Матушкина:

- В Добринской бронеавтомобиль... засел в канаве... деды, женщины, дети бро;сились отбивать... скосили из пулемета...

Афанасий, кособочась, клал голову ухом на бугор плечевых мышц, но голос проникал, напоминая, как живыми движутся на загорелом лице хорунжего белые усы и брови.

Наконец догадался сунуть голову под подушку.

Краткий миг беспамятства оказался двумя часами. Вахмистр побараба;нил пальцем по притолоке и доложил, что в 1-й сотне седлают.

Афанасий спустил босые ступни, очнувшись, пнул подошедшего погладиться болохастого кота, морщась, обирал с волосатых ног и брезгливо рас;тирал меж пальцами черную прыгучую зернь.

Выступили задолго до полуночи. Небо на западе еще сохраняло нежный фиолетовый оттенок, а мелкие, будто иголкой, выколотые звезды лишь окро;пили свод. Недвижные верхушки леса траурно окаймляли глубокую синеву. Тьма сгущалась.

Упругий шаг коней, топча чувство реальности, вынес безмолвные сотни на бугры, на уровень красноватого, катящегося за горизонт лунного огрызка. Тонула внизу черная бахрома дерев, дохнуло свежестью, под неумолчный стрекот кузнечиков всадники, казалось, плыли в бисере созвездий на страшной до звона в ушах высоте. Неясный гул копыт, в рядах ни звука.

В три часа ночи вышли к станции. Светало. Дальние верхушки еще чернели на пепельно-розовом небе, но вблизи можно было различить зелень. Таким светом залит был мир во время солнечного затмения в начале Германской войны. Краткая, полная грусти и узнавания мысль об этом на долю секунды задержалась в мозгу Афанасия, но выскользнула навсегда, и он, стра;дальчески морщась, подумал: «Что это я вспомнил сейчас? Так хорошо было».

Из задних рядов показались и проехали, переговариваясь, Агафонов и Ушаков, командир Краснокутского полка. За ними - толпа офицеров и вестовых. Невнятный говор. Смотрят в бинокли.

И вдруг пронзительный разбойничий свист бросил полохнувшихся, теря;ющих рассудок от страха и возбуждения коней в галоп на видневшуюся не;вдалеке станцию...

Налетели... Смешались... Носились меж домами и вагонами... Крик, свист, стрельба...

Красные оправились быстро. Рабоче-крестьянский полк, костяк дивизии Киквидзе, с боями прошедший всю Украину, и здесь отбивался до последнего. Бой разгорелся нешуточный. Загнав бронеплощадку на поворотный круг, красные били на картечь во все стороны, огнем отбрасывая наседавших казаков.

Наконец, откуда-то выполз и, по-черепашьи переваливаясь, покатил, зака;чался по полю бронированный автомобиль. Треск и рычание мотора слива;лись с пулеметной трескотней.

С шашкой против техники не попрешь. Оставляя после себя страшный след смерти и разрушения, сотни хлынули со станции. Не преследуемые из-за отсутствия у красных под рукой кавалерии, здесь же в леске непода;леку стали считать потери. Наповал сразило проводника, хорунжего Мату;шкина. Стонал и раскачивался в седле от боли Павло Кудинов - пуля «дум-дум» раздробила ему левую кисть. Ранило командира 1-й сотни Кудинова Николая. О казаках и говорить нечего. Подобрали, чтоб отвезти домой, те;ло молоденького Мишки Ермакова...

На красных налет особого впечатления не произвел. На другой день донской нарком Трифонов сообщал в центр, что сил много и можно бы победить в две недели, если б было руководство.

Разъяренный Киквидзе даванул и с боем забрал станицу Старо-Анненскую. В соседнем Усть-Медведицком округе Миронов маневром вдруг вышел к самой окружной станице, вызвал страшную давку беглецов на мосту, по;тери утопшими и панику до самого Новочеркасска...

Краткосрочные курсы юнкерских школ учили многому, но не граждан;ской войне. Учиться приходилось наново. Нутром почуяв преимущество кон;ницы на ровной, слабо насыщенной войсками местности, казаки стали чаще и активнее действовать в конном строю. Молодые офицеры, волею судеб во;знесенные в сотенные и даже полковые командиры, теорию военного искус;ства знали слабо, но с детских лет запомнили рассказы стариков о дре;вней казачьей тактике. И закружился на Хопре хоровод «вентерей», засад, заманиваний... Из Верхне-Донского округа спешили к фронту припоздавшие каргинцы, боковцы. От станции Чир - Фицхелауров с шестью низовыми и до;нецкими полками. В середине июля верхне-донские и хоперские полки под командой Ситникова в пятидневном встречном бою у Дурновской и Тишанской опрокинули и погнали войска Киквидзе и завшивевшие полки Сиверса. Растрясло, развеяло по чисту полю Орловский батальон. Правее, разме;тав мироновцев, прорвались к железной дороге низовые части. Под печенеж;ский посвист донской конницы фронт стремительно покатился к границам, Арьергард из чехов и мадьяр не мог сдержать натиска. После крепкого сна одного из воронежских полков сдали большевики Бударино, а вскоре и ста;нцию Филоново. Редкие пленные называли диковинные части: 1-й революци;онный пролетарский полк, 3-й интернациональный отдельный батальон, 4-й отдельный спартаковский батальон, Морской батальон, 1-й Купянский бое;вой отряд…

Афанасий все это время плыл по стремнине военного счастья в не;мом восхищении от гибкости, дерзости и отваги в боевой работе. Когда гнедой с пролысиной конь привычно выносил его перед развернутой лавой со;тни, чувствовал казак себя, как на крыльях, и в восторге пело сердце его. «Со-отня-а!»

На бугре набекрень шапка краснотала. Степь ископыченная прикрылась пыльной кисеей. Марево – «полдень бегает». И сквозь колкий жар полудня, отраженный зеркальной белизной полыни, ухмыляется восставшая из гроба седая старина.

* * *

Под мясистыми, шершаво-сочными листьями подсолнуха тонкие, не от мира сего, голубели стебли мака. Бабочками трепетали алые лепестки, в зияющей, чернеющей крестом чашечке копошился, стонал мохнатый шмель, и весь цветок, как грешащая монахиня, вздрагивал под его напором.

Уходило, цеплялось за жизнь лето, и, словно чувствуя, цеплялся за него Елъпидифор. Слонялся по двору, не в силах взяться за что-либо. В полдень жара загоняла в дом. Он ложился в полумраке. В щели меж ставень пробивался яркий свет, и особенно остро чувствовалось, что утекает время. Небо, блеклое от жары днем, до боли синее ночью. Ущербный месяц взлетая, сокращался, сжимался в комок, выше... меньше... резче... вот-вот исчезнет… Самые злые и муторные мысли приходят Елипидифору после трех ночи…

Скучая, сказал как-то в Вешках за чаем Акакию:

- Ну, как там у тебя с Инночкой? А то подумал я как-то и решил пистон ей поставить.

Акакий от Инночки немедленно отрекся. Солдатов - вроде я дело не его - отмолчался, но потом наедине отсоветовал. Уклоняясь взглядом, изощренно хаял Инночку:

- Такая тварь, коварная... злая... И Аккакий все равно обидится.

На прощание вдруг предложил выпить водки. Ельпидифор ее терпеть

не мог, но почему-то согласился. В том же саду на колышущейся пятнистой тени, играющей блеклыми красками клеенке Солдатов долго расста;влял приборы, готовил закуску. В извлеченной из погреба фигурной бутыл;ке с этикеткой оказался самогон.

Расстались тоскливо. «Он действовал из лучших побуждений, хотя, в сущности, он большая скотина»,- думал Ельпидифор, возвращаясь к себе. Серый обруч сдавливал голову, мягко, но неотступно давил на брови, на глаза. Всё реже просачивались мысли: «Дни летят... Хозяйство над душой...»

С верхнего края, с «Кавказа», вразброд прошла партия конных, блестели запотевшие на походе чищенные бока, мелькнули знакомые лица - антиповские, ермаковские... Особняком на рослом светло-рыжем коне прочесал Ефим Борщов. Отстав саженей на полтораста, пылили подводы с родней, с харчами. Вешенская соседка проволокла ноги с огорода, задрав нос из-под козырьком надвинутого платка, оглядела бесконечно едущую мимо двора гал;дящую, поющую вереницу:

- Подбирают казачков... То-то матерям горе...- и, сморкаясь, поплелась во флигель.

Ее постоялец (Ельпидифор знал, что он числится по артиллерийскому складу) с перевернутым лицом и неуправляемым со сна голосом громко, как глухому, рассказывал кому-то:

-Один'цатый год забирают. В Казанку... Верхне-Донской полк...

И кто-то невидимый пьяно гудел с веранды:

- Ничего - слава тебе, Господи - непонятно. Этих забирают, энтих
су... сулятся... пустить…

На одном из возов Ельпидифор разглядел постаревшего Василия Емельяновича, Артемовну, Малашу и еще какую-то бабу с дитем - девочкой лет пяти. Провожая Малашу взглядом, подумал: «Федота, наверное, забрали» и, глядя вслед не заметившим его Борщовым, не столько думал, сколько чувство;вал, сколь невозвратна потеря... а как бы удачно... жить да жить... Похо;жее на мечту представление, что эта чужая, красивая и строгая молодая баба - самый близкий и понимающий и болеющий его болями человек, на минуту сладкой болью развлекло его и угасло вместе с утонувшими в желтой пыли возами.

* * *

К августу, выбив большевиков с территории области, Вёшенский и Еланский полки стали в слободе Николаевка, на самом севере Хоперекого округа. Ждали мира. А некоторые разохотились: «Побьем красных, возьмемся за немцев». Разведка доносила, что красные грозились: «Это ненадолго. Вот соберемся, займем фронт и опять пойдем выбивать всех казаков, чтоб не было даже звания казачьего». Казаки посмеивались:

- Вспомнила баба, как девкой была.

На Успенье в Новочеркасске должны были собрать Большой Войсковой Крут. В полках шли выборы делегатов. Заспорили казаки, заволновались. В горячке к месту и не к месту вставляли подзабытые с зимы митинговые слова. Командир полка, войсковой старшина Агафонов, долгое время служивший в Казанке обучающим офицером и знавший эту братию с молодых ногтей, спросил, чувствуя смутное беспокойство:

- Какая ж программа?

Член комиссии, вахмистр Попов Тихон, оскалился в наглой улыбке:

- Программа одна - домой...

На собрании в 3-й сотне вылез хуторянин Афанасия Колька Суковатов:

- Я надысь в штабе был, там на стенке - флажки. Так вот, нам надо, чтоб они унтуды вверх не дюже… и обратно вниз не до дюжева… - Суковатов неловко тыкал поставленным торчком большим пальцем вверх и вниз, потел от напряжения. Сотня, рассевшаяся под закатным солнышком на дворовом полынке, сосредоточенно курила.

Афанасий, составляя протокол, сначала мучился, выискивая в бессмысленной вязи слов - чего ж хотят? Потом, ухмыляясь, стал строчить дослов;но.

Делегатом после всех собраний выдвинули писаря Благородова. Парень грамотный, на брехни не поддастся. Опять же - не офицер.

На третий день Афанасия вызвали из сотни в штаб полка.

Солнце перевалило за полдень. Тяжелая предгрозовая жара, казалось, сковала все вокруг в немом оцепенении. Клейко-сыро подмышками, душно... Вестовой, громковский казак, утирая краем рукава виски и под козырьком, указал на выползавшую из-за дубравы седую тучу:

- Заходит. Кабы не захватил нас,- и, забывшись, бормотнул свое.- Как там наши? Управятся?

По глухо гудевшему, спекшемуся чернозему прижали коней. На развилке у крайнего к слободе хутора догнали колонну пленных. Замызганные, в грязных потеках пота, распоясанные люди бездумно, свесив головы, брели, растянувшись саженей на сто. Неприятно резанули глаза лампасы на одном из них. Редкие конвойные кучковались в хвосте. Один, изнывающий от духоты, в расстегнутой белой рубахе, поджав и положив одну ногу поперек седла, поигрывал карабином:

- В голову... на десятку... Только ты точно указывай, чтоб потом не говорил…

- Отвяжись, денег нет...

Невольно сторонясь колонны, как заразного места, Афанасий чуть не вскачь обошел ее и крикнул ехавшему в голове седоватому уряднику:

*; Гляди, чтоб всех доставил!

*; Слухаюсь,- вяло ответил тот и, кособочась в седле, оглянулся на своих.

Первые выстрелы донеслись в виду Николаевки. У крайнего двора Афанасия встретил знакомый вахмистр с двумя ка;заками.

*; Что там за стрельба, господин сотник?

*; Еланский полк. Пленных гонят...- сказал Афанасий, досадливо оглядываясь назад на разом помрачневшую под наплывавшей тучей степь,

*; Не наши? - заколебался вахмистр. Ему не хотелось скакать черт-те
куда, под грозу, и, поворачивая коня за Афанасием, он бубнил, перед кем-то оправдываясь. - Ну, хучь не наши. А то – «Это не вёшенцы, - скажут, - а прочер;ти…»

Конь, чувствуя нерешительность всадника, заплясал, пошел боком, и вахмистр, сердито хлестнув его плетью, вскачь обогнал Афанасия.

В штабе, в прохладной хате, уже сидели двое сотенных и несколько взводных.

*; Сотник Стефанов?- полковой адъютант, хорунжий Митченков, недоучив;шийся юрист, официально, как чужому, рубленным движением подал ему тонкий конверт.

*; Так точно...- и, глянув на почерк, заволновавшийся Афанасий торопливо спрятал белый лепесток в планшетку.

Он был последним, кого ждали.

-Чего собрали-то?- в лоб спросил командир Вёшенской батареи есаул Дударев.

Тут на потемневшем, обрызганном первыми каплями дворе что-то мигнуло, и сразу же вверху над домом шрапнельным разрывом долбанул раскат грома, картечинами грохнули по крыше, стеклу и подоконнику градины. Сходство было столь разительным, что кто-то из офицеров даже отшатнулся и выдохнул невольно:

- Ах, черт!..

Несколько секунд молчали, вслушиваясь в неумолчную дробь. Митченков тасующий бумаги, кашлянул, привлекая внимание, и - негромко, в ожидании эффекта:

- Приказ Краснова - перейти границу!

Офицеры молчали, переглядывались. Взводный Кочетов, оборачиваясь за поддержкой, заговорил, но тише обычного:

- Чего мы там забыли? Поднимали ж до освобождения границ...

Митченков усмехнулся ему в лицо, развернул планшетку и достал отпечатанный типографским способом приказ:

«…границы области столь велики, что их прикрыть от вторжения противника можно лишь путем занятия узлов, железных дорог и больших населенных пунктов, находящихся вне Области...»

- А на самом деле чего же - усмирять? – спросил Лапченков, взводный 1-й сотни.

- Усмирять,- после молчания подтвердил общую мысль есаул Дударев, и опять под нескончаемую дробь грозы - молчание.

- Русский народ — взбесившийся хам! - Илья Сафонов дернул плечом, как муху отгонял, повел взглядом, уперся в Афанасия.- А? Ты как?..

- Все мы - дети матери-России, - устало-уклончиво сказал Афанасий,
нащупывая в планшете тонкий конверт,

- Взбунтовавшиеся дети!- сорвался плотный, горячий Сафонов.- Расшалившиеся... так сказать. А таких - секут! Вот ко мне, бывало, пригоняют молодых. Если он ленив, нерадив, говоришь ему: «Так нельзя». Он - свое! Сразу ставишь его под шашку мордой на солнце. Через уши не доходит, пусть через ноги дойдет... Одного, помню, прислали…

- Навряд, не пойдут казаки,- перебивая, сказал один взводный друго;му, но чтоб слышало начальство.

- А Агафонов где?- спросил у Митченкова Дударев.

- Вы думаете, он вам другое скажет?

«Да, дожились», - Афанасий, пряча усмешку, обвел взглядом офицеров, обсуждающих приказ, откинулся на лавке, прячась за спины взводных, и в не;терпении по возможности бережно вскрыл конверт.

«Я так невероятно ждала Ваших писем. И Ялта во многом помогла мне пережить это ожидание, что я поняла, только вернувшись. Я ужаснулась, ка;ково было бы их отсутствие, будь я дома...»

Письмо, будто обладая страшной, магнетической силой, отвлекало, отрывало его от окружающего ужаса. Всякий раз после прочтения или перечитывания этих писем он некоторое время с удивлением и по-новому смо;трел на мир, казавшийся восхитительным, а вся возня вокруг становилась предельно простой и ясной.

«...Я писала Вам письма. Носила их в сумочке. Иногда даже в надписанных конвертах. Но - рвала на кусочки... Здесь писатель Чириков. У не;го горе - сын потерял ногу...». «Женьке Чирикову ногу отбило»,- вспомнив Чирикова и сразу же - офицерскую роту, чернецовский поход, Афанасий оторвался от мелких, с заметным нажимом исписанных листков.

- Ты не путай наших и тех!

- Да о тех и речи нет.

Возвышенные голоса ворвались в сознание.

- Верно Павло Кудинов гутарил,- выдал, как выплеснул, озлобляясь, Лапченков. - В тылу надо порядок навесть. Понасажали на свою голову...

И другие взводные, выходцы из казаков, дружно грянули наперебой, ему в поддержку:

- Ай мы слепые? Мы тут пленных берем, а они на Каргине атаману
усадьбу строют. Рвом обносят, как крепость какую. А он - Лиховидов – кум королю, керенскими подтирается!..

- А Дронов в Казанке чего вытворял?!

- А Спиридонов? Станицу новую чуть не объявили, его имени. В шести хуторах приговоры собрал - ни с тем - создать Спиридоновскую станицу!

- Ну, Спиридонов хоть на фронте...

- А в тылу?

- Да то-то и дело! Кто у власти? Не дурак, так сволочь какая...
Да как же Отечество может выстоять?

Сбоку, из-под туч выглянуло солнце, но дождь еще бузовал, звучно, смачно щелкая по грязи и лужам. Усилием воли Афанасий перенес внимание на письмо и вновь ушел в теплое и глухое, как в прогретый слой ваты.

«...Когда Вы были радом, существовало только время, теперь возвратилось пространство. Словно захлопнулась книга. То время я видела, слышала, осязала. Я знаю, что чувствует вода, ласкаемая водой...» Афанасий остановился. Обычный темп чтения не позволял усваивать всё, и он начал этот кусочек сначала.

Из письма он понял, что Светлана Дмитриевна числится при каком-то представительстве Добровольческой армии в Новочеркасске. Новочеркасск она называла домом…

Дождь закончился. Мокро и сыто блестела трава. Кочетов, выходивший первым, поскользнулся прямо у порога, охнул дурашливо: «Чуть не убился!».

Обратно до развилки ехали с Сафоновым (1-я сотня стояла в самой Николаевке вместе со штабом). Говорили о погоде:

- До завтра подсохнет.

- Навряд. Гляди, со всех сторон обкладывает...

Перед тем, как проститься, Сафонов испытующе посмотрел на него:

-Ну?

Угадывая смысл вопроса, Афанасий пожал плечами:

- Боевой приказ... А там посмотрим. А в тылу, конечно...

За балкой возле дубравы выехали на след колонны пленных. Вдоль дороги через ровные промежутки лежали трупы с головами, напоминавшими разбитые арбузы. Конвоиры на спор били их в голову. Широкие отверстия с развороченными краями, вывалившиеся мозги и обломки костей показыва;ли, что под конец казаки разошлись и стреляли почти в упор.

Матерясь сквозь зубы, Афанасий пустил своего коня пахотой. Вестовой, торопясь за ним и закрываясь рукой от комков грязи, успел сказать:

- И шли... не разбежались...

* * *

На другой день началось. В соседнем Усть-Медведицком округе заволновались войска генерала Фицхелаурова:

- Ведите переговоры с советскими, чтоб, значит, нас не трогали, и мы их не тронем.

К вечеру стало известно, что не пошли через границу 1, 4 и 18-й конные полки и 12-й пеший.

Полки Верхне-Донского округа роптали, но держались лучше. Еще 27 июля казанцы, мешковцы и мигулинцы взяли и разграбили воронежский уездный город Богучар. Однако вновь сформированный 1-й Верхне-Донской полк заволновался.

Ночью прошел дождь, и свежим утром все беды казались нарочитыми, пустыми. А к полудню захмарило. С востока наползала сизая мгла. Солнце пряталось. Духота обняла все, невыносимо парило и било в голову. Изредка освежал ветерок, и сразу же мелкие холодные капли пронзали воздух и покалывали горячую, соленую кожу.

Ропщущий полк, брел песками на север юрта, к хутору Шумилину. Объ;явлено было, что дальше пойдут на Старую Криушу, где восстали за что-то и против кого-то крестьяне. Неумолимо близилась граница. За бурунами открылось чужое скошенное поле, синеватый лесок, холмы без края - Рос;сия...

Сотни стали без команды, сломали растянутые на походе ряды. Заговорили, размахивая руками, часто оглядываясь. Сзади за десятки верст угадывалась - под цвет неба, но гуще - задонская гора.

- Стой! Куда? Дальше не пойдем - граница!

Во 2-й пешей сотне - казанской - загудел, забушевал митинг. Застигнутый врасплох командир полка прискакал от обоза и теперь в растерянности собирал офицеров, не решаясь командовать. Конные сотни осо;бняком колыхались, пики их напоминали лес под ветром.

- Господа, господа... Попробуем мелкими партиями...

Есаул Брыкин, старый чернецовец - митингов за этот год насмотрел;ся под завязку - подошел к своей 1-й сотне, мигулинцам. Из-под фуражки - дерзкий нос картошкой, злые губы сомкнуты:

- Что же, вы тоже не идете?

Вахмистр сотни и урядники, узнав за считанные дни формирования тяжелый нрав сотенного, не сразу, но почтительно:

- Нет, нет, ведите, идем…

- Шагом марш!

Урядники трусцой по местам. Из толпы заводила, урядник Маноцков, - в крик, передергивая затвор:

- А ну, посмотрим, как-то они перейдут…

От крика и движения запрядали кони.

Ефим Борщов, окорачивая забеспокоившегося Орлика, покусывая рыжеватую усину, глядел с бугра, как рассыпал сотню в цепь Брыкин, как разрежались толпы, и брали наизготовку готовые стрелять по 1-й сотне казанцы. «Чего ж это? Брат брата?». Минуты, долгие и безмолвные, и вот при;зраками, неверным, как по льду, шагом пошла под прицелом цепь...

«Дойдут? Не дойдут?»- щурились, замерев на буграх, конные сотни. И не надо бы им идти... Идут с залубеневшими лопатками, и за них душа болит…

Перешли. Из 2-й сотни как воздух выпустили. Командир полка, полков;ник Сергеенков, осмелев, подъехал:

- Так не хотите приказы исполнять?

Справа и слева по стерне мелкими группами пошли другие, офицеры суетятся, перебегают. С бугра, сдерживая, с переплясом тронулись конные.

В хуторе Огареве офицеры догадались посадить пешие сотни на телеги. 2-я опять митинговала:

- По домам бы надо. Старики приказывали до границы идти. Куды нас гонят?

И так до самой Криуши. Тут самые дерзкие засобирались домой. А Сергеенков, увидев, что сотня расслоилась, велел хватать их и начать расследование.

Глава 6.

Сизая, голубиного цвета сплошная пелена зависла над Доном и хутором, и воздух, неподвижный и прозрачный, как стоячая вода в озере, не обещал этой хмари конца. Зудели загнанные прохладой в хаты мухи. Скучно покрикивали петухи. Лишь шпорники, тонконогие изящные цветики, волнующе синие с белесыми косицами на отлете, и восково-желтый разлапистый, лепящийся к мохнатому стеблю коровяк, приудобившиеся за плетнем в затишке, перебивали хмурость земли небесно-солнечным переливом красок, манили тихим углом, суля покой и бездумье.

В августе Ельпидифор засобирался в Новочеркасск на учебу. Бабы по глупости боялись отпускать его в столь неспокойное время: «Мало тебе досталось?» Потом одолевали сомнения: останешься - тут заберут. Хотели сперва, чтобы ехал он с Василием Ивановичем Каргиным, делегатом Круга с хутора Ермаковского. Но к отъезду Каргина не управились. И, наконец, Ельпидифор твердо определил для себя срок.

Две последние недели он, разохотившись, тянул, как лошадь. Урожай был неслабый. Догружая снопами предпоследний воз (с последним должен был идти сам и забрать упросившихся на поле детей), удовлетворенно спросил отца:

- Ну что? Переживем этот год?

Отец, охлаждая радость – может, предчувствовал чего?- покачал головой с сомнением:

- Да этот-то переживем, а там что-то думать надо.

Прощально кинуло свои лучи пробившееся перед закатом сквозь ту;чи солнце. Размеренно, с достоинством припечатывали каждый шаг громадные быки, названные дедом за рост и стать «Атаманцами». В такт им замедленно двигал ноги Ельпидифор. Мирно доживали день ползущие мимо пос;таревшие хутора. Далеко на запруде какой-то старик, часто поглядывая из-под ладони на возы, резал чакан-палочник, вязал тонкие снопы. Толстая сварливая баба гоняла за отбившейся от стада, хоронившейся в балке коровой:

- Вот я тебе сейчас!.. Черт старая! Куда?!

Красная, самовольно угибавшая рогатую голову корова лениво тру;сила враскорячку, колыхая раздувшимся тяжелым выменем, роняя с сосков мутно-прозрачные капли. Отбежав подальше, невозмутимо останавливалась и рвала траву.

Указывая близкий хутор, за округлыми волнами левад редко торчали острые верхушки тополей. Гнувший их ветер стремительно очищал небо. Провожая взглядом уносимые облака, Ельпидифор представлял, как приедет в Новочеркасск, думал, как прожить самую долгую неделю. Ласково прилегал к земле ветер. Небо над головой было надрывно синее, чуть дальше - голубое, еще дальше оно светлело каким-то чудным цветом (наверное, просто белым) и, наконец, оно становилось сиреневым. Ноги ступали по сиреневым и желтым цветам сбочь дороги. Он вспоминал Афоньку и думал, что перенесенные тяготы, недавнее поражение чернецовского похода отдалило их.

По-прежнему разговорились они совсем недавно, когда Афонька приезжал в Чигонаки и получил от деда коня. «Не знаю, как и выжил. Чуть не замерз, винтовку в стогу запрятал, револьвер - в рукав, шел-шел, вышел аж к Миллерово. Гляжу: части разгружаются, вроде казаки. Деваться некуда, подошел. А это наши - 29-й полк. Домой уходят. Только я... вот он – Тимофей Шнырев с Перевозного. «Тимофей, угадываешь?» - «Угадываю»,-«Спрячь меня». Он показывает: пошли. Посадил меня в обозе... А тут - Красная гвардия. Тря;сут всех... И Харлампий Ермаков с ними: «Вы - дезертиры трудового каза;чества!». Цап меня за воротник: «Что это за контру хороните?». Я повернулся. «Ну, думаю, Хорька, спаси ещё раз». Он на меня поглядел, кричит ездово;му: «Трогай! Какого черта стали?»... Потом уж, под Ольховым Рогом, доложили командующему... Духопельникову... что меня везут...»

Помолчав, Афанасий поглядел на плетеную хатку Леона Ермакова, одиноко вылепившуюся на лугу за хутором:

- Застроили. Раньше тут чистое поле было. Помню, мы оттуда туда бежали… Мне потом это снилось…

Сны, воспоминания - всё это неизбежно приводило к мыслям о Машеньке. «Когда я с ней, словно не я говорю, у меня даже мыслей нет, одни ощу;щения». Цветок шиповника с темными жилками, как ее веки. Все цветы, тра;вы, все тонкие ветки на фоне неба, все облака с розовой каймой ему хотелось назвать ее именем. Они были на нее похожи. Он любил Машеньку, жалел Варвару, жалел и любил маленького, болезненного Алешку...

Незаметно стемнело. Сзади слева подглядывала встающая из-за бугров огромная лимонно-желтая луна - чей-то портрет в три четверти. От степца, с песков наносило волнующий аромат гвоздики. Сойдя с дороги, Ельпидифор сорвал смутно белеющий на сером песке цветок. Настороженно бережно рассматривал пять махровых слабеньких лепестков.

На переднем возу взвизгнула, подскочила Лидка. Встали быки.

- Чего вы?

Оказалось, что задремавший маленький Андрюша скатился с арбы и, чудом не убившись о дышлину, оказался меж колесами,

- Лидка - черт! Чего вы там делали?- перепугался Ельпидифор.

Все обошлось благополучно. Ничего не понимающего Андрюшу извлекли из-под арбы. Дрожащими руками Ельпидифор закутал его в свой зипун и опять уложил на верх.

- Лидка, гляди за ним!..

- Ага-а-а,- обиженно.

- Гляди, я сказал...

* * *

В Новочеркасск Ельпидифор вернулся, как будто с просторного ветреного база вошел в чистую и светлую, но душную из-за наглухо закрываемых окон и дверей комнату. Застыл под синим куполом пятиглавый Собор. Протягивал лисицей свернувшейся царскую шапку взявшийся зеленью Ермак. Над летней, одетой в белое публикой одиноко звал куда-то спешенный, приземленный Вихрь-Атаман. Все напоминало прошлую осень, будто и не было красногвар;дейской оккупации. Меж тем в нижних округах борьба еще в 18-м году дошла до озверения.

Центральная власть, тоскующая по мировой революции и живущая одним днем, неслась на гребне босяцких настроений. Призванная сглаживать конфликты, она раздувала их, стравливала и без того пересобачившееся население. Многочисленные хохлы, более века тому назад завезенные на Дон помещиками или сами пришедшие, издавна зарились на богатые юртовые наделы низовцев, на войсковой запас. Как только началась заваруха, они сразу же подняли голову, но получили достойный отпор и побежали на Кубань и к Царицыну, не теряя надежды вернуться и настоять на своем. Донской нарком Семен Васильченко писал Свердлову: «...Эта война носит не столько характер непосредственно классовой борьбы, сколько харак;тер бытового антагонизма между казаками и крестьянами. Соответственно с этим, не в пример остальной части земледельческой России, борьба в Донской области развернулась не как борьба между кулаками и богачами с одной стороны, и беднотой - с другой, а как борьба между гражданами «братьями» казаками и «хамами» иногородними. Это обусловило почти по;головное восстание казаков, свирепствовавших почти над всеми без ис;ключения крестьянами. Это же заставило и крестьян с небывалым упорством отстаивать свои хаты и держаться за Советскую власть. Так распро;странилось у казаков убеждение в необходимости поголовного истребле;ния иногородних (Дон для донцов), так, в свою очередь, крестьяне и советские войска стали думать о необходимости поголовного истребления казаков».

Пока одолевали казаки. Они вышли к границам области и на отбитые у красногвардейцев деньги демонстративно строили по хуторам начальные школы. Но это не было ни чисто национальным, ни конт;рреволюционным движением, а обычным стремлением выгнать чужаков и обу;строить свой станичный быт. За это здоровое крестьянское течение цеп;лялся весь контрреволюционный Юг, бессильный и безыдейный. Переполнив;шее Новочеркасск (да и другие южные города) «мыслящее русское общест;во», маргинальное по сути, пребывало в смертном безразличии, и не было силы, способной пробудить и поддержать в нем дух веры в себя и в свои судьбы. Немногие стали под знамена Добровольческой армии, и эта армия, защищающая «интересы помещиков и капиталистов», перебивалась на подач;ки пришедших на Дону к власти красновцев, мучилась от безденежья, сна;бжалась за счет трофеев…

В области вызревало недовольство немцами, которые, поставляя оружие, одни давали возможность держаться против большевиков. Упорно распространялись слухи, что казаки готовы драться и роют окопы у Ростова за Нахичеванской балкой и под Аксаем, а немцы - под Кошкиным, Чалтырем, Девичьим монас;тырем. Под Кантемировкой вроде уже подрались…

Поезда в Области Войска Донского на удивление всей развалившей;ся России ходили точно по расписанию, но поздно выбравшийся из хутора Ельпидифор все равно опоздал на открытие Большого Войскового Крута, хотя и хотелось посмотреть. Без него встречал город святую икону «одигитрию», перезванивались колокола, и витала над шпалерами войск и многотысячной толпой воскрешаемая старина.

Остановился он на старой квартире. Софья Тимофеевна, всплакнувшая при виде спасенного ею квартиранта, повела его в прежнюю комнату. Переваливаясь от полноты, рассказывала, что во флигеле - беженцы, город забит ими, цены подскочили...

- Атаман приказ издавал, ругался, что цены на базаре по вдохновению. И кто их, чертей, вдохновляет?..

Недавняя оккупация и многочисленные беженцы, военные и штатские, разбавили, растрясли казавшийся вечным уклад принаряженной ради праздника донской столицы. Судя по рассказам, жизнь в Новочеркасске стала - сплошная пьянка. Как положил Круг Спасения начало, распродав ради выру;чки казенный спирт, так и потекла она, внешне мало отличимая от прошло;годней, но подспудно надломленная, подстегиваемая вечным страхом, неверием и тоской.

Вечером, как и раньше, Ельпидифор пошел в Политехникум. Занятия еще не начались. Но именно здесь учащаяся молодежь устроила гуляния в честь Войскового Круга. В сумерках - молодые голоса, смех. Из распахнутых дверей зала в рассеянный свет лилась мелодия скрипки, как спутанное, не в силах вырваться, отбивало размер фортепьяно. Черноокая синьорина, апель;сины… «Я не забуду никогда…»

Первым из знакомых встретился Мишка Ассирецков, поступивший юнкером в Новочеркасское училище. Постоянные напряженные занятия, двухлет;ний курс, сведенный в несколько месяцев, измотали его. Кроме того Мишка был пьян и оглушающе простодушен.

- Ничего, два месяца осталось,- дохнув кисловатым запахом вина,
утешил он Ельпидифора и себя. -А там - на фронт. Свет увидим…

Издали заметил Ельпидифора и подошел коротко остриженный, начинающий лысеть одноклассник Иванов. Музыка и шум веселья отвлекали, и они вышли, мимоходом ссыпав мелочь в кружки на нужды Добровольческой армии. Взг;ляд задержался на миловидной гимназисточке с распорядительским бан;том. Говорили, избегая касаться событий весны, того, что произошло с каждым из них. Воспоминания некстати могли разрушить общий бездумно-весе;лый тон праздника. В гомонящей толпе Ельпидифор узнал «Барсика» и всю компанию Лютенсковой. И вдруг ему стало не по себе, не то жарко, не то холодно - перед ним в окружении подруг со спокойной улыбкой стояла Машенька. Она только что подошла. Пьяный Ассирецков направился прямо к ней.

«Здесь… А как же этот… Сережка?.. Честный человек…»

Ельпидифор прошел в зал и стал неподалеку от двери, куда она непременно должна была войти. Изредка поглядывая на вход, заговорил с барышней из компании Лютенсковой. Та смеялась, высокая, черная, с морщенными, будто рябинками побитыми, ярко-красными губами, а он представ;лял, какая у него сейчас со стороны довольная физиономия.

Она вошла...

Номера импровизированного концерта перемежались с танцами. Кто-то из «патриотов» запел: «На горах Карпатских метелица вьется...». Юноша в солдатской гимнастерке без погон, но с «Георгием» и с корниловским шевроном («Гребенников!..») не в такт выкрикивал:

- С германцами бьются за веру свою!..

- «Всё как прежде, все та же гитара»,- усмехаясь, сказал Ельпидифор своей знакомой. Она не поняла, но с готовностью разулыбалась.

Разговаривая и даже танцуя с ней (и лихорадочно вспоминая ее имя), он не упускал из вида Машеньку. Возвышавшийся над толпой хохолок Мишки указывал, где она.

Иванов подошел и просил представить его даме. «Вот и прекрасно. Хоть узнаю, как ее зовут».

- Позвольте вам представить, мадмуазель, моего... друга. Михаил Петрович Иванов,- и замолчал, с удовольствием рассматривая поредевший чубчик на склоненной голове Иванова. Барышня вынуждена была сама про;изнести:

- Даша... Дарья Семеновна.

Гимназисты-старшеклассники и «коммерсанты» училища Абраменкова пошли с кружками. Вечер заканчивался. В сутолоке Ельпидифор оставил Дашу на Иванова и издали следил, куда и с кем пойдет Машенька. Она свернула по Ермаковскому. Без Ассирецкова...

Через сотню шагов Иванов догнал Ельпидифора:

- Что это ты меня с этой морфинисткой бросил?

«Некстати. Ну да ладно».

- Не знаю, как-то так случилось. Давай этих догоним. Вон, три девицы.

- Кто это?

- Знакомые. Да ты ее знаешь...

Ускорили звучные, щелкающие в ночи шаги, догнали. Ельпидифор заго;ворил с ней, как ни в чем не бывало. Она отвечала тем же. «Как-то нереально. Будто во сне»,- успел подумать он.

Дошли до ее дома. Постояли, перешучиваясь и пересмеиваясь.

Тихая, безлюдная улица. Ласковый свет фонарей. Иванов с двумя бары;шнями (обмирающими Веркой и Протопоповой) отправился дальше. Машенька, распрощавшись с ними, задержалась, опустив глаза, у дверей, но сразу же перешла на «вы». Ельпидифора как прорвало. Потом уже, вспоминая, подумал: «Сцена во мне много потеряла».

Выслушав его излияния, Машенька медленно, не поднимая глаз и тщательно подбирая слова, произнесла:

- У меня такой характер, что… все может повториться… В вас я
уверена, но в сe6e…

«Это ново. Этакая развратная откровенность у яркого типа оскорбленной невинности…»

Не ожидавший такого оборота Ельпидифор - как черт его под руку толкнул - ляпнул:

- Пусть все останется, как есть, а через год…

- Через два… - быстро сказала она.

*; Хорошо. Через два года мы четко и ясно скажем друг другу...

*; Да. До свидания...

Почему он просил год отсрочки? Почему она просила два? Надеялись, что война кончится? Или он, боясь показаться смешным самому себе, оттягивал разрешение, оставлял все на усмотрение судьбы? На что она надеялась? Чего ждала через два года?

Неожиданно и стремительно оборвавшееся объяснение обескураживало. Возвращаясь к себе на квартиру, он с горечью подумал, что ничего не выходит, все сводится, как и раньше, к надоевшим объяснениям, спорам, прими;рениям. Вот сейчас, интересно, помирились?..

Праздники затянулись. Через день на подобном вечере в училище Абраменкова он снова увидел ее, но не подошел.

* * *

Как рассыпанная игра-мозаика легко складывается и вдруг превращается в знакомую с давних пор картину, так и новочеркасская ученическая жизнь восстановилась быстро и просто, восстановилась пугающе - просто мистически - прежняя. Из соседнего дома сквозь одинарное стекло доноси;лась навевающая воспоминания о летней поре «Баркарола». Прямо на квартиру, узнав о приезде, заявились Верка и Протопопова, обсыпая доносами на Машеньку.

15-го открылись занятия. Курсы училища начинали программу наново, будто и не было прежнего учебного года. Состав обновился: добавилось беженцев, иногородних; из прежнего 1-го курса кто погиб, кто ушел с «добро;вольцами», кто - с «партизанами», а кто и с большевиками.

За два дня до занятий у Иванова собрались те, кто уцелел. Встречу отметили грандиозным возлиянием. Как иначе? Малолетний Сашка Полушкин, побывавший в партизанах и переживший оккупацию Новочеркасска, ничего теперь не боялся, напивался до зеленого змия и орал, подражая большеви;кам, «Кого е…ть? За что боролись?». Напивался так, что говорить уже не мог, а только мило улыбался. Федька Дьяков, провожавший его, пьяного, уронил бед;нягу у порога, и когда Полушкин упрямо пополз в двери - очень домой стремился,- объяснил опешившей хозяйке: «Он стесняется пройти».

Трещали политические споры. Раскол на «красных», «белых» и «нейтральных» уже произошел, теперь, за неимением «красных», делились на «федералистов» (их, смеясь, называли «федерастами») и «единонеделимцев».

Осень была не особо сытной. На Дону, как и всюду по России, и по «красной», и по «белой», оставили власти людям минимум на посев, прокорм семьи и правдание скота, а остальное описали, чтоб везли сдавать по твердым ценам. Но ребята из зажиточных, и Ельпидифор с ними, иногда мотались на поезде «Молния» в Ростов (40 минут), где порядки были помягче новочеркасских, и там просаживали родительские деньги. Синий Платов в обрам;лении двух баб сердито посматривал с новых бумажек. «Ладно, сам, небось, такой был».

Однажды при выходе из кафе, пока одевались, какой-то щуплый, с сальными волосами тип в офицерской форме пытался перехватить у них одну из девчонок, лез к ней, хватая за руки. Девчонка была - не особо: худенькая, прямоволосая, стриженная. Одно привлекло к ней внимание Ельпидифора - тонкий волосок шрама от брови через все лицо. Ельпидифор выступил, подтолкнув «типа» всем корпусом:

*; Эта барышня пришла со мной, со мной и уйдет.

*; А кто вы, батенька, такой?- человечек в форме до этого явно нарывался на скандал, но теперь будто бы растерялся, рука его несколько раз неловко царапнула кобуру, Елыпидифор почуял момент, который нельзя терять, шагнул вперед, захватывая шершавый подбородок «типа» в ладонь, и резким толчком отбросил с дороги. Тот повалился, задирая сапоги.

*; Пошли,- Ельпиднфор подхватил девчонку под руку и выскочил на кры;льцо.

*; Полиция! Стража!- взвизгнули сзади.

*; Офицера бьют!..

Из дверей посыпались перепуганные возможностью скандала и вызова стражи землемеры.

Уже скрывались за углом, когда у кафе кто-то несколько раз стрельнул, побежала городская стража. Ближайшим поездом уехали в Новочеркасск, так и не узнав, не заметив страшной опасности смерти: «тип», поднявшись, выбежал за ними и, почти касаясь дулом затылка, расстрелял проходившего мимо высокого, светлого юношу, похожего со спины на Ельпидифора.

* * *

Запивали чаще и - водку. Ельпидифор пил, не морщась и не закусывая, почти не пьянея. Сказывались опыт чернецовского похода, окрепший организм.

Дома, наедине, наваливались ноющие, беспокойные мысли. Спасаясь от них, после занятий он часто заходил к Верке и Протопоповой и вечными подначками доводил до слез Протопопову, более симпатичную.

- Ты надо мной издеваешься!..

- Ну что ты, Наташа!- а про себя, усмехаясь, цитировал Загоскина: «Но если эти дуры не знают общежития».

Верка, «агент трех контрразведок», стремясь устроить дела подруг, наедине говорила ему, что Протопопова «под него колья бьет», плачет по ночам и кусает подушку. То же самое она, видимо, рассказывала Машеньке Волковой, и та ходила со страстным и независимым лицом.

В конце октября, в субботу, не успел утром выйти на улицу - но;вость: революция в Германии. Кто радовался: «Ура! Идем из Ростова немцев выбивать!», кто горевал: «И туда эта зараза добралась. Ну, уж если Германия!..»

На занятия не пошли, ездили в оставляемый немцами Ростов. Череда пьянок и дебошей получила в лица германской революции новую подпитку.

Глава 7.

Полк, куда попал Ефим Борщов - 1-й Верхне-Донской, а с конца августа - 28-й - в короткое время побед 18-го года считался одним из луч;ших в Донской армии. После заминки при переходе границы области казаки подтянулись. Много способствовал тому случившийся через десять дней первый удачный бой. Полк, наэлектризованный арестом зачинщиков, получил приказ взять Старую Меловую. Беспечные красноармейцы прозоревали все и самое жизнь. Заставы их с наступлением утра снялись и ушли, а те никак не просыпались. Казаки, сами ошалевшие от такого, шли по деревне и били сонных штыками. Лишь один успел вскочить на пулеметную двуколку и дать очередь... На стрельбу прискакал полураздетый командир истребляемой батареи:

- Что такое?..

- Слазь, дядя.

Два орудия, пятнадцать пулеметов... И долго ходили по рукам ставшие трофеем документы: «Бывший поручик...», «1-я Советская батарея...», «Благодарность от Московского совдепа...». Ефим их не видел - конница, обойдя место боя стороной, преследовала красных на Переволочную.

Окрыленные казаки после этого сами рвались в бой. Вместе с переброшенными из-под Батайска гундоровцами брали Павловск. Понадеявшись на мелькнувших на фланге казанцев, 150 казаков 1-й сотни ударили по трехтысячному продовольственному полку. Атаковали в рост, без выстрела, без перебежек. Приданная верхне-донцам батарея Матасова била на кар;течь... Здесь впервые дошло дело до шашек: конные сотни гундоровцев посекли Сахаровский советский полк и отбили знамя.

За взятие Павловска Гундоровский полк, дравшийся с самой весны без поражений, получил наименование «Георгиевский» и георгиевский же почетный штандарт. Верхне-донцов, разбивших в бою продовольственный полк Сечко, наградой обошли. Но вскоре, когда казаки ударом в стык 8 и 9-й советским армиям захватили Таловую и Абрамовку, сам генерал Гусельщиков назвал 28-й полк «Непобедимым». Так случилось, что под Таловой 1-я сотня верхне-донцов схватилась по ошибке с гундоровцами и после дня упорного боя отбила у них два пулемета.

На разбитой ветке Лиски-Таловая громоздились брошенные эшелоны, горел захваченный бронепоезд, и Ефим, кидавший с него на руки казакам ящики со снарядами, поглядывал с мольбой в октябрьское небо, куда готов был взлететь и испариться...

Последним громким делом стал захват станции Бобров и узловой станции Лиски. После Лисок Гундоровский полк, представ в Бутурлиновке на смотру перед Атаманом, отбыл на помощь хоперцам, а верхне-донцы, атакованные метельным днем в Лисках превосходящими силами, потеряв полковую канцелярию, бежали. Время побед закончилось…

* * *

Первый, казавшийся светлячком огонек, привлекая взоры, потек по бочкам и сразу же сгустил сумерки. Серый вечер, мешаясь с близкой смертью, вползал в побитые окошки. Уродливые тени бороздили комнату. Снежную мелочь, весь день толкавшуюся в ставших бойницами окнах, снесло за Деркул. Бледные краски далекого заката перебивались близким полымем, и слабые желтые и голубые отсветы дрожали на папахах казаков.

За нефтяным пламенем чернело и сливалось со тьмой враждебное шевеление, и Никита Кисляков, до боли в глазах вглядываясь, выискивая его, все выше и выше задирал винтовочную мушку, шарил ей по сливающимся крышам.

Сотня казаков 12-го Донского полка сидела в осаде в Беловодской гимназии. Дралась до последнего. Месяц назад ввели их на Украину поддержать гетмана. «Друзьями, с открытой душою, гостями по приглашению ваших властей идем мы к вам и ждем от вас - ласкового «добро пожаловать»»,- успокаивал хохлов атаман Краснов. И город Старобельск запросился вдруг в состав Всевеликого Войска. Но задрались хохлы меж собой и, как обычно в таких случаях, в первую очередь взялись за донских казаков. Выкинули петлюровские флаги, поднялись по набату...

Стоявшая в Беловодске сотня зацепилась за кирпичную постройку. Первый бой грозил стать последним. Четыре месяца их учили и муштровали «по-старому» и успели научить. Не зря предупреждал изменник Миронов, что будет «Молодая армия» похлеще чехов. Через сутки жестокого боя поняли хохлы, что не взять казаков, и, стащив весь запас нефти с пристани, покатили черные бочки со всех сторон на стоящую в низинке гимназию.

- Зажгли!.. Ах ты ж!...- взводный, хорунжий Краснов, кривясь лицом, тискал в кулаке рукоятку нагана.

- Оставь, Гришка,- голос сотенного глух и упрям.- Молчи и делай свое дело.

Зубы крепче стиснули. Драться и в огне будут.

- Ну? Пока не ждут...- подхорунжий Гаврилов навис над мгновенно понявшими казаками.- Коня б подобрей...

Кто-то встал - со спины не узнаешь - и пошел за Гавриловым, звонко застучал по лестнице вниз: там, в колодце внутреннего двора, томились не расседланные со вчерашнего кони.

Сосед справа, оторвав взгляд от прицела, через синий погон Никите - вполголоса:

- За подмогой...

Во взводе шевеление. Злее, чаще выстрелы.

Сотник Орехов сунул в дверь белую папаху:

- Отвлеките их!

И весь взвод, качнув такими же папахами, встал в окнах в рост и ударил пачками. Дать ему вырваться, разбег взять, а там, в степи, редкая пуля казака догонит.

Передергивая затвор и бесцельно посылая пули, косился Никита вниз, где из-под арки должен бил появиться всадник. Секунда... другая... Пуля, неслышная в грохоте пальбы, брызнула в лицо кирпичной крошкой. И в этот миг он появился. Вылетел, как на смотр. Кровью запекшейся чернел верх лихо скошенной папахи.

Конь, красавец тонконогий, при виде сплошной стены огня, ползущей вниз неумолимо, храпел, пугался. Покупали его на собранные по копеечке деньги, чтоб не хуже, чем у людей... А он аж лучше вышел. Всей сотне - надежда. Не на казака глядел сейчас сверху Никита, пули врагов на себя отвлекающий, - в полку все казаки на подбор - на коня!

«Ну... пошел...»

С бесстрашием обреченного пошел конь, покорный воле всадника. Рывками, бросками, кидая назад сажени сполохами играющего снега, влетел он в огонь и взвился, взмыл через бушующее пламя.

Так и застыл он в глазах сраженного, падающего навзничь Никиты: конь взлетевший, да радостный победный вскрик, что крикнули ему, Никите, просеянные в небе звезды.

Но звезды никогда не кричат. Они и без крика огромны.

* * *

Образование, прежнее увлечение политикой и социалистическими идея;ми помогали Афанасию по службе. Когда записные агитаторы из военно-поли;тических отделов и каратели, не решавшиеся трогать уклоняющиеся хутора, начинали рассказывать, что большевики решили вырезать казаков до трех;летнего возраста, а младенцев оставить, казаки не верили: «Может, когда и было такое...». Он же двумя-тремя фразами объяснял идеи и программы, и станичники умолкали, прислушивались. Переписка со Светланой Дмитриевной помогала быть в курсе всех «столичных» дел. Во время вечерних бесед и споров офицеров полка Афанасий обычно помалкивал, но однажды не вытер;пел, пересказал мысли Светланы Дмитриевны, выдав их за свои. Офицеры на;долго смолкли, сам командир полка Агафонов сидел, раскрыв рот. Позже при;бывший с недавним пополнением Харлампий Ермаков и с ним еще несколько младших офицеров подошли к Афанасию:

- Ты б, Афанасий Ефремов, съездил в штаб, подсказал им, как дальше во;евать. А? Я сурьезно.

В душе Афанасий был польщен, но придурился:

- Да как же я поеду? Я на службе, как и вы...

- Ничего,- загадочно сказал Харлампий и усмехнулся, блеснув зубами.- Власть у нас казачья.

И действительно с началом осени в войсках начались перестановки. Службистых, честолюбивых ребят из казаков, бесстрашных рубак начальство поощряло, двигая по служебной лестнице в строевых частях. Были такие, что за год из урядников, прапоров выбились в есаулы. Всех же, имеющих образование и способных к штабной работе, стали оттягивать в создаваемые штабы «отрядов», «районов» и в самое станицу Вёшенскую, в штаб Северного фронта.

Какое-то время вернувшийся в Вёшки Афанасий числился старшим цензо;ром штаба фронта, а 25 октября, сдав дела прикомандированному к штабу рот;мистру Морозову, заступил на должность старшего адъютанта оперативного отдела. Ждать, пока какого-нибудь генштаба не пришлют.

Осень оказалась урожайной на чины и награды. За летние бои Афа;насия представили ко второму «Станиславу» и следующему чину. Документы ушли в Новочеркасск, где разминулись с приказом, что за отличия по слу;жбе сотник Стефанов Афанасий производится в подъесаулы со старшинст;вом с 22 апреля 1917 года.

Довольный его службой начальник штаба фронта немедленно телегра;фировал:

«Из Вёшенской. 30 октября.8 час.30 мин.

Согласно номера моего 1924/х сотник Стефанов Афанасий Ефремович представлен мною в подъесаулы, но согласно приказа Всевеликому Войску Донскому от 9 октября сего года № 1159 он в этот чин уже произведен. По приказанию Комсева ходатайствую о производстве подъесаула Стефанова в есаулы со старшинством с I октября сего года. Генерал-майор Зембржицкий».

«Приказ по Всевеликому Войску Донскому № 1529 от 15 ноября 1918 г.

За отличия в боях...

...Сотника Стефанова Афанасия произведенного приказом ВВД с.г.№ 1159 в подъесаулы, следует считать произведенным из подъесаулов в есау;лы со старшинством с 1 октября с.г...».

* * *

- «...В последнее время полки Верхне-Донского округа как то: 32-й Вёшенский, 33-й Еланско-Букановский, 34-й Слащевеко-Федосеевский, 35-й Краснокутский, 36-й Каргинско-Боковский, работающие в Хоперском округе, неудовлетворительно несут свою боевую работу, и нередко бывают митинги и случаи невыполнения приказов и распоряжений. Казаки 2-го пешего Верхне-Донского полка в количестве 290 человек при двух пулеметах, бросив;шие фронт и пришедшие в Вёшенскую, не смотря на мое распоряжение и на постановление станичного схода о возвращении их на фронт (Хоперский), до сих пор на фронт не вернулись и продолжают болтаться по станицам и хуторам Верхне-Донского округа...»

- Что там еще?

- Просит послать стариков для вразумления.

- Завизируйте и переправьте окружному.

Работа в отделе шла ночами. Днем измотанный Афанасий спал, и вся зима казалась ему одной бесконечно долгой ночью. Перечитав и подписав все сводки для утреннего доклада командующему, выходил он на крыльцо, жадно, нетерпеливо, как дорогого гостя, встречал холодный рассвет и, умиротворенный его неяркой замороженной красотой, шел спать.

Большевики, рвущиеся в Европу, отвлеклись на короткий исторический миг, чтоб растоптать цепляющееся им за сапоги казачество. Обветренные славой недавних побед неисчислимые железные пролетарские полки тучами грозно и медленно скапливались у границ области, чтоб одним мощным уда;ром сбросить гидру контрреволюции в море. Но здесь, в станице, за сотни верст от фронта, война казалась игрушечной, а смертельная угроза, навис;шая над Доном,- нереальной. Цветные флажки на карте разыгрывали очередную красивую комбинацию: подвижный мобильный отряд Гусельщикова, опи;раясь на мертво вцепившиеся в свои границы местные формирования, осед;лал ветку от Балашова на Лиски и, разгулявшись на ней, крушил и рассе;кал фланги двух советских армий. В начале декабря Северный отряд, сдав позиции в Лисках и Боброве Западному отряду, пошел в 200-верстный на;бег от Бутурлиновки на Борисоглебск, чтоб вдохнуть надежду в хоперских ка;заков, увязших на этом направлении. Обходя красных, оставили железную дорогу и пошли чистым полем по-над Хопром. 7-го вечером в 20-градусный мороз по колено в снегу отряд атаковал город и взял его. Не ожидавшие удара большевистские пополнения задирали винтовки прикладами вверх и сдавались… сдавались… сдавались... От Борисоглебска казаки поверну;ли на юг и с тыла ударили на узловую станцию Поворино. В буран и в страшные морозы (перечитывая, и сверяя сводки, Афанасий невольно вслушивался в тоскливый вой ветра в трубе) три дня штурмовали станцию, сходились врукопашную с озверевшими китайцами и латышами, разбили два польских полка, Люблинский и Варшавский. Поворинская операция затянулась до 20-го…

В это время Южная монархическая армия, ограбившая всю округу и сама разложившаяся, бросила позиции, оставила Лиски и Бобров. В прорыв красные подводами возили оружие для восставших крестьян. Вслед за Южной армией ушел из Таловой и Бутурлиновки Западный отряд. Уходили к границам области. Под поселком Александровским Мигулинский полк волком огрызнулся на наседавших красных. Те не отставали, и командующий полков подъесаул Дмитрий Чайкин устроил им кровавую баню, забрал все пушки и пулеметы...

Близилась развязка. За три дня до Рождества красные перешли в об;щее наступление. Били по сходящимся на Абрамовку и Новохоперек. Север;ный отряд упирался. Бои пока носили встречный характер. Более того, часть сил бросили на помощь попятившемуся Западному отряду. И тут вне;запно и неотвратимо началось разложение.

Глава 8.

Всю ночь с частями фронта не было связи, и Афанасий, дежурный по

штабу, выслав команду связистов, продремал, по-волчьи просыпаясь каждые двадцать минут и меняя положение на тесном диване. Утром пошел снег. Он был пушист и невесом: касаясь земли, пружинил и, казалось, вздымался клубами. Внесенный на ногах в хату он не таял, а испарялся, не оставляя мокрого. На улице - сиреневый рассвет. Первое движение. Давно проснувшаяся и притворявшаяся спящей станица зашевелилась. Мигнул огнями центр.

Афанасий, ополоснул лицо, как из норы, глянул в окно на божий свет, полюбовался снегом, и тем, как ступал, впечатывая первый снег по припорошенной, потерявшей четкие очертания дорожке войсковой старшина Малюгин.

- Снег?

- Да,- подтвердил Малюгин и, сняв фуражку, стал стирать с нее влажный, размазывавшийся, липнувший к ткани снег.- Как со связью? Проверяли?

- Так точно. Послал Кружилина с ребятами. Боюсь, как бы не мигулинские казаки... Черт их знает, что у них на уме.

Отряхнув и повесив шинель, Малюгин склонился над журналом, передви;гал сводки:

- Не думаю. Вряд ли они пойдут на такое. Что с агентурной разведкой?

- Ничего,- пожал плечами Афанасий.

- Ничего нового?

- Вообще ничего.

-Та-а-ак. Ладно, я - к начальнику штаба.

Малюгин длинными худыми пальцами сбил в стопку нужные бумаги, одернул полы кителя, у двери задержался:

- Афанасий Ефремович!

- Да.

- Ваш сослуживец... Сафонов... прикомандированный... Узнайте у него аккуратно, что окружной предпримет по мигулинским. Они с Зембржицким говорили. Мы должны быть в курсе…

- Слушаюсь.

Предвкушая прогулку, Афанасий тщательно и с удовольствием обтягивал ремнем округлившуюся талию.

В окружном правлении - зимнее устоявшееся безделье. Чиновники и писаря моют кости начальству.

- Новость слыхали?- по голосу Афанасий узнал члена правления, хорунжего Ефремова.- Симонов-то, а?

- Чего еще?- сомневался надтреснутый старческий голос.

- Да того. Дюже уж хитрый,- вмешался кто-то третий.- Под 17-й год продал мельницу Сашке Шолохову. Сколько он просил?..

- Семьдесят пять. Продал за семьдесят.

- Вот-вот. В Усть-Медведице купил пивоваренный завод. Пиво варить…

Афанасий понял, что чиновники, ругая бывшего атамана, как водится, перекинулись, на его родню, ближнюю и дальнюю, и нарочно задержался перед закрытой дверью.

- Что с того? Его дело.

- Продал надысь завод! Монатки сбирает. Деньгу в капитал переводит.

- Ты смотри!..

- Здорово ночевали!- распахнул двери Афанасий.

Писаря вскочили.

- Илья Гурьевич не здесь?

- Убыл. С атаманом уехал.

- Куда ж это?

- Уговаривать. Мигулинский полк позиции бросил, в станицу пришел.

- Фронт бросили,- снисходительно пояснил хорунжий Ефремов, член ок;ружного правления.- Пришли к ним два агитатора. В форме, но не казаки - интеллигенты: «Отдайте Калач, дальше не пойдем». Они и бросили.

- Сам Гусельщиков уговаривать приезжал,- вмешался кто-то.

- Гусельщиков,- подтвердил Ефремов.- А они, черти, сулили его на шты;ки поднять. Ушли с позиций и офицеров силком увели. Два полка: Казанский и Мигулинский. Теперь в свои станицы явились.

- А что ж окружной?- спросил Афанасий, терпеливо выслушав уже известное.

- Окружной?- заметно замкнулся Ефремов, стал чесать бровь и, пряча
под ладонью глаза, уронил.- Уехали...

- Угу. Ну, счастливо оставаться.

На втором этаже, в гимназии, перебивая мелочную правленческую трес;котню, кто-то звонко чеканил стихи:

Сверкают казачие пики,

И слышен ликующий звон.

То Дон всколыхнулся великий,

Могучий, воинственный Дон.

За дверью оставленная Афанасием компания, помолчав, взялась за старое, и там кто-то уже хохотал, по-бабьи взвизгивая.

- Тот с колом через плетень: «Ты чего мою жену лапаешь?»... А энтот перепугался. «Кум,- шумит,- не верь своим глазам - верь моей сове;сти!..».

- Xa-xа-xa!..

- Ого-го-го-го!

- «Кум»,- шумит...

- Охо-хо-хо-хо!
Советские рвутся знамена,

Полки за полками идут

Наездники Тихого Дона

Бессмертную славу куют,- гремело сверху.

Заторопился, оббивая на ходу валенки, вверх по лестнице заснежен;ный опоздавший гимназист.

На обратной дороге Афанасий, растягивая удовольствие от прогулки, заглянул в редакцию «Верхне-Донского края». Редактор, худенький, с молодых лет лысый хорунжий Солдатов, по совместительству - младший цензор штаба фронта, диктовал строчащему секретарю, отмахивая такт кулаком:

- Доблестные войска Северного фронта под командованием...
При виде Афанасия он смущенно улыбнулся:

- А, господин есаул. Сводку принесли? Как на фронте?

- Сведений не поступало.

- А противник?- беспокоился смущенный, как застигнутый на месте пре;ступления, Солдатов.- Разведка что доносит?

- Разведка?- Афанасий снял каракулевую папаху и ог;лядывался - куда бы повесить.- Опять в Царицыне Ленина видели. В гусар;ских штанах с серебряным кантом.

- Голубчик,- Солдатов, уловив, что Афанасий пришел не по делу, положил секретарю руку на плечо.- Приготовьте нам чаю. Раздевайтесь, Афана;сий Ефремович. Прошу вас. Сюда, к столу,

- Благодарю вас, Владимир Иваныч.

- Это подождет,- Солдатов, хмурясь, накрыл лист.- Пишем тут всякую чепуху… Что союзники?

Афанасий, с удовольствием потягиваясь, уселся к столу.

До революции Солдатов преподавал в 2-х-классном мужском училище литературу и русский язык, вел драмкружок в народном доме. До совместной службы Афанасий обратил на него внимание в апреле, когда брали власть.

- Больше всего мешать будут свои. И обвинят во всех грехах... и
стрелять будут,- предрекал тогда Солдатов в споре с кем-то.

Очень похоже получалось.

Считая высшей роскошью роскошь человеческого общения, Афанасий, переведясь в штаб, зачастил в редакцию, где Солдатов, переживая за весь мир, перемежал душещипательные статьи громоподобными сводками.

- Запрашивали вчера вечером Новочеркасск,- усаживаясь поудобнее, Афанасий медлил, подбирал слова, чтоб не ляпнуть лишнего. -Окружной собирался в станицы на сборы, надо ж как-то успокоить... мол скоро...

- Что, правда, скоро?

- Куда там? Там уж полк готовят из «Молодой армии». И всё успокоение,- чувствуя, что все-таки сболтнул, Афанасий осекся, помолчал.- Союзникам не до нас. Мировая революция!

- И они надеются одним полком все исправить?- уцепился Солдатов.- Этим не поможешь! На фронте есть части без винтовок, а в тылу склады ломятся. Жалование на полгода запаздывает. Разворовали, ждут теперь естест;венной убыли, пока не поубивают казаков. Сволочи! Воры! Куда контрразвед;ка смотрит? Вот этим ей как раз и надо заниматься. Нет врага страшней! А они меня трусили за статью о поездке Краснова на Северный фронт, № 58. Нашли шпиона! - и, всплеснув руками, Солдатов вдруг расхохотался.

- Ага, посмейтесь,- улыбнулся Афанасий, принимая чашку чая.- Вон Черевков у себя в «Вольном Доне» тиснул «Дело генерала Алферова», так Денисов его - за пределы области, а цензора, штаб-ротмистра Грекова - на 15 суток и в три дня со службы. Задал им чертей! А вы, Владимир Ива;нович, между прочим, и редактор, и цензор.

Напоминание это еще больше развеселило Солдатова, и он долго смеялся, дрожал щеками, мешочками под глазами и вытирал тусклую, как молью поеденную, лысину.

Они пили темный, с красноватым отливом крепкий до терпкости чай, поглядывали в окошко. Снег улегся. День занялся ослепительно-прозрачный, солнечный. Мир стал большим, двухцветным - сине-белым - и этим опростил;ся. На бесцветной ветке черный ворон - как анахронизм. Солнце припека;ло сквозь стекло, потом оно укрылось за пышным пуховиком облака, и пов;лажневшая кожа на щеке и шее ощутила приятную прохладу. Афанасий отхле;бнул еще чаю. Внезапно потускневший мир вдруг потянул его на сон, наве;ял теплую дремоту.

- Зря смеемся,- отдышался Солдатов и вытер белым платком глаза и губы. - Добром это не кончится. Весь этот романтизм интеллигентский... крамольный... Какие идеи были!.. И какая сволочь у власти... Как по-ва;шему, Усачев наведет порядок?

- Сожрут,- уверенно ответил Афанасий,- Алферова сожрали. И этого сожрут. Так. Им просто интересно посмотреть, как корчиться будет. Тянут, ин;тригуют, козни строят... И ничего и никого не боятся: ни Алферова, ни Усачева, ни Краснова.

- Сиротская какая-то война,- вздохнул Солдатов. - У одних - муки совести, долг… Лямку тянут. Смысл жизни в фатальном и безнадежном сопро;тивлении. Другие...

- Других больше.

- Совершенно ясно, что когда идут к власти, опираются на охлос. И большевики, и наши, кстати, если вы заметили... Низам народа наиболее понятны простые национальные лозунги и эти... насчет «седой старины». Теперь власть взяли, пора устраивать жизнь, проводить реформы. Тут охлос атаману не помощник. Что могли - сделали. Самостоятельная демократическая республика «Всевеликое Войско Донское»! Но начинается экономика, начинается государственное управление. Тут нужны другие силы. Куда же Краснов смотрит?

Солдатов заводился. Глаза его горячечно заблестели, уши горели. Он несколько раз хватал и шлепал о стол разлетавшиеся стопки бумаги. Один листик сорвался со стола и закружился, взмывая, как на качелях.

- Скорее всего, он знает, но ничего сделать не может,- скучнел Афа;насий.

- И все беснуются, прямо на завтра райскую жизнь обещают. Ленин, Левка Троцкий - под усами и очками прячет гнусную рожу - и наши туда же. Те продовольственную диктатуру ввели, и наши вместе с ними, и сове;сти хватает на завтра рай обещать. Еще чаю?

- Нет, спасибо. Это кажется за мной.

По улице, заглядывая к ним в окно, торопился казак караульной сотни.

Робкий стук в дверь. Лицо, терзаемое хранимой тайной, просунулось, зашевелило бойкими рыжеватыми усами.

- Господин есаул, их... господин войсковой старшина в штаб кличут.

- Чего там?

- Связисты вернулись: провода оборваны, столбы повыдернуты. А на Решетовку... этот... 28-й полк пришел, договорились с большевиками побить всех офицеров, а те у себя - жидов и комиссаров. И чтоб мир,- радостно выпалил словоохотливый казак.

«Вот оно! Снова начинается... - отстучало в висках Афанасия, и, не владея собой, он подумал. - А может этому влепить? Одним врагом меньше...»

- Чему ж ты радуешься, сволочь?

Прошитый его взглядом казак опомнился, умолк и, холодея, наблюдал, как соскользнула со стола тяжелая рука есаула. Но Афанасий был вне строя, в кителе, ладонь лишь смяла его полу. Портупея с кобурой вместе с шинелью висели недосягаемо, спасительно далеко. Подрожал коленом:

- Ладно, иди. Скажи: я - сейчас.

Поднимался долго, вздыхая, уже после того, как за вылетевшим казаком гулко хлопнула наружная дверь.

- Что? Что ж теперь?- растерянно спрашивал Солдатов.

- Посмотрим,- со сдержанной угрозой в голосе ответил Афанасий и
стал одевать шинель.

В штабе фронта ощетинившаяся настороженность. В сторону мятежного полка выслали разведку. Командующий фронтом, генерал Иванов, симпатичный невысокий брюнет, ждал, запершись у себя в кабинете.

Переговорив с войсковым старшиной Малюгиным, Афанасий выбрал время и сходил к себе на квартиру. Шаг его был скор и решителен. Горело на мо;розце натертое папахой и воротником правое ухо. Тревожно поблескивал раскатанный санями снег. В хате бабка равнодушно окинула его спокойным взглядом, завозилась у печи, оттуда вкусно пахло жареным луком, шипело и потрескивало. Он быстро собрал вещи. Перемотал крестом пачку писем. Одно без конверта сунул в середину, жадно перечитав, словно светом обливаясь: «Хоть на краю, но все-таки… земли. Пусть только доброе Небо все оставит…». Торопливо прятал пакет среди чистых рубашек, а перед глазами стояло: «Хоть на краю, но все-таки... земли». Монотонно отстукивали время ходики.

Разведка донесла, что в Решетовке стоят три пешие сотни 28-го по;лка при 24 пулеметах, 12 из них, захваченные в хуторе Шумилине, предназначались для 3-й дивизии. Собираются идти на Вёшки. Настроение решитель;ное.

- Что делать, господа? Пускать? Не пускать?

- Чем мы располагаем?- командующий, отстукивая пальцем дробь, огля;дел офицеров.

- Две пешие сотни по 35 штыков без караулов и инженерная сотня -
100 человек. Пулеметов нет. Все казаки - местные, как и в 28-м. Родственники, знаете ли, сваты, браты…

- А если стариков мобилизовать?

- Не успеем.

- Положение в станице?

- М-м... Контрразведка Южной армии докладывает, что все спокойно.

- Ох уж эта... Южная армия.

- Я уже докладывал в штаб армии о необходимости утвердить штаты контрразведывательных пунктов...

Иванов движением руки остановил начальника штаба, генерала Зембржицкого:

- Я понял, Виктор Александрович,- он выждал, вбирая внимание штаба.- Принимать бой в расположении штаба немыслимо. Будем вести переговоры. Прикажите подобрать в станице стариков, пусть едут в полк и вразумят, чтоб бросили глупости.

Вызванные деды ехать в мятежный полк побоялись, зато запросили у станичного атамана, сотника Варламова: «Почему фронтовики митингуют, и какие к тому причины?». Варламов не знал. Старики обратились за разъяснениями к командующему фронтом. Заговорили пространно. Уснащая слащавую писарскую витиеватость простыми словами, плели про власть, почет и ува;жение к старости, дескать, не худо бы ему, Иванову, вершить дела в совете с ними, стариками.

- Вот, к примеру, взять границы области...

Оскорбленный дерзкими дедами Иванов сухо ответил, что подобные вопросы обсуждать не уполномочен, и ушел в другую комнату.

Не менее обиженные деды демонстративно медленно покидали штаб, со;крушенно качали головами:

- Крик страждущих казаков на фронте не слышен, а с нами, седыми стариками, разговаривать не желают... Так пусть они желаемый для себя порядок восстанавливают сами, а мы уезжаем по домам...

К вечеру пришло известие из Казанской, что под давлением окружно;го атамана и командира 2-го пограничного полка Коренюгина станичный сбор вынес постановление: "Весь Казанский полк полностью выступает и будет защищать свою станицу в области, не переходя ее границ". После сбора фронтовики, разругавшись со стариками, постановления не выполнили, а просто разошлись по домам. Наиболее активные из них, из 2-й сотни пол;ка, остались в станице, избили трех офицеров и запретили станичному правлению давать подводы под военные грузы.

Бессонная ночь выпила краску с лиц. В папиросном дыму, в копоти многочисленных ламп штабные гнулись над картами боевых участков.

- Они подрезают нам левый фланг...

Утром опять завьюжило. Тучи, затянувшие небо, размывали рассвет, и всё небо светлело одновременно.

- Как только восстановится связь, немедленно передайте Гусельщикову: «На Западный отряд, как видите, рассчитывать не приходится. Сейчас вся надежда только на ваши части. От Вас зависит положение не только на на;шем Северном фронте, но и всего Дона. К концу января получим 400 орудий и танков, в апреле будет наступление союзной армии. Генерал-лейтенант Иванов».

На следующий день, после невеселой Новогодней ночи, сотни 28-го полка вступали в Вёшенскую. Над замершей, поникшей под тяжестью белых шапок ста;ницей низко склонились снеговые тучи. Торопливо, засыпая всё живое, падал снег. Обильные крупные хлопья, заполнившие воздух, создавали впечатление, что мир соткан из отдельных точек. Серые квадраты пеших сотен спокойно и в порядке входили в станицу, выстраивались на площади перед окнами штаба. По команде разошлись.

- Атамана нет. Ни окружного, ни его заместителя. Михаил Степанович, пойдите, узнайте, чего они хотят,- приказал Иванов, наблюдавший вместе с Зембржицким из окна за площадью, моментально превратившейся в бивуак.

Войсковой старшина Малюгин вышел к толпе казаков, не обративших на него внимания. Они переговаривались, ожидая чьей-то команды, поглядывали в сторону гауптвахты, где раздавались радостные возгласы, и кто-то обни;мался.

- Зачем пришли станичники?

- Об этом речь впереди. А иде ж окружной атаман? Он нам как раз и нужен.

- Квартиры нехай дают и на довольствие ставят...

- Окружной иде? Мы с ним доразу посчитаемся,- угрюмо, но все больше распаляясь, загомонили обветренные краснолицые казаки.

- Командующий желает знать...

- А мы к нему делегацию пришлем. С вопросами,- перебил Малюгина быстроглазый казак, смахивающий на писаря.

Выборный командир полка, высокий красивый казак, стоял в стороне в окружении приверженцев, демонстративно не замечая посланца из штаба. Власть и сила уплывали из рук, поглощаемые анархией.

- Офицеры, мать их...

Взгляды были враждебными, улыбки - откровенно издевательскими.

- Ничего. Погодите трошки...

В штабе Иванов переговаривался по прямому проводу с командармом генералом Денисовым.

- ...Объявить прибывших свободными от повинностей и предложить идти по домам, - читал Иванов на ленте.- Сказать, что защищать станицу не придется, красных через границу мы не пустим. Просим казаков не мешать нам и отойти в сторону. Если не помешают обстоятельства, сегодня ночью выезжаем с союзниками к вам. К 2 часам 2 января рассчитываем быть в Вешках на 4-х автомобилях. Генерал Пуль, полковник Киз, я и шесть лиц свиты. Вином помогу, привезу с собой. Собери стариков станиц и хуторов и честные строевые части...

«Только вас здесь не хватало,- подумал Иванов.- Опозоримся перед союзниками...»

- Передавайте,- сказал он телеграфисту.- Думал отпустить казаков на две недели, уверен, что возвратятся под давлением стариков и баб. Впрочем, поступлю, как приказано. Оружия они не сдадут. Отказать в квартирах не мог. Дорога Чертково - Вёшенская для автомобилей непроходима: с утра снег.

- А из Миллерово?

- Эту дорогу не знаю.

Денисов помолчал, снова поползла телеграфная лента:

- В Воронежский район выехал генерал Топилин, поклонник маневренной войны. Отлично вел в Цымлянском районе. Человек быстрый и решительный…

На другой день восставший полк делегацию не прислал. Доверенные казаки вполголоса сообщали разнюханное за ночь:

- Командир полка - Яков Фомин, урядник с Рубежного; помощники у
него - Симоненко, хохол местный, и какой-то Король. Ночию в сотню к нам приходили, бумагу читали...

- Что за бумага?- офицеры чуть не стукнулись головами над помятой
протертой на сгибах листовкой.

Чужой, жесткий, самонадеянный стиль не поддавался усвоению.

- «Ненависть к Краснову нередко переносится на казаков вообще. Все чаще раздаются голоса рабочих и крестьян: «Нужно истребить всех казаков, тогда наступит мир и спокойствие в южной России...» - читавший хорун;жий Евсигней Коршунов судорожно, по разделениям выдохнул («У-гу-гу-гу...»).

Афанасий помнил, что брата его, подъесаула Коршунова Александра уби;ли этой осенью на фронте.

- М-м-м... «...Это, конечно, неверно и несправедливо...» Как-кая сволочь!..

- Дальше!

- «...Но чем дольше казаки будут оставаться с оружием в руках у
Краснова, тем суровее будут расправляться с ними солдаты Красной Армии»
Так... вот... «Выход один: порвать с Красновым и вернуться к мирному
труду. От имени Совнаркома объявляю: казаки, которые сложат оружие и
подчинятся Советской власти, не понесут никакого наказания... Возвращайтесь мирно к семьям. Воронеж, 10 декабря 1918 г, Троцкий».

- Было... Разведка перехватывала...

- Ясно, чего они хотят?

«Нака-зания… нака-зания... нака...нака… нака-зания», - стучало в висках в ритме марша, и весь день взвинченный Афанасий не мог изба;виться от завязшего в мозгах «нака-зания... нака-зания…»

Прибыли из Мигулинской помощник окружного атамана Дронов и с ним сослуживец Афанасия по Вёшенскому полку Илья Сафонов. Сотник Сафонов, прекрасный наездник, знал и любил лошадей, но с людьми ладил плохо. Когда он рассказывал в штабе о своих похождениях в Мигулинской, в голосе его звучало откровенное недоумение:

- Дрынкин, собака старая, так нас представил, что мы не знали, в ка;кие двери выскакивать...

Генерал Иванов потребовал к себе Дронова:

- Вы наведете у себя в округе порядок или нет?

Дронов, пересидевший не одного начальника, помалкивал.

- Да соберите же вы, наконец, казаков 28-го полка и узнайте причины их прихода и намерения,- гремел командующий.

- Слушаюсь…

- Что на фронте?- обернулся Иванов к Зембржицкому, не замечая более Дронова.

Положение на фронте осложнилось. Западный отряд поддерживал связь с Вёшками, посылая нарочных, связи с Новочеркасском у него не было. Ка;занский и Мигулинский полки митинговали в станицах. 32-й и 34-й полки с остатками Черкасского и Мешковского охраняли пока еще Калач с запада.

По прямому проводу связался генерал Савватеев:

- С утра Миронов перешел в наступление. Была телеграмма от Гусельщикова, что у него осталось 700 штыков и 800 шашек, нет патронов, с Ка;лачом связи нет 3-й день, метель, железная дорога не действует, пути занесены…

Зембржицкий пытался исправить положение, латая дыры:

- Уход полков заставляет подтянуть к Калачу Северный отряд и успокоить митингующих, затем, опираясь на Калач, ждать мобилизованных.
Пусть Гусельщиков взорвет мосты в районе Колено - Абрамовка и идет на
Калач и оттуда с тыла на Богучар.

- Чтобы освободить Гусельщикова, надо маневром разбить красных, – возразил Савватеев.- Для этого необходимо хотя бы четыре дня.

- Согласен. Пусть 7-го Гусельщиков выступает к Калачу.

На площади Дронов собирал казаков 28-го полка. Те собрались, вооруженные и без оружия, отводили злые глаза. Требования, сказали, предъявят станичному сбору 5 января.

- Вы нас лучше на довольствие поставьте.

- Зажрались тута, а мы…

- Гниды тыловые!

- Поокопалися,- казак Вещунов, расходясь, пошел обличать тыловую сволочь.- Заделались специалистами по реквизициям, одно знают, что бык - крупный рогатый скот, а телок – мелкий.

- Верно! Круши!

- Раз уж мне припадает тут говорить, то должен я указать на этих самых, что позволяют себе смеяться со своих товарищей, что, мол, служба дураков любит...

- Позасели, поокопались...

Горланили долго, поодиночке разбредаясь с истоптанной площади.

В сумерках в штаб прибежал казак:

- Фоминские в инженерную сотню приперлись, разоружают…

Афанасий, обрывая крышку кобуры, бросился в инженерную сотню, гото;вый стрелять и быть убитым. «Нака-зания… Нака-зания… Я вас, сволочей!».

Злоба клокотала, подступая к горлу.

На пороге помещения его встретил сотник Андрей Кружилин:

- Ушли по-хорошему. Так, погутарили... Винтовки нам самим нужны.

Кружилин натянуто улыбался, скрывая прошлое волнение. С показным равнодушием он оглянулся на далекий шум:

- О, на въезжей шебуршат,- и он испытующе посмотрел на Афанасия. Но тот усталым движением совал револьвер в кобуру, бесцельно обстуки;вал сапоги о порожки.

Этим вечером казаки 28-го полка выставили караулы к центральной телеграфной станции, к мосту через реку, кучка их пошла в хутор Базковский охранять артиллерийский склад. В окопчик у переправы устанавлива;ли пулемет. Второй номер таскал цинки с патронами. Наводчик, мелкий остроносый казак, тряс станину и накручивал винт, беря на прицел мост, белый язык задонской косы и мигающие из-за леса огоньки далекого хутора.

Глава 9.

Пока пешие сотни 28-го полка «будировали» в окружной станице, разложившийся казачий фронт неудержимо покатился к границам области. Хоперцы были обескровлены. Если за германскую войну станицы потеряли по 10-15 казаков, то за один восемнадцатый год - по несколько сотен.

На Рождество бросили фронт под Калачом распропагандированные казанцы и мигулинцы. К вечеру 25 декабря на смену им в Калач пришла посланная из Северного отряда бригада - 32-й Вёшенский и 34-й Слащевско-Федосеевский полки - без артиллерии и пулеметов, имея в строю 500 шашек. После 70-верстного перехода она получила приказ двинуться 26-го из деревни Березовки на Ясиновку и занять Ново-Меловатку. Три дня стояла перед ней и не могла взять. Красные уперлись, крестьяне смотрели волками: побывавшие здесь раньше части Южной армии драли контрибуцию с живого и мертвого, обложили население военным налогом, требовали арендную плату за прошлые годы по 65-80 рублей за десятину.

30-го, разложившись, бригада ушла с позиций. Вёшенский полк - в Нижне-Текучев, Слащевский — в Калач. Еще через день Вёшенский полк разбе;жался при виде разведки красных.

Сотня перешла речку по льду ниже селения. Вася Борщов с братом и Иваном Ломакиным ехали в первом ряду. Степь впереди была перечеркнута жирной черной гусеницей. Громадная колонна повозок и саней ползла из Калача на Криушу. Вразброс, затерянные среди невиданно растянутого обоза шли конные сотни.

- Двадцать восьмой полк сбили...

- Ефима гляди,- сказал Костя и, щурясь, встал на стременах.

У крайних дворов Калача колонна раздваивалась. Одна - погуще - круто забирала к востоку.

- Черкасня с мешковцами...- пояснил Прокофий Зубков.- К Гусельщикову уходят. Не навоевались.

- Чего стали, сироты?

Конь Сашки Кухтина напирал сзади. Сашка завернул его по снегу, и он, проваливаясь по брюхо, обогнул вставший головной взвод и прыжком вынес хозяина на забитую дорогу.

- Куда метётеся, «непобедимые»?- ехидно крикнул из рядов Герасим Кисляков.

Сплошным хрустальным букетом тянулся заиндевелый лес. На темное не;бо аппликацией наклеились серебряные верхушки. Перевалили бугор. Снег и ветер в лицо наложили щиплющую маску на скулы, переносье, меж бровей.

Вася и Костя, оставленные сотником Чайкиным направлять отставших, никого не дождались. С темнотой завьюжило.

- Давай-ка, брат… Кабы не замерзнуть,- решил Вася.

За редкими кустами снег мешался с небом, горизонт не просматривался, и в сознании проступал ужас, как во сне, когда ползешь - вот-вот сорве;шься - по отвесной стене и вдруг теряешь, где верх - где низ.

По мере того, как иззябшие лошади грелись, настигая отступавших, страшная картина развала и разложения, поистине «наполеоновского» похода вставала перед казаками. Слобода Старая Криуша, запруженная обозом, гремела пьяными выкриками и беспорядочной стрельбой. Сотни охраняться не желали. На редких заставах стояли охотники.

В поисках сотника Чайкина Вася, измученный дорогой, без стука полез в штабную хату. Часовых не было. Высокий есаул, стоя спиной к двери, докладывал, будто жаловался:

-...Разошлись во все стороны, по тревоге могут не собраться. Прика;зов не исполняют...

- Михаил Киреевич...

Зеленый, постоянно облизывающий губы сотник Чайкин еле поднял мутные глаза, вот-вот должен был свалиться в горячке.

- Надо ввести штатный обоз,- заглушал Васин шепот громкий голос какого-то офицера.- Возить не трофеи, а продовольствие. Наши ряды будут таять по мере оставления станиц и хуторов. Казак, побывавший на фронте, имеет в среднем пятьдесят-сто тысяч рублей и он больше не нуждается в захвате трофеев. Поэтому и бегут - дойти до дома и добро передать...

- Господи,- вздохнул кто-то.- Как я измучился...

- Ладно. Идите... своих...- сказал, не дослушав Васю, Чайкин и с видимым облегчением уронил голову.

В одном из дворов они нашли брата. Ефим стоял в пьяно-шумной толпе, торговавшейся с мучимым жадностью и страхом хозяином квартиры.

- Ну, не хочешь везть, продай. Мы заплотим.

- Да кому, ж они нужны, донские деньги?- мялся и суетился глазами хозяин.

- Не хошь - не надо,- с уверенным добродушием напирал бородатый казачина. - Ход продай. Мы керенскими дадим. Во, гляди,- казак, задирая бороду, потянул из-за пазухи неразрезанный рулон «керенок».

- Не рви! Эй... Иде у тебя дровосека?

- Сдурели? Ножницы неси овечьи!

Ефим, вроде как вчера расстались, равнодушно и рассеянно покосился на новые урядницкие погоны Василия, на Костину лычку:

- О, и тебе соплю навесили...

- Ну, казаки непобедимого полка, куда ж это идем?

- На кудыкину гору...

Потом в вони и полумраке продымленной избы, где пили, пели и порывались то плясать, то драться, Ефим, не забыв вопроса, сказал:

- На границе станем. Каких чертей мы тут, в России, забыли?

Утром, подобрав немногих перепившихся и замерзших, полк ушел на Новую Криушу. Там на другой день его догнала с трудом собранная Верхне-Донская бригада - Вёшенский и Слащевско-Федосеевский полки, — составом равная сотне. Новый командир бригады, полковник Фолимонов, собирался занять позицию, договорился с офицерами 28-го полка, но казаки опять самовольно снялись и пошли знакомой уже дорогой через гра;ницу на хутор Шумилин. В бригаде зашумели: «Другие уходят, а мы остаем;ся, надо и нам уходить».

- Ах вы ж, сукины сыны!- кричал какой-то старик, добровольно пришедший с пополнением.- Чего ж вы делаете? Дон отдаете!..

Гнев и бессилие уродовали его багровое лицо.

-Не ори, дед. Нам красные сулили: «Отдайте Калач, дальше не пойдем».

* * *

Утром в Вёшки приехал начальник штаба Северо-Западного района генерал Рытиков и лично доложил, что войска бросили Калач и бегут к границе области. И сразу же вслед за этим - известие, что из-за отсутствия снарядов начал отступление отряд генерала Гусельщикова. Моментально нашлись люди решительные и деятельные, предлагавшие смелые планы, как спа;сти положение, но любая деятельность штаба была парализована присутст;вием взбунтовавшихся казаков 28-го полка. Часть их разбрелась по домам, но около сотни осталось. Они ходили по станице, потрясая винтовками, вы;ставили караулы у казначейства, телеграфа, инженерного склада. На улицах громко раздавались неприкрытые угрозы.

-Дай время, всех чисто офицеров перебьем,- говорили казаки вслед своим бывшим командирам.

Наблюдая за ними и за казаками гарнизона, Афанасий мысленно перебирал, раскладывал свои чувства, вспоминал и с ужасом убеждался, что на;чинает их ненавидеть. Это было немыслимо. Среди них и одним из них он родился и вырос, с ними он ходил на смерть. И водил их... Размышляя об этом, он ясно и с неожиданно сладким замиранием сердца вспомнил свою последнюю атаку этим летом.

Под станцией Бударино его с сотней послали в обход напирающего противника. Вдали грохотал бой. В трепетавшем ветками леске тревожно пересвистывались птицы. Сотня единым организмом струилась по низинам и балкам, обгоняя неведомый, но ощущаемый всеми миг, который нельзя было упустить. Успели...

Вынырнув из балки, молниеносно развернули ряды для боя. Несколько бесконечных секунд всматривались в блеклую гладь, определяя врага и направление атаки. Их заметили.

- Пиииннь...- пожаловалась первая высокая пуля.

- Вить-вить! Пфр,- пырхнул песок перед копытами полохнувшегося
коня.

Затягивая время, Афанасий еще раз окинул взглядом серовато-бурое поле, паническое мельтешение врага в полуверсте. «Пора!..» Помимо воли вспышкой ворвалась в сознание красота еще тихого мира. Может быть напоследок…

- С-о-от-ня-а-а!- дрогнув грудью, повесил он над замершей сот;ней звучную команду.- Пики к бою! Шашки... вон!

С лязгом и визгом гладко пошла из ножен шашка. Лязг этот подтолкнул душу Афанасия, и он, дурачась, как дурачатся под огнем русские офи;церы, вдруг крикнул, воздевая сияющий клинок:

- За вольный Дон!..

Неотпускаемый конь, упреждая сигнал, пошел боком. Афанасий затяги;вая повод, крутнул его волчком и, на мгновение оказавшись лицом к лаве, увидел недоуменные, но загоревшиеся взгляды казаков, подстегнутых, гото;вых рвануться.

- В ат-таку! Марш-марш!

Качнулись, клонясь к гривам, люди. Глухой грохот сотен копыт.

Казаки рванулись и понеслись, отрываясь и не в силах оторваться от встающих за ними клубов пыли. Выпустив коня, Афанасий свечей горел впереди.

И этот полуминутный полет, сломивший стрельбу и закончившийся ша;раханьем меж опрокинутых телег, задранных рук и прикладов, полет по пе;рехлестнувшему кричащие рты летнему ветру стал символом покоя и надежности, как грохот копыт за спиной.

Они все еще помнили его и признавали своим. Афанасий с невольной волной благодарности отметил, как в ответ на чью-то пьяную угрозу незнакомый голос за спиной ответил:

- Ну, будя... Это наш, с Белогорки.

Они очень изменились за эту осень, пока Афанасий отсиживался в штабе. Даже песни появились у них новые. Новые слова на старую мелодию.

Казак к вечеру собирался на позиции идти...

Эту песню Афанасий услышал вчера поздно ночью во въезжей и задержался на порожках. Пели ехавшие с пополнением на Хоперский фронт каргинские казаки. Афанасий стоял недвижно, как уснувший, всматривался и вслушивался в ночь.

Он побольше в свою сумку патронов кладет,

Вышел сотник, объясняет и задачу задает...

Это была не бодрая строевая, написанная кем-то для казаков и воспринятая ими песня, а настоящая, жалобная.

Не забудьте помолиться, ведь с Мироновым в бой пойдем… - предупреждал низкий, с легкой сипловатой стрункой голос запе;валы, и Афанасий, не видя, представил угрюмого бородатого казака с серь;гой. Он не входил до конца песни, и так и не угадал его потом среди других певших.

Подходили мы к окопам, всяк окоп свой занимал.

«Тише, братцы, размещайтесь, чтоб Миронов не слыхал,

Чтоб Миронов не слыхал, чтоб он выстрела не дал...»

Они не боялись. Он видел их в бою с грозными на вид, но не умеющими воевать чернобушлатными матросскими полками, с обученной и умело уп;равляемой казачьей мироновской конницей. Они не боялись. Они много пре;терпели от Красной Армии.

Афанасий переговорил в отдельной комнате с офицером Южной армии, немного отвлекся, но в конце разговора казаки за стеной опять запели, и он стал терять нить. Он не разобрал и смутно помнил слова песни, но последняя фраза стала последним штрихом в написавшейся в его памяти картине, необыкновенно грустной и красочной.

... Казак с пакетом проскакал...

Довели и угасли басы. И Афанасий вспомнил летние сумерки после боя. Они стояли в степи, разложили костры и готовились к ночлегу. Водили коней на водопой к роднику в балке. Сладкая усталость наливала члены. Но вот в шелест и тихий плеск ночного разговора прорвался глухой тре;вожный перестук, и черный всадник, припавший к конской шее, стремительно возник на пролитой крови заката и так же быстро скрылся, унося с собой и топот и тревогу.

-...Казак с пакетом проскакал....

А теперь они прятали глаза и с упорством самоубийц лезли головой в петлю и тянули за собой всех и вся.

Вечером сжатая до предела пружина распрямилась, и события пошли щелкать и сменяться с неожиданной быстротой. В гуле и разноголосице нескончаемых споров и планов звякнула одна мало кем услышанная нотка: по данным контрразведки за квартирами Иванова, Зембржицкого и окружного атамана казаки установили наблюдение и этой ночью готовятся их арестовать. Потом заявился готовый лопнуть от злости Петро Богатырев: мятежники ворвались в управление окружной стражи и от имени 28-го полка отобрали конфискованную у населения «дымку» и аппараты, а также грозили убить начальника.

Иванов принял решение упреждающим ударом разоружить восставший полк.

В станице тревожно рано гасли огни. Пришибленный закатным морозом снег шуршал и сыпался, под редкими светящимися окнами он сиял тысяча;ми блесток. Когда Афанасий, полный решимости, шел в помещения караульной сотни, за спиной у него неожиданно бахнул и отдался эхом в конце улицы винтовоч;ный выстрел. Афанасий дернулся, поворачиваясь, сжался лопатками. Но все было тихо. Он переложил револьвер в карман шинели и долго потом ощу;щал дурнящую ноющую слабость между лопатками.

Командир сотни, скептически ухмыляясь, как старую-престарую сказку выслушал все его: «Понимаешь?» и «Ну, ты ж видишь?» и на заключительное «Ну так что? Давай разгоним?» решительно ответил:

- И не думай. Со своими драться не будут.

- Да какая там драка? Они сейчас все перепьются...- пробовал уговаривать Афанасий, но тот лишь отрицательно качал головой.

Случайно оказавшийся в Вёшках командир 11-го Донского полка, прек;расно показавший себя под Морозовской полковник Овчинников (все загля;дывались на серебряный череп у него на папахе) ходил уговаривать обозную команду Гундоровского полка и тоже неудачно.

- Это ихняя внутренняя жизня,- объяснили бородачи-гундоровцы.- Мы вмешаемся, а - хлоп!- они промеж собой договорятся. Кто крайний? Мы…

И Овчинников и Стефанов доложили, что люди ненадежны. Выслушав их, Иванов долго молчал, глухо барабаня пальцами по карте, смотрел в сторо;ну, в окно. Тихо, как призрак, скользнул в комнату Зембржицкий.

- Что Гусельщиков?

- Обещает две сотни и орудие, но дней через десять,- ответил начальник штаба.

- Нет, здесь дальше оставаться невозможно. Положительно невозможно! И получается, что мы санкционируем все эти безобразия.

Зембржицкий указал ему глазами на Овчинникова и Стефанова.

- Ах, да. Вы свободны, господа.

Притворив неплотно дверь, они вышли и слышали за спиной:

- Каргинская...

- Не выпустят...

- Прямо сейчас... Берем с собой оперативный отдел.

Полчаса спустя в дверь оперативного отдела заглянул адъютант Иванова:

- Есаула Стефанова к командующему.

У двери командующего он сказал: «Подождите», и, одернув китель, зашел. Из соседней комнаты начальника штаба доносились обрывочные фразы:

- ...Я предлагал ему Волкова... Макри, он же - Бармин…

- Надежный офицер...

- ...Но это, видимо, по линии окружного атамана...

- Да, а я - в Шумилин…

По голосу Афанасий узнал контрразведчика полковника Одноглазкова и отступил подальше, не желая связываться с этой организацией, но произнесенные имена заставили его навострить уши:

- Итак? Сафонов?.. Стефанов?..

- Стефанов нужен в отделе,- напомнил Зембржицкий.

- Да. Хорошо. Позовите Сафонова.

- Подъесаул Сафонов, - выглянул адъютант Зембржицкого.

И сразу из дверей - адъютант Иванова:

- Есаул Стефанов!

На спуске к Дону их остановил пост от 28-го полка:

- Куда? Не велено.

Возчик раздраженно кивнул в сторону седока, мол, с ним разбирай;тесь. С деланным равнодушием и даже зевком Афанасий ответил:

- Домой к себе, на Белогорку,- и ткнул стоявшим в нерешительности казакам.- Вот у меня пропуск... От всех властей.

По льду лошади рванули, и Афанасий, откинувшись назад, увидел урезанное тучей светлое пятно, как громадную дольку мандарина, окайм;ленную непривычную на ночном небе коричневой бахромой, и в центре -бледную, замерзшую луну. Полозья с шорохом и свистом резали каменно-твердый снег.

Через четверть часа Афанасий стучал в окно к хуторскому атаману:

- Запрягай!..

Долго ждали они на опушке застывшего, заснеженного леса, ловили каждый шорох.

Первым, с карабином наизготовку показался адъютант командующего. Афанасий вышел на чистое и издали помахал ему, чтоб не стал стрелять с испугу. Толпой, проваливаясь по колено и выше, потные, измученные подошли генералы. Вполголоса продолжали спорить:

- Если б не Царицын...

- Царицын - фланг. Второстепенное направление, ставшее главным. Ре;шающий удар - на север. Для этого и готовили «Молодую армию».

«Стратеги...» Афанасий доложил, что все готово.

- Штаб фронта переносится в Каргинскую,- Иванов, переводя дыхание, завалился в сани.- Строевой и хозяйственный отделы — временно в Вёшенской. Постарайтесь опереться на местные силы и ликвидировать ...этих. Ну, поехали.

Подождав, пока сани с командующим и начальником штаба спустились на лед и заскользили, перечеркивая белую холстину Дона, к тусклым огням хутора Базки, Рытиков заметил:

- Местные, силы может сплотить Алферов.

* * *

В отгородившейся от Вёшек песчаными бурунами далекой и богатой станице Еланской при самом въезде жил отчисленный из армии и отставленный с поста окружного атамана генерал Захар Акимович Алферов. Пользовался он у местных жителей огромным уважением и авторитетом: не каждому дано, не участвуя ни в одном сражении, из простых казаков выйти к сорока пяти годам в генералы.

Общего образования Алферов не имел, в соответствующей графе скром;но писал: «домашнее». Еще при жизни его появилась легенда, что за краси;вый почерк взяли из станицы самоучку-писаря, способного паренька в об;ластное правление. Затем - Новочеркасское юнкерское по первому разряду и выход хорунжим в 1-й Донской казачий полк. После прохождения очередной службы удел казачьих офицеров - половинное жалование. Но Алферов, исправнейший из исправных, попадает в родимую станицу обучающим - моло;дых гонять. Был он строг и беспощаден, но справедлив и погонами не кичился, и когда женился бедный офицер на купеческой дочке - история банальней;шая, - устроили станичные казаки в его честь парад. Так жить и жить бы в красивейших местах, где змеей извивается речка Еланка, но жизнь «дишканила» новые песни, и цепучий, службистый Алферов, вкусивший наук, закан;чивает, поднатужась, академию по 2-му разряду, затем Петербургские воен;но-педагогические курсы и уезжает инспектором в Ташкентский кадетский корпус.

На фронт Мировой войны попал он под занавес, в январе 17-го года. Ни боевых наград, ни ранений так и не получил. А тут – революция, и востребовала родная станица Алферова послужить обществу на Кругах.

В январе 18-го назначили Алферова окружным атаманом только что созданного Верхне-Донского округа, но пала власть, и поволокла жизнь его по кочкам: то в Константиновку - место для Круга готовить, то в следственную комиссию Ревкома - о содеянном отчитываться, то в Вёшки, где не было еще Советской власти,- поатаманить напоследок. Притих на месяц в Елани… И, наконец, восстали казаки и поставили его округом заправлять - и атаманом и войсками командующим.

Краснов избранного атамана утвердил, а за взятый верхне-доицами город Богучар, первый вне пределов области, пожаловал Алферова генерал-майором. Но не избежать было непобедимой заразы, вековечных наших интриг. Размахнувшегося Алферова усиленно осаживали и окорачивали мест;ные «доброжелатели». Заместитель окружного атамана Кирилл Дронов и «авантюрист с мировым именем» Федор Дмитриевич Лиховидов состряпали донос, тепло встреченной молодым донским командармом Денисовым. …

К Алферову в Еланскую отправились втроем – Рытиков, Овчинников и Стефанов.

Обиженный Алферов вмешиваться сейчас в дела отказался. Овчинникову и Рытикову он рекомендовал ехать в Каргинскую, а Афанасию - в Вёшенскую.

- Как член Круга, я 5-го января выезжаю в станицу Вёшенскую на окружное совещание,- приоткрыл свои планы Алферов.- В этом ка;честве я смогу, не нарушая субординации, уяснить себе обстановку, а затем,
обратиться по соответствующим инстанциям с предложениями.

В полдень разъехались.

Через два часа Алферов с еланского телегра;фа предупредил Новочеркасск о необоснованном («из-за неоправданных слухов») бегстве Иванова и Зембржицкого и намекнул, что намерен активно вмешаться в события. Он считал, что через своих людей сможет разложить восставших («Есаул Стефанов пользуется большим влиянием среди казаков, при;шедших в Вешенскую»).

Дорогой Афанасий тревожно вслушивался в свое состояние, во внезапно нахлынувшую дурноту. Вся правая часть головы казалась воспаленной, покалывала. «Захвораю я что ли? От чего? От нервов?» Он собирал в кулак всю свою волю и, уставившись в серую спину посланного Алферовым казака, твердил: «Мне нельзя болеть...», но был бессилен что-то исправить. «Мне нельзя болеть...», но уже знал, что войдет в теплое, и противно потечет из правой ноздри.

При въезде в станицу Афанасий убедился, что за ночь пришла новая власть. Вокруг Вёшек на всех дорогах стояли заставы с пулеметами. Учреждения были захвачены казаками 28-го полка. Через каждый шаг они требо;вали документы. На глазах Афанасия разгрузили и завернули об;ратно за Дон обоз какого-то низового округа. Отощавшие в походе, но ухо;женные хозяйские лошади бодро трусили под уклон; порожние сани заносило, они стукались бортами, вздрагивали и подпрыгивали. Возчики радостно перекликались. На всем был налет наплевательства и невеселого с подхихикиванием пропадания. Напротив боковских домов Афанасия остановили.

- Куды?- коротко спросил казак с погонами урядника.

- К месту службы,- так же ответил Афанасий и попугал.- Ты - подальше. Как бы не заразился.

Казаки подвинулись, недобро поглядывали вслед.

На квартиру, испугав бабку Григорьевну, Афанасий ввалился без стука; грохоча сапогами, топтался, раздеваясь. В теплом помещении сразу заложило нос, защипало, над правой бровью заболело.

- Идей-то ты был?

- По делам ездил, бабушка.

- Тут без тебя,- и, переходя на шепот в пустой хате, бабка пожаловалась.- Люди брехали, что канцелярии разбили и судейских... Офицеров... Те;бе-то ничего не будет?

- Не должно.

- Питифор явился, - помолчав, сообщила бабка. – Хотел на Рождество, да дорога – никакая.

- Где он?

- В Чигонаки убрался. Как поглядел, чего тут… Пеши ушел.

- И правильно…

Он умылся и, утираясь, разглядел в узком в черной сыпи зеркале над умывальником налитый кровью, воспаленный над дряблым мешочком болезненный глаз. Помыкался, мешая бабке, по хате и, не дожидаясь сумерек, переодевшись в старые шаровары и прихватив с собой револьвер, полез на печь. За плохо гнущимся, пресно пахнущим пологом - шелковистый запах теплоты и проса. Прядки шерсти ласкали горячую щеку, припавшую к вывернутому старому тулупу, снимали зудящее напряжение. Бесконечно долгий вечер ле;жал Афанасий, отгородившись от света, легкий жар навевал докучливые образы, но они перебивались картинами детства, когда вот так же падал он, наскакавшись, полураздетым в горячке и видел сам себя упавшим с коня в степную траву, закрывшую полнеба. Приходил и уходил, огрызаясь с баб;кой, гимназист Жора. Заглядывала на огонек учившаяся там же в гимназии Санька Никитична, смешливая и по-старушечьи языкатая. Он слушал, теряя нить разговора, но так и не выглянул. Утром стало полегче.

Афанасий прожил в Вешках несколько дней, имея задание разложить восставших казаков. В этом не было необходимости. Полк разложился до предела - бери его голыми руками, но никто не шел и не брал. Видимо, там, за Доном, среди верных присяге войск царило такое же разложение. И Афана;сий, раздраженный приключившимся недугом (насморк мучил, и голова поба;ливала), продолжал жить в станице до вызова или до приказа, со странным, болезненным любопытством наблюдая за мятежниками, как с неловкостью, но пристально разглядывают покойников или приговоренных к смерти. Пассив;ность - форма и средство выживания даже на войне, тем более в политике. Они пренебрегли ею. Иногородний Симоненко и пленный красноармеец Карл (или Кароль) мало интересовали Афанасия. Это были отчетливые враги, ко;торые в случае победы согнут помогавших казаков, установят свою власть и отпразднуют это гиком, свистом, стрельбой и скачкой на тройках. Велико;возрастный гимназист Чепуркин, самый грамотный из всей компании, - юноша, с младых ногтей поставивший себе задачу выйти в генералы... С ними все ясно.

Каждый день Афанасий, нацепив солдатский "Георгий", шел в здание штаба, где до конца сидел войсковой старшина Малюгин, заговаривал с казаками и жадно наблюдал за двумя главными: Фоминым и Мельниковым. Яков Фомин, высокий красивый атаманец, прошедший медные трубы съездов и кру;гов, гулял с полусотней верных казаков в окружной станице новоявлен;ным Стенькой Разиным, плясал, проламывая половицы, и как бы невзначай, трусил и тряс и станицу и весь фронт, свято уверовав, что так хочет казачество, а за ним — всегда в тени, - прикрыв челочкой невысокий лоб, поблескивал глазами душа всего дела - старый знакомый, полковой писарь 12-го Донского полка Иван Георгиевич Мельников. Разгадывая его, тыкался Афанасий в закоулки памяти, шел открыто к самому Мельникову, разгля;дывал, вспоминал, инстинктивно чувствовал себя здесь в безопасности, знал, что если будет приказ убить его, штабного офицера, то приказ от;даст, конечно, Мельников, но - издали, и сам стрелять не будет. Одно поче;му-то вспомнилось: госпитальный парк, дети, играющие в песочек... Сидел тогда он, выздоравливающий, и наблюдал, как один мальчик упорно, старательно, забыв все на свете, строил из песка что-то сложное с множеством стен и переходов: замок, крепость ли... А когда всё было почти готово, словно очнувшись, оглянулся он на окружившую его, восторженно глазею;щую толпу детей, вдруг тремя размашистыми ударами разрушил, развалил все и зло рассмеялся. Может и Мельников вот так же шел с упорством маньяка к ему самому неведомой цели, не зная, а вдруг в самый последний момент сам все и разрушит...

Вопреки всем нормам и порядкам станичный сбор приговорил и бумагу выправил: с красными замириться, но до подписания мира позиций по границе области не бросать.

- Ленин, Троцкий, Дудаков стравили драться дураков,- говорили ка;заки.- Будя, повоевали…

У них были свои дела, и на Афанасия они смотрели, как на пустое место, что было горше презрения.

Приезжал в Каргинскую Краснов - усмирять, но сил у него не было, поругался, погрозился, с тем и уехал.

9-го Фомин приказом в 20 параграфов провозгласил в Вешках власть трудовых казаков 28-го полка, потом спохватился и послал в Мигулинский и Казанский полки с предложением разделить окружную власть. Те не ответили.

Ждали ответа от красных.

- Обманут,- обещал Афанасии. – Что б ни сулили, обманут. Не было еще такого, чтоб они слово сдержали. Газеты почитайте.

- Газеты правды не откроют, - отвечали казаки.- Иван Егорыч к ним сколько раз ходил, гутарит, чтоб были в надёже.

Степной ветер-калмык наглухо заметал пути-дорожки вокруг Вёшек, слепил коломутью, застил белый свет, выдувал живое.

Ночью казак Баев, ездивший на переговоры с красными, привез ответ. Турнув из хаты всех посторонних, взломали печати. Фомин, склонившись к лампе, читал, проглатывал слова:

«Сбору станицы Вёшенской в ответ на приговор от 5 января 1919 г. сообщаю, согласно приказания, полученного мною на этот счет от центральной власти города Москвы. Желающим заключить мир с Советской властью надлежит сдать оружие все и военное имущество, выдать всех подстрекателей к войне между трудовым казачеством и Советской властью, а также командный состав. Все разоруженные полки будут отведены в тыл для зак;репления братского мира между обманутым Красновым и его приспешниками казачеством и трудовым народом остальной России. Необходимо уничтожение буржуазии и всего бывшего царского офицерства, которое толкает трудовое казачест;во на братскую войну, поэтому война с этими элементами будет продолжать;ся до полной победа, ибо только в этом случае трудовому народу, в том чи;сле и казачеству, будет дана возможность спокойно жить в своих деревнях, станицах, отняв у буржуазии землю и власть и передав ее трудовому наро;ду. Нр 64. Военком дивизии Коссиор».

Прочитав, долго молчали, кто-то, мигом протрезвев, облизывал сухие губы.

- Что делать-то будем?..

- Доскакались, мать... Ах, ты ж Боже ж мой...

- Ну, братцы, давай или Бога тешить или черта потешать.

Гонец, отогревавший закалевшие члены, прохрипел от печки:

- Делегация будет.

Долго и бестолкова спорили. Пашка Кудинов, мобилизованный в штаб 28-го полка - власть новая, как же без него?- вскрикивал, взмахивая перебинтованной рукой, дергая сам себя за шею перевязью:

- Верхне-Донская республика!..

Фомин, отодвинув плечом Мельникова в угол, косил оттуда на шумевших соратников:

- Ну, чего теперь?

Давя усмешку, Мельников жал плечами, потом раздельно с напевом про;изнес:

-Да здравствует Донская советская федеративная республика. Чего ж еще?

Под утро Афанасий выбрался из Вёшек. И начатая Фоминым мобилизация офицеров для службы в штабе 28-го полка, на что Афанасий открыто не согласился, и ожидаемый приезд делегации от большевиков грозили ему арес;том и скорой смертью. Ночью впотьмах он долго и тщательно собирался, на рассвете вышел седлать коня. Бездонное небо чернело, оберегая редкие крупные звезды. За углом хаты вдруг открылось поразившее Афанасия прон;зительным светло-синим цветом, украшенное черным узором деревьев зарево. Он спустился напрямки к Дону, к роднику, где женщины брали воду. Небо на глазах светлело, становилось синее, прозрачней, а на востоке цвет терял свою глубину и яркость, бледнел, где-то за базковской горой пробивался смазанный, как варенье языком слизнули, сиреневый оттенок.

- Эй, ктой-то там?

- Свои.

- Кто «свои»? Что пропуск?

- Какой к едрене фене пропуск? Они кажный божий день меняются,- зло крикнул в ответ Афанасий и, спешившись, под взглядами перемолчавшей пулеметной заставы потянул коня за повод, обходя узкую продольную полынью на быстрине, пошел так, чтоб выйти к верхней части хутора Белогорка. Он знал, что стрелять не будут. Каждый день из Вёшек кто-то уезжал: из того же 28-го да и просто беженцы. Но все же он не махнул прямиком на косу и в Базки, а пошел медленно вверх по замерзшей холстине Дона, по самой середине.

По светлому времени, дав крюк верст в семь, вызнобленный ветром, на заиндевелом коне заехал он в родимый курень; не раздеваясь, лишь откинул с головы взыгравший серебром башлык и, сняв папаху, посидел, попил горячего.

- Пора...

- Ну, храни тебя Матерь Божия!..

Уже у ворот легко одетая мать успела спросить:

- Надолго?

- Как Бог даст...- и поехал, клоня голову под метущим хуторскую улицу ветром.

Глава 10.

По Чиру разворачивался против большевиков новый фронт. Вниз по Хопру спешил сюда отрезаемый и преследуемый красными отряд генерала Гусельщикова. Центром сопротивления стала новая станица Каргинская. Станичный атаман Лиховидов, угадав момент, смотался в Новочеркасск и, получив там от Краснова временно («до успокоения») должность окружного атамана, спешил теперь на помощь с полками «Молодой армии». С другой стороны, от Облив, подходили карательные отряды - Краснов, грозивший стереть Вёшки с лица земли, слов на ветер не бросал.

Штабы уклонялись восточнее, под бок к Царицынской группировке, к генералу Мамонтову. Отмахав за сутки без малого сотню верст, Афанасий нашел своих на границе 2-го Донского округа, в станице Чернышевской. Всё вокруг было забито, затолкано, нервно...

Войсковой старшина Малюгин, временно исполняющий обязанности помощника начальника штаба, сказал, приняв рапорт о прибытии:

- Возвращайся в Каргинскую. Мы там создаем сильный отряд. Со вре;менем переведем туда штаб Северо-Западного района. Господин войсковой старшина,- обратился он к новому, незнакомому Афанасию офицеру,- дайте предписание есаулу Стефанову немедленно направиться в Каргинскую к полковнику Овчинникову для вступления в должность... м-м-м... по усмотрению полковника Овчинникова.

Следующие, сутки, несмотря на предписание, «немедленно отправиться», Афанасий отсыпался на квартире у знакомого и, наконец, в ночь на 19-е выехал в Каргин.

По станице на длинноногих поджарых, как борзые собаки, конях разъезжали подтянутые смуглые азиаты - Текинский отряд войскового старшины Икаева. Народ дивился на их громадные круглые папахи.

В штабе, в здании высше-начального училища, полковник Овчинников встретил Афанасия, как старого знакомого:

- Прибыл? На, читай…

Мертвенный, бессолнечный свет с улицы, беленые стены, черный с белым кантом и черепом башлык Овчинникова на стене красили всё в два цвета, иссушали полутона.

"Приказ № 1 по гарнизону станицы Каргинской. 19 января 1919 г.

Я назначен начальником отряда из казаков Верхне-Донского округа, подлежащих мобилизации.

Приказываю офицерам и казакам, подлежащим мобилизации, явиться в 16 часов для зачисления в отряд: офицерам - в высше-начальное училище, казакам - на церковную площадь.

Неподчинившиеся будут преданы военно-полевому суду.

Полковник Овчинников. Начальник штаба Хохлачов."

- Прочел? Принимай 28-й полк.

- Слушаюсь,- автоматически ответил Афанасий.- Но... Арсений Василь;евич, он ведь…

- Пустяки. Приказом командующего конные сотни полка распущены до 20-го. Мы их поторопим. Командир самовольно продлил себе отпуск. Я его назначу командовать дружиной в хуторе Варваринском. Не может справить;ся с полком, пусть...- Овчинников сделал презрительный жест, отметая кого-то тыльной стороной ладони.- Здесь адъютант полка, сотник Каргин. Примешь все дела у него. Приступай.

- Слушаюсь.

Овчинников, новоявленный царь и Бог, крутнулся на каблуках, резко, как подрубленный, - руки распоркой - согнулся над картой.

- Писарь. Приказ № 2 по Краснокутской, Боковской, Каргинской и
Мигулинской станицам. 19 января 1919 года. Станица Каргинская. Так!..

Афанасий медлил, уставившись в его розовый подбритый затылок. На какое-то время слова заворожили. Командовать полком!.. Он не верил, что удастся вновь собрать 28-й полк. Но хотя бы формально пройти при;казом... Все-таки он смог поймать себя и посмеяться: «Вот прелесть гражданской войны. Четыре года службы - и командуешь полком. Редкий принц мог бы...»

-...Всем офицерам и казакам 28-го и 36-го Донских полков явиться в Каргинскую для зачисления, 31 Мигулинского полка - в хутор Тиховской и Мешковского полка в хутор Мешков. Командирами частей назначаются: 28-го полка - временно есаул Стефанов, 31-го - войсковой старшина Чай;кин, 36-го - временно есаул Каргин, Мешковского - войсковой старшина Рябов, командиром Каргинской батареи - сотник Попов. Части сформиро;вать к 12 часам 20 января. Станичным атаманам доставить казаков к мес;ту сбора. Все ранее данные освобождения недействительны...

Сотник Каргин Николай, курносый и губастый юноша из Каргиных вёшенских, неудавшийся студент - ездил летом поступать в Ростов в университет на исторический, но неудачно, - доложил, что канцелярия и хозяй;ственная часть полка осталась в Вешках. Он ездил их выручать, но сам еле унес ноги. Все приходилось начинать сначала.

Весь вечер они принимали, расписывали и вооружали немногочисленных казаков.

- Это ж пока соберутся...- сказал Каргин. - Так пойдет - к завтрашнему вечеру может и сформируем сотню-другую.

Ужинали с вином, поздно, в громадном домине на берегу Чира, на квартире у сотника Попова. Попов, державшийся с достоинством наследного принца, пригласил командиров частей и кое-кого из местных потомственных. Старший по чину войсковой старшина Касбулат Икаев, подобно восточному владыке, явился с конвоем:

- Маргоев, 3арукаев, вино - сюда! Поручик де Россет - к столу!

Он сразу взял быка за рога, за столом держал себя хозяином:

- Вылечим, вылечим ваших казачков,- улыбаясь, он каким-то хулиганским задиристым движением морщил нос, приоткрывая при этом крупные и чистые верхние зубы,- Я - не юрист, но дело знаю…

- Кой черт его прислал, этого осетина?- Афанасию казалось, что есаул Каргин говорил, громче, чем того требовали приличия.

- Говорят, Лазарев на подходе,- мямлил Афанасий, обводя взглядом казавшиеся в полумраке черными ковры на стенах.

- Ага, Лазарев!- подъесаул Попов, однофамилец хозяина и местный помещик, сидевший напротив Афанасия, расслышал и излишне картинно – уже набрался - воскликнул.- Вот судьба! Лазарев... каратели... А вы, сотник… пардон...- он долго и близоруко всматривался в погоны Афанасия.- ... есаул... имели глупость подписать приглашение красным сдаваться до 1 февраля. Не то... мол... повесим... Один осел придумал… Попов... Не вы, не вы…- замахал он на хозяина.

Хмелел он стремительно. Нижняя челюсть, и без того дегенеративно большая, отвисала.

- Ты должен быть смирен и унижен,- бормотал подъесаул, роняя капельки слюны и крошки,- Чтобы просто БЫТЬ. Да и кто такие Фомин и... или тот же Лиховидов... и вся прочая рать, если мы знаем, КАКИЕ кости прахом взметнулись...

- Сотник, сотник! Хватит мыло варить! Пейте, пейте!- кричал ему Икаев, небрежно вертевший в пальцах крупный бриллиант.- Пейте! Я вас вздрючу. Пейте!

- Что ж ты Овчинникова не пригласил?- спрашивал есаул Каргин хозяина, свешиваясь через подлокотник нового, хорошего дерева кресла.

- Овчинников... Стратег... Вот увидишь, он еще этой зимой в генералы выйдет.

Во рту было кисло и терпко. Есть уже не могли, только пили. Многочисленные дипломы и грамоты хозяина плыли на соседней стене.

- Невзлюбил москалей, особенно русских солдат после «Катерины» Шевченко. Ты ж помнишь?

- Я не читал. «Чего, - думаю, - все равно он – хохол». Картинку видел. Там ее улан...

- Начальник штаба его спрашивает: «Капитан, а как у нас с картами»?»- поручик Флери-де-Россет, нарядившийся в текинский халат, изо
всех сил боролся, с чувством опьянения и старался поддержать «светский
разговор». - А он, представьте, отвечает: «Плохо, Ваше превосходительство, вчера проиграл десять тысяч...»

- Богдан, пей!- кричал ему, выпучив налившиеся глаза, Икаев. - Хей, люблю мужчин я рыжих, коварных и бесстыжих... Вы меня не так поняли, сотник...

В себя, как правило, человек входит объятый ужасом (хотя постижения иначе не может быть). Ощущая на корне языка горечь от выпитого, Афанасий зрительно ничего уже не воспринимал и лишь твердил про себя: «Господи, хоть что-нибудь, только не...». На дальнейшее слов у него не хватало, но он ясно сознавал, что был бы рад чему угодно, но только бы не идти (вот в этой, кстати, компании) «лечить» казаков… И в то же время знал, что сам ничего не предпримет. «Господи, что угодно...».

- Да кто ты такой?- приставал подъесаул Попов к Каргину.

- Я - командующий Каргинским полком.

- Ка-ак-ким? Наш полк на Х-ха-аперском фронте…

- В сношениях с большевиками спасает ловкость, дерзость и нахальство…

Расстались за полночь. На скрипучей улице морозец кольнул в нос. В ушах зашумело. Запахи были резки и били в голову. Афанасий сопел, втягивая сквозь слипавшиеся ноздри горький запах кизячного дыма, и дернул бровями, уловив незнакомую кремово-сладкую волну.

Светись, светись, далекая звезда,

Чтоб я в ночи встречал тебя всегда;

Твой слабый луч, сражаясь с темнотой,

Несет мечты душе моей больной,- читал сзади пьяный подъесаул Попов.

- Ладно, Женя, все пройдет,- успокаивал его Каргин.

Афанасий взглянул вверх и тотчас поскользнулся, успев разглядеть лишь высокий месяц.

Казалось, только сомкнули веки, а уже Овчинников лично гремел по начальному училищу:

- Подъем! Всадники-други, в поход собирайтесь... В гробу выспитесь.

Ничего не соображая, прослушали состряпанную за ночь диспозицию: авангарду - Текинскому отряду Икаева в 12 часов выступить на хутор Токин, к вечеру занять его и вести разведку на Базки; главным силам - 28, 36 полкам, офицерской дружине и Каргинской батарее тридцатью минутами позже следовать туда же.

- Из Токина выступим с таким расчетом, чтоб атаковать Вёшенскую до рассвета 21 января.

Задувало с юга, от Астахова, но ветер был степной, колючий. Голое небо сияло. В полдень полтораста всадников - текинцы, осетины и иных наций с бору по сосенке, - красуясь, с переплясом перешли Чир и потянулись через заслонивший Подонье бугор. За ними, утопая головами в поднятых воротниках, ушла небогатая рядами офицерская дружина. Полки - две неполных сотни - никак, не могли тронуться. Афанасий, перекинув карабин по-кавалерийски через плечо, нахохлившись, стоял у церкви среди митингующих казаков, костяшки пальцев, упрятанных в рукава, мерзли до немоты. Овчинни;ков, болезненно-бледный, стоял рядом, злыми собаками скалились на папахе и башлыке серебряные черепа.

- «Братья-казаки Боково-Каргинского полка, ныне 36-го,- читал срывающимся, дрожащим голосом худой бородатый казак, руки его дрожали так, что комкали листок.- Пора опомниться...»

- Чего там?

- Слухай... Слухай... От Миронова письмо...

- … Наш товарищ Миронов плачет и жалеет о казаках, что они затуманены Красновым. Он всех прощает нас во всем...

- Об чем? А?

- Давайте, гутарит, сойдемся!..

- А-а-а…

Тревожно закружились снежинки. Глазом не моргнули, из ничего взялась снеговая туча. Снег – гуще… гуще… и повалил, залепляя глаза и укрывая все живое. Легкий, пушистый он укладывался периной и взлетал при каждом шаге. Низкое солнце еще сопротивлялось, пронзая лучами край мутноватой пелены. Тускло, плавленым свинцом светилась раскатанная дорога. В ее от;раженном свете извилистые нити снегопада казались нереальными.

- «...Есть еще время загладить страшный свой грех восстания в мае месяце 1918 года и затушить пожар. Миронов.4 января...»

- Лиховидов, сволочь, карьеру делает, а как надо - его нет... - Овчинников жевал, будто хотел плюнуть.

- Ну, как? Слыхали?..

- Стойте, стойте... Станичники, Миронов, всех сдавшихся казаков мобили;зует для отправки на Сибирский фронт. Теплую одежу отбирают, сапоги сымают, дают ботинки с обмотками… Хлеб весь чисто забирают... На пять семе;йств - одна корова...

- Ху да не бреши!..

- Нет, так ничего не выйдет.

Усугубляя неразбериху, прискакал казак с пакетом от Ситникова и Рытикова: полкам, входившим в отряд Овчинникова, приказывалось сосредото;читься восточнее, в районе Боковская — Вислогузов…

* * *

После того, как решетовские казаки бросили фронт, недели две жили тихо, без всяких властей. Ребята Борщовы все были дома, первым пришел Ефим, за ним - Аристарх, потом из Шумилина, из 32-го полка - Вася и Костя. Вернулся домой Герасим Кисляков. Про Чигонаки, казалось, все забы;ли. Никому хутор не нужен. Раз, в пятницу утром, от Затона подъехали к крайнему двору конные. Один, спешившись, рысцой промелся через баз, застучал в окно хатенки.

- Бабка, казаки в хуторе есть?

Голос его был приглушен, глаза тревожно вытаращены.

- У нас все чисто казаки,- так же торопливо и глухо ответила перепуганная бабка Белова.

- А молодые... Вооруженные?..

- Фронт побросали, по домам сидят...

- Ага!

Красноармеец еще раз недоверчиво оглядел беловский баз, покосился на леваду и по-хозяйски вразвалку пошел к ожидавшим его товарищам, мелькая подшитыми задками валенок.

- Да мой ты расхорош! Как же это ты верхи - и в валенках?- не удержалась, спросила вслед старуха.

- Не боись, бабка, и не такое увидишь.

- А кто ж вы такие? Что за люди?

- Не твое дело...

Ночью с субботы на воскресенье под лай и вой побесившихся собак прошел на Вёшки через замигавшую огнями Ермаковку батальон какого-то рабочего полка. Потом уже, ближе к вечеру, таща за собой неисчислимый сан;ный обоз, прихлынули от Казанской грани и плотно стали по решетовским хуторам шумливые красноармейские части, по-московски скороговористые, «акающие» и «окающие».

Казаков они не трогали, наоборот, меж собой чуть не подрались.

Начальство красное остановилось в филимоновском доме. Хозяева убежали, а прислуга-сирота, оставленная за добром смотреть, накрыла красным офи;церам: рюмки, рюмочки, вилки, ножички. Только начали культурно выпивать, ввалились десятка два красноармейцев, у переднего в руках - деревянная миска с чем-то дымящимся. Потянул скатерть, грохнул миску на стол:

- Вот из чего жрите. Мы за это боремся.

Другие кинули на стол деревянные ложки.

- В чем дело? Что это такое за безобразие?

Красноармейцы нависли и - с угрозой:

- Мы все за это кровь проливали.

Один ротный, по обличию - из писарей, заюлил, заизвивался:

- Товарищи, классовая борьба не из-за этого. Если б вы так ели, мы были бы рады...

Ему чуть не в лицо расписной ложкой:

- На, бери! Грамотный!

Прибежал комиссар, выручил, налетел на крайнего:

- Мандат!

- Чаво?

- Мандат!

- Товарищи, чево он говорит? Какая манда?

Видя растерянность, комиссар кожаную кепку - на затылок, подбоченился:

- Как же это вас, товарищ, выбрали в такую делегацию, когда вы не знаете, что такое «мандат»? Это совсем не то, что вы думаете. Попросите... вот… товарища, - и в глаза тому, кто миску притащил, вкрадчиво заглядывая. - Вот он вам разъяснит.

Красноармейцы запереминались:

- Ну, не серчайте, кушайте себе на здоровье, отдыхайте. Ну, гайда, ребята, дадим покой командирам.

Посидеть толком так и не дали - притащили попа, женщины указали, что вредный. Командиры попа отпустили и дали провожатого до дому. Бойцам сказали:

- У нас церковь отделена. Государство до нее не касается.

Те смеялись:

- Вот шухеру наделали!

Комиссар подсел, пил с остальными, шутил остроумно, а подпив, долго пугал заглядывающую с переменами прислугу разными криками и лозунгам:

-Надо принять репрессивные меры, полно баб в обозе...

- Все прежнее должно быть уничтожено до основания...

В Чигонаках стала на ночлег рота. Выдолбили на затонском бугре ямку, поставили пулемет, на Старом городище - второй. Держали себя ти;хо, расположились в бедняцких домах. На верхнем конце кисляковский баз околесили, оглядели, а стали у Бирюлиных. Бабке Федосье заплатили за петуха красненькую:

- Бабушка, сделайте нам лапши.

Пока женщины катали и резали, один молоденький, лет двадцати, сел с ними петуха щипать. Вертел остриженной головой, ласковый, улыбчивый, о хозяйстве расспрашивал. Бабка головой качала:

- Да мой ты расхорош, иди к своим товарищам, я сама ощиплю.

А он признался простодушно:

- Я за вами приглядываю. У нас приказ - как бы не отравили...

Во второй хате маленький Сашка Бирюлин, польщенный вниманием, и все новости рассказал, и на присядки плясал. Старшина красногвардейский, глядя на него, смеялся, а глаза больные:

- У меня дома такие куклята...

Красные довольны:

- Ты и песни поешь?

- Спой, паренек!

Сашка и спел. Взвихрив воздух кулачком, закончил бодро:

Беспощадно красных бить,

Коммунистов, не щадить!

Красноармейцы заржали. Старшина одного толкнул:

- Позови ротного… - а когда тот пришел – Сашке. - Спой еще раз.
Эту же...

Сашка еще спел. Ротный постоял, усмехаясь, покосился на старшину, на бойцов, дал Сашке щелчка:

- Вот за эту песню, чтоб он без мяса не был. Мясом кормите...

Утром, уходя, один из бойцов, как бы между прочим, сказал Федосье:

- Вот побьем генералов, будем коммунистов...

- Да не слухайте вы глупое дитя...- кинулась запоздало не находившая всю ночь места бабка.

От Антиповки шли войска. От ломакинских базов сворачивали через бугор на Затон. Проносились редкие конные. На версту растянулся обоз. Гам, крики… Поправившийся после жестокого бодуна матросик, полулежа в санях, рвал на бордовой распахнутой груди мехи гармошки:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает…

Рядом с ним сидя спала мертвенно-бледная с истерзанной прической баба.

И вновь старательно трамбовали искристую еще дорогу серые густые роты. Мели снежную пыль с обочин длинные шинели инструкторов.

- Рраз... рраз... раз, два, три!

* * *

Ночами за венозными сплетениями укрывших истоки Чира бугров и ба;лок пыхали, раздирая мглу, синие зимние зарницы, ветер доносил канонаду. Там, теснимые красными, с боем сдавали каждый хутор Мешковский и Мигулинский полки.

В Каргинской всё еще копили силы, заранее подсчитывали возможные трофеи, но, запутавшись в сетях многоначалия и митингов, никак не могли стронуться с места. Очередной грозный приказ предписывал сформировать отряд и не позже 23 -го перейти в решительное наступление на Вешенскую. В толкотне и бестолковщине растаяло 23-е...

В наплывающих сумерках, в ту редкую минуту, когда мир в окно кажет;ся голубым, Афанасий выехал за Песчаный бугор, проверяя выставленное на ночь охранение. Четверть часа назад что-то зашуршало с небесных просто;ров. Дальше - больше: когда он, не рискуя пускать коня по скованному Чиру, давал крюк к мосту, уже залепливало лохматыми, мокрыми комьями, в которых вязли слова, комкался свет из окошек, люди казались призраками, а лошади, запряженные в сани, - раскоряченными бесформенными чудовищами. Всё, что не движется, выглядело декорацией, готовой смениться. Мир раздробился в перемешавшиеся со снежинками темные, мельтешащие комочки материи, а сто;ило поднять лицо к небу, и само лицо терялось, ослепленное, задохнувшееся снежным хороводом. «Где-то я это видел... или читал?..» - порхали и кружи;лись в такт комочки мыслей: «Дивизионизм?.. Странное слово…» Стремительно и нереально отдалившийся хутор, весь расцвеченный мягки;ми оранжевыми огнями, вдруг показался ему с бугра дивной сказкой, далеким слад;ким сном.

Засмотревшись с вершины на окрестности и безотчетно любуясь ими - было тепло, и даже снег казался теплым, - Афанасий совершенно неожиданно впервые за три дня вспомнил дом, и это воспоминание ударило его как током. И дом его и семья: мать, сестры - уже который день были «под красными». Мысль эта поразила его, и поразило, что пришла она так поздно.

Заволновался, вскинул голову бессознательно придавленный конь. Пронзи;тельная синева сумерек напитала тревогу. Усилием воли подавил Афанасий желание скакать, спасать... Свет истекал, как время... Тьма занесла пок;рывало успокоения.

Уже спокойно, как бы глядя со стороны, перебрал Афанасий в памяти события трех последних дней. Прибыл с отрядом известный всему Дону, беспутный, но милый сердцу Краснова Роман Лазарев, каравший хутора и станицы лишь за то, что не поставили нужное количество самогона и красивых девок на потеху лазаревской опричнине. Предъявил приказ:

«21 января 1919.Полковнику Лазареву. Чернышевская.

Полковник Овчинников донес, что мобилизованные казаки станицы Каргинской слегка митингуют и отказываются выступать на Вешенскую. Примите все меры к пресечению начинающегося брожения и, изъяв зачинщиков, накажите их по закону. Зембржицкий».

На следующий день от Кашар подошли 1-я и 2-я Калмыцкие сотни - аван;гард 3-й Донской дивизии, а с ними наделенный страшными полномочиями новый окружной атаман Лиховидов, за полгода вышедший из урядников в подъесаулы. И Лиховидов, и калмыки, и не слезавший из-за ранения ноги с высокого серого коня Лазарев взялись за каргинских казаков, но толку было мало.

А день назад Афанасия, мучившегося с сотней, громко названной «28-м полком», вызвал Овчинников и, не поднимая глаз от разостланной на столе карты, сказал:

- Полки с 28-го по 36-й будут расформированы. Людей передашь в Каргинский полк,- и, будто не зная, к чему придраться, метнул взгляд ис;подлобья. - Как они у тебя?

Чувствуя, что пора нырять под набегавшую волну, чтоб при откате она унесла его на старое спокойное место, Афанасий щелкнул каблуками:

- В порядке, господин полковник. Разрешите отбыть к постоянному месту службы.

Овчинников обиженно, как человек, не понятый и несправедливо обвиняемый, дернул щекой:

- Останешься при мне для особых поручений. Сверх штата.

Казалось, он обижался на Афанасия все больше и больше, наконец, смя;гчился и даже пожаловался:

- Нужны толковые офицеры. Лиховидов, сукин сын, тоже – «верховный главнокомандующий». Не знаешь уже, кому подчиняться... Ладно, свободен…

- Слушаюсь.

- Людей передашь Каргину,- напомнил вслед Овчинников.- Или кому там?..

Есаул Каргин смог сформировать четыре сотни (две пешие и две конные), Лиховидов забрал его к себе помощником, а командиром нового Каргинского полка назначил подъесаула Попова, который в полк не явился.

На это утро, путая все планы командования формируемого отряда, Лиховидов объявил поход на Вёшки. Руководить операцией, почувствовав род;ственную душу, назначил войскового старшину Икаева. Должны были высту;пить текинцы, Лазарев, каргинцы, калмыцкая сотня и триста боковчан, которых ждали с часу на час... С утра начались митинги каргинцев. Местные казаки окрысились на партизан. Несмотря на безукоризненное поведение текинцев, были демонстративные выступления против Икаева. Поход сорвался.

Красные меж тем не стояли на месте. Полки Московской рабочей дивизии, заняв Вёшенскую, двинулись вниз по Дону, подсекая белый фронт, и в Устъ-Хоперской потрепали отряд Гусельщикова, не ожидавшего удара с этой стороны. К Каргинской, упреждая наступление карателей, стремительно приближались полки Инзенской дивизии.

Грохнули за буграми первые выстрелы, ближе ответили, и, решая спор, зачестил их, засыпал доводами ручной пулемет. Три фигуры взлетели над дальним бугром и ссыпались. Подскакали. На лицах казаков - азарт борь;бы и радость спасения. Один, выворачивая руку, рассматривал ощерившийся овчиной пулевой след у локтя.

- Глянь, как она его...

- Красные!

- Много?

- Чертова гибель. Конные…

- Вон, гляди!..

Не спросясь, вскинули винтовки, ударили по едва различимым за хлопьями силуэтам. Полохнулся молоденький, непривыкший конишка.

- Попали? Нет?

- Вон еще…

Хлоп! Хлоп!

- Гля, в Каргине тревога...

Хлоп!

- Видно?

- Не-а…

-Ну что? Смотаемся, глянем?

Через какое-то время открылась стрельба ниже но Чиру. Пулеметная дробь аккомпанировала метели.

- На Боков пошли, - определил урядник, старший разъезда, и тревога проступила на его лице.

Весь вечер перестреливались, каждой новой вспышкой пугая настороженных жителей. Красные, тесня заставы, плотно охватывали станицу. Стем;нело. А снег падал и падал и, не зная о наших горестях, укрывал и украшал землю.

Поздно ночью новый начальник отряда полковник Топилин отдал приказ об отступлении. Ногтем он перечеркнул на карте синюю извилину Чира:

- Здесь они нас отрежут одним переходом. Пока не поздно, уходим на Пономаревский - Боковскую. Арьергард - конница Лазарева. Пишите:

« Приказ № 27. Каргинская, 22 часа…»

В 6 утра, перед самым выступлением, к Топилину нагрянул окружной атаман Лиховидов: генерал Попов обещал вступить сегодня с подмогой в крайние мигулинские хутора, Каргинскую приказал ни в коем случае не бросать - за ней до самого Донца сплошные хохлачьи слободки, железная дорога... Пустим туда красных - до Донца не остановим. Пришлось принимать бой.

Сунувшуюся от хутора Латышева красную пехоту Лазарев оттеснил, отбил пулемет и взял пленных... День выдался дурной, суматошный. Топилин упрямо двигал отряд вправо, старался держать его в кулаке, но часть ка;заков, особенно каргинцы и батарея, как привязанные, оставались в стани;це. После полудня, часа в четыре, красные пошли во второй раз. Обсыпали цепями белые бугры. «Поклонник маневренной войны» Топилин искусно увернулся, и удар пришелся по митингующей Каргинской.

С наблюдательного пункта отряда, из зарослей опушившего буруны ло;зняка Афанасий видел в бинокль, как забегали, заметались под огнем люди на улицах. От кладбища ответно ударила Карпинская батарея. Белый дым поплыл над белым снегом, и ослабленный расстоянием первый взрыв щелкнул резко, как железным бичом. Миг... другой... Первая расхристанная фигурка заторопилась от крайних дворов по дороге на Астахово, обгоняя ее, поска;кали конные.

- О! Уже бегут!..

С ярко окрашенной переводной картинки зачирских бугров, прыгая через буераки, сбегала прозрачная пленка тучевой тени. Временами там ослепительно вспыхивало. Афанасий понял, что это взметает выстрелами снежную пыль замаскированная батарея красных. Череда черных разрывов прошлась но пустырю за кладбищем.

Какое-то время красные из-за Чира и редеющие с каждой минутой каргинцы от ветряков били друг по другу через распластавшуюся, замершую станицу.

- Кавалерия справа!..

Афанасий повел биноклем. Сотни две красных, невообразимо близкие и странно беззвучные в окулярах, рысили, ныряя за волнами краснотала. Передние, сорвавшись в намет, переговаривались, указывали друг другу на Каргинскую.

- Отрежут…

- Домитинговались сволочи…

Топилин, кусая губы, оглянулся в балку на хвост свернутого в колонну отряда:

- Лазарев... Кто?.. Стефанов! Там, левее прудов саженей… э-э...
в балке конница Лазарева. Моим именем... Пусть прикроет…

Афанасий, не отвечая, прыжками побежал за бурун к коню.

Упав грудью на черную жесткую гриву, летел он параллельно обходящей коннице красных. Стелящийся, надсадно дыхающий конь, казалось, рвался из-под седла. В балку, где притаился лазаревский отряд, он влетел за несколько секунд до того, как взревели захваченные красными в чистом поле каргинские старики.

- Госп... ...алковник!- крикнул Афанасий, заваливаясь в седле, и крутнул коня, готовый скакать и выручать. - Приказ... Прикрыть...

Лазарев, будто и не слышал, удержал рванувшегося за Афанасием серого жеребца:

- Стоять...- и, закидывая красивое, розовое на морозе лицо, крик;нул своему наблюдателю.- Ну, как?

- Батарея… ушла… начали… - расслышал сквозь гул в ушах Афанасий.

- Ну, есаул, повоевали, выпьем теперь по стакану вина…

- Лазарев, ты что?!- вскричал Афанасий, не веря. - Приказ – прикрыть отступление. Там же... этих... рубят…

- Да и черт с ними… - круглое, полногубое лицо Лазарева багровело на глазах, но он еще сдерживался. - Вот теперь пусть помитингуют… Вынь-ка, братец, там из седла бутылку, да дай чарки от фляжек, и поживей.

Он обернулся к вестовому, охнул и сморщился, неловко зацепив раненую ногу.

- Лазарев!.. Приказ!.. - как глухому кричал ему Афанасий, сдерживая дыбящегося коня.

Стонущий крик сверку привлек все взоры. Какой-то дед без шапки и винтовки, раскрылатившись в распахнутом полушубке, проваливаясь и чудом удерживаясь на ногах, с обезумевшими, в цвет бороды белыми глазами мчался вниз по пологому склону. За ним, поигрывая шашкой, без особой спеш;ки вывернулся - на фоне неба темнее, чем есть, - всадник. Конь его, подбористый гнедой строевик, успел сделать два-три скачка по рыхлому, как пропаханному следу и встал, остановленный насторожившимся хозяином.

Лазарев, так же болезненно морщась и охая, схватился обеими рука;ми за деревянную кобуру. Всадник наверху, падая на конскую шею, рванул обратно, под взметнувшейся полой шинели блеснула проточина лампаса.

- О! Казак…

Лазарев стрелял ему вслед, как будто тыкая упрямо тонким стволом в одно место: трах!.. трах!.. - до последнего патрона, и красный за мгновение до того, как скрылся, неохотно, лениво пополз с седла.

- Вроде зацепил...

- Роман Григорьевич...- вестовой, расплескивая, протянул ему чарку, капли ползли по дрожащим пальцам и светились в ложбинках густеющей кровью.

Лазарев, сопя и свистя носом, сунул маузер в кобуру, повел выпуклыми глазами и сипло приказал:

- Уходим…

Глава 11.

Обширнейшие приготовления пошли прахом. «Выпитые» хоперцы и хох;лы - 2-й дивизион 13-го кавалерийского полка - семь верст гнали злосчастных каргинцев но ярам и балкам (Топилин потом докладывал, что противник упорно преследовал его 12 верст). На другой день красные кавалеристы потеряли из виду и противника и соседей и пошли искать ветра в по;ле на Астахово, а отряд Топилина, оторвавшись, устремился на юг, на Маньково-Березовскую. На протяжении всего марша его догоняли и присоединя;лись одиночные казаки Каргинской, Боковской и Краснокутской станиц.

Верхне-Донской округ был сдан стремительно, через день после падения Каргинской конная разведка красных заняла Краснокутскую, самую южную станицу округа. Казаки левобережных станиц: казанцы, вёшенцы и бо;льшая часть еланцев - остались дома. Мигулинцы и мешковцы ушли с боями, причем мигулинцы напоследок отделали на своей территории зарвавшийся красный полк и взяли 13 пулеметов, после чего на станичной грани замитинговали, часть рассеялась по хуторам, а часть во главе с Чайкиным от;ступила вместе с низовой конницей на Миллерово и Тарасовку.

В слободе Маньково-Березовской, прикрывая скрещение дорог, пришли в себя казаки из отряда Топилина, сюда же с хутора Кутейникова явились сведенные в сотню остатки 35-го Краснокутского полка. Из них, из сотни боковчан и из двух сотен каргинцев сформировали Верхне-Донской конный полк в 500 шашек, командовать поставили есаула Давида Клещова, красно;кутского станичного атамана. Всех пеших зачислили в Каргинскую пешую сотню. Командир - хорунжий Герасим Каргин. Ощущалась нужда в обуви и одежде, но настроение против прежнего казалось прекрасным. Народ в пол;ку подобрался надежный, отсеянный.

И все же красные не дали разогнуться. Под слаженным напором каза;ки оставили хутор Скобелев, Селивановку, слободу Маньково и отскочили за речку Березовую. Но и здесь не удержались. Комки разрывов зависли над хутором Петровским, подгоняя беспорядочно побежавших людей.

Лазарев и Топилин на толоке за крайними дворами собирали остатки сохра;нивших строй, когда от Милютинской прискакал с запиской казак. «Всю ми;тингующую сволочь отправить на все четыре стороны. Всем офицерам, бата;рее и пулеметчикам и сохранившим дух казакам немедленно прибыть ко мне для зачисления полк». Не успели прочитать, как второй, картинно осадив коня, четким движением рвал из-за пазухи и протягивал новую в па;кете. «Как жаль, что вы попали под влияние казаков. Задержите свою рвань, присоединяйтесь ко мне. Кого нужно, расстреляю. Генерал Гусельщиков».

- Гусельщиков... Гусельщиков…

Поток не остановился, но, торопясь среди наскоро сбившихся сотен, Афанасий чувствовал, что это уже не бегство, а приободренное стремле;ние навстречу спасению.

Степь укрыла их, заслонив бугром обсыпанный разрывами хутор. Подходил Гусельщиков. Вот впереди показались первые кучки всадников, ку;цый, во взводных колоннах авангард, и сразу же из-за обметавшего бал;ку прозрачного перелеска, как из-под земли - плутоватые рожи интендан;тских команд, лазареты, штаб... Где-то дальше в синеватом сплетении да;леких бугров угадывались колонны войск.

Верхне-донцы и лазаревские староверы, освобождая дорогу, съезжа;ли, безотчетно выравнивались в глубоком липко-приставучем снегу.

К удивлению Афанасия да и всего отряда подходившие войска пели. Замызганные, растянутые походом прямоугольники взводов держали шаг.

Ты не плачь, не горюй,

Моя дорогая.

Коль убьют, позабудь,

Знать, судьба такая...

Марш вперед,

Россия ждет

Счастья и отрады...

Офицер в шинели с подоткнутыми полами, в башлыке поверх фуражки подбежал, обгоняя ряды:

- Командир 4-й роты Богучарского добровольческого отряда, капи;тан Коноплев. Господин полковник, поддержите нас конницей…

Топилин склонился с седла, о чем-то расспрашивая, а казаки, словно проснувшись, уже кинулись выигрывать фланги; заторопились, проваливаясь в глубоком снегу, поднятые в намет кони.

Предрекая бой, раскинули первую негустую цепь богучарцы, за ними, только лишь показавшись от перелеска, стал разворачиваться зачернев;ший папахами Луганский казачий полк, схлынули, сгрудились в низинке обозы и лазареты. Весело лопнула налетевшая от оставленного хутора шрапнель, облачком поплыла в высоком небе. В ответ ударила молниеносно занявшая позицию Каргинская батарея.

- Наши здороваются,- откликнулся кто-то в цепи.

- Гусельщиков!.. Гусельщиков!..

Заглядевшись на слаженную боевую работу преобразившихся войск, Афанасий лишь со спины увидел промчавшегося генерала, проводил взглядом алый верх его барашковой папахи.

Адриан Гусельщиков, генерал в те времена на Дону популярнейший, происходил из станицы Гундоровекой, из рода, давшего Тихому Дону многих хорунжих, сотников и есаулов. Образования большого он не получил и действительную службу оттянул простым писарем в родном 10-м генерала Луковкина полку. По писарскому обыкновению приобрел особую лихую, писарям и интендантам свойственную подтянутость и на всю жизнь сохранил романтизм военной службы. После действительной - Новочеркасское юнкерское. Уже под тридцать вышел Гусельщиков в офицеры. Если б не Мировая война, стал бы есаульский чин для гундоровского казака гробовым. Престарелым подъесаулом ушел он на фронт, вернулся - войсковым старшиной.

В «роковое грозно время» восстала станица Гундоровская, и пошел Гундоровский полк Адриана Гусельщикова дорогой славы и побед. Вместе с немцами, непрошенными союзниками, дерутся казаки под Батайском, гонят большевиков из пределов области. Сухой Кагальник... Кущевка... Жизнь проживший на военной службе, не понимает Гусельщиков, как можно поддаться недисциплинированной орде. «Вперед, гундоровцы, молодцы мои!..» Нет им предела, нет поражения. Переброшенный на север области становится полк «славнейшим», а новоиспеченный генерал «самым боевым». Атаман Краснов, сам романтик военного дела, награждает их вместе и порознь, щедро и вызывающе громко. Гремит полк, куется легенда. О городах, взятых «сверх плана», о сказочно быстрых производствах, о том, что за войну - ни одного поражения… Генерал Гусельщиков - прост, узнаваем, а потому — любим. Сам казак и сын казачий, генералов издали видевший, генераль;ство свое слепил он из дедовских рассказов. «Здравствуйте, дети мои, сизокрылые орлы-луганцы!..» И Луганский полк - бившие голубовские ребята, переброшенные за трусость с фронта на фронт,- боготворит Гусельщикова и дерется насмерть…

За встречный бой у хутора Петровского, свидетелем и участником которого стал Афанасий, получил Гусельщиков чин генерал-лейтенанта.

Оставленный для связи при Гундоровском полку Афанасий спешился, пошел чужими наэлектризованными ногами за командиром полка Фетисовым (конь в поводу), поглядывал на георгиевские петлицы. Подлетел Гусельщиков, завертелся перед строем. Борзыми порскнули ординарцы. На лицах ка;заков - каприз любимых детей и желание заговорить:

- Сапог нет...

- Ничего. В поход идем...

- С пленного снимешь,- подсказали усмешливо сзади.

Гусельщиков выровнял коня. Совсем близко увидел Афанасий нервное, с острыми чертами лицо, крючковатый нос, седые брови. Генерал был мал ро;стом и выглядел старше своих лет. Торопливым движением вскинул он руку:

- Сегодня!.. Будем!.. Наступать!..

Серыми глазками пробуравил замерший строй и - театрально-тихо:

- Снимайте шапки. Молитесь...

Обритая голова Гусельщикова сияла в лучах. Бормотали и крестились гундоровцы.

За ясными, акварельно яркими под солнцем буграми хлестнула и рас;сыпалась дробью стрельба - сошлись в бою авангарды.

- Накройсь…

Афанасий, вникавший в неясную пока тактику Гусельщикова, без устали крутил головой. Все силы генерал держал в кулаке, три четверти отряда служили подвижным резервом. Колоннами, без дорог пошли они, забирая правее, необнаруженные противником скопились за двугорбым седлом взгорка. С полчаса ждали. Адъютант, расскакавшись, птицей перелетел хребтину бугра, за ним запоздало взвихрила снег пулеметная очередь. Короткий, ра;зорванный междометиями разговор.

- В цепь... В цепь...- Фетисов дулом нагана тыкал окружавших его
офицеров в груди и спины. - В цепь...

Афанасий понял: решение принято. Сокрушительный удар последовал незамедлительно.

- Гундоровцы, вперед!

Цепи пошли перебежками, исчезая за взгорком. Гулко ударили невесть откуда взявшиеся в цепях орудия. Били и били, соревнуясь расстрелять боезапас, чем скорее, тем лучше. Перевалив с третьей цепью взгорок, уви;дел вдали Афанасий встающие сплошной стеной черные клубы разрывов. Сближались за огневой завесой.

- Цепь, встать! Вперед бегом!..

- Пулеметы, огонь!

Афанасий переложил наган в левую руку, правой потянул шашку. Полковой адъютант - Фетисову:

- Нас обходят слева…

- Ничего, не успеют…

Скоротечная, бурная атака пришлась, практически, по пустому месту. Красные, не приняв штыкового боя, уходили за хутор. Нависая на их флан;ге, гундоровцы параллельным движением перемахнули речку. За сорок ми;нут боя покрыли пять верст. Бегущий бок о бок с Афанасием полный баг;ровый гундоровец с рыдающим звуком втягивал воздух. В голове гудело, кровь стучала в висках. Преследовали неотвязно до Маньково и за Мань;ково. Победная усталость задавила страх. Увидев пулемет в цепи противника, кричали:

- Это наш… не уйдет... наш будет...

Синели, вытягивались тени. Ранний закат, пробежав красной искрой, раскрасил избитую степь.

За Маньково столкнулись с резервом противника. Цепи все же легли. Не было дыхания. Пулеметный огонь вжимал в землю. Мокрый снег трещина;ми взялся на сгибах шинелей, холодил, сковывал разгоряченные груди. От;жимались на руках, спасаясь от пробиравшего мокрые тела холода, очередь тыкала всех лицом в снег.

- Гусельщиков!..

Генерал скакал по цепи:

- Господа подхорунжие, не подводите…

И вдруг погнал проваливающегося по рыхлому снегу коня прямо на красных:

- Противник бежит! Гляди — бежит!

- Ах, ты ж…- полный гундоровец подхватился и, уставив штык, чертом попер за генералом;- Ура!.. Ура!..

Справа… слева... и сплошной волной.

- Ур-ра-а!..

Кого-то догнали:

- Хэк…

Закружились, перепихиваясь штыками. Кто-то с разгону ударил от души… Подскочившего с обнаженной шашкой генерала по-родственному пу;гнули:

- Да куда ты лезешь... Чего тебе тут надо?..

Победа была полной. Пленные… пулеметы… Красные бежали на Селивановку.

На другой день, перед тем, как уехать в Морозовскую в штаб фронта, Афанасий видел, как Гусельщиков здоровался с отрядом. Наигранно, но трогательно, без спешки, полный достоинства разворачивался церемониал.

Первыми генерал объехал четыре роты капитана Жверблиса.

- Здравствуйте, мой драгоценный цветок, моя несравненная гордость, храбрые добровольцы!

И под крики поплыл над картузами и серыми папахами, останавливаясь перед каждой ротой:

- Здравствуйте, собиратели земли русской!

- Здравствуйте, цветки лазоревые души моей!

Перед гундоровцами родными не мог генерал достаточно слов подобрать:

- Здравствуйте, мои доблестные, храбрые, славные гундоровцы - мо;лодцы мои!..

- А-а-а-а-а!..

«Удивительно! Есть всё-таки...»

- Здравствуйте, мои славные сизокрылые орлы!..

Гремели готовые в огонь и в воду войска…

* * *

В Морозовскую Афанасий выехал с раненым войсковым старшиной Фе;тисовым и сопровождавшими его людьми.

За Милютинской попали в полосу отступления обозов Хоперского отряда, увидели беженцев.

По разбитым, раздавшимся дорогам шли исхудавшие стада, грязно-серыми озерами кишели, перхали отары. Громадный санный обоз перекрывал дорогу артиллерии, войскам. На ночь серьезные, сосредоточенные хоперцы забивали подводами площади и проулки попавшихся на пути хуторов и слободок, пугали жителей большевиками:

- Броневики на 500 шагов все чисто пулеметами сметают. Наши - или сдаваться, или разбегаться... Убегли, все чихаузы покидали. А кто и ос;тался: «А может, не тронут. Как-нибудь перебьюсь...»

До свету поднимались и уходили, оставив после себя среди иного мусора сорванные погоны и кокарды. Долго и сиротливо гудел ветер в го;лых верхушках.

Под вечер офицеры-гундоровцы и Афанасий остановились передохнуть в спрятавшемся, не видимом с дороги именьице, выгнав оттуда отбившуюся от своих и лениво мародерствующую обозную команду Бузулукского полка. Нетронутый глубокий снег, мохнатые деревья, надевшие необыкновенные ша;пки крыши - все это умиротворяло, заслоняло от мира.

Хозяева зимовали во флигеле. Большой, прохладный в летнюю жару, а ныне нетопленный и мрачный дом отдали на поток хоперцам. Афанасий пошел договариваться, чтоб положить раненого Фетисова в теплое. Шепелявая старуха, кривя рот, чтоб не видно было черные кривые зубы, сказала, что дома сама хозяйка, и скользнула через темные сенцы «доложить».

Хозяйка, вдова или девица, увядающая без мужской ласки женщина, со спокойной безаппеляционностью ведущего хозяйство человека сказала, что места во флигеле нет, но она пошлет затопить в доме. Она встала, тонкая и слегка сутуловатая, обошла Афанасия, как бы клонясь под тяжестью густых и пышных, но бесцветных волос, долго объясняла старухе, настаива;ла на какой-то мелочи.

Афанасий поблагодарил, изголодавшимися глазами разглядывал ее красивое, но блеклое лицо, белый воротничок, облегавший тонкую в морщинках шею. Она поняла его взгляд, но не смутилась

- Обождите. Присядьте… - и сама села по другую сторону круглого стола.

Она, испытующе поглядывая, расспрашивала его: кто, откуда? Стала рас;сказывать:

- Бегущие попросят хлеба и бегут дальше. Многие даже без оружия. На вопросы ничего не отвечают. Что делается на фронте?.. А офицеры го;ворят, что сдержать невозможно.

Слушая, Афанасий мучительно вспоминал, как ее зовут. Когда он пред;ставлялся, она тоже назвала себя. Или не назвала?..

-...Я понимаю: реквизиции, пьянство... Но больших злодейств красные будто бы не проявляют… Наши войска тоже неважно ведут себя. Пьянство и мародерство не лучше большевиков. Особенно карательный отряд вел себя безобразно. Кому вы поручаете эти отряды?

Она вдруг умолкла. Мысль была далеко, взгляд туманился.

- Столько дел! - худой белой рукой она поправила волосы за ухом и, вставая, так же безаппеляционно сказала.- Вечером приходите сюда пить чай.

В доме зеркально-гладкие полы светились сквозь нанесенные комки грязи и талую воду. На лавке возле потрескивающей плиты кучей навали;ли шинели. Снег стаивал на них и стекал на пол слезами. Бледный Фетисов, укрытый, лежал на кушетке. Офицеры переобувались, доставали чистое белье (шепелявая старуха обещала нагреть вода). Застигнутый Афанасием сотник Изварин, одетый в дамские панталоны, смутился до слез, злым голосом пожа;ловался:

- Вы тут дома воевали. Курорт... А мы из России через всю область
- пеший поход. Вшей, хоть лопатой сгребай. Раскормились, как коровы. Днем воюем, ночью вшей бьем. Белья нет…

- Станица хлопочет, чтобы перевели оборонять Гундоровскую,- мечтательно протянул молодой хорунжий.

Почувствовав доверие к Афанасию, он стал рассказывать о последних бедах:

- В Устъ-Хоперской... расслабились. Были не совсем трезвые, нападение неожиданно... Часть раненых в Устъ-Медведицкой бросили…

Афанасий пошел узнать насчет воды. Вслед лениво тянулся ставший общим разговор:

- Под Таловой... Коноводов...

- Хо! Коноводов... Коноводов месяц в полковниках походил, сразу генерала дали…

В стряпке, криво открывая рот, шелестела и булькала шепелявая старуха, и сидя спали на истертом старом диване забытые своими бузулукские конники. Афанасий растолкал их. Не обращая внимания на офице;ра, они озирались по сторонам. Один сказал рассудительно:

- Ишь где поснули! Хорошо, что не ус...сь.

Помолчали.

- Я дюже пьяный?- спросил рассудительный.

- Да нет...

- Ну, пойдем еще по стаканчику…

Помывшись и обсохнув, гундоровцы засобирались.

- Надо везти,- доверительно шепнул Афанасию сотник и указал гла;зами на Фетисова.- Как бы ночью... Понимаете?

Афанасий, остался. Послонялся один в остывающем темном доме, окон;чательно вытолкал в шею заблукавших бузулукских ребят. Те не сопротив;лялись, лишь вяло пригрозили убить. Наконец, он решил, что пора, и пошел в манящий во тьме окошками флигель.

Преобразившаяся, еще менее знакомая хозяйка встретила его. Трево;жный взгляд… тревожный голос… Неумело подобранные, чересчур резкие духи...

Ночь, мудрая сова, задула свечи глаз.

* * *


В Морозовской, в штабе фронта Афанасий вновь вступил в должность старшего адъютанта оперативного отдела. Фронт разваливался. Даже не делалось попыток привести в порядок воинские части, и дело считалось совершенно проигранным. Ни кучка семилетовских партизан, ни английский танкист, капитан Козелет, присланный для вывески, не могли спасти положение. Штаб носился со вздорным планом прорыва красного фронта: сосредото;чить у Каменской и Устъ-Белокалитвенской 16-тысячный отряд и ударить на Макеевку и на Хоперский округ.

- Такой рейд... А там поддержат?- усомнился Афанасий.

- Это уже не ваша забота...

Сместили Краснова. Войска побежали.

Левофланговые части 8-й советской армии, потрепанные Гусельщиковым, приняли вправо, а на Гусельщикова и хоперцев навалилась Мироновская дивизия. Напирали, висели на плечах обстрелянные полки донских доб;ровольцев-иногородних. С гиком и посвистом налетала победоносная красноказачья конница, шагу спокойно не давала ступить. 4-го красные, рискуя, вклинились вдоль разлившегося Чира меж Гусельщиковым и хоперцами. Гусельщиков прозевал время для ответного удара, и фронт, не выдержав, пока;тился. 9-го пришло донесение, что Гусельщиков ушел на сорок верст вниз по речке Гнилой. Ему отбили приказ «ради спасения Дона» остановиться у Скасырской, но оказалось, что он уже в слободе Карпово-Обрывской, и фронт оголен на много верст. Потери следовали за потерями. Подгоняемые от Ца;рицына свежими силами противника, после жестокого боя, положив человек шестьдесят стариков-хоперцев, казаки оставили Морозовскую.

12-го арьергардный верхне-донской отряд отразил запутавшиеся в густом тумане полки мироновцев, а 13-го Гусельщиков, прикрывшись метелью, вновь отскочил, открыв фронт на шестьдесят верст. Штаб фронта, оказавшись под угрозой окружения, отдал приказ всем частям уходить за Донец, а Гусельщикову - держаться у Погорелова - Грачи до 24 часов 14 февраля.

Железная дорога до Лихой была забита. Штаб фронта из Тацинской смог добраться лишь до разъезда Грачи и провел ночь без сна практи;чески на боевой линии. На другой день каким-то чудом успели перепра;виться и стали на станции Репной.

* * *

После полудня солнце явило себя миру.

Чернели набухшие влагой следы на снегу. Испещренная глазками дрожащей воды дорожка казалась сетью, накинутой на провалившееся небо. Афанасий шел по опрокинутому небу, и верхушки дерев дробились у него под сапогами. Он закрывал глаза и морщил нос, оборачивая лицо к солнцу. Жадно ловил слабое, нежное тепло. Мало, хотя сияние в полнеба. Сколько бы ни было - солнца не может быть слишком: оно единственное.

У штабного вагона хлюпал по лужам в валенках старик-часовой,

- Ну, как, промокают?- поинтересовался Афанасий.

- Абы твои не промокли,- буркнул не склонный к шуткам дед и стал
тщательно обивать валенки о рельсы.

Последние три недели службы измотали Афанасия больше, чем вся верхне-доиская эпопея и поход с Тапилиным и Гусельщиковым. Валясь с ног, он сквозь сон продолжал латать фронт, сводить части, эвакуировать имущество. Чтоб отвлечься, он как-то пытался прокрутить в памяти во всех интимнейших деталях свое последнее приключение. Ночь превратилась в кошмар... После, чтобы скорее уснуть, он усилием воли заставлял себя вспомнить лишь ее запах, странный запах сушеной надкушенной груши, или последнюю сцену, когда они прощались на крыльце: «Прощай! Иди... Не обе;щай ничего...», а шепелявая старуха держала в поводу его неясно кем подседланного коня. В полуверсте, на большой дороге, он переседлал его...

В разгар боев, когда большевики рвались за Донец, открылось следствие по действиям Гусельщикова, и Афанасий тщательно копировал и за;верял для комиссии переписку Гусельщикова со штабом фронта. Его помощник, хорунжий Коршунов, как-то сказал:

- Пустое дело. Мало ли кому Краснов напоследок приветствия слал! Казачеству сейчас нужен народный герой. Вроде Гусельщикова... Прекра;тят, вот увидите.

В штабе после недавнего ухода за Донец, после удачных боев гвардейской бригады поуспокоились. Перетасовывали начальство.

В штабном вагоне - угнетающе темно, накурено, душно.

-...На 21 февраля в составе Северного фронта 7956 штыков,4072 сабли, 46 орудий, 37 пулеметов... Что, всего 37? Посмотрите еще раз...

При появлении Афанасия замолчали. От аппарата офицер связи -излишне громко:

- Телеграмма есаулу Стефанову.

В глазах офицеров и писарей ожидание, удивление, давимый смешок.

«Любовь это олень сбежавший из леса бродячий как дождь безлюд;ный город мудрое молчание неба холод шелест ветра дома поменялись ме;стами фонари ослепли и окна этот лист место нашего согласия ваши ухо;дящие глаза впитали слова мои это немой звук зовущий вас днем рожде;ния словно живые звезды пусть летают птицы вашей улыбки».