Синеглазые Волки. Книга 3. Конец мира. Часть 1

Весна.

Глава 1.

В отличие от Мигулинской, где на правом берегу каждый хутор брали с боем, по юрту Вёшенской станицы красные прошли без выстрела. Пра;вда по соседству, в Еланской, сразу по приходу застрелили они местного дурачка, который надел офицерский китель, обвешался знаками и памятными медалями и вышел в таком виде представляться новой власти, но на беду свою нарвался, видимо, на такого же, как и сам, только злого.

Месяц прожили тихо. От новой власти ждали мира и ласки. Свои ведь, хотя и дуроломы. Советов не боялись. Упорно держался слух, что подписан договор: красные пройдут округ и - дальше, топить гидру в море.

Власть вскоре поменялась. Приехал какой-то - лицо птичье - с обувной фабрики. Смеялись казаки: «Ну, теперь все скрозь в новых чириках будем». Ничего страшного пока не случилось. В Вешках одно баловство - буржуев уплотняли.

В конце февраля с Казанского юрта, от Солонова, поползли нехорошие слухи: «Казаков стреляют». Гриша ездил в Ермаковку по делам, вернулся и передал. Ольгутка, заслышав, насела на Илью Васильевича: «Езжай, забери Жору с бабкой из Вёшек». Дед не спорил. Пошел взять бумажку в Совете и на другое утро до света уехал.

На заставе терзаемый простудой солдат прочитал, близко поднося к слезящимся глазам, бумажку, молча мотнул головой: «Проезжай».

В Вешках стояла праздная сиротливая тишина. Жора еще не успел уйти в гимназию. Глотая, не пережевывая, засыпал деда новостями: закон Божий отменили, латынь отменили, балльную систему отменили, новое правописание ввели - "мануиловское" - без принудительного переучивания, говеть запретили, иконы вынесли, книги перебирают - соответствуют текущему политическому моменту или нет... Дед удивленно покачивал головой, молчал.

Жора ушел, проскрипел под окнами.

- Ну? Чего тут?

Бабка проводила взглядом Жору. Теперь можно было говорить о страш;ном:

- Полковник Дунаев у Нюрки Беловой стоял... Убили. Застрелили…- бабка искренне горевала. - К столбу привязали… Голову отсекли и опять пришпилили…

Дед повел шеей, передернул плечами.

- А вчерась, вроде, опять...- выдавливала бабка.

- Чего?

- Перед светом стреляли...

Помолчали, в родной станице - чужие.

- Собирайтесь,- дед встал и в нетерпении прошелся по хате.- Собирайтесь. Поедем…

Пока ждали Жору из гимназии, Илья Васильевич, оглядываясь, будто ожидая выстрела из-за угла, заехал к знакомому шибаю.

- Власть? Вся власть - трибунальская команда. Наши же живодеры.
Пьют…

Про стрельбу Илья Васильевич не спрашивал. Переговорили о делах. Весна скоро. Надо бы скотину покупать, да Бог его знает, чего ждать. Купишь, а ее заберут... Провожая, в сенцах, в темноте хозяин, долго крепившийся, шепнул:

- Человек десять убили. За Подтелкова...

Илья Васильевич лишь сопнул, быстро сошел к привязанной у ворот лошади.

Выезжая на раскатанную дорогу, пропустили поезд - десяток саней. Человек тридцать красноармейцев со смехом и матом правили на Ермаковку. Версты три Кисляковы тянулись в хвосте, сгорая со стыда. Илья Василь;евич молчал, будто не слышал мата. Терзался перед женой и внуком. Из-под седой бороды проступал пунцовый румянец.

От Черной речки, где дорога двоилась, сразу взяли левее бугра, лугом. Долго молчали, как сообщники, застигнутые на стыдном. Развлек всех Жора:

- Гляньте! Лиса!

От ермаковской дороги наперерез Кисляковым, далеко опережая их, перетекал меж неразличимых кочек казавшийся коричнево-красным на заголубевшем снегу лисовин. Лисовин уходил от людей, и хвост заметал его легкие следы.

- Ох, красавец!- вздохнул Илья Васильевич.

Приехали в сумерках. Бабка-трудяга закружилась по хате, по базу. Тьма собрала всех вместе. Анисья Григорьевна мотала шерсть на крючок. Ольга пересказывала ей хуторские новости. Никиту, Стефанова сына, петлюровцы убили. Николаевна слезами изошла... Тихая грусть расплывалась с тихим светом лампы. Бабка всплакнула, засморкалась. Илья Васильевич, при;слонившись затылком к стене и прикрыв глаза, глубоко дышал, отсчитывая мгновения покоя.

Перед полночью вышел он проведать скотину. Осознаваемая кратковременность и зыбкость душевного равновесия лелеялась им. Боялся рас;плескать. У прикладка стоял, вдыхая запах сена. И вздрогнул, поднял глаза. От Затона выезжали на бугор двое. Всадники замерли вроде в нерешительности и тенями скользнули по антиповской дороге в падинку к Лома;киным. Затаившийся Илья Васильевич разглядел у них винтовки за плеча;ми. «Ну, начинается… - он вспомнил, что только что вывез своих из Вёшек. - Успел, слава тебе, Господи! Догадался... Начинается…». Долго стоял у прикладка, растирал широкой ладонью грудь, вглядывался в крыши ломакинских куреней.

* * *

- Афанасий Степаныч, вешать нас будут. Угонят нонешнюю ночь. На Солонов отряд пришел. Давай что-то делать.

Афонька Ломакин, поднятый полчанами с постели, недоверчиво кривил красивый рот.

- Вот, его отца комиссары расстреляли,- односум-казанец повелительно подтолкнул соседа. - Ну, говори...

Бледный, изможденный горем казак в который раз уже рассказывал:

- К вечеру взяли. «За что?» - «Вы были верным слугою старого режима. Этого достаточно». Забрали... Он переказывает: «Сижу в тигулевке. Нужна одежа». Я повез. Привожу. Они... это... «Одежда не нужна. Твоего отца расстреляли…»

* * *

За полночь поднялся Василий Борщев вроде скотину глянуть, но на баз не пошел, а, заглянув в ближайший катух, свернул в теплую стряпку. Откутал трубу и у открытой грубки разложил на холстине две винтовки – пехотную и казачью. Этого добра он за зиму много наменял и просто так собрал. Ждал, что пригодится, а пока прятал. При красноватом неверном свете стал он оружие разбирать, протирать и смазывать.

Скрипнув дверью и напустив холоду, зашел Костя. Этому тоже не спалось. Василий кивнул ему на непривычно длинную пехотную винтовку:

- Смазывай. Не сиди без дела.

Костя винтовку взял, но смазывать не торопился, целился в дальний угол, проверял – прикладистая или нет.

Тут в окно кто-то тихо, одними пальцами, постучал, но в пуховых перчатках стука не вышло, так – шуршание.

Вася пошел открывать.

- Здорово… Мы к тебе на огонек…

За дверями стояли Афонька Ломакин и Сашка Атарщиков, с ними третий, незнакомец. Да за плетнем еще двое верховых чернели. Темно, но Афоньку с Сашкой Вася сразу угадал.

- Заходите.

Те подтолкнули в темные сенцы третьего.

- Иван… Баркин, это ты? – допытывался в темноте приведенный у Атарщикова, надвинувшего на глаза лохматую папаху.

От всех троих давило холодом. Под закаменевшими сапогами поскрипывал земляной пол. На незнакомце кожушок, папаха – ничего примечательного. Только запах чужой, незнакомый. Или кожух чем-то смазал?..

- Ты откуда? – не отвечая, спрашивал Атарщиков.

- Иван, ды ты чего?.. Это ж я, Дрынкин, с Солонова… в Казанской восстание… Мне надо в Вёшки, предупредить…

- Ты один? Как ты нас нашел? – напирал Афонька.

- Со мной еще пятеро…

- Где ж они?

- Ды на леваде…

- А чего ж не идут?

- Ды не решаются…

- Ага…

Афонька оглянулся на Васю и вопросительно вскинул голову. И Вася, поняв, утвердительно кивнул.

- Ну, пошли… Веди, показывай… - сказал Афонька незнакомцу и подтолкнул его к выходу.

Вася заглянул из сенцев в стряпку, пошарил на полке за притолокой, встряхнул папаху и надел чуть наискось, на ухо.

- Костей, - и указал взглядом на винтовку. – Прихвати…

* * *

Прямо за одну ночь сдала зима. Наползли из-за Дона теплые тучи. Снег набух и чудом держался. Лучика солнечного не хватало ему, чтоб потечь веселыми ручьями.

Дуся, Аристархова старшая, с самой младшей сестрой на руках, перегибаясь под тяжестью, стояла, на малых покрикивала. Федя, Зина и Нюся, Ефимова дочь, извалялись в снегу, в снежки играли. Ночью на Солоновом стре;ляли, и утром насупленный дед собрал сынов своих, а всех детей отпра;вил на двор погулять. Они и рады. Визжали по-поросячьи. Кожушки в снегу, как телячий зад в шарашке. К обеду Дуся не выдержала:

- Всё, не могу... Идите в хату.

У крыльца на топот обернулась. По улице, взметая комья талого снега, скакали человек десять хуторских казаков. Шедший мимо сосед, Обухов Николай, посторонился с дороги и прислонился к плетню. Дети, раскрыв рты, смотрели не на конных - этого насмотрелись, - а на добротное городское пальто Обухова, выменянное в эту зиму на хлеб в Калаче.

Казаки проскакали, сгрудились на нижнем краю у обуховских базов и так же во всю прыть пустились обратно. Один из них, Никита Ломакин по кличке «Головатый», отделился, направил коня прямо на городское па;льто Обухова, ближайшего своего соседа, и завертел над головой тусклым стеклом шашки: «А-а, кацап, мать твою…». Обухов прыжками, как заяц, бросился вдоль плетня, выиграв миг, заскочил в калитку и проворно присел. Шашка с хрустом полоснула по плетню, конь Ломакина шарахнулся и понес.

- Дурак ты, Головатый!- крикнул вслед из-за плетня Обухов и задами побежал к своему дому.

Тут в Ермаковке на Святом Пантелиймоне резко и тревожно зазвонили - слабо, но донесло,- и улица ожила. Дверь распахнулась, мимо Дуни прогрохотали по порожкам два дяди - Василий и Костей, бегом бросились к конюшне, вывели лошадей и торопливо стали седлать. Следом на крыльцо выскочил дед и закричал:

- Куда? Назад…

- Сполох, батя!- отозвался от конюшни Василий.

- Я те дам сполох! Вернитесь! Идите в хату!- крикнул дед и даже
ногой топнул.

Тут кобыла дяди Василия широкой рысью, изогнув шею, пошла через двор, дядя побежал рядом, на бегу махнул в седло и еще раз с вызовом крикнул:

- Сполох, батя!

Вслед за ним с места в галоп поднял своего Бурого Костей. Расскакавшись по широкому базу, лошади дружно взяли ворота, и оба всадника, похилившись в седлах, помчались по улице. Пробежал, ведя коня в поводу, сосед - Ваня Самовольный, ноги его, обутые в лаковые сапоги, хлюпали и разъезжались по талому снегу. Дед плюнул и ушел в дом. На смену ему выскочила бабка Артемовна и заголосила:

- Иде дети? Идите в хату!..

Перепуганные бабкой детишки стайкой влетели в теплую хату, жались друг к другу. Отец и дядя Ефим сидели у стола и оба глядели в окно.

- Надо идти,- сказал отец.

- А может, на Ушаковку?- помолчав, сказал дядя Ефим.

- Ну? А там?

- На Терны, а там на Слащевку. Там красные.

- Не успеем. Да и незачем,- сказал отец.

- Конные,- сказал дед, отхода от окна. - Передний в погонах.

Отец и дядя одновременно склонились к окну.

- С Солонова казаки,- сказал отец,- Вон Филька Гладилин, односум.

Помолчали.

- Пошли,- сказал, решительно вставая, отец. - Теперь наши осмелеют. Гляди, Ефим, а то тебя еще за 28-й полк тягать станут. Батя, мы на Ермаковку…

Весь день по Решетовке шла мобилизация. И откуда столько злобы у народа накопилось? Ахнули люди, когда свои хуторские своих же хутор;ских без разговоров, силком потащили под знамена.

К Мишке Бурьянову пришли, а у него - шестеро детей. Жена его Анна, быстрая, как мышь, взвилась:

- Тогда и этих берите. Всю партию.

Казаки ей снисходительно:

- Да этих еще рановато,- и Михаилу.- Давай, давай... Некогда нам вре;мя терять.

Федот Ермаков, от почета не отвыкший, аж изумился:

- А ежели я, к примеру, не хочу? Я, скажем, за коммунистов…

Головатый - идиот, должно, от рождения воды не отошли - затрясся:

- Убью…

Федот уперся:

- Не буду восставать!

Бабы взвыли. Соседки понабежали: «Дурак ты, Головатый!..». Голова;тый, как бугай, угнулся, глаза налились, на губах пузыри, за палаш хвата;ется. Собачьим клубком покатилась толпа по базу.

- Иде у вас оружие?

- Нету!

- В пруду, небось?!

- Ага! Ищи, ныряй!.. Сперва пролубь проколупай!..

Сосед, Емельян Ермаков, казак вида геройского, Головатого оттеснил, а Федоту - с неожиданной злобой сквозь волчий оскал:

- Собирайся, а то щас голову срубим...

Малаша, разгоряченная, накинула на себя и - к правлению, управу искать. А там уж Бахмут загнал молодых и спрашивает, за казаков или за коммунистов, а кто мнется, тех плетью через лоб…

* * *

Поздно ночью Афонька Ломакин вернулся на Чигонаки, собрал брать;ев, Шпыневых ребят, Симоновых, Кисляковых, героя из героев Никиту Букалерова:

- Мы - правый фланг Решетовской сотни. В полночь выступаем на Ве;шенскую.

Ушли. На другой день вернулся Семен Симонов (лошадь у него ра;нили, пулемет посек) и рассказал, что Вёшки взяли, и идет там невиданный митинг.

* * *

Кто рано встает, тому Бог дает. Решетовцы, первыми в Вёшенском юрту поднявшиеся против коммунистов, в Окружной Совет председателем посадили своего - Никанора Данилова, а товарищем к нему своего же - Емельяна Ермакова, командира сотни. Два дня митинговали. Два дня скака;ли - талый снег летел выше голов. Казаки не хотели восставать. Но потом вывесили захваченные списки «активных контрреволюционеров», кого большевики наметили на распыл, и станичники, найдя среди восьми сотен наз;ванных, если не себя, так отца или брата родного, пошли седлать и собираться в поход.

1-го (по-новому - 14-го) чигонацкий подхорунжий Афанасий Ломакин, приняв от Емельяна Ермакова сотню, повел решетовских казаков выби;вать красных из Еланского юрта.

Боев не было. Малочисленный противник - не то войска, не то милиция - рассеялся и степными балками уходил за Хопер. Сотня рассыпалась по еланским хуторам поднимать казаков на восстание.

Вася Борщов и еще человек десять приехали в хутор Севастьянов. Они не грозили, не упрашивали. Сидели и смотрели. В набившейся хате степенно рассуждали старики, вроде как покос делили:

-...Решить сейчас под какую власть мы должны пойти и стать в ее распоряжение...

Атаман (он же и председатель) Лошадкин взрывал размеренность, накручивал дедов:

- Господа старики! Казанка восстала! Мигулинская восстала! Вёшки восстали! Мы что, хуже? Есть предложение восстать от 18 до 55 лет.
Кто за это?

- Плетет, не входя в сознание...

- Единогласно...

Гул по хате. Кто-то из дедов:

- Все восстанете, а кому ж скотину стеречь?

- Скотину? Вот,- запнулся и нашелся атаман. - Краюшкин Николай Онуфриевич. Ему уже пятьдесят четыре...

- Позвольте… Позвольте… - воздев шапку, лез названный старик.
- Чего вы меня позорите? Чего ж я? Не в состоянии Дон защищать? У
меня конь не хуже других.

- Бог с тобой, иди, воюй...

- А кому ж скотину пасть?

- Да кто и всегда. Константин Макаров!

- Я не против, - басил сзади хуторской пастух.

В окошко застучали кнутовищем. Хуторские ребята видели пятерых большевиков, уходивших на Слащевку. Ох, как подскочили!

- Седлать!..

- Ловить!..

Через час, когда вёшенские уезжали с хутора, встретили казаков, которые ходили гонять за красными. Позади на санях везли кого-то - пер;вую потерю.

- Кого везете?

- Деда Краюшкина.

На колдобине дрогнула седая борода, ворохнулся, сполз с места сам покойник. Из дыры в левом боку на бурую прилипшую рубаху пробивали пу;зыри воздуха - буль... буль…

- Еще свежий,- пояснил возчик.

* * *

Еще несколько суток мотались решетовцы вне станичных рубежей. Вместе с восставшими еланцами брали Слащевскую и оставили ее по приговору станичного Совета. Потом ушли в Вёшки, где повстанцев левобережных хуторов свели в 1-й Вёшенский полк. Командиром поставили богучарского добровольца Николая Дарина. Своего не нашлось.

Афонька Ломакин, неудавшийся Ташуркин жених, выцепил из рядов Ельпидифора:

- Организуй… эту… канцелярию. Будешь сотенным писарем.

Ельпидифор загордился:

- Каких чертей я в писарях забыл? Я с Чернецовым участвовал, - и по кожушку себя царапнул поверх шрама.

Ломакин ему терпеливо ответил:

- Я вижу, что ты парень геройский, а службы не знаешь. Еще раз в боевой обстановке огрызнешься на приказ, и я тебе сам шашкой башку развалю. Казак Кисляков, исполнять приказание!

Ельпидифор молчал.

- Не слышу…

- Слушаюсь.

- Ну, вот и делай.

6 марта на окраине, у станичных конюшен, сдержанно, но праздни;чно шумела толпа. Тускло светились крытые железом крыши. Свешивался с каланчи любопытный караульный.

- Смирррна-а!

Над строем развернули простыню обшитого лентами знамени: «Вёшенские казаки. 1-й восставший полк».

- Товарищи... кхм... казаки! Братья!- окружной агроном Суяров, взма;хивая шапкой, сказал им витиеватую речь.

Братья Борщовы, все четверо (с ними еще двоюродный Тимофей, сын Прохора Емельяновича) стояли на правом фланге сотни. Ефим поупирался, не хотел восставать, но вывесили «расстрельные списки», куда были они внесены аккуратно, все четверо, и Ефим собрался со всеми.

- На Хопер! Поднимать казаков!

Полк выступил. Ушел за бугры.

* * *

Заставы по Хопру со стороны красных держал Заамурский конный полк из кадровых. Некоторые его унтера помнили еще довоенное время, схватки с хунхузами. Над казачьими хитростями они смеялись.

Казаки службу несли по конец рук - над душой никто не стоял, да и попивать начали. По талому пути далеко не ходили. Туман велик, дороги весь день до вечера не видно. Рассеялись по рубежным хуторам, высылали редкие до;зоры. Видела как-то вёшенская разведка громадный санный поезд с красно;армейцами. И красные их вроде видели, но не стреляли. Погадали казаки: что за часть может быть? А красные, разминувшись, спешились и пошли, нож;ницами разводя и смыкая колонны, охватывая, окружая и разгоняя восстав;ших слащевских казаков. Слащевцы, вроде играя, отскакивали, рассыпались и вновь возвращались в оставленные красными хутора. По всему юрту рас;теклась ленивая, разреженная пальба. Ни сообщить соседям, ни позвать на помощь никто не догадался. Кончилось тем, что красные прищучили в ху;торе Севастьяновском ничего плохого не ждавших еланских казаков, сотен шесть, и дали им доброго пинка.

Захваченные врасплох еланцы собрали, кого могли, вышли на другой день к грани и стали грудью, но слаженной работой трех батальонов бы;ли опрокинуты. Скользя и корячась на льду, перескочили они под артиллерийским огнем речку Еланку, а на том берегу, как из-под земли,- заамурцы... Ударила красная конница и погнала, посекая.

Метнулись еланцы к родимой станице под сырые обнаженные сады, часто-часто, пачками стали стрелять. Заамурцы взяли правее, замелькали маньчжурскими папахами средь бурунов. Тут за сколько дней первый раз закатное солнце выглянуло, серебристой кровью залило страшный, меченый казачьими телами след. А от Еланки, замыкая кольцо, перебежками накатывалась пехота.

Опомнились казаки под Вешками. Распугали каких-то дедов, собравшихся на окружной съезд:

- Красные в Елани!..

В окружной станице той ночью творилось невообразимое: кто ждал, кто бежал, и все прятали штаны с лампасами.

В штабе Илья Сафонов кружил на столе карту, в полумраке не разберешь - где верх, где низ... Нехорошо, нервно подмигивала чадившая лампа. Недавно избранный главнокомандующим Павло Кудинов, беспрестанно одергивая гимнастерку под ремнем, резко выкрикивал:

- Московские полк!.. Уже неделю с этой стороны Хопра… Проспали... Хватит спать, казаки... Жизнь иди смерть решается…

Всю ночь и всё утро, опасливо прислушиваясь к редкой стрельбе под Еланской, стягивали силы и ловили разбегавшихся. От слащевекой грани на рысях подошел 1-й Вёшенский полк. Прозевали разведчики, а оно вон чего получилось...

В полдень Кудинов лично выехал на позиции твердой рукой навести порядок. Напитанный водой снег тяжело и низко брызгал из-под копыт. В бурых проплешинах сырого песка расступались придорожные буруны.

Сначала, как водится, схлестнулись командиры: новый главнокомандую;щий Кудинов и начальник левобережного участка подъесаул Алферов, даль;ний родственник окружного атамана.

Был Алексей Алферов из небогатой семьи с хутора Рубежного, работал до войны учителем в Климовке, имел невесту, Евдокию Ивановну, ушел на германский фронт офицером военного времени, прапорщиком, вернулся хорунжим. И лишь на гражданской войне в Еланском полку проявил Алферов свои та;ланты: за 18-й год два чина и четыре ордена выслужил, показал себя бо;евым офицером. С начала восстания командовал он левобережным участком.

Съехались вёшенцы и еланцы. Кудинов, избегая обращаться и титуло;вать, спросил с вызовом:

- Как обстановка?

Черноволосый, высокий - не ниже Кудинова - Алферов, давясь встречным вопросом «А ты кто такой?», ответил:

- Противник - до полка пехоты - в Еланской. Цепи от берега Дона
до бугров и по буграм. Одна рота - в Антоновском...

- Ваши действия? - перебил Кудинов,

- Спешенная полусотня ведет бой...- цедил Алферов, постоянно сглатывая рвущееся «А твое какое дело?».

Алферовское окружение - всё больше местные учителя - кривило рты.

- Ясно!- перебил Кудинов, глаза его вспыхнули тусклым огнем озарения. - Бери свой Еланский полк и атакуй передом на Елань. Нехай по тебе вдарят...

- Да?! По тебе нехай вдарят!- сорвался, наконец, и передразнил Алферов.

Всколыхнулись и наежинились штабы. Алферов решился: горяча коня, кидал приказы, говорил своим, но слова предназначались Кудинову:

- Идем в обход! Низом, через ольхи. Оттуда нас не ждут...

- Потаяло... Не пройдем…

- Пройдем! Павло, гони к Голицыну!

Вестовой Павло, он же старший брат Алферова, как ровня на посидел;ках, полез со своим мнением:

- Да ну вас к черту...

- Казак Алферов! Пакет! - рявкнул подъесаул.

- Слухаюсь...

- С Богом! За мной!

- Я тебя отрешаю!- крикнул вслед Кудинов,

Алферов придержал взбрыкнувшего и хлестнувшего хвостом вороного коня, издали ответил:

- Молод еще!

- Меня избрали!..

- А меня, назначили!

- Кто?

- Не твое дело!..

Наперерез ему из ближней балки рысцой выдвигалась голова конной сотни. Передний - по коню Кудинов узнал полчанина Ивана Голицына — отмахнул Алферову шашкой. Влажный задонский ветер донес звонкие голоса.

У узкой протоки, разрезавшей полоской небесно-серый снег, казаки замялись. Алфе;ров что-то кричал им, как в танце поводя кистью руки: указывал на дым;чато-темный ольшаник. Пошли... Первый... Конь Алферова оленьими прыж;ками, по брюхо проваливаясь в черную воду, понес хозяина за ольхи, скрыл от глаз. За ним нескончаемо, толчками - корпус коня опережал вязнущие ноги – с хлюпом и плеском пошла еланская конница.

Кудинов - вроде так и надо - орлом взметнулся на стременах, испытующе оглядел боевитый штаб свой, тяжелой челюстью повел, как контужен;ный, так, лихо перекошенный, застыл на мгновение:

- Слуш-шай мою команду! Всех, кто живой,- сюда!- командовал, как гвозди в головы вбивал,- Будем... брать... Елань... в лоб... Артиллерия!..

Слева на бугре Федот Ермаков, бомбардир-наводчик, уже заглядывал в казенник, наводя через ствол.

- Через полчаса - атака! Сам поведу!..

Воробьями прыснули вестовые.

* * *

В бою под станицей Еланской позарился Герасим Кисляков на комиссарские сапоги.

Прорвали вёшенцы конной атакой красноармейские цепи, разлились влево и вправо, отрезая. «Клади оружие!..» Куда там! Это уже не сброд был, как в начале войны, а русские солдаты, ребята-погодки из подмосков;ных деревень. И все-таки их сбили... Против казака с шашкой кто в чис;том поле устоит? Смешались, погнали по буграм. Рев, хрип, стрельба… Шаш;ки хворостинами вжикают... Кинул Герасим коня грудью на револьверное дуло. Отлетел ошеломленный комиссар, покатился, а Герасим подправил присевшего, взрыхлившего снег коня, вновь налетел и врага, встававшего на четвереньки, потянул шашкой по шее... по вывалянной в снегу спине... Пожалел потом добрую шинель, а тогда не думал. Бросились в глаза мокро блестевшие, подбитые желтыми, золочеными гвоздями новые сапоги.

Затянулся бой, подвели красные резервы, и отхлынули казаки, не выдержав напряжения. Пленных человек сто угнали.

В сумерках красные ушли, оставили станицу. Еланцы проводили их с честью - рассеяли и гнали арьергард до хутора Еланского.

Ночью подбирали битых. Сперва казаков, потом и красных. Родственники искали своих.

Подглядывала из-за туч перепуганная луна. Просеивала и гасила обманчивый свет. Ночной морозец забил запах крови. В невольную дрожь уходило напряжение боя. В худых сапогах мерзли у Герасима пальцы ног. Вспомнил он кстати желтый пунктир гвоздей на подошве комиссарских сапог и не утерпел, решился.

Истерзанными, истоптанными бурунами ехал Герасим по следам боя. Чуть поотстав и не обращая на него внимания, трое еланцев искали кого-то из своих:

- Да иде ж он делся?

Были они возбуждены боем, хвалились, смеялись.

- Митька! Эй, Щипец! Мы посчитали да сложили, кто чего видел: ты
ноне четырнадцать красных срубил...

- Брешете, брешете...- чувствуя подвох, огрызался Митька.

Его Герасим узнал, припомнил: добрый был рубака, и фамилия - Щиповсков.

Вскоре нашли:

- Вон он...

- Он?

- Да то не он?

- Да он...

Сгрудились.

Тут и Герасим наткнулся. Недорубленный в горячке комиссар отполз в краснотал, там и умер, видимо, вот-вот, еще не закалел. По сапогам, блеснувшим под луной гвоздями, и узнал его Герасим. Горб вставшей коробом шинели скрывал ушедшую в плечи голову. Чтоб не растерять решимости, проворно спрыгнул Герасим с коня и стянул с комиссара сапоги.

Об убитом им человеке думал Герасим: «Кто такой?». Пленные – может, о нем, а может, и нет - говорили: «Пашков, помкомроты...». Так и отметил его Герасим в мысленном поминальнике.

Глава 2.

Эта телеграмма стала последней весточкой. Больше Светлана Дмитриевна не писала. Но Афанасию за боевой работой и без того хватало впечатлений. Северный фронт переформировали в армию. Началась перетасовка штатного состава. Командующие менялись и тут же заболевали. Тиф, испанка… Сам Донской Атаман болел. На Верхнем Дону обозначилось подготовленное Ильей Сафоновым восстание. Командование спешно, по согласованию с «добровольцами», готовило отряд, чтобы рвать красный фронт и идти на соединение с повстанцами. А тут красные после передышки снова начали наступление, ломая все планы. На левом фланге шли упорные бои за Луганск. 26 марта большевики полезли через Донец у Калитвенской. Пришлось перебрасывать войска с других участков и подтягивать последние резервы – партизанские отряды второго формирования. Но кое-как отбились…

31 марта начальник штаба вызвал Афанасия и без обиняков несколько сурово приказал:

- Принимайте конвойную сотню.

- Слушаюсь, – автоматически ответил Афанасий, ошеломленный неожиданностью.

- Вы хорошо поработали, есаул, - обрубал объяснение начальник, - но на эту должность полагается офицер генерального штаба.

- Так точно…

Смена командующего… Новочеркасск рядом… А формально все верно. Да и устал он, вымотался. Поэтому на лице Афанасия ни обиды, ни испуга начальство не увидело.

- Просьбы? Пожелания? – смягчился начальник штаба.

- Отпуск на три дня. В Новочеркасск…

- Принимайте сотню и можете ехать.

Отдельная конная сотня при штабе 2-й Донской армии. Афанасий знал в ней всех офицеров, дела принял быстро. Сутки спал, потом поехал.

Квартирная хозяйка на Ермаковском, куда он пришел, помня обратный адрес писем Светланы Дмитриевны, на его вопрос ответила:

- Они съехали.

- Куда?

Путано и со странным злорадством женщина стала объяснять.

- Вы мне адрес назовите, - перебил Афанасий.

- Я точно не знаю… Я Вам так расскажу.

- А на службу она куда ходила?

- Лазарет № 7 знаете? Там рядом какое-то представительство…

Лазарет № 7 переоборудовали под общежитие делегатов Войскового Круга. Над входом висели плакаты, призывающие записываться в партизанские отряды и в новые «атаманские» полки. Выше всех провисал успевший поблекнуть синий транспарант с большими белыми буквами – «Не покидайте Тихий Дон».

Представительство Афанасий угадал в двухэтажном здании неподалеку. Оттуда вышел молодой щеголеватый офицер с добровольческим шевроном, и рядом два солдата охраняли какие-то возы.

Он огляделся, словно оценивал местность перед боем. А вдруг умерла? От испанки много умерло…

Пыльный ветреный день. На солнце жарко, в тени холодно. Листья на деревьях только начали распускаться, а трава зеленела вовсю. Даже пыль не могла загасить ее молодого блеска.

«Ладно. Спросим…».

Он вошел в здание, подергал за ручки несколько запертых дверей и стал подниматься по лестнице.

Она была жива. Он увидел ее.

Поднимался и увидел в окно лестничного пролета, вернее, сначала услышал – четкое и звонкое цоканье, какое издают высокие женские каблуки на сапожках. Она шла по улице, устало опустив голову. Тонкая, грациозная. Строгое коричневое платье впереди неожиданно открывалось вырезом во всю грудь и там, как лацканы на гвардейском мундире, сияла атласная кремовая блуза. Ее голову украшала одетая несколько набекрень шляпка, напоминающая охотничью. И даже пугливое перышко покачивалось при ходьбе.

Он остановился и подождал ее на площадке меж двумя этажами.

Увидев его, она вскрикнула, отвернулась и стояла, опустив голову.

Белый свет от беленых стен. Беззащитная, как под удар палача подставленная, тонкая худая шея.

- Это Вы… Я не ждала Вас увидеть… - наконец, сказала она, избегая смотреть ему в глаза.

- Я получил отпуск на три дня, - тихо заговорил Афанасий, не ожидавший такой реакции на свое появление.

- Да-да… Пойдемте…

Они сошли по лестнице и направились, как понял Афанасий, к ее новой квартире.

Она шла, уставившись в землю, рот ее был полуоткрыт, но зубы прикрыты напряженными губами, отчего на вытянувшемся лице застыло задумчиво-выжидательное выражение. Наблюдавший исподтишка Афанасий заметил, что она изредка облизывает губы кончиком языка.

Все было стремительно, неожиданно и несколько необычно.

У поворота в один из переулков она остановилась.

- Я теперь живу в том доме…

Афанасий посмотрел и кивнул.

- Вы удивлены, что прекратились мои письма. Я все это время собиралась написать Вам… Но даже не знала…

- Я думал, что вы заболели, - сказал Афанасий. – Сейчас, вы знаете…

- Мой муж жив…

Все рухнуло и покатилось, гремя обломками. Афанасий смог лишь криво усмехнуться:

- Насколько я помню, от него нашли одну фуражку…

По-дурацки как-то вышло.

- Не шутите так.

Оба молчали. Он – растерянно, не зная, что делать. Светлана Дмитриевна поняла его потрясение и давала время прийти в себя.

- Он бежал из плена и долго скрывался. Сейчас он во Франции.

Афанасий молча покивал. Так сочувственно кивают малознакомые люди, когда им рассказываешь о своих бедах.

Небо. Ветер. Пустой солнечный день. Равнодушный город. Даже заныло меж лопатками у позвоночника.

- Хотите? Я могу Вам устроить служебную командировку во Францию. Или хотя бы в Сербию… - сказала Светлана Дмитриевна. – Вам лучше уехать отсюда. Эта страна все равно погибла. Даже если какое-нибудь стихийное движение победит большевиков, управлять все равно некому. Все пронизано безволием и коррупцией. Поверьте. Я наблюдаю это изнутри. Те единицы смелых и честных людей, которые начинали Белое дело погибли или утонули в море… вот этого… Да вы и сами все это видите…

И Афанасий снова покивал и сказал:

- Да…

- Сейчас готовятся миссии по приемке военного снаряжения…

- Нет, спасибо. У меня семья под большевиками осталась.

Она вскинула на него глаза и, опуская их, тихо сказала:

- Да. Это ужасно…

Она клонила голову, как будто прислушивалась к какой-то мелодии. Вновь коснулась губ кончиком языка. Легкий прищур. В этом прищуре Афанасий вдруг ощутил какую-то решимость и стальную твердость. Нет, показалось…

- В моих письмах Вы могли усмотреть некий… аванс… Но Вы должны понять, в какое время и в какой обстановке они писались. Этот поход, который теперь называют «Ледовым»… Это было… очень страшно. И после таких испытаний… Вы должны понять…

Эта женщина, которая подарила ему столько света, показавшая ему другой, неизъяснимо прекрасный мир, теперь оправдывалась. Или даже боялась его…

- Я не усматриваю в них никакого аванса.

- Эти письма… Это глубоко личное...

- Я их буду громко читать перед строем сотни, которой теперь командую, - и снова шутка вышла какая-то дурацкая.

Но она, кажется, поняла его состояние. Ее взгляд напомнил Афанасию взгляд матери, когда давным-давно, в его детстве, она по хозяйству от рук отбивалась, а он изо всех сил хотел привлечь ее внимание, рассказать ей что-то веселое.

– Извините. Это глупость, - виновато улыбнулся Афанасий. – Все, что уцелело – я ведь был на фронте, - я уничтожу.

- Я была очень рада переписываться с Вами. Ваши письма меня… поддерживали, - сказала Светлана Дмитриевна (и вновь она стала твердой, как сталь). – По-другому, на другом уровне мы с вами отношений не построим. Не сможем. А потому – прощайте.

Она протянула ему руку. Он автоматически склонился к ее узкой ладони. Но левой ладонью она перехватила его лицо, безвкусно и быстро поцеловала в губы и пошла прочь, тревожно постукивая каблучками.

Перышко вздрагивало на ходу.

Перышко… Перышко… У того стрелка на кепи…

Странная череда ассоциаций прокрутилась в голове растерянного Афанасия. «Ответил… Отомстил…». Возможно, он произнес это вслух.

Он заметил, что две проходившие мимо женщины искоса украдкой посмотрели на него и сразу же отвели взгляд.

Идти было некуда. Все увеселительные места в Новочеркасске уже месяц как закрыли. Рестораны переименовали в столовые. Местные, конечно, знали массу лазеек, но Афанасий рисковать не хотел, да и смысла в этом теперь никакого не было.

Он вернулся в Лихую.

Другой мир, так заманчиво приоткрывшийся под пологом, не впустил его.

Вечером он напился. Но не буянил, хотя и хотелось. Виноградное вино спутало ноги, расслабило лицевые мышцы. Язык не ворочался, глаза на застывшем лице смотрели в одну точку.

Пившие с ним офицеры громко, с физическим напряжением говорили, спорили, открыто жалели его. Думали, глядя на окаменевшее лицо, что он ничего не слышит и не соображает.

- Рас… это самое…

- Ч-чего?..

- Расстроился Стефанов…

- А то!.. Тебя б с такой должности на сотню кинули…

- Еще бы… Новочеркасск… Своих тянут…

- Ничего… Самый раз… А то за один год два чина…

- Кому они теперь нужны, наши чины?..

Глава 3.

Весь апрель шли жестокие, но без видимого результата бои. Жгли красные восставшие хутора. В Мигулинской церковь сожгли. Она горела всю ночь и день дымила. Командиры по-дурацки гибли. В З-м Вёшенском - Анд;рей Боков. Под хутором Большим выходили из боя. Конь его сам уходил, куда хотел, и влетел в ямину. Кинулись казаки командира выручать. Кто-то прыгнул в яр, прямо в седло, и стал выводить коня, кто-то Бокову винтов;ку спустил стволом вниз. Тот ухватился, дернул, ему и влепило прямо в грудь.

Дожди, узкие и колючие, прошли стороной. Сухо, ветер срывал пыль, но деревья пока стояли голые,

Проню Титова, весь 18-й год пробывшего в тени, избрали в Водянском командиром. Пришли к нему домой: «Восставать!..». Он смеялся:

- Не поеду. Я и на службе воевать ленился.

Казаки ему сказали:

- Мы тебя убьем прямо возле двора. Иди, принимай полусотню.

Деваться некуда, пошел. На прогоне казаки конные, кто в чем и кто с чем. Тут же большевика местного, Микишка, сторожат, убить хотят. Он в Бога не верил и вообще за красных был. Проня их в круг собрал и говорит:

- Как хочете отбивайтесь, а не рубить…

Микишка отпустили. И с Проней вроде все согласны. Но потом такое началось - куда там «не рубить»! И ездил Прокофий со всеми, бесстрашный и безрадостный. Бьют героев - они теряют осторожность. Прокофий себя героем не считал, сам оберегался и к Господу постоянно прибегал. В лю;дях он всю жизнь не разбирался. За все время один верный выбор сделал — когда женился. И сейчас набрал себе в помощники черт-те кого. Федор Бирюлин, командир полка, его все больше в разведку или в охранение по;сылал.

В боях за Каргинскую с полусотней ребят 1-го и 2-го годов рождения (моложе не брали) прикрывал Прокофий стык меж двумя дивизиями и на неудобьях за сплетением изломавших землю буераков нарвался со своими на полусотню красных казаков. Ехали они в заломленных фуражечках, лето учуяли. Правились от хутора Каменка. Прокофий, первым выбиравшийся по отрожине, разглядел за хлестким сизым ольшаником какое-то движение и отскочил к развилке. Незаметно вывел своих под самый гребень, нутром рассчитал - красные саженях в сорока проедут, а потом вспомнил: шашки не у всех, патронов и вовсе нет. И казачата об этом вспомнили. Кто-то с визгливым восторгом:

- Ну, дай Бог деру!

И Прокофий, прикинув, что - поздно, с этими желторотыми далеко не убежишь, начнут их травить хоперцы по ярам, как зайцев, сдуру перепугал свое войско:

- Хочешь - не хочешь, а надо в атаку. Иначе так побьют.

Те и побледнели.

Потянул Прокофий левой рукой у одного из ножен узкую шашку. У эфеса надпись: «3лауст 1868».

- Прокофий Семныч, как же так?

- Ничего. Слухайте,- примерил, встряхнул, вживаясь в вес, в длину оружия. Правой свою шашку выхватил.- Ну, как махну, давай за мной...

Склонился Прокофий к гриве, из-за торчащих настороженно конских ушей наблюдал, а сам отчитывал проникновенно: "...Заступник мой еси и прибежище мое. Бог мой и уповаю на него..."

Ехали красные. У одного - ручной пулемет на груди, сошки покачивались. Взыгрывали кони, ветер сносил роскошные хвосты. Ехали... Небо за ними громадное, и цвет не от мира сего.

Хотел их Прокофий пропустить и налететь сзади. Только поравнялись - у Прони в отряде не то конь всхрапнул, не то еще чего... Махнул Прокофий, вылетел…

- Урра!..

А сзади - тихо... «Ах ты ж, Боже ж мой!...» Кони красных шарахнулись и вмиг - в полукруг, подковой. Холодно, с лязгом клинки оголились. «Хоть бы стрелять не начали!». Не начали. В лицах - азарт. Взять его решили. Лишь один, седоватый, и по виду старый служака, уловив в обоеруком всаднике силу страшную, недобрую, кинул коня навстречу с вывертом и шашку занес - рубить…

Старательно, как экзамен сдавал, резанул его Прокофий, изогнувшись, встречным под вскинутую руку...

В Варшаве в фехтовальной школе учили его владеть всеми видами оружия, белого, благородного, и он на выпускных состязаниях первый приз забрал. Похвалился как-то: «Моя смерть - пуля. Меня сорок человек на шашки не возьмут». Глядели хуторяне на его уши, лопухами торчащие, верили, но не до конца. А был Прокофий на поверку редким бойцом, рубакой на всю Область. И подпустив его на сабельный удар, совершили красные хоперцы страшную ошибку, смертельную...

«...От сети ловца, от гибельной язвы...» Влетел Прокофий в середку, легко, как подарки раздавал, махнул влево - вправо, и покатилась чья-то фуражка, подпрыгивая, пружиня козырьком. «...и под крыле Его надеешися оружием обыдет тя - истина Его...». Проделал коридор. Озлели хоперцы, полезли, мешая друг другу. Одного боялся Проня – пулеметчика. «...Ужасов в нощи, стрелы, летящей днем… Где ж он, с пулеметом?..». Подвел дончак хозяина: хотел, как лучше, и вынес под правую руку... 3авалившись, головой вниз свисая, рвал пулеметчик с шеи ремень вместе с гимнастеркой, и Проня, качнувшись, чуть не вываливаясь – «Господи... подпру;га...» - загасил его колющим под оголившиеся ребра. «Падут от страны твоея тысяща и тьма одесную тебя, к тебе же не приближится...».

Глядели потерявшиеся малолетки, и сердце падало, как проваливался Прокофий, на мгновение опережая выстрел, и вновь взлетал в седле, и рядом кто-то проваливался. Уже навечно.

Кружанул Прокофий обезумевших хоперцев, расплескал отдельных вса;дников по бугру; крутились те, не зная, кого ж на мушку брать. Где он? И человек или нечистая сила?

Бросили хоперцы поле боя, стали, уходить. Не вынесла душа накала рубки. Понесся Проня за ними, боясь оторваться. Знал: оторвутся - залпа;ми положат, и его и кобылу на сито изрешетят. «...На руках понесут тя, да не преткнешься о камень ногою своею...».

Спрашивали потом у молодых про ту погоню. Те, до се перепуганные, отвечали коротко: «Догоняет… как потянет до седла...»

Скатились ополовиненные красные в какой-то яр, стали стрелять, и Прокофий, упав на гриву, пустился обратно. Мимо тел бездыханных, мимо фу;ражек, плавающих в крови. «...Воззовет ко мне и услышу его...»

Малолетки, увидев его вблизи, на колени попадали: «Прокофий Семеныч, прости...»

Глава 4.


С Пасхи как запили, так и остановиться не могли. Пили необрядно. Шумела Слащевская дубрава, заслонявшая степнякам белый свет, тоску нагоняла. И как в такой глухомани люди живут?

Решетовская сотня, неудачно ходившая за Хопер, загуляла в ближнем тылу, в хуторках по балке Дремучей. Красных не боялись, думали, что и они пьют. Слух такой упорно держался.

Фронт замер по дороге Калач - Слащевская, там, где раньше хотели проложить железнодорожную ветку. С той стороны, в Рябовке, стояли красные. С этой стороны дороги, в расположении 5-й повстанческой дивизии, хопер;ские казаки договорились: «Мы - никуда. Чтоб стояли на одном...». Но упи;рались недолго. Приехали вёшенцы, служилых и стариков собрали поголов;но:

- Хотите - туда, хотите - сюда, но к утру, чтоб никого невоенного
не было, а то в Каргин отправим.

- А что в Каргине?- полюбопытствовали шепотом.

- Трибунал…

На восходе красные казаки - рябовские ребята - поехали на разведку по бугру знакомой дорогой, раньше по ней к девкам ходили. Бабахну;ли им навстречу, завыла пущенная высоко вверх пуля (когда по низу бьют - не слышно).

Антиповские Борщовы стояли в крайней хате, с ними – Турилин, двоюродный брат. Про;ездом останавливался в хуторе штаб дивизии (учитель Пантелей Ушаков сменил в нем Алексея Алферова) и к вечеру уехал. Командир сотни Афонька Ломакин, взяв для представительства грамотного Тихошку Кислякова, отправился провожать. Оставленный для свя;зи казак-еланец пришел в хату к Борщовым, бабка-хозяйка была ему даль;ней родственницей. Пришли еще казаки. Зарезали овечку-некоть. Коротали безрадостно провонявший "дымкой" вечер. Одноногий дед-хозяин, много лет ждавший слушателя, закогтил Турилина Пантелея и тачал ему, наверстывал, как подрался на ярмарке один знакомый купец:

- Тут в Рябовке страшенные базары были!..

С другого края стрекотал с бабкой тушистый, длинноносый, пронырли;вый на вид еланец:

- Он чей же был? Не Севастьянов?

- Севастьянов...

- А Григорий с Семеном, они двоюродные были?

- Нет... Родные...

- Они мне-то двоюродные!

- Двоюродные...- соглашалась бабка.

Мешались, переплетались разговоры, нагоняя одурь.

- Какой?

- Да утетот вот!

- Да то чей же...

- «Ты, гутарит,- должон иметь купеческую одежу, потому что купцы законом охраняются». А энтого, битого, забрали... Или сам уполз...

Ефим пучил глаза и надувал щеки, потом, махнув на все рукой, вливал терявшийся в кулаке стакан в распахнутый, плохо обритый рот.

Бабка в углу, расчувствовавшись, несла, путая сон и явь, бусинки глаз ее мутились под жесткими и редкими черными бровями:

- Иду я с матрей, с покойницей... И мимо Нюськиного база. Дай, думаю, зайду. Сидит Нюська с дитем, с маленьким. Собака громадная лежит. «Это чей дитё? Не твой? Ай глядишь?» - "Сын…» - гутарит. Чего-то мы поговорили, пошла я... Вышла, глядь - мама уж далёко. На Кривской, на гору как подыматься, там она, на горе уж... Юбка голубая... «Ну, я не догоню» - думаю. А так шла бы с ней, кто-зни иде зашла бы…

- Ну вот, она ушла, а ты осталась. И живешь...- утешил или подда;кнул еланец.

Заходил вахмистр насчет охранения. Вася Борщов, во хмелю задиристый, его наладил:

- Иди, мослогрыз, в норь в свою.

В другой раз кончилось бы плохо, но вахмистр побоялся с пьяными связываться, подсел к столу, уговаривал:

- Вы б хучь коней стеречь...

- Ты не лабунься, дела не будет,- упирался Вася.

- Там Короткая балка с Шакина на Калинин. Жили в ней первобытные казаки,- козырял дед сокровенной своей историей и вглядывался в Турилина, как коршун в куренка.

Турилин клевал носом, недоверчиво кривил казавшийся слабым рот.

-...Бабку кверху ногами к матке привязали...

- Ох, дед...- очнувшись, кромсал Турилин муругий соленый арбуз.

- ...Денег - еле меринишка довез. Горшок золота, бочка меди и серебра...

- Меринишку не Белогубчик звали?

- Коней ваших не поугоняют? - гнул свое вахмистр.

Спутали казаки коней, польстившись на молодую траву, и пустили за хутор. Договаривались, кто стеречь будет. Да занырнули, небось, сторожа к какой-нибудь жалмерке. Разве уследишь? Прав был вахмистр, но попала казакам шлея, уперлись.

- Когда ж это было?- забивая его, перегибался к деду Вася.

- При царе Митрохе, когда людей было трохи,- фыркнул Турилин.

Сидели, пили. И муторно, и не оторвешься. Блестело вялое, давно наре;занное сало, узкую, похожую на чертов палец, тень отбрасывали крашеные яйца. Напротив - Мишка Бурьянов. Плел веселое, а глаза мутные, не те.

- Тебе наливать?

- Не хочу. Ни исть, ни пить... не хочу. Спать хочу...

- Дело хозяйское...

Последнее время снились Аристарху сны странные и загадочные. Стоял он в пыли и в жаре на торжище в толпе женщин, и женщины просили его спеть что-нибудь. Он запел, напрягая голос, сам удивляясь звону его и красоте. Но базар не слушал его и шумел. Шум был глух, непобедим и назойлив. Тщась заглушить его, возвел Аристарх очи и вывел на пределе связок и на сизоватом небе разглядел мелкие, как булавочные уколы, вечерние звезды.

Проснулся он, мучимый неясной тревогой, так всегда просыпался среди ночи после выпивки. Ночь клонилась к исходу. Серело за окнами. В хате не топили, но под шинелью Аристарх вспотел. Коровий мык нагадал ему проведать коня, он твердо решил вставать, но, упустив минуту, вновь незаметно уснул. Александра куда-то уехала, потом вслед ей отправили детей, а люди переказали, что она не доехала, исчезла по дороге. А кто ж детей встретит? И где дети?.. А тут еще снег пошел. Отвлек немного. Зеленые ветки апреля мельтешили в снежной круговерти. Глядел Аристарх на за;несенный лес за Доном и удивлялся: «Снег в апреле...»

Он открыл глаза и с громадным облегчением вспомнил, что дети дома, с матерью. Пока все хорошо… Глубоко вздохнул, быстро, будто опазды;вал, поднялся, оделся и вышел в предрассветную невидь. Пьяняще чистый воздух ударил в голову, оглушил, как до краев налитый стакан водки. Не совсем владея своим телом, но удивительно легко и быстро пошел Аристарх через широкий пустоватый баз.

Сестра сна - смерть - уже витала над хутором. Пришла в свой обычный час. Люди спали. За прогоном, у подножья леса угадывался в наплывав;шем из низин тумане табун. Чудились звяк и топот, или с тяжелого сна в голове гудело? Пробирал сырой холод, но внутри было горячо, лишь кожа лубенела. Поторапливаясь по мягкой, невытоптанной, упругой траве - век бы так ходить, - вспоминал Аристарх рассказ отца, как стерег тот лошадей, и, не замечая его, вышел к табуну из балки Бахмут. Все его так звали, забыв настоящую фамилию – Кудинов. Подозревали на хуторе, что пошаливает старый Бахмут насчет лошадок. Вся родня у них такая. А как скажешь? Пресекая нехорошее, кашлянул Василий Емельянович, и Бахмут прошел мимо молча, не оглядываясь. Сколько шепоту было тогда на базу, и как сладостно было обладание тайной. И не случилось, и подо;зрения окрепли...

Во власти воспоминаний, забывшись, Аристарх вошел в табун, не раз;глядев издали своего коня, тот заржал где-то сбоку, громче, и лишь убедившись, что хозяин видит его, обидчиво отвернулся и ткнулся мордой в траву. И где-то далеко, из невнятной мглы, из низины отозвался чей-то чужой конек... Еще не осознав до конца причину, ощутил Аристарх, как бросило его в жар. Присел казак и, напрягаясь - чуть глаза не лопнули,- оглядел все, что мог, и даже выцветшие звезды. Стремительно светлело. За дубравой, прикрывшей хутор с восхода, вставало невидимое пока солнце. Густел, клубился туман в низинах. И там наметанным глазом разведчика разглядел Аристарх тревожное. И уже близко...

Присев в ногах коня, до горячего натирая пальцы о гладкое дере;во, снял Аристарх путы, приобнял коня за шею и - шагом… шагом… Выж;дав, быстро и цепко кинул ногу через хребтину, сам завис, приникнув к конской шее. «Ну, плавночко…» Конь пошел, пошел... трюпком... вскинув холкой, сбился в намет. Взмахивая гривами, рывком перекидывая спутанные ноги, расступались лошади.

Влетел Аристарх в хату, хлебнул вони. Лежат казаки, как на смертных лавках. Рванул за грудки, поднял и посадил Ефима. Шепотом, чтоб не запаниковали:

- Красные...

Заметались, забормотали. Бабка сунулась из комнатки и сразу же занырнула обратно. Вася, прыгая на одной ноге (чищеный сапог тяжело мота;лся), бился плечами о притолоки двери.

- Сбегай, упреди...

- Кого?.. Куда?..

Снаружи - налетающий топот. Атака?.. Уже?..

Пороскошествовал секундой Аристарх, подивился, как Турилин, вылупив глаза, кинулся головой в окошко, раму выломил, только пятки мельк;нули.

Передернув в сенцах затвор, метнулся Аристарх на порожки к привязанному Гнедому. Ошибка вышла... Красные испугали табун, и часть ко;ней, порвав пути и разрывая своим бегом густеющий к утру туман, ломанулась к хутору. Дробно гудели копыта. Слава тебе, Господи!.. А вслед - знакомое «та-та-та-та». Осел, как провалился за дощатый забор чей-то взвизгнув;ший конь - нарвался на очередь, сам забор брызнул щепками, а очередь, уходя к низине, причесала приметок, поставила торчком клочки старого сена. Мелькнула мысль: «Подседлать успею...». А издали - новая волна и слабый еще, но зловещий крик: «...А-а-а... Ур-ра-а-а...». Красные... Пры;гнул Аристарх, упал на гриву. Плетень... плетень... гумно... плетень... проулок... Четко, как на учении, брал препятствия конь. Сбоку, наперерез, еще – «А-а-а...» Бах! Бах! Вниз по проулку... Бессильно высокая оче;редь. Не достанут... И буерак спасительно окутал его предутренним холодом...

Ворвались красные с двух сторон в хутор. По базам стрельба, каза;ки полуголые бегают, коней ловят. Полыхнул лениво, расстелил дым и ко;поть чей-то флигель. «Измена! Хоперцы предали!» Кинулись решетовцы кто куда. Ловкие были ребята. Ушла сотня, как вода меж пальцев. Ушла, да не вся...

Вася Борщов - морда пухлая, глаза ошалелые - умудрился в сумато;хе под навесом кобылу заседлать - умнейшее животное, само к хозяину прибежало, - уже в седле успел через забор с каким-то красным шашками перемахнуться. Костя с Ефимом куда-то делись, Турилин и подавно. Зато взялся откуда-то Мишка Бурьянов:

- Ну, Василий, надо спасаться...

- Да пора уж...

Пропустив красную лаву в хутор, кинулись казаки за ее спиной чистым местом по-над балкой. И не они первые. Маняще тянулась до самой Еланской грани трамбованная копытами, метеная ветром, сроду не паханая гладь. Рванули, как на скачках. Прямо под пулемет выскочили... Сидел где-то красный пулеметчик. Как уж он в тумане высматривал?.. Но бил цельно. Редко кого живым пропускал.

Летели казаки, ощущая себя неуязвимыми. Первым – Бурьянов. Врезали по нему, он и натянулся. Охнуть не успел. Еще под кем-то - со спины не разглядеть - ударила задком лошадь, еще бросок и грянулась. Кровь из ноздрей, и глаза остолбенели…

Поняв, что не уйти, крутнул Василий проскользнувшую меж струй свин;ца кобылу прямо к яру. Может, тропка какая? Заупрямилась кобыла. Еще од;на, пущенная с упреждением очередь провизжала стороной. Не соображая толком, что делает, вывалился, мысленно перекрестившись, Василий из седла, провалился и покатился, обдирая руки и колени, стараясь прикрыть голову.

А наверху у балки Дремучей продолжалось избиение отставших казаков застиг;нутой врасплох Решетовской сотни.

Последним уходил Тимофей Попов. Конь его, спутанный, достался крас;ным, но отвела на какое-то время судьба казака от смерти - хозяин куреня, где Тимофей с другими пьянствовал, собрался куда-то ехать и до свету вышел запрягать. Скакал теперь Тимофей, стоя в телеге, конец вожжей как шашку кружил. Один за другим попадались битые соседи. Вы;полз, волоча ноги, Николай Обухов:

- Возьми, Финогеныч...

Глаза его... Саженях в тридцати кто-то на ракушках уползает, оглянулся зверьком на грохот колесный, сел:

- Дядя, возьми...

Яшка, сын брата Агафона…

- Дядя...

Заваливаясь, натянул Тимофей вожжи:

- Тр-р-р...

Тут и срубила правого коня пулеметная очередь. Обчекрыжив постромки, кинулся Тимофей верхи на левого.

- Дядя...

«Не, брат…»

За три броска, у яра, у самой кромочки и этот конь под пулю попал. Грохнулся, придавил оглушенному Тимофею ногу.

Приходил в себя Тимофей, чувство времени растерял. Подергал ногу, не поддалась. Конь еще жив был, дышал тяжело, ржал тихо, будто жаловался.

- Ну... - рванул ногу, конь лишь голову вскинул.

Постукивал пулемет. Невдалеке Яша ползал, бормотал что-то, южжал, как ума лишился:

- Да милый ты мой дядечка, чего ж ты меня бросил?

Душу своими стонами вынимал.

От хутора - голоса веселые и злые. Красные ехали, человек двадцать. На рысях - трюх-трюх-трюх. Седла драгунские. Николая Обухова окружили:

- Гляньте, товарищи, без ног, а убегает. Куда бежишь-то, сердяга?

Говор московский, растянутый, с ленцой. Пропал Николай!

И Яша скулит что-то с подвывом. Крикнуть ему, чтоб бежал да в яр прыгал, и он не услышит, и себя откроешь...

Тут Николай Обухов закричал дурным голосом, и под красными лоша;ди заходили. Понял Тимофей, что Николай меж копытами катается, умирать не хочет. Красные озлели, шашками машут. А Яша - все тише... тише... пере;крестился и встал, как тростиночка. Стоит, губы сжал, волосы русенькие ветер на макушке ерошит.

Красные Обухова добили (долго добивали), отскочили и - к нему. Ще;рятся, глаза бешеные. Передний, конем наезжая:

- Ты кто такой?

Голос чужой, незнакомый:

- Я - донской казак.

- Люблю смелых. Получай, казак...

Махнул шашкой. Тимофей глаза закрыл.

А тут и к нему подъехали. Подскочил красный, рот прыгает, глаза враскос, сам перепутанный, не хуже Тимофея. Ударил из нагана. Ожгло Тимофею ребра. Конь недобитый полохнулся. Ноге легче. Рванулся вьюнистый Тимофей, вывернулся, кувыркнулся и покатился под яр.

Ушел...

* * *

Жизнь. Куда от нее денешься? То, что ребята на фронте, уже привычно, а без Василия Емельяновича баз осиротел.

Василий Емельянович был в Вешках в гарнизонной сотне. Несколько раз вырывался сеять. Бабка и две золовки при неохватном хозяйстве от рук отстали. Хоть Дуся, старшая Аристархова, подросла. Все дети - на ней.

Дети у Аристарха в жену пошли, в Афониных, одна Зенка - отцова лю;бимица - румяная да веселая, борщевская кровь. Ее все как куклу наряжали. А старшая — в мать, в Александру Леонтьевну. Бывало скажут об Алек;сандре люди: «Ху, так белая да красивая, как хрустальная кукла, и солнца как будто не видала...» И у этой в фигуре светлая тонкость, волос легкий, пушистый, добела выгорающий, узкий носик стрелкой, как на иконе, и лишь в профиль приоткрывается капризный вырез ноздрей. Двенадцать лет девчонке, свое мнение и своя гордость, и на взрослых уже оценивающе поглядывала.

Умывалась мокрым ветром болючая от близких тревог весна. Вытягивала из последних, вот-вот рухнет и покатится все обратно в тар-тарары в вечный мрак и холод. Оперялись ветки. Ночами, когда только и прислушаешься, шумели жалобно. Мертвенно-бледным цветом цвела тютина.

Тростила жизнь весну и смерть. Еще тот тузлук замешивала. Первым из решетовских по зеленой траве привезли с Елани Елизара Шпынева. Налетели на ясного соколика сизые воронья... Шнырев Иван привез. Собрались Шпыневы, Ломакины, все чигонацкие. Билась жена, билась мать, все глаза про;кричала: «...На что я клала, на что птенцам кровавым своим жалела...» Двое детей, малюток, ошеломленных внезапных криком, игрались на базу, ни;чего не понимая.

Полежал. Завосковевшего покойника повезли в Ермаковку отпевать и хоронить. Вся Ермаковка смотреть ходила. Везли через Антиповку. Бабы стояли у плетней, сморкались, крестились:

- Матерю жалко. Плачет бедная, прям навзрыд кричит.

Житейское подминало:

- Куда же Шурка теперь?

- К своим, небось, уйдет. Ей и так от Федота, от свекра, жизни не было.

Меланья Артемовна тогда сказала, отходя от плетня: «Идей-то наши бегают» - и сама испугалась.

* * *

Сочилась молодыми запахами весенняя ночь. По оголенным ребрам плетня гулял ветерок. Шумели вербы. В душной хате - ни сна, ни покоя. Что-то... что-то случилось. Скрипнула дверью, прошла по сенцам бабка. Что-то... На койке у окна безмолвная невесомая линия спящей матери. Мертвым сном спали наскакавшиеся за день дети. Встала Дуся, вышла за бабкой. Ночной воздух дохнул сладко, шепнул тревожное. И бабка у плетня, оглянувшись, не прогнала, а подвинулась.

Торопились, бежали от северного ветра тучи. Как упавший на всем скаку всадник лежал хутор. Что?.. Что это?.. Где-то выше по хутору, у Абакумовых, Мельниковых, а может, у Благородовых ржал и метался по базу конь.

- У Поповых...- определила Меланья Артемовна, говорила, как равной, еще вслушалась и,- боясь догадаться: - Это не Яшкин вороной?..

Тонкое, детски обиженное «и-и-и» с мукой родилось во тьме, «ги-ги-ги» - сдавливал, как рыдание, невидимый в черной ночи вороной конь. Далекий топот... Дусе казалось, что она видит, как он в мучительных по;исках бросается, бежит от крыльца к конюшне, черный ветер рвет черную гриву. Вот застывает, внюхивается... вслушивается... Молчит околдованный тьмою баз, из-за туч ни луны, ни звезд не видно. «И-и-и-и!..» Ни огонь;ка... Вновь машисто, вырываясь из опутавшей его тишины и жуткого оди;ночества, рысит по базу конь, застывает внезапно, вскидывает голову, из глаз слезы... «И-и-и-и...»

- Что ж они? Ай не слышат?

Но спал поповский баз непробудно, как спит последним сном приговоренный...

* * *

Утром из Вёшек пришел Василий Емельянович, принес дурные вести. Вчера на рассвете побили решетовских казаков. Застыли все. Плакала и молилась бабка. Проснувшимся и зашумевшим было детям Дуся сказала громким шепотом:

- Дядя Вася исчез, идей-то делся...

Поседевший дед сутулился за столом, не в силах есть раздвигал и перемешивал в непрогретом борще крыги жира, жаловался зашедшему Прохору Емельяновичу:

- Накострычили наших... На капусту порубили... Напрах!..

- Как же так?

- Измена...- говорил и сам сомневался Василий Емельянович, не зная, как объяснить этот страшный разгром.

- А когда ж?..

- С Ушаковки ноне везть будут...

День встал ветреный. Рывками гнулись и метались готовые оторваться от корня молодые деревья. Как везли, как встречали покойников, де;ти не видели. Отослала их бабка Меланья Артемовна. Забились на гумно и тихо там игрались, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к взрывам криков и рыданий в разных концах хутора. Дальше... ближе... ближе... Замерли, как перед неминуемой грозой. Маленькая Нюся запросилась на руки к старшей сестре. Та вроде не слышала, молча гладила ее по голове. И вдруг ахнули, дико закричали на самом низу у Обуховых. Ми;мо... Дед пришел, постоял, посмотрел на притихших детей, вздохнул, ушел в Вёшки. Вечером бабка, скрывая радость, рассказывала шепотом, что жив дя;дя Вася, отсиделся в яру, а как казаки вернулись, так и кобыла из лесу пришла.

Два дня рыдал, стонал и тихо плакал хутор. Двадцать три покойника развезли по Решетовке. Привезли Поповых с Ермаковки, Тихона и Кирея Пахомычей (Тихон на что уж герой был, полный бант имел), и с Антиповки - Александра Попова и Яшу. У Яши голова пополам разрублена, а лицо це;лое. Троих Ермаковых привезли: Назара, Ивана Егорыча и Ванюрку Иваныча. Бурьянова Михаила привезли к жене и шестерым детям... Николая Обухова с головой отрезанной… Многих.

Глава 5.

Василий Емельянович, взятый по мобилизации со своим ходом и двумя лошадьми, служил в Вёшках, наглотался пыли и вони, наслушался...

На площади у похожей на Новочеркасский собор пятиглавой станичной церкви дневали и ночевали сотни пленных. Одни их раздевали и разували еще по снегу, дру;гие пекли хлеб и раздавали им. Красноармейцы рвали и отнимали куски друг у друга. Все они были молодые, на многих - тельняшки. Кукольно-спокойные китайцы с косами, как у баб, садились по-цыгански, замирали. Когда из-за Донца стали летать самолеты, один офицер попал в Куток, увидел китайцев и удивился:

- Прямо Пекин какой-то!

Так и пошло с тех пор, стали звать Куток Пекином.

Женя Федотова, неудавшаяся любовница Сашки Кухтина, собирала ху;торских девок, брала горстями песок и сыпала в глаза китайцам:

-Явились рахун устанавливать...

Казаки конвойные отмахивались:

- Убирайтесь, мы сами насыплем…

Приходил Ефим Федотов, атаман нижней части поселения. Злой человек был, но девок прогонял: «А ну, маршируйте!», иных казаков урезони;вал: "Чего, по уставу так положено?". И пугал всех бывшим атаманом Бо;ковым.

Площади не хватало, чтоб разместить всех, а пленные прибывали. С площади гнали новую партию в крытые железом станичные конюшни, за бревна-шестидесятки. Конвоир придавливал коленом дверь, запирал засо;вом. Не только площадь и конюшни - вся станица была заполнена ими. Наступало время, пригоняли новых, и конюшни «разгружали» - отбирали кого поплоше, выводили за Вёшки в буруны и кончали без шума. Спаслись немногие - кого жители взяли в работники,

В мае, когда прилетели летчики, в Вешках убили старого Кухтина. Васька Кухтин, говорили, у красных дивизией командует. Сашка с Фоми;ным сбежал. Старого же пока не трогали. Жил он на Кутке у площади. Двор, сад, левада... Началось, как и часто, из-за соседей. В разлив вышла бабка Анна Епифанова до свету за водой и видела, как Кухтин подплыл на лодке к самому дому и выгружал винтовки. Бабка донесла. Казаки устрои;ли обыск, но ничего не нашли. Кухтина забрали и отпустили. Откуда он мог винтовки возить, если с обеих сторон Дона восставшие хутора? Да и по;баивались. Неизвестно, чей верх будет. Если что, Васька с Сашкой за отца голову оторвут.

Вода убыла. Купаясь с серебристых лучах припорошенного облачками солнца, прилетели из-за Донца летчики, сели за Пигаревкой. Всколыхнулась, уверовав в спасение, станица, осыпала прилетевших офицеров сиренью. Тут вспомнил кто-то:

- Кухтин, собака старая…

Начальство бровью повело:

- В колоду…

На станичной площади возле дома его и схватили. Два казака: Кузнецов Артем и Кружилин Владимир по кличке Вовка Гулюшкин зацепили его под руки и поволокли к каланче, к конюшням. Площадь заволновалась. Женщины просили стариков, чтоб заступились, отпустили. Сам Кухтин казаков отталкивал: «Я без вас могу ходить». Дед Ерохин по кличке Блохич влез:

- Чтой-то такое? За изменника заступаются…

Кто кричал: «Гони, чего уставился?», кто за руки хватал. Кто-то из начальства откуда-то взялся:

- Отдаю его на суд народа. Самый справедливый…

Под гвалт, гогот и женские слезы стали Кухтина бить. Били, с ног валили, он поднимался. Кузнецов Артем, отчаявшись довести, дал ему дубиной по голове. Били лежачего палками, прикладами. Кухтин умирал тяжело, в конвульсиях. Рядом выли и рвались щуплая жена и две дочери. Кто-то из дедов, боясь окончательного осатанения толпы, сказал хрипло:

- Ну, Артем, кончай дело...

Артем взял камень и дал Кухтину в песик, добил.

Жена и дочери забрали тело во двор и похоронили в усадьбе.

Спрашивал потом осторожно Василий Емельянович:

- За что ж Кухтина убили?

Один из вёшенских стариков, тоже служивший в обозной команде, объя;снил:

- Его убили, что других за людей не считал. Можно убить, и убили.

Озверел народ. Василий Емельянович, открещиваясь, наблюдал за всем этим, чувствуя всё же себя посторонним, так провинциал смотрит на неизбежное в столице зло. Оставался еще хутор, оставался родимый курень, семья... Спасаясь от мыслей гнетущих, хватался он за воспоминания, как хуторские женщины картошку варили и давали пленным (обычно колонны их гнали с Казанки на Вёшки через решетовские хутора).

Но после гибели своих забыли люди Бога, местью преисполнились. Приехал с хутора старый Обухов и рассказал: очередную партию встретили решетовцы на бугре и побили. Вышли с вилами, с тяпками… Веселый бугор - место называлось. Хуторской парень Проня пас неподалеку в соснах телят, видел все это и умом тронулся.

Почему-то считается, что восемнадцатилетние легче убивают, чем тридцатилетние, а этот вот не выдержал.

Глава 6.

Ничего не приносит человек в этот мир, и тем более - ничего уне;сти не может.

Ездил Герасим Кисляков с вёшенскими казаками за Хопер хутора на восстание поднимать. Отобрал командир речистых и обликом добродушных. Разбились по пять - по десять. Поехали. Сплошной линии фронта не было. Дожидаясь разведчиков, продрожали рассвет в зарослях у Хопра. Весной ночью у воды холодно, осенью - другое дело. Утром тихо съехали в празднично белый от цветущих садов хутор.

Клоня ко сну, припекало. У плетня на неошкуренных дубьях (попользовались в безвластье войсковой дубравой) сидели хуторские деды, зако;сневшие в молчании. Один лишь вскакивал:

- Вы зачем приехали? Кто вас звал? У нас у всех сыны в красных,
и мы, стало быть...

Главный агитатор - Матвей Козин, плотный, кряжистый, вытирал запо;тевшую плешь, ручищи его, густо обросшие золотистым волосом, искрились под солнцем.

- Значица... Да...- мямлил, но с достоинством.

Хоперцы, как ни странно, слушали.

- Ты, дед... значит... да... опять за рыбу деньги...

Уже язык заболел их уговаривать.

Вдруг, разрывая сонную одурь, возбужденно:

- Вон... Вон... Красный...

Герасиму из-за серого плетеного катуха не видно. Деды задвига;лись. Матвей хозяйским трюпком на чистое, винтовку - с плеча. Приложил;ся, оттопырив широкий зад. Хлоп!..

- Ах, ты ж... Свалил…

Дедов как ветром посдувало.

Кто-то истошно:

- Лошадей!!!

Подвел-таки серый конь. От звука резкого полохнулся и, оборвавшись из рук коновода, прянул вбок бездорожно к хуторским левадам. Кинулся Герасим, но из-за девичьи-чистого кружева садов взвизгнуло жизнерадо;стно: «вить-вить-вить» и вслед - сорочий треск ручного пулемета. Грох;нулся серый конь, задирая копыта...

Видел Герасим, как уносились казаки проулком, последним - Матвей Козин: упал животом поперек седла, корячился, короткую ногу закидывал… Красный мир нахлынул волной. И стало все красным. Налетели конные, сбили, поволокли. И все, вроде, свои, и всё вокруг чужое... Командир их, светлоусый казак (лицо его показалось Герасиму знакомым - в германскую ль виделись или прошлой осенью в одной бригаде служили) мельком царапнул взглядом. Лицо обтянутое, глаза больные, говорил устало:

- Ну, рассказывай, зачем вы в этот хутор приезжали...

За крайними дворами у реки арапником, один за другим, защелкали выстрелы, и он, не дождавшись ответа, толкнул коня, чуть не стоптал.

Еще один из главных, удовлетворенно сощуренный, спрыгнул, отдал повод. На дубьях напротив Герасима располагался, умащивался. Колено на колено и - планшетку развернул.

- Господин казак, а как ваша фамилия?

Глазенки вкрадчивые, казенные. Усики подстрижены. Комиссар? Чека?

- Этого я вам не скажу.

- Да почему?

- Да потому, что вы тогда и мою семью расстреляете,- как во сне
отвечал Герасим, ошеломленный неожиданностью беды.

- Да разве мы звери?- удивился комиссар, с улыбкой оглядываясь на своих.- Если ты нам будешь правду говорить, то и тебя отпустим.

Не верил Герасим, но надежда мигнула дальней зарницей.

Не привыкший еще распоряжаться человеческими жизнями комиссар чувствовал себя всесильным, аж распирало его. И это чувство, понятое Герасимом, вдруг рассмешило и раззадорило казака.

- Знаем… - но изнутри кольнуло ужасом от предстоящего, и конец
фразы он сглотнул,- как вы отпускаете...

- А? Откуда ж ты знаешь?- сужая блеснувшие глаза, вкрадчиво спросил комиссар.

Он сам, как показалось Герасиму, сдерживал невольную дрожь. Ясно, как озаренный, понял Герасим: не проситься, не кричать, не плакать - ина;че мучить будут... Колких слов не нашлось:

- Нам так говорят командиры, а мы в них уверены...

Комиссар опять оглянулся на красных казаков, те молча ждали.

- Мы воюем с буржуями и офицерами...

- А наша задача - уничтожить жидов и коммунистов, чтоб они Дон
не поганили… - перебил звонко собравшийся с духом Герасим.

- Ты, господин казак, тупой политик, ведь на нашей стороне все трудовые казаки и фронтовики.

- Я сам трудовик, но на сторону коммунистов не пойду.

- Тогда ты на стороне штаба Духонина, тебе пятнадцать минут жить,
- холодно обрубил комиссар, встал и, чуть посторонившись, прошел, как мимо пустого места.

От толоки, откинувшись и задирая морду разгоряченному коню, подскакал молодой конопатый. Прямой чуб из-под фуражки падал на левый глаз:

- Еще троих поймали...

- Свяжите и бросьте их в Хопер!

«Неужто и меня утопят?..»- с ужасом подумал Герасим. Но его пока не трогали. Что-то отвлекло внимание казаков. Встав на стременах, они скучились у проулка. По обрывочным замечаниям и возгласам Герасим понял, что горит - и сильно горит - соседний хутор. Светлоусый командир, показавшийся знакомым, первым поворотил кони из толпы, в сердцах кинул:

- Ну, мы теперь полные пролетарии...

К нему на рысях, подталкивая черенками плетей, подогнали кого-то писарского обличия. Тот, мокрый от бега и страха, утер рукавом вялый рот:

- Чем могу служить?

- Нам служить не надо. Покажи, где табун...

Герасима подтолкнули стволом в спину. На немой вопрос так же немо указали: иди.

За канавой, в прогалине меж двумя базами под безоблачно-спокойным небом виднелись непаханное поле и за ним лес, где, как он думал, все дол;жно было закончиться. Мимоходом подаренные пятнадцать минут только на;чинались, и путь до леса был далек и долог... Как много еще оставалось жить! Он шагнул по тропке, предвкушая, как будет идти, пружиня по стерне, овеваемый холодным синим ветром, и теперь, никуда не торопясь, все обду;мает о своей неудавшейся жизни.

За спиной не слышно шагов... Он оглянулся. Красноармеец, ступив од;ной ногой в канаву, а другую согнув в колене, целился в него. Уже... Ничего не будет... Не владея собой, бросился Герасим бежать... Выстрел.

И еще какое-то время он ощущал, что лежит на правом боку и что ничего не видит.

* * *

Раздели убитого. На груди молитва – «живые помощи». Мертвого его посадили, прикопали, на груди оставили бумажку: «Это белый офицер».

Глава 7.

В мае красные накопили сил и сбили восставших казаков с правого берега Дона. Поголовно уходили на левый берег перепуганные жители. В Чигонаках столпотворение, как на ярмарке. Рассказывали разные страхи о Кубанской дивизии и каком-то Экспедиционном корпусе. У Кисляковых на базу было не продохнуть. С Белогорки приехала родня и из Водянского - Ташура да еще с соседями Колундаевыми. Следом за ней прискакал из полка Прокофий, трижды за восстание попадавший в разные заварухи. В Ольшанке люди уже переправились, и он, опоздав, давал круг, уходил вместе с соседом по-над Доном на Базки, где еще действовала переправа. У ветряка чуть не перехватили их красные: человек пять с красными флажками на пиках вывернули из-под горы и отскочили. Не стали связываться казаки, торопились. Но в Базках на переправу они тоже опоздали и переплывали Дон на лошадях...

Катилась волна вверх по Решетовке. Замелькали по хуторам конные, поползли обозы. Штабы, учреждения уходили в буруны по Черной речке, по Зимовной.

В коловертной этой жизни, сухой и страшной, в успокоительном и требовательном кагаканьи гусей и кувиканьи поросят немерянного ермаковского хозяйства ни о ком не жалела так Малаша, как о муже Федоте, и не тосковала ни о ком так. Изматывало хозяйство, еще больше изматывали безмужние бездетные ночи. Работник, молодой крепкий кацап, взятый из пленных, поглядывал на нее, смущал. Желтый, больной Игнат, приходивший из Вёшек помочь по хозяйству, всерьез поговаривал, что надо б его убить. Когда садились обедать или вечерять, оглядывался на примостившегося в уголке, не подпускаемого к общему столу парня:

- Сволочи… Враги... Ну, я его ноне…

Работник бледнел, застывал с открытым ртом. Малаша в тоске думала: «Да хоть бы и убил…». Игнат, наевшись, добрел, уходил. Перепутанный работник отсиживался за катухами.

О Федоте с Хопра вести приходили скудные. Сам Федот, вечно удивленным и обиженным взглядом смотревший на жестокий мир, после мобилиза;ции и стычки с Головатым и так оставался в сильном подозрении - не коммунист ли? - но, лихачествуя, поговаривал вроде и не за красных, но и не за власть. Молодые ребята за язык его считали храбрым, а сам он себя в простоте своей считал хитрым.

Батарею их с Хопра кинули под Вёшки, где предстояло казакам бить по красным цепям дубовыми стаканами с донским песком. С марша завернул Федот, прискакал в родимый хутор.

Ветер мел широкий баз, сгонял зелень, нес песок. Малаша посреди одинокая, рукава подсучены, пустые цыбарки в мокрых руках, с нижнего обода – капли.

Потный Сокол, блеснув в лучах, прыгнул через ворота, чуть не смял, заходил боками. Вот оно, обрушилось... Взгляд жадный перекрестил баз, постройки. Не слезая с седла, Федот спросил:

- А наши где?

- Нет никого…

Фуражка набекрень, на груди петлей шнуры револьверные. Лицо обвет;ренное, нижняя губа треснула.

- Как вы тут?..

Малаша развела руками. Стояла, как немая, на мужа смотрела. Встретились глазами. Хотел Федот ободряюще улыбнуться, только покривился. Ове;вал ветер сухой, шуршащий от пыли мир.

- Ну, побег я. Может, ты меня больше и не увидишь,- беспощадно шелестели слова. - Аминь нам. Красные под Вёшками...

Как от удара качнулась Малаша, шагнула, хватая за повод. Он перехватил, отвел ее покорную руку.

- Мне успеть надо, пока в бой не пошли...

Бежать следом - ноги не идут. Закричать - слез нет. Поехал, не оборачиваясь…

* * *

В разгар боев вёшенская и еланская конница держали фронт против старых знакомых: 3аамурского полка и революционных хоперских казаков, которые, одурев от верноподданнических чувств, назвали свои отряды –«имени Розы Люксембург» и «имени Карла Маркса» (полк «имени Ленина» еще в начале мая догадался уйти к повстанцам).

Исход многодневного сражения решался на другом участке, непосредственно под Вёшками. Наступление красных переломили. От Донца подошла помощь. Прорвавшаяся к повстанцам конная группа численно не превышала двух тысяч сабель, но красные, не выдержав напряжения, стали подаваться, кольцо, сжимавшее восставшие станицы, разомкнулось.

На своем участке 1-й Вёшенский полк выманил красную пехоту из-за бугров на Полевщину и конной атакой решил дело. Преследуя, казаки захватили в чистом поле сотню Заамурского полка. Те не бежали, дрались до конца...

С неделю волынили, праздновали избавление. Приехал низвергнутый с вершин окружной власти Емельян Васильевич Ермаков, старший брат Харлампия, принял сотню. Покомандовал недолго. Разъяренный, крыл он матом всех и вся. И в Бога ругался и разно. Казаки ему говорили:

- Емельян Васильевич... Ради Бога... Мы тебя просим...

Под хутором Шакиным нарвался Ермаков на пулеметную очередь. Ударила его пуля прямо в усы...

Отгуляв, 5-я Верхне-Донская дивизия - вёшенцы, еланцы, слащевцы и букановцы - пошла вверх по Хопру на поддержку восстания в Луковской и Бурацкой станицах. 7-го в страшную бурю (на Хопре пароход перевернуло) Вёшенский и Калиновский полки совместной атакой разбили под Устъ-Бузулуцкой выставленную против них красную кавбригаду (часть красных бежала на Акишевскую, частъ - вплавь через Хопер), взяли трофеи и пленных.

Красные чистили прифронтовую полосу на 200 верст в глубину и теперь, уходя, гнали за собой гурты скота, табуны лошадей, везли в обозах жнейки и косилки. Преследуя их, отбивая свое добро, казаки наступали стремительно. За неделю вышли к границам области. Еще через неделю думали быть в Москве. Благодушествовали:

- Теперь побьем... Поглядим, какая она - Москва.

В рядах Еланского полка, переименованного в 19-й, посмеивались над произведенными, взводными и сотенными, неустанно косившимися на свои новенькие, украшенные звездочками погоны:

- Макарову как хорунжего дали, так и заерзал, ж… не пригреет, как, скажи, глиста у него. Так... "Соотьняаа!"... Как полезло из него...

За границей впервые столкнулись с серьезным сопротивлением, но, окрыленные победами, вновь показали себя. Проделав за сутки 150-верст;ный переход, вывернулись верхне-донцы на падающих от усталости лошадях под станцией Половцево, где красные конники уже разделывали белых пластунов. Тут расходившийся напоследок начдив Ушаков, хорунжий в отставке, лично во;дил в атаку слащевцев, Калиновский полк, опрокинул и прогнал красную ка;валерию. В атаке разрывом снаряда под Ушаковым убило коня, сам он полу;чил ранения в руку и в ногу, но остался в строю, за что был немедленно представлен к «Владимиру» с мечами и бантом.

Глава 8.

Ельпидифор домой заявился поздно. Одет - в кубанскую форму. Добычи по своей писарской службе никакой не привез. Хутор был цел, не разбит, не вы;горел. Успокоительно темнел родимый курень. Дети все спали. Отец был в подводах, дед и мать с Жорой - в поле. Двери ему открыла сумерничавшая бабка. Он прошел, бегло и тревожно оглядел углы. Всё на месте, вроде и не уходил.

- Как вы тут?

- О-ой, Тихоша...- вскинула руки бабка.

- Наши-то все живые?

- Живые… - недосказала бабка.

- Ну и слава Богу!- недослушал он.

Перед полуночью Ельпидифор вышел на двор покурить, но папиросы забыл в хате и не стал возвращаться, стоял у плетня, жевал зеленые, пре;сные, мелкие, как орехи, яблоки. Похолодало. В ушах звенела тишина. С за;катной стороны наплывала, медленно теряя очертания, похожая на орла туча, распрямлявшийся изгиб крыла накрыл замигавшие и одна за другой погасшие звезды.

В дождь спится. Ельпидифор проспал до обеда. Холодным летним днем после дождя он снова вышел полуодетым в мокрый, еле удерживающий капли сад. Шел, уклоняясь, от хрустальных гроздьев, каждое неловкое движение опрокидывало ему на спину и плечи пригоршни холодной воды.

У плетня он остановился, стряхивая капли, обрывал и ел, не мог наесться разжигавшей аппетит смородиной, переводил дух, сдерживая стонущее восторгом дыхание.

Ветер поменялся и разогнал тучи. Солнце прижгло лучами землю и мокро блеснувшие зеленью сады. К вечеру все было сухо. Детвора рассеялась по хутору, разнося новость:

- Питифор вернулся... В отпуск пришел...

- Иде ж он служит? Что за одежа на нем такая? – спрашивали соседки у Анисьи Григорьевны.

- Нигде не служит. Афонька его на позициях перевстрел и учиться направил, в юнкерское училище. И одежу Афонька дал. Он, Питифор, свою-то износил. А там склады какие-то захватили…

Дома бабка что-то умалчивала. Оборачиваясь, Ельпидифор натыкался взгля;дом на ее согнутую спину. У печки, у курятника, у катухов…

Перед вечером Ельпидифор, одевшись, вышел в хутор. Огибая угол база, неспешно направился к Решетовке.

- Ой, ой! Да чтой-то за чигит такой?- наперерез ему из проулка семенила, плескала руками бабка Комарова. Ельпидифору почудилось, что она спе;циально поджидала его здесь.

- Здрасьте-здрасьте...- радостно отозвалась она на его вежливый
кивок и, заступив дорогу, вдруг ухватила за руку.- Горя-то, горя!.. Да бед;ные вы мои Кисляки!..

Ельпидифор недоуменно взглянул на нее.

- Никиту-то хохлы убили....

Ельпидифор встал, стиснув зубы.

- Убили!.. Убили!..- вскричала она, будто доказывая. - Застрелили...

Крик далеко разносился по безмолвному хутору.

- А Герасима чеки исказнили!.. Там… И… И ой-ой-ой - исказнили
бедного...- мотала старуха головой, подкатывая глаза.

Все это он знал…

- А у Варьки, у Варьки-то...- шепотом закончила бабка Комарова,-
дитё младшее померло...- и кивнула, как точку поставила.

У Ельпидифора все оборвалось внутри. Ему казалось, что он стал невесомым, сорвался и летит куда-то на гигантских качелях.

Он молчал, и Комарова смолкла, затаилась, искоса, одним глазом прощу;пывала помертвевшего Ельпидифора.

- Да ты не знал что ли?- с нарочитым изумлением и жадным любопыт;ством она заглядывала ему снизу в глаза. Вздохнула удовлетворенно. - Ну, пойду я. Тут делов!..

Комарова боязливо обошла Ельпидифора и скрылась где-то за спиной. Все кончилось. Его уже нет. Нет. Страшное такое слово. Не слово - дыра.

Он не помнил потом, что испытывал какие-то чувства. Помнил, что шел домой, смотрел, все видел, все понимал, но не воспринимал. Вошел в хату… Помнил почему-то, что взгляд его остановился мимоходом на полочке, ко;ричневой полочке с какой-то мелочью. Рядом было окно и было видно, как заходящее солнце ярко освещает зеленые и бордовые листья винограда, вьющегося по крыльцу. Мучилась, билась в стекло муха. Он вошел в комнату, потом опять вышел на крыльцо. Странная пустота охватила его. Он не знал, что делать. Сидел на ступеньках, смотрел в сторону, на дорожку, на вымоще;нную площадку перед крыльцом, думал о чем-то постороннем…

Ельпидифор молчал неделю. Молча ел, молча работал. Родные его не трогали, знали, что при его характере сочувствие сейчас будет горше обиды. Ждали, пока душа вылечится. Это происходит трудно, медленно, и неизвестно, что будет утрачено, а что приобретено. Да разве ему одному тяжело?

Чесанула война баз Стефана Кислякова, троих вырвала. Поплакав, ушла к своим на Затон молодая вдова убитого Никиты. Бродил Стефан по базу пришибленный, на углы, натыкался. Да и кому она теперь - новая хата?

Разбередило старые болячки. Николаевна в лежку лежала, а не забыла, поминала Варваре Герасимову отравленную жизнь. Варвара, придавленная не меньше других, пропадала в поле, на огороде, трудом притупляла боль, но не могла удержаться, сама себя терзала воспоминаниями.

Огород - отбитые у луга лоскуты земли возле озер. В затишке среди зарослей у перекопанной земли жара, как в парилке. Капля сбежала по переносице и сорвалась с кончика носа. Вдыхая терпко-сладкий влажный воздух, сдавливала Варвара с веток в горсть гроздья красной смородины, ссыпала в корчажку.

Был у Варвары муж Герасим, которого она, как казалось, любила и по которому так сильно убивалась. Была счастливая жизнь (Варвара самоуверенно считала, что с ней любой был бы счастлив). Был ребенок, слабенький и жалкий, чужой для всех, недоразумение, вставшее меж ней и Герасимом. Вроде ж и не гуляла Варвара. Другие вон дают налево и направо, и хоть б хны, а тут раз недоглядишь и всё - влетела. Как ветром надувает. Кляла Варвара свое женское здоровье, жалела нагулянного больного ребенка - матери-то ее дитя во сто крат милее слабым и беззащитным. Разрывалась Варвара в противостоянии двух любимых существ - мужа и ребенка. И теперь иногда ей казалось, что они, муж и ребенок, взаимно уничтожили друг друга.

Жизнь растеряла смысл. Подумывала Варвара уйти к своим на Мерку;ловский, но не ушла - "Кому я там нужна с детьми?"

С огорода она вышла вся мокрая. В хутор поднялась, как в новый мир. Ветерок из степи обдул усталость. Ловя на себе его упругие и легкие прикосновения, остановилась Варвара у калитки, ждала неизвестно чего.

У Дона извечно горький запах вербы, равнодушная прохлада и тишина. Восходит солнце и садится солнце. Было так и будет. Мечется Дон в островах, бьется меж берегами, рукава и русла как невест перебирает. А вспять не побежит…

- Да милый ты мой! Так убивается, так убивается!..

Варвара вздрогнула. Презренная и не знавшая удержу своим речам старуха Комарова ковыляла по проулку и издали махала и кивала Варваре.

- Так переживает… - зашептала бабка, подкатывая глаза и затягивая их снизу морщинистой, желтой, как у птицы, пленкой века. – Переживает…

Тут краем глаза она увидела показавшегося на базу Стефана и, по-утиному откидывая голову и выставляя покатое место груди, закричала опять в полный голос:

- Он, Никита, задушевный друг его был… Темный… Да он и Герасим... Так убивается... так мучится. Молчи-ит, как... пенек.

Варвара поняла так, как надо. О Ельпидифоре она последнее время не думала, видимо, и он о ней думать забыл. Когда он вернулся, Стефан и Митька ходили проведать. Варвара же, всем виноватая, бессознательно избегала встречи с ним, боялась, что попрекнут им, боялась, что он попрекнет. Ребе;нок-то умер…

Утопающий хватается за соломинку. В тот вечер, оставшись одна, Варвара впервые за долгое время придирчиво оглядела себя в большом насте;нном зеркале. Стройная, длинноногая, жирком подернутая, гладкая, как линь. Лишь тяжелая грудь чуть отвисла, да на похудевшем лице у глаз - синие тени. Хороша, как и не рожала. Волосы густые с красной искрой, глаза виш;невые. Хороша!..

Вспомнила, как отдавали ее за Герасима, как гуляли. На другой день, подпив, завели до непотребного:

Как у Кисляковых

Труба раком стала,

Как у Кисляковых

Невестушка рано встала...

Багровый Сема Белов бил частуху:

И тещу грех,

И невестку грех,

Ну а дядину жену…

И дальше, как говорится, не приведи Мать Христова…

И сейчас, вспоминая те похабные, пророческие слова, улыбнулась Вар;вара скользкой, как змея, плотоядной улыбкой.

В ту душную ночь она еще вспоминала. Увлеклась, сама выдумывала то, чего и не было. Картины жаркие, бесстыдные вставали в распаленном воображении. И остановилась, лишь представив живо, как муж любит ее, опомнилась и испугалась – «Ох, грех! Покойник...»

Ельпидифора она видела издалека - за все время так и не переговорила, - но не расстраивалась. Когда он уезжал, смотрела спокойно со стороны на тачанку, скатившуюся к Решетовке. Тогда же, отправившись по делам к тетке Марфе, пригляделась к пустующей хате на беловском подворье. Как удачно замкнула бы эта хата с половиной беловской усадьбы кисляковские владения и леваду вокруг чигонак. Планы у нее обычно переходили в мечтания, но здесь Варвара решила твердо.

Пришло время, и дед повез Ельпидифора в Вёшки для отправки в Новочеркасск, в училище.

Выехали утром. Верхней дорогой, по песку.

Желто-зеленая в кремовых подпалинах песка тянулась равнина, за ней кудри леса и сизая гряда задонских гор. Ветер залетал в прогалину меж буграми. Султанчики песчаной осоки как в беззвучном "казачке" кланялись, при;гибались друг перед другом.

Неподалеку от станицы, у Черной речки, дед стал забирать вправо по сыпучему песку, оставляя свободной середину дороги. Кто-то, так же кренясь, ехал навстречу.

- Борщовы девки...

Очнувшийся Ельпидифор поднял голову. Подобранные не в масть и не в рост кони, сами ездоки - все женщины - показывали, что выбрались они в станицу в кои-то веки и по великой нужде.

Правила исхудавшая и казавшаяся от этого еще красивее Малаша. По;груженная в себя она равнодушно скользнула взглядом по Ельпидифору и, видимо, поначалу не узнала его. Из-за нее морщила в улыбке худое, горбоносое, зубастое личико Санька Никитична. Кивала, здоровалась... За ними, в задке, отвернувшись, тоненькая, легкая девочка лет двенадцати - тринад;цати («Аристархова дочка», - догадался Ельпидифор), пружиня всем изгибом тела, держала на коленях наглухо обмотанную платком голову четвертой, совсем маленькой.

Эту девочку-подростка, в чьей позе было столько нежности и сострадания, Ельпидифор разглядел, когда они разминулись. Из-под сдвинутой ко;сынки на висках выбивались выгоревшие до ковыльного цвета завитки, бледной тенью хмурились бесцветные по краям брови. Под его взглядом она подняла свою голову на тонкой шее, синим всплеском пыхнули на мгновение поймавшие и отразившие солнечный луч глаза.

- Досталось Борщам,- заговорил Илья Васильевич, зная, что чужая беда утешает и заставляет забыть о своей. - Две снохи померли. Дети без пригляда. Младшая, гутарят, коросты набралась. Это они, должно, к фельдшеру ее возили…

Развлеченный Ельпидифор смотрел им вслед.

- …Кабы не Малашка, там бы… Оxo-xo... Энтой что? Ни детей, ни плетей... Да оно и у энтих. У Ермаковых... Работать некому. Работник надысь убег. Я просил: «Дайте пленного…» - «Нет». А им дали,- незаметно Илья Васильевич перескочил на свое, наболевшее.- А он и был таков - убег. Казанцы надысь своим людям в работники с какого-то Икорца боль;шевиков пригнали…

Белели платки, Санька, часто оглядываясь, оживленно говорила что-то Малаше. Так же заботливо клонила над сестрой белокурую головку безраз;личная к разговорам девочка-подросток. Глядя на нее, Ельпидифор вдруг вспомнил всё, что произошло с ним за это время, и на глаза его наверну;лись слезы. Не пошевелив пальцем, усилием воли он окаменил лицо и высу;шил глаза и надолго уставился в широкую синесуконную спину деда.