Красная гора

Лишний полз по вертикали. Потом шагнул на проторенную на потолке тропу и поковылял в угол, где паук уже соткал сеть. Но лишний увернулся. А тропою двинулись его собратья по своим прусачьим делам.

Я подумала, что неплохо было бы и мне топать по вертикали или зависнуть головой вниз. Что у него там с лапками — присоски или коготки?

Сон пришел на рассвете. И сразу один из них хлопнулся о мою щеку. Напрасно горела настольная лампа, они не боятся света.

Я села. На клеенке стола ржавыми толпами слонялись лишние.

Хозяйка комнаты спала, скрючившись под ветхим пальто. Похоже, мне достался единственный комплект постельного белья. На стенах темнели картины. Я погасила свет и обвела их глазами. При дневном освещении стало ясно, что настоящая здесь только одна — гора в пламени заката. Она мне приглянулась еще вчера. Домики в один-два этажа в неуютных позах жались к торе. Во дворах — ни единого деревца.

На эту «воронью слободку» уже легла тень. Только кое-где поблескивали зеркальца луж, да красно пламенела зажженная последним лучом вершина.

— Где вы нашли такой тревожный пейзаж? — спросила я вчера у художницы.
— Представьте, у меня есть воображение!
— При такой эмоциональной нагрузке эта картина... — начала я. Но Эльфрида перебила:
— Я писала в дурном настроении и зарядила холст плохой энергией. Подождите, я, кажется, подарила две копии. Надо вспомнить кому. Они принесут несчастье в дом.
— Вы свели знакомство с сатаной?
— Не надо иронизировать, в чертей я не верю, но существование добрых и плохих биополей доказано.
— Кем?

Эльфрида проигнорировала мой вопрос.

— Одна копия была у Ника! Вы кажется, не верили, мадам? Вот вам доказательство.

(Вчера в разгар литературного вечера нам сообщили, что Ник повесился.

— Насовсем? — задал кто-то глупый вопрос.
— Интересно, по-вашему можно повеситься на время? — возмутилась Эльфрида.)

Но повесился он все-таки «на время». Сбегав к Нику домой, Эльфрида рассказывала:

— Ольга, здоровая кобыла, пришла, когда он отбросил из-под ног табуретку. Взобралась на нее и сняла мужа. Ничего, только шея кривая.

Несмотря на чудесное спасение — «Красная гора» оставалась в опале.

— Представляете, сын только взглянул на нее — и попал под трамвай. Чуть не погиб. Я сниму этого монстра и добуду копии.

По клеенке стола заскользил первый луч солнца. Не спалось. Я стала составлять планы на сегодняшний день, еще не понимая, что ни одному из них не суждено сбыться. «Что лучше — дождаться, пока хозяйка проснется, или тихонечко улизнуть?» — думала я.

Ветхое пальто сползло, обнажив голый Эльфридин зад. Я прикрыла ее своим одеялом.

В трущобах не иметь ночной рубашки не зазорно. Люди ходят по полу босые, по комнате — голые, справедливо полагая, что свое тело наростет, а одежду купить надо.

Впрочем, к хождению босиком Эльфридин интерьер не располагал — пол покрывал мусор и толстый слой целлофановых кульков со всевозможным хламом. Вчера, когда я приехала, она двигалась по ним, как ледокол, расчищая путь к столу.

— У меня сегодня четверг, — буркнула вместо приветствия. Я полагала, что четверг у всех, возможно даже в Америке, но промолчала.

Мое смирение было вознаграждено:

— По четвергам у меня собираются писатели, — сообщила Эльфрида.

Литература шла под ужин, и хозяйка отправилась на кухню. Я не последовала за ней, для кулинарных утех в доме было столь же мало свободного пространства, как и для литературных.

Вечер мне запомнился пляской теней — действовала только настольная лампа без абажура, отчего по стенам бегали увечные горбатые человечки.

Первым пришел часовщик из соседней мастерской, гордый своей причастностью к литературному процессу, потом набежали поэты.

Россия — страна писателей. Здесь пишут от голода, от комплекса неполноценности и одиночества, пишут по состоянию здоровья и вместо хорошей работы или взамен любви. Не удивительно, что тени, бегущие от нас по стенам — горбаты.

Не помню, что готовила Эльфрида, но ее стихи мне понравились больше. Хотя, знаток, наверное, нашел бы в них всю русскую поэзию, представленную понемногу. Эльфрида — большой эрудит.

Зато картины художницы отличались самобытностью — мне показалось, она понятия не имела, откуда растут у человека руки, и о воздушной перспективе — тоже. Было грустно думать, что лучшие годы ее жизни потрачены на зарабатывание скудных средств к существованию.

Я прочла два собственных стихотворения и была осмеяна Эльфридой за неточные рифмы. Может быть, отсюда мое к ней ироническое отношение?

Вчера она меня вообще не жаловала:

— Восседает здесь, как царица Савская, — кажется, я лишняя?
— Что вы, лишние прусаки, они не пишут стихов.
— Не надо меня выставлять чудовищем! Все знают, что вы практичная женщина, у вас дома муж, вареники и порядок. Но стихи...
— Не позорьте меня, обзывая хозяйкой!

Я подумала, что едва ли можно назвать меня «практичной женщиной», наших заработков не всегда хватает даже на еду и, случается, по ночам я просыпаюсь в холодном поту от мысли: «Зубную пасту надо купить!»

— Почему вы не едите? — возмутилась Эльфрида. — Ах, она не такая, она боится съесть прусака!
— Каюсь, прусаков не ем.

Вскоре мне надоело пикироваться и я задумалась, что происходит.

— Напрасно вы ревнуете ко мне своих мальчиков, я их не достойна, — сказала я.
— Что вы себе вообразили! — возмутилась хозяйка квартиры.

И все же она молодец, если в наше «абы выжить» время собирала у себя пишущих, читающих и хотя бы пытающихся мыслить людей.

— Закурить есть? — Эльфрида сбросила одеяло и, не стесняясь своей наготы, села.
— Вы забыли, что я не курю.
— Ах да, она же вся такая правильная, не то что некоторые! — художница поднялась и надела на голое тело вчерашнее гипюровое платье на чехле. Потом заложила косу на голове короной. И сразу из бедной Золушки превратилась в королеву.
— Лады, пошли к Нику, заберем картину.
— Но у меня на сегодня другие планы.
— У вас всегда другие планы, нельзя быть слишком практичной.

Я вздохнула:

— И как вы собираетесь забрать свою картину? Скажете про биотоки?
— С вашей помощью. Вы будете пудрить им мозги, у вас это получится, а я, тем временем совершу кражу.

Ник жил в той же «вороньей слободке» над Доном. Мы пробрались по шаткой наружной лестнице на галерею, откуда двери открывались прямо в комнаты. Подымавшийся снизу аромат свидетельствовал, что удобства находятся во дворе. Открыла жена Ника.

— Закурить есть? — спросила вместо приветствия Эльфрида.

— Николай бросил, — сердито взглянула на гостью Ольга.

Ник постарел. Асимметрия лица усилилась, а русые когда-то кольца волос превратились в цыплячий пушок на лысине. Угас золотой огонек в глазах. Это был уже не тот человек, который год назад взахлеб объяснял мне принципы программирования. Он считал деньги, раскладывая их по достоинству. Пол был заторен книгами и журналами. Мир на обложке одного из них просматривался сквозь дуло пистолета, а на заглавной странице газеты, к моему удивлению, красовалась голая женская грудь. Я поняла, что бывший программист торгует культурными ценностями.

— Тебя не смущает содержание твоего товара?
— Теперь и порнография плохо идет. Ничего не берут, — пожаловался Ник.
— Николай сам не продает, он привозит из Москвы и раздает по лоткам, — Ольга полагала это более престижным.
— Жена переделала его на Николая, — фыркнула Эльфрида.

Она озиралась, ища на стенах свою картину. Я тоже огляделась — от прежнего неуюта здесь не осталось и следа: новая мебель, свежая позолота обоев... И ни единой картины. Хозяйка пододвинула к нам коробку конфет.

— Сварю кофе.
— Здорово живете, — сказала я, когда она вернулась из кухни.
— Русский дом cеленга.

Я приняла это за шутку. Ник пить кофе не стал, а побежал разносить книги.

— Не понимаю, почему он так поступил? — сказала Ольга, как только закрылась за мужем дверь. — Даже записку не оставил. Будто меня и нет на свете, — она разлила кофе по чашкам.
— Ты что, совсем охренела? — возмутилась Эльфрида, — сытый голодного не понимает. Булки-то у тебя есть, надеюсь?

Ольга сделала нам бутерброды.

— И как раз, когда жизнь стала налаживаться, — продолжала она. — Пять лет ходил без работы, никому теперь программисты не нужны.
— Никто не нужен, — вставила Эльфрида.
— Вы видели, как мы жили. Лишний человек, как Онегин или Печорин. В мыслях они всех умней, а как дойдет до дела...

Мне показалось, что Ольга несколько вольно трактует образцы «лишних людей» в русской классике. «Но она ведь биолог», — сказала я себе. И, как со мной иногда случается, брякнула невпопад:

— Почему прусаки не сваливаются с потолка? У них на лапках присоски или крючки?

Ольга подозрительно оглядела свой потолок, потом столь же подозрительно меня. Ответила тоже не по существу.

— В природе все необходимо. Никто не знает, что будет, если выпадет хоть одно звено, допустим прусак или клоп. Но это не распространяется на людей. Я ненавижу паразитов и бездельников!

Я повернулась к Эльфриде, но ее уже и след простыл — пошла на кухню искать свою картину.

— И, главное, страшно, как бы он не повторил попытку, — сказала Ольга.
— Не повторит! — мне припомнился погасший взгляд Ника, это был последний бунт.

Эльфрида вернулась и снова завертела головой, будто ожидала, что на голой стене, как прыщ, выскочит ее картина.

— Вы смотрели в туалете? — спросила я.
— Вы считаете, что она достойна висеть только в туалете? Ольга переводила недоумевающий взгляд с одной своей гостьи на другую.
— Книготорговля приносит солидный доход? — спросила я.
— Я же вам сказала, «Дом селенга». Николай не сразу везет выручку в Москву, а на неделю вкладывает в «cеленг».
— Здорово живете!
— Слушай, я года три назад подарила Нику картину, — вмешалась Эльфрида, — она висела на той стене...

Ольга задумалась.

— Я ее выбросила. В рамке завелись клопы. Вы поймите, тут у Николая такой бардак был!
— Ничего клопы? — улыбнулась я.
— Что?
— Клопы не болели?

Ольга недоуменно моргала.

— Вы можете отличить здорового клопа от больного? — спросила я.
— Клопы были здоровые! — гаркнула она.
— Вот видите, — обернулась я к Эльфриде, — ваши биотоки не в силах убить даже клопа.

Эльфрида промолчала, но, как только мы вышли на улицу, яростно на меня набросилась.

— Нечего было умничать! У вас что, недержание речи? У нее интуиция, вот почему она выбросила картину!

Потом мы покинули трущобы и вышли на улицу Энгельса, которой вернули название «Садовая». Но сады здесь не росли. Здесь выросло с прошлого года поголовье нищих.
Я бросила монету мальчику, стоявшему коленями на заботливо сшитом ватничке. Над его головой в витрине лоснилась золотом надпись: «Обмен валюты».

— Ростов — город контрастов, — не удержалась я.
— Беженцы, — бросила Эльфрида, будто это все объясняло. — Я давно не видела Севу. Так вот — вторую копию я подарила ему. Там непременно что-нибудь произошло. И вы убедитесь сами, мадам.

Я всегда была оголтелой материалисткой, и новые времена ничего не изменили. И все же я хотела досмотреть этот спектакль до конца.

Жилье Севы находилось с другой стороны «Вороньей слободки».

— Закурить есть? — спросила Эльфрида женщину, открывшую нам дверь.
— Ш-ш-ш! — женщина убежала на кухню, где что-то жарилось на сковородке. Через минуту она вернулась с двумя сигаретами в руке.
— Меня саму угостили. Пошли на крыльцо.
— 200 рублей пачка, охренеть можно! — долетел до меня голос Эльфриды.

Женщины оставили меня в коридоре, но я зашла в комнату.

На стенах пылились литографии из «Огонька». Эльфридиной картины здесь не было.

Хозяин комнаты лежал на убогого вида кровати и, по своей бесплотности, не просматривался под одеялом. Будто он состоял из одной головы, глубоко утонувшей в подушке. Он слабо пожал мою руку. Вернулись женщины.

— Что я слышу? Катя говорит — от тебя жена ушла.
— Эльфрида! — взглянула я на нее с укором.
— А что? Лиля талантливая баба, как она Цветаеву читает! Но даже чайник поставить на печку ленится. Севе повезло, теперь хоть соседка за ним ходит. У тебя правда инфаркт?

Голова с запавшими глазами и втянутыми щеками пугающе напоминала череп.

— Лиля вышла замуж за моего друга. Помнишь Леву? Уехали в Израиль. Она всегда была стервой, — больной взял с тумбочки портрет жены и протянул мне:
— Это лучшая женщина в моей жизни!

«Стерва» и одновременно «лучшая женщина» озарила меня загадочной улыбкой. Потом Сева повернулся к Эльфриде:

— Ты давно видела Раю?
— Она продает пирожки?
— Продавала. Это моя дочь, — он показал мне на другой фотографии круглолицее существо с глазами-пуговками. — Бросила музучилище, стала торговкой. Сейчас вышла замуж за турка. Мотаются сюда-туда. Челноки. Купили квартиру на Энгельса. Алеша живет теперь с ними, — на последнем слове Сева вздохнул, но вздох получился больной, укороченный.

Эльфрида спросила:

— Они тебе что-нибудь приносят?
— Они даже не знают, что я болен. Год не заходили. Стыдятся моей нищеты!
— Сева снова задохнулся и закрыл глаза. Но тонкая рука продолжала шарить по тумбочке.
— Вот! — он протянул мне фотографию губастого паренька. — Учится в консерватории. На виолончели. Отличник, — голос больного окреп, в нем появилась гордость. — Все от меня ушли, а они, вот они, со мной! — тонкие пальцы любовно оглаживали фотографии. Рамки были деревянные, теплые.
— Послушай, я тебе как-то подарила картину, — начала Эльфрида.

Бледные щеки Севы неожиданно порозовели.

— Прости, я ее тогда не донес домой.
— То есть как?
— Мы с Левой зашли в музей, и я ее там забыл. Не бери в голову. Можно сказать, лучшее место для картины.
— Значит, мой пейзаж в художественном музее?
— Бежим туда скорее, не сегодня-завтра музей сгорит! — засмеялась я.

Эльфрида открыла рот, чтоб достойно ответить, но Сева перебил:

— Принеси мне что-нибудь почитать.
— Я принесу от Ника.
— Его литературу? Спасибо. Поменяй лучше в библиотеке, на свой вкус.
— Будет сделано! — она сгребла в сумку книги. — Завтра пришлю к тебе моих мушкетеров.

Мы простились, но с порога Эльфрида обернулась:

— А детей пошли в задницу!

Конечно, никаких биополей не существует, — мне стало даже немного грустно.

— Вы должны радоваться, — сказала я на улице, — в его болезни ваши биотоки не повинны.
— Радуйтесь вы! Она торжествует! Ну и что вы доказали? Мой сын из-за этой картины чуть не потерял ногу! Сегодня же выброшу этот шедевр!
— В мою сумку.

От Эльфриды я хотела, наконец, пойти по своим делам и уже вынесла на улицу сумку и хорошо ее тряхнула. Толпы лишних устремились обратно в гостеприимный дом.

— Да помогите же мне! — Эльфрида выносила на улицу стол. Ничего не понимая, я помогла, и мы его поставили против окон.

Откуда-то возникла скатерть.

— Будем пить чай здесь, если вы не ладите с моими прусаками. Мне соседка подарила яблочную шарлотку. Надеюсь, теперь вы не брезгуете?

Эльфрида поставила кипятить чайник, а я решила сделать вклад от себя и сходила за тортом.

И вот состоялось грандиозное чаепитие с видом на Дон и с запахом туалета. В Ростове этот запах сопровождал нас всюду — по улицам текли мутные воды. Устаревшая канализация. Мы пили чай со сластями, а мимо нашего стола то и дело сновали прохожие.

— Сколько стоит? — спросил молодой армянин. Он принял нас за кафе.
— Садись, дорогой, все бесплатно, — пригласила Эльфрида. — Закурить есть?

Увы, армянин попался некурящий. Выпив чая с тортом, он ушел, а на его место присела соседка.

— Закурить есть? — обратилась к ней Эльфрида со своим традиционным вопросом.

Женщина поставила на стол поллитровую банку с чем-то, что я опознала, только когда Эльфрида, наконец, закурила, обжигая пальцы. Окурки были короткими. Я хотела напомнить о туберкулезе и сифилисе, но побоялась новых обвинений в снобизме.

— И где паслись сии бычки? — спросила Эльфрида.
— В пять часов вышла, пока дворники не мели... Вчера две банки набрала, — сказала соседка с гордостью.— Ты на выборы ходила? Демократы, анархисты, адвентисты...
— Адвентисты — религия, — Эльфрида взяла второй окурок.— Знаешь анекдот? «Вы могли бы полюбить радикала? — Простите, ради чего?» Я на выборы не хожу. Все равно, кого ни подсадим, будет себе карманы набивать.

Соседка выпила чашку чая и тоже разразилась анекдотом:

— Это еще когда обкомы были, говорит одна: «Ты знаешь, в Ростове появился французский люэс?» — «Все равно нам не достанется, все обкомовские расхватают», — отвечает другая.

Мы пили чай и мимо нас текли люди, текли мутные воды по обочинам дороги, а Дон сверкал чистотой, многократно отражая солнце. Берег в синей дымке манил в даль.

— А ну их на фиг, дела! — сказала я. — Пошли гулять по набережной.

Соседка отказалась, и пока Эльфрида думала, я засмотрелась на ее изящную позу, длинное гипюровое платье, модные туфли и большой палец с грязным ногтем, торчащий из дыры. Туфли были элегантными, явно из ближайшей мусорки.

Набережная пахла влагой и водорослями. Упирая удочки в перильца, мальчишки ловили крохотных килечек. Любознательный кот, вытягивая шею, пытался заглянуть в ведерко.

Мы долго шли по набережной, впитывая в себя прекрасные картины заката на реке. Осмотрели скульптуры персонажей «Тихого Дона», повернули обратно... и тут я ее увидела.

— Да вот же, она, красная гора!

К глинистым обрывам жались кривые, горбатые домишки. Вокруг ни деревца! Склоны были в тени, только кое-где поблескивали зеркальца луж. Да, наверху, освещенные солнцем, красно горели крыши домов.

— Так вот, мадам, все мы живем на Красной горе, — в такт моим мыслям сказала Эльфрида. — Вам не кажется это символичным?

Я сочла вопрос риторическим и брякнула невпопад:

— Почему вы прусаков не вытравите?
— Вы считаете это ответом на мой вопрос? — возмутилась Эльфрида.

Это, конечно, не было ответом. Нас всех травили десятилетиями и не вытравили. Жизнь неистребима. Я снова посмотрела на Красную гору. Нестройно разбросанные на склонах ветхие строения напоминали стадо угрюмых динозавров.

— Ничего, динозавры вымрут, но из их праха возродятся новые, более совершенные формы жизни! — сказала я.
— Иногда вы кажетесь мне безумной. При чем здесь динозавры?

Я уезжала из Ростова не справившись с делами, зато увозила в сумке маленький шедевр.

Даже если Эльфрида ничего стоящего больше не создаст, ее жизнь оправдана. За «Красную гору» ей простятся эпигонские стихи, толпы прусаков в доме и склочный характер.