Под знаком Данаи

— Моя мамочка самая лучшая на свете! Я рисую мою мамочку. Моя мамочка самая красивая на свете! — Лиза повторяла слово «мамочка» как заклинание, от которого та должна была появиться на пустынном дворе садика.

В круглосуточной группе всего три ребенка, двоих забирают по средам, за Лизой в среду никогда не приходили, но она все равно ждала.

Нянечка вздохнула, воспитательница вынула из сумочки и протянула девочке печенье.

— Это моя мамочка принесла! — Лиза сперва полюбовалась узорчиком на подарке и только потом его съела. И вдруг:
— Мамочка! Мамусенька моя родненькая! — вихрем вылетела она во двор.
— Да обожди ты! — внесла ее на себе в раздевалку Дана. — Обувай сапожки!

Дитё ждало, а она даже не поцелует, — обиделась за девочку няня. Воспитательница брезгливо поджала губы. По понедельникам ребенка приводили недомытого, недостиранного, бог знает в чем. Лиля Павловна не уважала таких мамаш.

— Ты научишься, наконец, одеваться! — прикрикнула на девочку мать. — У вас все уже одеваются сами.

Тоненькая с ниточками-ручонками и маленькой головкой, Лиза выглядела года на четыре, хоть было ей шесть. На улице девочку все занимало.

— Мамочка, родненькая, посмотри какая коза! Зачем у козы рога? Чтоб бодаться? Ну подойдем, пусть боднёт!

И тут же оборачивалась к прохожему:

— Дядя, это моя мамочка! Я с мамочкой иду, она меня забирает по средам.

Дана думала об игровом клубе. Сегодня должны были репетировать Дрюона, да, выходит, отложили наследующую среду. Хороши рыцари, ее забыли предупредить. А она всю неделю нависала над мачехой, чтоб та шила наряд королевы. Платье готово, только на следующую среду может прийти кто-нибудь из двух других женщин, и роль у нее отберут. Женских ролей в рыцарских играх так мало, что на них троих не хватает. Дана всегда была рыцарем-коротышкой с круглым пузиком и даже при наклеенных усах бабьим лицом. В самый раз шлепаться задом в лужи и хватать копье не с того конца. по она играла всерьез, зрители хихикали в рукав.

В роли красавицы английской Изабеллы она была бы не лучше, но ей это не приходило в голову.

— Мамочка, посмотри какая собачка, можно я ее поглажу?
—Да замолчишь ты, наконец!

Всю дорогу девочка вторгалась в её невеселые мысли. «Что это я? Неожиданно свободная среда...»

— Нет, собачку гладить нельзя, давай лучше посмотрим на птичек, — Дана вытряхнула из сумки остатки хлеба и голуби весело принялись клевать.

Дома их встретил промозглый холод. Батареи уже не грели, а на улицу вернулась зима. Дана поспешила включить обогреватель. Но холод уходил медленно, пальто снимать не пришлось.

— Хочу кушать, — переступив порог сообщила Лиза.
— Разве в садике тебя не кормили?
— Кормили. Картошечкой. Хочу кушать.

У Даны сжалось сердце. Она знала, что позднего ужина в садике не бывает, с этим Лиза и ложилась спать.

Принялась перебирать гречневую крупу, вполуха слушая как дочка пытается пересказать стихи, которым их обучили в садике, да все время сбивается.

— Господи, какая скука! Работа — скука, дом — скука! — Дана обвела глазами замызганную клеенку на стенах, горы немытой посуды... Книги со стеллажей в коридоре заползли даже на кухню, хотела навести на стеллажах порядок, да так и не собралась.
— Мамочка, можно я на тебе поженюсь?
— Что?
— Лиля Павловна сказала, что если на тебе кто-нибудь поженится, ты родишь мне сестричку.

Дана терпеливо вымыла дочери руки, расчистила место на кухонном столе и усадила есть кашу. Сама есть не могла — от одной мысли, что придется находиться в этой дыре весь вечер, ее душила тоска.

— Мамочка, почему ты не кушаешь? Надо кушать кашу, чтоб хорошо вырасти. Мамочка, ты у меня такая маленькая! — и с набитым ртом Лиза говорила, не умолкая.

«Какая скука!» — Дане хотелось забиться в угол, сжаться в комок и чтоб было тихо.

— Мамочка, родненькая, я тебя так люблю! — девочка стала ее целовать, оставляя на щеках жирные липкие следы. «Нет, я больше не выдержу!» — но Дана заставила себя взять девочку на руки и обмыть в ванной, что-то ласково приговаривая.

«Всё, с меня хватит!» — она почти побежала к выходу. — Мамочка, ты уходишь?

— Я вернусь.

Лиза рассадила на ковре кукол и весело с ними защебетала. Ее не смущало их молчание, она привыкла к односторонней беседе.

Сейчас, когда все уже произошло, я задаю себе вопрос: сказала ли я хоть раз ласковое слово этому ребенку? Подарила ли ей, как другим детям, шоколадку?

Это была крохотная девочка со щелочками-глазками, которые к тому же косили, с унылым носиком и землистым цветом лица. Взглянув на нее, я отводила глаза, будто стыдясь за природу.

Приходя в гости, Лиза сразу сообщала:

— Я хочу кушать.

Я усаживала за стол обеих, поскольку знала, что Дана всю свою скромную зарплату тратит на одежду. Ей казалось — оденься она получше, и её будут любить.

Лиза радовалась котлете, даже супу. Она обвивала своими крохотными ручонками мою шею и щебетала:

— Тетечка Белочка, я тебя так люблю!

Много лет назад, когда я впервые увидела Дану, она напоминала воробышка: носиком-клювиком, быстрыми движениями, и веселым чириканьем. Мать назвала ее Данаей в честь женщины, воплотившей в себе идею материнства. В школе ее называли «Гав-гав» в честь собачьего имени.

На сборах бардов, у костра, когда все разбирались по парам, Дана была постоянной хранительницей огня. Однажды какой-то добрый человек ей предложил:

— А то пошли, я тебя трахну!

Возможно, от такого приглашения и родилась Лиза. Мы, во всяком случае, не могли даже предположить, кто отец ребенка.

Выйдя из дому, Дана спустилась к речке и долго бродила между голыми деревьями. Ей почему-то вспомнилось, как однажды ее забыли в турпоходе. Сели отдохнуть, она задремала, а когда проснулась, никого уже не было. Она опоздала на поезд, до утра бродила в незнакомой местности. Потом друзья извинялись, вспомнили, мол, только в электричке.

Вздувшаяся речка была серой и неприветливой. Но трава зеленела весело. Раньше здесь росли подснежники, теперь слишком много домов настроили вокруг. Дана долго искала, ей хотелось увидеть тонкий и нежный стебелек с крохотной частичкой неба на земле. Уже было отчаялась, когда что-то заголубело у дорожки. Наклонилась, выковырнула булыжник, под ним, уродливо скрюченный, белел стебелек, подснежник все-таки пробился к свету, но маленький и чахлый.

Дана отбросила в сторону булыжник, протянула руку — цветок коснулся ее с трепетной нежностью.

Темнело, дул холодный ветер. Дана дрожала. Но идти домой не могла. И ни к кому идти не хотелось. Взглянут — вспомнят: «Ах, да, это ты!» Хотелось забиться в угол.

Холод погнал ее к подруге. К самой молчаливой.

— Ах, это ты! — все-таки сказала та. Потом поджарила вермишель. Поев, Дана забилась-таки в угол. Взяла первую попавшуюся книгу и затихла.

Подруга что-то шила, изредка переговариваясь с мужем. На кухне смыло тепло и уютно. На скольких уютных кухнях Дана проводила время, а сделать уютной свою не умела.

Муж подруги зевнул и ушел спать. Потом начала зевать подруга. пора уходить. Но Дана не могла. Остаться бы здесь насовсем, заснуть в уголке! Здесь так тихо!

— Можно я посижу еще полчасика? — она знала, что в тягость, но пересилить себя не могла.
— Да, конечно, может, выпьешь чаю?

Дана ухватилась за чашку, как за спасательный круг. С нею можно еще потянуть время.

Половина первого. Лиза уже заснула. Где-то на ковре со своими куклам. Она ее возьмет на руки, тихонечко разденет и положит на кроватку.

— Лиза в садике? — спросила подруга.
— Нет, дома. Спит.
— Что же ты ее бросила одну?
— Если б ты знала, как я от нее устала!

Дана натянула пальто, поежилась, вспомнив, что надо выходить на холод, и шагнула через порог.

Обогреватель всё же нагрел комнату. Лиза сняла пальтишко и положила на ковер. Играя, прислушивалась — не звякнет ли в двери ключ. Ей хотелось спать, но она пересиливала себя, чтоб дождаться маму. Как легла на пальтишко, сама не заметана. Глазки стали закрываться, закрываться...

Но тут Лиза увидела огонёк. Он был маленький и весело плясал над, обогревателем. Потом побежал, побежал вверх. Лиза окончательно проснулась, залюбовавшись этим чудом природы.

Огонек добежал до двери и вдруг вспыхнула штора. Теперь языки пламени стали сильней и сердито залопотали. Лиза смотрела затаив дыхание.
Огонек сожрал штору. Через минуту она распалась черными хлопьями. Ковер на полу медленно задымился.

Когда Дана вернулась, ее дверь была распахнута, пожар погашен.

— Лиза! Где Лиза?

Соседка отступила, пропуская ее к себе.
Девочка лежала на полу, медики уходили, повернувшись к ребенку спиной.

— Почему вы уходите? Она же не пришла в себя!

Женщины скорбно молчали.

Лиза лежала бледная с синими кругами у рта и около глаз.

И тогда Дана все поняла.

— Скажи! Ну скажи! Ну скажи хоть что-нибудь! — затормошила она девочку. Но впервые в жизни Лиза молчала.

Нет, неправда, ничего не чувствует мать в минуту гибели своего ребенка! Когда дочка задыхалась, Дана читала книгу, или пила чай. Ничто не всколыхнуло ее душу.

Потом Дана жила у подруги. Временами ее судили, временами жалели. А она... была счастлива. Впервые в жизни в центре внимания. Ее любили и звали к себе, о ней заботились...

Данина мачеха злобилась:

— Это я страдаю о ребенке, а она просто счастлива, что от него избавилась!

Но всё в мире кончается, древние города уходят в землю, погребенные под пластами новых времен, и даже самые страшные события уходят вглубь души, на них наслаиваются новые.

Пришло время, и подруга удивилась, с чего это они отдают Дане самый удобный диван, лучшие куски за столом и моют после нее тарелки. Гостье намекнули, что, мол, пора, погоревали и хватит, а когда она не поняла, сказали прямо.

И тогда она вернулась домой.

Посмотрела на вечный свой бедлам, на обгоревший угол комнаты и сердце ее сжала тоска. Пальтишко на ковре сохранило форму тела Лизы, возле него полукругом сидели куклы. Они смотрели на Дану вопрошающим взглядом:

— Где же наша хозяйка, почему она не идет?

Дана подняла глаза — под потолком проплывали звуки, не улетевшие еще за окно:

— Мамочка, родненькая, приходи поскорей! — защебетал нежный Лизин голосок. И тогда Дана схватилась за голову и завыла…

Случается, прорвавшись сквозь облака, ласковые лучи касаются моей щеки. Тогда мне кажется, что это маленькая Лиза смотрит с неба со своей великой любовью, которую никто из нас не заслужил.