Олеандры

Красавицей меня не назовешь, умной тем более. Иногда женщины и похуже меня внешностью прекрасно устраивают свою жизнь. Чего не скажешь обо мне.

Дочь называет меня неудачницей, она и себя считает неудачницей по моей вине.

Я огляделась и, не увидев никого вокруг, потянулась.

Мои мысли мало располагали к радости, но радость звенела в природе сладким голосом какой-то пичужки.

В пронзительных лучах солнца я прищурила глаза и, выпрямив ноги, посмотрела на туфли — каблучок рюмочкой снова вошел в моду. Полы светлого пальто распахнулись, выставив напоказ яркие клетки платья. На работу я одевалась поскромней, это мой давнишний праздничный комплект, я изнашивалась, а он нет, потому что праздники в моей жизни случались редко.

Здесь, в чужом городе, я впервые за многие годы подсветлила волосы и сделала прическу. Сегодня меня дважды назвали девушкой. Никому бы: в голову не пришло, что у меня взрослая дочь.

Свобода! Я все-таки решилась. Дочь считает мене неспособной на поступок. Правда, она ждала другого поступка. Хватит, мы не рабы, рабы не мы.

Со своей скамейки я видела реку, за ней — крохотные домишки среди голых еще садов и колонны шестнадцатиэтажек.

Пора подыматься.

Вечером я еще посижу на скамейке, полюбуюсь закатом.

Раньше моя работа протекала под лозунгом: «Они делают вид, что нам платят, мы — делаем вид, что работаем». Теперь я и вида не делаю, все по-честному.

Пора.

Я встала и поплелась в ближайший подъезд. Поднялась на последний этаж, нажала кнопку звонка...


Все началось... Нет, скорей это было началом конца. Как всегда, в двенадцатом часу ночи я вернулась домой. Взяла тарелку, подняла крышку кастрюли — половник заскреб о сухое дно. Обычно ужин готовила Алена, я повернула к ней удивленное лицо.

— Да? Может тебе подать бифштекс на блюдечке с голубой каёмкой? — злобно взглянула на меня дочь. — Ты разбила мою жизнь!
— Что случилось?
— А то не догадываешься? Все женщины знают, что если жена сидит с ребенком, а муж должен гулять один, то скоро он будет не один!
— Может, тебе...
— У меня еще нет галюников! — прищепка, которую Алена вертела в руках, неожиданно крякнула и половинки разлетелись в разные стороны.
— Девочки, вы снова ссоритесь? — в двери показался муж.

— Папа, иди спи дальше, — дочь легонечко вытолкнула его за дверь. — Бабушка правильно говорила — ты ненормальная мать! Ты любишь только себя и своего мужа, а ребенок тебе никогда не был нужен! Лучше б ты сделала аборт!

— Чтоб ты не родилась? — удивилась я.

— Никто тебя не просил меня рожать! Может, мне не родиться было бы лучше?

У меня больно сжалось сердце.

— Слушай, почему ты говоришь «твой муж», ведь они твой отец тоже.
— Ой, отец! Не смеши. Отец должен кормить семью!

Под семьей она подразумевала себя с мужем: и ребенком, я никогда не претендовала на то, чтоб меня кормили.

— Но ведь Игорь тоже...
— Игорь студент, — отрезала она, — а бабушки в доме нужны зачем?
— Я пока еще не в твоем доме, чтоб ты: рассуждала, нужна я тебе, или нет! — на этот раз взорвалась я.
— Так ты меня попрекаешь квартирой? Алена, заплакала,

Я всегда знала, что этим кончился! Муж снова заглянул в кухню:

— Успокойтесь, девочки, вы обе хорошие, только жизнь... На этот раз я захлопнула перед ним дверь.

— Ты, кажется, сказала, что Игорь должен гулять один? Так вот, никому он не должен. Он тоже мог бы посидеть с ребенком, пока ты пойдешь на вечеринку, или...

«Господи, что я плету? Чтоб они ходили гулять порознь?» Алена продолжала плакать, сидя на кухонной табуретке и я прижала ее голову к своей груди.

— Девочка моя, я не знаю, что делать — до четырех на санстанции, потом в больнице...
— Потому что ты эгоистка! — высвободила из моих объятий голову Алена. — Тебе же предлагал отец Игоря взять на реализацию товар. Днем посидела бы на рынке...
— Я не смогу! У меня половину разворуют, или я сама себя обсчитаю.
— Ты просто не хочешь свою драгоценную работу оставить. Ты же спасаешь человечество! А твоя семья сгниёт тем временем. Бабушка правильно говорила, что ты эгоистка!

И вдруг мне стало так безумно обидно, что ноги не удержали меня, и я просто обрушилась на табурет.

Теперь уже я рыдала.

— Ну хорошо, хорошо, мамочка, прости, — Алена коснулась моей руки. — Я сегодня в ужасном настроении. Представляешь, забрала Машку из садика и пошла с нею кружным путем, через центр. Смотрю, Игорь стоит за билетами в кино и с ним герла в прикиде, с ляжками в леопардовых лосинах.

— Знакомьтесь, — говорит, — Алёна — Марина. Мы с Мариной хотим посмотреть «Утомленные солнцем».
Будто они супруги, а я случайная знакомая. Ну, словом, я все поняла, — Алена снова заплакала. — Посмотри на часы, где можно пропадать до такого времени? Кинофильм давно кончился. Он даже не счел нужным позвонить.

От жалости к ней у меня снова сжалось сердце, и я ее обняла. Теперь мы обе дружно заревели.

Муж сунулся в дверь и на этот раз сам ее захлопнул. Я вспомнила, что он еще не ужинал, нужно было что-нибудь придумать, но я никак не могла перестать плакать.

Алена ошиблась — работу я ненавидела и уже давно отчаялась спасти человечество. Я поступала на филфак университета, но не прошла, тогда перенесла документы в медучилище на санитарно-гигиеническое отделение, где меньше был конкурс.

В этом смысле у нас с мужем похожая судьба он увлекался астрономией, а стал инженером-радиоэлектронщиком. Тогда это была престижная профессия, его убедили, что астрономы никому не нужны.

Учиться мне понравилось, я действительно мечтала спасти человечество от холеры, чумы и прочих: напастей.

Но с первых дней работы обнаружила свою полную к ней неподготовленность. Требовалось грамотно составлять протоколы, идеально разграфлять лист бумаги и печатать на машинке, чему меня не обучали. Спасать человечество здесь никто не стремился, все старались увильнуть даже от своих прямых обязанностей. Можно было, конечно, воевать в одиночку, но я мало подхожу на роль Дон Кихота.

Так что пришлось переучиваться согласно требованьям службы. Но когда за мое бессмысленное марание бумаги стали платить совсем уж символическими купонами, я вспомнила, что умею кое-что настоящее.

Мой первый муж сразу после свадьбы слег, и медовый месяц я провела в качестве сиделки у его постели. А потом еще многие, многие месяцы. Все это едва не кончилось дня меня трагедией, потому что быть круглосуточной сиделкой — такого режима я не выдерживала, но и бросить больного не могла. Я уже обдумывала способ самоубийства, когда муж умер.

Теперь за эту самоубийственную работу сиделки мне и пришлось взяться. Платили родственники больных почти прожиточный минимум. Я считала, что мне повезло.

Начиная с «Утомленных солнцем», — фильма, который в нашей семье посмотрел только Игорь, наши с Аленой конфликты пошли по возрастающей. Теперь Машку оставляли у матери Игоря, но девушка с леопардовыми ляжками продолжала маячить на горизонте. Я это поняла, когда Алена сказана:

— Вот уже одиннадцать, а его нет.
— Почему ты смотришь на меня такими глазами?
— Вчера Светка меня назвала прислугой при муже и дочке. В моем затрапезе.
— Одевайся лучше, — я пожала плечами.
— С каких шишей? Игоря с Машкой одевает его мать, ты хочешь чтоб она и меня одевала?
— Ничего я не хочу! — разозлилась я. — Мы с вас на питание не берем, сложи свою зарплату и его стипендию...
— Если б не обеды и не транспорт.
— Насколько я помню, вы из дому котлетки тащите! Или колбаску. На обеды.

«Господи, я ли это? До какой же мелочности нужно опуститься, чтоб считать котлеты во рту собственного ребенка!»

— Мама, наших денег хватает два раза сходить в кафе.
— Так не ходите! — снова разозлилась я. — Мы с отцом уже забыли, когда...
— Вы — другое поколение. В наше время... Все Игоревы друзья собираются в кафе. Хоть бы один из вас... Ну, устраиваются же люди в коммерческие структуры!
— А почему бы одному из вас не заняться бизнесом! — гаркнула я.
— Игорь, ты знаешь, учится, а мне нужно два года отработать, чтоб диплом...

Алена лукавила: она, как и мы: с мужем, не способна к торговле. Разница в том, что мы тратили, сколько зарабатывали, а ей необходимо было жить на уровне Игоревых друзей. И она права — человек окончил институт, работает по специальности и не может себе позволить пойти в кафе?

Алена умница, я бы, наверное, устраивала мужу сцены ревности:, а она и словом не обмолвилась о девушке в лосинах. К сожалению, злобу она вымещает на мне.

— До каких пор у нас в доме будет бардак? Ты что, не могла убрать на кухне?
— Ты вполне заменила мне мать, — вздохнула я.
— И бабушка была права. Свекровь только раз приходила к нам в дом, так она чуть не развела Игоря со мной, не хотела чтоб он привыкал так жить.
— Я не успеваю. Встаю в пять, пока завтрак...

«Что это я оправдываюсь? — меня снова захлестнула злоба, — Могла б и сама убрать».

— Вот загляни, загляни в мою комнату!

У дочери и правда порядок, а с ребенком это нелегко. Но почему она думает, что кухню должна убирать я?

— Ты бы досмотрела, какая чистота у свекрухи, у нее все блестит!
— Тогда почему бы вам не жить у нее?
— Ты гонишь меня с квартиры? — сузила глаза Алена. — Я всегда знала, что этим кончится. Не дождешься! Учти, квартира такая же моя, как и ваша!
— Никто тебя не гонит, — я устало опустилась на табурет, — но раз для тебя свекровь авторитет...
— Да с ней собственный сын не уживется!

«Значит в чем-то я и лучше», — порадовалась я.

— Мам, ты заставляй папу помогать, — сказала Алена примирительно.

Я подумала, что женщинам грязь действует на нервы. Никита тоже иногда убирает, но только затем, чтоб сделать мне приятное. Нельзя от человека требовать, чтоб он делал тебе приятное. Требовать — ничего нельзя. Алена посмотрела на мою уныло склоненную голову и изрекла:

— Беда твоя, мамочка, в том, что ты ошиблась в выборе мужа.

Я удивленно подняла глаза. Любопытно, как она оценивает свой выбор?

— Ты неудачно вышла первый раз... Не спорь, ты ведь знала, что он болен. Но первое замужество тебя ничему не научило.
— Ты похожа на свою бабушку.

И бабушка была права. Ты думаешь, почему женщины расходятся с мужьями? Ты давно уже должна была его бросить. А что? Ты еще не такая старая, могла б устроить свою жизнь.

Самое странное, что муж даже не подозревает о таких наших разговорах. У Алены с ним: прекрасные отношения. И не из лицемерия, вот уж в чем нельзя ее обвинить. Она его любит и за все его грехи: распекает меня. Я вздохнула — чем-то я её раздражаю. Да и нельзя винить детей, потому что сначала были мы и только потом они.


Это воскресенье не заладилось с утра. Сломалась стиральная машина, и я как: раз соображала, как сочетать стирку вручную — с базаром и приготовлением обеда, когда Алена сказала:

— Машку оставляем на тебя, свекруха слиняла на свадьбу.
— Как!? — охнула я.
— Ты что, не можешь раз в месяц посидеть с ребенком?
— У меня куча белья, — сказала я, — ты тоже могла б раз в месяц посидеть дома.
— Не понимаешь? Даже свекруха... — Алена приглушила голос. — Она мне сказала: «Если хочешь сохранить семью, не отпускай мужа гулять одного».
— Не обязательно же Игорю каждое воскресенье гулять!
— Не все такие домашние мужья, как наш папа! Игорь музыкант, человек творческий, — сказала Алена назидательно.
— Но мне нужно на рынок.
— Разбуди страуса, не все ему спать до двенадцати.
— Как ты называешь отца! — возмутилась я. — Он рано уходит на работу. Должен же человек хоть в выходной...
— Чи й не работа! Мог бы сидеть дома! Он себе на обед не зарабатывает, если б не твои деньги...
— Он не виноват, теперь везде так, И вообще, это мои деньги, и позволь их тратить мне...
— А ты и так тратишь только на него.

У меня рот не открылся сказать, что все они втроем питаются за мой счет. И правильно, что не сказала — нет хуже помогать кому-то, а потом попрекать его этим.

Алена с Игорем ушли, я хотела разбудить мужа, но Машка это сделала сама. Внучка нуждается в оценке своих поступков, она привыкла маневрировать между похвалой и порицанием.

Вернувшись с базара, я застала ее в передней за воспитанием кота. Тимоша норовил ухватить своего воспитателя за нос. Он не любил нравоучений. Муж закрылся в кухне и курил.

— Почему ты не смотришь за ребенком, кот ей чуть глаза не выцарапал.
— Не надо было меня будить, кто вас просил?

Я сразу поняла, что Никита не в духе, для него это слишком резкий ответ.

— Мне нужно было на рынок.
— У Машки есть мать, — сказал муж.
— Но они сегодня... Им надо. Не могли же они… — я окончательно запуталась.

Обычно муж помогает с домашней работой, но только не в дурном настроении.

Я выгнала на лестницу кота и принялась жарить мясо. Никита продолжал курить. И тут раздался грохот из Машкиной комнаты. Кинулась к ней. Внучка хотела достать безделушку на серванте, поставила маленький стул на большой, но сооружение рухнуло. Она сидела на ковре, потирая ушибленное колено.

— Хорошо мне досталось, правда? — сказала она с восхищением. Из кухни донесся запах гари — там горело на сковородке мясо. Я выложила его на тарелку, соскоблила гарь, помыла сковородку и хотела положить на нее мясо другой стороной, но споткнулась о ноги мужа и уронила все на пол.
— Не помогаешь, так хоть бы ноги не расставлял на всю кухню! — гаркнула я.

Никита оделся и ушел из дому.

Я помыла мясо, протушила с луком, но жаркое все равно припахало гарью.

«Попадет мне от Алены, — подумала я. — «Да что ж это я перед всеми виновата?!»

Потом мы с Машкой разогрели вчерашний борщ, взяли немного жаркого и пообедали. Уложив внучку спать, я принялась за стирку. А муж все не возвращался, обед давно остыл... Бедный Никита, мало того что у него нет теперь ни настоящей работы, ни настоящей зарплаты, так он и дома вроде как лишний! Ноги мне его помешали! — слезы из моих глаз закапали в ванную. Проклятые кухни! Один сядет, другому пройти не возможно.

Но тут дверь приоткрылась, пропуская Машку:

— Ты думала я сплю? А я и не сплю вовсе. Только лежу тихо. Ты будешь меня ругать? — спросила она с надеждой.

Присев на край ванны, я обняла и прижала ее к себе.

— А мама не стала бы мне потакать, — сказала она уважительно. — А ты почему плачешь? Боишься мамы?

Я улыбнулась.

— Она всех ругает, — сказала Машка с восхищением.

Что-то зашипело. Я побежала в кухню. Вода пошла через верх выварки, залила пол и печку. Я снова зажгла огонь и принялась вытирать пол тряпкой.

Надо бы отодвинуть выварку и сварить Машке на полдник кашу. Или пойти искать мужа? А Машку куда? Или стирать? Алена правильно говорит, я никудышная хозяйка, вечно у меня одно дело наползает на другое.

Алена с Игорем вернулись, когда уже стемнело и я вволю наплакалась.

— Мама, ну почему ты не смотришь за ребенком? Глянь, что она натворила.

Я с трудом разогнулась после стирки и поплелась в комнату. Манипулируя стульями, внучка добралась до аптечки и разложила по ковру лекарства. Алена попыталась узнать, не глотнула ли она чего, но Машка каждый раз отвечала по-разному.

— Да, почему ты, бабушка, за мной не смотришь? —  возмутилась и она.
— Тебе никакого дела нельзя поручить, — вторила Алена, собирая по полу таблетки.
— Папа еще в час дня ушел и не вернулся, — сказала я.
— Никуда он не денется! Где он еще найдет такую — накормленный, обстиранный....
— У меня отец всё сам делает, даже обеды готовит, — сказал Игорь.
— Жаль, что он тебя этому не научил! — я оделась и пошла искать мужа.


Потом пришел вечер, когда женщина, за которой я ухаживала, умерла. От рака, в двадцать восемь лет.

Месяц назад родственница увезла ее дочку.

Я ходила за больной по вечерам, ее племянница — ночью. Днем женщина оставалась одна. Она уже не вставала. В матрасе проделали дыру, подставляли ведерко. Запах стоял невыносимый!

Днём медсестра делала больной укол обезболивающего. Но его не хватало до моего прихода, еще на лестнице я слыхала крики. Я повторяла укол и лицо, сжатое судорогой боли, распрямлялось, на нем даже появлялось подобие улыбки, почти выражение счастья.

— Привезите Дашутку хоть на один день, проститься, — говорила больная. Последнее время она просила меня об этом шепотом, женщина потеряла голос и уже не кричала, а только сипела.

Я писала родственникам несчастной, просила привезти ее дочку. Но мне ответили, что больной все равно умирать, а девочке жить, и они не хотят, чтоб мать в её памяти осталась страшной кричащей развалиной. Может, они и были правы, не знаю, но я не могла сказать такое своей подопечной, и она каждый день ждала. Я не могла отнять надежду.

А потом был последний вечер.

Если бы все случилось без меня!

Но мне пришлось самой справляться с агонией больной, с холодным присутствием смерти. И хорошо, что это произошло не днем, когда женщина оставалась одна. Я спасла ее от боли и одиночества.

Когда неровное, прерывистое дыхание смолкло, в комнате повисла такая тишина! Рука, которую я сжимала в своей, начала холодеть. А за спиной я чувствовала присутствие смерти, ее глумливую, ликующую морду! Мое нервное напряжение вылилось слезами.

Редко я прихожу домой в дурном настроении, у меня нет такой возможности, поскольку я опора семьи, Но в этот день я сама нуждалась в поддержке.

Когда я вернулась, Машка спала, Алены с Игорем не было дома, Никита курил на кухне. Я даже не спросила, ужинал, ли он, сама есть — тем более не могла. Что-то жгло меня изнутри, усидеть на месте было невозможно, пришлось взяться за тряпку и, несмотря на усталость (я ее даже не чувствована), заняться уборкой кухни.

— Когда ты так стараешься, вдруг прервал молчание муж, я тебе завидую. Если бы я мог стать счастливым: от натертого до зеркального блеска кафеля!

Будь муж иначе настроен, он бы понял мое состояние, он бы приласкал и ободрил меня. Случается и такое. Но сейчас я сама должна была его поддержать, а у меня не было сил.

— Я вижу, как тебе тяжело нас кормить, обслуживать, — продолжал Никита с непривычной для него словоохотливостью, — но мне от твоих забот никак. Я бы мог жить в сарае, питаться картофельными очистками...
— Если б?..
— Если б занимался тем, о чем когда-то мечтал, если б моя работа была осмысленной! Ты знаешь, я увлекался астрономией, но она осталась невостребованной. Потом старался быть хорошим инженером, но инженеры тоже теперь не нужны! Я никчемный, ненужный интеллигент! Если б я знал безболезненный способ умереть...

— Но ты нужен нам! Мы любим тебя!
— Женщина счастливей мужчины, она может жить любовью! Я знаю, что ты меня любишь, вот такого никчемного, не способного заработать даже на себя самого. Поверь, я благодарен тебе за этот подвиг! Но мне это безразлично, ты не в состоянии мне помочь!

Я мыла у печки кафельные плитки да так и застыла с тряпкой в руке. Моя жизнь рушилась. И не только сегодня. Все мои усилия уходили, как вода в песок. Нет, не страшно надрываться на работе для своих близких и не обязательно, чтоб они любили, или благодарили тебя за это! Страшно, когда надрываешься, чтобы сделать их счастливыми, а они все равно несчастны! И больше ты уже ничего не можешь...

— Мам, только не говори «нет», хорошо? — Алена ворвалась в кухню и сбросила пальто прямо на табурет.
— А где Игорь?
— Он предвидел трудный разговор и остался у матери.

Я села.

— Мам, мне нужны деньги.
— Сколько?
— Как минимум миллионов десять. Можно в купонах. Для обмена на рубли. Мне нужно в Питер. Приезжает... Ну, ты его не знаешь — известный пианист из США. Вся Игорева группа...
— А ты здесь при чем?
— При муже. Как пришитая. Потому что она тоже едет. Она пианистка. Свекруха говорит...
— Так и будешь теперь его стеречь?
— Это мое личное дело. Даешь деньга?
— У меня таких денег нет.
— Ну, пошло-поехало! — Алена села. — Пойми, свекруха даже дорогу оплачивает, но на жизнь...
— У меня таких денег нет.
— Заладила! А что у тебя вообще есть? Вот скажи, зачем: ты родила ребенка?
— Ты уже не ребенок.
— Забудь, что было раньше! Теперь родители помогают детям до самой своей смерти. Это все знают. Вот скажи, для чего ты живешь, если даже на концерт... Ты не мать. Может быть ты бабушка? Да плевать тебе на Машку, я ребенка у свекрухи оставляю! Ну кому от тебя радость? Гложет быть мужу? Так пока ты тусуешься по больницам, наскребая жалкие гроши, он зеленеет от скуки! И от «Примы». Ты ему даже сигареты с фильтром не можешь купить! Ой-йо-йой! Ты думаешь, ты ему нужна в этом затрапезе? Да тебе даже расчесаться некогда!

И вдруг мне сделалось хорошо. Алена еще что-то говорила, но голос ее отдалился, так что я уже не могла разобрать слов. И сама она уменьшилась, будто кухня стала длинной-предлинной. Какой-то странный внутренний смех зазвучал во мне и я почувствовала радость, ничем не объяснимую.

Я встала, вышла в коридор и почему-то отыскала в шифоньере свое лучшее, клетчатое Платье. Надела новые колготки, туфли на каблучке и светлое демисезонное пальто.

— Мама! — услыхала я будто издалека голос Алены. Что-то мне было нужно взять... не забыть бы. Алена тронула меня за локоть:
— Ну хорошо, хорошо, мама, я идиотка. Куда ты пойдешь на ночь глядя? Я наговорила глупостей. Ты, конечно, понимаешь, что ничего такого я не думаю. Раздевайся.

Она попыталась снять с меня пальто, но я воспротивилась. — «Ах да, паспорт!»

— Мамочка, мы все тебя любим и...

Но тут заплакала в своей комнате Маша.

— Прости, я сейчас, только ты не уходи!

На улице светила луна. Лужи у краев покрылись ледяной коркой. Я шла, едва касаясь земли, в распахнутом пальто, будто распрямив крылья.


Уже месяц я в чужом городе. Подолгу сижу на скамейке, глядя, как мимо меня бегут и бегут люди. Наслаждаюсь одиночеством и покоем — привилегией бродяг. Никуда не нужно спешить. Шумы и голоса отдаляются, людей я вижу будто через глазок двери, и только солнце да весенний ветер, ласкающий мою щеку, становятся реальностью. У меня нет ни прошлого, ни будущего, я живу мгновением, как кошка или цветок. У меня нет обязанностей, только голодный желудок напоминает о необходимости действовать.

Вчера я первые почувствована желание работать — нет, не составлять отчеты: и протоколы, не сидеть у постели больных, а заниматься тем:, что мне хотелось делать всю жизнь.

Под паспорт я взяла в читальном зале книги, открыла тетрадь, приготовила авторучку...

За окнами ветер гонял ажурные ветви акаций. Вскоре окна читального зала откроют, и: белые кисти цветов одарят нас ароматом.

Я работала с наслаждением, а вокруг скребли ручками другие счастливцы, и всем нам было так хорошо, будто мы летели в космическом корабле в неизведанное. Только немного жалели тех, кто опоздал на космодром.

В половине седьмого я сдала книги и спустилась в бар. Здесь пахло кофе и мурлыкала музыка. За мутной зеленью стекол между оконных рам росли глаза в вазонах — комнатные анютины глазки. И еще что-то похожее на водоросли. И плыли за стеклами на улице, как в аквариуме, озабоченные люди.

Поужинав, я отставила чашку (не мне ее мыть) и перешла через дорогу в городской сад. Душевный подъем от проведенного в читальне дня меня не покидал. Это было счастье. Но и оно казалось каким-то отстраненным, будто я наблюдаю за счастливым человеком со стороны.

Поздним вечером я поднялась на свою нулевую (под чердаком) лестничную площадку. Раскладушка от сердобольных жильцов третьего этажа, от них же постель. Дома, в своей бывшей жизни, мне бы в голову не пришло спать, не отделенной от улицы запертой дверью. Но здесь, в мире призраков, не было ни злого умысла, ни страха, потому я засыпала мгновенно без сновидений.

Позавчерашние деньги кончились, нужно добывать новые. Я поднялась в лифте на верхний этаж девятиэтажки и нажала кнопку звонка.

— Простите за беспокойство, помогите, чем можете!

Эту фразу я повторяла столько раз, что если случится, не приведи господь, лечь на операционный стол, в беспамятстве наркоза я стану бормотать врачам: «Простите за беспокойство, помогите, чем можете!»

— Кто бы мне помог! — дверь закрылась с голодным щелчком.

На другой двери синий, как южная ночь, дерматин. Шляпки гвоздей  разбегаются звездочками. Обычное обращение испугало девушку, она меня не поняла.

— Что?
— Я прошу милостыню.
— Ах, да, да, сейчас!

Мой вид шокирует хозяев квартир, он не соответствует их представлениям о нищих. Люди пугаются или проклинают нахалку. Но чаще видят во мне интеллигентную женщину, попавшую в беду. Так оно, наверное, и есть. К первой девушке присоединилась вторая, и вдвоем они стали носить мне продукты: картошку, мед, сало…|

— Достаточно, — останавливала я их, — мне бы не хотелось, чтобы вы себя обездолили.
— Нe берите в голову! Нам из деревни подбросят. Матери только рады будут, что мы все сожрали.

Продукты я ем только те, которые не надо готовить. Мне кажется, я уже никогда не стану к печке!

Двери квартир напоминают своих хозяев. Вот металлическая пуленепробиваемая квартира-сейф. Сюда не стоит звонить, крутой мужик .даже к глазку не подойдет. Знакомые знают код — два длинных, один короткий. Что-нибудь в этом роде. Чужие здесь не ходят.

Следующая дверь отзывается хриплым басом. У хозяина тот же голос.

— Чем заниматься фигней, пошла б работать. Во обнаглели!

Я в своем отдалении от мира, как в скафандре, оскорбления меня не достигают.

За дверью, узорчато выложенной планочками, звонок долго выводит «широка страна моя родная».

«Да, податься некуда», — думаю я отрешенно.

Хозяин квартиры ругает «Меченного» и «Отмороженного» (раньше его называли «Горбатым») за то, что продал Советский Союз Америке.

— Брежнев был мужик правильный, знал, что рабочему человеку надо. Вот я квартиру получил, мебель купил, уже на машину откладывал...
— Вы, случайно, не медик?
— Литейщик я. А что?
— У меня другие воспоминания.
— А теперь безработный и подать нищему нечего, — он подал мне руку, и пожимая его трудовые мозоли, я заверила, что, если так пойдет, ни у кого не будет работы.

За следующей дверью мне чуть ли не на шею бросилась женщина:

— Я думала, вы уже не придете и мне всю ночь страдать, — она протянула мне коробочку обезболивающего и одноразовые шприцы.

В отличие от своих коллег-санфельдшеров, я научилась делать уколы еще в училище. Потом прошла хорошую практику у постели мужа и работая сиделкой. Потому, ничего не объясняя, сделала женщине инъекцию. Она стала совать мне деньги, но я отказалась.

— К-р-р! — как-то растерянно крякнул звонок у соседней двери.
— Кто там? — глухо спросила дверь.
— Незнакомый вам человек.
— А я незнакомых не впускаю.

Самые бедные, как и самые богатые, боятся открывать. Люди среднего достатка вручают сто, а то и двести тысяч купонов, извиняясь, что мало. Бедняк вручает свою тысячу торжественно, гордый тем. что помог ближнему. Но многие не имеют даже на хлеб. Я стою и тупо выслушиваю их жалобы. Отдаю полбуханки и мед старушке с голодными глазами, многодетной матери высыпаю в уголок картошку и две банки консервов,

Наконец, нужная сумма собрана, и я снова сижу на скамейке, лицом к закату. Сумку распирают продукты. Я их вручу семейству, пожертвовавшему мне постель. Солнце медленно садится за реку, за маленькие домишки и сады.

На третьем этаже ближайшего дома кто-то открыл окно, до меня доносится сладкая, протяжная песня с «олеандрами» в рефрене. Что такое «олеандры»? Цветы? Я их никогда не видела. А трюфели? Грибы, как мне помнится из французских романов. Или конфеты? Небольшие, горкой. Пробовал я их, или нет? Я не могла вспомнить. А еще существуют анчоусы. Их, кажется, едят.

Я — как тот мальчик из анекдота, у которого было такое странное понятие об ананасах.

Вновь поставили знойные «олеандры». Я старалась представить экзотические цветы и придумать не достигающие моего уха слова.

А назавтра — библиотека. Кажется, за всю свою жизнь я не читала так много.

Когда-то я мечтала изучать жизнь украинской интеллигенции конца прошлого и начала нынешнего века. Мечта родилась из трех томов писем Леси Украинки. Я даже хотела написать книгу. Сейчас я читала письма Ольги Кобылянской.

Я прожила долгую жизнь, не веря, что моя мечта когда-нибудь сбудется. Сколько раз я завидовала счастливцам в читальном зале!

Прекрасный день за книгами кончился, и снова — скамейка, лицом к закату.

В этом городе меня никто не знает, я заворачиваюсь в свое одиночество, как в кокон, становлюсь невидимкой. Даже начинаю представлять будущее бесконечной чередой отрешенных дней. И в конце пути — раскрытое окно где-нибудь на шестнадцатом этаже, мокрый асфальт внизу… Никто меня не опознает, и я уйду в землю, из которой вышла, среди таких же неопознанных людей. Мы создадим грунт для будущей цивилизации.

Потом я снова хаткам собирать на жизнь. Я звонила, и на пороге появлялась улыбка.

— Простите  за беспокойство, помогите, чем можете.

Улыбка гасла.

Мне хотелось не просить, а давать, помогать людям. Почему я не стала врачом, им всегда рады? Потому что ленивая и безвольная.

Улыбка Михаила Михайловича не погасла. Это так поразило меня, что я забыла сказать «спасибо» за его щедрый, в пятьсот тысяч, дар. Но он не обиделся, а пригласил меня войти. Я не боюсь ни собак, ни людей, потому смело шагнула через порог. Вот тут мы и познакомились.

Он был невысокий, но крепкого сложения.

— Рад ,что у меня  есть с кем разделить обед, — Михаил Михайлович не спрашивая налил мне и себе рассольник. Потом был плов, и я поинтересовалась:
— Кто учил вас кулинарить?
— Необходимость.
— Вы полковник в отставке?
— Как вы догадались?

Кухня была чистенькой, с нарядной шторой. Михаил Михайлович убрал посуду и разлил по чашкам кофе, Я взяла домашнее печенье.

— И вы не ленитесь готовить для себя одного?
— Иногда заходят друзья, иногда дети, вот сегодня вы.

Наверное, ему хотелось узнать, как дошла я до жизни такой, но он тактично молчал. Я тоже.

В кухне воцарилась неловкая тишина.

— Вы хотели узнать, как я догадалась, что вы полковник в отставке? Дело в том… вы не поверите… Я вас придумала. Даже имя Михаил Михайлович, и внешность. А теперь сразу узнала.

Он удивленно поднял брови.

— У нас на работе все женщины… Ну, словом, все устроены, кроме меня. Вот я и придумала. Будто ко мне сватался полковник в отставке, расписала какой, даже глаза серые, а я, будто, отказала, потому что любила своего будущего мужа. Я его и вправду любила, только он был единственным претендентом.
Никто, конечно, не поверил, кроме меня самой. Мой герой был из тех… за которым, как за каменной стеной.

А в жизни я нравилась беззащитным мужчинам.

— Но вы сами… такая незащищенная.

— Я о себе тоже так думаю, но муж верит, что я сильная, а дочь требует от меня подвигов Геракла.

После ужина мы листали семейный альбом хозяина с множеством фотографий его умершей жены. Потом обнаружили, что уже поздно. Михаил Михайлович посмотрел на меня вопрошающе:

—Сейчас о вас дома есть кому беспокоиться?
— Увы.
— Могу вам предложить одну из комнат. Тут даже замок в двери, если вы боитесь.
— За свою честь, что ли? Вот уж нестоящий предмет. С будущими мужьями я жила задолго до замужества. Однажды мать меня даже побила за это.
— И много у вас было… мужей? — он смущенно моргал.
— Два.
— Сейчас, надо полагать, вы свободны?

Я задумалась:

— Пожалуй.

И поспешно добавила:

— Но не люблю спать вне дома.

Дома — это на лестнице чужого жилища. Я чуть не рассмеялась.

Выйдя на улицу, мой спутник направился к гаражам, но я его остановила. Ночь была светлая, лунная, со множеством звезд.

— Мне, кажется, снова двадцать, — сказал Михаил Михайлович. Верно, с тех пор я и не глядел в небо.


В чужом городе я завела толстую тетрадь и принялась писать не то дневник, не то мемуары. От безделья, должно быть. Одиночество меня не угнетало,

Сейчас прочла записи и поняла, что пишу, чтобы оправдаться. Гнусная привычка. Я виню в ней мать. Мать никогда не была моим защитником, даже судьей — она была обвинителем. Потом прокурором стала дочь. Даже внучка пытается меня обвинять. Должно быть, это во мне, потому что на работе меня тоже постоянно в чём-то обвиняли. А я оправдываюсь, оправдываюсь, аж самой противно.

Теперь я ушла от всех обвинений разом и все равно продолжаю оправдываться. Михаил Михайлович видит меня хрупкой, нуждающейся в защите. Первый раз я нашла защитника.

Сегодня снова к нему зашла, и вновь, как и в прошлый раз, между нами, возникла пустота. Михаил Михайлович поспешил заполнить ее обедом, я очередной новеллой из своей жизни.

— Вы были бы мечтой моей матери, — начала я. — Мама мечтала выдать меня за офицера. Отправила на каникулы к тетке в военный городок.

Я покончила со вторым и дотянулась к чашке кофе.

— Обмундировали меня по форме. В новых туфлях на шпильке я послушно: двинулась в парк. И наткнулась на конкуренток, Танцплощадка мне показалась: ярмаркой невест. Ничего, меня заметили. Я тогда любила танцевать, весь вечер порхала, как бабочка. Сквозь тусклый свет фонарей проглядывали звезды, ветер нёс аромат душистого табака, запах стоял одуряющий. Помните, у Леси Украинки: «Когда цветет никотиана, все, все тогда полно обмана»? Обман настиг меня, когда, стали расходиться, никто даже на последний танец не пригласил Я вертела головой, пока площадка не опустела. Осталась только я, да бывший офицер без ноги. Он все мероприятие стоял в сторонке, опершись на костыль. Ребята, его знали, каждый перекинулся с ним парой слов. А мне даже «до свиданья» никто не сказал. Я почувствовала себя такой одинокой, что разревелась.

— Хватит хлюпать носом, пошли, провожу, — подошел ко мне бывший офицер.

Я захотела идти, но смогла — новая туфля растерла пятку.

— Снимай кандалы, — сказал мой попутчик. I

Но и босиком было не легче — камни вонзались в непривыкшие ступни. Я повизгивала, хватаясь за локоть инвалида.

Городок спал, танцплощадка пробежала впереди нас и канула в пустоту. Только мой спутник стучал костылем, да собаки сообщали друг другу о нашем: передвижении.

И тут мне будто ножом резануло ногу, Я кое-как доковыляла до фонаря, мой спутник выдернул из окровавленной пятки стекло. Увидев, кровь, я снова заревела.

— Невеселые у вас воспоминания, — Михаил Михайлович .
— Что вы, хеппи энд! Бывший офицер сказал:
— Кончай разводить мокрень! Или ты подымаешься и со мной и идешь, или я пойду один. Нести не берусь.

Я испугалась, натянула туфли и запрыгала на одной ноге. Больше я на танцы не ходила.

— И как вы провели каникулы?

— Прекрасно! Болталась в реке. Там было два пляжа. Я ходила на детский. Вода по колени, теплая, как в ванной. Плавать я все равно не умею.

Кофе мы пили: в большой комнате на диване, придвинув журнальный столик.

— Вы так и не вышли за офицера?
— Куда? Офицеру нужна престижная жена! А я по внешности на нулях, хозяйка никудышная...

— У вас заниженная самооценка. По крайней мере внешность...
— Да я и в двадцать была не лучше,
— Вы еще молодая женщина.
— Бабушка. У меня есть внучка.

Потом мы еще гуляли по улицам, и когда пришли к моему теперешнему обиталищу, фасад был темный.

— Я стану смотреть на дом, ваше окошко засветится, и я буду знать, где вы живете. Ваши окна выходят на улицу?

— О да!— взглянула я на огромное в три этажа окно на лестничной площадке, которое светилось всю ночь.


Пришел май и принес день моего рождения. Я захотела сделать себе подарок, но не придумала ничего лучшего, чем плитка шоколада. Потом нашла на асфальте тюльпан. Должно быть Бог, вопреки моим грехам, послал мне его. Он побеспокоился и о пустой бутылке у мусорки. Цветок украсил лестничную площадку, превратив ее в комнату.

От большого окна мне досталась его верхняя полукруглая часть ,зато она начиналась у самых ног.

Сидя на своей раскладушке, я видела багровый край солнца, на нем — черный силуэт тюльпана. Это были лучшие именины за последние годы моей жизни, потому что они были. Обычно, в будничной суете, дни рождения забываются.

Глядя на одинокий цветок, я вспомнила почему-то маму, тоненькую как стебелек, созданную для любви, но посвятившую свою жизнь мне. А я не оправдала ее ожиданий.

На мой день рождения она ставила в вазу букет и пекла пирог. И еще дарила что-нибудь хорошее. она ухитрялась откладывать деньги. Я не умею делать своим близким праздники.

Захотелось видеть маму, хотя бы фотографию, но фотографии остались дома. И вдруг я затосковала, впервые в чужом городе. Чувство было такое, будто мне делали операцию под наркозом, да наркоз отошел. Я вздохнула и пошла к Михаилу Михайловичу.

Он мне обрадовался,

— Как было бы хорошо видеть вас почаще!
— Я бы вам надела.
— Вы не можете надоесть, вы… как цветок в доме.
— Купите лучше герань.

И я увидела герань у нас дома на кухонном окне. Никита сидит у окна и курит. Длинные ноги переброшены одна на другую, занимают всю кухню. Неожиданно я почувствовала такую тоску по мужу, что едва не расплакалась. Простилась кое-как.

Наутро, сидя на скамейке, я увидала, как девочки бежали в школу с букетами. Мне представилась Алена, не такой, какой она стала, а тоненькой девочкой с добрыми карими глазами. Когда, на каком этапе она сломалась? Потом я мысленно представила внучку, и сердце мое пронзила боль. У них же там есть нечего! Игорь, конечно, ушел к матери. Алена... она не переживет этого! В ней так мало желания жить!

Я уже не могла сидеть, а подхватилась и побежала.

Опомнилась на вокзале.

С людьми, ссудившими мне постель, я поступила не лучше, чем со своей семьей — ушла не простившись.


Когда я открывала дверь, руки тряслись так, что ключ не попадал в замочную скважину. Всю ночь в дороге мне мерещилась могилка дочери, умирающие от голода Никита и Машка…

Наконец, дверь распахнулась, обнажив в кухне неожиданно мирную картину — Никита с внучкой сидели за столом, Алена разливала по тарелкам суп.

— О, явилась! — сказала она.— Я же тебе говорила, папа, что она без нас не проживет. Мой руки, садись есть.

Кухня сияла чистотой, в розовом кафеле отражалось солнце. От тарелок подымался пар.

— Чем вы питаетесь?
— Супами.
— А Никита? — сколько помню, муж не ел ничего, кроме мяса и рыбы.
— А что, твой Никита особенный?

Внучка выбежала из-за стола и повисла v меня на шее.

— А от нас папа ушел. К бабушке. А мама говорит: «Так ещё лучше! Меньше тарелок мыть».

Я встревожено взглянула на Алену, но не заметила в ее лице признаков страдания. Муж молча ел суп. На минуту мне показалось, что я никуда не уезжала. Если б не удивительная чистота кухни!

— Ты постирала шторы, — сказала я.
— Нужно стиральную машину починить.

Тут муж встал и молча притянул меня к себе.

Потом они с Аленой ушли на работу, Машка в садик, а я — в больницу, в поисках новых подопечных.

Город встретил меня свежей листвой тополей и солнечными зайчиками. Но больных в нем не убавилось, так что безработица мне не грозила.

Когда я вернулась, Алена мыла тарелки.

— Ты что, не могла посуду помыть? — набросилась она на меня. — А почему на полу мусор? Тебя же нельзя в порядочный дом впускать, ты просто вредитель!
— Торопилась я. Хотела пораньше пройтись по больницам. Пока еще свидания с родителями.
— Боялась остаться без работы? Ты только свистни, тут их набежит... носить говно за больными за те гроши, что они платят!
— Мне кажется, я никуда не уезжала, — я сняла туфли и швырнула их в коридор.
— И вообще, как ты могла? Мало мне Машки с Игорем, ты мне еще страуса подкинула.
— Почему ты называешь отца страусом? — возмутилась я.
— Ленивый потому что. Сидит — одни нога, да голая, как у страуса, шея. Пройти невозможно!
— По-твоему, шея должна зарасти шерстью?
— Не шерстью, а перьями.
— Чтоб у отца выросли перья?
— О господи! Не у отца, а у страуса.
— Ты бы за своим страусом смотрела!
— А он не страус, он кот. Ухлестывает за кошечками. Я решила поставить на нем крест.

«Давно бы так, — подумала я, — слава богу, не утопилась».

— Думал, я без него кинусь, — Алена сделала жест в сторону окна. — Много для него чести! — тут голос ее дрогнул и она убежала из кухни.

«Бедная девочка!»

Но через минуту дверь распахнулась, в ней появилась Алена, держа в каждой руке по моей туфле.

— Ты что, не могла поставить на место? Я о твои башмаки споткнулась, чуть не убилась!
— Извини... Но...
— А плащ кто за тобой должен вешать?
В это время вернулся Никита.
— Девочки, вы снова...
— Пойдем, погуляем, — я сняла с подзеркальника плащ и натянула на плечи.