За поворотом головы

Маленький мальчик попросил крестную почитать ему на ночь. Он достал с полки огромную пыльную книгу, и стал ее пролистывать в поисках картинок. Пролистнув страницу с загадочными символами, он услышал журчание речного ручейка. Он стал вычитывать определенные буквы, которые ему больше приглянулись, и отмечать их липкими пальцами от мармеладных конфет. За оконным стеклом била ветка шаткой кистью, и скреблась будто незваная старуха у ворот. Веки мальчика потянулись вниз, и книга упала, громыхнув о землю. Лунная колыбель раскачалась, и мы оказались меж сосен в лесу. Пахло еловыми шишками, гудели цикады, обдувало прохладой. Мир сжался вокруг одного человека. Впереди виднелся огонь, там ведьмы устроили шабаш, они плясали и хохотали, указывая длинными ногтями на пламя. И ты точно знаешь, что это сон, но чувствуешь как он пробирается, и открывает свои глаза. По хребту пробегает дрожь, ладони становятся влажными, и ты можешь уже не вернуться обратно, но никто этого не узнает. Нижней губой ты всасываешь струйку холодного воздуха, и испуг овладевает сердцем. Ты слышишь скрипучие шаги, мерещатся в темноте кричащие лица, и ноги прозябают словно ты проваливаешься в зыбучие пески. Надо думать о хорошем, о маме, и музыка плавная пусть перемежается с дребезжащим фонтаном. Спокойно, я на лиственном берегу, у подножия – фиалки, но чувство преследования не покидает меня. Надо спрятаться, в пещере, за сливом водопада, и подождать своего хищника. Его все нет. А в пещере? Посмотри, она маленькая, тут вряд ли кто-то живет. А если живет? Я обослоняюсь о влажную стену, и, мелкими шагами, пробираюсь вперед. Какие-то настороженные звуки, хочется завопить, но я сдерживаю себя, и с выпученными глазами, осматриваю проем, в ожидании резкого выпада, и перемены от осознания. В 3 часа ночи, убедишь себя и в существовании лепреконов. Но настоятельно твердишь себе обратное, вверившись холодному рассудку. Кончики пальцев немеют, и ты прислушиваешься к мелким шорохам, и они уже усиливаются, столь многозначительны, что ты готов придаться тайнам мироздания. И вдруг вся карта рассыпается, как на шахматной доске, но только без фигур, выделяются буквы, те самые, что ты отмечал липкими пальцами на пожелтевших страницах старинной книги. И ты вновь в своей комнате, но что-то здесь происходит, что-то здесь явно не так. И чья-то сухая костлявая рука ложится на твое плечо, обернись. Это как жаться под одеялом, лучше не думать на ночь, и не пить компот перед сном. Рука сдавливает плечо, и вдавливает костяшками в сустав, и ты смотришь туда, а боль ушла, и легкое ветровое облачко зависло на том месте. И лучше тебе не знать, что взбередило твои фантазии. Но на футболке пятна крови, подносишь палец к носу, опять струйка. У краешков ресниц стало мокро, и тень у дерева на улице расширилась. Нельзя будить маму, ей завтра рано вставать. Надо просто зажмуриться, и не думать. Взять себя в руки, и спать. Я очень устал за целый день, а мне в глаза лезут эти ужасные резаные лица ведьм. Я боюсь, мне холодно, наверное я заболел. Где крестная? Пусть она со мной поспит. Она не придет, ты должен это понять. Почему человек должен быть один? Вот мой друг Толик, он пришел ко мне, как хорошо. Толик, а почему у тебя 3 рога? Потому что ты кваказябра. Но у других кваказябр 4 рога, они тебя не дразнят? Дразнят? Но это не важно, ты особенный, я люблю тебя. Посиди со мной, а то мне страшно, пока я не засну. А мама утром мне вкуснятину принесет, я поделюсь с тобой, на столе оставлю конфету. Толик, под кроватью что-то шуршит, посмотри что там. Что там? Не молчи, там кто, старуха? Толик, Толик, не уходи, Толик. Толик, Зюзя, Мэри?! Пожалуйста. Я прячу нос под одеяло, а пальцы гладят по ворсинкам. Ноги должны быть под одеялом, иначе их свиснет старуха. Зюзя? Как хорошо, что ты здесь, Толик убежал. Посмотри у меня там под кроватью кто? Вошла крестная, и подоткнула одеяло, я притворился, что сплю. А то расскажет маме, будет скандал. А Зюзя ранимый, он больше этого не выдержит. Откуда в соседней комнате звуки моря? Окна везде закрыты, я проверял. Может мама решила проветрить. В любом случае это с улицы, или соседи. Дождь забарабанил за окном, и ветки, дерева у дороги, наклонились. Наверное там холодно, бедные собачки, я утром одну кормил. Ей нужно связать шарфик, маме завтра скажу. Нет, ее нужно взять к нам домой. Мама будет ругаться, собаки не убирают за собой какашки. Глупые собаки, я научился ходить в туалет, вот и срите теперь на улице. Нет, жалко, все-таки жалко. Я буду убирать, надо маме сказать. Надо спать, спать, спокойной ночи, Зюзя, сладких снов. Можешь лечь со мной. Вот я подвинулся. Ложись быстрее, пока старуха спит. А? Мама встала. Тихо, мы ее разбудили. Только не в садик, спи, иди спи, пожалуйста, спи. Из зала раздался голос: «Ты завел будильник?». А зачем его заводить, спи лучше, мам, ложись. Стемнело, фонари отключили, никакой больше не бил в окно. Стало тихо, спокойно, даже слишком. Запахло вишневой кислинкой, и мальчик унесся в тоннель сновидений.

И закрутилась вереница беглой золотистой листвы. Листья легли наземь, и растелились дорожкой к маленькому дому, от которого исходила доброжелательность. Я еле приоткрыл тугую дверь, и вошел в царство завывающего сукна. Там были повсюду зеркала, зеркала, но в них отражалась лишь моя спина. И как я не вертелся, лица разглядеть не мог. Я закричал, и стекла посыпались мелкими осколками. Передо мной выросла огромная, наслоенная, ледяная стена. Я не пытался ее разрушить, мне было хорошо прижиматься к ней. Я вплотную прижался к ней, и стена поглотила меня водоворотом. Ледяные струи проникали сквозь меня, ласкали и охватывали. Они проникли в меня, сквозили через ослепительно белоснежное тело, вибрировали по ладоням, я почувствовал их биоритм. Я вкушал ледяной поток, не размыкая губ. Появились 3 блестящих арки в ряд. Они манили меня, и за каждой открывался новый мир, столь удивительный и прекрасный, что слезы произвольно потекли. В первой арке, я увидел Зюзю, он протягивал ко мне руку. А я стоял, молча, пытаясь его не замечать. Я просто хотел насладиться вибрацией волнового бриза, стекающего потока. В области головы, образовались водяные круги. Они ходили снизу вверх, и обратно. Я почувствовал облегчение, а в груди сжалось благоговение и трепет. Я составил пальцы рук на переносице, и от лба к затылку прошелся вихрь, очистивший мое сознание. Мои ладони потянулись кверху, параллельно пятам, пытаясь ухватить что-то обволакивающее, лоснящееся, но столь недосягаемое. Мне стало так легко, спокойно, приятно. Что страх, от того, что меня покинет это ощущение, сжало мое тело, и я очутился вновь в пустой темной комнате с зеркалами. Я долго лежал на грязном, пахучем от гнили полу, зарывшись в угнетение, и тонкой струйкой по каплям стекало на меня, омочив шею. Стеклянным взглядом озирая отражение своей спины, я ухмыльнулся. И маленькие белые птички, закружились слетевшимися стайками в зеркалах. Потом их оперение резко сменилось: оранжевые пятнышки расположились на спинках, и пестрые перышки на крылышках приобрели перламутровый, пурпурный и изумрудный окрас. Их маленькие головки двигались в такт трелью, гудевшей симфонии. А потом их изображения исчезли, и музыка прекратилась. Зеркала расступились, и появилась широкая глубинная лестница, уходящая в темноту. Я взобрался по ней, и ничего больше не увидел. Утром мать обнаружила отмерзшее тело малыша. Этой ночью ему чутко спалось, как никогда прежде. И птички склонились над ним в лилейном свете, и обернулись красивыми ангелами с массивными теплыми руками. Мать охватило потрясение, руки буйно затряслись, на лице читался ужас от непередаваемой потери, пространство под ногами осыпалось. В горле встал твердый ком, перекрывавший воздух в гортани. Осознание неминуемости остановило течение времени. В одночасье мир обрушился сливным градом, примешавшийся к отрубному смраду. На протяжении 10 минут из горла ни доносилось звука, но тонкий разрывающий гул, так долго не прорывавшийся, разрывал слух растекавшегося сердца, сдавливаемого клапанами. Гулкая тишина просачивалась в стены, и сдавливала душным ядовитым смрадом. Даже ангелы, не выносившие столь мучительно раздирающего стона, резко нахлынувшего после угнетающего молчания, стояли у стен в омолительном рыдании. Мать услышала вздох. «Не пора» - защебетали ангелы – «Ты нужен еще здесь». Они упорхнули, а мать, увидев нежное, но багровое лицо малыша, залилась слезами счастья. Она обхватила его шею, сжимая в своих объятьях, и мальчик увидел огромные мягкие пушистые крылья за поворотом ее головы.
Я чувствовал с какой заботой меня обняла мама, как цепко она вцепилась в футболку и прижала к себе. Ее теплая, мягкая, влажная щека терлась о мою. Ее силуэт останется в памяти, хоть я и не понял, что толком произошло. Я пачкаю ее кровью, она меня обнимает. В ванной, я быстро прикрыл свою футболку с кровавыми пятнами грязным бельем, чтобы не было видно. В зеркале отразилось мое лицо с тонкой полоской у носа. Я облизнул верхнюю губу. Кровь имела металлический привкус, он мне не понравился. Но ее вид меня привлекал. Омывая нос водой, мне нравилось разглядывать как она окрашивалась, растекаясь по раковине. Я побежал к столу, замедлив шаг у коридора. С кухни витал запах блинчиков, Зюзя уже ударял ногами по моему стулу. Я пальцами отмахнул в сторону, чтобы он отошел. Но он не пожелал сходить с места. Тогда я опрокинул стул, мама на меня прикрикнула, но потрепала по волосам с милой улыбкой. Папа даже не обратил внимания, ему надо было опустошить тарелку к девяти. Сестренка схватила конфеты, и побежала к себе в комнату. Пусть бежит, там ужасный масляной червь уже занял ее кровать. Я видел его, проходя мимо. Если она его разбудит, то ее сожрут. А может она ему несет конфеты? Мама сказала, что мне надо вызвать скорую. Странно, куда опять девалась крестная? И почему она всегда приходит ночью, когда мне страшно, и исчезает под утро перед рассветом? Я долгое время пытался проследить за ее образом, но мне никогда не удавалось ее поймать. Она так не слышно уходит, не хлопая дверью, и быстро перемещается. Мама трясла папу, и кричала на него, пока я ел блины. Я думал лишь о том, что не хотел идти в садик, и как там скучно, и надо спать днем. Я не разбирал маминых слов, она говорила быстро и громко. Потом мама отвернулась к плите, папа резко оттолкнул стул, и вышел с угрюмым видом. По ковру мягко прошелся кот, и пока мама не видела, я скинул ему пару блинов. Кот понюхал и не стал есть. За окном раздалась сирена. Я вышел в тамбур, спускаясь по ступенькам неспешно. Снегом запорошило, и геометрические фигуры таяли узором, оставленных следов, от больших полированных ботинок. Меня пробрало от стойкого холодка. На лестничной клетке тень скручивала папиросу. Дымные кольца набирали высоту, растворяясь в бетонном перекрытии лестничных пролетов. Слепило солнечным светом в оконном проеме, по подкорке головы пробежали зудящие мурашки. Я увидел сквозь узкую диагональ, переливающуюся краешком на раме, как очертилась радужная арка. Я потер запястье, набухшие вены гудели. Я растер его до покраснения. Меня поразило с какой тщательностью снежинки выстраивали грациозный ряд на тонком наслоении стекла. Шнурки расползлись, я туго их зашнуровал. Натянул перчатки, расправив в кончиках. У входа я поскользнулся, и упал, почувствовав резкую режущую боль в ладонях, на пленке кожной сетки образовались вкрапленные порезы. Я разогнался, огибая встречные машины, их резкая езда настораживала. В виске раздалось легкое покалывание, в носу проявлялись симптомы прохлады. Сновали прохожие под песню ветра, а я торопился, и попал в их движущий поток. Указательным пальцем я стер влажность над губой у ложбинки. Здесь никто не знал как жить, и пытался затеряться. Призраки прошлого как части оригами склеиваются в целостный пазл, и я видел как из-за спесивых карикатур распадались детали из лего. Зюзя склонился над поникшими очертаниями одного такого молодого человека, и показал мне как разорвался его кровяной сосуд выплеском бурных красок, и в образовавшейся червоточине, затягивались швы густой дымкой. Зюзя вытаращился на меня, я мял пальцы. В отражении зрачков я не увидел ничего, будто страдание оставило перегородку, пока оживленные стихии разворачивались за поворотом головы. Я стал проматывать его переживания, любовь судьбоносной парочки, которая трагически распалась в мановение. Поникший поведал мне свою историю, не размыкая губ. Я ловлю себя на мысли о том, что повторяюсь в пролетах судеб. Я абстрагировался на одной отдельно взятой истории, и остальной мир для меня уже не существовал. Картина раскрылась: Я понял магнитизм сияющих глаз, отдающих счастьем, он сочетался в отношении его любимой. Принимая таким какой он есть, со всеми заморочками и недостатками, женщина в бежевом пальто видела лучшее, переименовывая эту смесь в достоинства. И чтобы удержать ее интерес, он влезал во всяческие авантюры, крича миру, что свободен в безграничной любви. Сверкающая рябь на воде рассекала реку искрами вдоль течения, ощущение, что мост между нами постепенно обваливался нарастало с давлением, которое усиливалось с каждым сливом. Зачем мы должны задыхаться в сумрачной пелене рабочего режима, ведь я так хочу хоть сегодня дожить до утра. Ты услышишь, как море выпускает на берег свои ласкающие мотивы, и в подушечках пальцев отзывается прилив волнового бриза, шептала мне любовь. Далее моему взору предстал эпизод их встречи: Он сидел в чахлой каморке, в замшелом прокуренном пальто, и начал жить лишь тем прекрасным утром, когда проснулся от бренных страданий. Краски забегали по серым стенам, оттого что видимость художника посетила с приходом манящей женщины. Она улыбнулась и была так мягка, ее откровенность могла поразить, открытость в манерах изящно пленила. Она склонила мокрую кисть к его колену, слегка касаясь чашечки, и он изо всех усилий не подавал виду, насколько притягателен был ее дружелюбный жест. Его имя не имеет значения, как и ее, а лишь слитое воедино мы отражает весь спектр, охватившего благоухания плавно бурлящего аккомпанемента. Она не взяла цветов у садовника в тот день, будто знала к кому заходить. Я разжимаю онемелые пальцы, и складываю свои бредовые мысли в сверток пространственного межевания полярно заряженных частиц. И заглядываю дальше в потайные створки воспоминаний этого человека, в недоумении, от чего он потух, если был столь счастлив с той прекрасной женщиной в бежевом пальто. В заключении шепот. Могла ли она разобрать три спаянных слова, излитые с обнаженной груди в гармонике притязательного наплыва дуновения: «Приходи ко мне.»? А дверь была отворена еще с начала недели, не стоило стучать в открытую. Долго стояла она в дверном проеме, обдумывая действия, так может и продуть последние устремления перейти порог, и уже захочется затеряться в обширной симметрии устало оцепенелой улицы. Собрав инструментарий фраз, она просчиталась, вверившись волнению. Просто оставила его, не попытавшись сыграть в четыре руки. Искрой полыхнула обида, и потухла у серой стены, которую так усердно подпирает сейчас этот молодой человек своим стеклянным взором. От этих видений мне стало дурно, и я побежал домой, где меня уже ждала моя крестная, которая со мной всегда делилась безумием.
Все, уходи, ты играешь не по моим правилам, кричал я, мне скорая не нужна. Лучше бы нам возобновить говорить зигзагами, доверься. Или до свидания, и мне совсем не больно. Я покажу тебе свой новый мир, хочешь? Они очутились на представлении, в рядах большого центрального зала. А по бокам так странно расположились боковые залы со зрителями, будто бы их взоры должны устремляться не на сцену, а на центральный зал. Слева от наших странников кто-то целовался, мальчик их стал растаскивать, его оттолкнули, он удивился, как будто им обоим это нравилось. Справа от героев был лестничный спуск. Там было много ступеней, на них находилось много зверей. Они в радостном настроении что-то тщательно обсуждали. Герои спустились, и прошли вперед к парню с микрофоном, наверное он был ведущим, потому что от него исходила уверенность, и он хохмил, воспринимая каждую свою реплику как остроумную шутку. Проход сузился то размера двух человек, и мы столкнулись с ведущим. Я остановился поближе его разглядеть. Спускалось много народу. И он спросил, прохожу ли я в столовую, тогда мне стоит поторопиться. Впереди располагалась столовая, у первого стола распростерлась длинная очередь, а у второго стоял один человек. Я подумал попробовать еду со второго стола, а потом вернуться к первому. Но когда я подошел ко второму, и втесался за парой ребят, которые только что отошли от первого, девушка, которая изначально там стояла одна, сказала мне «В очередь». Я взял котлету со второго стола и положил себе в тарелку вилкой, а девушка своей отобрала у меня ее, я положил еще пару котлет, и тогда народ на меня обернулся и все своими вилками стали растаскивать мои котлеты. И меня вернули к первому столу. Я увидел там толчонку с курицей и суп с шампиньонами, в конце стола были торты и тянучие конфеты, похожие по форме на карамель, что кладут под рождество американским детям в носки. Еду быстро растаскивали со стола эти прожоры, которые выстроили очередь как оказалось за чаем. А я мог его пропустить, но должен был соблюдать негласные правила канонов приличия. Толпа велась со стаканами, и была длинной, я схватил чей-то, в нем была только густая заварка, и попросил налить мне того, кто стоял на розливе. Парень в толкучке воскликнул «это мой стакан», и я ответил «посмотрим», и отпил заварку, она была горькой и противной, что я выплюнул содержимое, и оставил стакан тому парню. Он мог подлить себе кипятка, и у него бы вышел чай, потому что отпив половину, у заварки оставался по прежнему густой черный цвет. Еду к этому времени почти всю растащили, а я так и не добрался до второго стола, как там уже лежали отдельные куски и крошки в тарелках и в чашах жидкость на дне. Ну раз я оказался в конце стола, то стал есть торт, на меня вопили «в очередь», а я все ел. Крестная схватила все леденцы из корзинки, а я мармеладки, которые она не захватила, и мы стали выбираться из этой толкучки. Крестная подхватила меня на руки, и прижала к себе . Я обнимал ее, сжимая мармелад, и чтобы его не увидели, спрятал руку под правый ворот. Крестная меня понесла наверх, я думал какая она бесстрашная. Мы поднимались, и впереди в конце зала была дверь, за которой находилась комната, в которой не было столь шумно, но там тоже находились люди, и мы проходили дальше, открывая двери, и перед нами открывались новые комнаты. Она все это время несла меня на руках, и я видел по лицу, что ей не было тяжело, я держался за нее крепко, и оглядывал комнаты. Вокруг были книги с пестрым переплетом, мне очень понравился этот вид. И мы с крестной взобрались уже далеко, что шума совсем не было слышно. Кроме нас досюда никто не дошел. Возле книг витала теплая волшебная атмосфера, а они были повсюду: на столиках, и громоздились в огромных шкафах, упирающихся к потолку. Комната была сплошь из дерева, и маленькие круглые столики, словно вколоченные к полу. А впереди стоял мягкий маленький светло-коричневый диванчик. Странно, но он стоял на маленьком красном коврике. Но зачем там ковер, если его почти полностью скрывает диван? Но мне это нравилось. Крестная опустила меня на пол. Я все оглядывался и сказал «Правда красиво?», она ответила, что очень. Она смотрела на меня с озорливой нежностью, и я погладил ее щеку. Чувство дежавю посетило меня, и я понял что в первый раз что-то упустил. Тогда я не отнял руки от ее лица, а прижался к ней еще сильнее, и она меня обняла. И так славно стало, что я не хотел, чтобы она меня отпускала когда-либо. Что-то семейное доверительное теплилось между нами. Мир осыпался пазлом, и мы перешли в другой. Зимний сад со скамьями в барочном стиле. Серебристые фонтаны, выбрызгивающие щебечущих хрустальных птичек. Вдоль расположились золотые арки. За ними располагались мощные враты, состоящие из алмазов, сапфиров и топаза. Их сторожили два белоснежных мохнатых йети. Их шкурка была такой пушистой, и развивалась по ветру, в котором вальсировали лепестки роз с золотистым обрамлением, и обсыпали плечи титанов. И енотики пришли танцевать чечетку.
Я впервые увидел музыку так четко: эти разноцветные полосы проходили в воздух, образовывались в шары, и разрывались, разделяясь на безумные узоры, и вибрировали под ритм чечётки. Справа от нас ворковали ведьмы, и варили сироп. Я подошел к бурлящему котлу, зачерпнуть зелья. Я не боялся этих ведьм, потому что был день, а по поверью они обретают силу ночью, и со мной была крестная, а она могла отлупить кого угодно. И вдруг поднялась пурга, но снег витал лишь у наших ног. Ведьмы оказались добрыми, они угостили нас песочными орешками с вареной сгущенкой. Сироп был вязким, сладким, но горячим, и ведьма дыхнув морозом, сдула весь пар. Мне налили стаканчик, он лип к моим рукам. Мне вспомнилось как мы лепили с мамой пельмешки, и я их осторожно закидывал по одной в кипяток, и отодвигал резко руку, так чтобы на меня не попадали брызги. Врата слегка приоткрылись и оттуда посыпались карамельки, тогда стражи быстро задвинули их. Запахло кофеем.
Разразилась призма, и мы вошли в другой мир. Там было пустынно, сумрачно. Впереди стоял маленький темный дом, спущенный в центр огромной ямы, огражденной кольями. Я увидел там нечто оживленное. Возле дома ходил кто-то лохматый колючий с рыжими полосками, длинными когтями и клыками. Он был большой и угрюмый, но мне показался милым, потому что от него исходило невыраженное тепло и тяжкая обида. На двери был оставлен кровавый след. Это животное явно не терпело света. Я обозначил его как безумный Еж. У Ежа были длинные густые зализанные назад волосы с пушистой челкой, на переносицу без ободков были посажены маленькие круглые голубые окуляры, которые были спущены, и вряд ли улучшали его зрение. Он причесывался, укладывая волосы так, чтобы они плавномерно расходились по сторонам, и они спускались волновым строем, переливаясь. Он явно гордился своей гривой. Я хотел обойти колючий барьер, но меня сдерживал какой-то невидимый вакуум, который обволакивал яму. С каждым прикосновением он накаливался, и приобретал огненный оттенок. Еж не любил гостей, но было безумно интересно наблюдать за ним со стороны. Он все время перебирал пальцами, и мило ухмылялся, создавая оборки на одной щеке. Ходил Еж сутуло, склонив голову, будто бы хотел спрятаться в свой панцирь. Вокруг его дома была цветочная аллея, залитая росой и нектарным цветением, что их аромат можно было ощутить, только узрев. Не смотря на прогнившие балки и перегородки дома, внутри было все аккуратно слажено и выровнено по своим местам, интерьер можно было приметить из-за блистательно чистых окон из тончайшего наслоения стекла. Когда Еж вопил, окна тряслись, а делал он это часто. Перед тем как зайти он всякий раз вытирал лапы, и сдвигал предметы на миллиметр. Неожиданно Еж достал нож, и вспорол себе грудь, оттуда он достал светящее сердце, и упал наземь. Я был потрясен, плакал, и жался к крестной. Лужа крови от проколотого сердца залила всю комнату, где ел и спал Еж. Я не мог найти места, меня разрывала боль от его мучительного поступка. Я пытался пробить вакуум, но он лишь прожег мои руки. И когда крестная хотела оттащить меня к новой открывающейся призме, я заметил, как сердце Ежа стало заживать, шрамы сходились, и грудь с шерстью стала зарастать. Я подумал, за что ему такое наказание, за что уединенность, и тяжкие муки? Но когда он поднял на меня свой слезливый взгляд, то ухмыльнулся, и я понял, что он сам пожелал себе такой участи. Как ни в чем не бывало Еж поднялся, и бельевой тряпкой, которую окунал в ведро с ледяной водой, что шерсть его поднималась, стал оттирать пол. С таким рвением он тер, и ругался, будто бы не он был тому причиной. Крестная не могла вынести угнетения, и попросила меня вернуться домой. А меня ты спросила, чего я хочу. А что ты хочешь? Кофе. Но я не терплю походы в продуктовый. Будто бы при любом раскладе, я окажусь в минусе. Мы пошли по бордюру у тротуара вдоль обочины. Крестная развернулась и неожиданно для меня произнесла фразу, которая не дает мне покоя почему-то. Она сказала: "Я ненавижу людей за то, что они сделали с тобой". И тут я захотел вернуться, мне так хотелось помочь. Но он будто бы и не зрел, не стараясь меня замечать, видел ровно перед собой. И у меня зародилась идея. А почему бы к нему не подвести гостей, собрать их возле ямы, ведь так много одиноких, жаждущих томными ночами того, кто бы их согрел. На кончики ножа пропустились сверкающие нити рубиновых струй, и я понял, что не любитель доводить что-либо до конца. Было душно, но легкий ветерок проскальзывал у тела. Из земли стали подниматься пересеченные круглые башни, составившие цепь криптонических знаков с лазерным сечением. Они были засыпаны вековыми песками, и неожиданно стряхнули песчаный покров, будто бы выползли, протрусившись, за правом голоса. Стена одной из башни нависла надо мной, и Ежа я боле не приметил. Я видел боковым зрением, что по земле что-то копошится, но когда я бросал взгляд на то место, ничего не происходило. Время остановилось. Я посмотрел на крестную, она стояла с растерянным видом, и при этом не шевелилась, замерев, но я чувствовал ее дыхание, и запах волос. Мне сдавило грудь, кровеносные сосуды сжимались ускоренно, я смотрел на пульсирующую вену, которая стягивала кожу. Дыхание захватило, словно перекрыли кислород. Я увидел вдали сползающие ряды силуэты таких же как я, копии по размерам, одежде, манере, действиям, разговором. Упаси меня, Эфир, быть таким как все, инкубаторским, лучше задохнуться в пыли здешних мест. А ряды все наступали, и гулко отбивались в сердце звуки их целостного марша. Я так хотел казаться нормальным, как жить в несоответствии с данным убеждением. Я люблю танцевать под свой ритм, не замыкайте мои перепонки своим влачимым строем. Мне так комфортно и легко, лишь с теми кто поддерживает мой биоритм, а не перекрывает краны безудержного мятежа, своими стройными границами. Я не строю грандиозных планов, я наслаждаюсь просто их грациозными высотами. Из земли прорвалась воронка и засосала меня вовнутрь.
Я увидел там Ежа, его челка спала ему на глаза, и он не мог отлепить ее маленькими лапками, которые становились влажными, как и мои. Трупные черви набегали на лапы, и взбирались в мягкую шерстку. Не трогайте его, мерзкие твари! – вопил я. «Что ты за него печёшься, он давно смертник» - восклицал потусторонний голос из темноты, уносящийся в глубь. «Как доказывал Перельман, все одинаково, когда подлежит деформации. Раскрой ошибки, заложенные в тексте скалы, которая стоит перед твоими коррозийными галлюцинациями.» - продолжил гул. Механические часы заходили, я продолжил за ними отсчет. «Мы адекватные безумцы» - шепотом вторил я, набирая интонацию спесивого холерика. И стрелка воткнулась в пронзительное число кольцевых. Еж достал из-за пазухи зеленое яблоко, переломил, и из него брызнул сок, витал невообразимый кисло-сладкий аромат. Я приметил ниже уступа подо мной узкую пещерку. Я пролез туда, и Еж полез за мной шустро, прошмыгивая носиком. Там оказалась коробка, обтянутая эластичной пленкой, Еж провел ногтем, и вытащил оттуда цепь, он потянул, и стена за нами обрушилась. Подглядывать плохо, но до чего любопытно. За стеклянной перегородкой мы видели людей в эпических эпизодах. Двое закрашивали число в календаре разноцветными маркерами, кружки были разными и не повторялись, а потом остался один из пары, обослонившись о дверь, он оглядывался на не заполненные числа. Я посмотрел на Ежа, «я знаю, что ты скажешь», он отвел взгляд в сторону. Дверь справа от нас открылась, мы с Ежом в нее вошли. Перед нами открылся новый мир, там где все люди ходили парами. Все были счастливы, и витала атмосфера добра, счастья, гармонии. Пары все делали вместе. Изначально повелось так, что если ты находил свою половинку, то вам предоставляли дом, двух собачек, и работу на выбор. Ничему не надо было обучаться, навыки осваивались уже засчет практики. А еще в том мире все было бесплатным, и каждый если ему что-то было нужно, мог прийти в отдел и взять с абонемента. В том мире было заведено ходить в гости, и даже была такая чтимая традиция, в четверг заходить в незнакомый дом, и рассказывать истории. Я захотел жить там, и Еж переосмыслил свою жизнь. Я вспомнил про крестную, надо было ее забрать сверху, и привести сюда. А Ежа я попросил, чтобы он позволил дать людям еще один маленький шанс, и попробовать найти себе здесь пару. Еж прослезился, и кивнул головкой.
Девушка вошла в стеклянную комнату. Комната наполнилась водой, но ее волосы не были погружены полностью, а скручивались в вихревую трубу. Девушка была полностью обнажена, ее белесое тело сверкало с кристаллами воды. Под ее ногами лежал кубик Рубика, заиграла легкая мелодия в стиле танго, и она стала вальсировать, перекатывая кубик по своему телу. А когда она ступала, касаясь кафеля, от ее ног по стенам проходил импульс из серебристых полос, которые вырисовывали кубические грани. Еж стоял, завороженный зрелищем, столь проникновенен был ее танец. Он приложил голову к стеклу, и наблюдал за ее грациозными па. Слеза скатилась с его щеки, девушка смотрела прямо на него, но она не испугалась его, а рассматривала. Еж ухмыльнулся, и между ними словно пробил ветровой коридор.