Глава 18. Возвращение

      
       Тишина… "Мамы" только что ушли. Они тщательно, как какая-нибудь пожарная инспекция, осмотрели мою квартиру на предмет её пригодности к проживанию; кажется, остались довольны. Выпили чаю, повздыхали, всплакнули на прощанье и уехали. Последний день праздничных каникул.
       Из кухни доносятся редкое позвякивание посуды и шум воды – Татьяна хозяйничает, наводит порядок после ритуального чаепития по случаю решительного и бесповоротного начала нашей совместной жизни. Мосты сожжены. Я прислушиваюсь к себе, пытаюсь уловить внутренние перемены. Не улавливаю.
       На кухне всё стихло. Татьяна вошла в комнату. Остановилась. Посмотрела вокруг, словно попала сюда впервые.
       – Как ты? – спросил я.
       – В порядке. У тебя здесь ничего не изменилось…
       – Это хорошо?
       – Да, наверное.
       – Ну почему же ничего не изменилось? У меня теперь есть жена, у этого дома – хозяйка. Видишь, какие существенные перемены?
       – Да, – она улыбнулась.
       – Что будем делать?
       – Поговорим?
       – Иди ко мне.
       Татьяна не спеша подошла. Села на краешек дивана, взяв дистанцию.
       – Ты счастлива? – спросил я.
       – Не знаю… – ответила Татьяна, глядя прямо перед собой.
       – Вот как?
       – Дело не в тебе. И не в нас. Только во мне. Я много думаю, – она забралась на диван с ногами и села, обхватив колени, всё так же глядя вперёд, в потушенный экран телевизора, отражающий комнату, её, меня. – Мы так хотели быть вместе. Ты с трудом переносил эту нашу глупую конспирацию. Мне казалось, что иначе невозможно, что все будут против и папа… Оказалось всё просто. То, что было нельзя, стало можно. Впрочем, потому, что спрашивать теперь не у кого.
       Я смотрел на неё: Татьяна сильно изменилась. Я отвык от её присутствия. Её появление в моём доме в последнее время было случайным, эпизодическим. Она появлялась и исчезала спонтанно, проводя у меня полчаса или полдня. И наши отношения стали состоять из обрывков, отдельных встреч, слов; даже хронологически трудно восстановить, какой эпизод следовал или предвосхищал другой, подобно фотографиям, рассыпанным из альбома и лежащим перед зрителем спутанным, цветным ворохом. Татьяна стала совсем другой. Здесь и сейчас, в тишине нашего с ней дома, это особенно заметно. Блёклой, как отцветающий цветок.
       – Я, наверное, ужасно выгляжу? – Татьяна словно прочла мои мысли.
       – Нет. Вид у тебя немного уставший. Но это поправимо.
       За окном стало темнеть. Ранние зимние сумерки. Таинственный полумрак. Голос Татьяны. Мы сидели, не зажигая света, не меняя положения. Говорили. Долго, обо всём на свете. Давно у нас не было времени вот так спокойно и свободно высказаться и быть услышанным. Всё, что было недосказано, оборвано на полуслове; слова, которые до поры нельзя или неудобно было произносить, прозвучали. Вечер откровений. Мы теперь одно целое. Навсегда. Не нужно прятаться, нарушать запреты, вести азартную, но детскую, нелепую игру. Игры окончены все. Я поверил в это. Теперь Татьяна будет настоящей, и я смогу, и я буду, любить её такой, какая она есть. Ощущение начала новой, настоящей жизни, праздник открытых путей, прорастало внутри, в душе, пьяня свободой и разливая тепло любви. Я смотрел на Татьяну, видя лишь её силуэт в неверном, угасающем свете дня, знал, что теперь она только моя, целиком, навсегда. Что я могу протянуть руку и коснуться её, окликнуть и услышать её голос.
       – Знаешь, я читала одну очаровательную и грустную историю, о любви. О любви двух одиноких людей, молодой девушки и солдата исправительного батальона. Она приносила ему цветы, которые воровала на кладбище. Она очень любила цветы, а он, как только мог, зарабатывал увольнительные работой в шахте, сбегал из своего заточения и стремился к ней. А потом они расстались. И встретились только через много-много лет. Другими людьми. Случайно. Каждый к тому времени прожил жизнь, несколько жизней.
       – И они остались вместе?
       – Нет. Больше они никогда не встречались. Хотя, наверное, любили друг друга, – Татьяна вздохнула и надолго замолчала.
       – Но почему?
       – Он любил в ней только ту её часть, что была обращена к нему. Не целиком, такую, как она есть, а только своё отражение в ней. Он всё понял потом. Но потом – это значит никогда…
       – А она?
       – У неё была трудная жизнь. Она не смогла преодолеть свою боль. А он не смог это почувствовать и помочь.
       Мне эта история незнакома. Наверное, какой-нибудь женский роман. Может быть, хороший женский роман. История в целом банальная. Обыкновенная. Только к чему Татьяна её вспомнила? Если она по-прежнему ищет аналогии и ассоциирует себя со сказочными персонажами, то дело плохо. История действительно грустная. Надо бы ненавязчиво подсунуть ей более позитивное чтиво.
       – А как эта история называется? Кто автор?
       – Эту девушку звали Люция. – Татьяна загадала мне загадку в духе Маши (ищи ответ в библиотеке). – А ты знаешь какие-нибудь истории? – спросила она.
       – Не обязательно грустные?
       – Нет, конечно.
       – Тогда слушай…
       Я постарался вспомнить что-нибудь солнечное и жизнеутверждающее, бесхитростное и со счастливым концом. Я, как мог, постарался завуалировать известную историю, наполнив её отсебятиной, избегая сказочной прямолинейности и угадываемого финала, но после того, как в моём чрезмерно вольном изложении сюжет "Золушки" уже нельзя было спутать ни с чем другим, Татьяна рассмеялась. Она повалила меня на спину и села верхом, затем склонилась, щекоча распущенными волосами: "Это что, сказка на ночь?", затем добавила уже серьёзно: "Спасибо тебе…"
       Раздался звонок телефона, нарушая очарование нашей вечерней беседы. Татьяна поднялась и ушла на призывную трель мобильного. Позвонила Ольга Николаевна доложиться, что они добрались до дома и всё в порядке (такие контрольные звонки мамы теперь составят половину всего телефонного трафика Татьяны). Татьяна уверила маму, что у нас тоже всё хорошо. Снова вошла в комнату. Сказала: "Тебе привет". И ушла раскладывать свои вещи и "приданое", которое привезли "мамы".
       Я остался в сумерках. Этот вечер стал пиком нашей любви.
      
      

(из дневника Августа II)
      
       Остров
       Как я оказался на острове, я помню неточно. Я не осознал этот момент сразу. Он пролетел, пролистнув несколько листков календаря, несколько дней или месяцев. Меньше всего вопросов о причине моего появления на острове вызвала бы какая-нибудь средней руки катастрофа – разбившийся о рифы корабль или рухнувший самолёт, жертва запредельной турбулентности и отказавшего двигателя. Но нет. Прогулочные пароходы, бороздившие нашу ленивую и разжиревшую в своем нижнем течении реку, натужно вращая винтами, расточая в эфир мазутную гарь и зычные гудки, с трудом проходили расстояние между двумя мостами, километров пятнадцать, от автомобильного моста выше пристани и железнодорожного – ниже по течению. До ближайших рифов двадцать тысяч лье. Имеющиеся в распоряжении острова точно не назовёшь необитаемыми, они, пожалуй, даже перенаселены, исхожены вдоль и поперёк грибниками, рыбаками, купальщиками и парочками, ищущими уединения и слияния друг с другом и природой. И, соответственно, загажены продуктами и результатами экспедиций. До необитаемого девственного рая, окружённого со всех сторон океаном, с кокосовыми пальмами, колибри, белым песком и приручённой козой, наши острова никак не дотягивали. С самолётами – та же, в общем, история. Рухнуть они могли разве что на кукурузное поле в соседней губернии, по пути в столицу. Но если немного сместить фокус или взглянуть, чуть прищурив глаза, на меня и остров, то можно говорить, что не я попал на остров, а остров зародился во мне. Такая постановка вопроса избавляет от хлопот губить транспортные средства, невинных пассажиров и членов экипажа. Я, как оказалось, гуманист!
       Напрягая память, я могу разглядеть только некоторые эмоциональные всполохи, соотносимые с тем временем, с фактической стороной совсем плохо. Лица, имена и даты – моё проклятие. Кувшин, в котором хранился пепел тех дней, разбит. Всех черепков не собрать, но по сохранившимся будущие археологи смогут приблизительно представить его форму, назначение и век, стоявший на дворе за порогом гончарной лавки.
       Мои художественные отступления – не более чем способ удержать взгляд на тетрадном листе в клетку и карандаш в руке, пока отыскивается нужная фраза в затхлом шкафу моего сознания или я что-то пытаюсь припомнить. Я могу морщить лоб, закатывать глаза, тянуть "э…" или "а-а…", щёлкать пальцами, но на бумаге при этом след не останется. А для моих записей, эти провалы мысли, заполненные первым, что попало под руку, важны, они сохраняют ритм повествования. В истории острова это будет ритм несомой течением, едва качаемой плавными по причине почти полного штиля волнами, законопаченной бутылки с запиской Робинзона. В записке – не мольба о спасении, нет, избранные заметки на память, описание этого солнечного, благостного и беззаботного дня, одного из лучших дней в моей памяти и жизни. Толика эликсира, который я контрабандой пытался вынести с острова. Но за его пределами этот по каплям собранный, настоянный на заповедных травах терпеливым островитянином нектар утратил свои волшебные свойства, стал обыкновенной подслащённой водой. Я буду писать "островитянина", слово "Робинзон" мне не нравится. Оно порождает рифмы, искажающие прозрачный, акварельный, душевный настрой этого замечательного дня. Начинает звучать что-нибудь вроде: бизон, газон, гарнизон, Шнеерсон. Горизонт, впрочем, лучше. Наполеон – тоже неплохо, но в сочетании с островом наводит на грустные мысли о предательстве и медленной смерти от сочетания изгнания и мышьяка.
       Ах, да, продолжаю. И всё-таки крушение имело место. Крушение надежд и идеалов. Катастрофа (я воспринял это так) стала причиной предпринятой мной экспедиции, создания мною этого северного сурового острова отшельника. Какой-нибудь упоминавшийся ранее райский остров мне описать сложно, поскольку я никогда не бывал в южных морях, как, впрочем, и в северных. Но как фон, визуальный образ, для моих мысленных экспериментов, несомненно, северный остров, поросший привычными соснами и местами берёзами, предпочтительней.
       Итак, остров. Остров стал очередным пунктом в моём пути поиска и преодоления одиночества. После закрытой двери, стены, замка в горах. Я люблю море, до головокружения, самозабвения, кораблекрушения.
       Я думал, что всю оставшуюся жизнь после каждого следующего кораблекрушения буду добираться до вожделенного, безлюдного острова тишины и забвения, оставив позади очередной затонувший корабль и весь отринутый мной мир. До тех пор, пока однажды мне не хватит сил доплыть до берега и я, наконец, утону.
       Во времена моего пребывания на острове я написал множество стихов. Стихи спасли меня от жажды и малярии, душевных ран и непрощённых обид, стали пищей и кровом, другом и надеждой.
       Исцелённый временем и стихами, я решил вернуться на континент своей реальной жизни. Найти новый смысл или встретить любовь. Прожить всю жизнь или перезимовать, дождаться, пока море очистится ото льда, и снова отправиться в путь.
       До следующего кораблекрушения.
       Покидая остров, я зарыл большую часть сочинённых строк в мелкий прибрежный песок забвения.
       На старой пиратской карте это место отмечено чёрным крестом, начертанным, конечно же, самодельными чернилами из чернильных орешков, купороса и рома.
       Про пиратскую карту, её прежнего и нынешнего владельца вы узнаете чуть позже.
       Впрочем, все они, скорее всего, к тому моменту будут уже мертвы, сокровища разграблены, а карта утрачена.
       Йо-хо-хо!
       Последний мой день на острове, перед возвращением, был дождливым, промозглым, отрезвляющим.
       На остров я не вернулся.
       Меня ждала пустыня.



Предыдущая глава:  http://www.proza.ru/2018/03/25/2141
Следующая глава: http://www.proza.ru/2018/04/25/1700