I. Когда до неба дотянуться рукою...

Я помню себя с удивительно раннего возраста. Уже тогда, не умеющий говорить, совсем беспомощный, я учился наблюдать. Сознавал ли я это? Конечно, нет. Мне было гораздо легче делать то, чего не могли запретить: смотреть. В этом чувстве зрения я и пытался находить малейшее развлечение. И подобное увлекает, друзья мои, уверяю вас! Ведь не зря же вы, читая эту книгу, прежде пытаетесь представить меня, как если бы я стоял перед вами и рассказывал свою историю, а вы не просто видели меня рядом, но могли беседовать с моим изображением. И лишь после того, как вы убедитесь в моем несомненном существовании, то пожелаете узнать, пользуюсь ли я дорогим парфюмом, молода ли моя кожа и каков на вкус мой праздничный ужин. Позвольте, наберитесь терпения. Я пока только малыш. Итак...

...Ехал я в колясочке. Мама и папа везли меня. Мой домик был таким теплым, что не хотелось просыпаться. Зеленого цвета, пружинистый, четырехколесный, он весело вез меня по улице. Я любил его мерное покачивание. Мне вообще нравятся ощущения: они помогали мне воспринимать мир, когда я еще не умел думать и рассуждать и жестоко страдал от недостатка внимания. Сунуть мне в рот погремушку вместо соски и считать, что избавились от меня? Ничуть не бывало! Пососав настолько, что предмет утопал в слюне, я отбрасывал его, начиная верещать: почему меня, мол, не напоили молоком? Но там, в коляске, я заплакал от страха. Что черное и страшное смотрело на меня? Оно там, в окошечке. То был старый, искореженный вагон, покрытый таким слоем ржавого металла, что только чудо спасало его от смерти.

– Смотри, сынок, – сказал папа, – этот вагон когда-то верно служил людям. Сейчас он немощен, о нем позаботятся. А помощь всегда возвращается пославшему ее. На общую пользу.

Я не понимал, о чем говорил отец. Но тон его голоса, спокойно-назидательный, сделал свое дело. Я снова заснул.

С тех пор я часто видел во сне поезда.

* * *

И не только во сне. Поездка в Новосибирск к матери отца и его братьям (семеро в семье) – лишнее тому подтверждение. Беда в том, что для меня она всего набор цветных картинок.

Вот я лежу в купе «Сибиряка», и долгий путь совсем не заботит меня.
Когда прибыли на место, меня отдали в руки дяде Юре. Я помню его клетчатую рубашку, он легко поднял меня, заметил, что я подрос. Наверное, это был 1988-ой или около того. Дней через пять посетили парк аттракционов. Я гордо восседал на папиных плечах. И даже фотографировался. На то время снимок был необычный, цветной. На площадке был установлен макет. Целый ансамбль лесных животных! Там были волк, медведь, заяц. Но мне предложили взять за лапку именно лисичку. Мы даже проявили несколько снимков, так всем понравилось.

* * *

Все же родной дом оставил во мне много больше приятных воспоминаний. Это неприметная улочка космонавта Титова, затерянная среди десятка точно таких же. Она нисколько не изменилась с тех пор, как я бывал там последний раз…
Однажды отец купил мне качели. Они совсем не походили на те, что обычно просили дети. Яркие, комнатные, они, словно огнедышащий дракон, взвивались под потолок со своим седоком. Все сооружение тут же складывалось, если я плохо себя вел или начинал капризничать. Ведь самому приводить в движение большую игрушку не всегда хотелось. Хорошо сидеть расслабившись и чувствовать движение, но для этого нужен командир воздушного корабля.

И для того, чтобы заслужить право на прокат, я иногда рассказывал стихи, которым меня учил отец. У нас всегда имелись книжки Некрасова, Маршака, Пушкина. Небольшие по размеру, они умещались в самые укромные местечки. Папа осторожно садился рядом со мной и начинал читать:

Вьюга мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя.

– Когда-то я знал эти стихи полностью, и другие, много стихов знал. Это сейчас приходится в книгу подглядывать.

Я старательно повторял, потом слушал, и так снова и снова…

Зато позже, когда приезжали гости, я без стеснения громко и звонко чеканил строчки, и не помню, запнулся ли я хоть когда-нибудь.

– Вот у меня стихоплет! – задорно хвалил папа. И качал меня. А я все думал, что мог бы и лучше выступить. Но у меня был повод и порадоваться. Ведь скоро я увижу свою двоюродную сестру, такую пока далекую, но вот-вот прижмущую к груди. Хотя я и не сильно-то выставлял напоказ свою радость, можно было не сдерживать ее.
Весь наш дом, почтенного возраста старичок, словно бы вспоминал свою юность: двери, до этого открывающиеся с извинительным скрипом, помолодели, галантно пропуская хозяев; потолки из низких и облупившихся превратились в белейшие, само достоинство их возросло, казалось, теперь даже самому высокому посетителю не придется согинаться, удрученно сетуя на свой рост. Огромный платяной шкаф обновился, перестал грозно коситься на каждого проходящего по коридору.
Ожидание гостей – горячая пора, особенно тех, кого давно не встречал, и не в состоянии определить их душевное состояние, предугадать их чаяния. И самим тоже не дай Бог ударить в грязь лицом – плохо подумают. Но такой уж русский менталитет: радушие питает его, позволяет раскрыться. Порой и самому непонятно, почему люди плачут, рассказывая историю в сотый раз. Свежесть общения, его оправданная опытом роскошь… Поймешь это, и сразу слезы на глазах и мысли: «Господи, как я мог быть таким затворником?» Плохо ли, верно ли, но исчезает всякая ответственность за сказанное. А сокровенное доверять чужим?
Тем не менее, работа спорилась. Заранее позаботились о дичи к столу, купили цыплят на подрост. Вначале их, пищавших так тихо, что не было слышно снаружи, мама выпустила прямо на кухню. Осторожно поставив кривенького, щупленького птенчика на пол, брала следующего, а чтобы не разбегались кто куда – сразу в миску с комбикормом, хлебным мякишем, водой. Клевали все – одно умиление. Посему и были жирнее соседских кур, что особую еду употребляли, фермовскую. Отец мешками таскал с работы. Денег не платили, извинялись, так хоть продуктами, мясом да хлебами не обижены были. Да вот еще этот комбикорм. Правда, есть собственную «фабрику бройлеров» нелегко психологически. Мама до сих пор не переносит. И мне было странно, почему? Пока как-то раз я не увидел…

…Забивали на пеньке старой, сбившейся, обтертой осины. Притаившись в кустарнике смородины, он идеально подходил для кровавых операций. Родители в спешке и волнении дверь не замкнули.

Папа блистательно орудует здоровенным колуном для обработки дров. Мускулы его спины неподвижны. Казалось, мощь исходит изнутри. Удары с глухим стуком повторяют удары моего сердца. Я стоял рядом так, чтобы не мешать. Обрубленные птичьи головы, подобно теннисным мячам, летели вправо, вертясь и разбрызгивая кожные потроха.

Выражение «куриные мозги» удивительно точно: обрубки красных гребешков, перья, клювы – все смешалось в слепом неистовстве. Птицы, уже отведав топора, носились, словно взбудораженные, но ни одна не обнаруживала своей слепоты. Как-то они ориентировались, хотя кудахтанье быстро стало утихать: последняя курица зарезана. Но еще долго мама отлавливала тела, безмолвно хлопающие крыльями. А чаще всего их приходилось подбирать просто лежащими на земле.

Далее еще теплые тушки следовало ощипать, освободить от лап, освежевать – работа, требующая сноровки. Теперь уже за дело взялись женские руки, мамины. Мое же занятие ограничивалось созерцанием. И я не зря надеялся на необычность. Из яйцевода одной из мучениц был извлечен плод. Абсолютно сформированный.

Со двора вернулся отец. Увидев наше белое яичко, произнес: «Не успела, бедняжка…" И, помолчав: «А они все-таки живучие, эти куры. У меня ноги как ватные».

На другой день я сидел на крылечке своего дома как ни в чем не бывало.
Это сегодня, после стольких лет, мне ясно, зачем Бог позволил маленькому мальчишке увидеть смерть, пусть даже не человеческую, тогда же неведение хранило меня, просто нечего было бояться. Я не предполагал, что, слишком потянув ламповый провод, рискую оказаться в больнице. Я не знал, что всего пару сантиметров отделяло меня от гибели или тяжелого увечья. А много ли мне было надо? И раз я выжил, значит, это кому-нибудь нужно? Эти вопросы не занимали меня. И слава тебе, Господи!.. Я просто сидел на крылечке. Мне, как и всем, хотелось чем-то помочь в общих приготовлениях к приезду моей двоюродной сестры, тети Светы. Рядом лежали гвозди и молоток. Сначала я не заметил эти предметы. Отец, наверное, собирался прибить отстающую доску, с тем и ушел на перекур. Крыльцо он построил сам, недаром называет и поныне себя и плотником, и мастером, и кулинаром. Только героя этого рассказа тогда еще не было на свете.

Увидев инструмент, я проявил к нему интерес, попробовав на вес. Мне примерно четыре года, молоток небольшой, каким обычно работают, сооружая скворечник, и руки у меня крепкие от природы, но все равно оказалось удобнее пользоваться им двумя конечностями, ухватив за ручку из дерева. Видимо, потому, что не было никакого опыта, а воображение подталкивало к более решительным действиям, я и начал крутить по часовой стрелке и обратно этот молоток. Позже, попробовав опустить его, я уловил звук. Вот он-то и понравился. Скоро я вовсю баловался, колотя как попало по покрытию, чем сильно обеспокоил маму: она появилась в дверном проеме. Из домашней кухни донесся запах душистых трав: видно, опять заготавливали их на зиму от простудных заболеваний.

– Что это ты придумал! – возмутилась она. – Разве кто так делает? А следует вот как, – мама устроилась поближе ко мне на ступеньках. – Бери гвоздик двумя руками, теперь пальцами придерживай стержень и сверху шляпку. Легонько постучи по ней молоточком. Вот так. Видишь, гвоздик вошел? Требуется не искривить его, иначе без толку. Бей осторожно и несильно. Ну-ка, сынок, следующий гвоздик твой. Делай упор на вот это место, – мама указала, где непрочно. – Не спеши, я не буду мешать тебе.

И ушла.

А я, вдохновленный призывом, усиленно работал в темпе один раз по металлу и два – по пальцам. Видно, гвоздь я вогнал правильно, так как появился папа и похвалил за старания.

– Ты знаешь, что такое чиу? – вдруг дружелюбно спросил он. – Это племя американских индейцев, живущих очень далеко отсюда. С малых лет они учат своих воинов держаться в седле и стрелять из лука. Мужчины племени чиу выносливы, бесстрашны и готовы постоять за свой народ, защищаясь от «белых дьяволов», как они называли европейцев.

– Я тоже хочу быть таким, как эти индейцы, – с детской непосредственностью выпалил я.

– Не все сразу, мой мальчик, не все сразу, – отец закурил «Беломорканал». – Вначале я смастерю для тебя лук и стрелу. Гляди, как это делается, дружок-пирожок.

Ножом отец выстругал прутик, он стал сплошным, без сучков, гладким и гибким. Потом отец где-то достал рыболовную леску – это тетива.
– Требуется так натянуть снасть, чтобы приблизиться к золотой середине. Видишь, поет, как струна. Такая мелкая дрожь по рукам, чувствуешь? Надо чуть-чуть ослабить. Ну вот, испытай-ка. А стрелу подберем потоньше, так она дальше полетит, и ты поразишь даже недосягаемого врага.

– Чем же так опасны стрелы? – поинтересовался я.

– О, сынок, это непросто. У индейцев стрелы смазаны ужасным ядом мадагаскарской жабы. Один грамм способен умертвить десятерых человек. Рецепт сохраняется в строжайшей тайне, и лишь старейшины-шаманы имеют право передавать навык его приготовления новому поколению. У каждого клана способ свой, как и компоненты. Этот прием соревнований в искусстве отравлений – путь к превосходству одного стана индейцев над другим. Кроме того, по виду яда на стреле можно опознать, кто перед тобой: враг ли, друг ли. А боевая раскраска лица поведает: племя вышло на тропу войны.

Пепел от сигареты, сморщившись, как печеное яблоко, упал в траву.
– Папа, а где эта тропа?
– Везде, сынок. Индеец, идущий по ней, осень опасен. Он замечает и вникает во все, его окружающее. Он готов напасть или отразить удар. Смотри-ка, уже все готово. Попробуй выстрелить. Рука по центру основания, стрела – я даю ее тебе – лежит перпендикулярно ему. Смело натягивай тетиву и…
Стрела неуклюже вывалилась и оказалась под ногами. Я молча посмотрел на отца, мой взгляд говорил: «Что же я сделал не так?» Папа тоже бесхитростно усмехнулся, мол, что же ты хочешь сразу так. Даже мне, старому городскому волку, приходится обновлять арсенал навыков и умений.

Я ревностно занимался моим прекрасным оружием. Обычный и незамысловатый, он, лук, казался вершиной изобретательности. Долго я возился с ним: то положу, то снова возьму его, непокорного, и как-то странно было обращаться с незнакомой вещью.
Наступил тот памятный вечер без даты, когда приехала моя сестра Светлана. Собственно, она появилась утром, но лишь потому, что я обязательно ложился спать до 21.00.

Она грациозно вошла в комнату. С мамой о чем-то мерно, с промежутками поговаривала. Такой стиль поведения «маятник - кукушка» наблюдается из вежливости: когда вроде бы и не о чем разговаривать, но неловкие паузы тишины заполнять надо. А чем? На этот счет женщина, если в хорошем настроении (не болит голова, не бросил муж, удача на работе, позвонила подруга), – если все это есть, то она поделится с вами новостями, используя собственную тактику кукушки. Как только нужно выразить удивление по поводу очередной банальности, женщина сворачивает губы трубочкой и всплескивает руками.

– Ау, какое милое создание этот ребенок, – голос гостьи звучал слащаво. Казалось, сейчас последует неизбежное в таких случаях сюсюканье. Ну, лишний поцелуй еще никого не убивал. А вот смущений – хоть отбавляй. Но это так, снова сюсюканье. И… Что это там? Зеленое, с белыми дверцами. Игрушечный автобус! Ну чмокайте, Бог с вами, ладно уж… Нет, вы только подумайте, игрушечный «Икарус»! Святой Патрик! И где Света его достала?

– …смышленый и умный мальчик.

– Какие волосики! Головка чистенькая.

– Ой, а ты глянь, глазки, глазки доверчивые.
 
Но я уже не слушаю. Пусть себе щебечут. Лучше я придумаю новую игру. Например, автобус выходит в рейс. Пристегните ремни.

Да всем было весело, не только мне, что скрывать!
Папа даже повозил меня на загривке.

– Ну, садись, джигит! И в путь, в дорогу, зовущую вдаль. Чок-чок, получок! Чок-чок, получок. Поворот!

– Сбавить скорость – командую я.

– Есть сбавить скорость! Четыре узла.

– Объект по левому борту!

– Нет опасности! Водоросли Средиземного моря!

– Прямо по курсу препятствие!

– Скала. Тысяча чертей!

– Спасайся, кто может!...

И я кубарем скатился на ковер.

– Идите ужинать. Шум устроили! Постыдились бы гостьи.

Но Светлана поняла. Через двенадцать лет у нее появится сын. А пока она с удовольствием кушала тех самых, убойных, кур. После еды все мы вернулись в зал. Отец извлек из угла комнаты шестиструнную гитару. Судьба ее сложилась плачевно. Отданная по простодушию, она не была возвращена вероломными цыганами, любителями попользоваться дармовым. Есть среди них и хорошие, но их мало и они в тени.
Папа позвал меня, я устроился на его коленях, опираясь на деревянный корпус гитары.

–  Сейчас прозвучит песня… про что, Вова?

– Про голубой вагон! – ответил я.

И звучала мелодия…

Голубой вагон бежит-качается,
Скорый поезд набирает ход…

 Я постукивал в такт костяшками пальцев.
А дальше – сон. Вечер кончался, как и все на свете. Но вместо него наступала Ночь, таинственная, о которой я почти ничего не знал, кроме того, что на улице было темно и страшно, когда она вступала в свои права.

1989-й был славен тем, что я все еще мог умещаться на двуспальной кровати между матерью и отцом.
 
* * *

Зима 1990-го была необычайно снежной. Или я обманулся? Мне было пять лет, когда я понял, что такое снег. По крайней мере, это первое воспоминание о нем.

Ослепительно белый саван лежал везде: на крышах домов, на ветках деревьев. Будто многоликий художник написал картину светлых эмоций, и у него в распоряжении только три краски: белила, черная и тюбик синевы.

Осторожный мазок
Наискосок.
Ни низок, ни высок,
Ни тонок, ни толст –
Просится на холст!
Все спокойно, ветра нет,
Выходи на Божий свет!

На мне коричневая шубка с бантичной застежкой, «с бубончиками» – называла мама. Входную дверь изнутри открыть не получилось, помогли. Наконец я очутился снаружи! Такая свежесть кругом – дух захватывает. Хочется закричать во все горло, но вместо этого сдавленный писк. Визжание удовольствия усилилось, стоило шагнуть вперед. Намело взрослому по колено, а уж обо мне и говорить нечего: завяз основательно, домкратом не поднять. Но за руки – можно! Так и передвигался по стеночке да по тропке. Нос защипало – благодать!

Набрал в варежку снежный комик. Лепился здорово, грех жаловаться. Хоть снежную бабу готовь. Материал чист, светел, приятно пощупать, знай себе накатывай. Только глядишь – нету силенок-то дело продолжать. А начатое уж в покое не оставит. Все бередит да стонет душа, ждет дело. И какая разница, ребячье оно или серьезное? Дети все принимают за чистую монетку, неразменную, единственную, и горе их велико, если она потерялась, а слеза искренна. Да будет проклят тот, кто сознательно играет на ней, лишая покоя, искривляя, извращая святое стремление к добру. Истина эта вечна, но ее приходится повторять каждый раз, ибо люди слышат лишь тогда, когда есть выгода. Бескорыстие – чудная, но хилая вещь, она извечно душится с годами, только в детских глазах она первозданна. Но что может ребенок в этом яростном мире? Лепить снеговика, и то не всегда.

Я выбрался на нетронутое место; ситцевая дымка пороши прогуливалась там. Постепенно я скатал самый большой первый ком – основание. Я нашел для него опору рядом с домом. Второй элемент сотворить хлопотнее: надо не столько правильно, без разрывов, вылепить, сколько рассчитать соотношение по размерам и весу. Часто из-за обыкновенной жадности сделать основу предельно огромной, не было возможности даже сдвинуть «туловище» снеговика. Приходилось обтесывать края, уменьшать объем, подгонять лопаточкой, в общем, все заново. На этот раз  обошлось. На вид не колосс, зато с расстановкой оставалось только уголька два да морковку пристроить, потом украсить кастрюлькой сверху.

Долго стояла баба, охраняла вход к ребячьим чувствам, пока оттепель ее не растопила. Загорюнилась шлемовиха, запонурилась. Жарко стало бедняжке на солнышке-то. Пот ручьями катился с нее, кастрюлька съехала на бок, глаза удивленно раздвинулись. Но она все еще держалась, облокотившись о шершавую цементную крошку, как уставшая житница, вернувшаяся очень поздно, при свете убывающего месяца. Так и растаяла, неприкаянная. А новой я не доверял, не та уже, не походила. Хорошо, что мою работу никто не разрушал, а то иногда обидно: такой труд приложил, старался, а какой-то хулиган сапожищем уничтожит, даже не поморщится. Где же после этого справедливость? Мне было сложно уяснить это. Все, что можно, это снова устремиться вперед, чтобы созидать ради разрушения.

2004