Герань в саду

ГЕРАНЬ В САДУ
В юности тема смерти еще непонятна и даже нелюбопытна, скорее раздражительна, тем более когда дело касается «Старого» человека» , а «старый» - это уже тридцать пять.
Похороны, вообще, со всей ритуальностью православно- языческих парадоксов не вмещаются и отвергаются силой молодости. Конец ХХ века, еще живы допотопотные деревни. Тогда под давлением родственников и преодолев животный страх, я перешагнул порог дома, где лежал покойник. В первой комнате, где печка( настоящая, в ней готовили еду) я в уголок на скамью. Сижу. Вокруг суетятся женщины: пекут, варят,полушепотом разговаривают. Одна бабушка заметив меня в углу поняв                                причину, добренько так, но и с упреком:
- Что боишься? Дед тебя воттакусеньким на спине катал – не боялся! А ты вырос и вон как, зайти посмотреть не хочешь!
Другая бабушка присоединилась и повседневным  голосом продолжила:
- Не бойся! Пахнет немного и кровь носом, но мы нос ваткой, чай уж не задохнется теперь! За ногу возьми и нестрашно будет!
Чувствую с места не двинусь, из другой комнаты, где тело, еще и заунывные нараспев причитания. Из разговора понимаю, что это специально приглашенная за деньги, так начитывает. Обсуждают много ли ей дали, от этого качество зависит. К выносу стали заходить и новые лица, нарядные. Сидел я справа от двери в углу напротив комнаты с усопшим. Люди заходили, поворачивались в мою сторону и крестились, я здоровался, и они исчезали в пестрых занавесках теперь уже громко голосящей комнаты. И так повторялось минут двадцать. Они крестятся – я здороваюсь. От всей нелепости, полагал, что так положено…пока не вгляделся, что крестятся они и поверх меня смотрят. Оказалось, что сижу под образами, это рассмешило и снизило угнетенность происходящего. Шмыгнул в сени и на двор, где топтались мужчины, у ворот уже стоял свежевырубленный крест.

С кладбища, вниз с холма, возвращались бодро шмыгая по весенней грязи, растянувшейся вереницей. Ближе к огородам деревни говорили громче, а кто-то из подвыпивших молодых и затянул было песню. Женщины матом, об уважении и неуместности, песню оборвали. Заходили в дом, снова  крестились на образа и проходили за пестрые занавески теперь уже к столу.
За столом все больше улыбались, а разговоры сводились к сравнениям всех когда-либо, бывших похоронах этой деревни в этом и предыдущем веке.
-Петровича несли – уронили. Склизко как было.
-А Сидориха..и не плакала совсем – стыд!
-Пышные поминки были…и кутья сладкая…
-А у Коклюшей и не сладкая и щи – тьфу.
Но лучше всех мне запомнился один родственник: покойному сын. Он с утра горевать переборщил . Белолицый, как многие рыжие, стал багряного цвета. Глаза виноватые. Затюканный старшими сестрами, незадачливый такой. В нем-то и виделось искреннее чувство утраты. Сестры скорбели практично: сундуки и шкафы разобраны, безделушки припрятаны. И все следили, как бы кто чего не умыкнул, так сказать, «на память». Рыжий сын при всей своей бесхитростности и пьяном горе волею этой обстановки тоже был втянут в слежку за имуществом. Ему попеременно жаловались сестры друг на друга, и на коварных соседей. Дело дошло и до тех, кто больше пирогов унес..Гости расходились. За столом остались охмелевшие кумушки и тихо безучастно сидела младшая сестра, тоже рыженькая, слушала, вздыхала. В наставшей вдруг паузе, особенно торжественно получилось у нее:
- а я, пожалуй, герань возьму, на память!
Блекло-серые глаза на багровом лице брата даже не вылезли, скорее отскочили:
-А яблоню тебе из сада не выкопать?
Звук посуды и визги  я слышал уже выбегая во двор. Гоготал до слез, до икоты, до боли.
Подлинное горе близких одиноко и непередаваемо, в фарсе церемоний не участвует и не нуждается. А вот «герань в саду» присутствует и непременно!