Революционер

Встреча с господином Томасом стала для меня полной неожиданностью. По правде сказать, я полагал, что этот человек давно умер. Во всяком случае, после окончания университета он автоматически превратился в реликт, исчез из жизни и стёрся из памяти вслед за остальными занудами-преподавателями.
Однако, тут недавно я с удивлением обнаружил, что образ этого человека всё ещё живёт в глубинах подсознания, и там Томас всё так же молод, строг, высокомерен, одет в тот же дорогой костюм, а дерзкий галстук по-прежнему покоится поверх белой рубашки. И всё это никак не вязалось с тем, кого я встретил в мэрии – отвисшие щёки теперешнего господина Томаса украшала седая щетина, из-под мешковатого потёртого костюма виднелась несвежая сорочка, а стоптанные ботинки дополнял вид нелепых тяжёлых очков. Он всё ещё старался шутить, говорить свысока и занимать экспертную позицию по всем вопросам беседы, но на меня если это и производило какое-либо впечатление, то, наверное, лишь уныние, как вид увядшего букета.
Сказать по правде, я бы его не признал, однако моя спутница-матрона, мечтающая о большой политике, увидев Томаса, прямо вцепилась в него своими лакированными коготочками. Её скромная ниша в этом здании давала возможность быть в курсе последних событий, здороваться с уважаемыми людьми и голосовать «за», вот и сейчас она, остановив моего бывшего преподавателя, принялась обсуждать новости и рассказывать о важных встречах, называя при этом собеседника «господином профессором». Видимо дама предполагала получить от меня какую-то пользу, потому что попыталась нас друг другу представить,  отчего и выяснилось, что мы уже давно знакомы.
Господин Томас был вежлив, уклончив и неразговорчив, что наводило на мысль о нашей неуместности в данный момент, однако моя спутница настаивала на общении, и ему ничего не оставалось, как перенести «важную встречу» на другое время.
- Обещайте, что составите мне компанию! – потребовала дама, когда господин профессор вырвался из её цепких лапок. - Я должна с ним поговорить, но одна же я к мужчине не поеду!
Дело в том, что Томас вёл образ жизни затворника, и мог неделями не выезжать со своего хутора. Поэтому встречу с нетерпеливой дамой он перенёс именно туда, предложив, заодно, и мне посетить его скромную обитель. Не скажу, что сильно соскучился по бывшему преподавателю за эти годы, но согласиться на визит вежливости пришлось, и дата встречи была назначена.
Вечером, придя домой, я впал в суеверный страх по поводу своего давешнего обещания. Одно дело походя обмолвиться со своим бывшим профессором парой слов, и совсем другое провести пару часов на его территории, обнаружив себя ещё большим неучем, чем был в студенческие годы. Невежество студента только льстит преподавателю, но когда взрослый человек с высшим образованием оказывается дураком, то это постыдно и унизительно для обоих – одного, что плохо учил, другого, что так и не выучился. В общем, невзирая на реплики жены, я принялся рыться в древнем картонном чемодане, и спустя сорок минут, извлёк тощую потрёпанную папку со своими конспектами тех лет.
Блеклые чернила, пожелтевшие страницы и беглые каракули собственного подчерка сначала шокировали, а затем вызвали чувство глубокой ностальгии. Первой мыслью было, что я что-то перепутал и всё это не моё – уж больно оно какое-то чужое и совсем не касающееся теперешней жизни. Затем, приглядываясь к тексту, я стал медленно представлять того простоватого юношу, который мог так думать, рассуждать и излагать материал, и никакого отношения он ко мне, казалось, не имел. Но вот, поток содержания и вид старых тетрадей пробудил в душе какие-то далёкие глубины, которые, подобно воронке, затягивали всё глубже в прошлое, к дружеским попойкам, весёлым спорам и верным друзьям студенческих времён. Утро я встретил неожиданно – с рюмкой коньяка в одной руке  и пачкой старых фотографий в другой. Со стыдом осознав, что плохо припоминаю имена не только прежних друзей, но и подруг, я посмотрел на часы и грустно поплёлся в спальню, чтобы найти утешение, прижавшись к тёплой попе спящей жены.
На другой день, одеваясь на работу, я, чуть подумав, сунул давешнюю папку с собой в портфель, и во время послеобеденного кофе смог цинично и хладнокровно изучить содержимое лекций господина профессора Томаса.
Всё оказалось совсем не так, как я думал, и даже не как я тогда себе представлял. Преподаватель политэкономии в разгул перестройки оказался обычным революционером-антирусистом, чем и вызывал моё раздражение ещё тогда. Быть умеренным антисоветчиком было вполне в тренде, но национализм, даже в те кучерявые времена, казалось чем-то убогим и местечковым. Мы мечтали о свободе, верили в силу демократии, гласность и победу разума над корыстью. Казалось, что стоит отбросить оковы догматизма, кондовой идеологии и партийных бюрократов, как сразу люди доброй воли объединятся во имя общего блага, мира и справедливости. Понятно, мы были идеалистами, но всё же – чему учил профессор Томас?
Развивая принципы марксизма-ленинизма, он отмечал отдельные недостатки социализма не столько как системы, сколько в процессе его реализации на практике. Вслед за этим шла тотальная критика родного Советского государства, которое его вырастило, воспитало, обучило и дало работу. В отделении социалистических республик в широкие автономии и объединении их с экономикой западных стран товарищ Томас видел дальнейшие перспективы развития исторического процесса. Сказать по правде, - его возмущало всё: наличие русского языка и советской армии в его стране, необходимость детям Прибалтики участвовать в военных конфликтах за пределами СССР, катастрофа техногенного характера, общий культурный уровень населения, качество медицинского обслуживания, дефицит, злоупотребление алкоголем, слабость культурного сектора и так далее и тому подобное. Словом, я словно читал стенограмму передачи Голоса Америки из Вашингтона, услышанную глубокой ночью на чердаке из хриплого динамика радиоприёмника во времена глубокого Застоя.
Был ли он прав? – Да, вся критика была справедливой, хотя и однобокой. Например, Томас сетовал на заборы, которые советская власть ставит повсюду, не давая советскому гражданину свободно перемещаться по территории своей Родины. Затем он ругал пестицидные удобрения, их добычу из недр земли, неэкологичную переработку и безбожно отравленные ими продукты. Ещё он сетовал на удалённость власти от народа, что ведёт к снижению уровня свободы и демократии, и рьяно проповедовал принципы многопартийности и честных выборов. Все мы знали, что наш лектор не просто увлекается западной музыкой до уровня её тотального обожествления, но и сам поигрывает на духовом инструменте в одной из полуподпольных рок банд. Это называлось «андеграунд», и независимо от качества исполнения, имело большой успех. Не стоит и говорить, что преподаватель, отдавая дань некоторым представителям советской культуры (в основном иммигрировавшим), в целом был против. Он считал, что большевики должны кормить всех, а не только Кобзона и Рымбаеву. Постепенно смелея, Томас начинал сетовать на несправедливое отчуждение коммунистами собственности в тридцатых годах, на политические чистки, депортацию и невозможность эмиграции из страны на Запад, где всё ОК.  Слабость и отсталость советской экономики он противопоставлял свободе личного обогащения и рыночным отношениям, которые, по его словам, должны были совершить чудо и создать изобилие. Даже тогда смотрелось это несколько утопично, а сегодня вызывало улыбку даже сама возможность такой наивности.
В общем, я понял, что говорить об учебе с господином профессором не стоит, и полез в интернет, чтобы побольше разузнать о его дальнейших успехах в той стране, над созданием которой он так потрудился.
Если скромность украшает человека, то Томас был прекрасен потому, что всезнайка интернет по его поводу безмолвствовал. Мне удалось выудить из сети, что он активно участвовал в процессе выхода из состава, пытался заняться политикой в девяностых, бросив преподавание, увлёкся экономикой, а затем почти исчез из поля зрения журналистов. Что ж, оставалось при встрече расспросить его самого о судьбах Республики и его в них участия. Так я точно не попаду впросак и оставлю о себе благоприятное впечатление у ветерана перестройки.

На дворе стояло лето, моя спутница сидела за рулём своего внедорожника и уже полчаса, прокладывая дорогу по лесному просёлку, ругала всех местных политиков на чём свет стоит. Складывалось впечатление, что только она одна знает, как управлять страной, оставаясь кристально чистым человеком, и я начал побаиваться, что либо профессору не достанется жареного, либо придётся выслушивать всё по новой. Но, к счастью, дорога привела нас к массивным воротам высокого забора, что означало конец путешествия. Я обратил внимания, что сосновый лес утыкан табличками, предупреждающими, что территория частная, и ходить тут не стоит. Над воротами висели камеры и портрет злой собаки для верности.
Пока мы ждали неторопливого хозяина, я прошёлся по мягкому мху, разминая ноги и вдыхая свежий лесной воздух. Пели птицы, жужжали насекомые, и казалось, что поселись я здесь, нипочём бы не вернулся в город.
Томас вышел в потёртых джинсах и клетчатой фланелевой рубахе. По привычке прежних лет, в руках он держал дымящуюся трубку, и, глядя на нас чуть свысока, скомандовал оставить машину  у забора и войти внутрь пешком. Спутница моя, вся сияя улыбкой, полезла к нему обниматься, я же ограничился сухим рукопожатием.
Просторный двор с выкошенной изумрудной травой и редкими деревьями вдоль забора был обезображен свежей траншеей, тянущейся от дома через весь участок. Сам дом представлял из себя старое хуторское здание с новой современной крышей, пакетными окнами и аккуратными кирпичными трубами, однако внутри, не смотря на реновацию, было довольно не ухожено и грязновато. Видимо, хозяин, сделав ремонт ещё в девяностых, с тех пор только следил за поддержанием порядка, да и то без особого энтузиазма.
- Хорошо тут у Вас, - сказал я, проходя в дом, - тихо и воздух свежий. После шумного города совсем как в сказке.
- Спасибо, - нехотя отозвался хозяин, - но забот везде хватает. Зимой снег, летом трава, осенью листья. Дом требует ухода, топить надо, ремонтировать, убирать. В общем, в городе проще.
- А траншея во дворе, это что-то строите?
- Нет, это водопровод.
- Зачем, во дворе же колодец?
- Волость настаивает. Тут неподалёку свалку открыли, грунтовые воды скоро будут отравлены, колодцы придётся зарыть и пользоваться водопроводом.
- Это как? Это же экологическая катастрофа. Есть же евронормы, мнение населения…
- Молодой человек, - сказал он горестно, - у кого деньги, тот и прав. Все бумаги оформлены, договора подписаны, нормы соблюдены, Евросоюз даже денег дал под проект. А то, что нормы не выполняются на практике, так это как бы никто не замечает. И что теперь поделать? Ну, оштрафуют фирму исполнителя, но ситуацию же не изменит это.
- Я полагал, - смущённо попытался оправдаться я, - что существует закон, какие-то демократические процедуры…
- А вы знаете, что такое демократия? – обратился он к нам обоим. - Это фикция, лозунг для пролетариата, чтобы создать иллюзию свободы. Демократией древнего мира была коллегиальная власть свободных граждан, то есть домоправителей, а не всех жителей города или страны. Это как совещание князей на Кавказе, или шейхов в Средней Азии, или цыганских баронов. Основное население в демократии не участвовало. Это при коммунистах каждый мог голосовать за то, за что скажут, а сейчас даже этого не требуется, всё итак решат. Без нас.
- Как-то мрачно вы это, господин профессор, - попыталась развеселить нас моя спутница, - тем более, что вы тоже являетесь домовладыкой во всех смыслах.
Он улыбнулся и предложил нам чаю. Разговор зашёл о политике, о правящей партии, о том, как педерасты из верховного руководства педалируют закон о нравственности, в перерывах между оргиями и пьянками. В общем, обычное перетряхивание грязного белья и перемывание костей, так же необходимое при встрече мелких политических сошек, как обнюхивание у собак.
Минут через сорок мне стало совсем скучно, и, встав, я принялся прохаживаться по помещению, оглядывая всё, что попадалось на глаза. За окном был виден задний двор, и я с удивлением обнаружил, что его украшает несколько блестящих парников, что, в общем-то, не характерно для местного населения. Заметив, что разговор за чайным столиком сошёл на нет, я обратил внимание хозяина, что весьма удивлён его увлечением сельским хозяйством.
- Да, это немного клубнику продаю. Неплохой бизнес, если подгадать с сезоном.
- Я думал, что здесь она итак летом растёт, без теплиц.
- Летом все выращивают, конкуренция, не выгодно. Лучшая цена весной, тогда солнца уже достаточно, а европейскую ещё не привозят.
- Я слышал, что производители отказываются от теплиц, потому что отапливать дорого. Огурцы, вроде, больше зимой не выращивают.
- Да, дорого. Зато товар штучный. Сейчас что угодно можно выращивать, и помидоры, и клубнику, и зелень, и грибы. Гидропоника, микропоника, модифицированные эффективные сорта. Главное, удобрений побольше, и растёт как на дрожжах.
- Разве так можно? Есть же какие-то правила или тесты. Какой-нибудь санитарный контроль.
- Это же рынок. Какой ещё контроль – спрос рождает предложения. Если клиент готов покупать, значит всё в порядке. Санитарный контроль свинины касается, а кто будет каждую ягодку проверять? К тому же её не килограммами кушают – так, для кондитерских и ресторанов, для антуража, диковинка среди зимы.
Я не стал спорить, хотя мысль о том, что дорогой десерт в ресторане может быть химическим оружием от алчного фермера, совсем никак не вязалась с представлением о безопасном европейском государстве.
Тем временем за столиком возобновилась оживлённая беседа. Спорили о мигрантах, их роли в политической и экономической жизни страны и всей Европы.
- Ты не можешь так говорить, - возмущалась дама, - это не политкорректно!
- Политкорректно я буду говорить перед телекамерами, а сейчас я дома, и говорю, как хочу. Все эти вонючие негры и фанатичные арабы пусть сидят у себя дома, нам они не нужны.
- Но у них же война. И мы тоже в этой войне участвуем. Это же проявление человечности – принимать беженцев.
- Нам выгодно – мы воюем, а принимать беженцев нам невыгодно. Зачем нам проблемы как во Франции, мы и с Русскими не знаем, что делать.
- Ну как же? Ты же сам всегда говорил об открытых границах, и сам долго жил в Европе…
- Ну да, мне было выгодно жить в Европе, и я там жил. Пусть к нам приезжают немецкие пенсионеры, английские бизнесмены, французские специалисты высокого уровня, даже польские гастрбайтеры – я не против. А зачем нам нищие, да ещё чужой культуры? Мы, конечно, вынуждены кого-то принять по правилам Евросоюза, но нужно что-то придумать. Пусть, например, докажут, что хотят жить именно у нас. И чтобы Евросоюз деньги на них выделял, но в руки не давать.
- Это как? – не понял я.
- Очень просто. Например, на человека выделяют три тысячи в месяц, на полторы тысячи мы им предоставляем комнату и еду в столовой, а на другие полторы курсы языка. Кому не нравится, тот может убираться. Вот это правильная политика.
Беседа продолжалась в таком же духе, а я вглядывался в этого некогда педантичного интеллигента и не мог понять – то ли жизнь его так изменила, то ли в университете он умело притворялся порядочным человеком. Я не маленький и понимаю, что политик исходит из выгоды, но одно дело вынужденные меры, другое – циничный жестокий прагматизм без учёта живых людей.
Меж тем чай допили, хозяин, договорив очередную тираду, поднялся и подошёл к буферу.
- Ты тоже сегодня за рулём? – окликнул он меня, выведя из раздумий.
- Я? Нет.
- Тогда вдвоём пьём, а то в городе я на машине, а здесь выпить не с кем.
Он поставил на столик бутылку бренди, два небольших бокала и налил грамм по двадцать. Закуски не было, но напиток был неплох.
- Ну, за дружбу, - предложил он тост, хотя к кому это относилось, я не совсем понял.
- А земли тоже обрабатываете, или сдаёте? – продолжил я в такт своим мыслям о жизни на селе.
- Нет земель.
- Извините, я думал, это хутор.
- Да, только земли отняли.
- Как это? – не понял я.
- Мой дедушка был фашист, а бабушка сталинистка, - с хитрым прищуром медленно начал Томас, развалившись в кресле и вытаскивая трубку. – До войны наши предки жили бедно, и когда немцы пришли, то дед пошёл в полицию. Там и деньги платили, и паёк давали, и в Германию семью не угоняли. А когда русские пришли, то соседи на него доносы написали. Он мужик хороший был, честный, соседей от немцев защищал, никого не грабил. Русские его забрали и говорят: - «Мы тебя судить не станем, так как ты не каратель и из бедных, но вот на тебя доносы ровно по числу твоих односельчан». В общем, его с женой выслали в Сибирь, на поселение, он там и остался. Вроде потом на русской женился, чтобы к соседям домой не возвращаться. А бабушка в Сибири хозяйство завела, и бизнес делала – старателям еду продавала. После войны в лесах много народу бродило, и все кушать хотели, а где деньги взять? Зато золота в реках полно, вот они самородками за картошку и расплачивались. Когда стало можно возвращаться, бабушка хозяйство продала и вернулась с золотым песком. Вот хутор купила, корову, машину. Всю жизнь Сталина благодарила за Сибирь, что из нищеты выбраться помог, даже портрет его не снимала. Когда бабушки не стало, мы один самородок раскатали и на обратную сторону сталинского портрета наклеили, на память – вон висит. Тут евро на пятьдесят золота!
В простой раме, на сером фоне под стеклом находился нервный кусок золотистой фольги, которому я не предал никакого значения, оглядывая комнату.
- А потом начались времена революции, возвращение незаконно отчуждённого имущества, и на наш хутор сразу пять человек требования выставили. Причём по бумагам все были одинаково законные наследники, хотя даже не были родственниками. Отняли всё, что могли – и лес и земли, и скотный двор. Я только дом с участком отвоевал, хотя дешевле было новый купить.
- Как, так много наследников?
- Место хорошее, город близко. Если есть деньги и связи, то через архивы любые бумаги организовать можно было. Так все делали – первичное накопление капитала.
- Я не делал, - сознался я.
- Ну, честные люди тоже нужны. Нужно же кому-то работать, - пошутил он и сам рассмеялся, довольный своей шуткой.
- А на саксофоне  вы ещё играете? – спросил я, указав на висящий на стене, поблизости с золотым фетишем инструмент.
- Уже лет двадцать в руки не брал, - важно, по-барски признался он, - музыка это в прошлом. Увлечения молодости, так сказать. Золотые годы!
- Я был на одном из ваших концертов. Тогда нам нравилось.
- Нам тоже нравилось то, что мы играли, - снова радостно пошутил он, - а потом стали приезжать знаменитости из Америки и Европы, за концертные площадки нужно было платить из своего кармана, в общем, не выдерживали конкуренции. Раньше и инструменты и помещения государство предоставляло, по линии комсомола что угодно получить было возможно, и публика не избалованная. А потом про нас просто забыли, да и мы про музыку забыли с этими революциями и политикой. Странно, молодой человек, что вы ещё помните.
Он довольно улыбнулся и налил нам обоим ещё своего напитка и задымил.
- И как с революцией? – заинтересовался я, - получилось то, что хотели?
- Ну конечно! Оглядитесь вокруг. Всё отлично получилось.
Он повёл рукой, но я не понял, имеется ли в виду неубранная комната, или дом бабушки-сталинистки, или забор и отнятый лес, в который не пускают свободных граждан страны, или же вообще ситуацию в мире.
Мы помолчали, но скоро моя спутница подлила масла в угасающий огонь беседы:
- А ты спроси его, как он чуть президентом не стал.
- Это правда? – удивился я.
- Но, какая правда? Это только моё имя фигурировало в списках, там было много имён. Меня бы никогда не выбрали.
- Почему?
- Это не так просто! Активисты нужны только пока со знамёнами на баррикадах, а потом они только мешают. Настоящая политика происходит в кабинетах, и те, кто становится президентом, смотрят из окна на митингующих, а потом, когда всё утихнет, приглашают тех к себе и говорят что-то типа: «Спасибо за участие, спасибо, что нас поддержали, больше в ваших услугах не нуждаемся».
- Это как? Я думал, что группа людей собирается, решает для спасения своего народа поменять политический строй, агитируют людей, приходят и становятся на место старых чиновников. Разве не так?
- Абсолютно наивное представление! – радостно улыбнулся Томас. - Это только в книжках так пишут, а на самом деле это как брак по расчёту, где все смотрины и другие церемонии только формальности. Я выполнил грязную работу идеолога, и меня прогнали, когда начали власть делить.
- Не прибедняйтесь господин профессор, - отозвалась наша дама, - вы до сих пор в политике.
- Хм, - чуть прокашлялся тот, - вы не путайте мягкое с тёплым. На первой волне я попал в высокие круги, но когда стали делить деньги и власть, оказалось, что реальной власти у меня нет. Политического капитала так сказать, маловато.
- Ну, Вы же были человеком известным…
- Я тоже так думал и надеялся на это, но оказалось, что нужно другое.
- Что? – не выдержал я паузы.
- Как что? - ответил он нехотя, - деньги, и очень большие, надёжные связи с мировыми политиками, дружба с силовыми структурами, собственная армия. Популярность в народе это только вишенка на торте. Мне из уважения дали крупный завод, но через полгода отняли. Приехали, посмотрели и говорят: - «Какой с него доход можно иметь»? А какой там доход, когда границы закрыли, сырьё из России шло, и продукция туда же уходила. Технологии примитивные, штат раздут, на переоборудование инвестиции нужны. Ну, они подумали и говорят: - «Продаём». В общем, всё попилили и быстренько продали, а мне рекомендовали убраться подальше, на случай если крайнего будут искать.
- А что, что-то незаконное?
- Голубчик, тут всё незаконное, пока закон не придумали под это. Когда законы поменялись бы, уже кто-то другой бы всё распилил и продал. Все торопились, кто быстрее, тот победил. А если всплывут конкуренты, то либо оружием решать, либо судом. Но в любом случае я за всё отвечаю.
- Ну да, тогда миллионером за месяц можно было стать.
- И кончить жизнь в карьере. Не всё так просто. Мало уметь ухватить, нужно знать, с кем поделиться и куда отползти, чтобы не отняли. Я потом почти десять лет заграницей жил, пока всё не улеглось.
- Вот тебе и революция, - сказал я печально, чуть забыв про грань приличия, под воздействием спиртного.
- А ты как думал? Что судьбами управляет благородство? Примитивные инстинкты: жадность, амбиции, жестокость! Да и ещё важны хитрость и коварство. – Каменные джунгли!
В принципе я знал, что он прав, но как-то неприятно было это признавать. Не хотелось верить, что все эти благородные рыцари в белых плюмажах, просто банда мошенников, раздувшихся до масштабов государства. Мои собеседники ещё какое-то время продолжали обсуждать свои важные политические дела, но я никак не мог отделаться от неприятного запаха грязи во всём этом. Так бывает, когда выходишь из зловонного подвала, где сдохла крыса, и кажется что смрад теперь везде. То есть технически он действительно везде, вокруг этого места, но, благо, наше обоняние этого нам не раскрывает. Так же и тут – когда знаешь, что политика это грязь, то это знание живёт как-то параллельно насущным делам, но сунув нос в подвалы, уже не можешь отделаться от мерзкого чувства.
Всю обратную дорогу меня не покидало какое-то смятение. Было непонятно, как в одном человеке может уживаться столько противоречивых представлений. Я разговорился об этом с моей спутницей, в надежде, что она лучше его знает, и выяснил для себя некоторые подробности.
Дело в том, что несколько лет назад Томас, видимо, так и не дождавшись судебного преследования, вернулся на родину и снова попытался влезть в политику. На чужбине его как бы приняли на первое время, но скоро он стал не нужен и впал в меланхолию. Здесь, на родине, тоже время на месте не стояло, и никто его не ждал. Все инициативы и политические прожекты профессора больше смахивали на аферы, и не вызывали особой поддержки. В политике так – либо ты за народ, но бескорыстно, либо за деньги, но тогда смотри, чтобы никого не обидеть. А если ты за деньги только для себя, то это не находит поддержки ни у народа, ни у коллег. Господин Томас и здесь оказался чужим и кормился всякой социальной мелочёвкой (впрочем, как и моя спутница). К тому же в последнее время он сильно сдал: сначала внук погиб на войне в Афганистане, причём без вины проклятого СССР, а потом у него самого нашлась неприятная болезнь, которую местные врачи лечить не умеют. Приходится ездить в Москву, в Цюрих, в Тель-Авив, а стоит это немалых денег. В общем, держится молодцом, но хорошего мало.
- Что же он за человек такой, я никак не могу понять? То ли фанатик, то ли прагматик, то ли совсем из ума выжил?
- Да нет, он всегда таким был. Знаешь, я его поняла, когда он рассказал мне когда-то историю про оборотня. Я её точно не помню, но смысл в том, что оборотень мог стать кем угодно, если это надо, но это было проклятие, так как единственное кем он не мог стать, это самим собой. Вот я думаю, что он такой оборотень, влекомый постоянным голодом, и готовый стать кем угодно абсолютно полностью, если это сулит выгоду.
Спорить с этим суждением было бесполезно. Глядя на проплывающие за окном пейзажи цветущих полей и стройных лесов, я размышлял о том, что в каком-то смысле мы все такие оборотни, и что время настоящих, подлинных людей отчего-то прошло. И грустно от этого было на душе, ведь окажись я не месте старого профессора, тоже, наверное, считал бы себя незаурядной личностью.

Андрей Попов                25.04.2018