Предисловие от автора.
Старый чукча, с трудом передвигая ноги, на исходе второго дня пути подошёл к Золотой долине. Горький ветер тундры трепал его изношенные одежды и путался в космах седых волос. Ещё до того, как солнце уйдёт за сопку, он будет на месте. Скорее всего, это будет последний закат в его жизни и больше он никогда не увидит красок тундры и никогда не почувствует её запахов…
Фигура человека в военной форме появилась перед ним внезапно и перегородила дорогу:
- Сюда нельзя, - офицер предупреждающе поднял руку вверх, - назад!
Старик попытался обойти стороной внезапное препятствие, но человек грозно двинулся ему наперерез и махнул рукой:
- Уходи отсюда!
Чукча остановился и стал беспомощно озираться по сторонам. Он никак не мог понять, откуда взялся здесь этот человек с автоматом и почему он не хочет пропустить его в долину. Туда всегда уходили все старики. Теперь пришла и его пора. Был трудный путь, и вот, когда он, казалось, был окончен, его прогоняют прочь. Человек в форме был неумолим:
- Уходи! Иди умирать в другое место!
Старик, казалось, застыл, превратившись в камень, но потом, он всё же развернулся и побрёл обратно, подгоняемый в спину порывами ветра. Из глаз его катились слёзы…
Каждая история имеет своё начало. История этой воинской части берёт своё начало, наверное, даже не с высокой трибуны ООН, а с того момента, когда пещерный человек начал вооружаться и поднял с земли свой первый камень. Утихните, споры, но камни про запас он уже тогда начал складывать в угол своей пещеры!
С началом изготовления ядерного оружия появилась проблема его сохранности, особенно, когда его стало в достатке. Оружие огромной разрушительной силы, достаточной для того, чтобы уничтожить добрую половину мира, необходимо было где-то хранить. Очень надёжно хранить. Это вам не гранаты или патроны, которых никто особо-то и не считает. Здесь просто так не положишь на долгие года. Ядерное оружие требует к себе постоянного внимания. Его необходимо снаряжать, перезаряжать, тестировать и отслужившее сроки, слава Богу, - утилизировать. Поскольку, штука она мощная и опасная, то им, соответственно, занимаются специально обученные люди, в специальных местах. Одно из таких мест - Магадан-11, он же Анадырь-1, он же - показавший своё лицо всему миру посёлок Гудым.
Уходит старый чукча прочь, а за лиманом на пристани города Анадырь разгружаются пароходы, доставившие в этот далёкий край военных людей и оборудование с техникой. Кругом вавилонское столпотворение, - причал забит грузами, одних бочек с топливом - до неба! Ещё бы, дело-то государственной важности, да и вопрос нешуточный. Это у них там «Быть или не быть», здесь необходимо было только выжить.
Шёл восьмой год после того, как отгрохотала канонада второй мировой, а за спиной офицера, прогнавшего старика, уже разворачивалось большое строительство. Между двух высоких сопок, в ложбине, по дну которой протекала извилистая речушка, окружённый со всех сторон бескрайней тундрой, начал расти необычный городок. Вся его необычность была в том, что его как бы и не было вовсе. Нет, на самом деле-то он, конечно, был. И первые здания, построенные в нём, были самые необходимые: школа, госпиталь, детсад, дизельная электростанция.
Сами строители, или, правильнее сказать, первопроходцы, жили в бараках, сколоченных из досок от упаковки оборудования, которое доставляли в это место с причала. Для послевоенного времени, вроде бы, ничего необычного – жить в бараках. Половина страны лежала в руинах, и бараки на их фоне выглядели дворцами с удобствами. Первые переселенцы были обыкновенными людьми, не имеющими навыков выживания, какие веками вырабатывались у коренного населения Чукотки. Сказать, что там суровый климат, это просто отговориться.
Возьмите крепкий мороз, добавьте высокую влажность, для начала процентов в шестьдесят, приоткройте немного дверь, чтобы тянуло таким несильным, но постоянным сквознячком, и через полчаса вам захочется всё это убрать. Поверьте, ватную куртку и пару тёплого белья эта смесь пронизывает насквозь! Именно Чукотские морозы пожаловали осенью сорок первого в Подмосковье.
Пургу очень трудно сравнить с чем-нибудь. Это произведение искусства чукотской кухни погоды. Она, как и снежинка, никогда не повторяется, и всё время преподносит что-нибудь новенькое. То вдруг она морозная до минус двух, с короткими ледяными иголками, то с ярким солнцем и круглыми мелкими снежными шариками, дует неделю со стабильным плюсом до пяти. С почти ласковым ветром и внезапными, сбивающими с ног, порывами, и совсем дикая и обезумевшая, беспощадно сметающая всё на своём пути с обжигающей лицо острой ледяной крупой. Самое страшное, что её никак нельзя выключить. Горе и беда тому, кого она застала в пути.
Ни в пургу, мороз и короткий летний миг, никто не мог и догадываться, что происходит в этом месте. Пока московские метростроевцы грызли южную сопку, погружаясь всё глубже в её недра, край стали интенсивно осваивать военные. Построили аэродром, сначала грунтовый, покрытый специальными стальными листами, потом полосу в три с половиной километра забетонировали. Навезли массу военной техники. Всё это военные разместили вдалеке и неподалёку, и принялись, не задавая лишних вопросов, служить Родине.
Не год и не два продолжали грызть изнутри гору столичные специалисты, итог их работы -штольни длиной в 1750 метров, с массой помещений внутри и огромным операционным залом, похожим на станцию метро. Для поддержания температуры, в «сооружение» было протянуто отопление от огромной котельной, расположенной в центре городка. Эта военная пещера сказочного Али-Бабы была укомплектована по последнему слову техники. Мощная система вентиляции обеспечивала свежесть воздуха, как для людей, так и для «изделий». Диковинная штука, кондиционер, о которой мало кто тогда вообще слышал и имел представление, независимо от времени года, обеспечивала заданную влажность внутри всего хранилища. Система электропитания имелась автономная, и «сооружение», в случае чего, спокойно могло пережить любой катаклизм, стоило только прикрыть многотонные ворота на обоих входах.
Здесь вам не Интернет, и поэтому рассказа про «то, как падали контейнеры с ядерными боеприпасами», не будет. За ядерным щитом Родины стоят люди, которые, в силу специфики своей профессии, обязаны быть глухонемыми. И не стоит на них обижаться, ведь то, с чем они имеют дело…
Мне довелось в течении двух лет стоять перед этим щитом. Тогда за моей спиной были только оголовки этого места, которые назывались порталами. Никакими другими словами это место, локально огороженное на технической территории, никто никогда не называл. Говорили или «там, на порталах» или «в сопке». Имя полковника Гудыма, по негласной истории строительства части, упоминали в узком солдатском кругу и не слишком громко.
В самом городке проживало около полутора тысяч человек, включая пятьсот человек срочников и около сотни офицеров и прапорщиков, носивших красивую форму лётчиков. Остальные - рабочие и служащие, которые занимались ведением всего внутреннего хозяйства городка, также их семьи. Квартировали офицеры второго городка со своими семьями. Мы по простоте называли их пехотой. Солдат-срочников оттуда, до 1986 года, в городке можно было пересчитать на пальцах одной руки. Рота военных строителей, из посёлка Угольные Копи, в количестве бесшабашной сотни, строила каменные дома для проживания растущего населения.
Все годы городок был «полная чаша», и не только по сравнению со столицей края, но и с любыми другими крупными городами. Отгороженные от всего внешнего мира, люди жили большой семьёй, где подгулявший вчерашний солдат - срочник мог запросто зайти к любым своим новым соседям, на обед или ужин. Принимали всех одинаково - с теплотой и радушием.
Первая ремонтно-техническая бригада появилась в городке вместе с первыми жителями в 1958 году. В этом же году в сооружение доставили и первые специзделия. С этого момента и начинается история стратегического объекта «С». По своему непосредственному назначению объект прослужил двадцать восемь лет. Если бы не известные политические события, то никто и никогда бы не узнал бы такого городка на Чукотке, с заковыристым украинским названием.
Первая часть.
Лёшка.
Ты не веришь - клянусь Аллахом
Целый лес утонул в муке,
И дороги блестят, как сахар,
Он растает в твоей руке.
Там на ветках туман клубится,
Что верблюжьей белей слюны,
У людей голубые лица,
Как под звездами лик луны.
Я клянусь - не жевать мне хлеба,
Чтобы так не видал нигде,
Они ходят по тверди неба
Той, что плавает в их воде.
Ты не веришь - клянусь Аллахом
Там вода твердеет, как сок
И кружит, рассыпаясь прахом,
Как в пустыне летит песок.
Люди знали цена мизинца
Этим бредням и мчались прочь,
Но потом со слов абиссинца
Все же долго смотрели в ночь…
Анатолий Гордукалов
Край холодного солнца ещё не показался из-за сопки, но его первые лучи, растекаясь по стылому небу багряным заревом, уже разделили небо и землю, и в Золотую долину робко ступил новый день. Ночь, прячась в робкие тени, хитрой северной лисицей, нехотя отступала, она понимала всю безнадёжность своего положения, но не собиралась так просто сдаваться и поэтому ловко скользнула под огромную сопку, закрывавшую собой добрую половину начинающего светлеть неба. Заплакали и погасли последние звезды, рассыпаясь в мелкую пыль утренней росы, которая влажным сверкающим ковром легла на землю.
В долине показалось солнце, и ночь, забеспокоившись, прижала уши и закрутилась волчком на месте, попыталась высунуть морду на свет, но тут же обожглась, тихонько заскулила и забилась в каменный распадок русла сухого ручья под сопкой, где глубоко вздохнула и затихла до вечера.
Заиграл хрусталь небесный в солнечных лучах, всполошился от горячего малинового на востоке, до холодной синевы, что красят небо с той, западной стороны, воды глубокого лимана.
Зазвенела чистотой воздуха долина на самой своей высокой ноте, рванулась ввысь и вернулась обратно искрящимся на солнце инеем, который моментально покрыл собой всю невысокую растительность, прижатую к земле простором сурового климата.
Солнце оторвалось от земли и покатилось по небу, отражаясь в крохотных блюдцах озёр, разбросанных и здесь и там по кочковатой тундре, над которой высились вековые сопки, давно пустившие свои корни в вечную мерзлоту. Загорелись на солнце ледяные алмазы, вспыхнули ярким многоцветьем, недолго покрасовались, и тут же, подёрнувшись пеплом, просели и потекли каплями воды с крошечных листьев.
Как и тысячу лет назад, в это же самое время, очередной день пришёл в долину.
Лёгкий и скорый ветерок принёс откуда-то со стороны посторонний звук, потревоживший чуткий сон седого пса, дремавшего под перекрытием старого окопа давным-давно отслужившей своё линии обороны, непонятно от кого и зачем построенной в этом крае. Веки пса дрогнули и он, открыв глаза, не мигая, уставился в пустоту окопа перед ним. Звук, который нарушил скорее забытьё, чем неверный сон, не повторился и напрасно пес, напрягая свой слух, крутил ушами, - кроме тихого и ровного дыхания отдыхающих рядом товарищей, ничего не было слышно. Издалека до чуткого уха долетел тревожный крик чайки, но он был очень слабый и такой далёкий, что даже ветер, тихо шелестевший листьями травы, почти перекрывал его.
Седой пёс прикрыл глаза и снова попытался забыться, но невесомый сон растворился в воздухе и бесследно пропал вместе с остатками ночи неизвестно где. Пёс никак не мог вспомнить свой короткий сон, который так некстати был прерван на самом интересном месте. Сон был хорошим, как удачная охота, нежным и вкусным, как материнское молоко, только, вот, про что он, - никак не вспомнить. Может быть, он был про далёкое детство, ведь было же когда-то у него детство, беззаботное, щенячье…
Неподалёку, из жёстко сплетённой растительности, внезапно вынырнул молодой суслик и, прислушиваясь, застыл невысоким столбиком. Он уже почувствовал присутствие псов, их запах принёс свежий утренний ветер, и теперь, сильно перетрусивший от такого соседства, зверёк должен был предупредить своих сородичей об опасности. От одной мысли, что ему придётся поднять тревогу и тем самым, может быть, навлечь на себя смертельную опасность, бедный суслик, эта несчастная земляная белка, чуть не помер от страха, который сначала загнал его в самую дальнюю и безопасную часть его хитроумно вырытого подземного жилища и держал там некоторое время. Страх перед смертью холодными тисками сдавил затрепетавшее сердечко и уже подбирался к горлу, норовя перехватить дыхание, как что-то, доселе незнакомое и неведомое трусишке, внезапно подхватило его своей сильной рукой и вынесло прочь из спасительного убежища, и вот теперь, окончательно побеждая труса, зверёк громким кличем подаёт сигнал:
- Тревога! – быстрее пули, молнией летит весть, - Тревога! – как сильно бьётся отважное сердце в подбородок, - Тревога! – прочь страх и пусть громко стучит в висках, но зато теперь я - самая отважная земляная белка!
Не рык звериный и не птичий крик летит над рыжей тундрой, а пронзительный и стремительный громкий клич земляной белки разносится окрест, предупреждая всех об опасности.
Прокричал и рухнул вниз, потратив все свои силы на этот крик. Упал и прислушался, - уж не подкрадывается ли кто ненароком, а то так громко кричал, что сам ничего из-за собственного крика и не слышал, но снаружи пока не доносилось никаких тревожных звуков, лишь вдалеке кто-то из сородичей ответил на его, потревоживший утреннюю тишину, клич.
Псы в старом окопе разом вскинули головы и посмотрели на седого вожака, - тот длинно и неторопливо потянулся и, прогоняя остатки сна, широко зевнул, громко клацнув при этом зубами:
- Евражки, глупые, трусливые суслики. - Он пристально посмотрел каждому товарищу в глаза, но никто не отвёл и не спрятал своего взгляда, - Нам пора…
По осыпавшемуся мелкому гравию псы выбрались из своего убежища наружу. С высоты крутого склона, залитая ярким светом, долина лежала как на ладони, которую неведомый Создатель держал «лодочкой», согнув ровно на столько, сколько было необходимо для того, чтобы здесь обязательно когда-нибудь зародилась и пустила свои корни необыкновенная сила жизни.
Омытый утренней росой, приземистый кустарник, несмотря на свою кривизну, закрученную многими годами, в это утро выглядел помолодевшим. Его пожухлая листва уже почувствовала на себе ледяное дыхание приближающейся зимы, она поменяла цвет и, умирая, стала скручиваться, теряя жизненные силы. Уходящий в корни сок накрепко прикрепил эти корявые, и, теперь уже совсем не похожие на недавно распустившуюся весеннюю молодь листья, к коротким и жёстким прутьям, по которым к ним поступали из земли силы, всю такую их недолгую летнюю жизнь. Зимой ни суровые морозы не смогут разъединить эту связь мёртвых листьев со своими корнями, ни бесноватая пурга, под напором которой здесь прогибаются даже горы, будет бессильна оторвать их, и лишь когда стают снега и быстрыми потоками умчатся с этих сопок к океану, лишь тогда, подвластная невидимому дирижёру, земля отдаст свой сок, новая сила зародится и, выходя на свет, сбросит с ветки старый лист, чтобы развернуть и протянуть навстречу вечному солнцу новый. Старые же листья покорно лягут на землю и многие из них, подхваченные шальными ветрами, унесутся далеко от этого места, размолотые в пыль об острые скалы, пропадут где-то в огромном и безбрежном океане, и только в коротких снах, слезами неба, некоторым из них суждено вернуться обратно.
Неторопливо огибая редкие кусты, псы стали спускаться вниз к старой дороге, ловко перепрыгивая с покрытых седым мхом валунов на колотую скальную породу, с опасными, ещё не зашлифованными временем, острыми краями, в беспорядке рассыпанную по всему склону тесно прижавшихся друг к другу огромных сопок, высокой стеной отгородивших долину от остального мира.
Молодой суслик, опьянённый собственной храбростью, стоял на задних лапках и, вытягиваясь вперёд, завороженно смотрел псам вслед, - ведь только что своим пронзительным криком ему удалось прогнать опасного врага со своей территории и теперь его дому ничего не угрожает. Гордость распирала его в разные стороны, а его маленькому отважному сердцу вдруг стало тесно в груди и оно уже вовсю норовило выскочить наружу.
Стая вышла на старую дорогу и стала дальше спускаться по ней в долину, туда, где извилистая речка на неширокой равнине вязала свои замысловатые петли. Следом за ними, по склону, лавиной катился клич потревоженных сусликов:
- Смотрите! Псы вернулись в город!
Стая, не обращая на этот крик никакого внимания, уверенно двигалась за своим вожаком. Возле разбитого моста она перешла речку вброд и растворилась в утренней дымке, задержавшейся в низине в этот час.
- Они, всё-таки, вернулись! – катилось эхом по долине, - Они вернулись…
В неширокой комнате старого общежития, вытянутой от окна до двери на длину двух серых железных кроватей и одного, когда-то крашеного в кирпичный цвет табурета, показалось нестерпимо душно, несмотря на утреннюю свежесть, пробиравшуюся снаружи через все прорехи старой оконной рамы. Лёшка Ухватов с трудом разлепил веки и попытался поймать глазом уплывающую куда-то в сторону, светлеющую за окном, муть. Облизав сухим языком потрескавшиеся губы, сглотнул пустоту, и, широко открыв рот, словно рыба, принялся глотать тяжёлый воздух, который моментально иссушил язык и нёбо. Лёшка почувствовал себя маленьким пересохшим ручьём посередине такой огромной пустыни горячего жёлтого песка, что, будь он сейчас птицей и поднимись на всю силу своих крыльев, до самого конца неба, то и оттуда ему было бы не увидать, в какой стороне заканчиваются эти раскалённые россыпи.
От такой высокой мысли, непонятно каким образом посетившей его спозаранку, затуманенная Лёшкина голова пошла кругом, а перед глазами заплясали неясные серые тени, и в довершение всего откуда-то снизу, вырываясь из прокисшего желудка наружу, к горлу подкатила тошнота. Крепко схватив голову руками, Лёшка собрал все сохранившиеся в разбитом теле силы и попытался подняться с кровати. Внизу тоскливыми сверчками запели свою песню уставшие пружины, застучало в висках, и заухал филином по голове потолок с обвалившейся штукатуркой. На первом шагу комната сорвалась со своего места и стала надвигаться на Лёшку противоположной стеной, норовя раздавить его своей массой. Придерживая одной рукой коварно раскачивающуюся стену, двумя пальцами другой Лёшка долго выковыривал из распотрошённой пачки папиросу. Пачка, перекатывая внутри себя пару-тройку последних папирос, прятала их по своим углам, изворачиваясь по-всякому, норовила выскользнуть из-под непослушных пальцев. С большим трудом пришлось прижать её к стене, и только там она, наконец-то, рассталась со своей формой и содержимым.
Скользя по стене ладонью, стараясь сохранять равновесие и не опускать голову книзу, Лёшка осторожно присел. Свободными пальцами другой руки схватил за пробку пластиковую бутылку, слегка качнул её в сторону, - та ответила ему приятной налитой тяжестью. Медленно выпрямив колени, осторожно отпустил успокоившуюся стену. В голове колготилась единственная мысль: «Хочу в баню!» Лёшка потянул на себя облезлую дверь и ступил в длинный и унылый коридор общежития. Шлёпая босыми ногами по разъехавшимся в стороны, протёртым наполовину своей толщины доскам, он вышел на остатки крыльца, где, жадно глотнув воды из бутылки, засмолил папиросу. Стоя под навесом, неторопливо курил её, горькую, но с утра ещё такую, по-особому притягательно-желанную, выпуская тоненькой струйкой густой дым в сторону громады сопки, нависающей над всем окружающим пространством своей безжизненной округлой вершиной. Сизый дым папироски, отдаляясь, бесследно пропадал, растворяясь в чистом утреннем воздухе всего в паре метров от Лёшкиного носа, совершенно не причиняя сопке никакого ущерба.
- Проклятая гора, да чтобы ты провалилась сквозь землю, или на куски рассыпалась! – зашипел Лёшка сквозь зубы на сопку.
Гася в себе внутреннюю дрожь, Лёшка отшвырнул окурок в сторону, затем поднял бутылку и, скрутив пробку, стал медленно тянуть из горлышка живительную влагу. Наполненный желудок забулькал и в ответ быстро ударил в нос резкой отрыжкой:
- Фуу! – выдохнул и поморщился Лёшка, - Какая гадость! Тьфу! - он зло сплюнул, - Ну и поганое тут место, и угораздило же меня, дурака, сюда по доброй воле приехать! – он замахнулся на сопку кулаком, - Провались, ты, зараза!
Гора дрогнула и зашлась хохотом, беззвучно подпрыгнув на месте. У Лёшки тут же согнулись ноги в коленках, и он почувствовал, как его резко качнуло и потащило куда-то в сторону. Сопротивляясь и теряя равновесие, он попытался выпрямить коленки, но, сделав первый неловкий шаг и не почувствовав под ногой опоры, стал проваливаться вниз. В отчаянной попытке, пальцы судорожно вцепились в старые деревянные перила, и надежда, радостно промелькнувшая в голове, где-то возле затылка, сначала жутко заскрипела и потом, словно выстрел, сухо треснула и рухнула вместе со всей, подточенной временем, конструкцией перил, не выдержавших даже небольшого Лёшкиного веса.
Звук с вершины сопки вернулся быстрее, чем Лёшка успел сообразить, что же такое с ним произошло. Он приподнялся на локтях и, насколько это было возможно, вывернул свою, ничего не понимающую голову в сторону горы, прислушался, и вдруг, неожиданно для самого себя, спросил у неё:
- Ты это чего?
Гора в ответ хранила гордое молчание, и напрасно Лёшка напрягал слух, - вокруг было так же тихо, словно ничего не произошло, лишь где-то глубоко в его организме что-то судорожно сжималось, да в желудке слабо бурлила потревоженная падением жидкость. На всякий случай, Лёшка осторожно подрыгал ногой, - та была на месте, нехотя отозвалась и вторая. По телу густо пробежали мурашки и взъерошили на голове волосы, хотя тело совсем не чувствовало холода. По-очереди подогнув колени, Лёшка встал на четвереньки и попытался уже было подняться на ноги, как вдруг в голову бросился огненный шар и, разлетевшись внутри раскалёнными брызгами, согнул пополам его тощую фигуру, внутри которой всё заметалось в тревожной панике.
- Ыых! – выдохнул Лёшка и, крепко зажмурив глаза, замер, как ныряльщик, что летит с высоты в бездну, в ожидании того момента, когда вода, сильно растянутой плёнкой, со всего размаха, больно хлестанёт его по лицу.
Шар собрался воедино и, сильно толкнув в желудок, попытался выбить его наружу. В ответ Лёшка только сильнее сжал зубы и мысленно попытался откатить этот противный комок куда-нибудь подальше. Шар медленно откатился назад, и не успел Лёшка коротко вдохнуть, как ему снова пришлось сцепить свои зубы, - шар быстро вернулся и, что было силы, врезал Лёшке под дых! Тяжёлая корявая масса подпрыгнула в желудке и, с завидной быстротой и лёгкостью, обдирая своими острыми краями нежные внутренности, покатила наружу, набирая с каждой секундой всё больше и больше скорости.
- Ааыых! – вырвалось из Лёшки вместе с тугой струёй, ударившей в землю, - Тьфу, тьфу! – сплёвывал он тягучую слюну, которая прилипла к верхней губе и никак не хотела отрываться, - Тьфу-у!
Желудок, резко сжимаясь, норовил выскочить через ободранное горло, а Лёшка, согнувшись крючком, хватал открытым ртом короткие порции воздуха, пытаясь утихомирить свой организм, явно пошедший в разнос.
- Ничего, ничего, - отплёвываясь, шептал какими-то чужими губами Лёшка, - потом будет легче, обязательно будет, - выплёвывал скороговоркой слова и снова внезапно загибался в скрутившем всё его тело рвотном приступе.
Сорвав пальцами с губ тугую резиновую слюну, Лёшка поднял голову и тут же столкнулся взглядом с крупным псом, выросшим, словно из-под земли, и неподвижно застывшим метрах в пяти от него. Пёс, не мигая, с немым укором смотрел прямо в Лёшкины глаза. Тот зажмурился и замотал головой, пытаясь прогнать неожиданное видение, но пёс никуда не пропадал и всё так же, не сходя со своего места, смотрел на Лёшку.
- Тебе чего, собачка? – дрогнувшим голосом спросил Лёшка.
Подпалины на, словно отлитой из серебра, фигуре пса, размытые утренними сумерками, уже не могли полностью скрыть его от посторонних глаз и он, теперь уже не таясь, смотрел прямо на застывшего перед ним на четвереньках человека. Всё напряжение, поставленной на взвод боевой пружины, скрывала холодная неподвижность пса, он казался каким-то застывшим, неживым, и только тёмный, подрагивающий кончик влажного носа, говорил об обратном.
«Принюхивается, гад, изучает», - пряча свои глаза, подумал Лёшка и попятился назад. Подобрав на земле увесистый стальной прут, он медленно поднялся с колен и огляделся в поисках собаки.
Пса нигде не было видно и Лёшка, крепко схватив двумя руками железяку, поманил, поворачиваясь в разные стороны:
- Пёсик, где ты? Ау, собачка, фью-фью!
Но пса нигде не было видно, и Лёшка решил, что тот ему просто померещился. От такой мысли он внутренне воспарил и даже попытался улыбнуться. Улыбка получилась кривая и вымученная, а по ногам пополз ледяной холод. Лёшка кинул взгляд на свои ноги и только теперь заметил, что стоит босой на мелкой каменной крошке, а из разодранного пальца на его ноге сочится кровь.
- Ах, ты, зараза! – адресовал неизвестно кому Лёшка и, крепко сжимая в руках железку, поковылял обратно в двери общежития.
Вся предыдущая жизнь Лёшки Ухватова, на всём своём протяжении, не отличалась какими-нибудь выдающимися событиями. В самом её начале всё было одинаково и пресно, как и у большинства его сверстников во дворе, - горшок в детском саду, парта в школе, из-за которой всегда хотелось удрать куда-нибудь в чистое поле подальше от забиваемых в маленькую голову громоздких наук, называемых школьной программой и постоянное давление со стороны родителей. Затем пришла первая любовь, которую Лёшка посчитал ненужной ему глупостью и настрого запретил себе, под любым предлогом, объясниться с предметом этой самой любви. Ломающимся голосом мальчишка прилюдно высмеивал первые робкие романтические отношения сверстников, гоготал и грязно выражался, тыча им вслед пальцем. Старательно ставил себе тяжёлую мужскую походку, курил крепкие папиросы и, при возможности, не прочь был опорожнить бутылочку – другую пива, а по ночам, иногда, сильно кусая подушку, потихоньку лил в неё слёзы и, не понимая накатившего состояния, ругал себя тряпкой и сопливой бабой.
Время тянулось долго, и пуповина детства никак не хотела отрываться. Лёшкин голос уже зачерствел и перестал внезапно перескакивать со звонкого мальчишеского на грубоватый басок и обратно, а походка так и не встала на нужное место, - вильнула в сторону и пошла как-то по-своему, и он перестал обращать на неё своё пристальное внимание, благо, каблуки на ботинках снашивались равномерно.
Неудачные попытки поступить в какой-нибудь институт совпали с тем временем, когда в стране на самом верху что-то по-серьёзному не заладилось. Огромная, и, всем казавшаяся незыблемой, страна задымила пожарищами междоусобных конфликтов, затряслась в дикой агонии под натиском обезумевшей толпы и, свалившись в смертельный штопор, понеслась в бездну, разламываясь на части. Перед Лёшкой замаячила невесёлая перспектива - ни за что сгинуть в армии страны, пропадающей с политической карты мира. Родители, в ужасе возопив, на скором семейном совете, решили спрятать единственное и горячо любимое чадо у старенькой бабушки, которая жила тихо и одиноко в другом районе города.
Прошли годы скитаний по разного рода занятиям, работы на сомнительных предпринимателей, итогом которых стал всё такой же дырявый карман, к которому прибавилась нехорошая привычка хорошо напиваться раз в две недели. Как раз во время очередного своего «пике», Лёшка, наслушавшись историй о заброшенном городе, где деньги в буквальном смысле лежали кругом и даже под ногами, - только ходи и собирай их, запал на возможность быстро и сказочно обогатиться. Знакомый рассказчик, уже побывавший в тех краях и вернувшийся обратно, по его словам, «с полным чемоданом денег», хлопал себя по набитому карману и красочно расписывал все тамошние возможности любому, кто заручится его хорошим расположением, легко поправить свои финансовые дела. Пьяненький Лёшка слушал, открыв рот, и даже старался через раз дышать, боясь вставить слово и, не дай Бог, перебить рассказчика своим глупым и совершенно неуместным вопросом.
- Да там целые горы приборов, содержащие драгметаллы! Вояки бросили всё и свалили, и теперь там только ходи, да сгребай всё в кучу! – широко растопырив руки в стороны, друган показывал, какой необъятной ширины и высоты кучи брошенного драгоценного добра приходилось ему там нагребать.
Лёшка слушал и плыл, проваливаясь в туманные грёзы, откуда уже выезжал на новеньком автомобиле, про который давно и безуспешно мечтал.
- А деньги? – вдруг вскинулся он, понимая, что драгоценные залежи ещё предстоит как-то реализовать.
- Деньги - сразу! – успокаивающе похлопал по Лёшкиному плечу кореш, - Там совершенно не о чем беспокоиться, - знай, только добро собирай, а расчёт прямо на месте, по факту!
Мечта просигналила многоголосым клаксоном и приветливо моргнула Лёшке фарами. Ласково урча мощным мотором, выкатилась из лёгкой дымки и распахнула перед ним водительскую дверь. Сияющий от счастья, Лёшка протянул к ней руку, но, внезапно, та захлопнулась и пропала из виду. Напрасно Лёшка пытался нашарить что-то в лёгкой дымке, окружавшей его, - там ничего не было!
- Да ну его! – махнул рукой Лёшка, - Там уже, наверно, всё растащили подчистую! Народу тьма кругом безработного...
- Говорю же тебе, место отдалённое, а часть до сих пор секретная считается, вот поэтому про неё никто толком и не знает! – братан гордо выпятил свою грудь, - Ты, что, мне не веришь?
С этими словами, он вытащил из кармана толстую пачку новеньких иностранных ассигнаций и ловко, отточенным жестом профессионального картёжника, распустил её широким веером, так же быстро собрал обратно и пролистал край большим пальцем:
- Видал?
- Доллары? – проглотил слюну Лёшка, такое количество денег в одних руках он видел только по телевизору.
- Там, - кореш мотнул головой в сторону, - там за рубли не работают! Там серьёзные люди! – и, посмотрев на придавленного Лёшку, добавил, - Ну, что, накатим ещё по маленькой?
- Давай! – согласился тот, - А как же туда попасть, если там всё секретно?
- Не боись! У меня там всё схвачено, я все ходы-выходы знаю. Научу тебя…
«Попадись он мне теперь, этот друган и кореш! Я бы об него, суку, эту арматурину точно загнул бы, с превеликим удовольствием! Залежи у него тут! Россыпи золотые… край суровый и сказочно богатый! Да здесь даже медного таза не осталось, чтобы в баню сходить! Всё растащили, только чугун оставили! Как раз, таким дуракам, вроде меня», - так думал Лёшка, наматывая на разбитый палец ноги грязный носовой платок, - «Хорошо, что нога холодная, - кровь не так быстро идёт… А с чего это я так сильно навернулся? Там же всего одна ступенька была… Нет, с пьянкой точно пора завязывать, пока чего похуже не приключилось. Разве, на трезвую голову, нормальный человек, по собственной воле, попадёт сюда? Навряд ли… уж больно место гиблое, а название красивое – Золотая долина, впрочем, чем гаже место, тем красивее название, здесь Россия, детка, - так сейчас говорят…»
Согнувшись крючком под ворохом тряпья на старой солдатской койке, Лёшка согрелся и провалился в темноту, откуда прямо на него ударили два ярких луча, которые поначалу он принял за автомобильные фары, но, приглядевшись, понял, что это глаза пса из темноты смотрели на него в упор. Да нет, не пса, – волка.
Из глубины длинного коридора загрохотали чьи-то тяжёлые шаги. Отбивая калёными каблуками неторопливый ритм, степенно проследовали мимо, и, удаляясь, вскоре пропали за прихлопнувшей их входной дверью. В зазвеневшей тишине повисла угасающая песня дверной пружины, оборванная прилетевшим снаружи резким вскриком деревянной половицы крыльца, застонавшей под внезапно навалившейся на неё тяжестью.
- Лёшка, – тихонько позвали с соседней койки, - Лёш, ты спишь?
- Да, - глядя вполглаза на кусок обоев, прикрывавший на стене старые газеты, еле слышно ответил Ухватов.
- Лёх, вставать надо, слышь, бригадир уже поднялся! – голос Сашка, товарища по работе и просто соседа по здешнему житью, стал громче, - Давай, чайку сообрази покрепче, а то, после вчерашнего, что-то кошки во рту уж больно сильно нагадили!
Сашка Сурьменок по происхождению был выходцем откуда-то с европейского юга, об этом говорила его заковыристая фамилия, которую он произносил по-своему, и она в его устах звучала вначале, как строгий химический элемент из периодической таблицы Менделеева, а в конце, - хлёстко обрывалась обыкновенным малороссийским окончанием - Сурьманюк. Его привычка в разговоре перечёркивать накрест древнюю Глаголь, делая на её произношении ужасный акцент, выдавала в нём, скорее, жителя Черноземья, чем Украины, но, всё-таки, своё прозвище – «хохол» Сашка получил за характер, а не за «гыкание» и неудобопроизносимую фамилию. Говорил он по-русски хорошо, практически без акцента, правда, иногда, что-нибудь рассказывая, называл себя в третьем лице, не иначе как Саша Сурьманюк, чем порой вводил в заблуждение не одного только Лёшку, который поначалу начинал считать, что речь уже идёт о каком-то совершенно другом человеке, вроде Сашкиного земляка или родственника. Здесь, на далёком азиатском севере, Сашка, нисколечко не тоскуя по ласковому южному солнцу, чувствовал себя вполне сносно, и временами, на удивление тяжело переносившего местный климат Лёшки, даже очень комфортно.
Гакнувшее на всю комнату Сашкино «нагадили» густо повисло в комнате и Лёшка, почувствовав, что всё вот-вот может начаться снова, быстро прикусил нижнюю губу и осторожно, как можно медленней, потянул сквозь зубы воздух. Резкая боль вскинулась и прогнала тошноту прочь. Лёшка с облегчением выдохнул и подумал: «Ну вот, начинается этот длинный и мучительный день. Жить уже до невозможности неохота, а помирать - сил совсем нету. Что делать?»
- Лёха, тебе, чё, совсем плохо? – Сашок заворочался под одеялом, словно медведь в берлоге. Под ним, тут же, прося пощады, ржаво заскулила проволочная сетка кровати.
Сашка, широко и громко зевнув, стал медленно поднимать своё крупное тело на уже целиком застонавшей кровати. Прошла целая вечность, за которую старая кровать успела на все лады исполнить долгую симфонию своей нелёгкой в прошлом жизни, прежде чем крупное Сашкино тело, поднявшись, приняло вертикальное положение, и в комнате, наконец-то, наступило долгожданное временное затишье.
- Эх, кто бы водички подал… - нарушив хрупкую тишину, расстроено произнёс Сашок и, оглядев унылое собрание порожней посуды на столе, трагически добавил, - Вот, была бы мамка рядом, она бы точно подала… Ты живой там, Лёха, или совсем неживой?
- М-м-м…
- Понятно, я и сам бы сейчас причастился, да, по ходу, у нас и вода закончилась. Эх, ма, - Сашка громко хлопнул в ладоши, - была б денег тьма!..
- Завязывай, в уши стрелять спозаранку! – поморщился Лёшка, - Ну, вот, зачем тебе здесь столько много денег?
- Дурацкий вопрос, зачем! Знамо дело, на Материк уехать отсюда с ними, а там… - Сашка мечтательно закатил глаза и поскрёб футболку на груди, - а там… эх, ма, что там! – махнул рукой, - Вставай, пора заправиться и за работу!
- А когда деньги закончатся, куда подашься?
- Понятное дело, сюда, куда же ещё…
- Так зима же скоро?
- Ну, после зимы вернусь, мне же хватит денег на зиму, а весной - обратно вернусь, по последнему снегу…
- Бугор говорит, что на будущий год здесь будет нечего делать, - последний пароход нагрузят, а остальное пусть пропадает тут, - Лёшка уже сидел на кровати и косил глаза на свою перевязанную платком ступню.
- Ну и что? Я могу и на прииск податься, слышал, что, вроде бы, его открыть собираются, знаешь, - Сашка сильно, с хрустом, потянулся, - я работы не боюсь, мне сезонка нравится! А ты сам-то куда подашься?
«Куда угодно, только бы отсюда подальше и поскорее!» - хотел было ответить Лёшка, но промолчал, его взгляд словно приклеился к маленькому пятнышку крови, проступившему через платок.
- Слышь, Саня, а какие тебе здесь сны снятся? – вместо ответа спросил он товарища.
- Мне разные снятся, бывает, что и приятные тоже, а к чему это ты спросил? – растянулся в довольной гримасе Сашок, - Чего-то вкусное приснилось? Давай, расскажи!
- Понимаешь, мне вчера приснилось, что попал я в огромную цистерну с мазутом, навроде тех, что по железке катают, только ещё больше, потому что она была пустая наполовину, а мне дна ногами никак было не достать…
- И чё? – Сашкина довольная гримаса быстро сменилась на кислую мину.
- Чё, чё? - передразнил Лёшка товарища, - А ничё! Тону и всё тут, - руки прилипли, никак не поднять, а ноги проваливаются всё глубже и мазут уже на горло давит! Паровоз с грохотом по рельсам несётся так, что всё кругом качается и меня вот-вот накроет чёрной массой! Тяну, что есть силы, голову кверху, туда, где горловина, а там только кусочек неба тёмного, величиной с пять копеек, и звёзды, какие-то совсем маленькие и острые, как иголки!
- Ну, а ты?
- Ну, а я так сильно жить вдруг захотел, как никогда до этого. Свои руки и ноги так явно чувствую, - я же молодой и такой сильный, что эти горы готов раздвинуть, а тут прилип и совершенно беспомощный, как муха на липучке: вся моя сила сидит во мне совершенно бесполезная и помочь никак не может. Тяну что есть мочи шею, запрокидываю голову всё сильнее и сильнее назад, аж в затылке заломило, всё стараюсь глазом поймать клочок неба, который всё меньше и меньше становится и чувствую, как силы заканчиваются, стекают куда-то вниз, в чёрную пропасть под ногами. Уж никогда не просил ни помощи, ни пощады, а тут понял, что пришёл и этот черёд, - только заорать собрался, да почувствовал, что внезапно онемел! Мазут, тем временем, уже губы лижет, а в груди так всё сдавило, что дышать перестал. Собрал последние силы и каким-то чудом подтолкнул себя повыше, за последним глотком воздуха. Разлепил рот, и с такой жадностью схватил напитанный густой мазутной вонью воздух, будто не последний это мой вздох, а тот самый, первый и, знаешь, Саня, почувствовал я, что слаще этого последнего вздоха у меня в этой жизни ничего не было. Огляделся, а кругом уже ничего не видать, - ни стен железных, ни берегов далёких, только волны всё выше да грохот кругом стоит ужасный! Потянуло меня книзу, а я уже и крикнуть не могу, только и осталось, что глазами за клочок неба уцепиться, а туда звёзды злые не пускают, - в глаза больно колются. Бросил я цепляться ослепшим взглядом и заплакал слезами едкими, как дым, на несправедливое небо, так и погрузился медленно в пучину: не дышу, не вижу и не слышу ничего, только сердце почему-то бешено колотится, - грудь разорвать норовит. Проснулся весь в поту, даже рука к лицу прилипла, вот, как тебе такая вкуснятина?
- Не, такая – не интересная! Вот, если бы тебе девка приснилась, сладкая вся такая, - Сашка, зажмурив глаза, вытянул вперёд руки и пощупал там что-то кончиками пальцев, снова расплылся в довольной и счастливой гримасе, - ах!
Калёные каблуки, возвращаясь обратно, тяжело отбивали ритм по глухому дощатому полу, на секунду запнулись возле двери в комнату и та, тихонько всхлипнув петлёй, отворилась. В проёме показалась высокая и худая фигура бригадира. Придерживая рукой упрямо норовившую закрыться перед его лицом покосившуюся дверь, бригадир, подпирая плечом косяк, переводил свой испепеляющий взгляд с одного обитателя комнаты на другого, при этом он нервно покусывал вьющую сизый дымок папиросу, быстро перебрасывая её из одного уголка рта в другой.
- Ну, что, гады, и кто из вас устроил погром на входе и всё крыльцо заблевал? – собирая на переносице брови, грозно вопросил он притихших работяг.
- Горыныч, да ты что, серьёзно? – Сашок присел и хлопнул себя по ляжкам, - Ай, да Лёха! Вот так молодец! Заблевал, говоришь, крыльцо?
- Ну не знаю, кто из вас начудил там, вы выясните тут между собой, да приберите там, а то вонища такая стоит, что за лиманом слышно!
- Да не вопрос, Игорёк! – потирая ладони, подкатил Сашок к бригадиру поближе, - Слушай, у тебя там не найдётся совсем немного, ну, этого, чтобы голову поправить?
- Что толку поправлять то, чего у тебя нету, да и зачем добро зазря переводить?
- Так не я же это, Горыныч! Святая правда! – Сашка вскинул руку ко лбу, готовясь осенить себя крестным знамением, но, увидев, как поморщился бригадир, тут же стал стучать себя в грудь, - Спал, как камень, клянусь, и до ветру даже не ходил!
- Никаких опохмелок! Сейчас тягач должен из посёлка подойти, так вот, чтобы через сорок минут были, как два свежих огурца! И не надо на меня так жалобно смотреть, если плохо, то бери на плечо побойню и похмеляйся ею в кочегарке, всё ясно?
- Жестокий ты человек, Игорь Батькович! – Сашка облизал пересохшие губы, - А чаю-то поднесёшь?
- Хохол, я не жестокий, я - справедливый, а на чай всегда заходите, уже вскипел, наверно! Чего ты, Лёшка, нос повесил? – обратился бригадир к молчаливо разглядывающему грязный пол парню, - Ты там накуролесил?
В ответ Лёшка кивнул головой.
- Сослепу перила снёс, что ли?
- Не, собаки испугался…
- Какой ещё собаки?
- Ну, такой… она ещё на волка или на лайку похожая. Серебристая такая и глаза светлые…
Бригадир уже собрался уходить, но, услышав про собаку со светлыми глазами, снова придержал начавшую закрываться дверь.
- Хаски, что ли, примерещилась? – спросил он Лёшку.
- Почему «примерещилась»? – обиженно возразил парень, - Я почти нос к носу с ней столкнулся.
- Да потому и примерещилось, что не может быть такого! Извели давным давно таких собачек, нету их больше, мифы всё это! – бригадир скоро глянул на свои часы, - Всё, пацаны, полчаса на всё про всё и скоренько, скоренько!
- Горыныч! – протянул к нему руки Сашок, - Ну, будь человеком?!
- Бери кувалду, и дуй с ней котлы разбирать! – донеслись из коридора слова удаляющегося бригадира.
За звуком его шагов медленно затворилась дверь, напоследок пропев петлёй свою протяжную песню.
- Ну, вот, чего он на тебя набросился? – глядя в закрывшуюся за бригадиром дверь, произнёс Сашок сквозь зубы, - Скажи, Лёха, чего это он вдруг старые перила пожалел, один чёрт, тут всё рухнет скоро, – не подопрёшь!
- А что ты это у меня спрашиваешь? Вот задал бы ему сам такой вопрос, он бы тебе враз на все вопросы лично ответил!
- Да, Лёха, чего не говори, а Игорёк - мужик конкретный, завсегда даст ответ по любому вопросу. Видишь ли, Саша Сурьманюк к нему по-человечьи, а он, татарва хренова, говорит, что весь опохмел сегодня будет не где-нибудь с музыкой в ресторации, за столом роскошным, а в пыльной и не менее шикарной кочегарке, на ржавом котле с тяжеленной побойней в руках! Эх, жизнь наша бекова, - нас имеют, а нам - некого! Одна надежда на Зайчика, тот завсегда про товарищей не забывает, должно быть, он скоро сюда с тягачом подтянется.
Сашка наклонился к углу комнаты и извлёк оттуда пару носков, совершенно непохожих друг на друга: один носок был когда-то светлым и длинным, а второй – тёмно серый, и в длину много короче первого, такая разница была явно заметна даже такому, как теперь, невооружённому и не опохмелёному взгляду их хозяина. Сашка поискал в углу глазами, в надежде обнаружить что-нибудь подходящее этой разнопарке, но ни в углу, ни рядом и вокруг, куда он тоскливо взирал, ничего похожего по цвету и размеру не нашёл. Оставалось последнее место, где, вероятнее всего, скрывалась предательская пара, но нагибаться ниже и, стоя на четвереньках, рассматривать ворох тряпья под своей кроватью, сегодняшним утром было выше даже для оставшихся Сашкиных сил.
Плюнув в пыльный угол, Сашка засопел и принялся своими крупными пальцами сосредоточенно разминать задеревеневшие подошвы разных носков…
Называя за глаза бригадира «татарвой», Сашка намекал не только на город и ту местность, где Игорь появился на свет, но и на его внешность, очень сильно смахивающую чертами лица на далёкого предка кочевого народа. Вся его жизнь была тому подтверждением, - мотыляла она его по всей, некогда огромной стране, вдоль и поперёк: из широкого раздолья степей - в густые и дремучие леса, выносила оттуда по бурным рекам прямо к морю, где сажала на пароход и отправляла за тридевять земель ловить неведомую рыбу, на краю света белого. Один раз ему даже пришлось зимовать в какой-то пустыне, пыльной, очень душной и ужасно далёкой. Несмотря на явные признаки родства с древними монголами, бригадир имел русских отца и мать, носил фамилию Смирнов, немного верил в Бога и, выходя из себя, крыл пятиэтажно по матушке и по батюшке, родным, великим и могучим, всех и всякого, когда те его ужасно сильно доставали.
Обладая высокой, но не очень выразительной по силе фигурой, бригадир, в школьные годы активно занимавшийся баскетболом и бывший в той команде неплохим разыгрывающим, имел какую-то внутреннюю силу, возникавшую у него неизвестно откуда и, несмотря на то, что годы слегка сутулили его фигуру, оставался достаточно крепким, с каким-то внутренним стержнем. Про него так и говорили, что он, как будто бы «целый лом проглотил». Лом внутри с годами слегка согнулся и, если кто-то начинал сомневаться в его твёрдости, а и, того хуже, позволял себе неразумно отпускать по поводу и без разного рода вольности, очень быстро знакомился с тяжёлой рукой бригадира. Длинные, как у пианиста, пальцы, сильно огрубевшие со временем, собирались в кулак и тяжело припечатывали с первого раза. Испытавшие на собственной шкуре, сравнивали это явление с ударом свинцовой кувалды, которая, не отскакивая, крепко прилипает и просто всё сносит своей, с виду не очень большой, массой. Глядя на сухую фигуру бригадира, все мужики дивились, подозревая подвох, брались с ним полусерьёзно бороться на руках, но, ни в шутку, ни в серьёз, одолеть бригадира ни у кого из них не получалось.
Имея скрытую силу, бригадир никогда не выставлял её напоказ и, тем более, никогда не хвастался ею. Всё свободное от работы время он старался проводить с раскрытой книгой, а уж прочитать перед сном страничку-другую у него давно уже вошло в крепкую привычку. Может быть, поэтому, а, может, и нет, но ребята из бригады называли его «наш Ильич», или просто «Горыныч», втихую посмеиваясь над ним за то, что он из каждой брошенной квартиры городка натаскал себе в комнату целую кипу книг. Зубоскалы, незлобно перешёптываясь, говорили, что бригадир поклялся не покидать этого места, покуда не будет прочитана последняя из принесённых книг, и вот теперь, ночами, в преддверии скорой зимы, торопится, и старательно перечитывает всю кипу у себя под одеялом при свете карманного фонарика, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь ненароком не заметил его за этим занятием. Игорь с капитанским спокойствием относился к подобного рода шуткам, смиренно пропуская их мимо своих ушей, но лишь до той поры, пока эти разного рода шутки не переходили дозволенной грани, и тогда, по еле заметной, но резко полыхнувшей в его глазах стали, или какому-нибудь уже совсем малому, но нервному движению, моментально схваченному шутниками, всё сворачивалось и затухало достаточно быстро.
Среди ребят своей бригады, знакомых, да и вообще, в жизни, Игорь Смирнов пользовался большим уважением, и причиной тому была не его потаённая физическая сила, а явное твёрдое слово, которое бригадир, уж если давал, то всегда держал сам и требовал того же исполнения и от других.
Возвратившись с крыльца, Лёшка зацепил пустым ведром приставленный к стене металлический прут. Торопясь, да ещё в потёмках, он не заметил его и теперь грохнул по нему так, что у него чуть ведро из руки не выскочило. Железка отскочила от стены и, извиваясь своим погнутым телом, застучала на стыках дощатого пола.
«Примерещилось, как есть, точно, примерещилось, а как же иначе?» - вспоминая утреннее событие, застыл он взглядом на притихшей железке, за которую в страхе совсем недавно так крепко схватился двумя руками.
- Бригадир же сказал, что померещилось, значит, так оно и было! – пытаясь оторвать взгляд от затихшего на полу немого свидетеля происшедшего, прошептал Лёшка.
Словно из глубокого тумана тут же на него, откуда-то со стороны и сверху одновременно, беззвучно выплыла огромная фигура бригадира. Заслонив собой единственный луч света, с трудом пробившийся сквозь закопченное временем небольшое окно, она неторопливо заполнила всё пространство коридора. Лёшка затряс головой, пытаясь сбросить пелену с глаз и прогнать внезапное видение, но фигура бригадира лишь немного качнулась в сторону, оставаясь стоять на своём месте, полуприкрытая серым туманом, а железка, какой-то сверхъестественной силой, накрепко приковала к себе взгляд и никак не хотела его отпускать.
- Чёртушка, ну позабавился, и хватит! Поиграл, – отпусти! - почему-то вспомнив свою бабушку, прямо себе под ноги, тихонечко заскулил Лёшка, - Сгинь, пропади!
Вместо того, чтобы раствориться в тумане окончательно, неясная фигура нечистого стала материализовываться. Приобретая форму и явные очертания, она надвигалась прямо на Лёшку с неотвратимостью паровоза, увиденного однажды в детстве, не хватало только густых клубов чёрного дыма, бьющих высоко в небо из трубы, похожей на цилиндр капиталиста, растворяющихся в воздухе клубов сизого пара по его бокам и адского пламени, вырывавшегося где-то в районе подбрюшья этой ужасной машины! В том, что всё это должно появиться сию же секунду, Лёшка даже не сомневался, он просто застыл и ждал с покорностью обречённого, когда на него навалятся эти огромные красные колёса, без устали тягавшие туда-сюда отполированные скелеты шатунов, накроют его страшным грохотом и размолотят в невесомую пыль!
Однако, чёрт не торопился, он явно решил растянуть удовольствие и не давить сразу бедного парня паровозными колёсами, а поиграть с ним навроде той самой игры, что играет кошка с попавшейся в её лапы мышью. Нечистый хмыкнул и, блеснув рогатой каской, наклонился к валявшемуся на полу металлическому пруту. Только тут Лёшка заметил, что на полу лежит не просто железка, а самый что ни на есть настоящий дьявольский трезубец.
«Вот что ему, оказывается, надо!» - промелькнуло в голове у парня, и от следующей мысли у него по спине пробежал совсем нехороший холодок, - «Так я же у него его символ власти сегодня забрал, вот он и припёрся за ним! Что же теперь со мной будет?»
Трезубец, приветствуя своего хозяина, засветился ярко малиновым светом, словно его только что вытащили из горнила, под ним тут же задымились доски пола, и в воздухе запахло горелой краской. Чёрт поднял раскалённый трезубец и, внимательно осмотрев его, звонко топнул копытом по полу, затем неожиданно громко голосом бригадира окликнул Лёшку по имени!
«Шалишь! Заманиваешь? Меня так просто не возьмёшь!» - подумал Лёшка и затрясся мелкой дрожью.
- Лёшка, Лёш! Ты чего? – бригадир взял за плечо парня, которого ощутимо потряхивало, - Лёша, это я, – Игорь. Ты чего, сынок? А ну ка, пойдём, скорее чайку… пойдём, пойдём… - словно маленького, уговаривал он трясущегося парня, увлекая его за собой, - Ведёрко-то поставь здесь, с краешку, а то сам же потом и споткнёшься!
«Завяжу, как есть, завяжу, на хрен, с этой пьянкой!» - сиротинкой прыгала в зазвеневшей Лёшкиной голове одинокая мысль. Покорно шагая рядом с бригадиром, он не чувствовал под собой ног и почти не разбирал, где в этот момент находились стены, пол и потолок.
Ещё одной замечательной особенностью бригадира было его неповторимое умение заваривать обыкновенный чёрный чай. Непосвящённому человеку это может показаться немного странным, ведь ничего такого сложного нет в том, как заварить обыкновенный чай, тем более, что теперь особо и не стоит ломать себе этим голову: положил понравившийся пакетик в чашку, залил кипятком, сахарку кинул по вкусу, покрутил ложечкой туда-сюда и готово, пей – наслаждайся! Это -если ты непосвящённый или как все, на скорую руку. Посвящённые же - это те, которые, хотя бы, один раз попробовали тот самый чай, который «с руки» заваривал бригадир. В разной посудине у него всегда одинаково получался отменной крепости чай, точь в точь подходящий любой компании, месту и времени года.
- Здорово у тебя получается чай заваривать, Горыныч! Научи, открой секреты! – просили его.
- Да нет никакого секрета! – отмахивался рукой каждый раз бригадир, - Просто беру заварку и засыпаю в воду!
- Как же, нет секрета? – недоумевал народ, прихлёбывая дымящийся в кружках чай, - Ведь, мы пробовали, а у нас так не получается, - то недобор по заварке, то перебор! Показывай точно, сколько на такой чайник засыпаешь?
- Одну жменю.
- А на тот, что побольше? – не унимались самые дотошные.
- Тоже жменю, только чуть побольше…
- А сюда?
- Ну, сюда… - прищуривая глаз, пытался определить объём посудины бригадир, - Сюда тоже жменю, только маленькую совсем.
«Хитрит!» - так думали все, кто не совсем хорошо знал бригадира, - «Не хочет выдавать секрета».
Но, ведь, и, на самом деле, не было никакого секрета, - Игорь, не таясь, насыпал в пригоршню чай из пачки, словно на чашу весов, чутьём угадывая тот момент, когда там будет достаточно, переворачивал её в посудину, прикрывал сверху крышкой и пожалуйста, через некоторое время, крепостью тютелька в тютельку, ароматный чай готов! Можно было хоть сто раз попробовать сыпать заварку себе в ладонь, снова и снова отмеряя одинаковое количество, но все разы чай, почему-то, получался по-разному, а вот у бригадира – всегда одинаково и неповторимо хорошо.
- Садись за стол, - показав на свободную табуретку, сказал бригадир, - сейчас чаю нацежу тебе крепенького, поди, с утра ничем ещё рот не полоскал?
Лёшка вместо ответа только тихо покачал головой, и пока бригадир, отвернувшись к окну, звенел посудой возле тумбочки с портативной газовой плитой, он, рассматривая комнату, не проронил ни слова. В комнате, на удивление, оказалось не так и много книг. Разного размера и толщины, они, двумя покосившимися стопками, стояли вдоль свободной стены, часть книг, вместе с какими-то тетрадями, лежала прямо на столе, за который уселся Лёшка, и совсем небольшая книжная пирамидка возвышалась на табурете возле изголовья старой солдатской кровати. Из-за неё, отливая воронёным стволом, выглядывал охотничий карабин «Тигр». В комнате чувствовался скупой, но твёрдый порядок, в отличии от комнаты ребят, где давно вовсю правила бесшабашная анархия.
- Ну! – бригадир поставил на стол перед Лёшкой огромную, объёмом не меньше литра, кружку с чаем, - Показывай, какой ты теперь герой!
- Не, не, не хочу я! – запротестовал парень, закрывая рот ладонью: ему от одного только вида этой огромной бадьи вмиг стало плохо, - Да и не могу столько! – добавил он, убирая ладонь ото рта.
- Знаю, знаю! – закивал головой бригадир, - Чай не водка, много не выпьешь и прочая, прочая, прочая… Как же, как же, мы тоже плавали, всю эту чушь давно знаем! Хлебай, хлебай, будет легче, и черти перестанут мерещиться!
- Черти? А ты откуда знаешь?
- Я, брат, всё знаю! – заговорщицки подмигнул Лёшке бригадир, - По «синьке» ещё и не такое может привидеться, смотри, свернёт это дело когда-нибудь тебе башню в сторону.
- То «плавали», то «башню», а ты сам-то кто по жизни, бригадир, моряк или танкист? – подняв кружку двумя руками и отхлёбнув несколько коротеньких глотков терпкого напитка, спросил Лёшка.
- По-разному бывает…
- А конкретнее? – кружка завибрировала в руках и неожиданно больно ударила Лёшку в зубы, он отпрянул и стиснул её так, что побелели костяшки пальцев.
- Не торопись, а то захлебнёшься!
- Да в такой посудине и утонуть можно, - пытаясь разглядеть в кружке дно, буркнул в ответ Лёшка.
- Ничего, ты знай, прихлёбывай, а я, если чего, – спасу!
- Бригадир, а ты давно не употребляешь это дело?
- Давно.
- Подшивался или кодировался?
- Ни то, ни другое.
- Как это так, разве так бывает?
- Почему нет? Разве нельзя просто бросить? – пожал плечами бригадир, - Очень даже бывает.
- А ты можешь меня тоже так научить? – Лёшка перестал прихлёбывать чай и с мольбой посмотрел на бригадира.
- Я не могу, - с сожалением ответил тот и, увидев, как парень изменился в лице, поспешно добавил, - но здесь есть другой человек, он, наверняка, тебе поможет.
- Шаман, что ли, какой? – почему-то сразу переходя на шёпот, спросил Лёшка, оглядываясь на дверь.
- Может, и шаман, я, вообще-то, не знаю, но парень, вроде бы, неплохой, - улыбнулся бригадир.
- А кто он? – Лёшка по хитроватой улыбке бригадира уже догадался, что речь идёт о каком-то их общем знакомом, и принялся, насколько мог, быстро перебирать в уме всех, кого здесь знал, но, ни один из знакомых, ни коим образом не подходил на роль чудесного целителя. Поскольку, слову бригадира Лёшка привык верить при любых обстоятельствах, то он принялся перебирать всех по второму кругу, но его уставший мозг сломался где-то посредине не очень длинного списка, и тогда парню пришлось сдаться, - Да кто же он такой-то?
- Ты.
- Да ну тебя! – отмахнулся рукой Лёшка, - Я думал, ты серьёзно, а ты мне глупости какие-то говоришь.
- Да я серьёзно, правда! Видишь ли, в каждом из нас живёт человек, который знает это самое слово заветное, вот ты и попытайся его расспросить, может быть, он даст нужный тебе ответ.
В комнате на короткое время воцарилось молчание.
- Много у тебя здесь книжек! – первым нарушил тишину Лёшка, - Все их читаешь?
- Почти, - бригадир неопределённо пожал плечами.
- И про что во всех них написано?
- В основном, про жизнь…
- Ну, чего их тогда читать? Вон, какие толстенные есть, - жизни не хватит, чтобы прочитать их, а понять - и подавно! Лучше уж детективы читать, там, по крайней мере, всё ясно и понятно: здесь жулики, там полицейские, стрельба, погони и куча денег в чемодане, – здорово! Всё просто и мозг не надо ломать над тем, что там автор иного фолианта пытается донести до тебя!
- Да, ты прав! – бригадир, не отрываясь, смотрел через окно куда-то в сторону вершины сопки, разглядывая не то её макушку, не то облако, повисшее прямо над ней, - Иной испишется томами, сетуя, что жизнь такая короткая, а так и не сможет толком донести то, чего хотел. Другой же с лёгкостью уложится в пару строк и сам того может не заметить…
- Вся жизнь - в пару строчек? – с недоверием переспросил Лёшка, - Что-то, уж больно короткая получается…
- Если её смысл, - то и не очень.
- Чудно ты говоришь, бригадир, мудрёно.
Снаружи требовательно и громко просигналила машина.
Витя Зайчик, лихой и безбашенный водитель могучего самосвала, широко зевнул и посигналил ещё раз:
- Ну и где они все? То сучат ножками от нетерпения, то нет никого в поле зрения! Думают они сегодня работать, или что?
- Чего ты сам сучишь-то? Вчера, наверно, расслабились ребятки, вот сегодня с трудом и подымаются! – сидевший рядом Лёнька, которого все называли электриком, зябко кутаясь в линялую чёрную куртку, глядел через боковое стекло, покрытое бисером мороси, на остатки фундамента, с одиноко торчавшим на нём куском высокой стены.
- Я когда теперь расслабляюсь, то у меня тоже с трудом подымается, - громко засмеялся Витя, - не то, что раньше!
- Сказал тоже, – раньше! – словно обращаясь через стекло к остатку стены, произнёс Лёнька, - Раньше я литру спокойно выкушивал, а теперь только половину, и ту - с трудом!
- Слабак! Тренироваться надо, а то без тренировки совсем можно форму потерять! – Витя пристукнул себя ладонью в грудь, - Вот, я регулярно сюда принимаю, поэтому, и несу прилично, и не болею никогда!
- Что, никогда-никогда? – повернувшись к собеседнику, переспросил Лёня-электрик.
- Ни разу в жизни похмельем не страдал, хочешь - верь, хочешь - нет! - засиял улыбкой Витя, - У нас никто в роду не страдал похмельем, - ни батя, ни дед!
- И что, все, вроде тебя, усиленно тренировались?
- Ну, мой батя, бывало, по праздникам крепко зашибал, а вот дед, тот причащался только в день Победы, да на свои именины. В остальные праздники он мог даже за стол не сесть – ни в какую не признавал застолья и всю жизнь в гости почти не ходил, странный, в общем, дед!
- Значит, с похмельем у тебя всё нормально, - тут ты тренируешься, да и гены тебе в помощь, одним словом, – молодец, чего не скажешь про другое, где осечка на осечке случается.
- Лёня, ну что ты всё понимаешь как-то извращённо, право слово! – поморщился Витя, - Я же тебе говорю, что с трудом, а ты мне осечки сразу приписываешь! Понимаешь разницу? Я же русским языком выражаюсь ясно, а не картавлю по-французски, - парле ву там всякое, шерше ля фамм!
- Вот именно, Витя, шуршать тебе надо чаще в этом вопросе!
- В смысле?
- Ну, тоже тренироваться, с этими, с фаммами.
- Где же их взять, когда здесь на много километров кругом одни лисицы, да и те – хитрющие, так просто не дадут! – хохотнул Витя.
- Зачем за любовью в тундру бегать, когда в посёлке можно, не напрягаясь, отыскать желаемое? – закатил глаза Лёнька.
- Эк, куда хватил! Лебедей поселковых предлагаешь? Так на них на обеих давно места нет, куда бы пробу можно было поставить! И вообще, я своего дружка не на свалке нашёл, чтобы его в каждое помойное ведро засовывать! Потом никаким керосином не отмоешься, уж лучше за лисицами по тундре погоняться, не догонишь, так хоть согреешься бесплатно!
- Это же другая тренировка, Вить, спортивная, а для дружка?
- Дружка можно и вручную потренировать, если придавит сильно, а вообще-то, - Витя махнул рукой, - чего его мучить-то, раз он первым решил покинуть этот мир? Зачехлим его и в дальний путь проводим, помянём, как полагается, даже всплакнём, вспоминая былые годы, когда без ни одного, хоть мало-мальски шевелящегося предмета, он не оставлял без внимания, эх!
- Значит, есть чего вспомнить?
- Конечно, Лёня, а как же! Вот у меня однажды девка была – огонь! Я до сих пор понять не могу, каким чудом тот стог сена не загорелся? Уж такая деваха была, что до сих пор, как вспомню, то сначала в жар кинет, а потом покроюсь мурашками и в дрожь! На, смотри! – Витя показал своё покрытое мурашками оголённое предплечье, на котором вздыбилась белёсая растительность, - Видел?
Воспоминания товарища ничего не всколыхнули внутри у Лёньки, лишь от вида Витькиной оголённой руки у него, почему-то, пробежала по спине холодная дорожка, и тогда он снова, поёжившись, отвернулся к окну.
Сверху заморосило сильнее, и набухшие капли мелкого бисера медленно потекли вниз по стёклам кабины самосвала.
- Ну, ты погляди, погодка! Хуже гулящей девки, – смахивая воду с лобовых стёкол, возмущался Витя, - с утра ясно было, солнце светило, думал, хороший денёк будет, даже иней блестел кое-где, а теперь куда всё это пропало? То морозит, то дождём заливает, - вот на прошлой неделе сунулся с дороги всего-то на чуть-чуть, так увяз в болотине по самые мосты, думал, будет полный капец! Хорошо, ребята на тягаче выручили, а то бы мне там дня два сидеть – не выбраться. Скорее бы всё замёрзало, что ли, тошнит уже от этой сырости!
Лёнька, отвернувшись в другую сторону, молчал и разглядывал за размытым стеклом торчавший из кучи размолотого кирпича кусок стены. С остатками, бывшей когда-то снежно-белой, штукатурки, словно обгрызенный временем обелиск, этот кусок стены, казалось, крепко стоял на своём постаменте и, не смотря на все свои многочисленные раны, не думал сдаваться и падать ниц перед всесокрушающей силой времени.
- Крепко раньше строили, - кивнув в сторону остатка стены, сказал Лёня, - наверно, долго ещё простоит этот памятник.
- Кто, этот кусок стены? Да нет, недолго ему осталось, последний год максимум! Как бы хорошо не было построено, а морозы здесь крепче, - вот доски, вроде бы, давно высохшие, а чуть намокнут, так мороз их легко раскалывает вдоль! А сырую стенку - на раз чихнуть ему! Вот увидишь, максимум ей до Нового Года достоять, хотя, ты этого не увидишь, тебя здесь не будет.
- Точно, к этому времени меня здесь уже не будет. Это максимум, а сколько будет минимум?
- А нисколько и не будет!
Витя включил передачу и тронул тяжёлый КрАЗ с места. Съехав на другую обочину дороги, самосвал, словно раздумывая, сначала замер на секунду, потом, зашипев на разные лады, словно многоголосый сказочный змей, дёрнулся, и истово рыча двигателем, стал по широкой дуге пятиться назад, прицеливаясь своим острым краем кузова в торчащий остаток стены. Штукатурка брызнула в разные стороны, с того места, куда в неё с силой вонзилось стальное ребро кузова. Самосвал замер, поднатужился двигателем и, выкидывая из-под колёс колотую кирпичную крошку, попытался всей своей массой опрокинуть строптивый обломок. Кабину лихорадочно затрясло, и скоро в ней запахло горелой резиной, но стена осталась неподвижной.
- Ах, ты, сука! На яйцах тебя ставили, что ли? – злился Витя, утапливая акселератор, - Ну, я тебя сейчас уработаю!
КрАЗ отскочил от стены, немного перевёл дыхание и, хрустнув передачей, ринулся на остаток стены всей своей огромной массой.
- Завязывай, на хрен, дурить! – стукнувшись о кабину неприкрытой головой, закричал Лёня, - Машину не жалко, так хоть меня пожалей!
- Ага! – из-за рёва мотора ничего не слыша, орал Витя: он, вцепившись в баранку, смотрел через зеркало на заваливающуюся стенку, и его лицо растягивалось в довольной улыбке, - Знай наших!
- Ну, вот какого чёрта ты на неё попёр, а? – потирая ушибленную голову, спросил Лёня.
- А чего она тут стоит? Надоела! Всё время, как приеду, глазом за неё цепляюсь! Она навроде недоделанной работы, занозой сидит, - ноет и ноет…
- Теперь доделал?
- Ну да, - пытаясь включить передачу, ответил Витя.
- Теперь не болит?
- Ни капельки! Чего пристал? – надул губы Витя, - По технике безопасности положено, а то прихлопнет кого-нибудь из местных жителей!
- Каких ещё жителей? Здесь уже два года как никого нет! Ты чего, Витя, мелешь, как здесь можно жить, когда тут ничего не осталось?
- Да живет здесь одна старуха, говорят, вроде бы, она умом тронулась, но тогда странное дело, каким образом она здесь выживает, ладно бы летом, но зимой?
- Смотри, - Лёня ткнул пальцем куда-то в сторону, - это не она там идёт?
- Где? - мотнул туда головой Витя, он пытался включить строптивую передачу, но рычащий рычаг упирался и вибрировал на всю свою длину, а чёрный шарик на его окончании норовил выскочить из цепкой Витиной руки.
Не глядя в сторону забравшегося на кучу битого кирпича большого самосвала, по дороге шла высокая худая женщина, одетая в длинное чёрное пальто и какие-то допотопные боты. Из-под такого же чёрного платка, прикрывавшего сверху её голову, в разные стороны торчали седые космы. За собой она волочила толстую доску, которая оставляла на прибитом моросью грунте дороги, прерывистой змейкой тянущийся за ней, пыльный след. Самосвал неожиданно подпрыгнул и затих, позвякивая где-то глубоко, в самой своей утробе, тоненьким колёсиком. Витя опустил боковое стекло и, высунувшись за дверцу, громко поздоровался с прохожей:
- Добрый день!
Старуха, совершенно не обращая никакого внимания на поздоровавшегося с ней человека, отрешённо проследовала мимо. Доска, извиваясь и подпрыгивая на мелкой гальке, чертила на дороге свой странный след.
- Во, красотка местная, только с одного боку немного глухая, да лет ей всего лишь триста с хвостиком! – Витя сплюнул в окно и стал, нервно нажимая педали, туда-сюда дёргать притихший рычаг, - Ведьма, хоть бы буркнула что-нибудь в ответ! Чисто ведьма, даже мотор заглох, чтоб тебя!
Лёня, хотя и не очень любил в детстве читать сказки, но почему-то сразу уловил в проходившей мимо женщине сходство с Бабой Ягой, а то, как она прошествовала мимо них, подчеркнуто не замечая, во всяком случае, именно так ему показалось, чем-то нехорошим похолодило у него между лопаток.
- Да уж… - провожая скрывшуюся во влажной пелене старуху, только и смог выдавить он из себя.
- Смотри, Горыныч своих орлов строем на работу выгоняет! – показал в сторону старого общежития Витя и попытался запустить заглохший двигатель.
Стартёр, раскручивая маховик, визжал, словно резаный поросёнок. В двигателе что-то булькало, хрипело и покашливало, но запускаться он отказывался.
Словно стыдливые невесты, пряча наготу своих вершин, закутались сопки в полотно тумана, так внезапно невесть откуда-то появившегося. Сколько тысячелетий, боясь шевельнуться, простояли они на этом месте, под строгим и очень холодным взглядом своего родителя, уходившего к полярным льдам, всё дальше и дальше от них с каждым годом. Пропал в неведомой дали родитель, сгинул навсегда, а, может быть, просто залёг в очередную свою тысячелетнюю спячку, накрывшись толстым одеялом из вековых льдов. Заснул где-то там, так глубоко, что и храпа его не слышно! Покашливая, ворочается старик во сне, да сюда, через мерзлоту, не доносится ничего, только где-то на юге чуть-чуть потряхивает оттаявшую Камчатку, а здесь хозяйничает только ветер. Ласковый, словно молодой щенок, он пока глупо тычется своим, слегка влажным носом, во всё что ни попадается у него на пути. Мягким, пушистым клубком вдоволь накатается по траве и цветам, подняв легкую рябь, пробежится над водой, заглянет за сопку, где, совсем уставший, сунется своей мордой в прибрежные скалы и, отдыхая, долго будет слушать неспешное бормотание старика-океана.
Заботливыми материнскими руками поправит небо фату сопкам и всплакнёт, роняя сквозь белый наряд свои редкие слёзы. То тут, то там, глухо стукнет в утренней тишине капелька, другая, переговариваясь на сонных крышах покинутого города. Сорвавшись оттуда, все вдруг рассыпятся мелкой дрожью по карнизу, потом неслышно упадут на землю, где и затихнут, пропадут вовсе. Закрытые от всего света опустившимся на землю облаком, сопки, словно сёстры, будут заплетать друг дружке косы, тихо напевая свою песню, которую может услышать всякий, стоит ему только прислушаться. Пусть бы и само небо дарило сёстрам фату, обязательно наряжая их раз в год, вот уже много-много лет, да всё никак не дождаться им женихов своих: видно, сильно те боятся родителя сурового, никак не хотят свататься, ничем их не приманишь! А уж приданого у сестёр за столько лет накопилось столько, что не перечесть за многие года, но не идут женихи, и от того такую грустную песню поют сопки, - знают наперёд, что не скоро ждёт их счастье.
От тоскливой той песни заскулит боязливо глупый щенок-ветер, затянет свою, ещё робкую, песню, которую могут услышать только травы, замечется, беспокойно прыгая по каменистым склонам сопок, и влекомый непреодолимой силой извечного зова, с едва окрепшими мышцами, рванёт на север, разбрасывая по широкой тундре рыжие клочья своей щенячьей шерсти. На каких неведомых просторах носиться ему в бесшабашной гонке, где набираться силы, крепнув день ото дня, знает только небо, что держит крепко в своих объятиях всю землю.
Так устроен этот мир: ничего в нём не пропадает бесследно, - будь то капля воды, упавшая с небес на землю, или робкое, едва народившееся, дуновение ветра, возникшее, казалось бы, из ниоткуда, и туда же канувшее.
Напитавшись ледяным дыханием севера, крепнут молодые ветра, наливаясь тайной силой океана, что покоится под вековыми льдами. Сбившись в плотную стаю, они поворачивают вспять и возвращаются обратно, превратившись в свирепых и беспощадных псов, сметающих всё на своём пути, диких и необузданных, смерть несущих. Горе и погибель тому, кто их встретит в чистом поле, - разорвут на части острыми клыками, заморозят своим, теперь уже ледяным, дыханием. Вмиг постареют сопки, - поседеют головы-вершины, замрёт всё кругом, лишь в каменной памяти останется то, что ещё совсем недавней весной и косы распускали, и день был, когда невестились, а вот уже пришла пора и саван примерить. Застынут сопки, слушая долгую песню ледяных ветров, а те и рады стараться раскуражиться, - сыплют снег, отряхивая его со своих, серебром отливающих шкур, да тут же его притаптывают, за одну ночь норовят до неба сугробы насыпать! Покружат ночью, а днём сорвутся с места насиженного и умчатся вдаль, лишь один старый пёс останется. Он пристроится возле одной из двух вершин и, устало положив голову на лапы, начнёт, тяжело вздыхая, сыпать сверху колючую холодную изморось, а как только снова стемнеет, потихоньку спустится вниз и неторопливо примеряясь, начнёт осторожно грызть покрытые инеем деревянные стены города.
Под редкие капли дождя тихо поют свою печальную песню сопки, призывая далёких суженых. Быстрой птицей летит она над тундрой к лесам дремучим и просторам степей, коснётся сильным крылом горькой воды океана и слабым эхом вернётся с того берега обратно. В каких снах потерялись те, кому поют свою песню сопки, да и есть ли такие на свете?
Забродивший в Лёшкином животе чай разлился по всему телу благодатной жидкостью, которая связала воедино все клетки начавшего разваливаться, расстроенного накануне, молодого организма, и она даже немного стукнула в голову. Ему стало намного лучше, а появившаяся в ногах слабость, тут же напомнила про потраченные силы, - парня сразу потащило в сон, но он, как мог, встряхнулся и, старательно чеканя шаг, направился по тёмному коридору на улицу. Его, дрыгающую в стороны походку, лёгкой усмешкой отметил бригадир, запиравшей дверь своей комнаты. Глядя ему вслед, Игорь, покачивая головой, слепо искал ключом скважину, спрятавшуюся под заполированной до блеска скобой массивной ручки двери.
В любой другой день, Лёшка, может быть, и не придал бы, ровным счётом, никакого значения той метаморфозе, что произошла с погодой на улице за последние часы. Ему, рождённому на берегу другого моря, с раннего детства приходилось дышать воздухом, насыщенным сыростью и большую часть времени года шлёпать прямо по многочисленным лужам, потому что обойти их все, порою, не представлялось возможным. Словно в осколках зеркала, в рассыпанных по всему городу лужах, днём отражалось небо невесомыми барашками облаков - в хорошую погоду и давило тяжестью грозовых, и даже снежных, туч, в непогодь. Ясными ночами, затмевая звёздный свет, в лужи гляделись только уличные фонари, да где-нибудь в тёмном переулке, в круглую лужицу, словно в карманное зеркальце, украдкой заглядывала довольная луна.
Дома всяко бывало с погодой: и снежно, и дождливо, и сухо, и морозно, но чтобы так быстро всё менялось, - с морозного рассвета на какую-то утреннюю парную, Лёшка видел впервые. Буквально, полчаса назад он ещё мог скрутить фигу и ткнуть ею в сторону сопки, затем развернуться, и гордым победителем, хлопнув за собой дверью, унести внутрь свою дрожь в коленках. А теперь? Вышел и сразу же попал головой в густое молоко, - аж присел от неожиданности! «Во, дела!» - только и успел подумать Лёшка, как снизу потянуло прохладой и клубы тумана, вращаясь, стали подниматься наверх, открывая взору потонувшие в них крыши домов.
- Чертовщина какая-то, – еле слышно прошептал он, - голова у меня сейчас прямо в облаках, ноги, вроде бы, на земле, а сам я - непонятно где, по-прежнему, маленького роста, и с дурацкой перловой кашей в голове вместо мозгов, - какой-то тихий ужас!
- Ну, чего ты, Лёха, замер? – раздался сбоку Сашкин голос, - Давай, двигай к вагончику, пост подтаскивай к котельной! Чего стоишь, ждёшь, когда бугор пинка отвесит?
- Сашок, я переживаю, мне небо на голову упало! – не глядя в его сторону, ответил Лёшка.
Он повернулся на голос товарища и обомлел: прямо на него двигалось ровно полчеловека, точнее, не половина, а где-то две трети Сашки Сурьменка. Шагали его ноги, одетые в тяжёлые ботинки и широкие несгибаемые брезентовые брюки сварщика, толстым циркулем передвигавшие под нависающим облаком нижнюю часть Сашкиного тела, под такой же дерюжной курткой. Верхняя часть тела, там, где должна была быть грудь, тонула в облаке, а руки, двумя обрубками труб, разлетались в стороны, каждая, как бы сама по себе произвольно паря рядом с могучим торсом хозяина. Голова, у этого на две трети человека, напрочь отсутствовала, что дало Лёшке повод в который раз за сегодняшнее утро усомниться в реальности всего происходящего.
- Где ты в этом чёртовом тумане небо разглядел? – спросила безголовая фигура в робе, - Ни хрена кругом не видно!
- Странно, - пробормотал Лёшка, - головы нету, а звук идёт! Как же такое может быть?
- Лёха, ну, давай, к вагончику! – умоляюще тянуло из тумана Сашкиным голосом.
- А ты?
- Мне к Зайчику, на секундочку надо! Давай, Лёх, а то запалимся сейчас! – толстые трубы циркуля метнулись в сторону, но тут же вернулись обратно.
- Ого! Прямо, как в турецкой бане! – раздался рядом голос бригадира, - Хохол, а ты чего здесь прохлаждаешься? Ты чего, уже все уголки срезал, что вчера ещё должен был сделать? А? Мать твою! Бегом баллоны в котельную тащи! Слышишь, тягач ревёт? Простой с тебя высчитаю, троекратно!
- Горыныч, ну, что ты! Я уже там, всеми ногами! – брезентовые штаны поспешно зашуршали в сторону вагончика с оборудованием.
«Нет, ну, правда, почему мне так в баню сегодня с утра приспичило?» - подумал Лёшка, и, не дожидаясь, когда его подстегнёт окрик бригадира, тоже направился к вагончику.
- Бригадир! Почему в этом городе после дождя не бывает луж? – внезапно остановившись, крикнул он назад в мутное облако.
- Местность здесь такая, особенная.
Вокруг застывшего с открытой пастью самосвала, спотыкаясь на куче битого кирпича и в голос кроя на все лады строптивую технику, торопливо прыгал Витя Зайчик. Нервно хлопнув дверью, он, соскакивая с подножки, зло пинал ногой в кирзовом сапоге одинокое переднее колесо, плевал в битый кирпич и, подняв кулаки кверху, грозил немому небу. Опустив в бессилии руки, снова бил ногой в колесо, плевался остатками слюны, бормоча страшные проклятия конструкторам этой техники, собирался с силами и, довольно резво забираясь на высокий передок, скоро, почти весь, пропадал в огромном подкапотном пространстве. Лёня - электрик с невозмутимым видом стоял неподалёку, на дороге, и неторопливо грыз семечки, сплёвывая шелуху прямо себе под ноги.
- Здорово, Лёнчик! – обратился к нему Сашок, - Что за шум, а драки нету? И где хозяин этого замечательного самоходного агрегата Витя Зайчик?
- Вон, в моторе утонул! – кивнул Лёня на торчавшие из пасти самосвала ноги Зайчика, и сплюнул прилипшую к губе шелуху от семечек.
Сашок проводил взглядом шелуху, спланировавшую прямо на острый и начищенный до блеска, носок ботинка электрика.
- Какие у тебя корочки хорошие, в таких только жениться надо, а ты семками заплевал их, нехорошо это! - протягивая руку, поздоровался Сашок, - Что тут у вас?
- Привет, Саня! – ответил на приветствие Лёня и подрыгал ногой в сияющем ботинке, скидывая прилипшую шелуху, - Вот, говорю ему, - зачем? А он – мешает, мол. Взял и своротил стенку, а теперь матерится на всех, за что, - непонятно! Говорю – машину пожалей, гад! А он – плевать, в посёлке, мол, у него ещё такая есть, а на двух, всё равно, сразу не поедешь, и куда эти две, когда дорог тут - раз, два и обчёлся! Наорал на меня, злой, как чёрт, может, ему баба сегодня не дала, так причём тут я тогда? Да и хрен с ним, душа соляровая, - отойдёт скоро, сам первый мириться будет!
Сашок, уже не слушая электрика, устремился с дороги к самосвалу, из открытой пасти которого торчали сапоги Зайчика, с заправленными в них промасленными штанами.
- Вить, Витя! – позвал он громким шёпотом, потрясая сапог с одинокой, наполовину объеденной временем, стальной набойкой.
Бормотание под капотом затихло и сапог, дёрнувшись в сторону, выскочил из крепких пальцев Сашка. Разразившись потоком брани, из-под капота моментально показалась Витькина голова, с перекошенным от злости лицом. Дико озираясь по сторонам, он медленно поднялся в полный рост и осторожно посмотрел за капот, на уходившую вверх дорогу, всё ещё покрытую густым туманом.
- Нет, ну надо же, какая зараза! И принесла её нелёгкая именно в этот момент, ни раньше, ни позже! Чёрт чтобы тебя побрал!
- Ну, чего ты лаешься, аки пёс цепной? Я же к тебе по делу, - вглядываясь в туже сторону, ласково заверещал Сашок, - по срочному и безотлагательному делу, а ты меня вместо здрасьте, словно кобель – обгавкал! Слезай скорее, дело есть!
- Знаю я твои дела! – отмахнулся Витя. Он, повернул голову и, вытянув шею, замер, напряжённо прислушиваясь к чему-то.
Сашок тоже повернул голову и попытался прислушаться за компанию, но ничего, кроме далёкого клича сусликов, не услышал, и тут же поспешил нарушить короткое молчание:
- Ну, коли знаешь, тогда давай скорее! – оглядываясь назад за дорогу, заторопился Сашок, довольно потирая руки.
- Вот, ведь, ведьма! – глядя в моторный отсек, снова воскликнул Витя, - И никакая зараза её здесь не берёт! Мать её за ногу!
- Да на кого ты всё лаешься, на машину, что ли?
- И на неё, и на ведьму эту старую! Ходит молча, чёрной тенью, словно бы, для неё нас здесь и нет совсем!
- Чёрт с ней, пусть ходит! Зимой сама замёрзнет, полоумная! Чего тебе до неё? – зыркнул за дорогу Сашок.
- Чего «чего»? – передразнил его Витя, - Вон, смотри, трубку топливную, как ножом обрезало, видал?
- И де? – Сашок посмотрел в моторный отсек, но ничего интересного для себя так и не увидел, - Фигня полная, наверно, куском кирпича оборвало, а ты на честную женщину поклёп наводишь!
- И куда, стесняюсь спросить, делся этот кирпич?
- Никуда не делся, он здесь, в куче остался, ты же на него сам наехал! – хохотнул Сашок и, снова метнув быстрый взгляд за дорогу, погнал Зайчика зловещим шёпотом в кабину самосвала, - Давай, Витя, скорее!
- Смотри, - передавая Сашку полулитровую бутылку водки, сказал Витя, - запалишься, - я не при делах! Мне с Игорем отношения совсем неохота портить, понял?
- Понял, понял, чем мужик бабу донял! – бутылка лишь на мгновение мелькнула в Сашкиной руке, и тут же, проворно нырнув к нему за пазуху, тихо осела где-то в районе пояса его несгибаемых штанов, - Давай, чини свой аппарат, а как починишь, заходи в обед к нам, я тебе сальца отрежу. Любишь сало-то? То-то! Ну, ты приходи, значит, в обед-то, Саша Сурьманюк добро помнит!
Сашок сильно прижал левую руку к поясу и, пригнувшись, быстро перебежал через дорогу. На той стороне он, двигаясь зигзагами, добрался до покосившегося короба теплотрассы и, хоронясь за ним, добрался до выросшего из остатков тумана огромного серого здания в центре города, бывшего когда-то котельной.
Когда Лёшка Ухватов впервые попал в это место, городок, уже изрядно потрёпанный мародёрами и временем, всё-таки сумел удивить его. При всей своей брошенной запущенности, видимой даже невооружённым глазом, он всё ещё хранил где-то у себя в глубине добрую память о людях и с радостью встретил своего нового жителя. Во всяком случае, именно так Лёшке показалось в первые часы своего приезда, когда он, после передряг достаточно долгой дороги, забылся в комнате общежития на старой скрипучей кровати, которую в отличие от самолёта, не трясла и не раскачивала в стороны ужасная болтанка.
Обветшалое здание не то гостиницы, не то общежития покосилось от времени и, казалось, готово было уже пуститься в свой последний путь по реке, что протекала у самого подножия громадин сопок. Его обращённая к солнцу сторона почернела и закоробилась вздыбившейся доской. Она огрузла многолетней тяжестью и подалась под гору, медленно увлекая за собой всю массу старого здания. Другая его сторона была, та, что видела самый краешек солнца утром, да ещё чуть-чуть ближе к вечеру, сохранилась много лучше, может быть, потому что знакома была с силой солнца лишь по отражению его лучей, от снежного склона северной горы, который смотрел на бывший всегда в тени склон своей южной соседки. Эта сторона здания, по всей видимости, считала себя много моложе всего остального и даже щеголяла остатками краски, которая, правда, уже давно начала ссыпаться с неё, но всё ещё держалась и издали даже напоминала хорошую шагрень. Она молодилась, стояла прямо и никуда, в отличие от уставшей соседки, не торопилась отправляться.
Видя такое положение вещей, всему делу голова и надёжная защита – крыша, словно терпеливая наседка, распластав в стороны свои крылья, присела, схватившись за стены, изо всех сил стараясь сохранить тот лад, который многие года между ними хранила. Несмотря на несогласие сторон, здание всё ещё держалось, - оно не имело выбитых стёкол, и в прохладное время бодро курилось торчащими из окон первого этажа разномастными трубами самодельных печурок. Громко хлопая входной дверью, оно радостно встречало всех входивших, переговариваясь под их ногами скрипучими половицами, провожало, глядя вслед пустой печалью окон, и по ночам, где-то вверху тихонечко, по-стариковски, стонало уставшими балками.
Какая сила добрая или дурная хранила здесь всё достаточно долго в нетронутом виде, Лёшке было неизвестно. На все свои вопросы, которые он задавал всем и всякому, ему надавали столько всяких разных ответов, что вместо того, чтобы всё разъяснить, с точностью до наоборот, его ещё больше запутали. Как здесь всё сохранилось, когда кругом, от почти такого же не осталось ничего, кроме развалин? Лёшка был парень образованный и понимал, что единственное, что могло хранить надёжнее всяких замков, - это страх перед какой-нибудь ужасной бякой, навроде химической отравы или радиации. Эта мысль посетила его внезапно, когда он, словно зверёк, выпущенный из перевозки, осторожно обнюхиваясь, вышел на улицу и огляделся при дневном свете.
Город с виду был целый, но совершенно безлюдный.
Многоэтажные дома, что ярусами расположились по солнечному склону, говорили о том, что в былые времена здесь было достаточно многолюдно. Нарушало окружающую идиллию и мирное спокойствие лишь парочка миномётных мин, одна из которых была размером с крупный кабачок, а вторая чуть поменьше. Побывавшие в явной передряге, без хвостовых частей и с почти полностью облупившейся краской, с какими-то ободранными боками на которых уже радостно зацвела ржавчина, покрытые свежими каплями росы, мины, сиротливо прижимались друг к другу и завораживающе сверкали своими непорочными головками взрывателей. Они лежали немного в стороне, под покосившимся серым коробом наружной теплотрассы, и с затаённой силой власти над всем, что их окружало, немые и неподвижные, каким-то смертельным страхом непреодолимо влекли к себе. Лёшка с готовностью шагнул в их сторону, но тут же за его спиной раздался резкий окрик бригадира:
- Назад!
Лёшка оглянулся, моментально спрятав за спиной руку, которой намеревался потрогать мирно лежавших, спокойных с виду железок.
- Фекалии не трогать! – строго предупредил его немой вопрос бригадир.
- А-а? – попытался открыть рот Лёшка.
- Вопросов лишних не задаём, нос никуда не суём! Работаем от сих и до заката! Понятно? – тон у бригадира был беспрекословный.
«Задаётся, как будто он фельдфебель!» - подумал тогда про бригадира Лёшка, но головой почему-то кивнул сразу.
- Ты только туда один не ходи, - протягивая руку в сторону южной горы, потом сказал ему парень, которого все здесь называли хохлом.
- А что там? – тихонько, чтобы не слышал бригадир, спросил Лёшка.
- Ракеты, брошенные, в сопках стоят! – заговорщицки ответил тот ему, - Смотри, там кругом радиация!
- А здесь?
- Здесь нормально, здесь её нету…
- Так, там же рядом от «здесь»! – выпалил Лёшка и почувствовал, что покрывается мурашками.
- Там же всё глубоко под землёй, до сюда не достанет, не боись! – успокоил парень, - Не ходи только один туда, заблудиться можно, да и на медведя можно напороться!
Тогда Лёшка пожалел, что не прихватил с собой дозиметра. Поглядывая в сторону мрачной горы, он теперь уже был готов заплатить любые деньги за приборчик, за маленькую коробочку с циферками, что показывает насколько ему опасно или нет здесь находиться.
Про бесхвостые мины Лёшка вскоре позабыл и больше никогда не обращал на них внимания, а вот в сторону мрачной сопки иногда нет-нет, да бросит тревожный взгляд, - не подкрадывается ли оттуда к нему медведь напитанный радиацией?
«Занесла же меня нелёгкая!» - засыпал и просыпался с одной той же мыслью первые дни Лёшка, но потом постепенно страх притупился, тяжёлая работа заслонила всё собой, - «И всё бы ничего, да вот только сегодня эта собака! Вдруг она тоже радиоактивная?»
Потревоженная тягачом, заклубилась лёгкой пылью дорога, встрепенулась, словно взбитая перина, потянулась, было, за ним следом, благо, лёгкий бриз с лимана потягивал попутно, да только куда ей тягаться с тяжеленной громадиной, что бьёт по ней нещадно стальными гусеницами, пропечатывая отполированными до зеркального блеска траками свою историю на её полотне. Истошно воя нутром, ныряет махина в дорожные провалы, скребёт перемолотый гравий, карабкаясь ввысь, при этом рычит громко двигателем, да чёрным дымом исходит, кажется, вот-вот захлебнётся и остановится, но, словно оставив весь свой вес где-то далеко внизу, взлетает лёгкой птицей и упрямо катит и катит вперёд, – не догнать её дороге. Под многотонной массой, утонув в навалившемся грохоте, неслышно лопается стеклянная корочка льда и, обиженно брызнув сверкнувшими на солнце прозрачными осколками, остаётся колыхаться перемолотой шугой в мутной луже низины.
Перекатит следом за тягачом дорога пыль через лужу и тоже начнёт в гору подниматься, только нет у неё такого мотора сильного, чтобы так же легко бежать следом, отстанет она заметно, - тут уже и бриз ей не в помощь, ведь его дело - свежесть с лимана нести, а дорога сама виновата, взяла, и в другую сторону повернула, задумалась, наверно. Хитрым лисьим хвостом сползёт с полотна потревоженная пыль и спрячется в бурой тундре, а тягач, обсыхая, помчит дальше, и вот уже снова за ним следом волочится новый хвост – то ли он следы свои заметает, то ли дорога устало приподнимается со своего ложа и пытается заглянуть вперёд в своё собственное будущее.
Всё быстрее бежит вперёд истосковавшийся по работе тягач, торопится, изо всех сил волнуется гусеницами, норовит соскочить с насыпи и чесануть прямиком через поле широкое и бескрайнее, что зовётся здесь тундрой. Дрожит от нетерпения вся его огромная кабина – ох, будет дело! Грозно сверкают на всю округу ножи на раскосом отвале тягача, даже сопки с опаской косятся на этот блеск, - уж не по их ли покой торопится эта букашка? Может, сей сверчок и не сверчок вовсе, а термит особенный, камень грызущий? От такой мысли заволновались сопки, даже кое-где покрылись валунами, как мурашками, да ручьями холодными окатились, но, храня вековые устои, остались совершенно неподвижные и виду не показали.
Не дрожит дорога под тяжёлыми катками тягача, только редкой пылью поднимается невысоко и опять опускается на своё спокойное и холодное ложе, - ждёт зимы, чтобы, закутавшись с головой в снежное одеяло, до весны отдыхать, разглядывая в своих снах всё многообразие снежинок и не волноваться, поднимаясь над собой своею собственной мелкой пылью, - а иду ли я в правильную сторону, и где же тот храм?
От приближающегося лязга и грохота, что катился прямо по дороге, попрятались в свои норы испуганные суслики да мыши, одна только лисица замерла неподвижно и издалека проводила внимательным взглядом рычащую коробку, что проносилась мимо неё в сторону заброшенного городка, тявкнула ей в след что-то своё, недовольное, и тоже нырнула в густую и жёсткую, прижатую суровым климатом к самой земле, растительность.
В просторной кабине тягача было жарко, несмотря на то, что одно из лобовых стёкол было поднято вверх и в проём бил плотный встречный поток по-утреннему свежего воздуха. В расстёгнутом шлеме танкиста и видавшем виды шерстяном свитере, цвет которого давно уже невозможно было определить, в жутко промасленных штанах, своими пятнами защитного цвета кричавшими, что когда-то они были формой, и не просто солдатской, а даже офицерской, крепко держа оба рычага, сидел лет тридцати с небольшим худощавый мужчина. Укрощая машину, строптиво норовившую при первой же возможности показать свою силу и характер, он умело направлял рокочущий у него под ногами табун застоявшихся лошадей точно по дорожному полотну, да ещё и подстёгивал их вожака, прижимая ногой в кирзовом сапоге тяжёлую педаль акселератора до самого упора. Неистовство всех лошадиных сил, спрятанных в утробе тягача, ревело где-то позади диким зверем и, вырываясь наружу, давало такой толчок, что сидевший рядом с водителем человек откидывался назад и, стараясь перекричать табун, просил:
- Да не гони ты так, Вов! Успеем, никуда не убежит…
- А? – не то попутчику, не то дороге вопрошал, не поворачивая головы, водитель, - Что?
- Да приехали почти, не гони ты так, а то ещё с дороги свалимся!
- А? – убирая ногу с педали, переспрашивал водитель, на сей раз, повернувшись в сторону попутчика, но тот ему в ответ только безнадёжно махнул рукой.
Родные братья - Константин и Владимир Уткины, местные Кулибины по части починить всё возможное, да и невозможное тоже, в посёлке имели добрую славу, поскольку своей неуёмной страстью к технике не раз были полезны местному обществу. Что фигурой, что лицом, да и своими характерами братья имели больше различий, чем схожести, но это совершенно не мешало им держаться по жизни вместе, словно двум разным пальцам на одной руке. Выпивали они в меру и, согласно народной молве, себе в жёны взяли двух сестёр, на которых поженились в один и тот же год.
Перед въездом в заброшенный городок, путь тягачу преградила большая промоина, которая поперёк разрезала дорожное полотно уже достаточно глубоким оврагом, больше, чем наполовину его ширины.
- Ты посмотри! - останавливая присмиревший тягач, воскликнул старший из братьев. Выключив передачу, он вытянул шею вперёд, - И когда только эта канава здесь успела появиться? На прошлой неделе ведь не было ни малейшего намёка!
- А чего это ты так испугался? Что, нам здесь не проехать, что ли? – младший из братьев имел более плотную фигуру, маленький рост и тихий голос, - Чего встал-то? То гнал, как сумасшедший, всех сусликов в округе переполошил, а теперь стоишь, словно конь бестолковый, – борозды боишься?
- Ладно тебе, - всё ещё вытягивая шею и пытаясь разглядеть что-то справа и слева за промоиной, слабо возразил старший Уткин.
- Вов! У нас же техника военная! Давай, вперёд!
- Военная, как же! А прошлый раз тоже «давай, давай» – гусянку и порвали!
- Так то пальцы, Вов, да и покуражились мы тогда немножко. Был же кураж?
- Да, - растянулся в довольной улыбке старший брат, - кураж был, только держись, по полной! Ладно, выйди, посмотри, я отвалом пройдусь, подравняю.
- Тебе бы только меня погонять, - недовольно ворча, Константин толкнул наружу дверцу кабины.
- Куртку накинь! Прохладно.
Здание старой котельной по праву считалось старейшим долгожителем городка, - уложенный когда-то, много десятилетий назад, первый камень в основание его фундамента, был тем самым началом всей его истории, навроде того неприметного ручейка, который, покидая переполненный родник, сбегает с горы вниз, через равнину, где, окрепнув, набирается сил и, став полноводной рекой, уходит в бескрайний океан. Помнит ли прозрачная вода ручья те первые камни, которые заговорили с ней. Где и когда это было? Попробуй теперь отыскать в безбрежном океане ту её кроху, что спокойно могла поместиться в детских ладошках, однажды зачерпнувших студёное серебро влаги прямо из самого начала начал. Сколько собственных жизней необходимо потратить на эти поиски? Да, может быть, вовсе и не в океане она, эта кроха, находится, а растворилась в утреннем тумане, или поднялась высоко и, гонимая непоседой-ветром, мчится где-то по небу невесомым облаком. Но у воды есть память, и рано или поздно она, всё-таки, возвращается в это место, где, вырвавшись на свет из тесноты камня, снова делает свои первые и не совсем уверенные шаги уже в другой истории новой жизни.
Капля за каплей пробегает своей живой памятью вода по неподвижному, мёртвому камню, устилающему ложе реки, набирая с каждым своим шагом всё больше силы. Она, выпущенная на волю, пробегая мимо застывших вековых камней, так быстра в своём потоке, что им, медлительным и неповоротливым тугодумам, никак не понять всего её поспешного рассказа и лишь некоторые из них, зацепив стремительный поток своим острым краем и скрутив его в водоворот, могут услышать ту историю про далёкие края. Бесконечно долго будут слушать камни этот дивный рассказ, теряя свои острые грани под сладкий перекат воды, стаивая, словно ледяные глыбы под жарким солнцем, в мельчайшую пыль грёз, уносимую водой в далёкие и неведомые края. Потом, бывшие некогда причудливой формы, камни, все их острые углы, цеплявшиеся за всё, отшлифуются водой и временем, и станут со всех сторон одинаково гладкими и такими совершенно безучастными ко всему вокруг них происходящему.
О том, что есть ли у вековой каменной глыбы память, Лёшка мог только догадываться, а вот в то, что любой рукотворный камень имел этой памяти с избытком и хранил её в своей форме, он был уверен полностью, - ведь даже простой с виду кирпич, по его мнению, наверняка, помнил, что был когда-то комком обыкновенной липкой глины. Оглядывая стены котельной, Лёшка подумал: а что если бы эти камни могли разговаривать, то какую бы историю они смогли бы ему поведать? Печальную или радостную, славную или какую-нибудь другую, а, может быть, даже и тайную?
- Эй! – негромко позвал он в широкий проём стены.
Стены, что снаружи, что внутри, оставались безмолвными, и казались какими-то застывшими, то ли от какого горя, то ли с прошлой зимы так и не оттаявшими. Может быть, из-за слабости собственного голоса, может быть, по другой причине, но Лёшкин вопрос так и остался без ответа. На удивление, громада здания, снаружи на весь белый свет кричавшая своими немыми проёмами выбитых окон, изнутри была тихая, всюду покрытая толстым слоем пыли. Пожевав потухшую папироску, Лёшка выплюнул её себе под ноги, прямо в кучу битого кирпича, покрытого сажевой пылью. В желудке снова что-то забеспокоилось. «Может быть, это какой-нибудь непереваренный вчерашний остаток спорит с утренним бригадирским чаем?» - на всякий случай, Лёшка глубоко вздохнул и, на секунду задержав дыхание, осторожно прислушался, ожидая, что вот-вот из тёмноты проёма на него набросится какая-нибудь очередная напасть, навроде тех, что с раннего сегодняшнего утра преследовали его повсюду. В желудке улеглось и чёрт, который всё утро шутил с парнем, не выскочил прямо на него из темнеющего проёма в стене здания-долгожителя.
«Ну, если здесь ничего не случается, то, по-видимому, ничего больше и не случится. Всё дело в этой чёртовой пьянке! Надо завязывать, пока эти черти меня совсем не одолели, а то, по мере своего уменьшения в размере, они многократно увеличиваются в количестве, и на глазах зеленеют, зеленеют… Нет, тут я с Игорем целиком и полностью соглашусь, – надо завязывать, а то черти, собаки… Прав бригадир, - выдумка всё это! Нет ничего! Мираж! Бред полный! Или это уже белая горячка? Ужас полнейший! Нет, ну что же я за человек-то такой? Правда, почему вместо нормальных грёз с обнажёнными красавицами, положенными по возрасту, мне собаки, да одни только черти по тёмным углам мерещатся?» - при воспоминании об обнажённых красавицах, кровь бросилась в голову парню, и в висках сильно застучало. Лёшка почувствовал, как еле заметно дрогнули кончики пальцев, и по телу первый раз за это утро разлилось благодатное тепло. Он даже зажмурился от нахлынувшего на него внутреннего удовольствия, и тут же его, с ног до головы, словно был он нагишом на морозе, как ледяной водой окатило, - прямо из его собственного нутра на него в упор устремился колючий волчий взгляд!
- Ох… - только и смог произнести Лёшка, моментально раскрыв глаза. Когда радужные круги, перестав вращаться перед глазами, пропали совсем, на глаза почему-то навернулись слёзы, и уголком брезентовой рукавицы парень аккуратно смахнул их, - Раз и два!
«Ну и дурацкая же у меня натура, впечатлительная! Чуть что, сразу в слёзы! Хорошо, что ещё так на людях не закидывает, а то, вдруг прихватит, ведь, и не оправдаешься! Сказал же Игорь ясно, что всё это - мои собственные выдумки, мои миражи, так сказать…»
Тяжёлый моток плотно скрученных резиновых шлангов дрогнул и стал медленно сползать с Лёшкиного плеча. Парень ухватил рукой юркнувший вниз пропановый резак, норовивший утянуть за собой всю поклажу, и поддёрнул моток обратно кверху. Внизу гулко стукнулись друг о дружку редуктора. Придерживая одной рукой резак, а другой – моток шлангов на плече, весь перекошенный тяжестью собственной ноши, Лёшка углубился в чрево старого здания: «Эх, вы, мои выдумки, миражи… а девки-то, всяко, лучше!»
Здание хранило молчание, и лишь под самой его крышей, где-то на уровне четвёртого этажа, тихим эхом сбившихся с правильного хода часов, перекликались шаги парня, да глухое позвякивание друг о дружку пары редукторов, хромыми маятниками раскачивающихся позади его спины.
- Ах ты, люба моя, милая, хорошая моя! Удобно ли тебе здесь со мною, не беспокоит ли чего? Может быть, растрясло, укачало тебя дорогой или ты просто притихла, вся радостная, предвкушая нашу встречу долгожданную? Ну да, не торопись, родная, сейчас, сейчас, потерпи ещё немного, всё сейчас будет у нас с тобой, теперь не надо так спешить, потерпи чуть-чуть, совсем немножко, - я сейчас, я быстро! – нежно ворковал Сашко Сурьменок, прижимая рукой к своей груди что-то небольшое, спрятанное у него за пазухой. Другой рукой он это что-то нежно поглаживал, воровато оглядывая просторный зал котельной, - Ну, что же у нас с тобой всё так не по-человечески то!? Эх, потерпи, моя голуба, сейчас Саша что-нибудь придумает!
Распотрошённый наполовину котёл, словно ослепший гигантский кит, выброшенный временем на острое крошево битого камня, замер, оскалив широко открытую зубастую пасть где-то высоко, под самым потолком, нависая прямо над Сашкиной головой, замер, прислушиваясь. Он, словно дикий зверь, готовый вот-вот схватить свою давно примеченную жертву, внезапно заметил в её поведении что-то необычное и, ошарашенный этим открытием, застыл в недоумении, ожидая от жертвы внезапного подвоха. Соседний котёл, с виду пока ещё целый, но уже порядком ободранный, с заметным страхом косил подслеповатым взглядом ещё не оторванного топливоприёмника, в сторону глухой стены, возле которой, на груде разбитого кирпича, возвышался огромный стальной остов уже полностью разобранного первого котла, рёбра которого, вытягиваясь в темноту под самым потолком, напоминали собой скелет доисторического динозавра.
«С кем это он там разговаривает?» - подвязывая резак на спускавшийся откуда-то сверху капроновую верёвку, подумал Лёшка, поглядывая на товарища, - «Котёнка, что ли, где подобрать успел? Нет, что-то непохоже это на Сашка, да и нет здесь котят, одни евражки, так этих не так-то просто сразу подманить, - не то чтобы за пазухой держать, да и не будет он сидеть там спокойно! Нет, правда, рукой приглаживает, неужто, на самом деле, суслика приручил?»
Верёвочная петля удавкой схватила резак за его наконечник, и Лёшка, скорее машинально, по привычке, потянув за силуминовую рукоятку, проверил, насколько крепко был привязан инструмент. Название этого простого узла говорило само за себя, - чем сильнее натягивал груз верёвку, тем сильнее она его стягивала и крепче держала. Узлом Лёшка остался доволен, и можно было начинать подъём по деревянной лестнице, приставленной сбоку котла, ещё похожего своим корпусом на давно заснувший крепким сном революционный бронепоезд, застрявший в стене какого-то позаброшенного и забытого всеми депо.
- Подожди немножко, моя милая, - продолжал нежно нашёптывать Сашко за пазуху, таинственно приглаживая на груди брезентовую робу рукой, - одну секундочку потерпи!
- Саня, ты чего там, евражку поймал, что ли? – не вытерпел и подал свой голос Лёшка.
Вместо ответа Сашко внезапно сорвался с места и, словно ошпаренный, закрутился волчком в каком-то диком танце. Схватившись рукой за грудь, заметался под раззявившейся над ним пастью, потом рванул по залу, приседая и подныривая под пробивающийся из проёмов свет, перепрыгивая уголки трубы и балки, в беспорядке сваленные у него на пути.
На всякий случай, Лёшка напряг зрение и слух, пытаясь разобраться, - от кого, исполняя странный и малопонятный танец, так стремительно удирает его напарник. Достававших Лёшку с сегодняшнего утра чертей и собак, сколько бы он не напрягал своё зрение, парень так и не увидел. Не долетело до его слуха и рассерженное жужжание диких пчёл, в вероятность которых он готов был поверить, и которых здесь, скорее всего, можно было только услышать. Ни разъярённого роя, ни кого другого Лёшка не разобрал позади заметавшегося по котельной товарища, - «А! Так его, наверно, евражка, там, за пазухой, и тяпнул! Ну, хохол, дурила, «в мире животных» ходячий!» - догадался Лёшка, но, повнимательнее разглядывая нервно приближающегося к нему Сашка, тут же передумал, - «Нет, это его, видать, где-то хорошо током шандарахнуло! Так же, как и Лёньку-электрика на прошлой неделе трясло, и плясал тот похоже, только, не очень долго и рукой при этом сильно тряс, матеря свой генератор на весь городок!»
- Сань, притормози! – крикнул Лёшка поравнявшемуся с ним товарищу, - Чего там у тебя?
Сашко, не останавливаясь, метнул короткий и быстрый взгляд назад, словно лётчик-истребитель, проверяя, - «не зашел ли кто-нибудь ему в хвост, пока он тут отвлекался, выполняя в полёте по залу фигуры высшего пилотажа»? Лёшка, подхваченный азартом напарника, тоже бросил взгляд в ту сторону, откуда тот примчался. Позади не было никого. Сашко, по инерции, сделал ещё несколько шагов и остановился, нервно стреляя глазами по сторонам. Лёшкины глаза быстро стрелять отказались, и он просто посмотрел сначала в сторону света, проникавшего из проёма стены, потом, как мог, быстро оглянулся назад, в тёмный и пустой угол позади котла, но, как бы старательно он ни вглядывался в его темноту, ничего опасного для себя там так и не увидел.
- Чего за сердце-то держишься? Прихватило? – повернулся Лёшка к напарнику.
- Чего, чего... – загадочно сверкнул глазами хохол и, быстро схватив свободной рукой отпрянувшего Лёшку, поволок его в тёмный проём между двумя котлами.
- Да пусти ты меня, чёрт угорелый! – стараясь вырвать свой локоть из цепкой хватки товарища, упирался Лёшка.
Он быстро выкрутил свою руку из увлекающей его в темноту пясти, но предательский рукав куртки, плотно прикипевший к несоизмеримо большей массе Сашка, легко потащил парня в сторону, и, не схватись Лёшка за подвешенные на верёвку шланги резака, то, наверняка, хохол опрокинул бы его на цементный пол котельной, покрытый толстым слоем пыли и мусора.
- Пусти, зараза! – раненым зверем затянул растянутый в разные стороны парень.
- Да не кричи ты! – зашипел на него Сашко и, отпустив рукав Лёшкиной куртки, с лёгкостью распахнул полы своей несгибаемой в локтях робы - Во! Видал?
Первое, что пожелал себе Ухватов, так это ослепнуть, не сходя с этого места. Моментально и полностью, так сказать, на оба глаза одновременно. Нет, не насовсем, конечно, а только на тот момент, когда эти глаза, влекомые любопытством, непроизвольно нырнули в распахнутую настежь робу напарника. Лёшка пожелал себе лучше ослепнуть или умереть, но только не видеть того, что там было. Во всяком случае, в это утро он на такое смотреть не хотел уж точно.
Ну не красная же девица в робе был Сашко перед Лёшкой, а обыкновенный, ничем таким особым не приметный мужичок, которых где-нибудь в другом месте – толпа. Вот, стоит, сам - душа нараспашку, лыбится, а Лёшку уже закачало и опять наизнанку выворачивает! Нет, вида ужасно грязной майки или выглядывающих из-за неё полуобнажённых и призывно подмигивающих русалок, весело ныряющих по всему телу, там не было, как не было там ни евражки, ни котёнка, ни даже электрического тока. Из-за пояса, весело улыбаясь знакомой половинкой вчерашней этикетки, выглядывала обыкновенная полулитровая водочная бутылка. Накрытая винтовой шапочкой, она светилась и радостно переливалась прозрачной жидкостью в своём узком горлышке.
- Убери! – застонал, сгибаясь, Лёшка, - Меня сейчас вырвет от этой этикетки!
- Вот дурак, ты не смотри на этикетку, чего на неё смотреть-то!? – пожал плечами Сашко, на всякий случай прикрывая «злодейку» полами своей робы.
- Фу-у-у, - выдохнул Лёшка, - вроде бы отпустило. Ты, что, смерти моей хочешь?
- Чего, ты, Лёха, какой смерти, когда, наоборот, это же самая что ни на есть живая вода! Её надо принять, чтобы после вчерашнего ожить. Давай по маленькой!
- Не, не могу... плохо мне, не буду.
- Выпей, дурак, человеком станешь! – хлопнул по плечу товарища Сашко, - Дело говорю, давай!
- Отвали.
- Смотри, больше предлагать не буду, потом сам пожалеешь, но будет поздно! – с расстройством в голосе недоумённо пробормотал Сашко.
- Сказал же, не-е-т.
- Что-то я никак в голову не возьму, а, может, ты, вообще, завязать решил?
- Может, и решил...
- Вот дурила-то больная!
- Пошёл к чёрту! – Лёшка, совсем не слушая напарника, стал подниматься наверх, прижимаясь к стоявшей почти вертикально лестнице как можно плотнее. В голове кружились и били по вискам свинцовые кувалды. Лестница под ногами мелко дрожала и, хотя с каждым Лёшкиным шагом она сильнее прогибалась всем своим худым телом, но, несмотря на это, продолжала упрямо стоять, и лишь слегка покачивалась в стороны. «Заберусь наверх, обязательно обвяжусь верёвкой, а то, как бы сегодня не пришлось мне спланировать с верха этого паровоза в глубокую яму под его колосниками!»
Затянув наверх упирающийся резак, Лёшка сначала перекинул на обрезок трубы один раз свёрнутые в кольцо шланги, и только после этого, положив его на свои колени, скинул рукавицы и ослабил узел на рукоятке. Нашарив в кармане помятую пачку папирос, неторопливо достал её и, запустив пальцы в открытую боковину, извлёк из неё затёртую зажигалку и папироску. Пока курил неторопливо, открыл у резака вентиля, стравливая из шлангов воздух. Чиркнул снова зажигалкой, и сопло резака, зашипев, отозвалось ярко-голубым пламенем. За стёклами тёмных очков венчик пламени выглядел бледнее и казался совсем безобидным, но стоило его поднести к прочной толще стали, как та, нагреваясь, начинала краснеть и плавиться в крохотной лунке, под напором раскалённой газовой струи. Тут уже самое время - открыть подачу режущего кислорода, и, этот, такой привычный и самый обыкновенный газ, дающий жизнь всему живому, вырываясь с диким свистом из сопла резака, легко сдувает раскалённый металл, превращая, бывшую ещё мгновение назад тяжесть его непоколебимой твердыни, в летящие брызги огненной окалины, которые затухающими звёздами быстро падают вниз, и навсегда пропадают там, утонув в глубине камня, беспощадно растёртого силой времени в тяжёлую пыль.
Резать металл не очень сложно, здесь, главное, вовремя открывать режущий кислород и плавно вести горелку, чтобы процесс был непрерывный. Держать сопло резака под правильным углом и не подставляться под окалину, совершенно неподвластную науке баллистике, залетающую и за шиворот, и под стёкла защитных очков. Эту науку Лёшка постиг достаточно быстро, и уже через неделю бригадир доверил ему резать сначала простые конструкции, затем, более сложные. Заметив, что парень схватывает всё буквально на лету, Игорь провёл с ним наглядный «ликбез» по порядку разрезания различных профилей стальных конструкций и, после приёма скорого экзамена, поставил его командовать этим агрегатом под названием «пропановый резак». На Лёшкин вопрос - почему этот инструмент, похожий на большую и неуклюжую сварочную горелку, горит синим пламенем, как городская газовая плита, но, в отличии от неё, запросто прожжёт не то чтобы самую толстую сковородку, но и увесистую крышку люка, - бригадир ответил, что всё дело в обыкновенном кислороде.
- А броню он возьмёт? – с восхищением разглядывая надписи на вентилях резака, поинтересовался тогда Лёшка.
- Не, на броню ацетилен нужен, этот будет слабоват, а к чему это ты вдруг спрашиваешь? – нахмурился Игорь, - Я тебя уже предупреждал на тему всяких непонятных железок. Не вздумай чего-нибудь ковырять, а, тем более, резать! Понял?
Лёшка молча кивнул, а про себя подумал, - «Ну, вот, опять грозит мне карой небесной, а я ведь только просто спросить хотел...»
Склонившись над свистящим резаком, Лёшка настолько увлёкся процессом разделки хитрой обвязки котла, что даже не заметил, как вверху, по бетонной дороге, пока ещё крепкой, но уже разрезанной продольными трещинами и местами заметно начавшей ползти под гору, к старому зданию котельной подъехал большой гусеничный тягач. Словно грозя паре её чёрных труб, устало подпиравших серое небо, он прицелился в них своим острым ножом и, заваливаясь на один борт, стал медленно сползать с высокого дорожного полотна. На небольшой площадке перед котельной тягач на несколько секунд замер в нерешительности, оценивая всё здание на прочность, и соображая, с какого края удобнее было бы к нему подобраться. Будто бы почувствовав свою слабость перед этим исполином, испуганно заревел голодным зверем, закрутился на месте, разворачиваясь на одной гусенице, словно собирался бежать прочь от неприветливой пустоты выбитых оконных рам, но, споткнувшись обо что-то, передумал, клюнул носом и стал пятиться назад, приближаясь к обвязанной тросами перемычке в центральном проёме середины стены здания.
Умиротворённый, Сашко собрался было невесомой бабочкой выпорхнуть навстречу сдающему назад тягачу, но, заметив фигуру бригадира, приближающегося с другой стороны, схватил валявшуюся на полу десятикилограммовую кувалду и метнулся с ней в сторону широко раскрытой пасти наполовину разобранного котла. Деревянная лесенка тихо охнула под Сашком, принимая ураганом налетевшую на неё тяжесть, застонала, сильно прогибаясь, норовя вот-вот сломаться пополам и рассыпаться в мелкую щепу, но, в который раз в своей жизни, выстояла и удержала на своих ступенях этот неспокойный груз, последнее время так беспощадно пинающий её своими тяжёлыми ботинками. Зашвырнув в нутро котла кувалду, Сашко проворно соскочил с лесенки и нырнул следом за улетевшей кувалдой. Вскоре из глубины открытой пасти котла послышались глухие тяжёлые удары.
- Эй, народ! Давайте все из помещения! – зычный голос бригадира, перекрывая шум, громким эхом заметался под высоким потолком котельной, - Быстро к тягачу! А ну, бродяги, дружно на выход!
Лёшка посмотрел вниз и увидел, как Игорь рукой подавал ему знак спускаться. Он погасил резак и сплюнул, горькую от железа и жжёной краски, слюну себе под ноги. Зажав подмышкой рукавицу, выдернул из неё руку, медленно снял очки и тыльной стороной ладони потёр закрытые глаза, перед которыми весело запрыгали два ярких зайчика. Лёшка зажмурился сильнее и мотнул головой, на что зайцы сначала подпрыгнули выше, а затем, надев себе какие-то шутовские колпаки, беззвучно покатились со смеху, оба, почему-то, в одну сторону.
- Привет, зайцы! – поздоровался с ними Лёшка и открыл глаза.
Вместо ответа нахальные плясуны стали таять и, став совсем маленькими, умчались и быстро спрятались в уголках его глаз, присмирев до следующего раза. Лёшка убрал в нагрудный карман сложенные очки и, потянув за верёвочный хвостик, освободился от опоясывавшего его каната. Просунув ладонь подмышку, извлёк оттуда рукавицу. Поправляя, коротко стукнул её заскорузлым носом себе в плечо, и повесил остывающий резак на проволочный крючок. Носком ботинка отодвинул в сторону резиновые шланги и, оглядевшись, остался доволен учинённым разгромом, - тут он, почему-то, сразу почувствовал себя революционным матросом-анархистом и попытался отстучать своими ботинками по корпусу котла чечёточную дробь, но ритм сразу же сломался и Лёшка, глухо припечатав каблуком котёл последний раз, круто повернулся на нём, на всякий случай, придерживаясь рукой за подвешенный на крючке резак.
- Эх, ма-а-а! – хлопнул он в рукавицы и притопнул ещё раз, - То туда, то сюда-а-а! – пританцовывая, направился к торчавшей верхушке длинной лестницы, приставленной сбоку котла.
«И кто только, вас, сюда, таких дураков-то громадных, притащил? Нет, были бы пониже, и мне было бы проще и сподручнее лазать, а то, почти под самую крышу, - туда-сюда по нескольку раз за день. И ещё вот: ну какая зараза у всех котлов трапы порезала? Да чтобы ему весь остаток жизни, как мне сейчас, по жидким лесенкам лазать!» - осторожно нащупав ногой первую ступеньку, Лёшка, с замирающим сердцем, начал спускаться вниз.
- И ничего я не придумываю, и оправдываться мне не в чем. Говорю, как есть, то есть, как было. Не веришь? Посмотри на куртку Костину, ведь всю в клочья разорвали, подчистую! – старший из братьев Уткиных, Владимир, кивнул на перепачканный в дорожной грязи разодранный ватник, заброшенный позади кабины тягача, - Это же надо какие! – продолжал он возмущаться, - Зверюги просто, а не собаки! И откуда они только появились? Непонятно. Выскочили, словно из-под земли, ужас, какие злющие, и прямо на нас попёрли! Кот еле успел в кабину запрыгнуть. Вот замешкался бы, так они его бы точно насмерть загрызли!
- Ну чего ты мне, Вова, здесь сказки рассказываешь? Мне и так ваш тягач в копеечку влетает, а вы по своим делам полдня болтаетесь где-то по тундре, потом появляетесь здесь перепуганные, травите байки про каких-то собак и после всего этого ещё желаете, чтобы я вам заплатил за полную смену? – Игорь развёл в сторону руки, - Вот, какого он полез из тягача на дорогу? – бригадир кивнул на Константина, во время разговора молчаливо стоявшего рядом, - Только, не говори, что ему «приспичило»!
- Так мы же дорогу решили подправить! – Владимир махнул рукой в сторону, откуда приехали, - Там дорогу уже сильно размыло, решили поправить, вот Костя и вышел тогда посмотреть, да тягач направить, а тут эти собаки, наверно, из этой промоины выскочили, да поперёк дороги встали, - шерсть дыбом, оскалились!
- А вы чего, на своём танке собак испугались?
- Да поначалу нет, Кот на них даже своим ватником замахнулся, думал, побегут... а этот, вожак, наверно, так рванул у него ватник, что вместе с ним чуть Кота в канаву не уволок!
- Ну и чего? Взяли бы, да подавили их тягачом! Чьи собаки-то, хоть?
- В том то всё и дело, что не видели мы таких здесь раньше, они наполовину на волков похожи, может, сильно одичавшие?
- Откуда здесь волки? Не смеши меня, давай, лучше цепляй тросы, да начинайте первый ригель выдёргивать! На счету каждая минута, простой техники вам Пушкин Александр Сергеевич оплачивать будет! Всё понятно? Куртку-то, поди, сами гусеницами раздербанили? – Игорь заговорщицки подмигнул Константину, но тот в ответ только покачал головой, - Хорошо, тогда почему она не на дороге осталась, а у вас за кабиной лежит?
- Так это всё тот вожак! Я же говорю, а ты, вот, мне не веришь! – старший из братьев в сердцах всплеснул руками, он уже готов был призвать само небо в свидетели, - Когда эти ненормальные на тягач бросаться стали, я - по газам и ходу, а этот вожак схватил ватник и запрыгнул сзади на корму, - добрался до кабины и половину оставшегося сюда пути драл его зубами в клочья, драл, да на нас всё в стекло поглядывал, точно дикий какой!
- Про кого это он? – спросил у Хохла, внимательно слушающего весь разговор, подошедший Лёшка.
- Говорит, что какие-то собаки чуть не подрали их возле бывшего КПП. Придумывает, наверно, хотя, какой ему резон?
- Ладно, Вова, пока отложим разговоры до вечера, сейчас надо делом заниматься! Давайте, вырывайте первую балку, и остатки котла на двор выволакивайте! Время идет, каждый цент на счету! – Игорь замахал рукой Лёшке, застывшему в широком проёме, - Хват, ну чего ты там, примёрз, что ли? Давайте сюда с Хохлом, быстренько, быстренько!
Торопясь, коротким летом гонит ветер по тундре стаю огненных лисиц. Будет теперь подарок радостный сёстрам-сопкам, пригорюнившимся с весны. Довольно им заходиться в плаче, обливаясь слезами горючими, пора примерить ожерелья и серьги! Может, теперь обсохнут их склоны, и пропадёт печаль вековая, растворится в яркой радости подарка, унесётся лёгким ветром за далёкий горизонт, да и сгинет там навечно? Заплетая им в косы ленту из цветов, тихо пропоёт свою песню лето. Обнимая белыми ночами, приласкает своим теплом, закружит голову и понесёт вдаль светлую, но вскоре снова оставит всех, внезапно растаяв в утренних сумерках, и тихо удалится, прикрыв свой уход свежестью невесомого покрывала склонившихся к земле небес.
Огрызаются лисицы, - тявкают тонкими голосами, норовят хватить зубами подстёгивающий ветер, да только ничего не выходит у них: крепко ветер прикладывает свою невидимую волю, как ни старайся, не получится взять его, ни проворством, ни хитростью, – он везде первый, - знай, вперёд за собой увлекает, да сзади подталкивает! Противятся рыжие бестии, - не хотят быть ничьими подарками, хотят, как раньше, быть «сами по себе», вольницы хотят, да, только, кто же теперь спрашивает их, неразумных, когда в горьких слезах утонула Золотая долина? Пусть дивятся сёстры вернувшейся стае, много лет назад покинувшей их, казалось бы, навсегда, но принесённой обратно, из-за такого далёкого горизонта, быстрыми ветрами.
Пора сопкам прочь скидывать тихую печаль, пусть уносит её река в своём скором потоке в далёкий и безбрежный океан, где, в тёмной его глубине, положит на перину нетревоженного заиленного дна, и позабудет там навсегда, и, лишь поздно осенью беспокойные волны с тяжёлой глубины будут выносить отголоски той печали, выбрасывая на камни её холодную пену.
Высоко взлетев, потерялась в густом облаке вся стая, заметалась, словно испуганная птица, испустила тревожный клич и, не чувствуя под собой земли, покатилась обратно с неприветливой и чужой вершины, вытягиваясь в непрерывную огненную цепочку, - так и посыпалась к речке вниз, и, даже ветер, теряя последние силы, уже не смог повернуть её обратно, сколько ни старался. А лисицы забились в густой кустарник в самой низине, и нос оттуда боятся высунуть, скулят со страху жалобно, да, тихонько покусывая друг друга, осторожно принюхиваются ко всему незнакомому, привыкают к новому месту, обживаются.
Спрятались сёстры в свой заплаканный платок, с головами утонули в этой набухшей вуали, отяжелевшей и готовой вот-вот пасть на землю стеной дождя, добирающей в свою переполненную чашу каждый раз новую последнюю каплю, совершенно не ведая того, что добровольно вбирает в свой спокойный жизненный уклад ту малую крупицу, которая способна перевернуть и обрушить весь прекрасный мир её воздушного царства. Давит небо на землю, всё сильнее прижимает тяжёлым облаком речку в долине, кажется, ещё немного и закипит, заклубится в ней холодным паром вода и, повернув течение вспять, внезапно что-то вспомнит, да кинется в небо, унося из глубины океана к далёким звёздам печаль этих гор и всю свою жизнь. Но не торопится небо укладываться на землю, лишь мнёт неслышно свою серую перину облаков, всё глубже втискивая её в ложе долины.
Схватив корявым корнем кроху жизни, дремлет в каменном распадке жёсткий стланик, грезит в своих далёких мечтах о том чудном крае, где благодатью напитаны его сильные корни, где так много тепла и света, что его широкие ветви могут спокойно обнимать всё бескрайнее небо. Обижается на судьбу, что не дала ему крепких крыльев, злится на занозу-корень, проволочным крючком ухватившегося за эту тяжёлую долю, норовит оторваться и улететь прочь с бродягой-ветром, но, не зная верной дороги, лишь дрожит костлявым телом, и в страхе перед силой небес гнётся всё ниже, крепко схватив своей короткой узловатой веткой такую же уродливую плеть соседа. Эти худенькие карлики, раздавленные небом и распластанные по земле его тяжёлым дыханием, жмутся к острым граням холодных камней, зябнут свежими ранами и, обгоняя друг друга, всё короткое лето споро тянут вверх по осыпающемуся на них серому склону свои молодые и пока ещё стройные побеги.
- Благословенная земля и чудный край, где хорошо растут одни только камни! Ну, что, ты, Лёха, застыл? Чего ты всё ищешь в этом тумане, а? Хватит мёрзнуть, давай за хохлом к тягачу, живо тросы цепляйте!
Дрогнуло здание старой котельной, угодив в перекрестье дорог. Покачнувшись, словно спросонок, пробежало по стенам мелкой дрожью, и, тихо ёкнув где-то в глубине своего распотрошённого нутра одинокой железкой, попыталось удержать на рассыпающемся растворе выползающую из её бока бетонную балку. Захрустев гранитной щебёнкой, балка легко выскочила из подрубленного гнезда и с тугим звуком тяжело припечатала своей узкой пластью землю. Задрожала, всполошилась внутри себя старая котельная, зашлась, заметалась глухим эхом под высоким потолком, рванулась было за куском собственной плоти, но, очнувшись, не подала виду, не рухнула бесформенной кучей, а лишь подобралась и напряжённо замерла, оставаясь на своём прежнем месте.
Не пытаясь прикрыть посеревшей стеной рану, котельная выпрямилась и, зацепив прижавшее её сверху облако, обречённо выставила в него свою последнюю пару главного калибра – почерневшие дымовые трубы, много лет смотревшие отсюда в небо. Задержав едва уловимое дыхание, здание казалось спокойным, точно прицеливающимся последним зарядом из тяжёлых сфер, покоившимся в тайных глубинах далёкого центра земли, в ту, недосягаемую, высь.
Серой испуганной птицей выскочила из стены котельной ригельная балка. Словно собираясь раствориться в налитом тяжестью низком облаке, подалась невесомо вперёд, снимая напряжение с увлекающего её троса-струны и, прежде чем упасть, она, на короткий и едва уловимый миг, позабыв про всё, прожила целое мгновение совершенно другой жизни, где, летая целую вечность, была пушинкой намного легче воздуха, но, вернувшись на землю, сильно прижалась к ней всей тяжестью своих прожитых лет. Пытаясь собрать мозаику промелькнувших грёз, застывшая на миг и отрешённая от целого мира, балка тут же глухо застонала обдирающим бока тросом, задрожала, сбрасывая остатки своего чудесного сна и, нехотя переворачиваясь, подалась, увлекаемая в сторону неведомой ей непреодолимой силой.
Противясь своей судьбе, она в отчаянии попыталась спрятаться под землёй, может, там отыщется покой и повторится тот мир её прекрасного полёта? Но у вплавленной в лёд земли - свои тайны и грёзы, и они надёжно ею хранимы многие века. Мерзлота не пустила к себе чужую, и, бывшая ригелем бетонная балка, сняв немного оттаявшего за короткое лето грунта, тяжело оттолкнулась от не принявшей тверди той, что зовётся здесь вечной, и серым камнем заскользила следом за тягачом, оставляя за собой на потревоженной её поверхности лишь свежие белёсые царапины.
- Привет, утёнок! – торопливым шагом Сашко догнал шагающего следом за волочившейся по земле балкой младшего Уткина, и легонько прихлопнул по плечу его разодранной куртки своей короткой ладонью, - Ты прямо беспризорник в гражданскую, с тебя впору картину маслом писать: «Поможите, люди добрые», или «Как мне карман с деньгами оторвало...» Где ж ты так весь изгвоздался? В прошлой драке, с комбинатовской шпаной в ресторации, Лёньке нашему тоже рубаху сделали напополам и рукава лишили, а тут прямо в жернова угодила одёжка – воротник и тот клочьями висит! Ты, что, Кинстинтин, с ним в дробилке побывал, иль вчера домой поздно заявился?
- Привет, привет! – на ходу повернулся младший Уткин, - Какие жернова? - он отмахнулся рукой, - И жена у меня хорошая, у нас с ней любовь полная и взаимная, а куртку собаки какие-то дурные порвали, ерунда, в общем.
- Не, правда, видок у тебя, прямо скажем, неважнецкий, и с лица ты что-то изменился. Жуть просто, да ещё и эти лохмотья! Ну, вот зачем ты эту рвань на себя напялил?
- Зябко что-то мне сегодня. Ты сам, Сань, чего, думаешь, лучше меня выглядишь? Вон, штаны с курткой чёрти чем измазаны: и мазутом, и ржавчиной, расписной ты, словно тигра, и несёшься, будто ошпаренный, - ни жены у тебя, ни денег, один сплошной ветер в голове, а меня, с чего-то, в беспризорники записываешь. Вот, что такого плохого я тебе сделал, чтобы ты про меня сейчас такие разговоры заводил?
- Ну, что, ты, Костя, не обижайся! Я же пошутил легонько, а ты сразу – обижаться! Давай-ка, я лучше тебе куртку другую подгоню, дождь пойдёт, а твоя теперь больше на дырку похожа, чем на одёжку. И, это, если хочешь, то можно быстренько согреться и немножко стресс снять заодно. Ты как? У меня есть, правда.
- Чего есть-то?
- И куртка, и это... водочки немножко...
- Так ты бы сразу так и говорил, а то заладил про «гражданскую» и «картины маслом»! Языком владеть надо уметь! Хочешь по-хорошему выпить предложить человеку – говори об этом прямо, не юли! Так всегда сразу всем будет понятней, а по-другому, только воду в ступе толочь, - до самого вечера будешь впустую балаболить и не только мне, а и вообще никому другому будет не понять тебя никак, - чего ты вообще хочешь! Уразумел, что я сказал?
- Ох, утёнок, и мудрёно же ты излагаешь простые истины! Я-то, по простоте душевной, сунулся было к Лёшке-хвату с этим вопросом, так он, почему-то, сразу позеленел и давай меня по-всякому обзывать! А я ведь ничего такого плохого ему не сделал, просто по-человечьи помочь хотел, а он в ответ своим дурацким резаком чуть мне в голову не запустил. И где, после этого, в этой жизни справедливость, я хочу знать?
- Да, Сашок, жизнь - сложная штука и со справедливостью в ней гораздо ещё сложнее!
- Точно, Костя! Вот и я тоже так считаю.
Прочертив по земле балкой широкую дугу, тягач сбросил обороты и остановился возле угла невысокого, всего в два этажа, соседнего каменного здания, стены которого ещё хранили на себе остатки штукатурки, покрытой когда-то краской небесно-голубого цвета. Качнувшись на торсионах, он неподвижно замер, задрав кверху блеснувший наполированной сталью нож раскосого отвала. Его капот, обильно источавший тепло, подрагивал какой-то нетерпеливой дрожью давно застоявшейся техники, смертельно соскучившейся по работе.
Трудяга-двигатель, втиснутый в тяжёлый корпус гусеничного тягача и прикрытый сверху от дождя, снега и пыли всего лишь тонким, подрагивающим от его могучего дыхания листом металла, сегодня, как и всегда, был рад любому движению и, поэтому, как только перестал тянуть свою высокую ноту, басовито фыркнул и тут же легко забубнил себе под нос бравурную мелодию какого-то военного марша.
- Смотри-ка, вроде бы, оттягивает туман кверху. Саня, слышишь, может, и распогодится к обеду, как думаешь? – младший Уткин освободил из петли троса погнутый короткий ломик и махнул рукой брату, выглянувшему из кабины тягача, - Давай!
Захрустела упрямая передача, с трудом проваливаясь в крепкие узлы трансмиссии. Тягач перестал бубнить марш и бодро рыкнул мотором, выпустив в стороны чёрный дым. Нехотя, будто бы с лёжки, лениво приподнялся, собираясь сладко потянуться, заурчал что-то своё довольное и приятное, тут же резко дёрнулся вперёд и, завывая, словно голодный зверь, своим железным нутром, стал неторопливо отползать, вытягивая из-под застывшей балки скомканный трос. Медленно разворачиваясь, он, словно раненый, припадая на западавшую гусеницу, уползал в сторону котельной, оставляя за собой густой след сизого выхлопа.
- Знаешь, Костик, как говорит наш бригадир: «на здешние погоды не стоит питать излишние надежды», - бросив взгляд на перекатывающие через крышу клубы тумана, изрёк Сашко, принимая в руку погнутый ломик, - ну вот, Лёшкин ломик загнули, опять скажет, что ему специально навредили.
- Так мы ему ничего не скажем и не покажем, пускай себе думает, что он сам где-то потерялся. Ему дадим другой, лучше, а этот выкинем! Точно?
- Ага, только все другие ему не по росту будут, не выдержит он их, - уронит!
- Это, как ты тогда кислородный баллон чуть бригадиру на ногу не уронил?
- Ну, что, ты, Кот, правда? Тогда же было чистая случайность! Спотыкнулся я, честное слово, все знают, можешь сам про это у Лёхи спросить, ведь, я же, как стёклышко, был тогда!
- Сань, я тебе сейчас, как самому себе верю, правда! Будь всё по-другому, ты бы сейчас кому-нибудь другому эту историю далеко за лиманом по десятому разу пересказывал бы, уж я-то Игоря знаю! У него не заржавеет! Сейчас-то не боишься прикладываться? Смотри, учует, наваляет тебе тогда.
- Тю-ю-ю, «учует»! – скривился Сашко, - Да меня мать родная даже не расколет на этом деле! Меня по этому вопросу можно в самое вражеское логово засылать и никто там не догадается, что я не трезв! Во, как!
- Мать-то, тебя, Сань, скорее покроет, чем продаст! Да, мамки, они все такие! Про разведку ничего не скажу, потому что не был и не знаю, а вот нос у бригадира, - через стенку почувствовать может, тогда сегодня тебя здесь уже никто не спасёт.
- Перестань нагонять тут! По чуть-чуть принять будет незаметно, а дальше...
- Что дальше?
- Дальше - это «спасение утопающих», - Сашко махнул рукой, - «спасение утопающих - есть дело этих самых рук самих утопающих»! Прорвёмся! Ты, смотри, сам не запались тута.
- Мне-то чего? Вовка у меня тоже добрый. Поворчит немного для приличия, да и оставит в покое, - брат, всё-таки!
- Слушай, а чего вы такие разные с ним? Вы родные?
- Самые что ни на есть.
- Да вы же с ним совершенно не похожи - ни лицом, ни фигурой! Совсем, ни ростом, ни характером, а фамилия одна, в чём здесь подвох?
- Нет никакого подвоха, Сань, просто у нас папы разные.
- Ах, вот в чём дело-то!
- Ты, давай, ногами-то двигай, а то Вовка сейчас уже тягачом назад будет сдавать, давай, шевелись, нам ещё стропы завести надо. Нет, ну и сырость кругом! У меня сейчас от этой погоды жабры вырастут. Ну, где там твоё согревающее? Давай, тащи скорее, пока я не околел совсем!
- Да ты, что, ошалел? Прямо сюда нельзя, и не ори, как оглашенный. Дело-то у нас тихое, почти секретное. Ты покрутись тут пока, а потом подходи через пару минут вон в тот закуток, а я мигом...
- Дуй скорее, чекист!
Убавили небеса силу, что с раннего утра старательно прикладывали к облакам, заминая их белым туманом в середину долины. Приподнялся туман выше, оторвался от реки, заклубился, закрутился лёгким дымом, потянулся кверху, открывая взору весь простор долины. За дорогой, невысокой стеной, тут же выстроились в ряд деревянные дома, с причудливыми окладами окон. Уходивший из Золотой Долины туман оставил свой влажный след на всех серых камнях города, его осиротевших крышах и окнах домов, слезами проводивших это прикосновение небес. Вот уже почти вся пелена растворилась и пропала с улиц, лишь самая последняя её малая толика задержалась, обвивая своим воздушным покрывалом пару горестно уткнувшихся в неё чёрных труб старой котельной.
- Ну, что там, будет дождик до обеда? По мне, так лучше бы он прошёл скорее, может, так будет легче...
Немного в стороне от перекрёстка, устало опустилось с дороги на низкую обочину здание, обветшалые стены которого, когда-то давным давно, были выкрашены небесно-голубой краской. Казалось, что всю свою историю оно исправно шагало по прямой и трудной дороге в ту сторону горизонта, где всякий раз после пережидаемой тьмы ночи нарождался долгожданный свет, и каждый новый день шёл навстречу, и вот теперь, словно притомившийся путник, оно глубоко задумалось и застыло безжизненной коробкой здесь, на отведённые временем ему последние года, размышляя перед извечным распутьем трёх дорог, уходивших прочь, каждая в свою сторону...
Изрядно потрёпанные непогодой, наружные стены, будто одежда бездомного бродяги, или какого попрошайки, давящего на жалость прохожих видом собственной убогости, уже давно не кричали, а лишь беззвучно хрипели сорванными с петель и отброшенными в сторону входными дверьми. Поблёкшая краска на остатках штукатурки растворилась в неумолимом течении времени, оставив местами лёгкий, едва заметный, небесный оттенок. Этот оттенок, почти смытый дождями и ободранный свирепым наждаком пурги, вместе с тёмными пятнами штукатурки, выеденной морозом до косых линеек дранки, превратил, некогда красивое величие этого здания, в позабытого всеми, брошенного на обочине трудной дороги, седого, покрытого язвами, безнадёжно больного старика.
Всей былой статью здание должно было говорить про славное прошлое и своё высокое положение среди прочих больших и маленьких строений этого городка, претендуя на здание важностью не ниже, чем городская управа. Размах толщины высоких каменных стен с просторными окнами на все четыре стороны света, как и в своё время, светлая их раскраска, разительно отличали всё здание от соседствующей с ней серой и всегда немного мрачноватой котельной, постоянно что-то выцеливающей над собой своими страшно закопчёнными сажей трубами.
Так бы всё и было, и даже каждому вновь прибывшему в этот закрытый военный городок это здание казалось самым важным и секретным главным штабом, раскрашенным в такой весёлый цвет, для введения в полное и безоговорочное заблуждение всего вероятного противника сразу и навсегда. Нет, правда, ну для чего, в самом деле, его нужно было так выделить? А тут ещё, на солнечной стороне, вся стена взяла себе причуду – поменяла самовольно цвет с нежно голубого на вкусный салатный. И с чего это только ей взбрело так выделяться? И перед кем?
Пусть бы и стояло от дороги под гору первым это здание, пусть бы незаметно тянулось кверху, осторожно поднимаясь на цыпочки, пусть считало бы себя самым высоким, крепким и красивым, пусть бы пыталось рассказать свою историю иначе, где из её дверей выходили бы одни только герои, а других просто и не могло быть, пусть. Старая котельная, хотя и была от дороги дальше и с горы ниже, но, скорее всего, её близость к живой речке и звёздам научила, не задумываясь о важности собственного положения, отдавать всё своё внутреннее тепло до последней капли, пусть, - она не собиралась спорить с обладательницей яркого фасада, она была выше.
Говорят, что в сумерках все женщины становятся привлекательнее, чего никак нельзя было сказать про находившийся в постоянной тени северный фасад этого здания, с ужасом взиравший провалившимися глазницами выбитых окон на изрезанное вдоль глубокими неровными трещинами толстое бетонное полотно дороги, медленно, но неотвратимо ползущее в его сторону, со страшным оскалом разверзающейся за ним бездонной пропасти, норовя прогнать прочь со своей обочины застывшую здесь в долгом беспамятстве пустую, и никому теперь уже ненужную, каменную коробку. Другая сторона этого здания, - та, что во всю свою ширь была представлена солнцу, в противоположность товарке, чувствовала себя намного лучше: молодилась, сверкая в его лучах целёхонькими стеклоблоками в окнах, красовалась почти ровной, без лишних изъянов, стеной, своего, отличительного, цвета, и, не знать, не слушать не хотела про все те страхи и ужасы, что творились у неё за спиной, и сильно беспокоили кого-то там на другой, такой далёкой и чуждой её прекрасной жизни, стороне.
Безмолвная котельная, может быть, и смогла бы рассказать соседке, что её красота, безжалостно перетёртая всевластным временем, давно уже легла в придорожную пыль, осыпавшись прощальным конфетти, и не её в этом вина. Но, как же всё это передать? Последние нити, что связывали их, были вырезаны и выпотрошены из своих коробов теплотрасс ещё в позапрошлом году. Эти обескровленные вены легли в ровные штабели на плацу, и последними солдатами честно отстояли свой парад, после чего навсегда тоже покинули этот город.
«Может быть, собрать все свои оставшиеся силы, да и крикнуть в небо что есть мочи, из труб усталых и пустых? Может быть, там услышат и передадут этой выжившей из ума размалёванной старухе, что она, всего лишь, обыкновенная прачка, за всю свою жизнь только и всего, что перестиравшая огромную гору грязного белья! Что, что она там обиженно шепчет про подвиги и героев, которых только она одна и знала, как нельзя ближе? Ах, да, конечно, простите покорно, запамятовала немножко, - передайте ей, что на её втором этаже, действительно, была хорошая баня! И пускай не обижается на меня, что не даю ей больше тепла, сама вот заболела что-то тяжело, теперь, уж и не до работы...
Да, что толку кричать в небеса, когда мы все для них едины, что камни, что люди? Услышат ли там мой пропавший голос? Кругом простор и воля, а мне, будто бы, всё равно воздуха не хватает, - уже всё нараспашку, а дышать, по-прежнему, нечем! Вот, и угораздило же меня так захворать, ведь, всю жизнь даже легко простудиться не могла, - таким жаром сердце пылало, что только и боялась лишь одного, - как бы не расплавиться, да не угореть в морозы, а тут, вот сегодня, в боку что-то сильно закололо и на душе всё неспокойнее. Эх, сейчас бы подкинуть уголька антрацитного, да погреться хорошо, да компресс паровой погодя приложить, он бы, наверняка, мне помог, тогда бы точно полегчало, а то, что-то, всё кругом кружится.
Ну, что же она там всё причитает? Днём и ночью одно и то же, уже и слушать невозможно, - и здесь у неё сквозит, и там болит, и мыши под фундаментом беспокоят, и крыша по ночам сильнее ломит, а перед дождём, так и вообще, невмоготу! Вон, в городе полно домов разных: все тихонечко скрипят, и никто наград не просит за выслугу лет, а ей - подавай! Сквозняков она боится! Подумаешь, неженка каменная, вон, деревянные из последних сил стоят, многие даже наклонились, но, всё равно, держат, ещё держат строй!
Эх, замолчала моя развесёлая подружка – дизелька! Вот уж с кем скучать не приходилось! Всегда чего-то напевала там, у себя, за дорогой. Эй, бубнилка весёлая, где твои моторы? Помнишь ли то время, когда перекликались они у тебя внутри, а ты в глубине спокойной ночи внимательно прислушивалась к ровному биению собственных сердец?
Что же молчишь ты и не отвечаешь? Мы же с тобой вместе дышали жаром, выжигая собственные внутренности, отдавали каждая своё, - я по трубам толкала горячую кровь и согревала этот город, а ты по тонким нитям растекалась электричеством, по всей его нервной системе. Сколько больших и малых лампочек светили ярко, благодаря твоим неустанным сердцам! А помнишь, как ты, запуская мой остывший котёл, делала мне искусственное дыхание? Помнишь тот вентилятор, что весело гудел и крутился, как юла, твоим электричеством? Да, да, это он, вон там, на боку лежит, видишь, уже и под гору скатился, что поделать, мне его уже никак было не удержать. Вроде, только заболела, а сил, как-то сразу, не стало. Вот такие дела, подружка...
Ну, чего же ты замолчала-то, говорунья наша? Какие силы заставили тебя прекратить убаюкивать этот город своим нежным воркованием? Ты перестала ночами шептать домам свои интересные сказки и, поэтому, они все, как-то сразу, состарились. Где твой тихий говорок? Кому помешал твой добрый свет? Ответь, за что ты так угасла? Ты слышишь, я уже оглохла от собственного крика сим безответным небесам! Ответь своим пустым нутром, пока не надорвалась я в бессилии получить ответ - «за что»? Молчишь... Ну, скрипни тихо дверью, я пойму... Пусть замолчит эта безумная старуха... Не слышишь... Почему? Ты мне уже чужая?
- Прости им, Господи! Меня не слышат, я - немая...»
- Хват, готов? Оглох, ты что ли? Строп зачалил?– бригадир наклонился и почти прокричал в самое Лёшкино ухо, перекрывая рокот выхлопной системы тягача, грохочущий внутри котельной, - Клинья все подбил? Порядок?
Лёшка после каждого вопроса молчаливо кивал головой, про себя повторяя каждое действие, которое должен был сделать ещё вчера, подготавливая к эвакуации останки первого котла. Момент был достаточно ответственный, ведь, не кому-нибудь, а именно ему, молоденькому парнишке, бригадир поручил эту «операцию по ампутации котла от котельной», и неважно, что всю разметку Игорь самолично произвёл, отмечая мелом, что и как срезать, резал-то потом Лёшка самостоятельно, а уж одно это чего-то да значит!
- Да, вроде, всё, как надо! – пожимая плечами, крикнул он в ответ, оглядывая со своей стороны стальную чалку.
- Тогда, в сторону от троса! – бригадир сделал знак рукой и тягач, хлестанув по стене котельной чёрной плёткой своего выхлопа, подался вперёд, вытягивая следом за собой всю тросовую обвязку, медленно поднимая её тяжёлый узел с пола, щедро засыпанного осколками жёлтого кирпича.
Ободранный до голой кости, гигант неторопливо тронулся следом за тягачом. Царственно покидая своё лежбище, он, огромный и обезглавленный, дивился обожженным и пустым нутром на эту маленькую букашку, которая, появившись столь внезапно, вдруг разорвала своим громким рыком тишину и покой, и вот теперь властно призывает следовать за собой, а он, некогда большой и сильный, с непонятной лёгкостью подчиняется этому посланнику судьбы и грузно тянется за ним из полутёмного материнского нутра котельной на яркий свет, сгорая от стыда за невозможность чем бы то ни было прикрыть ужас собственной наготы.
- Пошёл, родимый! – воскликнул Лёшка, уцепившись взглядом за сползающий со своего основания скелет котла, - Давай! Не задерживай! - отступал он назад перед уже нависающей над ним громадой, - Давай, давай! - весело подгонял он его своим срывающимся голосом.
Оглохший от рёва тягача, стегавшего, уже казалось, всё вокруг себя, своей смрадной, удушливой плетью выхлопа, Лёшка Ухватов пятился, спотыкаясь на выворачивающих ступни кусках кирпича, боясь отвести взгляд с огромных ребер котла, которые приближаясь к нему, с каждым мгновением становились всё выше, вытягиваясь в органный хор и пропадая там, в темноте высокого свода котельной, куда поднять голову было просто невозможно.
- Давай! - спотыкаясь и теряя равновесие, с трудом глотая горькую слюну, Лёшка старался громким криком незаметно вытолкнуть из себя некстати подкативший комок к горлу.
- Давай, давай! – зычным эхом вторил по другую сторону обвязки бригадир, поднятой кверху рукой выталкивая тягач из котельной.
- Хыр-хыр-хыр, - отвечал ровным баритоном двигатель тягача, - Да, даю я, даю! Тяну, тяну, тяну-у-у! – вопило что-то снизу металлического нутра всей его коробки, звонко перекликаясь с басовито отвечавшим откуда-то сверху, чем-то сильным и спокойным.
Ну вот, открыли семафор, и застоявшийся поезд, внезапно прошелестев на всю свою длину вагонной сцепкой, медленно тронулся. Дрогнули веки и покатилась прощальная слеза, оставляя на щеке свой печальный след. Белыми голубками взлетели к глазам многочисленные платочки дам, скупо метнулись туда же натруженные мужские ладони.
- Прощай, перрон! – завели свою звонкую песню колёсные пары, переговариваясь на многочисленных выходных стрелках и рельсовых стыках, - Мы не вернёмся никогда! – со всей силы давят колёса проседающие под ними шпалы, - Мы унесём свои вагоны прочь, прощай, вокзал, для нас ты стар, твоё названье позабудем, мы в день и в ночь, и в день, и в ночь несём свои вагоны только прочь...
- До свидания, поезд! – ответил старый вокзал, - Я всегда буду ждать твоего возвращения, зимой и летом, днём и ночью, ведь, ты обязательно вернёшься, какой бы трудной ни была твоя дорога. Ты снова окажешься здесь, потому что земля круглая, и рано или поздно ты возвратишься ко мне, отовсюду, в какую бы сторону ты не уходил.
Пока не поздно, и ещё можно успеть заскочить в последний вагон набирающего ход состава, но есть ли такие отчаянные головы, что готовы совершить сей безрассудный поступок и стать пассажиром поезда, идущего в никуда? Вряд ли таковые найдутся на том перроне, впрочем, один таковой всё-таки был там. Именно он и провожал взглядом этот состав, втайне лелея дерзкую мысль - вскочить в последний вагон и умчать отсюда за далёкий горизонт.
«Эх, вот было бы здорово!» - только и успел подумать Лёшка, как состав, не успев огласить окрестности прощальным гудком, грустно заскрежетал усталым железом, пробежался весь крупной дрожью и, словно споткнувшись, внезапно замер, насквозь пронзённый давно забытой высокой трелью свистка станционного дежурного. Поезд растаял, и хрустальный купол старого вокзала лопнул и осыпался, спрятав в слабый луч дневного света свои разноцветные осколки. Легко взмахнув широкими крылами, улетел в тёмные углы тяжёлый бархат высокого занавеса, оставляя растерянного Лёшку на совершенно пустом перроне, перед скелетом последнего вагона, моментально вернувшим его в реальность, где вокзал уже принимал очертания грустного беспорядка, царившего в просторном помещении старой котельной, в которой парню, почему-то, было очень тесно и нестерпимо душно.
Бригадир в красной фуражке станционного дежурного бежал вдоль перрона и пронзительно свистел в сторону уже начавшего зарываться гусеницами в землю тягача:
- Стойте, черти окаянные! Тросы порвёте! Назад! – ругался и размахивал он руками, - Сдавай назад, племя паразитское!
Тронувшись с места, «состав» медленно прошёл всего лишь около метра, после чего заскрипел и остановился, как вкопанный, найдя себе в качестве предлога достаточно крепкую, сокрытую в собственной глубине, какую-то тайную, и, поэтому, незамеченную и не отрезанную ранее Лёшкиным резаком, причину.
«Ну, вот, сейчас начнётся!» - ёкнуло у Лёшки в груди нехорошее предчувствие, - «Ну, вот чего этот котёл там зацепился? Катился бы себе спокойненько и дальше, какого чёрта застрял? Всё, вроде бы, отрезал, - всё, что можно и нельзя, а он, всё равно, за жизнь хватается! Хотя, причём тут это? Его жизнь давно закончилась, как и моя сейчас, наверно, тоже закончится. Сейчас мне Игорь всё припомнит, - и прошлое, и настоящее, а авансом ещё и на будущее подкинет, «чтобы помнили», так сказать!»
- Лёха, ну-ка, глянь, в чём там дело! – бригадир кивнул головой в сторону застывшего скелета из труб, - Назад, говорю, сдай! Ещё, ещё немного! Всё, стой! – подавал он знаки в сторону кабины тягача, - Молодец, молодец, я знаю, - кивая головой, тихо говорил он, отвечая широкой улыбке старшего брата Уткина, засиявшей в крохотном заднем окошке широкой кабины тягача.
- Что за шум, а драки нету? – сплёвывая в сторону шелуху семечек, крикнул Лёня-электрик показавшемуся из верхнего люка кабины тягача, младшему Уткину, - Здорово, Котя! Где это ваш танк башню потерял? Говорят, что вы на ём еле ноги унесли от собак бродячих, так?
- Привет! Тебя, чего, опять током крепко приложило? Глаза разуй! Не видишь, что ли, это же БАТ – техника военная, но на мирных рельсах.
- Мой организм, если хочешь знать, совсем электричества не боится! Меня насквозь десять киловольт проходило и ничего, только голова закружилась. Я - человек, хорошо заземлённый, - чистый проводник, понял?
- Из железа?
- Бери выше, из благородного металла высшей пробы!
- Правда?
- Чего, не видишь, как зуб блестит, что ли? Всё остальное точно такое же!
- Да что ты говоришь? Лёня, ты же не человек, а просто клад ходячий! Тебя срочно на прииск надо отправить, под стекло такого самородка, пусть на тебя народ полюбуются!
- Так упрут же меня оттуда сразу, Котя, нельзя мне под стекло!
- Ну, если под стекло нельзя, тогда остаётся одно: тебя нужно закопать поглубже!
- Иди ты к чёрту! Я пока не тороплюсь туда и, в отличии от некоторых, никому такого не советую!
- Не кривись, Лёнчик! Я же только за золото переживаю, чтобы не пропало, а ты чего, человек хороший, хоть и приземленный, живи, мне не жалко!
- Да не приземлённый я, а за-, понимаешь, за-зем-лён-ный! Да чего я тебе тут объяснить пытаюсь? У тебя в голове, всё равно, как в твоём танке, - всё глухо!
- Ну, не танк это, а бульдозер военный, смотри, какой у него отвал! Мы дороги на нём можем делать запросто, даже в лесу, да хоть где, потому что это путепрокладчик. Слыхал такое слово? Мы на этой технике, как пионеры, всегда впереди всех будем!
- Будете, будете, первыми, как же, ждите, пока здесь лес вырастет, пионэры фиговы!
- Семки-то вкусные? Угостил бы, если не жалко.
- Держи, - Лёня протянул кверху зажатую ладонь.
Константин нырнул в кабину, и тут же показался из распахнувшейся боковой дверцы на широком щитке тягача, перекрывающем сверху всю блестящую полосу стальных траков гусеницы. Он присел на корточки, и с готовностью подставил собранную пригоршней ладонь.
- Сам жарил?
- Да! – гордо ответил Лёня, - Фирменные!
- А про собак откуда слышал?
- О-бэ-эс.
- Это что ещё такое?
- Одна бабушка сказала, есть здесь такая. Сегодня своим взглядом машину Витьке поломала, он говорит, что не только беда рядом с ней ходит, что она, вообще, чистая колдунья, и скоро возьмётся за нас серьёзно.
- Ну, тебя! Трепло!
- О! Начальнику пионерского отряда первопроходцев и дикому командиру безбашенного танка, пламенный привет! – отсалютовал Лёня выглянувшему из-за спины Константина старшему Уткину.
- Чегой-то он? – спросил Владимир брата.
- Не знаю, семечек, наверно, объелся...
- Понятно... – протянул старший Уткин, понимающе кивнул и тут же исчез за спиной младшего брата.
- Что-то я смотрю, у вас не получается, - ткнул пальцем Лёня вглубь проёма котельной, где за развороченной стеной скрывалась половина корпуса тягача, - наверно, силёнок маловато будет?
- А ты не смотри, у нас всё получится! Я же тебе говорю – техника военная и силёнок у неё достаточно! Выдернем в лучшем виде, не беспокойся!
Лёня ненадолго замолчал, разглядывая массивные катки тягача. Потом он неожиданно резко вскинулся и пристально посмотрел в лицо младшему Уткину. «Ну, сейчас выдаст!» - подумал Константин. И, действительно, Лёня-электрик набрал полную грудь воздуха, растянулся в ехидной усмешке и снова ткнул в ту сторону пальцем, не видя того, что оттуда, прямо на него, из темноты рокочущего проёма надвигается фигура бригадира. Он уже широко открыл свой улыбающийся рот и уже собирался наповал сразить острой тирадой младшего Уткина, но тут внезапно перехватил увильнувший в сторону взгляд собеседника, повернул туда свою голову, да так и застыл, позабыв сразу все слова, которые должны были повергнуть непокорного строптивца в прах, прямо под тяжёлые катки его же собственного тягача-путепрокладчика.
- Где Сашко? Куда подевался этот негодяй? – гремел голос бригадира, - Какого чёрта никого сегодня не собрать? Почему? Может, день такой сегодня? Кто из вас сможет дать мне ответ, хотя бы, на один вопрос, а?
- Не шуми ты, Игорёк, здесь он, с нами был. Я его попросил одёжку какую-нибудь глянуть, сейчас придёт, - поднялся с корточек Константин и показал рукой за кабину тягача, - да вот он и сам бежит!
- Ты, что, совсем глухой, или только прикидываешься? – сходу набросился бригадир на запыхавшегося от быстрой ходьбы Сашко, - Я тебе что говорил?
- Так, я за курткой! Помочь товарищу! Делов-то всего на минуту, Горыныч, я ж весь в работе, клянусь! – отступая и пряча голову за чёрный ватник, заголосил Сашко.
- За работу, вечером поговорим! Я, тебе, зараза, сколько раз повторял, чтобы ты не шастал с той стороны, под галереей? Сколько раз я тебе повторял это?
- Да никуда она не денется, Игорь! Я же быстренько! Лови, Костя! – и Сашко ловко скрутил и быстро метнул куртку младшему Уткину.
- Нет, Хохол, тебя проще самому прибить, чем дожидаться, пока тебя прихлопнет обрушившаяся галерея! Ну, почему, кроме одного тебя дурака там никто не ходит? Нет, точно, ещё раз увижу – наваляю! Не обижайся.
- Горыныч, да ты же святой, как на тебя можно обижаться? Я всегда без обид!
- Саня, ты, главное, помни эти свои слова, когда от бригадира получать будешь! – примерив куртку, сказал Константин, - Вот спасибочки-то, мне в самый раз будет! У вас тут, прямо, целые склады всего!
- Хватит галдеть, бакланьё! Хохол, быстро к Хвату, чтобы через две минуты вот это - то, что там, было уже здесь! Лёня, ну чего ты светишься, как одинокий фонарь, на широкой площади? Ты плазморез привёз?
- Да.
- И где он?
- Там, у Зайчика в машине...
- Так почему он там, а не здесь?
- Так у него же, это, машина заглохла...
- Нет машины, - тащите тогда всё на себе! Понятно? И, какого чёрта, ты так вырядился? Ну, что за день такой сегодня, праздник дурака, что ли?
- Лёшка, Лёха, ну чего там у тебя? – громко крикнул Сашко, встав на высокий ящик, служивший небольшим приступком возле основания разобранного котла.
- Да всё, вроде бы, нормально, ничего такого нет, что бы могло его задержать! – донёсся Лёшкин голос из пустого чрева котла, - Здесь всё чисто, если только немного подправить клинья ...
- Лёха, смотри, его сверху какая-то труба поймала и держит! Вон, прямо над тобой со стены съехала, видишь? Погоди, надо по лесенке забраться и отбить её в сторону, сейчас я до неё доберусь!
Ни с первого, ни с пятого, и последующих ударов кувалды, Сашку так и не удалось подвинуть хоть сколько-нибудь тот, вроде бы, невеликий крючок, ловко поймавший экран котла и накрепко засевший в плотном частоколе его труб.
- Давай резак, - грохнув последний раз по трубе кувалдой, устало выдохнул Сашко, - так не взять, не пускает!
- Что там у вас? – крикнул снизу бригадир.
- Вон, вцепилась! – Сашко беззвучно пристукнул кулаком по застрявшей трубе, - Не пускает его мамка! Сейчас, сейчас, давай, Лёха, режь! Пусти ему кровушку!
Вспыхнуло голубое пламя резака и через пару мгновений, разбрызгивая жидкий металл в стороны, засвистела голосом простуженной синей птицы, вытянутая в крепкую нить, струя газа.
- Ну, ты просто хирург заправский! А теперь, Лёха, давай по-быстрому уносить отсюда ноги, пока нас с тобой на этом скелете к чертям в ад не вывезли!
Не было больше бесконечно печального перрона, погружённого в тихую дрёму старого вокзала, звонких извилистых путей, пучками разбегающихся в разные стороны, глупых колёс и молчаливых, наполовину закопанных, шпал. Разобранный остов, того самого последнего вагона, плавно ушёл со своего постамента следом за тросом, он лишь немного ободрал шершавую краску на небольшой части старой стены каменной котельной, да на прощание толкнул своим ребристым боком край внезапно, с силой, сдавившего его проёма. Оказавшись наполовину на свободе, он вдруг заёрзал и заворочался, норовя совсем перекрутиться вокруг невидимой оси, закряхтел старичком немощным, но, тут же, внезапно оттолкнулся и выпрыгнул в простор яркого света, где, потеряв привычные уют и тесноту, так насмерть перепугался, что огласил окрестности протестующим ором могучего органа, безвозвратно утратившего всю лирику небесного покоя и всей массой грохнувшего по этой чужой, тяжёлой, и совершенно ненужной ему, земле.
- Всё, Лёха, шинкуй теперь его, как колбасу, на мелкие кусочки. Я - на дизельную с тягачом, а вы здесь. Как чувствуешь, справишься?
- Нормально, справлюсь. На большие куски резать его?
- Смотри сам. Главное, чтобы грузить удобно было. В общем, давайте...
- Хорошо.
Лёшка оглядывал останки котла, которые здесь, перед зданием, выглядели куда меньше, чем когда были внутри него. «Странно», - подумал он, оглядывая городок, который совсем уже покинул плотный туман, - «Куда только всё пропало? Будто, и не было ничего...» Он посмотрел на вершину горы, ту самую, которой ещё сегодня утром он грозил кулаком, проклиная тот час, когда нелёгкая занесла его в этот край. Сопка, которая утром хохотала, надсмехаясь над ним, теперь презрительно отвернулась, спрятавшись в последний клочок тумана на ещё низком, сером небе. «Обиделась. Ну и пусть!» - махнул на неё рукой Лёшка и потащился за резаком в котельную.
Внутри помещения всё стихло. В воздухе сильно пахло остатками дизельного топлива, тяжёлой пылью и ржавчиной. Где-то позади осиротевшего основания, что-то похожее на редкую капель, негромко перекликалось, выстукивая по тонкому листу железа неровную дробь.
«Что это, неужели, дождь собрался?» - подумал Лёшка и оглянулся на застывший за проёмом пыльный остов котла, но тот оставался сухим и неподвижным. Ухватов наклонился и, быстро подняв с пола котельной массивный болт, широко размахнувшись, с силой запустил его в остов последнего вагона, всё-таки, покинувшего этот вокзал, но в последний момент так никого и не взявшего с собой.
Пролетев внутрь экрана, тяжёлая железка негромко стукнула где-то в его середине и провалилась вниз, еле слышно скользнув по тяжёлым, молчаливым трубам.
«Сила!» - уважительно подумал Лёшка, - «Надо будет с ним поаккуратнее, а то возьмёт и прихлопнет меня, как суслика. Тяжёлый! Вон, как в землю грохнул, до сих пор в голове звенит... А дождя так и нету. Может, это меня так после вчерашнего сушит? Нет, вот и голова тоже просится в баню. От такой жизни быстро коркой грязи обрастёшь, да ещё, чего доброго, вши заведутся... Эх, помыться бы, да с парком! С чистым телом-то – завсегда легче...»
- Ну, что, ребята, застыли? Не грусти, придёт и ваш черёд, недолго и вам осталось! – обратился Лёшка к оставшимся котлам, - Все вместе по морю поплывёте, здесь не останетесь! Не боись, пацаны!
Котлы в ответ хранили молчание и Лёшка Ухватов, прикурив папиросу, стал осматриваться, пытаясь зорким взглядом отыскать моток своих шлангов и резак, утонувшие в глубине всего внутреннего беспорядка старого здания котельной.
- Ах, вот ты где, дружок! - резак лежал, придавленный брошенной второпях лесенкой, по которой они с Хохлом буквально наперегонки сиганули вниз, перед тем, как со второй попытки тягач братьев Уткиных выволок первый котёл на площадку.
Лёшка перевёл свой взгляд с мотка шлангов под лесенкой на массивные листы обшивки котла, оскалившего свою зубастую пасть на пугающий его своим светом пустой проём в стене, который, чисто пёс, отползая перед страшной опасностью, уже упёрся в холодный камень шершавой стены позади себя и, почувствовав конец собственного пути, приготовился дать последний бой этой незримой, и оттого более страшной, напасти.
«Можешь не скалиться, твоя битва загодя уже проиграна и мне известен её итог. Так что, поджимай свой куцый хвост и принимай судьбу, как должное. Смирись! Сегодня будет твоя последняя страшная ночь, а завтра, вот этим инструментом, я уберу с твоей морды этот ужасный оскал навсегда. Повелеваю тебе и всем остальным защищать покой в этом городе, а в качестве награды за службу милостиво разрешаю опуститься возле моих ног и замереть там с покорностью. Теперь я - господин и главный начальник вашей судьбы!» - мысленно обратился к застывшим котлам Лёшка, при этом вслух он громко добавил:
- Всем понятно? – выпустив густой струйкой дым, выплюнул к основанию котла свой окурок.
После всего суетливого шума, произошедшего здесь совсем недавно, того скрежета и грохота, от которого дрожали внутренности людей и зданий, в воздухе висела звенящая тишина, которую нарушало редкое всхрапывание тягача где-то вдалеке за дорогой, да совсем рядом неровно стучали падающие на тонкую жесть капли невидимого дождя.
Лёшка поймал ухом странную капель и, словно кот, опасающийся спугнуть добычу, осторожно ступая тяжёлыми ботинками, потихоньку двинулся в ту таинственную сторону.
Высоко в стене по остаткам развороченного дымохода сбегали редкие чёрные капли влаги. Падая вниз, они разбивались в мелкую пыль, оставляя на мятом оцинкованном листе лишь только неровный звук, так заинтересовавший парня.
«Всё просто, - туман скопился в трубе и, конденсируя, вышел из стены котельной. Всё – чистая наука, и никакой мистики! А так посмотришь, и может показаться, что она плакать вздумала!» - глядя на эти чёрные слёзы, успокаивал себя Лёшка, он уже собирался было подставить свою руку под падающие чёрные капли, но какой-то непонятный страх тут же заставил его отдёрнуть и спрятать в кулак протянутую, было вперёд, раскрытую ладонь.
- Дура, какая ты дура! – зло пинал он стену котельной, ногой в тяжёлом ботинке, позабыв про полученную рано утром рану, - Нашла время слёзы лить, поздно, ты слышишь меня, поздно!
Что такое на него нахлынуло, Лёшка ни сразу, ни потом, так и не смог себе ответить. Он стоял и колотил по стене до тех пор, пока на ноге сильно не заныла потревоженная рана.
- Дура, - выдохнул ей на прощание и поковылял вызволять из-под лесенки свой инструмент.
- Лёша, может, примешь? Полегчает... - Сашко звякнул широкой солдатской кружкой по зажатой в руке «злодейке с наклейкой», - Нет, ну, правда, да и пообедать, вообще-то, уже пора...
- Ребятки, где тут у вас кирпичиком огнеупорным разжиться можно? – круглый, словно мячик, мужичок, переминаясь с ноги на ногу, нерешительно топтался в проёме перед беззвучно оскалившимся котлом.
- Чего тебе? – не поняв, переспросил Лёшка.
- Кирпичик, говорят, у вас тут можно найти, огнеупорный, - замялся мужичок.
- Вон, полезай прямо к нему в пасть, там у него почти целая перегородка. Только, смотри, чтобы он тебя там не сожрал, гляди, как скалится...
- Вот спасибо, ребятушки, а его я не боюсь, пусть себе скалится, мёртвый...
Отвели от глаз заплаканных свои влажные платки сёстры-сопки. Вздохнули чуть слышно, глубоко и печально, и, словно прощаясь с чем-то дорогим и близким их сердцу, неспешно выпустили из незримых рук отяжелевшую небесную ткань. Улетел далеко, растаял за лиманом, пропал, растворился сахарный туман в серой мгле небесной. Сопки, словно застыдились вида неприбранного или, просто пряча свою женскую слабость, взяли и отвернулись от города, да и друг от друга в разные стороны, понурились, даже ветру не поют свою песню, притихли, - то ли нет больше сил и настроения, то ли на самом деле голоса лишились. Да и где же он, этот голос? Молчат, еле сдерживают вырывающийся из далёкой глубины резкий всхлип, но виду не показывают. Может быть, обиду какую затаили они на себя?
Какая кошка едва заметной чёрной тенью пробежала здесь, учинив сегодня к обеду расстройство между крепким вековым ладом родных сестёр, прочно связавших свою судьбу тонкой извилистой нитью реки на разных, и таких непохожих друг на друга берегах?
- Скажите ветру, небеса, пусть мчит сюда и принесёт их голос! Тогда, быть может, пожухлым шелестом травы поведают они печаль свою, откроют тайну вековую...
- Чего копить обиды чашу, сопеть и дуться в пустоту? За столько лет любви и лада печаль развеет по ветру... Рассыплется в песок гордыни каменная доста, зовите ветер, небеса, пусть унесёт отсюда дух погоста!
Что ветер? Он, словно молодой щенок, забрался в брошенную школу и завороженно шелестит страницами оставленных в беспорядке книжек. Вот чудак, может, он, таким образом, решил набраться ума крепкого, для того, чтобы ещё сильнее надувать свои щёки? Или слыхал где-то краем уха чуткого, что все дети к каждой осени обязательно собираются в школу, ведь, нет на свете другого такого светлого места, где витает силы дух, и где можно так быстро и правильно вырасти.
Тычется слегка влажным носом непоседа-ветер в непонятные и мудрёные для него знаки, которыми сплошь покрыты раскрытые перед ним страницы, и так, и сяк покрутится возле них, то сверху наскочит – пригладит, то снизу подхватит, быстро зашелестит листами, будто бы ищет картинку какую интересную. Глупый молодой ветер не знает того, что в классе нужно за партой тихо сидеть, вон их сколько – выбирай любую: садись и внимай наукам! Да только нет такой силы, что смогла бы удержать, пусть и молодой ветер, за такой высокой школьной партой. Нет и учителя в классе, никого нет, на полу остались одни книги - молчаливые хранительницы многих тайн и знаний.
Ах, как же быстро закончился этот урок, и вот уже ветер выпорхнул в раскрытое окошко и, набирая силу, припустил гонять вдоль пустынной улицы. Пробежится в самый её конец, да там же быстро нырнёт в куст раскидистый, затихнет, пропадёт, вроде, а сам проберётся неслышно вдоль канавы обратно, спрячется за домом и вновь с неожиданной силой выскочит оттуда, закрутится на широком и пустынном плацу, схватит свой хвост и растянется с ним в зубах, утонув в изнеможении, замрёт ненадолго на затёртой временем разметке каменных волнистых плит. Цапнет зубами чуть слышно пару раз по хвосту-полену, лизнёт его, потом встрепенётся, закрутит бестолково головой, внезапно ощетинится травой, пробившей бронь бетонных плит, в один прыжок покроет эту площадь и вот уже стремглав летит обратно, где, беззаботно пробежав мимо школы, уносится в широкую даль.
Народился в чистом поле свежий ветер, робко потянул горечью умирающих в тундре трав, неторопливо возвращаясь обратно в городок. По-хозяйски ступив на его окраину, пробежался взглядом справа налево, качнул недовольно припорошенной снегом головой, крякнул в кулак и, прихлопнув дорожную пыль ногой, легко поднялся в гору и зашагал по центральной улице, быстро заполняя собой всё пространство. Заглянул в дальние проулки, по-отечески протёр своей ладонью слёзы на окнах домов, прошелестел по чьей-то взъерошенной кровле и, почтительно раскланявшись со старой котельной, широким потоком величаво двинул дальше.
Притих обласканный город, засопел простуженно в ответ, потянул прочь сырость из распахнутых дверей, всхлипнул одинокой петлёй вывалившейся на улицу форточки, и блаженно закурился редким дымком торчащих из окон металлических труб печек-буржуек.
Стихла торопливая суета в центре городка, сошли на нет и перестали бить набатом удары кувалды по тяжелым котловым трубам. Устало фыркнул и остановился генератор, перестал свистеть резак, выстрелил вверх и, словно бичом, прихлопнул он на прощание последнюю рабочую минуту перед перерывом. Замолчал тягач за дорогой, замер, уткнувшись своей бульдожьей мордой в тяжёлый раскосый отвал. Прикорнул, тихо пощёлкивая остывающим двигателем, возле пары пустых топливных ёмкостей, словно вчера, добротно покрашенных в несколько слоёв серебристой краски. На время короткого отдыха, стряхнув с ладоней натруженные рукавицы, все переводили дыхание.
Зазвенели, весело запрыгали крышки, подталкиваемые бурлящим варевом на разного размера кастрюлях, заклокотал кипяток, раздувая закопченные бока пузатого чайника. Грозно сверкнули острые ножи, вспарывая консервы и пластая на досках разнообразную нехитрую снедь. Весело заговорили на языке крылатого металла, звонко рассыпаясь по глади столов и тумбочек, большие и маленькие столовые приборы. Из плотного мешка показался и степенно занял своё место хлеб, - пришло время небольшого перекуса или регламентированной паузы - где-то посредине ненормированного рабочего дня всей разношёрстной компании – время обеда.
Принесённые ветром запахи уловил чуткий нос отважного суслика. Показавшись из густых зарослей стланика, он громко издал свой клич и замер, прислушиваясь к ответу сородичей. Почуяли в низине и лисицы запах съестного, заводили носами, стали негромко тявкать, требовать свою долю.
- Эх, - почесал в затылке отважный Евражка, - вот принесло же сюда разом столько этих бестолковых лисиц! Ничего ещё толком делать не умеют, только скулят, да скалятся! И откуда такие только берутся? Вот, теперь и за речку в городок не шмыгнуть по мосту, того и гляди, угодишь этим бездельникам в зубы! Да, третьего дня в городке мне удалось разжиться вкусным сухариком, а теперь и не знаю, что делать, - весь промысел мне попортили эти лисицы, а скоро уже и первый снег ляжет, надо торопиться вес набирать!
Евражка вновь издал свой резкий клич, наклонился к земле и, хоронясь в плотных зарослях невысокой растительности, быстро пробежал опасное расстояние в несколько сложных метров, в конце которых благополучно нырнул в едва приметный ход. Под землёй спокойно добрался до кладовки, где окинул взглядом свои запасы, понюхал и переложил пару только что заготовленных корешков, после чего остался доволен припасом и двинулся, минуя уже готовую к зиме спальню, по извилистому, хитрому ходу, к запасному выходу с другой стороны своего жилища.
Приблизившись к выходу, отважный суслик замер, осторожно принюхиваясь и прислушиваясь ко всему происходящему снаружи. Чутьё подсказывало зверьку, что опасности поблизости нет и ему можно спокойно покидать своё убежище, что он и сделал. Покрутив головой в разные стороны, отважный Евражка в два прыжка подобрался к кустам голубики, тяжело наклонившим к земле свои ветки, густо усыпанные продолговатыми лиловыми ягодами. Зверёк подрезал острыми зубами одну из веток и вернулся к жилищу, где присел возле его входа, повернувшись в сторону городка.
Не с высоты птичьего полёта, но, всё-таки, с высокого места своего жилища разглядывал отважный зверёк город, развёрнутый перед ним на пологом склоне большой сопки, уходящей своей вершиной в самый центр небесного свода. Торопливо поедая слегка подвяленные снаружи, но такие вкусные и очень сочные внутри, ягоды, отважный суслик не переставал восхищаться людьми:
- Ну, какие же они, всё-таки, умные, эти люди! Это надо же додуматься и выстроить такой сложный и запутанный лабиринт жилища! Вот, если бы не спал я целую зиму, а лазил по всем их хитроумным ходам, то, наверно, до самой весны не обошёл бы там и половины всего, что они там понаделали! Ах, до чего же они хитрые! Куда там против них этим бестолковым лисицам! Это надо же, выстроить такой огромный город, а жить всего в двух маленьких домах! Какой зверь сможет отыскать их в таком лабиринте? Там и волк заблудится, не то, что медведь. Нет, ну, какие же они, всё-таки, умные, эти люди! Ладно, что-то быстро вкусные ягоды закончились. Пойду, принесу ещё веточку...
«Если взять белоснежную хрустящую скатерть и накрыть ею широкий стол, тут неважно, какой он будет формы, здесь она уже не имеет значения: любой стол скорее хорош не формой, а своим содержанием, то есть тем, чего и сколько радушный хозяин выставил на его поверхность, рискуя своей щедростью сломать столешницу пополам, то, скорее всего, в томительном блуждании взгляда вдоль и поперёк по свежим складкам скатерти ещё не сервированного стола, будет угадываться обыкновенное мужское ожидание праздника.
Нет, послушай, в детстве тоже есть своё томление по этому поводу, но в том далёком времени с его вечно прекрасным возрастом, ощущение приближающегося праздника намного сильнее и начинается это чувство задолго до назначенной даты и может растянуться даже на целый год, ровно без одного дня. Куда уходит это неповторимое время, в котором в один из тихих вечеров, оставив на полу свои игрушки, а всю суету такого долгого дня - за дверью спальни, утопаешь маленькой головой в огромной подушке? Куда пропадает этот наивный страх, который сковывает тебя, словно тайна, и ты, целиком подчинённый его власти, сильно зажмурился и боишься дрогнуть даже кончиками ресниц, дабы не спугнуть, крадущийся где-то за стенкой, собственный сон?
В детстве всё измеряется на особенную меру: закрыл глаза, когда ничего не было, а открыл их и уже оказался в празднике. Что там было в темноте, может быть, короткий миг полёта где-то над далёкими звёздами, или просто парение под высоким потолком собственной комнаты, над сиротливо опустевшей подушкой? Как бы там ни было и где бы не удалось летать во сне, приземляться, всё-таки, приходится на то же самое место. Правда, иногда, падая в потёмках с большой высоты, не всегда удаётся попасть головой точно на подушку, и тогда приходится приземляться рядом с ней, благо, места на твоей кровати для этого ещё вполне достаточно.
Ну, вот, приземлился, открыл глаза и, вот, он, праздник, тебя уже радостно встречает, - беги скорее умываться, на столе заждался торт! Запомнится, разве, тогда, скатерть с её складками? Вряд ли, а вот форма, цвет и вкус кремовых розочек, - запросто! А сахарный цукат, он как лотерея: на каком кусочке торта он окажется в этот раз? Не любите цукаты? Тогда, если вас не затруднит, передайте, пожалуйста, этот кусочек сюда!
Итак, домашний стол был только что выдвинут из своего угла и торжественно установлен по центру просторной гостиной, где незамедлительно был накрыт ослепительной белизны скатертью, со свежими гранями острых и упругих складок. Почему по центру? Так там же, прямо на него, с потолка свисает хрустальная люстра, переливаясь россыпью множества радуг на своих гроздьях-серёжках!
Как это, нету люстры чудесной? И простой, на три рожка в разные стороны, тоже? Даже запыленной тарелки? Да не той тарелки, что перед тобой, а люстры, обыкновенной, стеклянной, с ниточками тонкой росписи позолотой и нежно-малахитовым оттенком? Нет такой? Вот, ведь, незадача! Тогда, может быть, отыщется старенький тряпочный абажур на проволочном каркасе? Да- да, именно такой, - большой и даже огромный, с бахромой внизу по кругу? Есть? Вот так удача! Ничего, ничего, что провис над самым столом, сейчас мы это дело поправим, - подтянем старичка повыше и будет в самый раз!
Заставленный приборами стол уже начинает заметно трещать под натиском всего сумасшедшего разнообразия, с трудом уместившегося на его широкой поверхности, над ним уже царят божественные запахи и горькая слеза заполнила желудок, - пришло время скорее начинать праздник!
Ну, почему в самый неподходящий момент, вдруг выясняется, что все уже настолько устали от этих праздников, что собственных сил осталось только на то, чтобы просто отобедать, без излишней суеты? Заморить пробудившегося червячка, куснуть, так сказать, поступить в угоду разыгравшемуся аппетиту и набить собственное нутро плотской пищей, или просто положить чего-нибудь на зуб.
Ладно, извольте! Только учтите, что эту скатерть я убирать не намерен! Не возражаете? Вот и чудненько!
Начнём, пожалуй, с глубокой тарелки наваристых, дымящихся щей из квашеной капусты с растолчённой картошкой и небольшой ложки свежей сметаны, которая лёгкой метелицей добавится в густой мясной бульон и прекрасно оттенит всё содержимое в тарелке, а, особенно, нарезанные на небольшие и слегка продолговатые кусочки, поджаренные до хрустящей корочки, янтарного цвета, шкварки. Прежде чем погрузить ложку в густую глубину этого аромата, необходимо добавить небольшой, но достаточно важный штрих, ко всему здесь выставленному: взять на кончике ножа небольшое количество чёрного молотого перца и равномерно потрусить его на всю дымящуюся поверхность щей, ни в коем случае при этом ничего не перемешивая!
Теперь важно на несколько секунд задержать дыхание и, приблизившись к тарелке, осторожно потянуть носом этот чудесный запах. Ах, если бы у вас была припасена ещё и ручная мельница, со смесью не менее чем пяти перцев, то тогда бы вы поистине были полный счастливчик и могли, оказавшись даже на самом краю земли в шалаше с дырявой крышей, почувствовать себя властителем всего и вся, на непостижимо высоких небесах.
Вы не любите щи, даже свежие? Ну, тогда, всё тоже самое можно проделать и с тарелкой обыкновенного овощного или лукового супа, эффект будет очень похожим, попробуйте.
- Постойте, а где же наш хлеб? Куда подевалась «всему голова»?
- Это которая: кирпичиком или круглая, белая или, может быть, чёрная? Вам какую? Всё равно?
Да, очень важно, чтобы хлеб был свежий, но не горячий, когда его можно без остановки съесть всю буханку целиком, отрывая горячую и мягкую под коркой суть, на ломти, обжигающие кончики пальцев жаром печи, мять в ладони и томить во рту, глубоко затягиваться запахом разломанной буханки и медленно тянуть этот вкус, исходящий из далёкой глубины веков, радуясь разливающемуся по телу теплу, опять и снова, взахлёб хватать губами с ладони его мягкие крошки. Нет, здесь хлеб должен быть таким, чтобы его можно было просто незаметно съесть вприкуску, не важно, какого он будет цвета, главное – это намазать на него тонкий слой горчицы. Да, да, обыкновенной горчицы злой, но не горькой, той самой, что выжимает слезу даже из камня, чего уж тут говорить про суровые мужские лица!
- А как же дамы?
- Помилуй, Бог, какие дамы? Здесь же, кроме этой скатёрки, кругом вид пугающий, да и ковры у нас третью неделю, как в химчистку сданы, а люстру хрустальную мы сами помоем, вот только найдём её сперва, потом помоем и сразу же на место повесим, тогда и дам можно пригласить будет, только ковры постелем, а пока пускай дома посидят, - чего им эти щи, пусть ароматом цветочным подышат, им для фигуры полезней будет.
Сколько, вы говорите, было щей в этой тарелке? Это надо же, целых полкилограмма, а как они быстро закончились! Не переживайте, впереди у вас ещё целые вторые блюда! Вы каким из них отдаёте предпочтение? А на гарнир? Ну что же, после щей можно и каши гречневой тарелочку умять. Любая варёная крупа - это такой продукт, который невозможно испортить маслом, сколько не пытайся, а вот пострадать, от недостатка последнего, они могут достаточно легко, стоит этому маслу просто пропасть или потеряться где-нибудь.
Вот посмотрите: ваш повар-китаец опять чего-то перепутал, и, любимая вами с детства, пшённая каша сегодня немного отдаёт горчинкой. Я думаю, что не стоит его сильно ругать за это, давайте лишь слегка пожурим его, и пусть на ужин он снова приготовит нам своё чудесное картофельное пюре с зелёным луком и эти обворожительные рыбные котлетки!
В это трудно поверить, но рассыпчатую гречневую кашу сегодня подают с мелко нарезанной говядиной «а ля бефстроганов», приправленную обильным сметанным соусом! Осторожнее, молодой человек, не закапайте слюной скатерть! Это надо же быть таким обжорой, чтобы попасть целиком собственной фамилией в книгу кулинарных рецептов, а ещё и графом был от рождения! Это я про любителя вкусно покушать графа Строганова говорю. Что, не слыхали про такого? Ах, да, как же, как же... Откуда я сам это знаю? Да просто, - знаю.
Ой, вы только посмотрите на это чудо! Как вкусно пахнет корюшкой, а это, действительно, свежие огурцы? Правда? Можно мне попробовать вот этот маленький кусочек, он всё равно не достаточно красив для сервировки, а я его с удовольствием прикушу, пока салатик настрогается. Как, не будет салатика, почему? Отдельно свежие огурцы, с двумя видами зелени, под подсоленной сметаной, и отдельно поперёк нарезанные красные помидоры, слегка присыпанные чёрным перцем, покрытые мелко нарубленным чесноком и сырной пастой? А это что такое? Ну, ладно, хорошо, попробую – узнаю. Конечно, скажу «спасибо», как же без этого.
Теперь пришло время подобрать необходимый напиток, для того, чтобы правильно подвести итог сей небольшой трапезы. Как насчёт маленькой чашечки крепкого кофе - арабики с далёкого Берега Слоновой Кости? Не привезли с последним пароходом? Да что вы говорите, обидно, прямо, до слёз! Тогда давайте, как-нибудь, попроще, будем по старинке, неторопливо запивать этот кусок творожного пирога, большой кружкой тёмного, похожего на сумерки южной ночи, компота из сушёных фруктов.
Почему не будете пирог, а для кого тогда старался повар? Разве, такое может быть, чтобы для такого вкусного кусочка пирога не оставалось в животе даже маленького места? Ладно, только компот нужно обязательно выпить весь, ну, пожалуйста! Чего добру пропадать, хорошо?»
Вот есть же на земле места такие дивные! Жизнь там другая, особенная, и скатерть белая - прямо самобранка сказочная, и повар-китаец котлетки с пирогами готовит, а тут сплошное противоположное: сухая консервированная картошка, времён царя Гороха, и гофрированные банки заморских консервов, вдоль и поперёк исписанные непонятным мелким текстом, - худые и какие-то непривычно вытянутые, наверно, от собственного удивления.
Это надо же так еду обозвать - «горячая собака»! Зачем? Кто её с таким названием кушать-то будет?! Ну, пускай, не переводятся с их языка названия и имена собственные, но это же не даёт им право присваивать, какие попало, имена всему, что не подлежит, по их же правилам, переводу. Этак, можно и совсем до неприличного докатиться, а люди и знать не будут, – переводить-то нельзя!
Нет, постой, это же здоровское правило, вообще-то! Ведь, под таким соусом что угодно в любую банку можно закатать, честно написать «бяка» и продавать всюду, как вкусную повидлу: кушайте на здоровье, только не переводите – нельзя! Ох, и хитрые же эти капиталисты, многому нам у них ещё учиться - не переучиться, смекалистые: написали про собаку, а внутрь положили худющих сосисок, больше похожих на цветные карандаши или обожравшихся чем-то земляных червяков, чем на горячих заморских собак.
Вот беда, как щей охота, и хлеба свежего и горячего, прямо с ларя, что возле хлебозавода – буханку чёрного целиком бы съел без соли! А здесь что? Уже сухарики почти, надо будет их солью присыпать, может, сгрызу позже, или так отдать сусликам, - они-то быстро всё перетаскают, глазом не моргнёшь, а всё уже исчезло. Забавные, дурачки, шустрые, брошу им, - пускай порадуются.
Ну, что же ты, хлебушко, рос, рос где-то, к солнышку тянулся, радовался этой жизни, а она тебя подрезала под самый корень, да цепями принялась избивать крепко, - душу вынимать, так отхлестала, что большая часть тебя сразу же ушла в солому, а своей головой бедовой ты прямо в жернова каменные угодил! Во, как! Был твердью, а стал пылью, - подует случаем ветер, улетишь – не соберёшься! Да и на этом страдания твои не окончились, топить тебя принялись, да не просто топить, а творить! Огнём в печи после испытали, и, вот теперь, лежишь ты предо мной, весь иссохший и обессиленный, крючком загнутым на газете, не красив и уже горек, поди, но я всё равно тебя сгрызу, потому что ты – хлеб.
- Лёха, беда у нас случилась, слышишь меня? – заваливший в комнату общежития Сашко схватился за голову, - Зачем ты только этого мужика в котёл послал перегородку разбирать?
- Чего, кого я куда послал? – проглатывая кусок худой заморской сосиски, не понял Ухватов.
- Мужик за кирпичом приехал, а ты его внутрь котла отправил!
- Ну, да, и что?
- Придавило его там перегородкой-то! Лёха, ты чего побелел-то? Лёха! – Сашко едва успел подхватить парня, медленно поехавшего со стула.
- О! Ничего себе пошутили! – наклонился над бледным Лёшкиным лицом Лёня-электрик, - Не парень, а прямо барышня кисейная. Чегой-то он вдруг свалился?
- С похмелья мучится. Ну-ка, Лёнь, брызни ему в лицо водичкой слегка...
Горячая волна густого воздуха протяжно ударила откуда-то сверху. Медленно, словно тяжёлое и неповоротливое колесо старинного парового катка, прокатилась она по распластанному Лёшкиному телу, обдавая его, застывшего и неподвижного, своим нестерпимым жаром. Ухватов вздрогнул и попытался разлепить налитые свинцом веки, но они были словно чужие и, несмотря на все титанические усилия, прилагаемые к ним, оставались неподвижными, словно их кто-то намертво скрутил крепкими тяжёлыми болтами.
Стянутые веки были так плотно подогнаны друг к другу, что, казалось, не имели и малейшего зазора в тысячную долю микрона. Они словно сплавились, внезапно прорезанные вспышкой близкой ночной молнии, оцепенели от близости страшной силы, что, грозно шипя, пронзает небо и сознание, хлёстко бьёт в землю, прямо под самые ноги, ослепляет закрытые глаза и заплетает веки тугим сварочный швом, который теперь остывает и оставляет после себя только её слабый малиновый росчерк, убегающий в темноту за незримый горизонт.
Лёшке на короткое мгновение почему-то показалось, что ничего необычного не происходит и для него совершенно естественно, что кругом привычная темнота, тепло и очень уютно, как было когда-то очень-очень давно, когда у него ещё не было такой необходимости всякий раз открывать глаза и с их помощью познавать весь этот, окружающий его, мир.
- Ерунда, - вяло подумал он, - если веки не открываются, это значит, что я ещё сплю, а если не сплю, то это и не веки, вовсе, а так, просто кожа, моя обыкновенная сплошная кожа. Я весь ей покрыт целиком и у меня ничего нет. Нет ни рта, ни носа, ни ушей. Я – в коконе, а в коконе глаза не нужны, чего, ими, там глядеть-то?
Мысль была хорошая и приятной волной растеклась по всему телу, успокоив каждую клетку молодого организма:
- Вот здорово! Теперь, есть пить и ходить, - ничего не надо! Лежи спокойно, глубоко в себя погружённый, - без забот, хлопот и дышать тоже не надо – благодать полная!
- Эй, мы не согласные! – забеспокоились, заметались, прижатые в тесноте век глазные яблоки, - Мы категорически против! Выпустите нас, мы хотим сами всё видеть, мы знаем, - там есть свет!
Лёшка собрал силы и попытался снова разлепить свои тяжёлые веки, но их прочно удерживала неведомая сила, и она, похоже, не собиралась так скоро просто отступить.
- Надо сдаваться, затихнуть... - подумал он, - Похоже на то, что у меня, действительно, не было от рождения зрения, а глаза только приснились. Почему так не может быть? Вот, слух-то у меня, наверняка, есть! Только, что-то не слыхать кругом ничего. Куда всё подевалось? А, может, и не было ничего? Сейчас, вот этот, точно, последний раз, соберусь с силами, и больше не буду, ну, честное слово, в последний раз попробую их открыть, вдруг, они говорят правду и свет есть?
Забыв, что не дышит, Ухватов приоткрыл рот и попытался втянуть в себя хоть малую каплю воздуха, но все собранные с трудом последние силы уходили на поднятие рухнувших век, с неистово метущимися под ними яблоками глаз. Вытягивая собственные жилы в туго звенящую в тишине струну, Лёшка почувствовал себя мифическим атлантом, на которого свалилась вся тяжесть неба и он в одиночку, последним столпом, гнётся всем своим хилым телом, но держит эту тягость - не за страх, а за совесть, спасая всё живое на этой земле:
- Ну, открывайся же, зараза! – он уже готов был расплакаться, понимая явную бесполезность всего своего организма перед возможностью приподнять хоть на половину миллиметра эту многотонную громаду собственного глазного века, - Открывайся! – если смог бы, то, наверно, выдохнул бы Лёшка это последнее слово, но оно просто повисло где-то глубоко внутри него, потом замерцало и, исчезая, медленно угасло вместе с его последней мыслью об этом прекрасном, так и не открывшемся для него свете.
- Отпусти его! – раздался в тишине чей-то негромкий голос, и горячая волна накатила, вздыбилась высоким прибоем над упрямым слепым мальчишкой, который всё это время отчаянно пытался уже чужими ему руками разлепить свои непослушные веки.
- Мама, мамочка! – куда-то внутрь себя, беззвучно, закричал открытым немым ртом Лёшка, ощущая внезапно проснувшимся звериным чутьём ту смертельную опасность, что встала прямо перед ним и уже дохнула на него своим прожигающим насквозь жаром, - Мне страшно, мама! Спаси меня, родимая, помоги! – последним тоненьким ростком вытягивалось что-то из тяжёлой и мрачной глубины каменного сознания.
«Странно, выходит, я, начисто лишённый зрения, могу теперь увидеть собственную смерть? Вон она, чёрная перевёрнутая пирамида, раскачивается на тонкой ножке, сама уже до неба выросла, танцует свой забавный танец, словно смерч, которым можно любоваться только издали, а попадать в него – погибель. Чего же она теперь ожидает? Время? Команду? Во всяком случае, в благородстве ей точно никак нельзя отказать, - встала перед своей атакой в полный рост, словно, кобра гигантская, вот-вот поцелуй пришлёт последний! Раскачивается, схватив костлявой пястью свод небесный, колет своим взглядом холодным, а меня в жар сильный кидает, будто в печь попал. И я здесь не я, а хлеб сырой...
Нет, совсем не похоже это на смерть, и руку костлявую я ей сам придумал. Скорее, это мой страх, который надо прогнать и всё! Только, как же мне это всё сделать, я же от него самого, этого страха, все слова страшные позабыл, чем мне теперь его испугать? Да и дыха у меня теперь совсем нету, - крикнуть тоже не могу...
Нет, ну как же она обворожительно танцует! Давай, давай, подходи ближе!»
Стена подалась вперёд и остановилась, задержанная последней тонкой нитью, оставшейся от всего прочного каната жизни, словно раздумывая над тем, как ей быть дальше: удержаться балансируя на этом острие или податься вперёд и оборвать эту связь? Что эта нить, - конец или только начало? Но, правда, - миром правят небеса, и лишь в их вечности ответ на этот вопрос, а чему быть, тому уж никак не миновать, и горячая стена обрушилась на Лёшку, всем своим могучим, расплавленным потоком.
Крепко скроен человек, ладно плоть подогнана, видно, для серьёзных испытаний создал его творец, - не рассыплется в прах, сколько не бей его жизнь, не колоти сильно, таская по разным своим закоулкам. Иной раз так приложит, что, кажется, и дух из него грешного весь вышел от этого, а он, ничего, шевелится – живой, значит. Покряхтит, посетует про себя на судьбу нелёгкую, утрётся рукавом и снова на ноги поднимается, - не думает сдаваться. Другой в крючок уже загнулся, а сам соберёт силёнки в сухонький кулак, да, глядишь, снова на жизнь замахивается, норовит под себя подмять её, непокорную, одно слово – человек!
- Давай, давай, вались, ядрёна корень! – кричал Лёшка несущейся прямо на него стене. Кричал и не слышал собственного голоса, но откуда-то он точно знал, что именно это сейчас надо делать, словно, кто-то из далёких предков нашептал для него эту подсказку, - Здесь я, – поторопись! Возьмёшь меня, но помни: я не сдался, я честно до конца прошёл всю жизнь!
Сотрясая пространство, стена неотвратимо приближалась. В своём свободном падении она уже успела набрать космическую скорость, и небо позади неё раскололось пополам со страшным грохотом. От стены стали отрываться крохотные светящиеся точки, которые с ещё большим ускорением устремились к распластанному Лёшке. С каждой секундой точек становилось всё больше и больше, и вот они уже валом огненных молний несутся навстречу, опережая тяжело падающую почерневшую стену, и весь грохот и дым расколотого позади неё неба.
Ладно скроен человек, - чудно! Изучают его учёные много веков подряд, всё никак понять не могут,- что за конструкция такая? Внутренне бывает до такой крепости духа доходит, что, порой, готов любые катаклизмы пережить и горы сдвинуть, а снаружи тот же индивид, слаб и немощен, не выносит вмешательства извне: ткнёшь ему куда-нибудь в палец острой иголкой, а он норовит тут же сознание потерять, да помереть прямо перед тобой, изойдя на нет собственной кровью! Куда с таким горы научные двигать? Нет, собаки - твари молчаливые, в этом отношении - куда лучше, правда, тоже огрызаются...
Непонятно, каким зрением, но Лёшка чётко увидел, как первая из огненных молний зазвенела коротким всхлипом и быстро прошила его насквозь. Будь у него три, или пять глаз, всё равно, они все были бы наглухо закрыты полотном тяжёлых век, и разглядеть через их плотную завесу он, вряд ли, что-нибудь смог тогда. Вот уже вторая и третья молнии зазвенели и, легко проткнув податливую Лёшкину плоть, с глухим стуком ударили в землю, выскочив из его спины.
«Странно, но боли нет, почему-то, и страх куда-то испарился, наверно, струсил и убежал куда подальше, спрятался и дрожит где-то в одиночестве без меня. Вот негодный мальчишка! Так всегда было в моей жизни: вот пойдем к зубному врачу, так всю дорогу вместе трясёмся, а уж возле самых дверей кабинета он так расстроится, что у меня зуб на зуб не попадает. Правда, говорит, что готов со мной и в огонь и в воду, даже в родстве кровном клянётся, а сам только прочь и тянет, вот он фрукт какой! Ведь, стоит мне зайти в кабинет да в кресло сесть, как этого друга и след простыл – сам, оказывается, в коридоре под скамейкой забился и дрожит там мелкой дрожью – зубы лечить боится! Вот и сейчас сбежал, бросил меня... пусть, без него легче...»
Уже сотни огненных точек пронзали каждую секунду Лёшкино неподвижное тело. Огненный вал нарастал и уже через секунду сыпал тысячами огненных стрел. Они жужжали, словно рассерженный пчелиный рой и, увеличиваясь собственным числом, нескончаемым потоком всё проходили и проходили Лёшку навылет. От этих пчелиных укусов всё его тело стало увеличиваться в своих размерах, набирая объем и обретая вес, оно стало быстро подниматься навстречу этому безжалостному потоку.
Тело всё росло и увеличивалось, под наполняемой его плотной стеной огненного дождя, который с каждой прибавкой в Лёшкином теле тоже увеличивал свой напор, но его капли заметно стаяли, превратившись в мелкую, тяжёлую пыль, уже беззвучно проходившую крошечными огненными молекулами и Ухватова, и всю землю позади него. Теперь сплошной поток мельчайших частиц неторопливо проходил каждую клетку Лёшкиного организма, где-то задерживаясь ненадолго, где-то всё так же проскакивая с быстротой молнии, а где и просто оседая, разливался по телу новой, приятной тяжестью.
Воздух загустел ещё больше: раскалённый огненной лавой небес, он приблизил своё горячее дыхание вплотную к открытому Лёшкиному лицу, и огненный дождь, замедлив своё падение, почти прекратился, он вновь стал крупными каплями глухо шлёпать где-то далеко внизу, по сухой и горячей земле.
«Сколько их всего там осталось, этих последних, оторванных от стены, капель? Пять, три? Сколько ещё раз меня прошьёт насквозь, прежде, чем прихлопнет окончательно? Которая из вас будет последней? Ты, или другая?..»
Последняя яркая точка сорвалась с тёмного небесного полотна и, увеличиваясь в своих размерах, понеслась прямо в застывшее сердце мальчишки. Проколов болью грудину, она с такой силой угодила в самую её середину, что сердечная мышца от неожиданности выгнулась в дугу и резко отпрянула в сторону, но, привязанная крепкой и прочной нитью жизни, быстро вернулась на место, и привычно отозвалась двойным гулом сердечного набата, который в свою очередь протолкнул прочь из груди тяжёлый комок, моментально сдавивший Лёшкино горло:
- Жив!
Какое же, всё-таки, счастье - почувствовать себя снова живым! Живым, назло этой костлявой старухе, страшной в своей таинственной неизвестности, живым - с громким шумом в голове, с гулом сердечного набата в груди, живым - с сильной болью, жутко разламывающую весь твой организм на мелкие кусочки, перетирающую сознание в пыль, ураганным вихрем беснующуюся в твоём теле, в поисках обязательного выхода. Она пока ещё всевластна и затмевает собой весь белый свет, но её раскалённое пульсирующее ядро уже покрылось сетью крошечных трещин и готово зачерстветь коркой окалины, отступить, пропасть и раствориться, спрятавшись в незримой пустоте белых теней, чтобы дождаться там подходящего момента и снова одолеть тебя своей напастью, проверить: а не сдашься ли ты в этот раз? Тряхнуть, приложить тебя хорошенько, чтобы и душа вон, - чего ей там болтаться, в этаком-то бренном теле, пускай летит, коль воли просит!
Боль всевластна над тобой и запросто может так застращать тебя, что из строптивого великана легко превратит в покорного лилипута, со страхом взирающего на собственную тень, и лишь где-то в таинственной глубине организма есть силы, способные справиться с любой бедой, поэтому и подбирается к тебе старуха тихонько, и ковыряет осторожно своим костлявым пальцем слабую плоть, пытает на прочность, а сама всё в тени держится, - силы светлые потревожить боится. Может быть, для старухи это просто развлечение, - пощекотать и раствориться чёрной кошкой в ночи, хихикая в сухонький кулачок над слабостью души в человеческом теле, в страхе заметавшейся перед болью, которая и не боль ещё вовсе, иль дохнуть адским холодом, медленно так, протяжно, чтобы успел почувствовать, понять, кто тут главный, а душа, при этом, пускай в пятки уходит, - там ей самое место!
Нависнет костлявая старуха над испуганной душой, что ребёнком малым и немощным прячет свою голову, закрывая слабыми руками искру жизни от гнетущего савана, от духа зловонного, исходящего из тьмы оскала звериного, неприятного и чуждого, до животного страха, всему и каждому. Зайдётся, празднуя победу, в диком хохоте, старуха, и вострубят печалью ангелы над угасающей звездой, но где-то там построятся планеты и, наполняя вселенную новой жизнью, погибнут отяжелевшие громады звёзд, в одно короткое мгновенье превратив свою многовековую суть в невесомую и прозрачную пыль, под лучами далёкого солнца и, может быть, та самая крупица, издалека, и наполнит своей силой именно эту угасающую искру.
Человек не зверь, он давно порастерял всё своё чутьё, оставил себе лишь крохи и, развернув душу небесам, стал долго и необъяснимо смотреть в ночное небо, на мерцающие вдали звёзды. Когда же теперь ему за смертью-то приглядывать? Теперь есть дела важнее, вот и машет человек на неё рукой, а она тут как тут, властная: захватила тебя врасплох и уже довольно руки потирает!
Непонятно, откуда только берутся эти силы? Пока зашлась старуха в хохоте, она и не заметила того, как быстро выросла и напиталась душа человеческая: где был слабый и беспомощный ребёнок, над коим поглумиться всласть, стал большой силы человек, который уже сам крутит, мнёт и ломит, как солому, эту, мгновение назад всесильную и всевластную старуху так, что только пух и перья летят:
- А ну, бабка, уноси скорее ноги, мне теперь не до шуток! Смотри, как припустила, даже косу свою оставила, видать, вернётся, дай Бог, чтобы не так скоро!
Вот, душа человеческая - незримая штука, а сама, словно гармошка, - бывает, меха распустит во всю ширь - взглядом не окинуть, кнопки все разом жмёт, да радуется так, что до небес готова подпрыгнуть, а то, вдруг, закроется, соберётся туго и тянет в одном месте тоскливой клавишей, всхлипывает чуть слышно, – грустит. По разному, конечно, бывает. Многое зависит от настроения, в праздник в радости и вся земля с душой поёт, придёт беда, не дай Бог, зайдётся в плаче, застонет горестно на много разных голосов. Кому не нравится гармошка, - пускай считает, что у него аккордеон, там клавиши красивые – перламутровые, или труба какая громкая. Только невозможно самому знать размеры собственной души, её размер только со стороны видно, а себе, любимому, её никак не измерить, хоть самый большой телескоп из космоса наводи, всё равно, ничего, кроме собственной рубашки не увидишь! Какая она там, душа, под этой одёжкой? Это знают другие люди, которым со стороны гораздо виднее, что ты за человек. Ну, что, никогда не встречались вам большие, просто огромные люди, с душой, размером со свисток, короткой, словно обрубок? А, ведь, по внешнему виду и не скажешь: у таких людей там, по меньшей мере, рояль должен поместиться, а посмотреть, - так только свисток маленький. А другой и ростом, так чтобы не сказать, что огромен, и в плечах не особо широк, а душа – орган в сорок духовых оркестров! Это каким же образом, в одном человеке, да всё так поместилось? И свисток – громко, и орган – мощно, каждому хорошо, а есть ещё такой, что возьмёт на тихой флейте несколько нот простых, зацепит что-то в твоей душе незримо, перевернёт всю её без остатка, очарует до последней капли своей пронзительной мелодией и поведёт за собой, а ты, обрушив позади себя все мосты, слепцом последуешь за ним. Кто есть он, Бог или крысолов? Это зависит только от тебя, ведь ты уже сделал свой выбор. Вот душа-то человеческая – инструмент интересный, а никак не потрогаешь, не сыграешь на ней, а она – может, ведь, она – сила и слабость вселенская, тихая власть, не только над одним тобой.
Боль и горе, любое страдание есть испытание, закалка для души человеческой. Только она делает весь организм крепким, и, чем сильнее всё это гнёт её снаружи, тем больше копится внутри той силы, что распрямит однажды свою туго скрученную суть и, вопреки всемирному закону тяготения, поднимет и вновь твёрдо поставит тебя на ноги. За самой долгой ночью обязательно последует день, и нет такого бесконечного тоннеля, чтобы в конце него тебя не встретил бы обязательный свет. Тоннель может быть очень длинным, протяжённостью почти в целую жизнь, с редким ярким фонариком на его извилистом пути, оглядываясь на который можно сохранить себя и, благодаря этому одинокому светлячку в огромной непроглядной ночи, осилить всю трудную и нелёгкую дорогу до конца, до того места, где тебя обязательно встретит свет. Не увидеть его невозможно, поскольку, не только глаза для этого будут нужны, будь ты трижды слепой, ты всё равно увидишь, ведь его будет видеть и твоя душа тоже.
Ткнула старуха острой фалангой с другого бока и, пока Лёшка ворочал головой туда-сюда, да соображал, что почём, она уже и сердце его жмёт в тиски так, что ноги холодеют, да дых перехватывает, словно нырнул он в глубокую речку с ледяной водой с высокого берега детства. Нырнул, как в детстве, без оглядки, да вниз головой, бесшабашно, совсем не думая о последствиях, с такого разбега, что берег загудел под пятками, вышибая оттуда душу прямо под кадык, когда стремительный полёт и ветер в стриженой башке оборвался вместе с криком и брызгами, взлетевшими с тихой речной глади. Обрадовалась речка долгожданной встрече, приняла мальчишку в свои прохладные объятья, где он, с пропавшим сердцем, бездыханно воспарил над её золотым дном, разглядывая каждую знакомую песчинку, и время тут же остановилось на том высоком берегу, и лишь плавное течение широких вод теперь имело власть над его невесомым полётом.
Нет времени, потерялось оно на берегу, запуталось в высокой траве, пропало, накрытое где-то там нехитрой одёжкой, сброшенной впопыхах. Теперь только вода холодит голову да давит на уши, ест широко открытые глаза и несказанно одаривает своим блаженством душу. Когда, говорите, Господь босыми пяточками по душе ходит? После первой выпитой, до того, как закусить? Нет, вы детство позабыли, он только здесь ходит своей лёгкой прозрачной поступью. Здесь чистота души ещё способна различать его шаги, что позднее ей сделать гораздо сложнее.
- Почему? – спросите вы.
- Да просто потому, что так устроен этот мир... – вам ответит философ.
- Но я не хочу, чтобы моя душа покрывалась коростой! – воскликнет Лёшка Ухватов и, собрав последние силы, нырнёт на самую глубину, к далёкому, покрытому серым туманом, дну.
Это не так просто - научиться нырять глубоко, когда запаса воздуха катастрофически не хватает и, вдобавок, тебя всё время, какая-то неведомая сила, словно пробку из бутылки, выталкивает наверх. С какого раза дна достанете? Нет, не там, где можно спокойно стоять на нём, перебирая пальцами ног густой и немного шершавый песок, отпугивая любопытных пескарей, а там, на глубине, которая таинственно манит своей мглой и где внизу, кроме страшной пустоты и холода, нет ничего под твоими ногами, а ты барахтаешься над ней ещё неумелым пловцом, поджимаешь со страха ноги и воды уже порядком наглотался...
Ну, что, нырнём? Это не важно, что росту пока в тебе нет и метра, глубина-то, всяко, больше! А, ведь, надо доказать этому упрямцу, который сидит внутри тебя, что ты тоже не трус, а просто собираешься с силами основательно и сейчас обязательно это сделаешь. Отступать ни в коем случае нельзя, иначе с каждым разом глубины будут больше, а голос этого мальчишки затихнет, зато насмешек снаружи, явно, прибавится. Вот и тянется за своей рукой Лёшка, толкает в глубину реки себя, маленького и глупого, сам не зная, - зачем и почему, а строптивое дно никак не хочет приближаться. Растопырились пальцы на руке, готовы уже весь земной шар схватить, а дно в насмешку отодвинулось дальше, - ну, хоть, плачь! А, может быть, всё именно так и было? Кто из нас в детстве не купался в реке собственных слёз, пытаясь достать рукой до дна её обид?
- Вот вырастешь, полетишь в космос, станешь героем! А пока, расти, сынок! – говорила Лёшке мама.
- А я вырасту? – смотрел на себя в большом зеркале мальчишка.
- Обязательно...
Человек вырастает, и космос становится к нему ближе. С каждым днём растут скорости и сокращаются расстояния, а там, в реке, где растворилось время, свой космос для мальчишки вытянулся в долгое погружение к таинственному центру земли, под водой и без воздуха и остался последний сантиметр его первого трудного испытания, как же теперь отступить? Отступать никак нельзя!
Что с такой силой толкает на эти ужасно нелепые поступки взрослых и совсем неглупых людей? Какая жажда заставляет всю жизнь тянуться ко всему труднодоступному и порою даже запретному? Где находятся силы, что дают этот последний толчок угасающей воле, дарят надежду на непременный успех, укрепляют верой самые безрассудные шаги, выключают все инстинкты и оставляют только одну единственную заветную цель?
«Нет, надо поворачивать, нельзя дальше, ведь, кажется, ещё немного и придётся раствориться в этом сером тумане, который всё плотнее окружает тебя со всех сторон:
- Перестань! Я верю тебе, ты сможешь! – упрямый мальчишка, кажется, уже испугался, - Поворачивай, хватит! – кричит он.
- Нет! – где-то отвечает ему внутри.
- Хватит, ты же утонешь! Я не хотел тебя обижать!
- Поздно, я всё равно не отступлю!
Хватают пальцы в пригоршню планету и теперь, скорее, с ней наверх! Ах, как сладок и тягуч этот воздух, там высоко над головой, за тяжёлой линзой воды, за проход через которую Лёшке придётся отдать ещё одну целую жизнь, а её у него совсем не осталось, есть только планета в маленькой руке, которую он не обменяет даже на небольшой глоток драгоценного воздуха. Куда подевались все те силы, что только что не пускали его в глубину, почему они так старательно не выталкивают его на поверхность, почему же они медлят?»
- Ура! – вырывается на поверхность реки стриженая Лёшкина голова, - Смотрите, я достал до самого дна! – звучит над речкой радость нового открытия, новой маленькой победы, - Смотри, небо! – и теперь уже ввысь тянется, зажатое в ладони, доказательство только что совершённого подвига.
Нет предела восторга у мальчишки, который отфыркивается и одной рукой, загребая «по-собачьи», старательно борется с течением, пытаясь уйти с глубокого места на отмель. Вторую руку, с крепко сжатой ладонью, он старается держать над водой, но это у него получается плохо: рука срывается, бьёт неумело кулаком по воде, и лишь только тогда, когда мальчишка достигает отмели, он цепляет там дно своими коленками и, совершенно выбившись из сил, ненадолго затихает. Не в силах поднять головы, долго смотрит, как падают с его лица капли в отражённую на воде небесную синь, переводит прерывистое дыхание, придерживая свободной рукой убегающее от него дно реки.
Отдышавшись, он открывает свою зажатую ладонь и видит, что там, где, по его мнению, должна быть целая планета, на самом деле, ничего кроме остатков серого ила, размытого водой реки, нет. Ему обидно? Да ни капельки! Своим острым зрением Лёшка замечает крохотные блёстки, покрывшие его руку мельчайшими частичками позолоты, отливающие на солнце таким ярким огнём, что слепит глаза, и он, разглядывая эти сбегающие с руки вместе с каплями воды, блёстки, точно знает, что он сегодня прикоснулся к великой тайне тёмного дна обыкновенной с виду речки.
Растянувшись животом на горячем песке, Лёшка закрывает глаза и прижимается щекой к нагретому на солнце небольшому песчаному холмику. Его немного знобит, и кожа на руках и спине покрывается крупными «гусиными» мурашками. После речной прохлады песок пышет жаром, и Лёшка, прогоняя предательски вырывающуюся наружу дрожь, плотнее прижимается к его поверхности. Горячий песок податливо уступает и легко принимает угловатые формы мальчишки, быстро прилипая к мокрому телу и согревая его.
- Зачем нырял? Ты же запросто мог утонуть, дурачок! – недовольно бросает ему испуганный маленький мальчик.
- Я нашёл там золото, ты же видел, - ответил, проваливаясь в сладкую дрёму, Лёшка.
- Ты, всё равно, никогда его оттуда не достанешь, только нагоняй от матери получишь! А если ты утонешь, то вообще никогда не вырастешь, понятно тебе?
- Не утону, а вырасту и достану! Отстань от меня, я устал и спать хочу!
- Лёшка, а зачем тебе столько много золота, что ты с ним будешь делать?
- Ничего не буду делать! Достану и просто людям отдам! Отстань, вредина! Я уже сплю.
- Лёша, Лёш, не спи! Ну не спи, пожалуйста, ты же сгоришь! Нельзя спать, Лёша! – захныкал маленький упрямый мальчишка.
- Мне сегодня всё можно, я сегодня победитель! Понял? – ответил Лёшка мальчишке и глубже провалился в горячий и рыхлый песок.
Заискрился, заиграл разноцветными блёстками песок, окружающий со всех сторон падающего в неведомую пропасть Лёшку. Закружил, заплетая в тугую спираль свои натянутые до предела острые грани тонких нитей, со звоном рассекающих пространство мгновенно перевернувшегося мира, затягивающего глубоко в себя крепко зажмурившего глаза мальчишку. Прямые струны нитей были прозрачны и походили своим видом на тонкие паутинки, сверкающие на утреннем солнце бисером росы. Только, в отличии от неподвижной и безобидной паутины, эти, вращающиеся вокруг падающего куда-то вниз Лёшки, нити, звенели, словно натянутая леска, издавая слабое свечение в кромешной темноте зажмуренных глаз, и, своими острыми гранями отливающих каким-то зловещим холодом крохотных алмазов, легко резали окружающее пространство, пластая его на разные части, словно нож неведомого кондитера, уверенно делящего этот мир, как обыкновенный праздничный пирог.
Верить в реальность всего происходящего Лёшкин мозг отказывался напрочь. Ну, как ещё можно увидеть такое, да ещё и при сильно зажмуренных глазах? Ну, разве что только во сне и, поэтому, Лёшка сильно не стал беспокоиться, но, на всякий случай, постарался держаться немного в стороне от сверкающих холодом острых нитей:
«Не ровён час, оттяпает этой паутиной руку или ногу, как потом жить? А тут, вон, как закручивает, - может и пополам распилить! Что тогда будет: два меня, - один верх, другой – низ, или ничего не будет, и меня не будет?»
От этой мысли в голове у Лёшки скукожился мозг, и ему стало нестерпимо холодно:
«Нет, уж лучше пусть снесёт мою бестолковую голову, всё едино, пропадать! Это если так, а, вот, вдруг, всё иначе, - и моя голова, вместе с её содержимым, будет жить от меня отдельно? Да и не просто жить, а жить припеваючи, - ведь у неё есть рот! Глаза и уши тоже у неё останутся, а у меня? У меня останется только то, о чём и подумать-то стыдно... правда, говорят, что это естественно, а «что естественно, то не безобразно», - так тоже говорят. Тогда, получается, что мне придётся с этим оставшемся естеством остаток жизни доживать, что ли? Не очень здорово-то получается! Да, точно, ничего здорового в этом нет: вот, найдёт кто-нибудь безголовый мою голову и заберёт её себе, а я со своим естеством навсегда в одиночестве останусь, и что я буду делать, куда пойду, ведь, у меня тогда и глаз не будет, - одни руки из этого самого места, что я тогда ими сделаю? И как это всё увижу? Жуть!
Нет, какая ни на есть, а, всё-таки, своя голова на плечах это хорошо: и посмотреть можно, и плюнуть и, опять же, увидеть, куда этот плевок попал. Не, голова - это нужная вещь, факт! А ругнуться припрёт, как быть безголовому? Тут уж весь точно изведёшься, взбесишься весь, а выхода нет! Где этот мозг в голове, что раззявит тебя вширь и разнесёт во всю ивановскую, да пятиэтажным, родным, так, чтобы всем чертям тошно стало. Им пусть будет плохо, зато тебе хорошо: пар выпустил и теперь не взорвёшься, как котёл перекипевший. Нет, голову надо, всё-таки, оставить. Если отрежет, - то тогда лучше ногу, или руку. Нет, ногу, пожалуй, это слишком, да и руку мне тоже жалко, если даже она и с другого места, всё равно, это моя рука и отделяться от неё я не хочу! Вот, если бы, к примеру, палец, допустим, мизинец, а что.... он же паразит! Все пальцы, как пальцы, а этот какой-то маленький и, вообще, где-то сбоку... Нет, мизинец, мне, пожалуй, тоже жалко. Тогда я, с уверенностью сильного человека, сделавшего нелёгкий выбор в своей жизни, могу сказать, поставив ногу на этот судьбоносный эшафот: пускай палач отрубит все мои ногти! Я не боюсь и нисколечко не пожалею, на – руби своим острым топором, и на ногах тоже не забудь, а то отросли, впору только резаком ацетиленовым их срезать!
И куда это меня сегодня всё уносит? Нет, правда, куда это я проваливаюсь?»
Всё быстрее закручивались нити, свиваясь в неведомый канат, где-то уже совсем близко, внизу. Они меняли свой цвет с яркого солнечного, в самом начале вверху, на остывающий, незримо-прозрачный - в середине и голубой, совсем холодный, книзу, пропадающий в самом центре чёрной точки, размером с небольшой иголочный прокол в центре всего окружающего Лёшку пространства. Скорость, с которой тонкие лучи мчались к крохотной чёрной точке, скорее всего, была близка к скорости света, и Лёшка в своём падении уступал ей, отставая лишь немного от проносящихся мимо него больших и малых крупиц алмазной пыли, в беспорядке покрывших собой эти туго сплетающиеся книзу холодные лучи.
Лёшка попытался хоть немного отвернуть в сторону от несущейся к нему точки, с клокочущим посреди неё канатом яркого света, но непослушное тело отказалось повиноваться ему и продолжало, как намагниченная стрелка компаса, следовать точно в тёмный центр уже близко и страшно ревущего водопада света.
«Нет, это отверстие слишком мало для меня! На такой бешеной скорости, если я даже самую малость не попаду в него, мне достаточно одним только мизинцем чиркнуть по её краю, как я не только сгорю, как спичка, а просто мгновенно испарюсь, рассыпавшись на атомы и, скорее всего, обратно меня уже будет не собрать! Но это - всего лишь мой очередной глупый сон, где я сейчас сосчитаю до пяти и тут же быстренько проснусь! Ну, раз, три, пять!» - и Лёшка, проскочив невредимым узкую точку игольного прокола в пространстве, снова рухнул в холодный и мягкий песок, покрытый светящимся инеем.
Песок, действительно, был холодным, как лёд. Лёшка это почувствовал сразу же, как только его лицо коснулось колючей песчаной поверхности. Маленькие белёсые иголки сотней рассерженных ос тут же впились в тонкую кожу плотно закрытых век. Они, словно крапивой, остро обожгли закрытые глаза холодом, и пропали, превратившись в мелкую водяную пыль, приятно освежившую лицо.
После такого стремительного полёта и последовавшего за ним внезапного мягкого приземления, весь Лёшкин организм гудел и исходил мелкой дрожью. Голова, по ощущению самого хозяина, казалась просто какой-то неестественно огромной, тяжёлой и чужой, приставленной к маленькому тощему тельцу, с кривыми короткими ногами и накрест сложенными и прижатыми к груди немощными руками.
Лёшка попытался приподнять голову, но вместо этого почему-то пошевелил мизинцами на руках, причём, даже не пошевелил, а просто дрогнул, еле заметно. По всей видимости, его родная нервная система плохо перенесла или сам перелёт, или приземление на холодный песок для неё оказалось недостаточно мягким, и она не выдержала и, явно, дала сбой, и вот теперь поэтому вместо головы шевелятся пальцы-паразиты, которые совсем, оказывается, очень даже нужные пальцы. Последовавшая за этим попытка пошевелить пальцами не привела к желаемому результату, - вместо головы шевельнулись ноги: сначала левая, потом, немного погодя, и правая нога подала признаки жизни и даже слегка согнулась в коленном суставе. Попытка командовать ногами привела в движение кисти рук.
Двигалось всё, кроме головы. Всё подчинялось Лёшкиным командам, только, в какой-то новой, непривычной для него последовательности: захотелось поднять руку, а сам непроизвольно согнулся пополам, подтащив к самому подбородку противоположное колено, с досады решил топнуть ногой, а сам лишь пошевелил ухом!
Пытаясь спокойно разобраться в происходящем, Лёшка начал запоминать новые команды для управления собственным телом, но очень скоро запутался в нововведениях, был окончательно сбит ими с толку, запаниковал, хаотично задрыгал чужими для него конечностями и, вскоре, совершенно выбившись из сил, затих, прилипнув немощным обессилевшим телом к своей огромной и неподвижной голове:
«Да что же это такое происходит? Кто здесь надо мной кочевряжится? За что всё это, почему? По чьему велению приделали мне эту огромную голову, тяжёлую, которую не хочет слушаться даже собственное тело? Чего такого плохого совершил я в своей жизни, чтобы теперь так вот взять и превратить меня в обыкновенного головастика, детёныша лягушки? Вот, лежи теперь здесь и барахтайся в песке, а до воды никак не добраться с таким непослушным телом. Скоро поднимется солнце над этими песками, высушит из меня всю влагу, и останется только маленькая чёрная точка на безбрежном океане золотого песка: красиво, но печально, ведь, меня уже не будет и вряд ли я увижу себя со стороны, эту маленькую точку, точнее, запятую, ведь, я - обыкновенный зародыш лягушки, её детёныш, – чёрная капля с коротким и гибким хвостиком!
Вот в прошлой своей жизни, когда я был совсем маленьким и несмышлёным, мне, почему-то стало жалко барахтающихся головастиков в самом центре пересыхающей огромной лужи, и я полез в неё их спасать. Чёрная грязь хватала меня за ноги, ставила подножки и норовила проглотить целиком своей ненасытной чавкающей пастью, пугала всем, чем только можно, но я ведь не отступил, потому что в самой её середине погибала жизнь, пускай бы и простых головастиков. В тот день мать одела мне чистую майку, наказав близко не подходить к воде, а я, вот, как всегда, непослушный, перетаскал всех головастиков из лужи в большой пруд и быстро вернулся домой, грязный до стриженой макушки. Мать только всплеснула руками, быстро всыпав нагоняй, отмыла комья засохшей грязи и посадила меня под домашний арест на весь день. И вот теперь я сам, как те головастики, барахтаюсь беспомощно и думаю: за что мне это, быть может, не всех тогда я спас и остался там один, тот самый, последний, жизнь которого я сейчас и доживаю? Найдётся ли сейчас та детская душа, что протянет ко мне свою руку и спасёт мою никчёмную жизнь? Где тот мальчишка, который ради спасения одинокого головастика готов забыть про свою белоснежную майку? Нет, здесь его нет, это точно. Он, скорее всего, давно уже вырос и ему нет никакого дела до меня, головой увязшего в этом колючем, сыром и холодном песке. Нет, здесь это вряд ли случится, похоже, на этой планете я одинок».
Заклокотала, где-то в глубине далёких складок души, загнанная в угол обида. Забурлила, закипая невиданной яростью, поднялась, необузданно дикая, на дыбы, и рванулась наружу страшным нечеловеческим воем, разрывая в лоскутья всё, что попадалось ей по пути. Её высокая волна с силой ударила в сжатое горло, пытаясь протолкнуться наружу, болью стучала под язык, не находя там выхода, заметалась в голове, ударяя тяжёлым молотом по вискам, долго билась там, норовя расколоть её на мелкие кусочки, но постепенно сникла и, теряя свои силы, угасла и откатила назад, оставив после себя лишь терпкую горечь в крепко закрытых глазах.
Почему так всегда некстати у мужчин неожиданно появляются непрошенные слёзы? Впрочем, почему же некстати, очень даже вовремя! Когда и кому из сильной половины человечества представится такая возможность - пустить слезу в полном одиночестве, не рискуя быть замеченным за этим недостойным занятием настоящих мужчин? И правда ли то, что все настоящие мужчины так же черствы изнутри, как и грубы снаружи, или они только норовят такими казаться и у каждого сурового снаружи мужика, под его крепким панцирем, внутри, живёт обыкновенный маленький мальчишка, готовый иногда расплакаться от обиды и даже собственного бессилия?
Всю свою жизнь Лёшка Ухватов стремился быть сильным и самостоятельным человеком. Он никогда не показывал виду и не пускал слезу, даже в своей первой драке, когда, дрожащей от напряжения рукой он, размазывая капающую из разбитого носа кровь по лицу, внутренне держался достойно и был даже готов к худшему, хотя страх уже тогда в полную силу перехватывал ему горло, подкашивал колени и холодил спину, призывая убежать или куда-нибудь спрятать свою голову. Ни в какой стычке после, на миру ли он был, или оставался в одиночестве, Лёшка никогда не пускал слёзы, а лишь становился как-то внутренне крепче, но вот бывали в его жизни причины, по которым он, всегда жёстко воспитывавший свой характер, наращивающий слой за слоем крепкий наружный панцирь настоящего мужика, был совершенно бессилен и беспомощен. Весь его жёсткий характер внезапно становился мягче пластилина, панцирь растворялся в воздухе и он, чувствуя себя совершенно голым в чужом и незнакомом ему мире, так крепко попадал под его влияние, что очень долго потом не мог очухаться и надеть обратно на себя все свои латы, внезапно потерянного где-то панциря.
Что же так сильно могло повлиять на Лёшку? Да любая, совсем никчемная мелочь, вроде капли росы, что утром прозрачней самого воздуха, непонятно каким чудом зацепившуюся за крохотный лист травы и покачивающуюся на нём, исходящую в разные стороны разноцветными искрами, готовую вот-вот сорваться и пропасть. «Ой, как здорово!» - мог он воскликнуть, разглядывая рыб в речке, тут же представляя себя такой же рыбой в этой стайке. Или долгое время наблюдать за непонятно каким образом летающим с такой фигурой шмелем, - вот уж где мастер высшего пилотажа! «И что только его держит в воздухе, неужели, эти маленькие крылышки?!» А лягушки и котята? Ладно бы, когда был маленьким, а то вот вырос и броню, вроде бы, нарастил, а внутри - всё тот же мякиш мякишем остался!
«Обидно!» - говорил себе Лёшка, он считал это своим упущением, недоработкой в деле построения крепкого мужского характера, бабской дурью, недостойной не только существования внутри него, а даже и простой мысли о чём-то таком подобном. «Мужик должен быть такой, чтобы шёл по улице, а вся живность в стороны разбегалась и чтобы собаки хвосты прижимали от одного вида настоящего мужчины. Ну, в общем, волком он должен быть!»
«Вот ведь какая несправедливость получилась со мной! Хотел вырасти сильным волком, а как был всю свою жизнь слабым головастиком, так им и остался! И никто теперь меня даже не пожалеет и мамки рядом нет, никого здесь нет! Один я одинёшенек!»
- Эй, кто-нибудь, помогите! Спасите меня, вытащите отсюда! Пропаду здесь я, как есть, пропаду! - закричал Лёшка в тёмную отдающую холодом глубину.
Его голос утонул в толще песка и, не надеясь получить хоть какой-нибудь ответ, Лёшка, продолжая что-то шептать, в бессилии царапал непослушными пальцами прихваченную морозом песчаную корку.
«Ах, уж эти реки женских слёз, непрерывным потоком преследующие настоящих крепких мужиков на их нелёгком и тернистом пути! И, ладно бы, носила их рядом прекрасная половина человечества, да заливалась ими, когда было бы ей удобно, - с надобностью или без, тогда и настоящим мужикам легче было бы, а то, вот, привяжутся эти потоки в самый неподходящий момент, припрут острым ножом к горлу так, что и лицо на людях некуда спрятать, тогда только и остаётся придумывать ту соринку, что внезапно в глаз попала.
Сжимаешь эти слёзы в сильном кулаке, заталкиваешь, что есть мочи, в собственную глубину, давишь сильным духом, плотно закупориваешь волей, ставишь бронь характера, и вот уже готов праздновать победу, ан нет, ворог хитрый – взял и просочился одной предательской слезинкой наружу, - выдал напоказ всё твоё внутреннее состояние, с таким старанием упрятанное за такой, ещё секунду назад, казалось, надёжной и крепкой защитой.
Где прячется этот предатель, который позволил вынести такое на люди? В каком из закоулков тихо отсиживается он, дожидаясь своего подходящего часа, чтобы выскочить и всем на свете показать твою слабость? Отыскать бы негодяя, да навалять ему, подлецу, хорошенько, чтобы знал, чей он хлеб ест. Чтобы неповадно было на будущее носиться со своей слабостью, и здесь, мне, сильному, дорогу перебегать!»
Капля воды камень точит, огромная сила сокрыта в ней. Заваренные крепким швом, неподвижные Лёшкины веки, казались сделанными из очень тонких листов брони, многослойно уложенных прокатами накрест, комбинированных и плотно сжатых, словно тысяча страниц огромной древней книги, веками никем нетронутых, спаянных этим плоским набором так, что ни один, - ни снаряд, ни инструмент, не смог бы пробить её толщу, уже отшлифованную снаружи вечным ветром времени до слабого металлического блеска.
Вода, неторопливо потягивая время, точит каплей камень, а вот внезапная, непрошенная слеза, неведомым инструментом мгновенно прожигает броню век, вырывается наружу в бесконечный простор, вытягивает за собой цепочку таких же прозрачных капель, быстро прорезает этой чистотой любую твердь и толщу и, снимая вековую тяжесть с век, пробивает дорогу к долгожданному свету.
Из какого далёкого океана принесло ту солёную каплю влаги, которая своей горечью прожгла крепко спаянные Лёшкины веки? Не иначе, как с планеты Слёз, покрытой полностью этой влагой, всё время страдающей от её избытка, временами то спокойной, с ровной печальной гладью до бесконечного горизонта, то неистово беснующуюся дикими штормами, в горе и радости рвущую притяжение планеты, в извечной попытке достучаться до далёких небес.
Из бесконечной глубины появилась эта капля, сотканная из множества невидимых простым глазом атомов. Долго она зрела где-то там далеко, была даже предсказуема, а появилась, всё равно, внезапно. Выскочила, словно упругий арабский мячик и, как ни в чём небывало, принялась разрезать тяжёлые веки.
Зашипели сердито недовольные створки, дрогнули, плотнее прижимаясь друг к дружке, но противостоять они простой капле влаги уже больше не могли, как бы ни старались. Закоробилась, собираясь в гармошку, многослойная броня, раскалилась изнутри докрасна и, остывая, посыпалась многотонной окалиной обгоревшего металла, снаружи. Рухнули далёкие миры, разорванные умирающими звёздами, народились новые, засветившись сотней молодых, у которых на многие годы всё впереди, а у Лёшки Ухватова в этот миг, маленькой чистой каплей влаги, открылись запавшие веки.
Лёшка с трудом приподнял непослушную голову и попытался увеличить узкий просвет с тяжело приподнявшегося века. Дрогнувшие веки лёгкими пёрышками взлетели наверх, открывая взору неясную картину, сильно разбавленную каким-то влажным туманом, и, поэтому, выглядевшую совсем бледно на большом белом листе бумаги, размазанную неумелой грубой кистью, набравшую с палитры незамысловатых акварельных красок.
Запрыгали веки туда-сюда, вверх-вниз, очищая туман перед глазами, и вот уже предмет, который находился прямо перед Лёшкиным носом, стал набирать силу цвета и отчетливую форму. Предмет, очень напоминающий собственную руку, был наполовину погружён всей растопыренной пятернёй в лиловый, отдающий холодом и сыростью, невероятно крупный песок, или, скорее всего, мелко наколотый камень. Насколько хватало слабого взгляда, от руки до самого тёмного горизонта, перед Лёшкой простиралась пустыня, большие и малые барханы которой, разбегаясь в стороны, сливались в сплошной лиловый океан, тонувший в темноте еле различимого вдалеке горизонта.
«Во, здорово, чья-то рука здесь ещё есть!» - подумал Лёшка и осторожно пошевелил пальцами.
Рука подумала немножко и тоже осторожно пошевелила в ответ своими пальцами.
Ухватов обрадовался и решил схватить незнакомую руку и крепко пожать её. Он быстро вскинул свою и протянул её навстречу руке незнакомца. Незнакомая рука разжала свои пальцы и, вынырнув из мелко наколотого камня, почему-то метнулась от Лёшкиных глаз прочь, как раз в противоположную сторону, туда, где первым острым лучом свет начинал резать тьму на далёком горизонте. Рука взметнулась в сторону и остановилась, повиснув в воздухе, протягивая раскрытую для рукопожатия свету ладонь.
Лёшка впился взглядом в кончики пальцев, протянутых в сторону света:
- Сейчас рванёт отсюда с сумасшедшей скоростью и пропадёт за горизонтом, а я останусь здесь один. Ну и ничего такого, что это просто рука, - всё равно, какая ни на есть, а всё же компания. Интересно, есть ли у этой руки хозяин, и, если есть, то где он здесь скрывается?
Осторожно, чтобы ненароком не спугнуть хозяина вытянутой вперёд руки, перебегая глазами расстояния в половину сантиметра, Ухватов двигался по оголённому предплечью, от кисти до локтевого сгиба. Рука, покрытая едва заметной редкой растительностью, подрагивала от внутреннего напряжения и, казалось, вот-вот готова была сорваться и исчезнуть. Лёшка, как мог, аккуратно продвигался взглядом дальше и, уже, весь дрожа от нетерпения, скорее торопился забраться выше...
Вот тут-то всё и случилось. Уставшая от напряжения, рука снова опустилась на кучку мелкого камня, а Лёшкины глаза, как ни старались увидеть что-то выше плеча, так ничего и не увидели. Плечо было заколдованным, оно не приближалось и не удалялось. Это плечо словно было привязанным к глазам, оно повторяло все, теперь уже внезапные Лёшкины движения, и никак не желало показывать своего хозяина. Лёшка измучился, выворачивая шею и пытаясь заглянуть себе за спину, - может быть, там прячется этот таинственный хозяин загадочной руки? Раздосадованный неудачными попытками обмануть хитрое плечо, Лёшка в изнеможении стукнул кулаком по каменной россыпи и, на его удивление, рука точно так же пристукнула камни, лежавшие под ней. На секунду задумавшись, Ухватов поднял руку и провёл ей по своему лицу. Рука, без сомнения, принадлежала ему, - уже без всякой задержки во времени она послушно притронулась к щеке и, привычно пробежав пальцами по носу, лбу и глазам, опустилась на мелкую каменную крошку. Не успел Лёшка обрадоваться такому открытию, как из-за горизонта выскочил ярко-красный солнечный диск и стал подниматься к зениту. Глаза пронзила нестерпимая резь, и Ухватов быстро отвернулся в другую сторону, но и с той стороны уже появился точно такой же диск, и тоже стал двигаться наверх, поднимаясь навстречу первому.
«Этого не может быть! Это просто невозможно!» - молнией пронеслось в Лёшкиной голове, - «Это же настоящая катастрофа! Два солнца просто разорвут весь этот мир пополам и здесь всё погибнет!»
- Впрочем, - прошептал он, опуская голову и пряча глаза от слепящего света, - здесь и гибнуть-то нечему, кругом, ведь, настоящая мёртвая пустыня.
От тяжело поднимающихся красно-жёлтых светил по лиловой пустыне побежали радужные круги. Наколотый в мелкий песок камень заиграл в лучах разноцветными самоцветами. Пустыня преобразилась и моментально поменяла свой цвет. Она потеплела под разлитым солнечным светом и заиграла, переливаясь золотыми красками. Лёшка открыл глаза и увидел себя, стоящего на коленях, полностью нагого, в самом центре безбрежной, залитой ярким солнечным светом, пустыни.
- Смотри-ка, а наш авантюрист, кажется, приходит в себя! – раздался неподалёку чей-то знакомый голос.
- Нет, тебе показалось. И говори, пожалуйста, тише, не видишь, он просто очень устал и ему теперь необходимо ещё немного отдохнуть, - ответил второй, не менее знакомый голос.
Лёшка повернул голову на голоса и увидел, как прямо на него, из начинающего набирать силу полуденного зноя, медленно выплыл песчаный бархан, на вершине которого спиной к спине сидели двое:
- Вот здорово! Затащил нас сюда он, а мне теперь и рта нельзя раскрыть, получается? – возразил первый.
- Что, ты, что, ты, раскрывай себе на здоровье! Только, чтобы не очень громко это у тебя получалось, а то, как-то, просто неудобно и невоспитанно, - чуть что, - сразу в крик.
- Это я-то, сразу в крик? Да ты на себя лучше посмотри, воспитанный ты наш, чересчур! Если я не буду громко говорить, а именно это я и делаю, а не кричу, как утверждают здесь некоторые, то меня, наверняка, никто вообще не услышит!
- Перестань, ты опять за своё? Ты прекрасно знаешь, что, для того, чтобы тебя услышали, порой, достаточно просто замолчать.
- То-то тебя все и слушают, а, особенно, наш «герой - голова-с-дырой»! Вот, много твоё откровенное молчание нам всем помогло? Чего молчишь-то? Уж, не с твоей ли лёгкой подачи мы в этих песках пропадаем? Отвечай, молчун!
- Спокойно, не нервничай и не обзывайся, иначе, у нас с тобой не получится нормального диалога. Здесь кричать не надо, а то у меня, порой, складывается впечатление, что тебе кто-то иногда на хвост наступает спозаранку.
- Мне, - на хвост? Да это же явный перебор с твоей стороны! Нет у меня никакого хвоста!
- Говоришь, что нет, а сам злющий, как тот пёс, что сытый, на железной привязи, самого себя готов укусить и обгавкать.
- Во! Посмотрите все, какой тут у нас зайчик пушистенький цветочки нюхает! Самому-то не стыдно такое про товарища говорить? А ещё про нормальный диалог тут рассуждать пытается! Нет у меня хвоста, понял?
- Ладно, не кипятись. Я просто хотел донести до тебя, что, если ты не перестанешь обзываться, то у тебя обязательно вырастет хвост, на который тебе всегда кто-то будет больно наступать.
- Это ещё почему?
- Потому, что хвост - это такая штука, про которую всегда забывают. Он всегда незаметно волочится где-то позади, и в самый неподходящий момент неожиданно напоминает хозяину о своём существовании: то его где-нибудь прищемят, то наступят, как тебе, то ещё хворь какая-нибудь прицепится к нему, а там уже и ломота следом по всему телу пойдёт.
- Это ты серьёзно?
- Серьёзнее некуда. Но ты сильно не переживай, - хвост, вообще-то, вещь полезная, мошку им можно отгонять, да и срамоту прикрыть - в самый раз. Вот, твой ещё немного подрастёт... ты, ведь, дашь мне его немножко поносить, правда? А то, хотя мы здесь и в одиночестве, прикрываться, всё-таки, - привычка сильная, да и воспитание обязывает к этому. Ну, так что, дашь мне свой хвостик поносить?
- Нет, ну вы посмотрите, какой гад! Сам, весь целиком, от головы - сплошной хвост, а меня зверем зовёт, пресмыкающееся несчастное, и кто только тебе голос дал? Надо было сразу вырвать твой язык с корнем, чтобы не говорил здесь гадостей про хороших Людей!
- Ой, простите покорно, Людей я здесь что-то не заметил сразу, простите ещё раз великодушно, а не подскажете ли мне кто они, эти Люди?
- Ха! Кто эти Люди? Да я, например!
- Ну, это ты, явно, преувеличил!
- Почему это - преувеличил?
- Потому, что ты - не целый человек, и никоим образом не имеешь права так называться.
- Вот, воспитываешь ты меня, воспитываешь, а сам ещё почище обзываешься! Нет у тебя ни стыда, ни совести, и страха тоже нет! Ты не боишься, что у самого хвост от этого вырасти может, впрочем, это ведь невозможно, чтобы у сплошного хвоста ещё и хвост вырос, так не бывает!
- Бывает всяко, может и два сразу вырасти, это, смотря, как сильно будешь обзываться, а я, к твоему сведению, говорю чистую правду, можешь сам спросить у Истины: ты - только часть человека, причем, не самая его лучшая.
- Это, ты, морда, на что намекаешь? Ты хочешь сказать, что я совсем бесполезный и ненужный?
- Нет, ты нужный и, в первую очередь, мне, и перестань грубить, ты прекрасно знаешь, что у меня не морда, а лицо. Вот сейчас сюда примчится пёс, так у него, как раз, эта самая морда и будет, а у Людей, и представителей их разной части – только лица, причём, все очень непохожие.
- А почему я никогда не видел твоего лица?
- На этот вопрос я не могу дать тебе ответа. Единственное, что я знаю, это только то, что, сколько бы я не пытался увидеть твоё, у меня ничего не получалось. По всей видимости, так устроен этот мир, и это кому-то, действительно, так надо.
- Ладно, пойдём, заберёмся на столб, а то чего-то не очень хочется, вдобавок, побывать сегодня и в острых собачьих зубах!
- Да не кричи ты так громко, растормошишь его, тогда сам с ним будешь объясняться.
- Ну да, конечно, ты, как всегда, предпочтёшь отмолчаться!
- Не кричи.
- Да не кричу я!
«Какая странная парочка, внешне похожи, как близнецы-братья, а ворчат и ругаются друг на друга, словно, чужие старухи, не поделившие место на базаре!» - подумал Ухватов.
- Ну вот, докричался? Теперь отдувайся, сам всё ему и объясняй!
- А чегой-то я один должен? Я и сам порядком ничего понять не могу, что здесь происходит. Вот, ты, лучшая половина, ты всё сам ему и объяснишь!
- Давай, быстрее к столбу! Слышишь её шаги? Она уже близко, поторопись!
- Ты, давай, сам торопись, а то всегда тащишься где-то позади! Всю жизнь тебя таскаю! Не пойму только, - зачем?
Парочка поднялась на ноги и, как-то боком, двинулась в сторону одиноко торчащего неподалёку невысокого столба.
«Интересно, от кого это они так сиганули? Сидели спокойно, препирались, а тут, вдруг, решили спрятаться от какой-то собаки, почему?» - подумал Лёшка.
- Сейчас узнаешь, - «от какой»! – раздался откуда-то сзади и сверху голос первого из собеседников.
Лёшка обернулся и с удивлением заметил, что невысокий столб, к которому только что направилась странная парочка, вытянулся на несколько метров вверх, и на его верхушке, словно флюгер на шпиле, уже удобно восседала пара недавних собеседников, смотревших в противоположные друг от друга стороны.
«Вот это да!» - с восхищением подумал Лёшка, - «То они с трудом ковыляют по песку, в сторону этого столбика и, казалось бы, до самого заката не достигнут его, то, в один короткий миг, одолевают это расстояние, да ещё и, каким-то образом, оказываются на вершине гладкого, отполированного до блеска, высоченного столба! Ну, прямо, фокусники, циркачи какие-то!»
- Давай, молчаливый наш, расскажи парню, что сейчас с ним будет, ты же всё знаешь, а то он нас сейчас из фокусников в клоуны переделает!
- А мне - всё равно, я цирк люблю, там здорово, и мне без разницы кем там быть, лишь бы представление было интересным, и публика оставалась довольной.
- Ну, так давай закатим простое веселье, пусть он падает в песок и ногами там дрыгает, пока из сил от хохота не выбьется! Давай, а то он уже начинает сомневаться и в мыслях собственных плутать!
- Нет, надо чтобы интересно было, а просто смешного и кругом полно, приглядишься - обхохочешься! Давай, лучше, его чем-нибудь заинтересуем.
- Чем его можно заинтересовать в этом месте, где от горизонта до горизонта, на все четыре стороны, ничего, кроме песка, нет?
- Да, только песок здесь необычный, - всю долгую ночь это обыкновенный холодный лёд, и, лишь когда появляется свет, этот лёд становится драгоценным металлом. Бери, сколько захочешь, ты, ведь, Лёша, сюда за этим пришёл?
«Да кому какое дело до того, зачем я сюда пришёл? И, вообще, с какой стати я должен отчитываться здесь перед этой странной парочкой?» - подумал Ухватов.
- Не хочешь, - не говори! Вот, мне, лично, совсем это не интересно! – подал свой голос первый, - Мне, вообще, всё по барабану, - можно набирать золотой песок в карманы, можно просто завалиться на него и, насколько хватит ширины рук, обхватить это богатство и считать себя счастливым человеком до самого вечера. Давай, Лёша, бери, не стесняйся, ведь, песок этот - чистое золото наивысшей пробы!
- Не верь ему, Лёша, обманывает он тебя. Никакое это вовсе и не золото, хотя, очень похоже своим блеском на него, – возразил второй, - не бери, только карман себе оттянешь.
- Нет, ты его не слушай, он постоянно такой, всё знает наперёд и никогда никому не говорит, что будет, считает себя самым умным, а на самом деле, он - обыкновенный задавака! Ты, Лёша, меня слушай! Вот, возьми сам песочку-то золотого в руку, пощупай, как оно, богатство, в руке-то лежит, это же, ведь, сила, власть огромная! А сколько возможностей открывается за этим весом? Возьми, попробуй!
- Не надо, не бери, обманка всё это, ложь.
- Бери, Лёша, - чистой воды золото!
- Нет, не золото!
- А, что же это тогда, если не благородный металл?
- Это пирит, его часто путают с золотом неопытные старатели, вроде тебя.
- Слышишь, Лёха, это пирит! Значит, надо копать, здесь где-то рядом алмазы должны быть!
- Так они к ночи и появляются всякий раз, перед закатами, только до этого времени надо дожить постараться, здесь условия больно не подходящие, не каждый справится.
«Вот придурки-то какие!» - подумал Ухватов, - «Один - полный, другой - только на одну половину, а на другую – страшно заумный! Жуть какая-то полная!»
- Так-то оно, конечно, так, - произнёс второй, наполовину заумный, - только мы - это ты сам и есть.
«Нет! Врёшь, – не возьмёшь!», - по-чапаевски воскликнул про себя Лёшка, - «Я – Лёшка Ухватов, а не какой-то там сиамский уродец на отполированном столбе! Я - нормальный, а вы - дураки какие-то полные!»
- Ты можешь думать про нас всё, что угодно, но помни, что, обзывая нас, ты поносишь самого себя, это нехорошо, - сказал второй.
- А читать чужие мысли – это хорошо, по-вашему? – вслух задал свой вопрос Лёшка.
- Твои мысли нам не чужды, - ответил второй, - ведь, мы - одно целое.
- Всё, сдаюсь! Я больше так не могу! – сказал Лёшка и опустился на горячий песок, - У всех нормальных психопатов - обыкновенное раздвоение личности напополам, а у меня и тут всё, не как у людей: помимо меня самого, внутри ещё какая-то парочка существует, оказывается!
- А почему это только парочка? – подал свой голос первый, - Нас, здесь, вообще-то, трое таких будет!
- Трое, - и это правда? – переспросил Лёшка.
- Считай сам: вот - раз, вот – два, а третьего мы за пивом послали! Ты же, ведь, хочешь пивка-то? – растянулся в сладкой улыбке первый.
- За пивом, значит, послали? – облизнул пересохшие губы Ухватов, - А меня почему вы даже не спросили об этом?
- Чего тебя спрашивать, когда на тебе всё и так заглавными буквами написано! Так, что, не надо было третьего за пивом посылать?
- Прекрати, - перебил второй первого, - дай ему немножко очухаться. Парню сейчас помочь надо, а ты всё с точностью до наоборот делаешь. Вот потеряем его, где тогда ещё такую голову найдём, ты, хоть, об этом подумал?
- Ладно, я, как-то сразу, не сообразил насчёт нашей головы, - согласился первый, - я пока больше не буду.
- Вот уж спасибо, вам, родные, что позаботились о моей голове! Слышите? Я повторяю вам, что эта голова только моя и вам здесь не может быть никакого места! Давайте, выметайтесь отсюда скорее, надоело ваши глупые разговоры слушать! Пора здесь навести порядок. Вы меня поняли? – прокричал на верхушку столба Лёшка.
- Эй, начальник, в натуре, сбавь обороты! С чего ты взял, что это только твоя голова? – рявкнул на Лёшку первый.
- Как это - «с чего»? – оторопел парень, - Руки, ноги - мои, тело - моё, значит, и голова на моих плечах - тоже моя! Убирайтесь прочь и собаку свою захватите, хватит ей здесь без намордника болтаться!
- Твои руки – ноги, говоришь, а кто это тут только что брыкался беспомощным головастиком и думал, что у него голова чужая, не ты, ли, часом, хозяин? – продолжил нападать на Лёшку первый.
- Перестаньте ссориться, ребята, - сказал сверху второй, - ты, Лёша, не обижайся на него. Он немножко нервный, это у него бывает, но, пойми меня правильно, что ты - лишь только оболочка, а управляем ей мы все совместно, так сказать. Понимаешь? А собака не наша, - честное слово!
- Ладно, я, пожалуй, соглашусь с тем, что вас придумал сам, - Лёшка поскрёб пятернёй в затылке, - но, тогда, зачем мне было придумывать этого пса?
- Пса придумать невозможно. Он или есть, или его просто нет. Здесь - кому как повезёт, вот тебе, например, повезло, - произнося последнее слово, второй широко улыбнулся.
- Что-то вы меня совсем запутали! Это как понимать, что мне повезло с тем, что меня преследует не то волк, не то собака, и при каждом удобном случае норовит загрызть насмерть? Хорошенькое везение! Теперь, что, живи всю жизнь, с оглядкой на этого пса? Не хочу! Вот, никак не могу заставить себя это принять! Зачем мне это теперь? Ведь, жил же себе спокойно до этого, без всяких аномалий, и дальше желаю продолжать так же! Почему мне необходимо менять что-то в своей жизни? Вот, не буду, и всё тут!
- Теперь у тебя так не получится.
- Посмотрим.
- Смотри, Лёша, смотри, а мы - существа нежные, из материи невесомой, мы лучше отсюда посмотрим, как ты там управишься. Удачи тебе, парень! Она тебе сейчас очень пригодится, - в один голос, растягивая последние слова, пропели близнецы сверху.
- Это я ещё сам посмотрю, без советчиков всяких! Разберусь, спокойно всё расставлю по полочкам и гляну: с удачей мне лучше жить, или с неудачей пропадать, - забубнил недовольно Лёшка, - ишь, заладили: «удача, удача», а с другой, противоположной половинкой жизни, что, жить уже совсем нельзя?
Парочка наверху столба подозрительно притихла, по всей видимости, что-то выжидая. Лёшка зачерпнул полную горсть горячего песка и, с трудом подняв заметно потяжелевшую ладонь, стал тоненькой струйкой высыпать его себе на коленку. Тонкая золотая нить песка ярким огнём заиграла в лучах двух светил, которые вот-вот должны были соприкоснуться своими краями над самой Лёшкиной головой.
Часть крохотных песчинок скатывалась с коленки вниз и терялась, сливаясь с общей массой пустыни, пропадала, обезличенная её громадой. Та часть песка, которой удалось удержаться на гладкой коже, попав на коленку, прижимала её своей приятной тяжестью.
«Странное дело, вокруг меня, вроде бы, обыкновенный песок, ничем таким не примечательный, - обыкновенная пустыня, сухая и безжизненная, но стоит только отщипнуть её маленький кусочек, приподнять его над общей массой и выпустить обратно, как он тут же начинает весело играть завораживающим блеском благородного металла, а, возвратившись обратно, снова затихает и лежит спокойно, пока его не потревожат. В пустыне он одного цвета, а стоит ему на немного оторваться от своего спокойного перемещения и на секунду другую взлететь, как в этом полёте он сразу же преображается.
Может быть, это всё из-за этих светил, которые вот-вот должны столкнуться, и этот странный мир мне, последнему, поэтому дарит свои чудеса, потому что сейчас он должен исчезнуть насовсем? Впрочем, почему же так сразу и насовсем? Вот разорвут сейчас эти два солнца всё это в пыль невидимую и наступит обыкновенная ночь. Надолго ли? Вот, тут уже трудно ответить на этот вопрос, - и для кого-то моя тысяча лет - всего лишь короткий и незаметный миг. Надо будет спросить у этого заумного, может, он знает ответ на этот вопрос, а не скажет, то и ладно, мне всё равно, кажется, что здесь время идёт вспять и я уже где-то такую жизнь прожил».
В наступившей тишине Лёшка слышал, как шумит кровь, передвигаясь по его телу, по всем большим и маленьким трубочкам, которые пели многоголосым органом, обычно незаметную, но такую важную симфонию целого живого организма. Тишина была такая, что проходи рядом обыкновенные провода с электричеством внутри, то Лёшка, наверняка, разобрал бы торопливые шаги этих загадочных электронов, в таких неподвижных с виду, сплошных металлических жилах. Вот, спокойно шагают в одну сторону невысокого роста постоянные заряды из батареек, а по этим проводам заметались в своей частоте высокие и худые электроны, что зажигают свет в домах. По самым толстым проводам дружно маршируют самые высокие и сильные. Им очень мало места даже в таком сечении и поэтому они на всех сердито шипят и потрескивают, они опасны и бьют наповал. Будь Лёшка Ухватов в этот момент большим учёным, он, тогда бы, всему человечеству, точно смог объяснить, что же это такое за явление электричество, ведь, он только что дружно маршировал рядом с самыми высокими по напряжению и силе электронами, вот они-то ему тихонько и шепнули, какая сила хранит эту тайну, но, внезапно выскочив обратно, Лёшка тут же всё позабыл, несмотря на светившую ему учёную степень и высшую, чью-то там, большую премию, в иностранных денежных знаках.
Высоко в зените левое светило приблизилось вплотную к правому и, навалившись на него всей своей массой, стало медленно поглощать его, при этом уменьшаясь в собственных размерах. Треск и Вселенский грохот, который, по Лёшкиному мнению, обязательно должен был сопровождать данный катаклизм, почему-то, послышался не сверху, где, съедая друг друга, сливались светила, а, неожиданно, с правой стороны далёкого тёмного горизонта.
Звук был похожим на работу парового молота, где-то вдалеке спрятанного за толстой стенкой, настолько он был тихим и слабым, но, по мере своего приближения, звук становился громче и отчётливей. За чётким и ритмичным уханьем молота стало возможным разобрать и отвечающую ему наковальню, и даже чьё-то жалобное позвякивание между ними.
Едва заметная чёрная точка, в той стороне горизонта, стала увеличиваться в своих размерах, и очень быстро из маленькой мошки она превратилась в стремительно, низко летящую, чёрную птицу, а затем, совершенно не прерывая процесса своей метаморфозы, в клубах высоко поднятой золотой пыли, прямо перед Лёшкой, образовался огромный паровой котёл со страшной собачьей головой, весь покрытый чёрной сажей. Выкрашенные красной краской, паровозные шатуны заменяли ему лапы, на которых он достаточно быстро передвигался по пескам, поднимали огромные, до самого неба, тучи тяжёлой пыли. На всём его корпусе антрацитового цвета, эти лапы резали Лёшке глаза своим свежим металлическим блеском, а красная краска в углублениях шатунов напоминала засохшую кровь, и казалось, что весь этот ужас передвигается на конечностях, с которых недавно содрали живую кожу вместе с мясом.
Большая собачья голова котла не имела глаз, она была совершенно слепой. Его ноздри, с шумом парового молота втягивавшие внутрь клубы пыльного воздуха, широко раздувались при каждом вдохе и, вытягиваясь в две трубы, резко выпускали из клокочущего нутра не то свой горячий пар, не то эту же, не пришедшуюся ему по вкусу, тяжёлую пыль драгоценного металла.
Лёшка на четвереньках попятился в сторону столба, но, стоило только ему прикоснуться к его отполированной поверхности, как тут же сверху раздались дружные голоса недавно ссорившейся парочки:
- Эй, сюда нельзя! Проходи мимо! Иди своей дорогой!
- Тише, вы, там, - зашипел Ухватов на близнецов, - не верещите так громко!
- Нет, нет, тебе сюда нельзя!
- Это ещё почему, вам можно, а мне, значит, - нельзя?
- Здесь Истина, и на ней восседает только высший Разум. Нам самим места мало, давай, проваливай!
- Ах, вы так значит? Как голову общую, так это я хранить должен, а помочь мне самому спасти не менее драгоценную собственную задницу, так вас сразу и нет! Ну, погодите! Ещё друзья-товарищи называются! Вот, здесь, перед лицом, то есть, мордой, реальной опасности, всё и выяснилось, какие вы мне друзья. Предатели вы, а ещё и Разумом себя называете! Очки надели, а совести у вас нету! Давайте, спасайте меня, а то пропаду, а вы ночью помёрзнете, на этом столбе железном!
- Мы сами не можем, нас необходимо растормошить, подвигать. Вот ты нас пошевели немножко.
- Как это так?
- Ну, ты просто подумай, Лёша! Возьми, и раскинь нас в разные стороны!
«Вот так - опять всё сам! Когда легко, или веселье с праздником, почему-то, всегда полно народу всякого, порой, - не продохнуть сколько, а прижмёт немножко, - и снова я один в поле воин, то есть, теперь в пустыне, и враг во стократ сильней и больше. Ладно, ветерок потягивает в мою сторону, пёс меня не чует, а поскольку он слепой, то я потихонечку за столбик, потом за кочку, за ней - за бархан, а там - только меня и видели!»
Лёшка отполз за столб и, переведя срывающееся дыхание, осторожно выглянул оттуда на металлическое чудовище. Страшный котёл с головой собаки, похоже, пребывал в состоянии растерянности. Он пятился, медленно поворачивая голову справа налево, словно потерялся сам, или потерял кого-то здесь и теперь, поводя своим слепым взглядом, старательно отыскивал пропажу, неуверенно перебирая, при этом, своими обглоданными лапами.
«Да это же он меня ищет!» – догадался Лёшка, - «Ах, ты, слепень копчёный, сожрать меня собрался? Ну, так, для начала, отыщи меня, попробуй, унюхай! Что, кишка медная тонка, взять Лёшку Ухватова? То-то же! Крути, крути своей бестолковой головой, а я, всё же, поумнее буду, не то, что те двое, - наверно, уже померли от страха на своём столбе, а я здесь ещё поборюсь, посопротивляюсь!»
Котёл замер и повернул свою голову точно в ту сторону, где, отступая от столба, пятился на четвереньках Лёшка, стараясь подняться по крутому склону высокого песчаного бархана:
- Вот зараза! Он же меня услышал, вон у него, оказывается, одно ухо есть, забыли отрезать, или не успели. Значит, теперь я пропал! – толкая своё тело в гору, шептал Ухватов, не сводя взгляда с железного пса, присевшего, и уже готового к своему решающему прыжку.
Наливаясь тяжестью от золотого песка, в котором вязли коленки и руки, Лёшкино тело с каждым его движением, становилось снова чужим. Быстро огрузнев, оно превратилось в ужасную обузу, и каждое новое движение стоило парню неимоверных усилий. Все клетки его организма, непонятным образом, успели набрать такую массу, что, казалось, в них остановился жизненный процесс, хотя сердце колотилось в груди сильнее обычного, перекачивая целую тонну крови за одну секунду.
Присевший котёл глубоко вздохнул, задрал свою слепую голову вверх и, вытянув губы в длинную трубочку, собрался с силой выпустить не то излишки пара, не то рвущий внутренности истошный волчий вой в далёкий зенит, в ту сторону, где уже догорали своим последним светом почти исчезнувшие светила. Из длинной трубки, сечением всего в несколько дюймов, тонкой иглой блеснувшей в прощальных лучах, внезапно вырвалось яркое пламя, с острым ослепительным ядром голубого цвета в своём основании. Котёл опустил собачью голову к земле и повёл этот многокилометровый факел от далёкого горизонта в направлении увязшего на склоне песчаного бархана Лёшки Ухватова.
Закипел, забулькал расплавленной лавой песок под адским пламенем. Быстрой ртутью покатился прочь жидкий металл. Посыпались раскалённые добела капли в пропасть небытия, где и сгинули за плотной и непроглядной его завесой.
Яркий смертельный луч, уничтожавший материю, приближался. Лёшка попытался спрятать свою голову глубже в песок, но весь, относительно спокойный до этого момента мир, пришёл в движение. Земля сильно дрожала и подпрыгивала под Ухватовым, казалось, она хочет, таким образом, сбросить с себя этого упрямого мальчишку, с последней надеждой приникшего к ней в поисках спасения. Мир рассыпался в невидимый прах, и Лёшка почувствовал, что плотный и упрямый бархан, только что сопротивлявшийся и не пускавший его своей твердью, стал пропадать, осыпаясь невесомым пеплом в никуда, и под его ногами появилась пугающая своей неизвестностью очередная бездна.
Хватая руками исчезающий песок, Лёшка, что было силы, рванулся из ямы навстречу смертоносному лучу, разрезавшему в прах безбрежную пустыню:
«Может быть, есть, всё-таки, последняя возможность проскочить перед адским пламенем в безопасное место, ведь, обязательно должно быть такое место, потому что не может же сам себя этот поджигатель спалить дотла? Обрушивает он только то, что прямо перед его слепой мордой находится, значит, спасение есть где-то позади него. Точно! Теперь, только бы сил хватило добраться туда».
Собрался в точку и погас наверху последний луч пропавших светил, тихо поглотивших дуг друга. На чёрном, совершенно пустом пространстве вокруг Ухватова, низко и очень далеко светилась одинокая яркая точка, - то ли это был страшный луч, отброшенный неведомой силой за горизонт, то ли поднималась новая звезда и показывала путь. Тьма вокруг была такой, что не видно было даже кончика собственного носа, до которого Лёшка дотронулся собственным невидимым пальцем.
Палец был не просто холодным, он был ледяным. Нет, не изо льда сделанным, а холодным, как сосиска, только что вытащенная из обросшей ледяным мхом морозильной камеры, но при этом палец отличался от неё тем, что легко сгибался и разгибался, хотя, был, наверно, намного холоднее этого безжизненного перемороженного продукта.
Никогда в жизни Лёшке ещё так не хотелось пить, как сейчас. Палец показался ему спасением, и парень готов был лизнуть его, как лизал в детстве сосульки, которые сбивал с невысокой крыши повети длинной непослушной жердью. Тогда у него всегда был выбор, - из всех упавших в снег можно было найти целую, самую длинную, а потому и самую вкусную, долгоиграющую, сосульку. Её пресный вкус талой воды ударил Лёшке в нос, и он в нетерпении облизнул губы, но, вспомнив соседского мальчишку, прилипшего своим языком к промороженной металлической ручке двери парадной, почему-то передумал облизывать свой собственный холодный палец. Дело даже не в том, что, помирая от жажды, не к месту думать о том, что неприлично облизывать пальцы, но, ведь, никто всё равно, не увидит этого в такой темноте, да и пальцы-то - собственные, чего такого? Нет, не в этом дело, а дело в обыкновенном кипятке, что булькает в чайнике, из которого поливали калёную морозом ручку парадного, чтобы отлепить язык дурной головы того соседского мальчишки, который перепробовал на вкус все сосульки во дворе и теперь решил попробовать, какая она на вкус, эта массивная железная ручка входной двери.
Вот, почему-то, не смешно было тогда смотреть, как он, согнувшись, за дверью туда-сюда семенит. Схватил её двумя руками, - слёзы ручьём, а ему даже не крикнуть никак, мычит что-то непонятное и плачет отчаянно. Тогда, кто-то из собравшихся, догадался сбегать домой за горячим кипятком, - отлили, отделили его от ручки холодной, оторвав маленький кусочек кожи с языка, который все потом с осторожностью разглядывали, а мальчишка потом ещё целую неделю шепелявил, непонятно чего говорил. Вот тогда, все уже над ним смеялись в полную силу.
«Вот, кто тут, если чего, за чайником побежит? Ну, да, темно и ничего не видно, - вроде бы, успокаивает, а вот возьмут и включат свет, а у меня палец ко рту примёрз. Сначала-то виду не подадут, а после будут смеяться и в спину тыкать, как тому мальчишке. Нет уж, лучше сейчас помру от жажды, чем потом от позора, - не буду его лизать, будь он трижды эскимо!»
Далёкая звезда прибавила света, и Лёшкины глаза, уже немного привыкшие к темноте, стали понемногу различать очертания собственного тела и недалёкого окружения. Прежде, чем пропасть, котёл своим лучом успел уничтожить большую часть этого мира. От огромной планеты остался лишь маленький островок суши, непонятно, каким образом повисший в окружавшей его чёрной пустоте, единственное, что его могло удерживать, так это узкая подсвеченная далёким светом дорожка, уходившая от Лёшки в правую сторону.
Края остатков былого мира потихоньку крошились и осыпались в пустоту. Островок с неровными берегами потихоньку стаивал, становясь с каждой секундой всё меньше. Лёшка посмотрел на покрытую инеем дорожку, уходившую в сторону. Её тонкая, почти невесомая суть, не внушала ему доверия. Ему показалось, что стоит только наступить на неё, как она прогнётся под тяжестью тела и беззвучно лопнет, словно радужный мыльный пузырь, а он улетит в эту всепоглощающую пропасть, где сгинет последней частицей, бывшего некогда такого прекрасного, пусть и несовершенного, мира.
Как драгоценно время, когда его катастрофически не хватает! Островок осыпался всё быстрее, вот уже Лёшке для того, чтобы удержаться, пришлось балансировать на оставшейся узкой полоске обгоревшего песка, ставшего вровень с дорожкой, по которой кто-то быстро приближался.
Помнит ли гора момент своего рождения? Что хранит в себе её твердь, спрессованная из атомов бесконечной Вселенной? Расскажет ли вам небольшой камень, который достали из глубин этой горы и положили на вершину, её историю? Что помнит он, этот крохотный осколок целого мира, теперь заброшенный судьбой на головокружительную высоту, - всю историю, или только малую часть её, самую интересную и короткую, как тот момент взрыва, причудливо огранивший его стороны разнообразием форм?
Всё лето только ветру шепчут камни свою историю. Захмелев от настоя горьких трав, тихо поют к осени вразнобой и хором, каждый своё, наболевшее веками, с выплеском тяжёлых эмоций, так что, не сдержавшись, порой срываются и катятся с горы вниз, откуда подняться им уже больше не суждено.
Куда летит весь этот мир? К своей гибели, или к другой жизни, как камень, что не удержался на крутом склоне, и многие века будет падать на солнце, чтобы, в конце концов, сгореть, превратившись в невесомый пепел? Где найти тормоз, чтобы замедлить это падение, и есть ли на свете способ его остановить? Скорее всего, это просто невозможно: остановить время – это остановить саму жизнь, прекратить процесс рождения, появления всего нового, и вообще, - нельзя останавливаться в любой точке пути, оставляя не пройденным даже малую его толику, ведь там может быть самое интересное, там, за поворотом, за тем местом, с которого каждый раз, продолжая, приходится начинать всё сначала. Что же, теперь остаётся только уповать на то, что этот мир летит в нужную сторону и сорвавшемуся камню, всё-таки, не дадут свалиться в пропасть.
Закончится осенняя песня ветра, и замрут камни до весны, укрывшись толстым пуховым одеялом снега, будут тихо дремать в темноте, переживая былое в одиночку. Лишь к весне, они нехотя заворочаются и станут осторожно выглядывать из-под снега. Подставят солнцу свои тёмные бока, и будут днём жадно впитывать его тепло, неистово прожигая вокруг себя проседающий снег, а когда тот совсем сойдет на нет, они, онемевшие и оглушённые открывшимся простором, медленно оглядят склон, неторопливо подсчитывая собственные потери, омоют поседевшие ресницы редкой каплей утренней росы и снова застынут до осени, - будут так же тихо потягивать эту пьянящую прохладу чистой воли, с горьким привкусом быстро просыпающейся тундры.
Лёшка Ухватов не помнил момента своего появления на этот свет, но где-то в глубине его подсознания осталось воспоминание о той, первой боли, которую, может быть, передала ему мать, исходившая в тяжёлых родах. Напрягая собственную память, Лёшка безуспешно пытался вспомнить себя в материнской утробе, весь тот уют, который он потерял первым, и которого, порой, все ищут и не находят всю последующую жизнь. Как бы ни старался Лёшка вспомнить первое, что он услышал, или увидел, сделав свой первый вдох, он так и не смог ничего разобрать за плотной завесой собственного прошлого. Ему порой до слёз было обидно от невозможности ничего разобрать раньше своего трёхлетнего возраста, да и то, там всё было разорвано на мелкие кусочки и брошено вперемешку в большую кружку, полную то ли молока, то ли густого тумана.
«Почему память не хранит мой первый восторженный крик в этом мире? Зачем она цепляется только за боль и первые потери: сначала удобная и безопасная утроба, из которой меня с силой вытолкали, потом оборвали последнюю привязь, обрезав тонкую, жизненно важную нить пуповины? Потом отняли от груди, затем отобрали любимое развлечение – соску. Не успел сделать первые шаги, как тут же больно упал на пол, влекомый непреодолимой и необъяснимой силой земного притяжения.
Что за жизнь такая - одно сплошное наказание?! Почему я нисколько не помню свой первый крик, а вот тот самый шлепок по своему мягкому месту, мне кажется, я помню всю жизнь?! Почему такая несправедливость? Или, всё-таки, справедливость? Может, вся эта боль и есть плата за моё появление на этот свет, и я просто взял на себя часть тех страданий, которые могла не перенести моя мать, или чья-то другая?
Вот, опять незадача: вишу здесь, на клочке «не пойми чего», и голову от страха спрятать некуда, разве что только подмышку, но я ведь не птица какая, а, вроде бы, человек... самого от холода колотит сильно, хотя, песок ещё горячий, и всё кругом дышит страхом. Но, я же не боюсь? Нет, чему бояться-то, ведь, если я не умер до сих пор, то пока останусь жить. Понимаю это каким-то забытым чутьём зверским, что-то мне подсказывает, что я ещё нужен живым. Ну, а если помер, то, тогда, тем более, мне не страшно, чего бояться, если ты уже мёртвый? Всё, лежи себе тихонечко, не шевелись, жди, пока тебя во все стороны черви растащат на кусочки, - вот и вся от тебя польза: прошёл через пузо червяка и стал для земли нужным удобрением, только, мне-то чего здесь удобрять, здесь и земли скоро не останется, а я весь пропаду бесследно в этом холодном космосе.
И зачем только я в детстве хотел стать лётчиком? Лучше бы, учился землю пахать, не висел бы сейчас здесь, не зная во что вцепиться, ходил бы себе спокойно за сохой, такого бы горя не знал. Ох, уж, эти глупые детские мечты! Ну, что, прыгнуть на эту дорожку, что ли? Нет, не удержаться там мне, сорвусь, как пить дать, сорвусь, но долго ли я ещё здесь на одной ножке простою? Вроде бы, там идёт кто-то навстречу, торопится...»
Подался Лёшка вперёд, вытянулся весь в тоненькую ниточку, стал напряжённо вглядываться в темноту над дорожкой, торопясь увидеть там того, кто спешил к нему навстречу, ведь, опоры под ногой осталось только на половину одной ступни. Шаги приближались. Их чёткий звук Лёшка слышал, даже не напрягая слуха. Шаги, почему-то, напоминали стук собственного сердца, во всяком случае, они были очень на него похожи.
До рези в глазах Лёшка разглядывал темноту, пытаясь разобрать в её непроглядной массе плотного стекла хоть что-нибудь. Звук шагов всё ближе скрипел морозным настом, а их обладатель так и не показывался. Лёшка ещё чуть подался вперёд, и, уже, чувствуя лбом ледяную поверхность этой непроглядной тьмы, торопил незнакомца, теряя последнюю опору, но так ничего, кроме собственного отражения, за её прозрачной чистотой чёрного зеркала, он не разобрал.
«Почему там никого не видно? Торопливые шаги есть, а никого не разобрать. Кто там такой идёт, ведь, я же чётко слышу его прихрамывающую походку? Кто ты есть? А ну, покажись!»
Ярко вспыхнула далёкая звезда, мгновенно ослепив Лёшку своим светом. Он крепко зажмурился и тут же увидел знакомых зайцев. На этот раз плясуны пустились играть в чехарду.
- Привет, зайцы! – обрадовано воскликнул Лёшка, - Так это вы тут, оказывается, прыгаете?
- Привет! – дружно ответили зайцы, - Только мы вовсе не зайцы, и мы не прыгаем, а играем!
- Ага! – догадался Лёшка, - Это вы, неразлучная парочка, что же вы столб-то свой покинули, сгинула ваша Истина?
- Ой, - замахали лапами зайцы, - что ей будет! Она же - Истина, она незыблема, стоит себе, куда поставили, а мы к тебе, поиграть!
- Нашли опять время! Здесь катаклизм, а вам всё прыгать, лучше скажите, кто тут ходит вокруг да около?
- Ой, да ты сам посмотри!
- Так смотрю я и ничего не вижу, до обидного ничего!
- Ох, и глупый же ты, Лёшка, человек! Открой глаза шире и смотри, если не видно глазами, тогда гляди другим местом! – засмеялись зайцы и снова раскатились в разные стороны.
- Подождите! – попытался остановить их Лёшка, но проследить одновременно за убегающими в разные стороны близнецами не смог, те снова пропали где-то в уголках глаз и спрятались, наверно, где-то на его затылке.
Дрогнула под ногой оставшаяся опора, и Лёшка, быстро открыв глаза, увидел перед собой небольшой силуэт в красно-жёлтом ореоле. Силуэт был невысок, неподвижен, и горел ярким огнём, медленно меняя свой оттенок, словно кусок металла, только что вытащенный из жаркого горнила. Лёшка только на миг закрыл глаза, он даже сам не понял, - успел моргнуть полностью или нет, как тут же увидел перед собой волка. Того самого, что показался ему с утра, и которого он хотел прогнать, схватив увесистый металлический прут. Волк стоял перед ним на трёх лапах, одну переднюю лапу, видимо, пораненную, он держал слегка согнутой, чуть касаясь ею поверхности, не переставшей светиться, дорожки.
От неожиданности Лёшка отшатнулся назад и, теряя равновесие, тут же, двумя руками, схватился за холодный край дорожки.
«Вот чего ему от меня надо? Съесть? Так ел бы сразу, не тянул, а, может, я ему вроде деликатеса и он просто растягивает своё удовольствие? Эх, Лёшка – маковое зёрнышко, угодил ты в жернова, кругом пропасть, и спасения не видать!»
- Кто ты и что тебе от меня надо-то?! – закричал Лёшка волку, чувствуя, как онемели его кончики пальцев.
Вместо ответа волк весь подобрался и устремил свой взгляд в точку, которая была где-то далеко позади за Лёшкой. Серебрёная шерсть на нём встала дыбом и он, оскалив свои клыки и забыв про рану, двинулся прямо на Лёшку. Снег на дорожке жалобно скрипнул под его мощными, широко расставленными лапами. Волк наклонил тяжёлую голову ниже и, прижав уши, зарычал глухим, утробным голосом. Ещё мгновение, и он готов был сорваться с места и безоглядно броситься в бой, схватиться не на жизнь, а на смерть, с тем, кто для Лёшки был незрим, но присутствие которого он уже чувствовал собственной спиной.
«Кто он, друг или враг? Почему так настойчиво принялся меня преследовать, ведь, ничего такого выдающегося я не совершил, - ни плохого, ни хорошего, ради чего он вдруг гоняться за мной вздумал? Что за чёрная метка такая пристала ко мне сегодня? Кошмарные последствия вчерашнего веселья? Так, что-то, затянулись они, пора бы им сойти на нет. Главное – это дожить до обеда, а это у меня получилось. Тогда в чём же дело, не пойму... Сидел, обедал и тут... Что «тут»? Ах, да, Хохол пришёл, а дальше, что, – не помню...» - разглядывая колючие глаза волка, вспоминал сегодняшний день Лёшка, - «Странно, вроде бы, волк, а глаза у него голубые, прямо, как у меня... Чего, чего там Хохол сказал? Господи, я же человека на смерть послал!»
Навалился на плечи неподъёмный груз, свинцом потянул вниз обмякшее Лёшкино тело. Рассыпалась последними песчинками опора под стоящей на цыпочке вытянутой ногой. «Всё, хана, нет мне прощения!» - подумал Лёшка, разжимая совсем онемевшие пальцы, и под дикий, нечеловеческий хохот за своей спиной, полетел в бездонную пропасть.
Скорее всего, Лёшка родился в рубашке, такой тонкой и прозрачной, что никто и никогда не видел её. Не замечал её и сам Лёшка, только иногда задумываясь над странными вещами, порою происходившими с ним в этой жизни, с трудом верил в чудеса и всё списывал только на счастливое стечение обстоятельств. Просто и понятно, - так получилось: голову себе пробил, так не до мозга же, - кость спасла, свалился под гору с высокой черёмухи, - только бок сильно ободрал! А взять дурацкие игры с огнём и порохом? Глаза и пальцы у него до сих пор оставались целые: «так получилось» - и весь сказ. Про «рубашку» Лёшка как-то не задумывался, да и ни к чему это, - свою судьбу, даже с такой глупой головой, он искушать не собирался, и по мере возможностей относился ко всему с какой-то собачьей осторожностью, но, только, вот тут...
Нет, была, всё-таки, на Лёшке «рубашка», иначе, как же можно объяснить тот факт, что не успей он оторвать свои пальцы и полететь в полную неизвестность, как тут же был крепко пойман волчьей хваткой крепких зубов.
Сознание возвращалось медленно, хватая обрывки видения, с трудом, нехотя, возвращало Лёшку обратно. Попав в крепкую хватку, он, словно щенок, собрался в маленький комочек, подтянув коленки и локти к животу, замер, подчиняясь чужой воле.
Казалось, что сначала волк поднял Лёшку очень высоко, хотя, понятие высоко или низко в открытом пространстве - вещь странная, это если на земле стоять, то есть высоко и низко, а там всё куда-то летит в нужную сторону, но потом, обессиленное Лёшкино тело, с высоты, волк аккуратно опустил прямо на качающуюся деревянную палубу старинного парусника. На море штормило, и корабль сильно кидало с борта на борт. Хлопали паруса, потерявшие ветер, и вообще, это судно казалось брошенным своей командой, и никого, кроме волка и Лёшки, на его борту не было. Волк осторожно разжал свои зубы, выпуская невидимую «рубашку». Сквозь прищуренные глаза, Лёшка видел, как он слизнул с его лица солёные брызги, разбившейся о борт высокой волны. Его язык был на удивление мягким и приятным, Лёшка даже улыбнулся от неожиданно нахлынувшего на него приятного чувства, такого необходимого ему.
Палуба старого парусника взлетала под чёрные тучи и резко падала вниз, проваливаясь в самую бездну. Корабль жутко скрипел уставшим корпусом, хлестал Лёшку оборванным такелажем, сильно кренился на борт, норовя при этом зацепить пустой реей волну, которая нещадно била и жевала всё его тело, обдавая потоками воды прилипшего к его палубе Лёшку.
- Пусть, - подумал он, - это лучше, чем стоять на последней золотой песчинке посредине не пойми чего и неизвестно где. Здесь, какое ни наесть, а, всё же, судно. Бог даст, этот корабль вынесет меня, грешного, на сушу, потерплю.
- Ну-ка, брызни еще немного, кажись, в себя приходит парень! – раздался откуда-то сверху голос Лёни-электрика, - Давай, Саня, не жалей воды! Ну, Лёша, здравствуй! Ты чего упал-то?
«Сосиски, зайцы, близнецы... сегодня всё чего-то парами вокруг меня хороводит! С чего такое происходит, или я больше двух не замечаю, или счёт позабыл, - что там за двойкой идёт? Ай, ладно, не так это важно, какая цифра будет следующей... Нет, правда, какая?» - Лёшка приподнял голову с крашеных досок палубы и с интересом принялся разглядывать парочку корсар, присевших на корточки возле него.
- Добро пожаловать на борт! – скривился в улыбке круглый, словно мячик, разбойник, в кирасе, блестящей и прострелянной в нескольких местах, - Капитан будет рад твоему возвращению! - корсар широко улыбнулся, показывая свои жёлтые, крупным частоколом расставленные зубы, - Истину говорю, не видать мне больше и капли рома! Капитан будет доволен, живой ты будешь стоить гораздо дороже!
Привычным движением он ловко достал из-за спины короткий кривой нож и быстро поднёс лезвие к самому Лёшкиному лицу. Ухватов даже не успел отпрянуть, он только лишь скосил глаза на опасно приблизившуюся железку и ждал, что будет дальше.
- Давай, капнем ему огненной воды, она окончательно вернёт его к жизни, - обращаясь ко второму разбойнику, сказал пират в пробитой кирасе, - а то, в таком состоянии, разрази меня гром, его даже крабы есть не будут!
Второй корсар в кожаном шлеме лётчика, в кожаной куртке без рукавов и в огромных крагах, доходивших ему до локтей, перевязанный накрест пустыми лентами от пулемёта «Максим», словно на трость, опирался на ножны от длинной офицерской шпаги, крепко зажатые в его чёрной краге ровно посредине, сама же шпага, с богатой гардой, небрежно покоилась на плече, поверх брезентовой пулемётной ленты. Её эфес нервно перебирали пальцы другой руки, выглядывавшие из краги, у которой наполовину была отрезана верхняя часть кожаных пальцев.
- Зачем тратить драгоценный ром на эту бесполезную и ненужную рухлядь? Выкинем его за борт, а ром нам самим ещё пригодится, - путь не близкий! - возразил второй, блеснув одним стеклом очков на своём кожаном шлеме и, понизив голос, тихо добавил: Мне, вообще, плевать на капитана, надо поворачивать к югу, там купцы и богатая добыча! Здесь ничего не осталось, даже ломаной гинеи на всех не будет. Пришло время потолковать с ребятами, а этого – за борт, всё равно, не жилец!
- Прыткий ты, Медная Голова, как я посмотрю! Да без капитана, самое большее, на что ты способен, так это быстро промотать в шумной компании эту ломаную гинею и побитым псом приползти на брюхе обратно, с очередной клятвой верности капитану в остатках зубов! Клянусь, это так, не держать сегодня вечером мне в руке копчёный окорок!
- Оставь мои зубы в покое, это работа корабельного кузнеца! – корсар нервно мотнул головой, снова сверкнув одиноким стёклышком очков, - Клянусь всеми святыми и кончиком собственной шпаги, Пиллерс, я сделаю это, и ты ещё пожалеешь, что был со мной не в одной лодке! Пусти кровь этому мальчишке и запей это дело хорошим глотком рома, помяни моё слово, - он свяжет нас по рукам и ногам, надо от него избавиться.
- Нет, сначала покажем капитану, а уж потом выкинем за борт! Слово капитана – закон и оно последнее. Вдруг из этого мешка с костями можно будет извлечь пользу, ты об этом подумал?
- Посмотри на него, клянусь верёвкой, на которой ты окончишь свою жизнь, от него ничего нет, кроме вреда и неприятностей!
- Гореть тебе в адском пламени, Медная Голова, но если это так, то я сам лично подвешу его на рее, не ходить мне больше под вольным парусом и не видеть улыбки «Весёлого Роджера»!
«Вот тебе и приключения, вот тебе моря и флибустьеры! – подумал Лёшка, - Это только в книжках они полные благородства и романтики, а стоило мне к ним попасть, как тут же весь их книжный дух пропал бесследно, и эти двое уже бряцают оружием, словно волки голодные зубами клацают, а на мне даже никакой одежды! Не терпится им крови моей отведать! Просто бандиты, с большой дороги, а ещё прикидываются благородными пиратами, вот был бы у меня пулемёт, тогда бы я им показал, кто из нас здесь лишний, а кто - в самый раз!»
- Послушай-ка, Пиллерс, а чего это ты взял, что этот подарок, свалившийся к нам с небес, есть сеньор благородного сословия? У него нет ни богатой одежды, ни украшений, ничего, кроме скелета, обтянутого посиневшей кожей. Чем же таким он может порадовать нашего капитана?
- Ты, Медная Голова, тугой, как курок моего мушкета! Почему ты не видишь дальше кончика собственного носа? Добыча - это только половина дела, а вторая половина – это удача, которая всегда должна нам сопутствовать! Смотри своими гляделками, - видишь на его теле родинки? Это точная копия созвездия Южного Креста! Это знак!
- И что такого великого в тёмных точках на его спине? – недовольно буркнул корсар в кожаном шлеме, - Подумаешь, знак! Лучше бы у него был золотой медальон, пользы от которого намного больше!
- Погубит тебя твоя жадность, Медная Голова, как есть, погубит! Тяжёл презренный металл, ох, тяжёл! Утащит он тебя на дно, - не сам, так его пороки, которыми он, со дня сотворения этого мира, оброс, как днище нашего корабля ракушками. Не скоро ты будешь настоящим джентльменом, клянусь гигантским осьминогом, что пожирает уставшие корабли! Ты бросаешься на всё, что хоть немножко имеет блеск золота, но скопить тебе его мешает мот, который, как только приходит в себя после очередного кутежа, - опять за старое, а твоя жадность тихо плакать в уголок уползает. Не видать тебе спокойной жизни, - не бывать джентльменом! Может быть, оно и к лучшему?
- Аккуратней, Пиллерс, я уже, всё-таки, джентльмен! – шпага взлетела с плеча и, описав своим острым кончиком широкую дугу в воздухе, словно кнут пришлёпнула последнее слово, плашмя щёлкнув широким лезвием по доскам палубы, - Ты жаден не меньше моего! Кто на прошлой неделе у святого отца отобрал перстни с драгоценными камнями и срезал с его одежды все украшения? Грех это, - обирать священника!
- Грех - всю жизнь под виселицей ходить! – рука разбойника в кирасе медленно потянулась к мушкету на поясе, - Джентльмен, ты, Медная Голова, как есть, джентльмен, я не спорю, если тебе так больше нравится, пожалуйста, но, только тогда я облегчил святому отцу его существование. Помнишь, как он меня благодарил за это?
Пираты дружно рассмеялись. Шпага неторопливо вернулась на прежнее место и спокойно улеглась на плечо своего хозяина, а пальцы руки второго корсара, не дотянувшись до мушкета, просто поправили набежавшую на поясе складку одежды и тоже убрались восвояси. Разбойники, улыбаясь, продолжали внимательно разглядывать Лёшку.
- Нет, это не копия Южного креста, а, скорее, Малая Медведица, а вон та родинка, в самый раз, Полярная звезда будет. Я владею навигацией не хуже, а лучше тебя! – Корсар со шпагой наклонил голову, изучая карту звёздного неба на Лёшкиной спине.
- С чего это ты лучше меня знаешь навигацию? – обиженно протянул разбойник в кирасе, - У тебя же тройка по астрономии была в школе, кого ты обманываешь?
- Ну и что? У тебя тоже была та самая тройка, но звёзды я знаю лучше, чем ты, и не спорь!
«Кого-то эти двое мне напоминают, только там они были другие, ущербные, а здесь они сами укусить готовы, или ткнуть под ребро чем-нибудь острым и холодным!»
- Кого это ты ущербными посчитал, нас, что ли? – грозно надвинулись на Лёшку разбойники, - сейчас мы тебя на рею или за борт, - в два счёта! И капитану не покажем!
- Ага, значит, это вы. Весёленькая парочка! Да вы же, негодяи, меня до смерти перепугали, вот я вам! – Лёшка оторвал свою тяжёлую руку от палубы и замахнулся на разбойников.
Подброшенный высокой волной под облака, старый корсарский фрегат рухнул в мягкую пену прибоя на широком и пустынном берегу. Откатившая в лиман волна оставила накренившийся корабль на чёрных камнях Золотой долины. Дрогнувшая под Лёшкой палуба тут же стала крашеными досками пола в старом общежитии, а пропахшая ромом тень пирата отпрянула в сторону и недовольно закричала голосом Сашко:
- Вот, гад, размахался! Да пошутили мы, вставай!
- Чего, ты, Лёша, падаешь, словно барышня? Давай, подымайся. Ну, как, голова не кружится? – спросила вторая тень голосом Лёни-электрика.
Вместо ответа Лёшка, вспоминая что-то, обводил покачивающиеся стены комнаты каким-то мутным, затуманенным взглядом. Неуклюже вытягивая тонкую шею, пытался заглянуть за спину Сашко, словно разыскивая кого-то спрятавшегося, внимательно изучал тёмные углы и, повернув голову набок, медленно кренился, - заглядывал за спину Лёни-электрика. Отразившиеся на его лице обида и недоумение говорили о том, что поиски оказались безрезультатными.
- Кого потерял, Лёха? – Сашко обернулся и посмотрел на открытую дверь за своей спиной, потом заглянул за спину товарища и, никого там не обнаружив, вопросительно посмотрел на Лёню-электрика, - тот вытянул вперёд руку и показал Лёшке три оттопыренных пальца:
- Сколько пальцев?
Лёшка остановил свой блуждающий взгляд и попытался сфокусировать его на указательном, среднем и безымянном пальцах Лёни-электрика. Остановить заметавшиеся глаза на всех пальцах сразу у него не получилось, - глаза перепрыгивали с пальца на палец: вверх – вниз, туда – обратно, словно играли в классики или прыгали по ступенькам какого-то невысокого крылечка, останавливаться они не собирались.
- Лёша, ты меня слышишь, сколько пальцев на руке?
Вот, уж, непростая задачка, - просто какая-то высшая математика в отдельно взятом примере: попробуй, реши её, если из твоей головы напрочь вылетела и потерялась где-то на неприбранном полу самая нужная цифра. Вот, все остальные цифры остались, но они совершенно непригодны для решения этой задачи, а эта, как её, самая нужная – пропала! Биться пустой головой о стену не поможет, потому что цифр станет ещё меньше, шишек больше, а задачу, всё равно, не решишь, да и стены на этом фрегате, то есть, в этом общежитии, того и гляди, сами, без помощи твоей головы, завалятся. Решение приходит, как всегда, внезапно и с неожиданной стороны:
- Два пальца и ещё один! – выдыхает его Лёшка.
- Ого! – восклицает Лёня-электрик, - Хорошо тебя приложило!
- Это три, что ли? – недоумевает Сашко.
- Точно, три, - улыбается Лёшка, вставляя в ряд нужную цифру.
Мелочь, загогулина, на букву похожая, а выпала из головы и всё – дальше двух нет продолжения, и в чём её сила, - непонятно, может быть, в привычке считать правильно, исключая ошибку, ведь, счёт - это красивая мелодия, которая только с виду сложная и непонятная: вот, выскочит нужная цифра и сразу же образуется хаос, а отыщется пропажа, так снова полная математическая гармония наступает.
- А где эта? – начал, было, Лёшка, но тут же осёкся и пожух плечами. Он хотел что-то спросить про собаку, похожую на волка, но почему-то быстро передумал.
- Да вот же твоя вилка, - поднял с пола Лёня-электрик столовый прибор, выпавший из Лёшкиной руки, - ты, давай, поднимайся!
- Совсем тебя «дед бодун» доконает! Давай, Лёха, прими пару капель на грудь, пока совсем крышу не унесло! – Сашко с готовностью подхватил подмышки Лёху и помог ему подняться с пола и сесть на стул.
- Наш путь не близкий, - ответил Лёшка, - и ром вам ещё пригодится.
- Чего ты мелешь? Прими, правду говорю, – полегчает!
- Отвали, черешня!
- Нет, ну ты видал? – повернулся Сашко к Лёне-электрику, - Вчера ещё не разлей вода, какие друзья были, а сегодня – отвали! Мне, правда, обидно!
- Не вода, а водка, - буркнул Лёшка.
- Чего ты там бормочешь-то? – не глядя в Лёшкину сторону, протянул Сашко.
- Я говорю, что не буду водку пить.
- А коньяк будешь? – Лёня-электрик незаметно подмигнул Сашку и кивнул головой в Лёшкину сторону.
- Не, не буду.
- Ликёр, виски?
- Не-а.
- И вкусную «амаретту» не будешь? – Сашко схватился руками за голову, - Ты, Лёха, точно, заболел сильно, тебя нужно винцом полечить легонько.
- Хохол, я же сказал, что ничего не буду, никакой огненной воды с этого дня, - ни сладкой, ни горькой, ни слабой, ни сильной, - никакой, ни капли, понятно? – дрогнувшей рукой Лёшка смахнул со лба выступившие капли пота.
- Да посмотри ты на себя! Тебя же трясёт! Ты до вечера такой не доживёшь, дурачок! Саша Сурьманюк дело говорит: клин клином вышибают, и эта болезнь лечится подобным, верь мне, уж я-то знаю!
- Да уж лучше один раз помереть к вечеру, чем каждый раз снова и снова так страдать! Сказал - не буду, и всё тут!
- Ай, да Лёшка, ай, да молодец! – раздался от двери голос бригадира.
Все дружно обернулись и посмотрели в сторону настежь открытой двери. Бригадир, подпирая плечом дверной косяк, внимательно слушал разговор, происходивший в комнате:
- Хохол, что за агитация в рабочее время? Я чего-то не понял, ты чего, в эскулапы записался, а ну марш в дизельную к своим друзьям – утятам! Всё, перерыв закончился, на работу, лентяи, все без исключения! Ты чего за ведро схватился?
- Так, я сейчас на речку, за водой. - Лёшка посмотрел в пустое ведро, - Сейчас темнеет рано, пока закончим, там, под мостом, вообще, когда не видно ни зги, шею свернуть можно. Я быстро!
- Отдай ведро Хохлу, пускай он сходит, а ты за мной, живо!
Такое долгожданное и, до обидного, короткое, время обеда подошло к своему неотвратимому окончанию. Кто-то ещё лениво скрёб ложкой в тарелке, гоняя кусок хлеба в остатках варева, кто-то допивал чай и блаженно жмурил глаза, грезя о получасовом отдыхе где-нибудь в безветренном уголке, на ласковом солнышке, а Лёшку Ухватова бригадир уже привёл к распахнутым воротам дизельной.
- Погоди, Игорь, не беги так быстро, я за тобой еле поспеваю, давай, хоть, покурим, прежде чем в эту мазуту полезем. У меня чего-то силы пропали, - чувствуя очередной прилив жара, заканючил Лёшка.
- Ладно, - согласился бригадир, - давай перекурим, сил наберёмся!
- Нет, скорее, я последние потеряю, но без перекура, - совсем помру! У меня сейчас голова, словно чужая, - очень плохо соображает, точнее, вообще ничего не соображает. Взбунтовалась после вчерашнего.
- Крепись, Лёшка, к вечеру полегчать должно, если выдержишь эту линию и не сорвёшься, как сам чувствуешь?
- Пытаюсь чувствовать себя лучше, но что-то у меня это плохо получается, но я стараюсь, а так, вообще-то, тяжело.
- Старайся, Лёша, старайся! За любое, даже самое маленькое, удовольствие в этой жизни приходится платить большую плату, помни это. Ничего за так в этом мире ты не получишь, - ни материального, ни духовного. Держи, прикуривай!
Задымилась папироса, окутывая голову сизым дымом. Лёшка глубоко затянулся и, не рассчитав своей дыхалки, тут же поперхнулся и закашлялся:
- Хорош табачок, вкусный и крепкий, аж до самой задницы продрал!
- Белая смерть старых запасов! Тот ещё вкус, для тех, кто понимает, - улыбнулся, выпуская дым бригадир, - да, были времена...
- Белая смерть, это что, «Беломор», что ли? – разглядывая мундштук своей папироски, спросил Лёшка.
- Он самый.
- Интересно, у меня тоже «Беломор», только вот вкус у него какой-то не такой, совершенно другой, тянешь и чувствуешь, что куришь не табак, а веники берёзовые. Жуть! А у тебя, прямо «Герцеговина Флор»! Где берёшь такие?
- Есть здесь ещё места такие, заповедные...
Сквозь размытое облако показалось бледное солнечное пятно. Бригадир посмотрел в сторону сопки, огороженной рядами колючей проволоки. Затягивая паузу, он долго и пристально смотрел в ту сторону, где на высокой площадке из горы вырисовывался силуэт огромных бетонных конструкций - порталов.
Лёшка перехватил долгий взгляд бригадира, и в его плохо работающей голове, стимулированной порцией никотина, заколготилась единственная мысль, которая тут же вылилась в страшную догадку: «Бригадир знает тайное место в этой горе, куда наведывается время от времени, чтобы пополнить запасы папирос, хранящихся там с самого начала холодной войны. Радиоактивный медведь-шатун не трогает его, потому что они хорошо друг друга знают, и вообще, они - лучшие друзья! А, может быть, бригадир и есть тот самый медведь, накурившийся радиации? Тогда он и волку друг, и всей его стае... Придумал отговорку про собак, которых не бывает, а сам с ними в горе папиросы по ночам раскуривает! Разве не так можно объяснить его нежелание показать мне, что там, внутри горы, спрятано? А ведь он мне это лично обещал».
Осенившая догадка заставила Ухватова быстро вытащить изо рта папироску и посмотреть на неё, словно на гадюку.
- Кури, кури, не бойся! Обыкновенная отрава, немногим лучше, чем та, что у тебя, а так - такая же гадость, после которой те же дырки в лёгких! – успокоил Лёшку бригадир.
- Правда?
После утвердительного кивка головы бригадира, Лёшка с недоверием, осторожно, затянулся пару раз и выбросил окурок далеко в сторону. Игорь, докуривая свою, подошел к обрезку трубы, наискось торчавшему из земли, в полутора метрах в стороне. Там он аккуратно загасил окурок о трубу и, словно в пепельницу или урну, тихо опустил его внутрь. Обернувшись и поймав недоумённый Лёшкин взгляд, бросил:
- Извини, привычка. Ладно, пойдём внутрь.
Если городок и считался по местным меркам достаточно большим, с населением в две тысячи человек, то по первому, мельком брошенному взгляду жителя далёкого материка, ничем особым от посёлков, коих несметное количество, типовых и безликих, настроенных превеликим множеством вокруг да около маломальских мест, одарённых щедрой рукой матушки-природы, всем пригодным человечеству, ничем особенно не отличался. Второй, более внимательный взгляд, примется разыскивать промышленные корпуса комбината или другого предприятия, перерабатывающего богатые недра в необходимую суть, но, к сожалению, ничего, кроме котельной, дизельной и их придатков, не разглядит.
Весь город, как и местная растительность, сильно прижатый к земле, невысокий и плотный, хранил на фасадах своих зданий отпечаток целой эпохи покорения здешних мест. Кому-то пробежаться взглядом по его строениям, словно мельком книжку прочитать, - видеть видел, а толком ничего не понял, не успел подумать. Зачем забивать себе голову ненужным? К чему эти подробности, когда огромным валом, на последней космической скорости, проносится жизнь мимо? Нам бы здесь успеть, а пропахшие нафталином дедушкины вещи пускай бабушка рассматривает и слезу пускает, - нам некогда, у нас жизнь убегает без нас, мы все мчимся за призраком и совсем не смотрим под ноги.
- История? Да вы что, - школа давно закончилась, какие ещё уроки? Мы построим новую историю, а старую, плохую и неправильную, – позабудем!
- Вот молодцы-то, умницы! В топку её, на переплавку! Раскатать на могучем стане в тонкую жестянку, завернуть в рулон тяжёлый, да и отправить за границу, на изучение тамошним светлым головам, пускай разбираются, делают выводы, труды научные составляют, да поучат оттуда, как нам здесь жить, а устанут ломать головы, - наштампуют банок под худые сосиски, обратно пришлют – кушайте на здоровье, мы за вас подумали! Нет, господа хорошие, на этой земле не будет без корней расти дерево, как не старайтесь закопать его глубже, - сгниёт тот одинокий ствол, не распустится на нём ни единого листочка!
Быстро бросить взгляд и провалиться в целую эпоху, может только человек, подготовленный и специально обученный распознавать стили и эпохи. Это гуманитарий, здесь он словно рыба в воде, он - великая масса и космическая глыба, готовая похоронить под тяжестью своих знаний любого, непревзойдённая величина, беспощадная в борьбе с себе подобными, и беспомощная в битве с перегоревшими лампочками, ему здесь уже не интересно, но, ведь есть и такие, кому интересны и старые стены, и дедушкин мундир. Где эти лирики, которые смогут прочитать историю города, временем начертанную на его потемневших стенах? Не хотите быть лириком? Будьте хоть трижды жёстким, несгибаемым и неподвластным никаким эмоциям, но помните, что даже без малых корней, - вы - без большого будущего, настоящего и прошлого, вы - просто человек без времени.
О чём могут рассказать распахнутые настежь ворота многочисленных боксов автопарка? О том, что этот город когда-то был городом больших автомобилей, ухоженных, начищенных, поставленных каждый строго на своё место, - под пломбы, под замок и грозный штык часового? Старые петли ворот пережили многое и могли бы поспорить своей крепостью с любыми новыми, но спорить их не научили, их просто поставили, как простых солдат, нести службу, что с честью они и выполняют до сих пор, не ведая, правда, кому теперь служат, да им это знать и не надо.
Весь городок, словно огромные ворота, раньше плотно закрытые, а теперь просто распахнутые, оставленные с застывшим замком на сорванном притворе, срезанные с крепких петель безжалостным резаком и брошенные ветром на землю. Его открытый проём теперь беззвучно взывает в пространство темнотой огромного провала, с пугающим беззубым оскалом, словно чёрная космическая дыра, манит каждого, какой-то своей, особенно скрытой, тайной.
Ворота, за которыми скрылись бригадир с Лёшкой, были достаточно большие, и в них легко мог бы заехать высокий грузовой автомобиль и спокойно развернуться внутри просторного машинного зала. Дремавший за стенкой тягач, так тот, вообще, юркнул бы туда и носился вдоль стен, как обыкновенный серый мышонок, если бы не три огромные ямы, оставшиеся от недавно съехавших отсюда жильцов, - тихоходных дизельных генераторов.
«Странное место здесь, хотя, городишко в своё время, наверняка, весёлый был! – катал в голове маленьким шариком одинокую мысль Лёшка, - Начинал его строить, наверняка, великан усталый. Размахнулся на всю долину, - одна котельная у него получилась с гору! Дизеля – ох, ничего себе моторчики, в цилиндр я легко пролезу, поршни - с большое эмалированное ведро, а маховик, если раскрутить хорошенько, да запустить с этой горы, он, наверно, до самой Москвы докатится, через все леса и речки ровно пойдёт, только на Урале подпрыгнет немножко и дальше почешет, - силища! Прикатит на Красную площадь, да как стукнет по стене: выходи – погляди, народ, я вам дорогу сделал, теперь в стране одной проблемой меньше! Выйдет президент, посмотрит на прямую, словно стрела, дорогу, на самый край нашей земли, и тут же Лёшке звезду Героя на грудь повесит, - ведь, это, действительно, поступок геройский, столько времени все бились и всё в пустую, и только один-единственный человек в стране догадался запустить с Чукотской горы большой дизельный маховик.
Нет, героя мне, пожалуй, не дадут, лесов много маховик попортит... наверно, только орден. Какой теперь у них самый важный? Ладно, пускай с этими наградами, подарит мне президент свою машину, мне будет и достаточно! Впрочем, куда мне такой лимузин? Городишко у нас небольшой, улочки узенькие, на таком лимузине там не развернёшься, застрянешь, народ пальцем будет, как на дурака, тыкать, а я – герой этой страны, а не другая её проблема! Тогда соглашусь я, пожалуй, на мотоцикл, точно, - в самый раз будет и по размеру подойдёт! Только от него бензином и горелым маслом пахнет, почти как здесь, как с таким в городе в квартире жить, ведь на улице такое чудо не оставишь, - стащат в первую же ночь! Остаётся велосипед, но и он места много в комнате займёт, да и колёса ему надо накачивать и цепь у него злая, - всё время в штанину норовит вцепиться! Не, не надо мне ничего, и самоката с литыми колёсами тоже! Я вам, за так, ещё один маховик запущу, только в другую сторону!»
- Лёшка, ты меня слушаешь? – голос бригадира прервал попытку запустить второй маховик в сторону Аляски.
- Да, я всё понял! Если хватит троса, то цепляем и вытягиваем на эстакаду, а оттуда грузим в самосвал! – неожиданно для самого себя выпалил Лёшка.
- Да, и смотри не перепутай, что катать, а что таскать!
- Так точно, герр фельдфебель!
- Смотри у меня, шутник! – Игорь поднял вверх указательный палец и слегка погрозил им.
- Бригадир, всё будет нормально, - дурашливо захлопал глазами Лёшка.
- Надеюсь, что так, ты, ведь, не Хохол. Управишься здесь и обратно в котельную, усёк?
- Яволь!
- Вот балбес! Что, полегчало?
- Есть немножко. Игорь, вот ты говоришь, что за всё в этой жизни приходится платить, а я, только что, от тебя получил целую папиросу, да ещё и огонь в придачу, совершенно бесплатно. Как это понимать?
- За это, Лёша, ты уже заплатил, - бригадир развернулся и зашагал своей тяжёлой походкой через весь зал к выходу.
- Заплатил? Хороший ответ. Вот он всегда такой: вместо того, чтобы просто ответить, бросит такое, что у меня сразу много вопросительных знаков появляется, хоть, вообще, с ним не разговаривай и ничего не спрашивай!
Ухватов провожал раскачивающуюся спину бригадира до тех пор, пока она не скрылась в светлом проёме высоких ворот зала:
«Начал здесь стройку большой и сильный великан, а закончил маленький гном, - наколотил приземистых домиков, а сам в горе спрятался, - ходы подземные рыть, как евражка. Интересно, где теперь этот великан, или кто он, на самом деле, гном?»
Лёшка прислушался к урчанию в своём животе. Последняя беспокойная сосиска улеглась удобно в желудке и затихла. Неторопливо, капля за каплей, наполнялось тело новой жизнью. Поднимаясь откуда-то из земных недр, эта таинственная сила заполняла своей энергией каждую клетку измученного организма. Давящие боль и усталость отходили, уступая место простору и тяге к жизни. Чуть покалывало в кончиках пальцев, но уже где-то в глубине появилось желание движения, - просилась наружу скопленная энергия. В голове затих паровой молот. Из города совсем ушёл туман.
- Вот ответь мне, чего я теперь твоей Нинке скажу? Костя, ты же понимаешь, что я обещал, как старший брат, присматривать за тобой, а получается – не доглядел, так, что ли? – старший из братьев Уткиных выговаривал младшему.
- У меня стресс, - не поднимая головы, буркнул в ответ Константин.
Братья сидели возле стены старой подстанции, на сколоченном из сплочённых наискось толстых досок щите, посеревшем от времени, с тёмными следами слёз пробивших его насквозь длинных гвоздей.
- Теперь ты свой стресс снял, а мне на вечер приготовил другой, получается. Вот спасибо-то тебе огромное! Мало мне одной заботы, так ты мне ещё и свою прибавить пытаешься, - Владимир отхлебнул чай, налитый в крышку большого термоса, - сам вечером плюхнешься в тряпки, а мне выслушивать всё в двойном размере, и за что? Хлебни, хоть, чайку!
- Не хочу.
Старший Уткин наклонился к холщёвой сумке, раскрытой тут же на щите, посредине братьев, из которой он доставал термос и завёрнутую в пакеты нехитрую перекуску.
- Вот забью на всё, возьму и, как ты, напьюсь! Посмотрим тогда, что ты будешь делать!
- Тебе нельзя, ты - старший и положительный пример, да и за рулём, ты, Вовка.
- Ха-ха-ха, нашёл отговорку, тоже мне, аргумент! И не за рулём я вовсе, а за рычагами! Вот хлебну огненной воды, и тягач в канаву полетит, - будет мне море по колено, а тебе - небо с овчинку, вот тогда и будем квиты! Так будешь чай или нет?
- Ну, не сердись на меня, Вовка! Честное слово, у меня нервное потрясение, я – чуть-чуть, сгладить, а то у этой собаки взгляд, прямо, как ножиком, меня... Ты же не видел...
- Нашёл, кого бояться! Вот дома посмотрит на тебя Нинка, да скалкой по голове огреет, враз про всех собак позабудешь!
- Не, Вов, у меня Нина добрая, чуточку поворчит, а скалку в руки никогда против меня не берёт. У нас с ней любовь, дружба и взаимо... это, понимание, полное, вот так!
- Ну, и у меня Надежда тоже не злая...
- Да, Вовка, золотые у нас с тобой жёны, и в доме у них всегда порядок...
- Золотые они только по отдельности, а сойдутся мне голову мылить, - так сразу смесь опасная, хуже гексогена, хоть из дома беги без оглядки... Ладно, завтра надо бы гидравлику посмотреть, пока ещё работает... Слышишь меня, Кость? – старший Уткин легонько толкнул в плечо брата, совсем повесившего на грудь голову, - Эх, Костик, Костик... Сморило пацана, даже чаю не попил!
Сквозь неожиданную прореху облаков осторожно выглянуло солнце. Скользнув робким лучом по деревянному щиту, на котором сидели братья, легко запрыгнуло на промасленный комбинезон старшего из Уткиных и, быстро прижавшись тёплой щекой к его подбородку, замерло на груди, разливаясь блаженством по всему телу, через широко распахнутый ворот рубахи. Владимир стянул с головы шлем танкиста и, зажмурив глаза, привалился спиной к стене:
«Вот и солнце, тёплое и робкое, словно руки моей Надюхи! Сама навроде кошки пугливой, - на удивление, до сих пор всего боится! Руки худые и пальцы длинные, красивые, как у аристократки, а она ими дома горы ворочает, и откуда столько силы в них? Маленькая и шустрая, в поле ветер её не догонит, везде поспевает, и к вечеру ласковая: бывает еле до порога доберёшься, ног под собой не чувствуешь от усталости, а она встретит дома, прижмётся, прямо, как солнце сейчас, и вся моя усталость куда-то пропадает. Вот притисну её легонько, - сам же с грязными руками, масляная копоть, да дух коня железного, кажется, уже под кожей сидят, ладони выверну наружу и, как инвалид, держу её в этих усталых обрубках, без кистей, и целую тихо в макушку, а она притихнет на секунду на груди, - такая маленькая и дорогая, потом вскинет голову и обнимет за шею, посмотрит в глаза и засмеётся: «Фу, какой ты грязный, Господи, Боже мой! А ну, быстро умываться!» От тепла её руки меня в такой жар кидает, словно, в горячую печь попадаю, горю весь и таю, как масло на сковородке: тут и радость долгожданная и слеза непрошенная, всё наваливается сразу, - такое состояние непонятное, что я сам теряюсь, как ребёнок, и стою истуканом перед ней, не зная, что наперёд делать, какой мне голод утолить. Вот она, с виду, вроде бы, слабая и беспомощная, а какую в себе силищу хранит! Это надо же - от этой встречи сама молодеет и меня молодит, - я же чувствую, что за такой раз целую неделю сбрасываю, тут и к бабке-гадалке ходить не надо, всё точно, как в аптеке!»
Владимир открыл глаза и глянул в прореху облаков, откуда на него смотрело солнце. Перекатившее за туманом большую часть дневного пути, небесное светило, скромно одарив долину золотым лучом, нырнуло в клубившееся неподалёку облако и, едва различимым мутным пятном, покатило по небу на другой берег широкого лимана, в сторону раскрашенных яркими красками стен далёкого, большого города. Старший Уткин поставил крышку термоса с недопитым чаем на серый щит и достал из нагрудного кармана рубашки пачку сигарет.
Сигарета бунтовала и не хотела прикуриваться. Норовистый ветер ухитрялся каждый раз задуть робкий огонёк газовой зажигалки, прежде чем Владимир успевал попасть в него её кончиком:
- Вот, чёртова сторона, и ветер оттуда всё время какой-то хитрый дует! – он загородился поднятым отворотом распахнутого комбинезона, и нырнул себе за пазуху с головой, где, чиркнув колёсиком зажигалки, успешно прикурил строптивую сигарету.
«Да, братуха, чего-то ты сдавать начал в последнее время. Разладилась у тебя с Нинкой жизнь семейная, непонятно, что именно там поменялось и кто из вас больше виноват, но если и дальше так будет продолжаться, сгрызёт она тебя напрочь! Конечно, она ещё молодая, и характером от своей сестры чуточку, но отличается, хотя, многим они и похожи, ну, на то и сёстры родные, чего тут говорить, а вот эта самая малость и точит её изнутри, не даёт покоя, что жизнь красивая мимо идёт. Надо бы с Надюхой переговорить на эту тему, жалко мне Костю, потеряет себя совсем, - пропадёт быстро со своим-то характером! Он в любой компании душа-человек: и за жизнь поговорить, и просто так, а она его поедом ест каждодневно и думает, что так будет лучше. Вот курица безмозглая! Двоих детей родила ему, - не задумалась, а теперь спохватилась, принца захотела вылепить из Кости, тоже мне, скульптор Мухина, мать её растак! Костя, и так, - мужик хороший и добрый, с мягким характером, с ней не сравнить! Ладно, переговорю со своей, может быть, она повлияет как-нибудь на Нинку, хотя, какое там «повлияет», она за сестру горой поднимется, тут у них не просто женская солидарность, ещё и узы родственные, не надавишь – обидится! Вот интересно-то, а мне за брата, разве, не обидно? Впрочем, Нинка в чём-то права, она, как лисица с тонким нюхом, давно прочувствовала, что здесь больше делать нечего. Да, пришла пора валить отсюда, подаваться с этих северов подальше в тёплые края, за птичьей стаей, следом на... Утекла отсюда жизнь, как вши с покойника, осталась в порту её малая пригоршня. Всё рухнуло в одночасье, рассыпавшись в песок, - не собрать обратно, всё превратилось в прах! А что за страна была раньше! Здесь только чихнём, а там уже и бумажки просят с извинениями за конфуз, теперь же только пыль пускаем, да ножкой шаркаем перед этими засранцами. Вот я: прожил жизнь до сорока, сам ничего не нажил, теперь всё снова начинать надо строить, на другом месте, даже не знаю, на каком. Вот жизнь, - всю дорогу давит, норовит расплющить тебя, как букашку, а ты сопротивляешься её козням и всё карабкаешься, как муравей с грузом, на эту гору, которая возьмёт вдруг, да и перевернётся, - и ты уже в яме, и снова надо выбираться. Пускай, выберемся, нет ещё такой преграды, которую не одолеть! В сорок лет самое время начать строить дом. Легко шагать по жизни, когда семья в радость и дети не обуза, а смысл этой жизни, и грех мне жаловаться на судьбу, слава Богу, у меня всё есть, а дом я смогу построить и в другом месте, в каком - не важно, главное, чтобы в него всегда было желание возвращаться! Ступил за порог и уже заскучал, затосковал по Надюхе. Думать о ней весь день, нести в сердце эту частичку Бога и торопиться каждый вечер к её рукам, чтобы снять усталость и помолодеть, обязательно так, иначе, для чего крутиться этой планете?»
- Костя, просыпайся, у тебя валенки стащили! – Владимир посильнее толкнул в бок привалившее к нему тело брата.
- Я не сплю! Чего ты дерёшься? – забурчал недовольно Константин.
- А чего же ты делаешь?
- Задумался немножко...
- Тогда зачем сопел так громко?
- Мне сопелка думать помогает, - Константин широко зевнул, - а погода, - чисто спать весь день!
- Ты про что так громко думал, Костя?
- Так, ерунда всякая в голову лезет, - младший Уткин ещё раз зевнул, затем потянулся, громко хрустнув суставами, - Вов, может, уедем отсюда, хотя бы, к родичам на Материк, а? Чего тут уже тусить-то впустую? Заберём жён с детьми и уедем. Теперь здесь тоскливо...
- Чего ты, Кость, загрустил-то? Вон, Хват идёт, сейчас веселиться будем, не тоскуй, на, хлебни чайку, я тебе горячего добавлю, давай!
- Чем заправляешься? – поинтересовался Лёшка у приникшего к крышке термоса младшего Уткина.
- Не чуешь, что ли, - соляркой, - прихлёбывая короткими глотками дымящийся чай, ответил Константин, - чем же ещё нам заправляться?
- Керосином тоже можно, а так же бензином, спиртом или углём! Это, смотря куда и на чём отправляешься. У вас есть бесконечно длинный трос?
- Чего там опять Игорь задумал? Этот блок выволочь наружу? Пробовали ведь уже, не идёт! Какого чёрта он к нему прицепился? – старший Уткин плеснул в опустевшую крышку чай и протянул её Лёшке, - Попробуй!
- Ух, ты, вроде бы, вкусно пахнет! – потянул в себя ароматный дымок Ухватов, - Что за травка?
- Не знаю, там жена колдует что-то с травами, могу спросить, если тебе так интересно. Ты, давай, говори, чего там Игорь удумал? – Владимир встряхнул содержимое термоса, и посмотрел на Лёшку, - Не смотри и не нюхай, ты его в себя...
- Да я знаю, знаю... – Лёшка осторожно процедил сквозь зубы горячую жидкость и сделал маленький неторопливый глоток, который огненным шаром стал медленно проваливаться в середину его организма, - Тьфу ты! Правда, солярка! Ты чего, его в моторе кипятишь, зачем туда масло налил? – возмущался Ухватов, отплёвываясь и вытирая рукой масло с верхней губы.
- Сопля ты зелёная, в жизни ещё ничего толком не видел, всё только бы плеваться тебе! Куда торопишься? Ты её потяни осторожно, не торопясь, во рту поваляй и глотай помаленьку, тихонечко, не взахлёб, а с чувством! Вот тогда поймёшь её вкус, разберёшь всю палитру, которую пытаешься на бегу комком заглотить! – махнул рукой Владимир, - Ну, что, есть перемены? Рот-то открой и вдохни! Чуешь разницу? То-то!
- Да ты просто шаман какой-то! – чувствуя во рту наступившую свежесть, воскликнул Лёшка.
- Ты, Лёха, Вовку слушай, он у нас светлая голова! – погладил себя по тёмной, начавшей седеть шевелюре, Константин.
- Так мне же сначала показалось, что это солярка жирная и горячая, чуть не помер от неожиданности, а вы ещё учите её во рту валять. Так нальют какой-нибудь бяки, а я по привычке смаковать её примусь, чего хорошего-то? В жизни-то всяко бывает!
- А ты не ходи и не водись с теми, кто тебе бяки предлагает, к нам приходи, мы ребята честные, - не обманем!
- Спасибо, Володя, вы, и правда, ребята хорошие, а, если, ещё и блок вытащите наружу, вам, вообще, цены не будет!
- Пробовали уже, - не пойдёт! – старший Уткин прихлопнул рукой по навинченной на термос крышке, - Никак не пойдёт, да и ямы там не обойти...
- Пойдёт, ребята, как миленький, пойдёт! Мне Игорь одну штуку дал волшебную, - подъёмник с лапой, сам древний, сорок второго года, там ещё буквы есть немецкие на нём. Мы его задерём этой штукой и по трубам покатим по самому краю, а трос в окошко маленькое, сбоку которое, будем подавать. Дойдём до стены, потом перестроимся и через ворота спокойно вытянем его на эстакаду, а там наискосок, и прямо в кузов к Зайчику погрузим.
- Быстрый ты, Лёха, на словах! Уж больно всё складно у тебя получается, и чего только раньше никто не догадался так сделать?
- Так это не я, это всё бригадир придумал, а я вам только передал!
- Бригадир? – недоверчиво переспросил Владимир, - Ладно, пусть так будет! Вот, Горыныч домкрат танковый где-то откопал, его даже у меня нет, а у него – пожалуйста! Вот кто настоящий шаман! Давай, Костя, запускаем коня железного, застоялся он, пора ему поработать!
Заторопилась речка вдогонку за солнцем, бежит к океану, горькому от соли, торопится принести ему свою серебряную каплю, что звенит чистой монеткой на далёких перекатах. Несёт свою дивную свежесть от далёкого тайного истока, мимо обрывистых берегов, под самые облака, через преграды и повороты, вокруг многочисленных островов, больших и малых, незаметно оставляя позади те места, где сама крепла и набиралась силы. Торопится речка, следом за солнцем, на широкую равнину, чтобы, раскинув свои объятья, утонуть в отеческой горечи, которая для неё всегда есть начало и обязательное продолжение.
Прильнёт вечером солнце к лиману, проведёт уставшим лучом по его поверхности, ополоснёт свой лик и спрячется на ночь за сопкой, оставив влажные полотенца туманов у её подножья, а речка разольётся по океану, и до самого утра будет разыскивать там солнце, недоумевая: «куда же оно закатилось?» Старшие братья и сёстры этой реки станут поучать несмышлёную речушку:
«Негоже целыми днями гоняться за солнцем, пустое это занятие, а искать это самое солнце в большой воде, - вообще глупость! Всем правильным рекам надобно протекать с юга на север или, в крайнем случае, наоборот, но никак не гоняться за солнцем, которое очень высоко на небе и все знают, что его не достать, сколько за ним не гоняйся. Повернула бы ты в самом начале своего пути на север, так теперь была бы вровень с нами, такая же широкая и полноводная, а так измучилась в этой своей безудержной гонке, вот и осталась никудышной, а, ведь, у тебя от рождения и имя гордое, и вода прозрачная!»
Застыдится речка, отвернётся, и всю ночь тихо проплачет в океане горючими слезами, а утром, лишь появится с другой стороны из-за сопки краешек солнца, выскочит из тесноты камней и тихо зазвенит от своего истока монистом серебряным, легко запрыгает на знакомых камешках и, набираясь сил в пути, снова пустится вдогонку за солнцем, не теряя надежды догнать его в этот раз:
- Подожди меня, Солнце! – заструится её быстрый поток в ярких лучах, - Не убегай так быстро по чистому небу! Мне тебя обязательно надо догнать до заката, и сегодня я побегу быстрее ветра...
Разливаясь в широкое хранилище, замедлит своё течение где-то полноводная река, придавит в глубине дно толщей своей воды, грузно заворочает водоворотами, пытаясь оглянуться назад. Тихим вечером наморщит мелкую рябь на ровной глади, пытаясь вспомнить то ли свою пробу сил на первом перекате, то ли неуверенные шаги от далёкого истока. Погоняет ветерок эту рябь туда-сюда, а река, не вытащив из своей глубины и капли воспоминаний, махнёт на всё волной и начнёт, раз за разом, бросать её на берег, накрывая расколотый камень холодной пеной.
Воды, поднятые к небесам властной рукой человека, рванутся с отвесной стены вниз, раскручивая своей многотонной массой мощные машины. Диким зверем заревут они, вырываясь из тесной бетонной трубы на свободу, забурлят глубоко внизу, всклокоченные и ещё полные сил, заходят, закипят своими холодными перемешанными потоками и, устало переваливая через край, уйдут посвежевшие, оставив в водоворотах под высокой плотиной лишь ненужные клочья седой пены.
Подойдёт к такой широкой реке человек и, цепляясь взглядом за едва видный край другого берега, подивится себе, - это надо же такую силу в камень заковать! Припадет коленом перед укрощённым величием гордой природы, зачерпнёт холодной воды и, наклонившись к ладоням, вдруг разглядит, как запульсирует, забьётся нерв под кожей на его ладони, повторяя знакомые изгибы той самой далёкой речки:
- Подожди меня, время, не убегай так быстро, - прошепчет он, сильнее прижимая ладони, стараясь до последней капли сохранить всю эту, отмерянную парой пригоршней, влагу, словно и не вода это вовсе, а сама жизнь в его ладонях.
«Вот, знать бы наперёд, что будет такая возможность жизни почерпнуть, так ковшик бы приготовил или ведро, какое побольше размером, да что там ведро, - расстараться можно так, что пути проложить, да состав целиком подогнать и сидеть потом, выжидать, когда придёт время жизнь этими цистернами черпать. Набрать тогда себе жизней про запас и с другими поделиться, чего жалеть, когда их вон сколько!
- Вам жизни? Пожалуйста, берите цистерну в шестьдесят шесть тонн! Много? Разве такое может быть, чтобы её было много? Возьмите хотя бы половину, это, каких-то тридцать три тонны! Как -зачем? Поживёте спокойно, дни и года не считая! Не надо?! Чего-то я вас не понимаю, странный вы человек, сидите здесь, ладони сжали, так что костяшки побелели, а сами молчите и плачете... Так чего же вы от лишней жизни отказываетесь, от сил и здоровья, которое всё время тратили, словно мот, не обращая на него пристального внимания, а теперь даже собственные слёзы готовы по капле собирать. Не может такого быть, чтобы ваша слеза имела такую ценность огромную! Горечи в ней много, подсолить не одну пресную жизнь хватит, а вот времени она вам вряд ли добавит, в ней всего лишь миг короткий, едва ли вздохнуть успеете, так почему же вы отказываетесь от моего драгоценного подарка? Разве не мечтали вы тайно или наяву войти в эту вечную реку жизни и обрести бессмертие? Неужели за всю жизнь не нашлось и секунды времени, чтобы задуматься об этом?
Ах, какая это сладкая грёза: ухватиться за неё двумя руками и раствориться в бесконечной радости, скинув этот вечно довлеющий страх, - теперь я никогда не умру! Замечательно, пускай тонут и рушатся миры, свершаются любые катаклизмы, ведь мне ничего не страшно, я знаю своё начало и впереди у меня только бесконечное продолжение. Свершится потоп, а мне он нипочём, лягу плоской рыбой на дно и пролежу тысячу лет, - вот благодать-то! Весь мир вдруг сотрётся в порошок, а я ничего, - гуляю себе по пустыне ещё две тысячи лет, как две минуты и, при этом, прекрасно себя чувствую. Благодать? Нет, - наказание! Не хочу вечного одиночества, вы не берёте себе жизни, и мне лишнего не надо: возьму здесь себе, а в другом месте кому-то не хватит, получится, что чужое украду, пускай своего с напёрсток, но оно своё по праву! Вот присяду с вами рядышком возле этой большой реки и вспомню ту речку чистую, с водой серебряной, что за солнцем бежала. Что? Да нет, это мне тоже соринка в глаз попала...»
Бежит, торопится речка за солнцем вдогонку, снова стремится догнать убегающий солнечный диск, с силой бьётся в тяжёлые камни, обижается на судьбу, что проложила ей такой нелёгкий путь: со множеством изломов, кидающих русло в стороны и поворачивающих его обратно, кипит и пенится на тернистых перекатах, падает в пропасть порогов, уставшая, прячет свои берега в высокую траву, но к вечеру обязательно выходит к океану, величественная и спокойная, отдыхает за ночь, и следующим утром быстрым ручейком опять и снова повторяет этот путь, лишь слегка изменив его силой живительной капли, которая незримо точит каждый камень на своём пути.
- Воздуху! Дайте мне воздуху! – протяжно возопил, зазвенел своим металлическим нутром, тягач.
Он, словно старый курильщик, глубоко затянувшись, поперхнулся, и с полными лёгкими горького дыма завибрировал всем корпусом, урча в себе чем-то тяжёло переваливающимся, недовольно, по-стариковски закряхтел, запыхал, сжимая прокуренное горло, но, тут же бодро крякнул и, выпустив наружу сажевую копоть выхлопа, пошёл мелкой дрожью, заурчал блаженно, словно кот на солнышке, неторопливо потягивая отдохнувшим двигателем жирное топливо. Рычаг переключения привычно потянул послушную вилку, но строптивый механизм изношенной коробки ни в какую не пожелал менять своего внутреннего нейтралитета, и сколько бы вилка не пыталась изменить эту ситуацию, все шестерни оставались в положении незначительного приграничного конфликта, они только страшно рычали друг на друга, скалили косые зубы и не торопились сходиться в жёсткий зацеп.
- Ты не тягач военный, а какой-то упрямый осёл! – схватив двумя руками вибрирующий рычаг переключения, старший из братьев Уткиных силой пытался включить передачу.
Рычаг сильно бил в руки крупной дрожью, сам громко рычал на старшего Уткина, и не желал выполнять исходившие от него указания. По всей видимости, ему уже порядком надоело всю свою жизнь в одном чине мотаться туда-сюда, передавая поступающие сверху приказы на движение то вперёд, то в противоположную сторону, да и вообще, что это за жизнь такая, когда каждый повыше сидящий хватает тебя за голову и вертит ей, как ему заблагорассудится, вот и решил он быть к своим ближе, - бунтовать, так вместе со всеми, и всем миром потом дружно уйти в переплавку, ведь, не выдернут же его из вконец уставшей машины и не повесят торжественно на красную стену, одинокого и уже никому не нужного, да и зачем ему такой почёт?
- Вова, не так, не так надо! – младший Уткин, прогоняя зевоту, мотнул головой, сунул руки в карманы штанов и каким-то осоловелым взглядом уставился на блестящую ленту гусеницы тягача.
- Иди, укрощай его, раз ты знаешь - как! – Владимир выпустил из гудящих ладоней отполированный набалдашник рычага, снял с головы шлем и выпрыгнул из кабины на землю, - На, дерзай, - протянул он свой шлем брату.
- Ну, пошутил я, Вова! Я, правда, не знаю... - не сводя взгляда с гусеницы, попытался отшутиться Константин, но старший брат надел ему на голову шлем и решительно подтолкнул его к раскрытой дверце кабины.
- Давай, алкаш, карабкайся, может, за рулём так не наквасишься к вечеру, до поросячьего визга! – подталкивал в спину Владимир брата.
- А я за рулём и не буду, я на подножку выйду! – закидывая ногу на высокую ступицу катка, дурашливо пропел Константин.
- Я тебе выйду! Я тебе так выйду! – погрозил ему пальцем старший брат, - В кабину, под арест, до самого дома!
- А как же пописать? Вдруг, я очень сильно захочу?
- Вон бочонок валяется, можешь прихватить его с собой, в качестве параши тебе будет, душа каторжная! Давай, трогай, если сможешь!
- Вова, а чего ты меня обманул-то? Здесь же нет никакого руля! – дурашливо страшным голосом закричал младший Уткин.
- Так ты же его и пропил на прошлой неделе! Забыл? Вот теперь, давай, без него управляйся, тяни оставшиеся рычаги!
- Ладно, ладно, не ругайся! - растягивая слова, пропел в ответ Константин и, наклонившись к рычагам, спросил, - Ну, который тут из вас самый упрямый, и чего это нам здесь не нравится?
Тягач, ласково ворковавший двигателем, с готовностью откликнулся всей скрытой мощью на лёгкое прикосновение ноги к педали акселератора, он, словно застоявшийся конь, тоскующий по движению, вскинулся и сильнее задрожал, не в силах больше скрывать своего нетерпения:
- Давай, я готов, теперь точно поеду! – загрохотали, перекликаясь, его выхлопные патрубки.
Хрустнула включённая передача и тягач неторопливо откатился от стены, на секунду задумался и вдруг рванулся вперёд, поднимаясь всем корпусом кверху и приседая на корму, словно собрался перепрыгнуть не только эту стену, но и стоявшее за дорогой высокое здание котельной. Лёгкий словно пушинка, готовая взлететь под облака, он тут же клюнул тяжёлым носом и, прерывисто завывая фрикционом, стал рывками отворачивать от преграды, уходить в сторону, гусеницами разрывая на части, покрытую жухлой коричневой тундрой, дернину. Закончив поворот, тяжёлая машина неслышно переключила передачу и легко покатила в сторону эстакады дизельной электростанции.
- Ничего не понимаю, - покачал головой старший Уткин, - почему он всегда его так слушается?
Пожимая плечами, Владимир двинулся следом за тягачом.
Лёшка с трудом запрыгнул на поверженную ригельную балку и, сделав по ней несколько тяжёлых шагов, подивился изменившейся походке.
День порядком уже наклонился к вечеру, и по всему телу уже разлилась усталость, свинцом наполняя и без того грубые Лёшкины ботинки, делая его каким-то водолазом, погружённым в океан на недосягаемую глубину, отрешённого от мирской суеты и всех штормов на его далёкой поверхности. Огромная Лёшкина голова, размером с водолазный шлем, накрепко прикрученная к телу толстыми медными болтами, уже хранила одну единственную мысль, - о том, как бы поскорее добраться до своей скрипучей койки и, рухнув в неё, забыться в беспамятстве до самого позднего утра, а ещё лучше до обеда или, вообще, до ужина. Вторая мысль, про еду, растворилась в окружающем Лёшку сером пространстве почти полностью, а вырванная откуда-то мыслишка, точнее, её обрывок, та малая часть, с оторванным началом и окончанием и ужасно мятой серединой, крошечной зазубриной зацепилась в голове и никак оттуда не желала исчезать. Трясти головой было бесполезно, маленькая заноза крепко сидела в голове и покидать её никак не собиралась. Все Лёшкины извилины подло расползлись в разные стороны, и думать про смятый обрывок было совершенно нечем, - сколько не напрягай огромную голову, - в ней только усиливался звон от пустоты и сильнее колготилась единственная и последняя живая мысль, - про старую солдатскую койку.
«Ну, вот, чего мне никак не успокоиться? Почему кажется, что за мной здесь сегодня кто-то пристально наблюдает с самого утра? Вот сейчас повернусь и точно замечу, как кто-то неслышно спрячется за тем углом, в этой канаве или где-то в пожухлой траве. Может быть, это ветер так играет, то внезапно забормочет что-то за дверью или, пробегая мимо, уронит лёгкий смешок, или заберётся в трубу и заплачет там тоскливо, а я, бестолковый, себе тут лишнего придумываю и всё разглядеть кого-то пытаюсь, а он же, ветер, пошумит и в поле умчится, попробуй, найди его здесь, здесь кругом тундра до горизонтов на все три стороны, а четвёртая - это океан, по дну которого я сейчас и иду в этих тяжёлых ботинках.
Вода на глубине давит на всё со страшной силой, кажется, ещё шагну на полметра ниже, и пережмёт она мои шланги с воздухом. Чувствую, что дышать всё тяжелее становится, стоит оступиться, рухнуть на дно - и пропал я совсем, задохнулся! Ага! Вот она, та самая заноза, которая не даёт мне покоя сегодня! Угадал, угадал, вот какой я молодец! Ну, давай, отваливайся скорее, прочь из моей головы! Что, не то? И, действительно, с чего мне на таком просторе задыхаться, чего бояться, что вдруг, каким-то внезапным образом, возьмёт и закончится здесь весь воздух. Вот, ведь, ерунда какая! Да здесь этого воздуха - до самого неба дышать - не передышать, а народу-то всего едва наберётся с десяток человек местных, да четыре-пять пришлых, сумасшедшая старуха, да собака, ну, а суслики не в счёт, чего их считать, - целый день можно гоняться за ними по тундре и ни одного не догнать! Хитрые, здорово прятаться научились, прямо, чемпионы здесь! Так что, в счёт я их брать не буду, пускай дышат неучтённые, тем более, что они, всё равно, в основном, под землёй живут.
Вот, сегодня всё, вроде бы, как всегда, и день почти обычный, только давит что-то незнакомое и непонятное, неотвратимо накатывает со спины и на грудь прижимает, тихо душит и внутри осадок - то ли после вчерашнего, то ли - нет, но тяжёлый и вибрирует, не понять сразу, где. Прилипло, - не стряхнуть и на страх похоже, но не страх это, уж со страхом-то я хорошо знаком, с самого своего рождения, вот как родился, так и боюсь всего на свете, мальчишка-трусишка. Нет, страх совсем другой, его легко можно прогнать, а это другое, не уходит, хотя, трясёт, похоже. Надо забыться, постараться отвлечься от всего, что меня здесь окружает, только, вот как же это сделать, когда из каждого тёмного угла на меня черти дружно нападают, на улице собаки мерещатся, и поверх всего этого сопка каменная навалилась, - придавила своей массой, вот-вот лопну, не выдержу всего этого, а тут ещё и изнутри грызёт невыносимо...»
Лёшка спрыгнул с балки на землю и, пройдя несколько шагов вдоль неё, остановился, снял задубевшую от грязи и окалины рукавицу и украдкой сложил из пальцев кукиш. Фига получилась выразительная, словно ответ Чемберлену, в давнем ещё, чёрно-белом и, скорее всего, немом, кино. Она торчала из рукава куртки, на неестественно светлой коже Лёшкиного запястья, и шевелила чёрной каймой вокруг ногтя большого пальца, протиснутого между покрытыми антрацитовым налётом младшими братьями.
- Красавец! – довольно прошептал Ухватов кукишу, - Прямо «картина маслом», хоть на выставку тебя, хоть куда. Простая и понятная любому фигура из пяти грязных пальцев! Вот почему в этой жизни не так всё просто? Почему, я тебя спрашиваю? Чего ты молчишь, простой и всем известный, а? Ты слишком горд своим видом и на все вопросы у тебя всегда готов один и тот же ответ, но стоит растопырить пальцы, и вся твоя гордость улетучивается и растворяется без остатка, а мне достаётся на один вопрос больше, чем было до этого! Чего смеёшься? Ты не смеёшься, а лишь слегка ухмыляешься! Да ты хохочешь надо мной, наглец!
Лёшка в сердцах хотел было ткнуть этой наглой фигурой во всё и всех, что его здесь окружало, но, вспомнив, как на него утром осерчала гора, передумал показывать всей округе простую комбинацию из пальцев, он попросту взял и стряхнул её на землю, словно термометр медицинский, и фига, словно перчатка на два размера больше, легко соскользнула с руки и обиженно нырнула в узкую щель под тяжёлой балкой.
В стороне раздался негромкий смех, и Лёшка, быстро сунув в рукавицу ладонь, закрутил головой. Ни справа, ни слева он никого так и не заметил, хотя явно слышал неподалёку чей-то сдавленный смешок.
- Сгинь, нечистая, - прошипел в сторону Ухватов, - ишь, в прятки играть надумала, пропади ты пропадом! Сейчас я тебя, погоди! – зажмурившись, бормотал он себе под нос, мысленно закручивая тяжёлые медные гайки на водолазном шлеме.
В наступившей тишине Лёшка почувствовал, как налитые свинцом ботинки скользнули с обрыва и увлекли его в раскрывшуюся под его ногами глубину.
«Вот так-то лучше будет, - опускаясь на самое дно, подумал Лёшка, - здесь, как в сказке, или во сне. А что, я, может быть, сейчас просто сплю и вижу всё это в своём сне, пускай и не в цветном и самом хорошем, пускай в черно-белом, зато пока и не очень кошмарном, так что, посмотрим продолжение, а если не понравится, то мы быстренько проснёмся на счёт три».
Когда-то давным давно, в своём детстве, на Лёшку однажды ночью навалилась настоящая напасть. Ему стал сниться один и тот же сон, в котором страшный рогатый персонаж гонялся за ним, грозя догнать и насмерть убить мальчишку. В серьёзности намерений демонического создания, похожего на ужасного рогатого тевтонского рыцаря, Лёшка не сомневался, поскольку в своей огромной руке, закованной в броню железной перчатки, жуткое создание, размалёванное чёрными крестами, сжимало длинный, сверкавший в темноте холодной молнией, обоюдоострый рыцарский меч. Лёшка ловко прятался в одному ему известных укромных местах, и сидел там, собравшись в мокрый комок, словно мышонок, не двигаясь и не дыша, боясь открыть даже глаза, чтобы их блеск в темноте ненароком бы не выдал его. Но тяжёлая поступь преследователя всегда неотвратимо шла за ним следом, и жуткий рыцарь, бряцая своим металлическим обвесом, точно находил любое место, куда бы ни забился мальчишка. Он, словно ищейка с тонким нюхом, вытягивал своё забрало, похожее на крупную, отполированную до блеска кухонную тёрку, пробитую крупными отверстиями с острыми, словно бритва, краями. Страх прожигал из-за забрала огненным взглядом мальчишку насквозь, а рука в железной перчатке выбрасывала вперёд звенящий в темноте меч.
Лёшка за секунду до собственной смерти просыпался весь в слезах и страхе. С силой натирал набухшие веки и до боли вглядывался в тёмные углы комнаты, внутренне сжимаясь и ожидая внезапного появления оттуда своего кошмарного преследователя с длинным мечом. Проходило немного времени, но преследователь не появлялся и, проглотив очередной горький комок, мальчишка успокаивался и ещё через некоторое время засыпал. Стоило Лёшке провалиться, как тут же всё повторялось, и ему приходилось срочно искать новое место, куда прятаться, но и там его быстро обнаруживали и пытались, словно комара, насадить на длинное и тонкое лезвие.
Чего только не пытался сделать мальчишка, он даже отбивался своей старой рогаткой, но у неё очень скоро оборвалась сопревшая резина, да и толку от неё было не очень-то много, ведь даже самые крепкие камни рассыпались в мелкий песок, не причиняя совершенно никакого вреда бронированному чудищу. Засыпая в очередной раз, Лёшка придумал считать до трёх и просыпаться, если будет совсем невмоготу, и действительно, стоило ему в этом сне громко сказать «три!», как он тут же просыпался в своей комнате, а страшный рыцарь оставался далеко во сне «с носом».
Проверив, что его средство работает без сбоев, Лёшка встал в полный рост перед страшилищем и пригрозил сосчитать до трёх, если тот не остановится перед ним в десяти шагах и не опустит свой страшный меч. Рыцарь повиновался беспрекословно. Воодушевлённый такой победой и чувствуя собственную силу, Лёшка пошёл в наступление, - он заставлял страшного рыцаря петь весёлые песни, приседать и прыгать на одной ножке, после чего рыцарь не выдержал и, забросив свой острый меч далеко в сторону, сказал:
- Всё, сдаюсь, я так больше не играю!
- А ну! – навис над поверженным врагом Лёшка, - Говори, поганый, как тебе всегда удавалось так быстро меня разыскивать? Говори, как на духу, а то сосчитаю до трёх!
- Ну, не считай, пожалуйста! – заканючил поверженный страх, - Мне он всегда показывал, куда ты прячешься!
Пальцем, закованным в сталь, рыцарь показал на мальчишку, скромно стоявшего в сторонке, и до сих пор не привлекавшего к себе никакого внимания.
Лёшка сразу узнал его. Это был тот самый мальчишка, по возрасту старше всей компании мальчишек, собравшихся играть в прятки. Ростом он был на голову выше всех и, поэтому, пренебрежительно отказался играть с мелюзгой в детские, как он считал, игры. Сложив на груди руки, поглядывая на всю компанию свысока, этот мальчишка казался ко всему происходившему совершенно безучастным.
Началась игра, и очень скоро водивший, на удивление, очень быстро всех разыскал, в том числе и Лёшку, который запрятался так далеко, что был уверен в том, что его не найдут до самого ужина. Лёшку же очень быстро отыскали, и на следующий кон выпало водить ему. В другой раз Лёшка запрятался в таком надёжном месте, про которое ну вообще никто знать не мог, но его нашли снова, и ему опять пришлось водить. Так продолжалось до тех пор, пока кому-то из дворовых мальчишек это не надоело, и он, первым, потирая лоб, сказал, что эта игра нечестная. Оказалось, что безучастный великовозрастный парень за щелбаны выдавал водившим те укромные места, куда так старательно прятался Лёшка.
- Ты чего? – спросил тогда высокого мальчишку Лёшка.
Вместо ответа парень только хмыкнул и, скривившись в довольной улыбке, неторопливо удалился прочь.
Тогда игра расстроилась и все разбрелись по двору, и вот теперь во сне этот парень снова стоит в той же самой позе и свысока глядит на Лёшку в упор.
- Да знаешь, кто ты после этого! – срывающимся голосом закричал Лёшка, - Да я тебе сейчас до трёх, нет, до тридцати трёх сосчитаю!
Ох, уж и обманщик этот Лёшка Ухватов! Ну, куда ему в таком возрасте до тридцати трёх считать, тогда он с трудом, запинаясь, до семи мог только сосчитать. Но, ведь, это было великой тайной для всех. Откуда же тогда тот негодный мальчишка мог знать про то, что Лёшке при всём его желании, собери он все свои силы, то, всё равно, было бы никак не сосчитать до заветных тридцати трёх, а на раз-два-три его ни во сне, ни наяву не взять никак.
- Да ты знаешь, кто ты такой? – негодовал Лёшка.
Вместо ответа высокий парень тогда лишь растянулся в ответ в довольной улыбке, точь-в-точь, как только что грязный Лёшкин кукиш.
«Нет, совсем не похоже это на сон. Скорее, это явь, только особенная, как и всё, что здесь находится. Край земли у моря-океана... Подойди поближе к отвесному берегу, и увидишь мокрые спины китов, на которых эта земля держится, только будь осторожен, не увлекайся и не подходи слишком близко, - с обрывистого берега очень легко можно сорваться в пучину. Да, это так, но ведь мне-то пучины бояться нечего, поскольку, снаряжение моё проверено и исправно, а воздух бесперебойно подают сверху, - пробирайся вперёд, раз оказался на дне океана, разгребай руками муть в стороны, да под ноги гляди, - здесь реже протягивают руку, чаще, почему-то, стараются подставить ногу, видимо, удовольствия от последнего получают несравнимо больше. Здесь всё, как на ладони, что на земле, что в океане, - все дороги и пути открытые, можно целый день идти через сопки за солнцем или долго плыть за китами, на спине у которых величественно покоится Материк.
Всё это так, но сейчас, когда появилось такое сильное желание оторваться от земли и вместе с ветром умчаться далеко-далеко отсюда, в такое далёкое детство, в свой двор, к ребятам, хотя бы на секунду забыть всё это, взрослое, ухватить, почувствовать вкус того простого мороженого, которое до последней растаявшей капли достаёшь со дна картонного стаканчика деревянной плоской палочкой, и потом, её, ещё сладкую, долго держишь во рту, словно леденец; улететь туда, где на миг, замерев посреди улицы, закрыть глаза и, отгородившись этим от всего мира, целую вечность млеть от блаженства этого вкуса. Вот почему всегда, когда хочется улететь, то именно в этот момент у тебя на ногах, почему-то, оказываются очень тяжёлые ботинки, которые тянут на дно? Не справедливо, я вам скажу, в двадцать с небольшим человеку резать крылья!
Что же будет со мной в сорок? Не, об этом лучше и не думать, в сорок человек - уже глубокий старик, потерявший к жизни всякий интерес. Разве, это не так? Видал я этих мужиков: ему едва за сорок, а взгляд потухший, ко всему безучастный, им только и остаётся, что «зажигать» спиртным и тыкать в нос про моё пропащее поколение. Герои, блин, старьё нафталиновое! Все, как один, вчера были герои, а сегодня они все с похмелья, не знают, за что схватиться, у них всё болит от вчерашнего героизма. Я смеюсь над ними, для них я никудышный и пропащий в этой жизни! Нет, до сорока, если я доживу, то никогда таким, как эти, не буду, я точно буду другим! Да что это я так далеко заглядываю, ведь, это ещё будет так нескоро, пройдёт, как минимум, целая вечность, - целых двадцать лет, вся моя предыдущая жизнь, а это, всё-таки, очень много.
Говорят, что двадцать лет - это не возраст. Разве, это правда? Я же чувствую себя полным сил и энергии, пусть, не сегодня, пускай, в другой день, но я готов к испытаниям, пусть меня проверят! Почему мне не дают совершить подвиг? Если в двадцать рано, то в сорок будет уже поздно подвиги совершать, в сорок я - глубокий старик и тихо ползу на кладбище, отстаньте от меня все! Раньше надо было с подвигами приставать. Вот так!
Двадцать, сорок, - это всего лишь числа, а вот сегодня, по всем ощущениям, я себя чувствую ещё не родившимся на этот свет. Может быть, так оно и есть, я это сам всё просто придумал и шланги это вовсе и не шланги, а обыкновенная пуповина, которой я крепко связан до поры, до времени. Настанет час и она пропадёт, а я позабуду эту привязанность, от которой на моём теле останется незначительная отметина, маленькая точка, всего лишь, напоминание о жизни до рождения.
Эх, пора возвращаться в цивилизацию, хватит тут по дну морскому бродить, неизвестно, что искать в кромешной тьме. Пора подниматься на поверхность, к людям и горячему песку на золотом пляже, сбросить этот тяжёлый шлем, разуться и, зарывшись глубоко в песок, почувствовать себя просто уставшим человеком, а потом... Стоп, стоп, стоп, песок-то я сегодня уже видел где-то! Да, да, всякий, разный: и огненно-рыжий, и золотой, и ледяной, и цирк какой-то, и много всякого, только вот, где я это всё видел, - убей меня на этом месте, - не помню! Может, во сне? Так, вроде бы, и не спал с утра... странно... Чего там ещё-то было? Ах, да, собака... Так это, может, она за мной весь день сегодня ходит? Вот и сейчас стоит позади меня и чего-то выжидает, но здесь, на такой глубине, не может быть никаких собак, тут, вообще, жизни нет и быть не может, здесь существует только моя фантазия, а её вряд ли можно назвать полноценной жизнью. Так-то оно так, но кто-то настойчиво и сейчас идёт позади меня, держится недалеко, отстаёт всего лишь на полшага, я это собственной спиной чувствую, вот сейчас возьму, и внезапно оглянусь, а там!..
Да никого и ничего там нет. Позади, скрываясь в серой мгле, тянется только крупная дорожка моих следов, и что-то, едва похожее на тонкую цепочку собачьих, нет, вряд ли это собачьи, скорее всего, какой-то евражка наследил. Ну и что, ладно, подумаешь, следы, собаки-то, всё равно, никакой нет! Вот Лёшка, голова твоя на шпильках, выдумал всякого, самому не разобраться, на чём твоя голова прикручена, - то болты, то шпильки с медными гайками!»
- Эх! - легко запрыгнуть на ригельную балку Лёшке не помешали ни свинцовые ботинки, ни длинные тяжёлые шланги, свисавшие из тёмной глубины далёкого космоса.
Как же, всё-таки, скоротечны осенние сумерки, - не успеешь и глазом моргнуть, как солнце, устало блеснув прощальным лучом, уже наклонилось к лиману и в один миг быстро спряталось за горизонтом, натянув на свою макушку большое тёплое одеяло, расшитое серебром звёзд. И, вот уже в прореху Золотой долины потянуло крепким сквозняком. Словно молодой и сильный, но неопытный и страшно любопытный щенок, он, прижавшись к самой земле, осторожно вытягивает морду, и как-то неуверенно ползет вперёд, прижимая свои уши, но, уже незаметно прихватив тебя за нос, забирается за распахнутую пазуху куртки и, прижимая тонкую ткань рубашки к телу, давит своей холодной лапой на грудь.
Немного погодя, освоившись и пробуя силы, он вскидывается в полный рост и уже протягивает насквозь лёгкую, непригодную для этого края одежду, ведь здесь сам вечный лёд поднимается ему в помощники прямо из-под земли. Поймав свой кураж, ветерок припускает сильнее, выгоняя на улицу остатки дневного тепла, ютившегося в брошенных домах, не обращая никакого внимания на все его безуспешные попытки зацепиться за остывающие стены, гонит всё и всех разом через сорванные двери и выбитые окна, - теперь он здесь хозяин.
Не клубится горячим лёгким паром тепло в одинокой треснувшей батарее, никому теперь не нужной, позабытой всеми, на последнем этаже высокого каменного дома. Висит теперь она, одинокая, на стене некогда уютной, временами шумной, и всегда гостеприимной, кухни. Вся её история написана разными красками, в несколько слоёв покрывающих и её колонны, и пару тонких труб, прочно связавших с ней свою судьбу. Какой-то неведомый художник, многие года старательно раскрашивал, стараясь передать своё настроение ей, этой части внутреннего убранства своего жилища, почти ненужной холодной железке, короткое лето только и занимающей место под подоконником, но такой необходимой, горячей и притягательной, приносящей в дом уют и тепло, всю долгую и суровую зиму.
Когда-то, много лет назад, впервые покрасили её в красно-коричневый цвет, целиком, вместе с трубами, затем, за долгие годы, несколько раз перекрашивали, покрывая раз за разом толстыми слоями цинковых белил, и напоследок судьба, подарив ей жизнерадостный розовый цвет, чьей-то чужой и тяжёлой рукой расколола её, добавив небольшой изъян и оставила теперь уже никому не нужным уродцем на пустой кухне, где соседом ей остался лишь водопроводный кран, одиноко торчащий из стены. Так и доживают теперь они, привязанные каждый к своим давно пустым трубам, - весёлая батарея розового цвета и немой латунный кран, грустно разыскивающий на затёртом коричневом полу свой давно утерянный белый барашек.
- Да-а, невеликий получится рассказ о моей судьбе в три цвета. Бросить мельком взгляд на это полотно, так точно, - ничего и не разглядишь. Увидеть больше, ну, это - навроде того, как иметь способность увидеть прозрачный воздух, который нас всех окружает.
- Да нет же, скажете вы тоже, - такое просто невозможно! Тут необходимо напустить пару или тумана, вот облака, например, их-то все видят, а вот сам воздух увидеть, - нет, здесь увольте, такое невозможно!
- Подождите, а как же тогда радуга, которая из ничего, почему-то, иногда появляется в прозрачном воздухе, ведь, её-то каждый, хоть, единожды, но видел в своей жизни!
- Ну, радуга, - это ведь так просто: дело в том, что это обыкновенный спектр белого цвета, которого в природе, вообще-то, не существует, а получается он в результате сложения семи разных цветов. Всё очень просто!
- Нет, ну вот что это за жизнь такая заковыристая? Почему это мне нельзя увидеть то, что есть вокруг меня на самом деле, а вот то, что я вижу, в смысле, свой белый цвет, так его, выходит, вообще не существует. Получается, то, что видишь, и к чему при желании можно прикоснуться, по большому счёту, всё несущественно и, его, как бы, вообще, может даже и не быть, а то, чего никогда в этой жизни не увидишь и, уж точно, никогда не потрогаешь, и есть истина. Поправьте меня, пожалуйста, если я заблуждаюсь.
- Вполне возможно, да и несколько слоёв вашего белого цвета - достаточно сложная судьба...
- А ну-ка, тихо все, и живо марш на улицу, теперь я тут главный! – набирая силу, сильнее гудит ветер в пустых трубах.
Ох, и коротки же эти осенние сумерки! Солнце, ещё полчаса назад медленно катившее свой малиновый шар по южному склону сопки, едва коснувшись горизонта, сорвалось с неба и пропало за этой, вечно недосягаемой, чертой, словно его туда утянул кто-то неведомой силой. Может быть, и взаправду, сидит где-нибудь в широкой Сибирской тайге этакий проказник и озорничает осенью, - тянет солнце вниз, как только оно к горизонту становится ближе, прячет его в густых ветках многочисленных кедров, - забавляется от скуки таёжной. Хорошо там ему, а здесь - не успеешь повернуться, как закат быстро полыхнёт ярким светом, - и вот уже последние солнечные лучи, меняя свой цвет, побежали по стылому небу прочь, и тут же растворились в прозрачном воздухе, - ещё секунда и с востока, хитрой северной лисицей, выпрыгнет из каменного распадка ночь и властно накроет собой и последний угасающий луч, и всю округу...
Затеплился робким мотыльком яркий огонёк свечи, выхвативший из полумрака комнаты высокую фигуру старухи. Потянувшееся вверх пламя заколыхалось от взмаха руки, погасившей быстро сгоревшую спичку. По всей комнате, неторопливо потягиваясь, зашевелились, целый день дремавшие тени, где-то за стеной тихо пискнула мышь.
Не очень большая комната имела разношёрстную обстановку. Комод, шкаф, диван и круглый стол отличались друг от друга внешним видом, который выдавал их принадлежность не только к разным стилям, но и к разным эпохам, о чём говорила большая разница в возрасте, всех этих предметов, изготовленных в больших и малых городах некогда огромной страны. Самой молодой из всей мебели считалась тумбочка, на которой, накрытый небольшой скатертью, стоял давно замолчавший слепой телевизор, а табурет же, с избитыми временем ногами, но с ещё крепким верхом, был, без сомнения, самого почтенного возраста и мог в этом поспорить даже с великовозрастным домом, в комнате которого находился. С недавних пор, железная печь торжественно занимала середину комнаты, потеснив своим присутствием даже большой стол, много лет незыблемо стоявший по центру помещения и никому до этого не уступавший столь важного места, но пришли перемены, и вместе с ними, на паре листов кровельного железа, в комнате появилась новая жиличка. Она страшно кичилась своим благородным происхождением, нарочито выставляя напоказ свои тонкие, изящно согнутые, ножки. Сама же, - страшная неряха и, мало того, что нарушила своим присутствием весь спокойный жизненный уклад, так ещё и протянула через добрую половину комнаты ужасного вида трубу, выставив её закопченный конец на улицу прямо через оконную раму. Телевизор, когда-то взахлёб расписывавший все радости перемен, давно стих и обиженно замолчал, стыдливо прикрывшись уголком скатёрки, накинутой на него заботливой рукой хозяйки. Тишину в комнате нарушала только мышиная возня за стенкой, да мерное постукивание секундной стрелки часов, прыгающей по кругу, отсчитывающей спокойное и безвозвратное течение времени.
Старуха подняла со стола неглубокую тарелку, на которой стояла свеча, и переставила её на чугунный верх печки. На стене, напротив окна, заплясали причудливые тени. Наклонившись к отрытой дверке печи, хозяйка жилища поколдовала там немного с куском старой газеты и пучком деревянных лучин, выпрямившись, неторопливо пробежала взглядом по поверхности стола, нащупала рукой коробок со спичками, машинально встряхнула его и, вновь наклонившись к раскрытой дверке, чиркнула о коробок парой сложенных вместе спичек. Свёрнутая в топке газета споро занялась, и вспыхнувший огонь бросил отблеск на вытянутую вперёд руку и склонившееся к печке, давно потерявшее свою привлекательность, морщинистое лицо.
Сизый дым, заполнив всё свободное внутреннее пространство печки, попытался пролезть в неплотности стыков многочисленных колен круглой трубы, прихваченных медной проволокой прямо к потолку, но тут же передумал и, словно стосковавшийся дальний родственник, вывалил из раскрытой топки и радостно бросился лобызать лицо старухе. Затаив дыхание, она на мгновение застыла в этом положении, и каким-то отрешённым взглядом смотрела на затухающий огонь, подобие улыбки лёгкой тенью пробежало по её лицу, веки дрогнули, но уже в следующий момент старуха отпрянула от печки, замахала руками и, бросившись к окну, потянула в сторону закрытую на трубе заслонку:
- Господи, да что же это я, в самом деле! – прошептала, вытирая глаза. Приподняв край занавески, она посмотрела в тёмный проём окна.
За окном, утонув в плотных сумерках, стоял её город. Не этот, разодранный в клочья и тихо умирающий от непоправимых ран, а тот, другой, полный сил и здоровья, где кипела жизнь, и в котором она так была счастлива. Каждый раз, как только здесь сгущались сумерки, он снова возвращался к ней, не пропуская ни одного вечера. Всю ночь за окнами её дома он, молодой и красивый, жил для неё ту свою жизнь, а под утро тихо уходил, чтобы к следующему вечеру вернуться снова.
Она держала край занавески и вглядывалась в темноту за окном, - может быть, сегодня, прямо сейчас, блеснёт в темноте штыками смена караульных, многие года прошагавшая по дороге мимо этого окна? Но блестят на глазах только слезы, и она, промокнув их уголком платка, шепчет в темноту:
- Здравствуй...
- Здравствуй! – отвечает город, и зажигает для неё свет в окнах и все фонари на своих улицах.
Поднялось и загудело пламя в печи, старуха выпустила занавеску из кончиков пальцев и вернулась к открытой дверке. Наклонившись, она подложила в топку несколько заготовленных досок и прикрыла дверку. Взяв тарелку, в которой горела свеча, вышла из комнаты, и немного погодя вернулась с небольшой кастрюлей, накрытой, неподходящей ни цветом, ни размером, закопченной по нижнему краю, крышкой. Вернув свечу в центр стола, она вытащила из-под печки загнутую железку, служившую ей кочергой и, сдвинув в сторону пару чугунных кругов, поставила туда кастрюлю. Неторопливо прошла по комнате, на ходу поправив скатёрку на телевизоре, бросила короткий взгляд за окно и, вернувшись к столу, выдвинула из-под него одинокий стул и тихо на него опустилась.
Тяжёлый круглый стол на массивной ноге в былые годы молодости уверенно держал свою крышку: и в обычные дни, и даже в праздники, когда собирались шумные компании, и ему, в угоду гостям, приходилось превращаться из круглого в овальный. Но те дни давно прошли, и теперь, с расшатанным здоровьем, стоит он в паре с единственным уцелевшим стулом, отодвинутый от центра внимания, сухой, с потрескавшимся лаком, и тяжко вздыхает, вспоминая молодость и шумные застолья. Не в силах больше удивлять своей внешностью, покосившийся и хромой, этот высушенный временем старик, каким-то образом, обрёл дар речи. По-своему, он стал потихоньку разговаривать с обитателями комнаты, делиться с ними своим, давно наболевшим. Постепенно, в его скрипучем голосе появилась уверенность, и он стал откликаться на любое, даже самое малое, прикосновение, пусть бы это было лёгкое и едва заметное дуновение случайного ветерка, залетевшего в комнату и чуть колыхнувшего занавеску. Стол тут же начинал отвечать ему радостным пощёлкиванием, а уж на прикосновение руки своей хозяйки он то протяжно мурлыкал, как разнежившийся в тепле кот, то тихо стонал, требуя ещё этого ласкового и, такого необходимого для него, прикосновения.
Вот и теперь, покачиваясь на своей ноге, стол принялся переговариваться с присевшей за него любимой хозяйкой. Рассказывая ей свою бесконечно грустную историю, стол был уверен, что хозяйка понимает его с первого до последнего слова, вот и сейчас, словно отвечая на его причитания, она поглаживает руками его крышку, заботливо прикрытую клеёнчатой скатертью. И не беда, что клеёнка местами прохудилась и пропускает влагу, временами заливающую некогда славно блестевшую лаком крышку. Пусть, за это он на хозяйку не в обиде, ему теперь такая её забота – лучшая награда и что обижаться на поношенную скатерть?! Что ему такие малые дырочки, когда кругом в городе - сплошная прореха?
«Теперь, говорят, завелась здесь какая-то лихоманка, навроде саранчи. Только саранча эта особенная, она поначалу металлом питается, выедает его из внутренностей города, сразу берёт самый нежный и вкусный, - разноцветный. Обожравшись им вволю, отваливает, но ненадолго, вскорости возвращается и принимается доедать пищу попроще, выковыривая её из всего, до чего может дотянуться! И лекарства от этой напасти нет никакого, уже и средь бела дня орудует: всё грызёт, ничем не брезгует, того и гляди, сюда доберётся своими острыми зубами!» – косится стол на огонь в печке, поджимает свою толстую ногу и, тонко поскрипывая, всё плотнее прижимается к своей хозяйке, - «Ты меня только на улицу не выкидывай, я для тебя всё, что захочешь, смогу! Я тебя так люблю, что готов даже сгореть в этой печке, если тебе это понадобится. Я отдам тебе всё, что хранил со дня своего рождения, и пусть я - деревянный, и страшно боюсь этого огня, но, даже ради крохи драгоценного тепла тебе в подарок, я готов принести себя в жертву целиком, только не выбрасывай меня из своей жизни!»
Выпустив тоненькую струйку пара, подпрыгнула на кастрюле крышка, немного подождала и заплясала, заблямкала, настойчиво требуя к себе внимания. Старуха вскинулась и подалась вперёд к печке. Поколдовав немного возле неё, вернулась на место, с дымящейся тарелкой варева в руках. Из верхнего ящика комода достала, расписанные сусальным золотом, чайную чашку и блюдце. Рядом с тарелкой на стол положила кусок хлеба и алюминиевую ложку, бросила кусок сахара в чашку и, сняв со стола с металлической подставки чайник, перенесла его на печку. Неторопливо поворочала своей кочергой в топке, затем, подбросив несколько досок, неосторожно уронила кочергу на железный лист под печкой. Перекрывая всё собой, резкий звук бичом ударил по ушам. В комнате повисла тишина, престала возиться за стенкой мышь и, казалось, что даже часы остановились от неожиданно громкого звука, но некоторое время спустя к потрескиванию дров и ровному гудению пламени в печи, в комнату вернулось их мерное тиканье, а за стенкой снова зашевелилась неугомонная соседка.
Осторожно ступая, старуха неслышной тенью приблизилась к окну, где долго стояла, пытаясь что-то разглядеть в непроницаемой тьме. Чайник, выпустив пар из носика, немного погодя сник и вскоре совсем замолчал, присев на остывающей печке. Когда догорела свеча, старуха, так и не притронувшись к своему ужину, легла спать.
Сломалась, сдалась, наконец-то, проклятая гора! Не выдержала, закачалась и тихо рухнула всей своей массой, куда-то, за край земли. Провалилась она, следом за солнцем, за далёкий горизонт, или просто растаяла в наступившей темноте – это было не столь важно, главное то, что она свалилась-таки с неокрепших мальчишеских плеч, и теперь Лёшка Ухватов почувствовал, как стали медленно возвращаться в его измученный организм силы. Они, так безрассудно пущенные им в пыль накануне, теперь, словно разведчики, осторожно возвращались обратно.
Довольный собой, Лёшка погасил пламя резака, неторопливо снял защитные очки и продул горелку кислородом.
- Всё на сегодня! – громко выдохнул он в сторону останков распластанного котла, - Резак устал, продолжит завтра!
Вот он, наконец-то наступивший радостный миг, которого Ухватов ждал с самого раннего утра, сегодняшнего, такого неимоверно длинного, дня. Ощущение того, что это мучение никогда не закончится, преследовало его с того самого момента, как только он открыл глаза и, не переставая, весь день тяжёлым грузом давило ему на плечи.
Малиновый закат ещё дописывал последним торопливым росчерком историю этого дня на чистом небесном полотне, а, простившееся с долиной солнце, поцеловало макушки сопок и растаяло в светлой полоске за далёким горизонтом. Весь сегодняшний день Лёшка то и дело норовил подогнать медленно катившийся по небу солнечный диск. Солнце же, словно в издёвку, лишь лениво перекатывалось по небу. Оно с раннего утра - то зябко куталось в стелившийся по долине туман, то играло с кем-то в прятки, далеко в облаках, то вдруг выкатывало на широкую синь неба и нестерпимо слепило глаза и вновь неожиданно пряталось, а после обеда, почему-то, принялось тихо зевать за стеной котельной. Лёшка настолько был уверен в том, что спрятавшееся солнце, позабыв обо всём на свете, там задремало и совсем не торопится к закату, что не выдержал, - взял и заглянул туда, в надежде растолкать заспанное светило. К своему собственному удивлению, - ни за толстой стеной, ни над сопкой, солнца не было. Повисшее над лиманом, его размытое светлое пятно едва угадывалось за плотной завесой тяжёлых облаков, уже катящихся по равнине и медленно вползающих в долину со стороны запада.
Сияющей золотом, пятикопеечной монетой из далёкого детства, промелькнуло солнце, внезапно выскочив из мешка плотных туч. Оно так стремительно пропало за горизонтом, что Лёшка успел поймать только угасающий отблеск этой монетки, на секунду позолотивший своим светом серую стену котельной:
- Вот, тоже мне, небо дырявое, - солнце не удержать! Тоже, наверно, в кармане гвозди таскает, - улыбнулся Ухватов, вспомнив себя и сияющую на солнце новую монету...
- Не тягай в кармане гвозди! – ругала Лёшку бабушка.
- Хорошо, бабушка, не буду! - обещал ей мальчишка.
«Ну, как же тут удержаться от того, чтобы не подобрать почти новый, и совсем даже не загнутый, гвоздь? А вдруг попадётся какой-нибудь интересный винтик, да не один, а несколько? Где же их тогда держать? Можно проносить их целый день, зажав в руке, но это страшно неудобно, а в кармане таким вещам - самое место. Вы спросите, зачем нужна компания ржавому гнутому гвоздю? На этот вопрос вы, вряд ли, получите исчерпывающий ответ. Просто, один - хорошо, а два, - завсегда лучше!
Что с ними делать?
Ну, вы меня удивляете своим полным незнанием этой жизни! Гвозди можно выпрямить и потом куда-нибудь заколотить, с пользой дела! Вы, что, никогда не пробовали выпрямить гвоздь? Да у вас просто было несчастливое детство! Что? Да в нашем дворе, когда по соседству сломали старый- престарый дом, каждая девчонка умела гвозди выпрямлять! Это они только с виду такие, а начнёшь их выпрямлять, - гвозди сразу оживают! Они вертятся и подпрыгивают, норовят выскочить из-под тяжёлого бойка, единственного на всю компанию молотка, принесённого кем-то из дома, да вдобавок могут больно укусить зазевавшийся палец... А неповторимый цвет и запах ржавчины, который с первого раза и не смыть с рук ни в одной луже?..»
- Не тягай в карманах железки! – ругалась бабушка, штопая многочисленные прорехи.
- Не буду! – по привычке обещал Лёшка, а сам недоумевал: «Где же их носить-то, ведь, другого места у меня для них нет»?
Всё бы это продолжалось бесконечно долго, но однажды бабушка протянула внуку блеснувшую золотом большую круглую монету:
- Сходи, купи себе пирожок с повидлом!
Что такое деньги, маленький Лёшка Ухватов уже знал, немного догадывался он и о важности той роли, которую эти самые деньги играли в жизни взрослых, знал, что есть и бумажные деньги – рубли, есть и монеты, которые уже приходилось ему держать в руках, но то, что он в тот день получил от бабушки, было, по его мнению, настоящим сокровищем. Большая монета, достоинством в пять копеек, даже в темноте сияла, как маленькое солнце. Естественно, тратить такое сокровище, пусть бы и на жареный в масле пирожок с повидлом, Лёшка не стал. Зачем, ведь, в любой момент монету можно было достать из кармана и любоваться её сказочным блеском, даже тогда, когда солнца на небе совсем не было видно, а пирожок съел один раз и больше никакой радости.
Чтобы монета не теряла свой блеск, Лёшка каждый раз, как только доставал её из кармана, дышал на неё, как делала бабушка со стёклами своих очков, и только после этого осторожно протирал её о свою рубашку. Целых два дня счастливый Лёшка носил в своём кармане маленький золотой кругляшок, любовался им на солнце и, спрятав в ладошках, наблюдал в щель, как в темноте он рассыпает свои искры. Протянув монету в сторону солнца, убеждал себя, что новые пять копеек сверкают намного ярче самого солнца. Показал это сокровище ребятам, но они ничего так и не поняли: кто-то обозвал его маленькое солнце самым обыкновенным пятаком, Лёшка, было, возмутился, но ему тут же показали монеты и в десять, и в пятнадцать и даже в двадцать копеек.
Что же тут Лёшка мог выставить против такой силы, как двадцать копеек, ведь, на такие деньги можно было купить настоящий пломбир в вафельном стаканчике, да ещё и получить целую копейку сдачи, а то, что на такую монету можно было купить гору жареных пирожков с повидлом, и подумать-то было страшно! Целых четыре штуки, по две в каждой руке с трудом удержится, а, если, разделить эту кучу пополам, то можно всех ребят во дворе накормить.
У некоторых голова шла кругом от таких шальных денег! Так-то оно, конечно, так, пускай это были монеты дорогие, только все они были потёртыми и отливали только тусклым серебром, а Лёшкин пятак, хотя и был в пирожках дешевле, - сиял ярче самого яркого солнца.
Лёшка хорошо знал цену своей монете и, поэтому, когда к нему на следующий день подошёл владелец двадцати копеек, и предложил обменяться монетами, Лёшка категорически отказался. Не поспособствовали обмену и прибавки в других монетах, на которые Лёшка даже не посмотрел, он знал настоящую цену своей монете, - она была бесценна. Её можно было только обменять на что-нибудь такое же равносильно бесценное, как этот маленький солнечный кругляшок, ведь у кого-нибудь обязательно должно быть что-то такое же равноценное.
Целых два дня Лёшка был безгранично счастлив, а на третий день счастье внезапно закончилось, как электричество вечером, - вот оно, ещё мгновение назад, как в сказке, а тут, вдруг, бац, и всё оборвалось, и полная кромешная тьма кругом! Сердце ёкнуло сразу, когда, запустив руку в заветный карман, Лёшка там ничего не обнаружил. Предчувствуя неладное, мальчишка торопливо проверил все карманы штанов, потом карманы куртки и единственный карман на рубашке. Холодея, понял, что ни в одном из них нет маленького солнца, вместо него, на дне заветного кармана, Лёшкины пальцы почему-то провалились в небольшую, аккуратную прореху.
Вот, Лёшка, слушал бы ты лучше свою бабушку и не таскал бы в кармане гвозди гнутые, быть может, тогда беда и обошла бы тебя стороной! Не давал бы тогда пустых обещаний, не глотал бы сейчас слёз горьких, а теперь - ходи по широкому двору, ищи счастье, что в прореху утекло, да бабушку не кори, что карман плохо зачинила, - сам виноват!
Лёшка облазил вдоль и поперёк весь двор, пересмотрел все его укромные углы, даже те, в которые давно не ступала его нога, и напоследок, просеяв весь песок в большой песочнице, утопая в слезах, с громким рёвом переступил порог бабушкиной квартиры.
- Что с тобой случилось? Где болит? – бабушка с замершим в ужасе сердцем разглядывала внука со всех сторон.
- Потеря-а-а-л! – ревел Лёшка страшным зверем, - Совсем потерял!
- Что ты потерял? – схватилась за сердце бабушка.
- Монету-у-у-у!
- Которую? – всё ещё не понимала бабушка.
- Что ты дала на пирожо-о-о-к!
- Вот раззява! – догадалась бабушка и полезла за кошельком, - Ладно, не реви, вот тебе другая, держи!
- Не надо мне другую, мне только ту надо-о-о-о!
- Чем это она таким особенная? Вот, такие же пять копеек! Хочешь, выбери сам, которая тебе больше нравится, - бабушка протянула внуку раскрытый кошелёк.
- Не надо мне этих! – Лёшка отвернулся от протянутого в его сторону кошелька, и спрятал руки за спину, - Та была особенная, она была бесценная!
- Ну, вот, значит, у тебя были те самые бесценные пять копеек?
- Да, бабушка, ты же сама мне их давала...
- А какие же они были с виду?
- Как маленькое солнце.
- Это ты у меня – маленькое солнце, а пятачок - всего лишь новая монета! Ладно, давай, раздевайся, и быстро умываться в ванну, будем кушать!
Ну до чего же все взрослые - такой непонятливый народ! Какое там «кушать», когда у человека такое горе горькое? Тут впору слёзы лить до глубокой ночи, а у них, как всегда, одно и то же на уме: умываться, кушать, спать и они нисколько не выделяют времени для переживания личной трагедии.
Лёшка любил свою бабушку и, поэтому, послушно снял куртку и, развязав шнурки, принялся стягивать со своей ноги первый ботинок. Ботинок, который даже не догадывался, насколько сильно его хозяин любит свою бабушку, внезапно заупрямился и отказался слезать с ноги. Лёшка принялся со всей силы трясти ногой, и когда упрямый ботинок сдался, он ловко соскочил с ноги своего хозяина, и улетел прямо в темный угол коридора, где глухо грохнулся об пол и через мгновение звонко выкатился оттуда новенькой блестящей монетой достоинством в пять копеек.
Не веря своему внезапно возвратившемуся счастью, мальчишка схватил монету и, как был в одном ботинке, так и бросился на кухню:
- Бабушка, нашёл! Смотри, вот она, моя монета!
Слёзы высохли мгновенно и, не чувствуя под собой ног, Лёшка влетел на кухню, с вытянутой вперёд рукой, в которой сиял солнечный кругляшок...
«Глупое и наивное детство, всегда такое далёкое и, как не старайся его забывать, постоянно о себе напоминающее. Что за напасть такая? Давно потеряла свой блеск и потускнела та самая монета, много лет назад положенная в фарфоровую чашку бабушкиного серванта. Теперь она лежит там себе далеко, полёживает тихонечко, а я здесь, с чего-то, вдруг, взял, и вспомнил про неё, про этот наивный пятачок, в который поверил тогда, как в счастье. Тогда, может быть, и взаправду это и был самый настоящий его миг, - ведь, хранить в своём кармане новенькую монету - это одно, а знать тайну спрятавшегося там солнца, - это совсем другое?!»
Пускай, это солнце было самым маленьким во всей вселенной и пряталось в его кармане только два дня, Лёшка тогда от счастья впервые в жизни побывал на «седьмом небе». Конечно, Лёшка уже тогда прекрасно понимал, что всё это он, всего лишь, придумал, но придумать это тоже одно, а вот поверить в придуманное – совсем другое.
- Ой, как близко это глупое и наивное, далёкое детство! Ну, а в каком ещё возрасте возможно поверить в то, что однажды, под вечер, с неба можно легко снять солнце и спрятать его в ладошку, а потом тихонечко опустить в карман?
- Ха! В карман - этакую громаду? Да там же миллион сто тысяч градусов! Карман сгорит, такое невозможно! Да и не поместится оно там.
- Пожалуй, вы правы, теперь уже не поместится.
Две разные стороны одной монеты, - и одинаковые и непохожие, слитые воедино судьбой и ей же развёрнутые в разные стороны, как день и ночь. Радость и печаль, тоже две соседки за тонкой перегородкой, - сёстры, которые всегда рядышком, никак не могут жить одна без другой: стоило отыскаться Лёшкиной пропаже и засиять одной из них, как тут же другая ревниво распустила по полу коварные шнурки ботинка, и мальчишка, не добежав до бабушки каких-то пару шагов, словно подкошенный, рухнул на пол.
Брызнули из глаз разноцветные искры, и ничего не понимающий Лёшка прилип к полу своим крепким лбом. Только что одна светлая сила подхватила его и понесла на своих крыльях. Мальчишка, ещё мгновение назад летевший по воздуху, словно лёгкое пёрышко, внезапно был остановлен и повержен другой, совершенно противоположной силой, которая крепко схватила его за ноги и так быстро бросила ему навстречу темный пол, что он даже не успел выставить вперёд свободную руку.
Закрутилась волчком запущенная судьбой монетка, замелькали разноликие сёстры, - чья теперь возьмёт? Наливается обидой шишка на лбу, но ярким, волшебным светом пробивается из зажавшей его ладошки маленькое солнце. Разливаясь по тёмному полу, этот свет поднимается до самого потолка маленькой кухни, а затем, заполнив собой всё тесное пространство, вырывается наружу и растворяется за окном.
- Жив? – поднимает бабушка внука с пола.
- Жив, - отвечает он ей и раскрывает крепко сжатую ладонь.
В который раз за тот короткий жизненный миг мальчишки, свет снова победил тьму, - в миллионный? Нет, в сто тысяч миллионный раз, поверьте уж ему на слово, ведь, он это знает, как никто лучше, факт!
«Вот, пристали ко мне эти глупые детские воспоминания, а я ведь уже давно взрослый человек!» - подумал Ухватов и постучал носком ботинка по отрезанному ребру поверженного им котла, - «Во, какая во мне сила, не сила, – силища! Всё кругом берегись!.. Да, дела, вот только что-то хочется уверенности, а вместо неё получаю одну тошноту, да всё больше назад тянет, а я же мужик настоящий: выражаюсь соответствующе, и запах от меня дай Боже! Запах мужика, не франта какого-нибудь, а настоящего работяги, - только держись. Наверно, и чертям тошно от такого запаха, - все до единого разбежались, а детским глупостям - всё нипочём, так и ходят со мной рядом. Как же мне повзрослеть и отвязаться от них? Надо будет у Игоря спросить, он человек опытный, может быть, чего-нибудь и посоветует».
Лёшка кинул взгляд на остывающую полоску горизонта. Ещё немного, и небо, плотнее сомкнув веки, опустится в долгую ночь, и под ногами будет уже ничего не разобрать:
- Надо взрослеть, ведь, ещё один день уже позади...
Медленно стянув с руки рукавицу, Ухватов поднял руку и провёл ладонью по угасающей полоске, собрал что-то там и быстро спрятал в пригоршню. Поднёс к своему лицу и посмотрел в приоткрытую ладонь, широко растопырил пальцы, перевернул тыльной стороной и даже встряхнул всю кисть, всё время пытаясь поймать что-то взглядом. Так ничего не отыскав в своей ладони, Лёшка, спотыкаясь в темноте, потащил за собой длинные шланги резака.
Неслышно ступая своими мягкими лапами, в город полновластной хозяйкой снова вернулась ночь. На крыше школы, проседая под её неосторожной лапой, сонно охнул лист старого кровельного железа, и, тут же, словно перевёрнутый жук, с негромким и резким щелчком выпрямился обратно и замер, весь превратившись в слух, - не произойдёт ли опять ещё что-нибудь эдакое, потревожившее его покой?
Бродяга-ветер умчался набираться сил, его в этот час унесло куда-то в сторону лимана, поэтому наступившую тишину в городе больше ничего так и не нарушило, и хитрая лисица уже без опаски закружила тёмным волчком по улицам города. Ах, какая же это радость, после сладкого дневного сна, выбраться из укрытия и, разминая затёкшие косточки, вдоволь погонять за собственным хвостом! А уж он-то у неё к этой осени стал такой огромный и пушистый, что в нём уже пропало десятка полтора самых настоящих больших и маленьких звёзд. Они запутались там словно рыба, угодившая в сети и, сонно трепыхаясь, теряют свой слабеющий свет.
Чёрной лисицей прыгает ночь по склонам сопок, старательно укрывая плотным полотном тёмного бархата всю широкую тундру. До самого раннего утра, без устали, щедро одаривает всех её обитателей счастливыми снами, и лишь только когда на востоке начнёт нарождаться новая заря, сметет с неба своим пушистым хвостом немного звёзд усталых, да торопливо запрячет их в землю, в места укромные, потаённые, только ей одной и известные.
Много разных языков у людей, но только ни один из них не подходит для общения с ночью, а как порой бывает обидно за собственную немоту и бессилие приподнять эту тайную завесу будущего, хотя бы, на короткий миг. Узнать, насколько правильно я поступил вчера, сегодня, сейчас?
Если у кого и стоит поучиться хранить свои тайны, так это - у ночи, ведь она каждый раз бесследно пропадает, полностью растворяясь в робком утреннем свете, а к вечеру, лишь станут длиннее тени, вновь появляется, молодая и полная сил, с непременно новым отрезом темного бархата, щедро расшитым золотом небес. Вот и сейчас, поднимаясь всё выше, мягко течёт она по крышам тихой лавой, - и скоро весь город целиком пропадёт, утонет в её чёрной глубине, растворится там в собственных грёзах и забудется до рассвета, за которым наступивший день уже больше никогда не принесёт ему былой радости.
Крепко запечатала ночь все тайны. Ни мольбы, ни подкуп, ни угрозы - не в силах разрушить данные печати, видимо, сам Хозяин тайн приложил к этому свою десницу. Как же теперь снять печать с маленькой и, даже, самой незначительной пустяшной тайны? Видимого всеми пустяка, но до сего момента неизвестного и никем неоткрытого, навроде колеса, которого когда-то давно, наверняка, скопировали со всегда круглого солнца и, посадив на ось, заставили крутиться в угоду простым смертным. Вот уж, воистину, светлая голова придумала сделать отверстие в центре такого диска!
Путь открытий всегда тернист и не стоит обольщаться, что сломать печать с любой тайны -легко и просто, ведь со стороны, действительно, может показаться, что для этого, кроме яблока, упавшего на голову, ничего больше и не надо было, однако, будьте уверены в том, что можно бесконечно долго лежать под яблоней, полной спелых яблок, и ни одно из них не свалится вам на голову с подобным эффектом. Что же делать, если нет нужного яблока? Все ответы на вопросы покоятся так далеко в непроглядном мраке ночи, что добраться до них способна только мысль. Лишь ей одной под силу мгновенно проходить непомерно огромные расстояния и, резонируя где-то там, за немыслимой гранью, иногда получать искомый ответ от этой таинственной и всезнающей материи. Может быть, это и есть тот самый загадочный язык ночи – покровительницы всех тайн, неслышный и зачастую очень непонятный.
Шепнёт ночь тебе что-нибудь в ответ, но ты не заметил этого или пропустил добрую половину, а из лоскутов того, что ухватил, никак не собрать полного ответа, - вот теперь только и остаётся, что напрягать слух и сосредоточенно вглядываться в темноту, с надеждой получить упущенное. Задача никак не решится сама собой, для этого всегда требуется приложить усилия и каждый раз титанические, иначе головоломка не соберётся, а просто так шептать, выпрашивая милости у темноты, для этого дела бесполезно.
Как же можно найти и понять язык ночи, если она его каждый раз меняет? Вот, ещё вчера казалось, что отыскал тот самый ключик, подобрался к заветной печати, ещё немного и сломается, сдастся эта крепость, и многочисленные бреши в её обороне уже пророчили скорую победу, и по случаю великой радости, изготовлены ключи и отмычки по образу и подобию, а безбрежный океан счастья утопил в себе этого, поймавшего птицу удачи, но прошлой ночью её язык снова поменялся, и, все вчера старательно изготовленные заготовки, сегодня - уже старый и совсем непригодный хлам. Крепость снова выстояла, она всё так же стоит на своём прежнем месте и стены её, вчера, казалось бы, разнесённые в пух и прах, сегодня, как ни в чём не бывало, высятся сызнова, и, даже, в насмешку над вчерашним миражом, прибавили вверх несколько новых сантиметров.
Очень трудно собрать из многочисленных осколков вдребезги разбитое целое. Как подобрать и взять нужные, необходимые в первую очередь, детали этой мозаики, а второстепенные оставить на потом? Можно пользоваться методом проб и ошибок, но вряд ли он скоро поможет решить задачу: перебрать целую гору осколков, чтобы найти нужную пару к той, что крепкой занозой засела в твоей голове с самого утра, ведь уже к вечеру гора выросла в полкилометра, а ты сам стал маленьким, размером с микроба, и всё без устали ковыряешь её своими короткими пальцами, с негодованием отшвыривая в сторону разноцветные камни в искусной огранке, драгоценные, но, в данный момент, совершенно ненужные и бесполезные.
- Ну, где же этот осколок простого стекла? – ворчит микроб, ковыряясь в сверкающей горе, - И для чего нужно было это сначала расколотить, а уж потом мне отдавать? За ненадобностью, что ли? И, почему, как кому-то, так яблоки, а мне - всегда осколки? Где справедливость?
Очень трудно что-то открыть, но не менее трудно бывает отстоять это открытие, доказывая себе раз за разом, что труд твой был не напрасен, и когда-нибудь он принесёт людям пользу. Трудно не прогнуться и не пасть под градом насмешек толпы, в которой каждый укажет тебе, пробившему центр солнечного диска, на собственные ноги и сочувственно покрутит пальцем у виска, - зачем нам твоё колесо?
Крутит ночь свой танец, вытягивает в бесконечность спираль времени, где-то далеко в чудовищных катаклизмах нарождаются и гибнут целые миры, а здесь, всего-то, пустяковая проблема, величиной с небольшую гору, и маленький человек один на один с ней. Ни на миллиметр не подвинется упрямая гора со своего места, сколько не старайся, упрямец, ведь покоится она на незыблемых столпах науки, на мощных законах сохранения всего и не возникновения этого всего из ниоткуда, куда там против такого! Смеётся гора над упрямством человека, и коварная судьба постоянно норовит сбить его с толку, подсовывая в готовую мозаику свои фрагменты.
Никак не найти человеку в огромной горе крошечный осколок истины, и кажется ему, что он уже по третьему разу перебирает эту гору, а нужного всё не находит. Вконец измотанный, оставляет он это занятие и устало покидает место своих поисков, на прощание окинув взглядом проблему, которая сегодня для него не имеет краёв:
- Нет, никогда мне её не одолеть! – махнёт безнадёжно рукой и побредёт понуро, не разбирая собственной дороги.
Слаб человек, сотворённый из мягкой глины, против проблем вселенских, немощен он сопротивляться их тверди, нет от рождения у него сил на такие подвиги, вот и отмахивается от них рукой чаще, чем пытается что-то решать.
Бредёт человек, а гора сзади крадётся, ни на шаг не отстаёт, вот-вот навалится и навсегда похоронит под своей массой. Много ли надо такому слабому созданию? Вон, холодный ветерок чуть подует, а у него уже и насморк, ноги промочит - и простуда готова, тут как тут - с высокой температурой и прочими неприятностями и осложнениями. Впору Богу душу отдавать, а не решать головоломки, а тут ещё у него мысль одинокая спрячется шилом в мешке и, ну давай, лишать бедолагу последнего покоя.
- А это ещё что такое за напасть? А ну, оставь меня немедленно в покое! – потребует страдалец и вовсю замашет руками.
Только не так просто отмахнутся от шила, от его, острой иглой заточенного наконечника, который постоянно будет о себе напоминать и убежать от него - никак, потому что, и на краю земли достанет он тебя длинным хлыстом, вытянув вдоль спины из-за далёкого горизонта. От всей души приложит так, что закрутишься волчком и днём и ночью, а бежать дальше некуда, - завис на самом краю, а в голове испуганно колотится нервная мысль, что вот-вот потеряешь равновесие и рухнешь в бездну, и сгинешь там в одиночестве безвозвратно, так и не решив эту задачу. Схватишься руками за голову, а вместо неё уже целый земной шар давит на плечи и кружит всё своей огромной массой. Как же его остановить, когда сам над бездной на тоненьком канате балансируешь?..
Спрятаться от всего этого невозможно, как невозможно убежать от самого себя, нельзя скрыться ни под водой, ни под землёй, ведь, это уже ты сам себя начинаешь тормошить и раскачивать в разные стороны, поднимать до небес и опускать на морское дно, швырять за горизонт и возвращать обратно, и всё ради одной единственной цели, - отыскать необходимый фрагмент, найти нужное слово или потерянное звено, чтобы решить задачу и вновь, на короткий миг, понять этот таинственный язык ночи.
Со стороны поглядеть, так остаётся только подивиться странностям такого человека, - сам себе придумывает задачки, от неразрешимости которых беспомощно лезет на стену, стучится об неё головой, размером с планету, и слёзно просит мрак ночи, хотя бы, на миг просветить его дремучий разум. Для чего ему всё это? Вот лежал бы себе спокойно в траве и смотрел на небо, сквозь яблоки, и не думал ни о чём таком или просто занимался каким-нибудь общественно полезным делом, в общем, был бы нормальным человеком, так нет же, угораздило его в неурочный час поднять свой взгляд к звёздному небу! Чего такого он там для себя увидел, что заставило его взглянуть на мир под совершенно другим углом, и почему с той поры ему так мало места на земле, что он даже готов отправиться за пределы вселенной, чтобы получить ответ на свои вопросы. Какой призыв прошептало ему небо, что увидел он в россыпях звёзд над своей головой? Свою ничтожную беспомощность перед разверзшейся над ним Вселенной? Страх перед её величием?
Но страх никогда не позовёт за собой, в лучшем случае, он будет трусить рядом, а в худшем – загонит тебя в пещеру и даст в руки огромную дубину, чтобы ты сидел там и боялся всего на свете. Что же тогда ведёт и манит такого человека, ведь не одно же любопытство, в самом деле?! Им живёт, в основном, прекрасная половина человечества, да и проходит оно достаточно быстро, а здесь - ни вчера, ни позавчера ещё ничего не было, а сегодня возникло из ниоткуда и всю оставшуюся жизнь требует! Чего требует, - не говорит, а, может, ты этого просто сам не понимаешь, вот знал бы язык - ответил. Вот напасть - так напасть, чтобы ей совсем пропасть!
Готовое решение приходит внезапно: возникает ниоткуда малой крупицей и окатывает тебя таким жаром, что ты от него готов взорваться, словно переполненный пороховой склад и непонятно по какой причине такого в этот раз не случилось, а неведомая сила тебя уже подбросила к небесам и ты летишь, ликуя на весь белый свет - вот же это слово нужное, вот то самое недостающее звено, фрагмент искомый!
Возрадуется человек, обретя готовое решение, словно с небес свалившееся, схватит заветный осколок и в мгновение ока вырастает над горой, а она пугается и тут же маленькой песчинкой прячется под камушком, таится там до следующего раза.
- Вот он какой заковыристый, не зря я так долго искал его, измучился весь! - шепчет человек, разглядывая покрытую тончайшими узорами искусную работу, а наутро посмотрит на своё вчерашнее творение и ничего, кроме обычной стекляшки, в ней не увидит. Ерунда и сущая безделица - выбросить не жалко, но без неё никак нельзя, оказывается, что на таком нужном пустяке порой держится целый мир, уберёшь его и рухнет, пропадёт добрая половина собственной вселенной, что по крупицам ты начал выстраивать с того самого первого дня, как поднял свой взор к далёким звёздам.
- Нашёл, о чём переживать, - скажет другой, - подумаешь, кусок стекла гнутого ночью нашёл и чего такого, что в него все звёзды в тот момент смотрели! Где звёзды, а где мы? Глядел бы лучше под ноги, мечтатель, а то упадёшь, набьёшь себе шишку и будет больно! Оглянись и посмотри, какой прогресс вокруг тебя, сколько в нём замечательных и полезных вещей, - приобретай и пользуйся в собственное удовольствие, и выкинь из головы свои глупости, они никому не нужны! Для чего сейчас изобретать колесо?
- В действительности, оно, может быть, и так, только невозможно избавиться от того, что с таким трудом было добыто, выстрадано и рождено в тяжёлых мучениях. Какую цену этому поставите вы, уважаемый господин оценщик? Для вас это не имеет цены, для мечтателя это тоже не имеет цену, только, в эти одинаковые слова вложен совершенно разный смысл и для одного это пустое место, а для другого - высокая жизненная цель.
- Тратить целую жизнь на изобретение всего лишь одного колеса, по-моему, это уже слишком! Пнул ногой валун под гору и готово дело!
- Скатить с горы камень, - это не изобрести колесо, время, как бежало до этого момента неторопливо, так с валуном под гору и прокатится мимо вас. Смастерить ровный диск и запустить его со скоростью света с большой Чукотской горы это тоже не изобретение колеса, а всего лишь модель остывшего солнечного диска, полной луны или замершего на зеркале воды круга. Её можно сколько угодно гонять и в гору и с горы, но этой модели ещё далеко до колеса.
- Надеюсь, вы здесь не собираетесь мне всю ночь пересказывать, что ещё не являлось колесом? Нельзя ли, как-нибудь поближе - к существу вопроса, к изобретениям?
- Пожалуйста, я, с вашего разрешения, продолжу: колесо родилось сразу же, как только в его центре появилась обыкновенная ось. С момента своего рождения, простое колесо, раскручиваясь всё быстрее, оказывает влияние на спокойное течение Великого времени, сокращая многие расстояния на пути развития человечества. Первый, кто догадался поставить обыкновенный диск на ось, без сомнения, был гений. Почувствовал ли тот далёкий гений в этот момент за своей спиной крылья или был просто поднят к звёздам неведомой силой и расцелован там за свою догадливость, след такого события затерялся в истории, как потерялись и имя героя, и место, где это всё произошло.
- А, может быть, всё было совершенно иначе и колесо родилось благодаря цепи случайных событий.
- Вполне вероятно, что это так, но и эта цепь не обошлась без нестандартного мышления. Вы меня понимаете? Это что-то навроде изобретения швейной машинки.
- Ну, что, вы, коллега! В швейной машинке - масса всевозможных колёсиков, втулочек и прочих, сложно взаимодействующих друг с другом механизмов, куда там до этого древнему изобретателю!
- Любое изобретение для своего времени гениально и в доисторическую эпоху посадить круг на ось и заставить его вращаться, замедляя ход времени, и много позже, когда, казалось, всё уже изобретено и шить иглой дело настолько известное людям, что уж здесь-то точно ничего нового не выгорит, ан нет, ремеслу известному ещё до рождения колеса суждено было претерпеть настоящую революцию, благодаря, опять же, нестандартному мышлению. Вот вы, - смогли бы догадаться шить обыкновенной швейной иглой наоборот, - не остриём, а ушком вперёд? А ведь это очень простое решение, - взять и перевернуть иглу, добавить немного механики и всё! Но и это открытие тоже было, до поры до времени, тайной за семью печатями.
- Вы знаете, коллега, мне иногда кажется, что это один и тот же человек путешествует во времени и совершает гениальные открытия!
- Нет, что вы! Это совершенно разные люди, вот возьмите, к примеру, нашего Алексея Ухватова...
- Простите, коллега, а что же сегодня такого гениального он открыл?
- Похоже, что себя, коллега. Себя... и не важно, сколько копий сломают в своих спорах учёные мужи по этому вопросу, спор – неблаговидное занятие, его можно оставить другим, здесь важно, чтобы всегда были люди, которые способны увидеть эту самую точку в центре яркого солнечного диска.
Больше всего на свете Лёшку раздражало то, что каждый раз, как только заканчивалась работа, ему приходилось сматывать в бухту эти длинные и строптивые шланги резака.
«Вот почему нельзя просто взять и оставить их на том же самом месте до утра, что с ними такого может произойти? Отлежатся они себе спокойненько, там, где положены сегодня, а назавтра, с утра отдохнувшие, встретят радостно меня на старом месте и мы, всей дружной компанией, приступим к работе. Чем плох такой вариант? Вот бригадир, ведь, умный человек, а заставляет заниматься такими глупостями! Разве могут эти шланги куда-нибудь уползти? Они же крепко связаны друг с дружкой, и даже, если они и договорятся между собой, то у них ничего не получится, они же накрепко присоединены к тяжёлым газовым баллонам, да и куда поползёшь в такой темноте, когда кругом ни зги не видно? Разве что к утру, когда светать начинает, то тогда они могут, но это, вряд ли, к утру их такой сон одолеет, что тряси - не тряси, а они ни в жизнь не проснутся, тоже сильно устают на работе.
Рассказать об этом бригадиру, так он ни за что не поверит в это, да ещё и нагоняй отвесит за бардак в бытовке, как будто бы я его нарочно устраиваю каждый раз. Мой инструмент всегда в порядке и лежит строго на своём месте, и откуда мне знать, почему, как только Игорь заглядывает в бытовку, там оказывается такой порядок, что не только один чёрт там может поломать свои ноги, а целый взвод этих чертей, ну, по крайней мере, добрая половина этого взвода или, как говорит бригадир, - вся та чёртова дюжина.
Вот где этот Лёня со своим генератором? Как только ночь на двор пожаловала, так у него сразу куча отговорок от «только что закончилось топливо» до «отстаньте от меня, я сам ничего не вижу»! Тоже странный человек, - сам на подхвате, навроде подай-принеси-разведай, а мешков пять медного провода здесь собрал, как не гонял его за это бригадир. Да и прозвище своё он точно из-за этих проводов получил, - где бы Лёня не находился, - всё тянул: то из стены, то из земли какие-то обрезки. Пошлёт его Игорь куда-нибудь далеко в чисто поле, так он и оттуда с мотком провода возвращается. Спроси кого-нибудь про Лёнину фамилию, так вряд ли тебе ответят, кто он на самом деле: Иванов, Петров, Сидоров или, как там ещё. Можно долго расспрашивать о человеке, называя его по имени, но, толком, так никто и не поймёт, о ком же идёт речь и даже назовите его по фамилии, - так и то, редкие единицы догадаются, про кого разговор, но стоит назвать отличительную черту характера или поступков, то сразу становится более или менее понятно, про кого рассказ, а уж если прозвучит прозвище разыскиваемого, то точнее адреса уже и быть не может.
Скорее всего, по вопросу фамилий – так это к бригадиру, он здесь - точно дока, вот у кого канцелярия в полном порядке! Получить у него ответ на вопрос, какую фамилию носит Лёня-электрик, можно запросто в любое время дня и ночи, хотя, для простоты общения и, в некоторых случаях, для быстрого и полного понимания, бригадир, как и все, пользуется общепринятым лексиконом...»
Как-то раз, Игорь подошёл к Сашку с Лёшкой, загружавшим очередную кучу металла в кузов самосвала, и спросил у Хохла, куда это подевался Заливахин?
Прозвучавший тогда вопрос не только обухом оглушил Сашко, но и Лёшку, краем уха услышавшего его, тоже поставил в какой-то тупой угол, и он тут же принялся лихорадочно перебирать в голове всех знакомых с такой фамилией, но, к своему ужасу, не нашёл никого подходящего. Продолжая монотонно перекидывать железо в широкий кузов КрАЗа, Лёшка, хоть и сделал совершенно отрешённый вид полностью погружённого в своё занятие человека, но внутренне весь напрягся в ожидании переадресации этого коварного вопроса, и от безысходности весь покрылся крупными мурашками. Неожиданно спас положение водитель самосвала, а, может быть, в тот уже далёкий летний вечер бригадир сразу понял, что от Хохла он ничего не добьётся, а маленького Лёшку он просто мог и не заметить за большой кучей металлического лома.
- Витя, ты электрика не видел? – обратился бригадир к водителю.
- Лёньку-то? – переспросил тот.
- Да, его самого, - подтвердил бригадир и презрительным взглядом смерил съёжившуюся под его взглядом фигуру Хохла.
- Ты же его сам на склад ГСМ послал за какой-то мазутой, - растянулся в улыбке Витя Зайчик.
- Так я же его только с ведром послал, а он чего, оттуда целую бочку катит? – Игорь посмотрел на часы и добавил, - Не, не катит, а волоком прёт, и не бочку, а цистерну! Опять за провода зацепился. Ну, появится, я ему задам...
- Горыныч, ты бы так сразу и спрашивал про электрика, а то я как-то не понял, - кто такой у нас Завалихин будет! – крикнул вслед бригадиру воспрянувший Сашко.
- Заливахин, - поправил его Лёшка.
- Чего?
- Фамилия его Заливахин, вот как, оказывается!
- Да плевал я на его фамилию...
«Вот откуда такое берётся? Нет, фамилии - это понятно, что это тоже бывшие когда-то прозвища, данные по месту проживания, роду деятельности и так далее. Имя - тоже понятно, раньше в какой день народился, того и имя носить всю жизнь, не нравятся святцы, - давайте детям геройские имена, или модные заграничные. А вот отчество, вроде бы, как родословная, или просто - чтобы своего папу помнить, мать забыть труднее, почти невозможно, с ней ты был крепко связан ещё до своего рождения, и на протяжении всей своей жизни чувствуешь эту связь.
Значит, получается, что прозвали тебя трижды, а народу и этого мало, всяк норовит прилепить к тебе четвёртое прозвище, которое, по его мнению, более соответствует и твоему характеру, роду деятельности и положению в обществе. Фамилию, как и жизнь, подарили мне родители и чего мне переживать за то, что меня половину жизни дразнят то ухватом, то горшком, то кочергой, то, вообще, головешкой! Здесь уж точно подмечено, что язык без костей и мелет всё, что ни попадёт в голову. Хоть и назвали меня родители Алексеем, всем, почему-то, удобнее звать меня Лёшкой, а здесь меня почти все погоняют Хватом. А чего, мне и не обидно, пускай, если это им удобно, в паспорте, всё равно, всё записано правильно.
- Как вас по отчеству, Иванович? А по отечеству?
Странные вопросы почему-то хочется сегодня задавать, а вот почему – сам не понимаю, что точит меня, ведь родился я давно и далеко отсюда, но только ощущение, словно, только что на свет появился. Вот-вот хочу сделать первый вздох, а не могу, - губы так крепко сжаты, будто бы я в бездну ныряю, а внутри меня последний глоток драгоценного кислорода, всё лечу куда-то, - не то вниз, не то - вверх и поймать меня некому, да по заднице хорошенько отшлёпать, может, тогда я очнусь, и с первым вздохом заживу заново. А пока я чувствую себя привязанным незримым толстым канатом, навроде того, что спускался с высокого потолка школьного спортзала, и очень давно его верх считался для меня недосягаемой высотой. Только теперь я забрался немного выше и так далеко, что могу спрыгнуть с края земли прямо в космос, но только и там никак не смогу найти ответы на свои вопросы, сколько раз не прыгай, и дело даже не в единственном и последнем глотке воздуха, а в этой пуповине, что связывает меня с этой землёй, откуда я каждый раз ныряю в бездну.
Кто тот искусный мастер, который так ловко прикрутил меня к этому канату? Он, практически, не ощутим, полностью невесом и совсем невидим, но я чувствую, что его нити, крепко собранные в тугой канат, где-то очень далеко отсюда разбегаются на тонкую пряжу и в разных местах пропадают глубоко под землёй. Что же это такое? Вот и сейчас чувствую, что тянется за мной тонкая нить из хрусталя, дунешь - и рассыплется в пыль, но пройдёт совсем немного времени, и она снова соберётся, ещё тоньше, но прочнее, и чем дальше меня будет относить от этого места время, тем тоньше и прочнее будет эта нить. Сколько бы воды не утекло с этой поры, но я точно знаю, что эта нить прорежет любую твердь небытия и вернёт меня сюда на любое время, стоит только этого захотеть.
Нет, что-то опять меня явно занесло! Напридумывал себе всяких глупостей, - небылицы в одном лице! Не бывает так, чтобы человека какая-то верёвка привязанным к одному месту держала, сейчас свободы сколько угодно, вон, садись на поезд и поезжай хоть в Американские штаты, хоть в Австралию! И ничего такого, что нет туда железных дорог, можно на пароходе или самолётом. А чего, сяду в кресло, глаза прикрою, открою – и, здравствуй, Америка! Сразу бизнесом займусь каким-нибудь, потом разбогатею и надену на голову цилиндр, нет, не этот, который на старой дизельной здесь валялся, в такой я целиком провалюсь, а тот, который головной убор всех богачей, и костюм обязательно к нему. Как он? А, – смокинг! Ну, вот, шляпа и костюм есть, пора сигару задымить, и для полноты картины:
- Где мой личный шофёр? Подать его к подъезду, вместе с лимузином! Вот так! А вы как думали? Теперь я - мистер А. Leksey, кто посмеет дразнить меня ухватом? Видели, до каких высот я поднялся в жизни? Вот сейчас шевельну пальцем, нет не этим, а тем, что поменьше, и вместо вашего старого двора небоскрёб огромный вырастет, чихнуть не успеете, как засверкает! Видали? А вот, если другим шевельну, так вы не только свой двор, но и весь город не узнаете! Живёте тут, с печи умыться не слазите, и не знаете того, что всем миром давно правит капитал, а я теперь он и есть, видите на моей голове чёрную шляпу богача, вот вам и доказательство! Это кто сейчас сказал Лёшка-головёшка? Ну, народ, ну никакого уважения к правящему классу, чему вас только в школе учат?! Да знаете ли вы, что с далёкой земли Чукотской за мной два железнодорожных состава с деньгами идут? Как, куда идут? На деревню к бабушке, вестимо, ладно, ладно, будут мимо проходить, дам команду, чтобы отцепили пару вагонов всей малышне на мороженое, я ведь обещал когда-то.
Да, хорошо быть щедрым богачом, а вот Игорь, почему-то говорит, что деньги развращают людей. Не знаю, в шутку он это или всерьёз, но по нему не скажешь, что он жадный, хотя, каждую копейку считает исправно, ну, так это же правильно, вон, у него сколько людей в подчинении, каждому зарплату, а тут ещё техника, расходные... и за всё надо заплатить, теперь время такое, за бесплатно даже не чихнут.
Ну, вот опять, толком помечтать не получилось, - не успел разбогатеть в Америке, как тут же зачем-то вернулся в свой старый двор, котелок чёрный всем показывать, да богатством хвастаться. Зачем? Кто сможет ответить на этот вопрос, я пока не знаю. Вообще-то, если уехал в другую страну, то чего оглядываться назад, и плакать потом не надо, что пуповина с плацентой дома осталась и кровоточат, - пускай не обманываются, не было у них ничего такого, просто, по какой-то причине, не смогло образоваться.
Не войте громко, господа, я тоже гражданин этой планеты, но заявлять такое можно, разве что, когда окажешься на другом конце Галактики, на совершенно чужой планете, у которой ещё и названия-то нет, вот там, перед аборигенами, можно так представляться, а здесь душой кривить не надо, у меня есть своё отечество. Да и не поеду я ни в какую Америку, уж лучше здесь буду в шапке-ушанке ходить, в ней голове гораздо теплее, заберите ваш котелок!»
Побежала ночь на запад, запрыгала по сопкам торопливо, прикрывая свой след большим пушистым хвостом. Заспешила проверять, далеко ли солнце закатилось, не застряло где, часом, в тундре широкой, много же в ней мест коварных. Быстро бежит молодая ночь, старается изо всех сил везде поспеть и накрыть собой всё небо и землю, так растянулась вширь, что звёзды на небосводе налились таким спелым светом и готовы вот-вот сорваться оттуда и рассыпаться прямо под ногами. Со всех лап мчится ночь следом за солнцем, на ходу слизывая росу. Где проведёт своим языком, там и тундра свой цвет сразу поменяет, к холодам, знать дело! Торопится молодая северная лисица, везде поспеть надо: и тут прикрыть, и там поплотнее занавеску поправить, уже быстрой птицей летит над землёй, а всё никак солнце не догонит. Никак не поймёт, в чём же дело такое, - и сил полно, и желание через край, а его, как ни старайся, каждый раз, всё не догнать! «Вот, как тут не позавидуешь этой старухе полярной? Нагуляла себе запасов, да завалилась на макушку Земли, лежит там сейчас преспокойненько и никуда не торопится, только край своей шубы тянет раз в полгода с севера на юг, и никаких догонялок, а тут со всех лап сбилась, - и так каждый раз! Кто ответит мне, - зачем?»
Луна, ещё с вечера стыдливо спрятавшаяся за покатый склон северной сопки, неожиданно выкатилась с другой её стороны и, как новенький серебряный полтинник, засияла своим ликом, старательно отмытым от вечернего макияжа. Её холодный свет с неожиданной силой ударил совершенно с другой стороны и, не ожидавшие такого подвоха дневные тени, в страхе выпрыгнули из своих убежищ и попытались оторваться от всего, что их прижимало и растягивало по земле, спасаясь, они из последних сил вытянулись в чужую и губительную для них днём, южную сторону.
Занявшись огнями на далёком берегу лимана, большой город, разгоняя тьму, вспыхнул, было, ярче, но тут же поник, и так и остался застывшим вдалеке всполохом, с сияющей короной высоко взметнувшихся огней, над разноцветными домами этого вычурного острова, среди бескрайне сказочных просторов, под огромным куполом звёздного неба.
Умчавшийся прочь, ветер неожиданно вернулся и потянул колыбельную, потихоньку раскачивая туда-сюда открытую форточку на одинокой скрипучей петле. Намаявшийся за день город в Золотой долине всё глубже погружался в тишину ночи, нарушаемую в этот час лишь монотонной песней ветра и одиночными негромкими звуками.
Седой вожак потянул носом вернувшийся ветер, но ничего опасного в нём не почуял. Молодой ветер принёс только запахи пожухлых трав и небольшой стайки лисиц, испуганно забившейся в высокие кусты в самой низине возле реки. Запаха опасности в лёгком потяге ветра он не уловил, но чутьё подсказывало ему, что она совсем рядом и надо быть наготове. Наравне с чутьём, матёрый пёс доверял собственному опыту, которого за свою долгую жизнь у него накопилось немало, о чём свидетельствовали оставленные на его серебряной шкуре следы многочисленных схваток.
Вожак приподнялся на передних лапах и стал вглядываться в раскинувшийся перед ним, прорезанный холодным светом луны, город. До его чутких ушей долетела колыбельная, которую, тихо посапывая, устало напевала форточная петля. Город в долине казался каким-то усталым и отрешённым от всей действительности, застывшим и глубоко погружённым в то, что ещё теплилось где-то в стенах его домов робким пламенем свечи, но уже готовым вот-вот угаснуть и покинуть его вместе с последней надеждой. За всей тишиной, накрывшей своим спокойствием, словно покрывалом, всю округу, в долине нарастала напряжённость, которую вожак моментально уловил. Опасность исходила из самой середины городка, именно с той стороны, куда с таким напряжением вглядывался и вслушивался седой пёс. Тонким чутьём, тревожно сжимавшим его большое сердце, вожак видел, как переливаясь по тонким лунным теням, прямо к нему, оттуда, из покинутого людьми города, крадётся смертельная опасность. Шерсть на загривке у пса моментально встала дыбом, он глухо зарычал, не разжимая крепко сцепленных клыков. Он всегда, перед любой схваткой, делал так, прогоняя прочь большой и липкий страх, который норовил забежать наперёд, со своими, ненужными теперь советами, - чего и как не надо делать. Всего один единственный раз в своей жизни пёс чуть было не поддался на советы этого подлец,а и за это едва не поплатился собственной честью. С той поры, как только появлялся один только его мерзкий запах, старый пёс, предупреждая его грозным рыком, заставлял убираться на кончик хвоста и висеть там на одном единственном волоске, ожидая или победы, или смерти своего хозяина. Страх тут же тоненько заскулил и в панике заметался в поисках надёжного убежища. Он, каждый раз, какой-то дурной животиной, потерявшей все чувства сразу, бежал в поисках выхода и, не разбирая дороги, то слепо тыкался тяжёлой головой в тесное горло, то с силой бил под низ живота, то всей своей массой наваливался на лапы, наливая их свинцовой неподвижностью, а потом, убегая, выносил из них последние силы, заставляя их подкашиваться и недостойно дрожать.
Старый пёс прекрасно понимал, что избавиться от собственного страха ему никогда не удастся. В том, что это был его собственный страх, пёс был уверен, и с годами эта уверенность только набирала всё больше силы. Он знал, что его страх всегда и везде следует рядом с ним, с самого его рождения. В детстве его даже можно было иногда разглядеть в собственном отражении на поверхности воды. Страх, поражая воображение, мелкой рябью расходился в разные стороны от кончика его носа и совсем не имел запаха, был влажный и, хотя, имел вид большой и ужасно страшной собаки, ни сразу, ни погодя, не причинял ему никакого вреда.
Назвать страх совершенно не нужным пёс не мог, как и не мог избавиться от него насовсем. Почему? Дело в том, что он водил с ним дружбу. Да, самую настоящую дружбу, с самого раннего детства.
- Как же пёс, который дружит со страхом, стал вожаком стаи? Такое разве возможно, чтобы этот презирающий всякую опасность, отчаянный пёс - и дружил со страхом? Пусть только попробует признаться в этом, как мы ему тут же всучим «чёрную метку» и прогоним не только из вожаков, а, вообще, выгоним из стаи! Пускай убирается прочь, нам не нужны такие, мы все храбрецы, не желающие дружить с собственным страхом!
- Нет, так рассуждать могут только обыкновенные глупые щенки, которые думают, что у меня не хватит смелости при всех в этом признаться! Здесь нет никакого секрета, и делать из этого тайну я не собираюсь. Страх появляется сразу же, как только впервые открываются наши глаза и вместо спокойной темноты перед нами предстаёт мир, полный опасностей. Этот мир настолько огромный, что не хватит и несколько жизней, чтобы его изучить, а понять, как он работает, возможно, так никто и не сможет, как бы это не было печально. С каждым своим шагом по земле, с каждым вздохом, мы постигаем весь этот большой окружающий нас мир, и страх, поначалу такой же огромный, постепенно уменьшается и становится размером с камушек, который уже скоро можно легко прикрыть одной лапой. Страх, свернувшись маленьким клубком, большую часть спокойно спит в каждом из нас и поднимает свою голову, лишь когда почует даже самую малую опасность. Здесь он во многом помощник, поскольку, даже для меня, этот мир всё ещё остаётся полным опасностей, и глупо подставлять под них собственную голову я не намерен. Жизнь - это самое дорогое, что есть у каждого из нас, и пускай в завтрашней схватке мне суждено погибнуть, до этого момента я, как могу, постараюсь сохранить свой огонь жизни, и в этом мне поможет самая обыкновенная крупица страха. Я понятно излагаю?
- Нет, мы совсем запутались! Зачем дружить со страхом, если его, всё равно, каждый раз надо прогнать, разве друзей прогоняют? Мы не хотим таких друзей, мы – верные...
- Вы ещё молодые и неопытные, поэтому я попытаюсь объяснить вам, что вы и ваш страх - это одно и то же и использовать то, что он подсказывает вам большую часть жизни, просто необходимо. Уметь правильно воспользоваться его советами, - значит иметь залог благополучного решения множества жизненных задач, но только не обольщайтесь: за свои советы страх всегда будет требовать дань, и с каждым разом его запросы будут только возрастать, из маленького камушка под вашей лапой, вы не заметите как, он вырастет и превратится в огромную гору, которая вмиг перевернётся и раздавит вас. Держите его всегда впроголодь и, если почувствуете, что он вдруг растёт и набирает силы, гоните его прочь! Гоните далеко и безжалостно, словно противного помоечного кота, чем угодно, но прогоняйте, и помните, что только маленький страх, который можно прикрыть одной лапой, - вам помощник, а большой – предатель и, скорее всего, враг! Разве кто-нибудь из вас сейчас видит мой страх? Может быть, среди вас есть такие, кто способен почувствовать его запах? Смотрите прямо в лицо опасности, и пусть её прикончит собственный страх, а вы, свой, в этот момент, подарите лунным теням...
«Да что же это я, старый дурак, словно помирать собрался, завещание потомкам зачитываю, а дело-то, может быть, и не настолько серьёзное, чтобы думать о смерти? Уж сколько раз в жизни приходилось ощущать её хватку на собственном горле, но всегда удавалось брать над ней верх. Неужели, всё настолько печально, что, действительно, пришла пора готовиться к своей последней схватке? Вот, когда был помоложе, тогда особо не задумывался, и всегда очертя голову бросался на любого противника, уважал его за науку, когда бывал битым, а было и такое в моей жизни, но ещё больше уважал поверженных врагов, презирал трусов и ненавидел предателей. Да, тогда я был молод и, не отдавая себе отчёта, в любую схватку вступал, словно в последнюю. Вот, только, был ли тогда это я, на самом деле? Моя оболочка тогда крепко была набита такой злой яростью, вперемешку с бесшабашной отвагой, что остаётся только удивляться, каким чудом удерживалась там крохотная искра разума и почему она всегда одерживала победу над любым разгулом моего безумства.
Что же это такое теперь говорит во мне? Мой жизненный опыт, который помог мне - от слабого щенка, с перебитыми лапами, дорасти до взрослого и сильного пса, ставшего во главе стаи, или что другое? Почему всё время эти сомнения? Правильно ли я поступаю со своими товарищами, призывая их, может быть, к последней схватке, не лучше будет отступить и покинуть это место? Нет, отступить, - значит погибнуть всем наверняка, кануть в неизвестность, сгинуть без единого следа, а, разве, ради этого мы прожили эту жизнь? Беспокоиться за свою собственную жизнь я так и не научился, только чувствую, что потягивает что-то жалобно в самой серёдке тоненьким голосом, скулит, словно потерявшийся щенок незрячий, когда кругом неизвестность, а у него самого ещё нет ничего, одна только эта непонятная тревога».
Луна замерла над городком, повиснув над противоположным пологим склоном горы, к вершине которой, словно, привстав на цыпочки, старательно тянулся на тонких сваях крайний дом. Может быть, где-то в своих мечтах, он, каждый раз поднимаясь высоко в небо, видел ту счастливую жизнь, которая покинула долину, и которую теперь заслонила от него гора и, даже крепко вбитые в вечную мерзлоту бетонные сваи, не могли ему в этом помешать. Поверить в то, что огромный каменный дом может легко плыть по ночному небу, могут только глупые псы и люди, для которых луна - предмет сильно притягательный, да и ещё те, кто верит в то, что рождение, жизнь и смерть - это тоже полёт во времени и пространстве, как во сне, так и наяву.
Запоздалым кузнечиком застрекотал в городке генератор, и несколько окошек старого общежития затеплились электрическим светом. Испуганный ветерок, забыв про свою колыбельную, оторвался от форточки и метнулся прочь из города. Он кинулся в низину к речке, где, быстро пробежав по лунному отражению, тут же нырнул в плотные заросли кустарника на другом берегу. Нарушая покой обитателей склона, этот непоседа стал подниматься наверх, неторопливо перекатываясь по зарослям голубики мягкими волнами холодного лунного света. Поднявшись наверх к вожаку, он лизнул его, как старого знакомого - в кончик носа и, торопливо пробежав по серебристой шерсти, затих где-то позади пса, потерявшись в сплетении поваленных временем деревянных столбов, жесткой сцепки стланика и ржавой колючей проволоки.
Вожак снова осторожно втянул в себя все запахи, что принёс с собой этот свежий, короткий порыв ночного ветра, но, как и раньше, ничего опасного в нём не почувствовал, хотя теперь он явно видел то место, откуда, источая угрозу, исходила опасность. Он понимал, что за теми несколькими окнами, которые светились привычным светом, скрывалась не та радость жизни, за которую он стоял с самого своего первого вздоха, а другая, совершенно противоположная, и с ней уже сегодня придётся вступить в смертельную схватку, чтобы избавить этот город от поразившей его смертельной болезни.
- Пора! – прозвучал в ночи сигнал, и стая со всех сторон стала приближаться к зданию старого общежития городка. Неслышной каруселью закружили псы в ночных тенях, осторожно передвигаясь по большому кругу, они всё плотнее сжимали своё кольцо, действуя теперь по всем правилам волчьей атаки.
- Вы только посмотрите, кто к нам пришёл! Ты, Лёша, не стесняйся и проходи, коли решил заглянуть к нам на огонёк! Проходи смелее, подсаживайся к столу, расскажи нам свою интересную историю, а то мы тута совсем голову сломаем, а так и не поймём вовсе, с чего это ты вдруг своему товарищу и другу Саньку лицо в обед решил набить? – младший из братьев Уткиных, широко улыбаясь, раскинул руки и попытался обнять вошедшего в комнату общежития Ухватова.
- Отстань, мазута! – Лёшка увернулся от объятий Константина и легонько подтолкнул его в плечо.
- Ой-ёй-ёй! – зашёлся в дурашливом крике, повалившись на стул, младший Уткин, он схватился за своё плечо и, состроив на лице ужасную гримасу боли, заблажил плаксиво, - Ой, ведь убил, как есть, убил меня! За что? Ты же мне руку сломал своей железной рукавицей! За что, я тебя спрашиваю?
Попавшему из темного коридора прямо в яркий свет комнаты, Лёшке поначалу показалось, что он, немного не рассчитав свои силы, действительно, сильнее, чем было нужно, оттолкнул от себя Константина, и тот, на удивление легко, словно мячик, отскочил в сторону, и с криком повалился на охнувший под его тяжестью, древний, расшатанный временем, стул. От неожиданности Лёшка даже пристально посмотрел на рукавицу на своей руке, словно пытаясь понять, какая дьявольская сила укрылась в её, покрытой грязью и ржавчиной, сморщенной сути.
День, такой насыщенный странными событиями, не мог уйти просто так тихо, совсем не попрощавшись, и Ухватов, в надежде лелеявший мысль о спокойном отдыхе от всей этой дневной карусели, всё-таки, уже ощущал народившемся у него сегодня новым, но уже уверенным чутьём, что подвох таится где-то рядом, и он-то разрушит все надежды на отдых и сон. Всё было бы слишком здорово и очень просто, если всё это можно было разом прекратить одним единственным движением, тем самым, которым легко и привычно, совершенно не задумываясь, можно, дотронувшись одним пальцем до выключателя, легко погасить свет. Всего-то, какой-то «чик» и всё - полная темнота и смена декораций, - лежи себе спокойненько и отдыхай, хоть до самого утра, а лучше - до обеда, чего греха таить: за этот день у Лёшки накопилось столько усталости, что её, кажется, будет не разложить по всем койкам этого городка. Да и что такое восемь часов сна для такой громады? Здесь и восьми дней будет мало!
Нет волшебной палочки в Лёшкиной рукавице, как нет возможности сыграть в классики, перепрыгивая на одной ноге из одной клетки, расчерченной мелом на асфальте, в другую, - перепрыгнул оттуда–сюда и всё плохое уже позади, прыгнул ещё раз - и совсем тебя никому не догнать, а там, раз, – и вышел в победители, как когда-то в школе: вон, они, первоклашки, - ещё шагают в свой первый класс, а ты уже выскочил из последнего, ты – взрослый, и вся школа для тебя: изрисованная мелом доска в классе, которая где-то уже так далеко, что из начертанного на ней отсюда ничего и не разобрать. Нет ничего в Лёшкиной рукавице, как нет и выключателя у лампочки под потолком, разливается она оттуда ярким светом, и, привыкающим к нему глазам, открывает картинку, которую меньше всего сейчас хочется видеть.
В тесном пространстве комнаты, за утлым, видавшим виды столом, прижатым к противоположной от старых солдатских коек, голой и непонятно чем забрызганной стене, разместилась почти вся разношерстная компания. По короткому краю стола, что был ближе к входной двери, в фасонистой кожаной куртке, держа руки в её боковых карманах и скромно поджимая свои ноги под табуретку, сидел Лёня-электрик. Периодически вынимая из кармана правую руку, он подносил её на некоторое время ко рту, щёлкал семечку и, вытолкнув языком шелуху наружу, собирал её пальцами с губ и быстро переносил на расстеленную на столе газету, где, неторопливо пошевеливая щёпотью, очищал пальцы, после чего тут же возвращал их в карман куртки. Ядра семечек он грыз неторопливо, тщательно пробуя каждое из них на весь передний ряд зубов, прогоняя их то справа налево, то в обратном направлении. Перемалывая очередную семечку, Лёня, с каким-то загадочным интересом, внимательно разглядывал в ярком электрическом свете только что вошедшего Ухватова.
Рядом с блажившим Константином, как-то нервно раскачиваясь, сидел тот самый круглый лицом и всей фигурой, мужичок, которого ещё перед обедом Лёшка направил в чрево разобранного котла за огнеупорным кирпичом. Этот мужичок, так неожиданно появившийся в комнате, которого Лёшка видел-то сегодня всего второй раз в своей жизни, как-то по-приятельски улыбнулся ему, но сейчас эта его виноватая улыбка, на круглом и весьма довольном лице, выглядела какой-то глупой, совершенно не к месту и, уж тем более, не ко времени, идиотской улыбкой. Обитый гобеленом стул, так же неожиданно появившийся в комнате, устало поскрипывал под мужичком, а тот, каким-то неправильно собранным конструктором из неспокойных сфер, всё ёрзал на нём, словно пытаясь уравновесить это сооружение и найти ту самую, единственную для него, давно потерянную точку покоя.
Раскачиваясь вперёд-назад, мужичок, словно в озарении, периодически поднимал голову и замирал на долю секунды, будто бы обретя какое-то внутреннее равновесие, но, тут же, длинно и шумно выдыхая, опускал свой подбородок на грудь и сразу же становился похожим на воздушный шарик, потерявший свою праздничную завязку, а с ней драгоценную часть воздуха и былую отличную форму. Выпустив из себя почти весь воздух, мужичок становился похожим на поникшее облако с застывшей парой рук, с необычайно живыми пальцами-бочонками, в которых он продолжал непрестанно перебирать что-то невидимое. Грустное облако, готовое вот-вот пролиться всем под ноги крупными каплями дождя, внезапно поднималось закатным солнцем и, вспыхнув короткой улыбкой в сторону восседавшего во главе стола Сашко Сурьменка, повернулось в сторону Ухватова и стало вопрошать его о чём-то взглядом недавно побитой собаки. Весь его вид говорил о том, что каждое слово, которое тот сейчас произнесёт, будет незамедлительно схвачено и удержано в крепких и надёжных зубах.
Целую секунду мужичок неотрывно смотрел прямо Лёшке в рот, который тот от неожиданности чуть было не прикрыл своей грязной рукавицей, но глупо сморгнув, тут же потерял интерес к Ухватову и, вновь обретённой формой праздничного шарика, качнулся в сторону и принялся снова монотонно разыскивать свою очередную точку покоя.
- Плохой ты стал, Лёшка! Совсем плохой! Говорят, что ты с перепугу от коллектива решил отколоться, это правда? – стряхивая шелуху семечек, пошевелил над газетой своими пальцами Лёня-электрик, - Может быть, ты сам нам расскажешь эту интересную историю?
- Какую вам ещё историю? – на всякий случай Лёшка приготовился к глухой обороне.
Привыкшими к свету глазами, Ухватов пристально посмотрел на Сашко, который, с какой-то нескрываемой насмешкой, в явно нетрезвом взгляде, нагло разглядывал Лёшку. За этим взглядом и повисшей в комнате паузой, Ухватов почувствовал, что прямо перед его приходом, здесь в красках звучала интересная история, имеющая к нему самое непосредственное отношение.
«Нет, ну почему всё вокруг так неправильно устроено? Стоит только чуть-чуть поделиться чем-нибудь сокровенным, так это сразу же норовит стать предметом огласки и, ладно бы, тайна какая интересная была своей необычностью, так нет, - всего-то лишь про один сон рассказал, и на тебе: теперь, что, стоять тут перед всеми и пересказывать, как там дело было?
Хохол, тоже хорош, товарищем себя называет, а разве плюют в душу товарищам? Ведь, стоило мне дать слабину и всего на миг приоткрыть то, в чём сам толком и не разобрался, как тут же туда надо плюнуть, да ещё и других позвать, чтобы не так скучно было свои плевки разглядывать!
Почему такая колоссальная несправедливость правит в этом мире?! Кто сможет дать мне ответ на этот вопрос? Почему можно бесконечно долго трепаться о бабах и пьянке, воздвигая собственный «героизм» на немыслимую высоту человеческой глупости? Здесь - все чемпионы, а самые из них это те, кто с богатой фантазией, но, видимо, этот трёп настолько замылен, что уже мало кому интересен, и поведай я Хохлу о чём-то подобном, то вряд ли бы сейчас пребывал в таком дурацком положении...
И с чего это им вдруг так мои страхи и слабости стали интересны? Сами, вон, только за стаканы схватятся, так наперебой свои геройства выставляют, а я, что, виноват, что не случилось ещё в моей жизни ничего подобного, не смог я дорасти до их высот, с которых они так любят женщин унижать. Не случилось в моей жизни такого, не довелось отведать того самого жизненного кайфа, после которого чувствуешь, что вкусил уже этого, до сего часа запретного, и теперь ты - уже настоящий мужик, готовый поддержать всякого рода беседу, и твоя неопытность уже никому не режет ухо и не колет глаз!
Ну, не было ещё ничего такого в моей жизни! Влюбился только первый раз в школе, но тогда ничего подобного не было, просто ушла земля из-под ног, а я взлетел высоко, и всю ночь бессонную мотался где-то в тёмном небе, высоко над звёздами, не понимая, что со мной такое происходит и когда всё это закончится... Расскажи про такое, так или засмеют, или, вообще, просто не станут тебя слушать, кому нужна подобная ерунда, хотя именно на такой ерунде, похоже, этот мир и держится. Ох, и откуда только у меня сегодня такие мысли смелые появляются? Нет, правда, ведь неземная сила легко унесла меня в совершенно иной, незнакомый мир, полный совершенно новых ощущений, лишила сна и аппетита, а энергии столько дала, что мне тогда казалось - я готов свернуть не только вековые горы, а в одночасье переделать весь этот мир целиком, причём, в самую трудную его, лучшую сторону.
Так мне тогда казалось, пусть бы я всё и выдумал, от самого начала до конца, но ведь выросли же у меня за спиной крылья, иначе, как же тогда можно объяснить все эти полёты? Здесь одно из двух: или крылья, или сила. Крыльев я не видел, значит, есть такая сила и я уверен, что на ней и держится всё в этом мире! А что? Ну, не удержаться ему на пьяной похабщине, никак не удержаться, каким бы этот мир не казался несовершенным!
Сказать им сейчас про крылья, на которых можно вмиг улететь так далеко, что голову кружит и дух захватывает от немыслимого расстояния, но только к чему это сейчас, когда все их мысли преломляются в гранях большого стакана, им крылья теперь ни к чему. Они теперь сами, навроде ракет, - заправятся по-полной и полетят в посёлок топливо дожигать. Зачем ракетам крылья? Им главное, чтобы автопилот до базы доводил, или автопилот только у самолётов бывает, а ракета летит только в одну сторону? Да нет, сегодня они в посёлок не «полетят», бригадира испугаются. И чего это я на них взъелся, ведь они просто уставшие, а мне померещилось, не пойми чего, с потёмок...»
- Ты, Лёха, не скромничай, а выкладывай всё, как есть, на духу, - почему сегодня хотел нас с Саней жизни лишить? – спросил Лёня-электрик, ныряя в карман за очередной семечкой, - Давай, выкладывай народу, а мы думу будем думать, да решать сообща, - оставлять тебя в нашем обществе, или изолировать!
- Нужны мне вы больно, ещё и жизни вас лишать! Вам бригадир, не сегодня-завтра, всем головы отвернёт, как лампочки сгоревшие, если, правда, вы раньше их друг дружке сами не свернёте, а ко мне с этим вопросом и не приставайте, я – пас!
- Перестань, Лёха! Ну, не обижайся ты на нас, мы ведь только пошутить хотели, а ты нас чуть не убил за это! Ты, что, правда, ничего не помнишь?
- С чего это я, Лёня, помнить должен всякие глупости?
- Ты, Лёш, не кипятись, а для начала присаживайся к нашему столу и расскажи нам, как ты докатился до такой жизни? Давай, не стесняйся, а это - Семёныч из посёлка, он нормальный мужик, не бойся! Будешь чего? Немножко, для разговору...
- А я и не боюсь! - Ухватов пожал показавшуюся из облака короткую руку, - Привет! – коротко бросил он круглому мужичку, - Виделись уже сегодня, Лёшка я!
- Борис Семёнович, - представился мужичок.
- Ну, так чего, Лёш? – Лёня-электрик щёлкнул пальцами по пустой эмалированной кружке, - Ты как?
- Да никак я, понимаешь, никак! Не хочу и не буду, и не приставай с этим ко мне, а то пошлю куда подальше!
- Нет, ну вы только посмотрите, какой маленький, и какой грозный! – усаживаясь на стул и вытирая вспотевшее лицо, пробормотал Костя Уткин, - Прямо, будто я в молодости! Ни дать ни взять – герой! Это куда же ты посылаешь, Лёха?
- Тебе интересно? Тогда спроси у Хохла, он уже знает точный адрес, сегодня пару раз туда отправлялся.
- Вот, слыхали? - подал свой голос Сашко, - Ну, что я вам говорил! Совсем у парня с «крышей» плохо, на простых людей бросаться стал, сам злющий, аки пёс, живьём готов сожрать за так!
- Чего ты сочиняешь-то, когда такое было?
- Когда, когда, - передразнивая Лёшку, скривился Сашко, - кто в меня сегодня в котельной камнем чуть не запустил, может, это был Лёнька, а не ты вовсе?
- Да не было такого, - отмахнулся Лёшка, - я, вообще-то, человек спокойный и добрый,
и, в отличии от некоторых, - тут он легонько подтолкнул в плечо Константина, - дураком не прикидываюсь!
- Ты хочешь сказать, что Саша Сурьманюк брехун? Ладно, вон Лёня свидетель, он уж точно подтвердит, как ты сегодня днём на нас кидался! Расскажи всем, Лёня, и пусть потом сразу заберёт свои слова обратно, Саша Сурьманюк никогда в своей жизни не брехал!
- Ты чего, Лёха, правда, ничего не помнишь? – оживился Лёня-электрик, - Ну, тогда я тебе всё сейчас расскажу. Вот, смотри, - когда ты грохнулся на пол, мы сначала подумали, что тебя парализовало от страха и стали брызгать тебе на лицо воду, чтобы, значит, вернуть тебя обратно, а ты, вдруг, сначала зарычал, а потом набросился на нас с кулаками, и всё время, каким-то замогильным голосом, орал чушь непонятную, да побить нас порывался...
- Эй, погоди, когда это я сегодня на полу валялся? – пытаясь вспомнить что-то похожее, наморщил лоб Ухватов.
- Совсем ничего не помнишь, что ли? Бригадира-то хоть помнишь? Он пришёл, как раз, когда ты очухался! Да, Лёха, видать, крепко ты к этому полу своей головой приложился, раз тебе всю память разом отшибло! Прав Сашко, нельзя так резко завязывать, такое обязательно скажется на здоровье, в этом вопросе надо, не торопясь, делать всё постепенно, а то этот... Как его? А, апокалипсический удар хватить может, и тогда, того, пиши приветы с того свету... – Лёня-электрик поднял указательный палец кверху, замолчал и многозначительно обвёл всех взглядом, - Ну? – повернулся он к Ухватову.
- Ладно тебе дурака-то валять, подумаешь, махнул рукой, а вы тут, как тут, готовы из мухи слона раздуть! Вы пошутили, - я ответил, никто не пострадал и всё нормально, по-моему, мы квиты!
- Хороши были твои шутки, ты в следующий раз хотя бы глаза открывай, а то, как-то не по себе становится, когда на тебя с кулаками непонятный псих лезет, - то ли он спит, то ли помер – не разобрать! Ну, вспомнил? Ты же с этих самых досок подскочил, как ошпаренный!
Лёшка посмотрел на пол в то место, куда теперь указывал палец Лёни-электрика, и на выступающей кверху серой половице, уставшей и давно не мытой, выгнутой в дугу своей нелёгкой судьбой, разглядел одинокое родимое пятно, - отполированный до блеска тёмный сучок, который раньше почему-то оставался незамеченным. Теперь этот, выступающий из протёртой доски деревянный глаз, неожиданно поймав Лёшкин взгляд, разглядывал его своим пронзительным зрачком, вокруг которого стали заметны даже тонкие паутинки разбегающихся в стороны оживших сосудов. Вытянутый зрачок, не мигая, внимательно следил за Ухватовым. Следил так, словно тот для него был пришлым, внезапно появившимся на его территории чужаком, со своей, явно коварной, целью, которую стоит немедленно пресечь! Скорее всего, палец Лёни-электрика, по чистой случайности, указал в то место, откуда теперь так враждебно и настороженно следили за Лёшкой, ведь до этого момента, сколько бы тот не находился в этой комнате, он ни с какой стороны не замечал даже малейшего внимания вещей или предметов к своей особе.
Из всей площади пола, большей частью густо покрашенного, заставленного нехитрой мебелью, и просто в беспорядке заваленного разнообразным бытовым хламом, палец Лёни-электрика выбрал именно это место, откуда, подтверждая его слова, и выскочил этот немой свидетель дневного происшествия, и теперь он, с готовностью всё подтвердить, ждал только чьей-то команды, и от нетерпения уже сверлил в Ухватове сквозное отверстие своим опасным зрачком. В любой другой момент Лёшка наступил бы без сожаления на него своим тяжёлым ботинком и ни о чём таком даже и не задумался, но теперь, за простым сучком в старой доске, он почему-то увидел что-то совершенно иное.
Из обыкновенной доски, истёртой на пятую часть своего былого, с её поверхности, на которой ничего, кроме проступивших рёбер годовых колец никогда ничего не было, оттуда, на него уставился самый настоящий живой змеиный глаз, и Лёшке, до ужаса панически не переносившего с самого рождения присутствия подобных тварей рядом с собой, показалось, что ещё мгновение - и из всех щелей рядом появятся узкие змеиные головы, и в его сторону вытянутся сотни раздвоенных, немых и ужасно длинных языков. Что готовы рассказать эти, непонятно кому присягнувшие, свидетели? Каков будет их рассказ? Сможет ли кто-нибудь разобрать, хотя бы долю истины, в хоре сотен шипящих, извивающихся и готовых покусать всё и вся, рассерженных змей?
За одним единственным глазом змеиного повелителя, Лёшка уже увидел целую армию свидетелей, готовую, все как один, выступить против него и показать, что всё, сказанное Лёней-электриком, есть чистой воды правда, а события, происходившие здесь, действительно, имели место быть. Что же теперь остаётся делать бедному Лёшке? Ведь, уповать на то, что все эти свидетели не смогут произнести не единого слова и все их старания – это только пугающее шипение, было для Ухватова слабым утешением, он знал, что его, парализованного страхом, уже в следующую секунду, всё это воинство просто возьмёт в плотное кольцо и пронзит насквозь своими острыми, как иглы, кончиками языков. Этого ему уже будет достаточно, для того чтобы, умереть и не выслушивать всё остальное до самого конца.
«Вот с чего это они взяли, что я, почему-то, сегодня готов был их убить? Нет, Сашку иногда хочется навесить подзатыльника, но ведь это только иногда, да и то, не в серьёз, а тут такое говорят! Нет, явно дурака валяют, разыгрывают, куражатся, как черти...»
Лёшка попытался пристроить сказанное товарищами к провалу в своей памяти, но у него ничего так и не получилось, - кроме маленькой чёрной точки, странным образом повисшей в залитом светом пространстве, ему ничего не представлялось, а все остальные кусочки, не то сна, не то видения, только шумно толкались где-то позади всей картины, по всей видимости, выясняя очерёдность и важность каждого фрагмента и, поэтому, никак не желали складываться воедино.
«Нет, это простой сучок, чем-то отдалённо напоминающий глаз, и змеи, как не призывай их в свидетели, всё равно, ничего сказать не смогут, пускай Лёнин палец не показывает туда. Что толку бояться змеиных языков, когда жалят они тебя только своими хитрыми зубами? Правда, некоторые из них ещё ядом плюются, может, потому, что у них зубов нету, а, может, от излишка этого самого яду...»
Всё равно, заставить себя спокойно относится к соседству с этими созданиями, Лёшка никак не мог, даже принимая все их заслуги перед человечеством и понимая тот огромный вклад, который они продолжают и по сей день привносить в медицину и науку. В глубине его души крепко сидел какой-то первобытный страх к этим безруким и безногим верёвкам и шнуркам разного калибра, непонятно каким образом, бесшумно и ловко ползающим не только по самой земле, но и по деревьям тоже.
От мысли, что не все из этого многочисленного войска мудрых змей послушаются своего повелителя и благоразумно воздержатся от желания нападать на него, Ухватова передёрнуло: «Вдруг отыщется одна неразумная тварь, которой взбредёт в её узкий лоб сумасшедшая идея укусить меня, и она, втайне от всех, дерзнёт, всё-таки, ослушаться и покинет своё надёжное убежище? Подкрадётся и, неслышно поднявшись по грубому ботинку, проникнет под штанину, где возьмёт, да и ужалит мою, беззащитную и ничем не прикрытую, нежную кожу лодыжки?»
Не отрывая взгляда то тёмных щелей под своими ногами, Лешка быстро отступил назад и подался в сторону.
- Что, неприятна наша компания? – от цепкого взгляда глаз Сашка не ускользнуло это движение, - Тебя люди за стол, в коллектив приглашают, а ты брезгуешь обществом, нехорошо это, не по-товарищески!
- Почему же брезгую? Вовсе и нет, только не вижу я здесь для себя места свободного...
- Ну, это не беда, Лёша, мы сейчас подвинемся! – рассмеялся Лёня-электрик, - Ну-ка, Костя, пропусти нашего героя к столу!
- А я не буду!
- Чегой-то?
- Не буду я двигаться, - глядя в пол, тихо повторил младший Уткин, - не буду, и всё тут. Если хочешь, двинься сам!
- Так мне же некуда! – стукнул локтем в стену Лёня-электрик.
- Мне тоже некуда, пусть идёт в другое место!
- Не ругайтесь, мужики! Что, вы, как дети малые, правда, - Лёшка сбросил в угол свои грязные, сморщенные рукавицы.
- Так мы и не ругаемся, мы, это... так мы общаемся.
- Вот молодцы-то, вы, ребята! Дай-ка, Костя, твою руку, - Лёшка приобнял за поникшие плечи младшего Уткина, - давай, не стесняйся!
- Зачем тебе моя рука? – Константин спрятал руку подмышку, - Оторвать хочешь?
- Нет, только поблагодарить!
- Тогда, вот, держи, - с опаской протянул свою ладонь Константин, - только, пожалуйста, Лёша, не жми её слишком сильно.
- Большое тебе спасибо, от всего прогрессивного человечества! – торжественно произнёс Лёшка, потрясая своей ещё детской ладошкой большую пятерню младшего Уткина, - Самое большое, пребольшое! - ещё сильнее затряс он ладонь Константина, обхватив её уже двумя руками, - Просто огромное! – со слезами в голосе закончил Лёшка, уронив свою голову на грудь.
- Да пусти ты, малахольный! – вырвал свою ладонь Константин, - Точно – дурной, того и гляди, ещё и целоваться полезет.
- Потом, Костик, это потом, а пока - привет всей честной компании! – Лёшка поднял свою правую руку к потолку, развернулся и пошёл к двери, - Да, - остановился он на пороге, - ребята, рукавицы мои не трогайте, пожалуйста.
Когда закрылась дверь, вся компания переглянулась, сохраняя полное молчание. Вскоре стихли и удаляющиеся шаги Ухватова, и в комнате, на короткое время, воцарилась полная тишина, фоном к которой было пробивающееся с улицы, и здесь едва слышное, бормотание генератора.
- Ну? – вопросительно вскинул свою голову младший Уткин.
- Не гони коней, босота! – Сашко неторопливо протянул руку под стол и с видом заправского фокусника извлёк из-под него большую бутылку, наполненную светлой жидкостью, - Нам теперь торопиться некуда, теперь время работает на нас, понял?
- Дык, - развёл свои руки в стороны Константин.
- Ну, а раз ты всё понял, оскобли-ка эту луковицу! - из другой руки Сашка ловко выпрыгнула на стол большая головка лука, - А ты, Лёня, сальца отрежь материкового, мы сейчас красиво отдыхать будем! Пускай себе идёт, куда хочет!
- Хороший спирт! – облизнул свои губы Борис Семёнович, - Американский...
Выскочив за дверь комнаты, Ухватов так рванул по коридору, что не успел и пару раз моргнуть глазом, как тут же оказался в другом его конце, напротив двери, ведущей в комнату бригадира.
«Что же это такое со мной сейчас было? С чего это я так? Может быть, снова поспешил, и не надо было так быстро бежать из собственной комнаты? Что это меня так оттуда вынесло, сам даже хлеба не укусил, а ведь мой живот уже потихоньку начинает напоминать о себе. Эх, сейчас бы колбаски кусочек или, даже, этих, мелких сосисок-червяков, насмерть законсервированных в банке, сложить вместе по три штуки, и за одну нормальную пойдут на ура! Чего тут хитрить, когда хор в животе поёт всё громче, - любое съестное кажется тебе таким вкусным и давно желанным, и даже стоит поджарить на сковородке горькие осиновые дрова, то и они в эту минуту окажутся в огромную радость, и будут съедены все без остатка, вместе с их румяной, поджаристой корочкой!
Нет, всё-таки, правильно я поступил, что не остался там, а комната она и вовсе не моя, а, так, общая... Вот, что здесь раньше было, - гостиница или общежитие? Впрочем, теперь это уже всё равно, и почему это мне всегда хочется узнать, что здесь было раньше, кто жил в этом доме, или кто сидел вот на этом стуле, и почему теперь он трёхногий, и без спинки валяется в пыльном углу? К чему сейчас все эти «зачем» и «почему», когда и так всем ясно, что это обыкновенная история, причём, рядовая и с маленькой буквы. Голову ломать незачем, - в этом городе теперь свободных комнат много: выбирай любую, где только окна-двери целые, живи на здоровье, ходи в гости к соседям, и не беда, что твой сосед за стенкой - вольный ветер, и вряд ли ты когда-нибудь застанешь его дома, зато, где ещё такое есть на свете?
Не, вообще-то, ветер не будет жить в доме, ему какой не построй, всё равно, тесен будет! Забежать - забежит обязательно туда, но жить - это вряд ли. Ему простор необходим, чтоб дух захватывало, да голову кружило, а я тут с чего-то вдруг решил его, как кота, в мешок засунуть. Не усидеть там ему, да и не поместиться никак, разве что, попадётся ещё молодой и несмышлёный, который закрутит занавески, да сам в них запутается, тогда схватить его - и в мешок, а мешок тот сразу же в шкаф, и дверку поплотней прикрыть и слушать после, как он там потихоньку шелестит одеждой в темноте...
Вот, ветер - такая штука, что его не спрячешь в карман и не достанешь оттуда, когда надо. Зачем? Да просто затем, чтобы показать всем, что он у меня есть! Свой, ручной, и пока ещё маленький, ветер...»
- Погоди-ка, дружок, а почему это ветер не спрятать в кармане? Очень даже и просто его там спрятать, смотри, он и сейчас там притаился. Стоит хлопнуть ладонью по карману, как он тут же оттуда выскочит, а потом снова потихоньку заберётся обратно...
- Вообще-то, карманы придуманы для того, чтобы носить в них вещи, а самые лучшие вещи, - это их эквивалент, деньги называются, если вы ещё не знали. Вот скажите мне, разве можно положить в карман вот такой стул? Ничего смешного в этом нет, конечно же, нельзя, а вот деньги, на которые можно купить не один, а целых четыре стула со столом в придачу, там запросто поместятся! Деньги - это сила, и чем их у тебя больше, тем увереннее в этом мире ты себя чувствуешь, вот так! Ветер живёт только в карманах у неудачников, а у успешных людей там живут дорогие вещи, банковские карты и чековые книжки!
- Это - те самые книжки, которые ничему не учат?
- Почему это «не учат»? Ещё как учат, вы только посмотрите на тех, кто их не имеет, как они учатся старательно изворачиваться в этой жизни, чтобы только получить заветное?
- Но это же - не научные знания!
- Для того, чтобы управлять этим миром, нет необходимости владеть глубокими научными познаниями, достаточно только иметь тугой кошелёк со звонкой монетой и умение преумножать его содержимое, остальное - дело техники!
- Подождите, но ведь не всем миром правит ваша звонкая монета? Есть вещи, которые невозможно ею оценить, пускай, их несравнимо меньше, но они гораздо весомее всех материальных благ, созданных человечеством.
- Ерунда! Всё в этом мире имеет свою цену. Сейчас только размер банковского счёта определяет ваши возможности! Смотрите: вот это маленький кусочек пластиковой карточки в моём кармане – это и есть целый мир! Все его возможности здесь заключены, захотел туда - пожалуйста, пожелал обратно – запросто! Пароходы, самолёты и поезда с автомобилями – всё к твоим услугам! Да что там автомобили, если средств достаточно, то взял и купил космический корабль, и в космос полетел, а на твоём пустом кармане далеко полетишь? То-то же...
- А для чего мне космический корабль, я и без оного смогу забраться настолько далеко, куда такие корабли ещё не скоро долетят. Да и зачем так далеко летать-то, неужели поближе уже нет ничего интересного?
- А затем, чтобы другим показать свою исключительность и самодостаточность, и вообще, раньше в Герои производили за такой полёт! Выше - только звёзды, и пока это самое дорогое удовольствие в этом мире, к которому можно стремиться! Разве это не цель в жизни, разве не мечта? Нажил денег - и в космос... каково, а?
- Чтобы в космос слетать, не обязательно много денег копить для этого, достаточно только выучиться на космонавта и, пожалуйста, – лети, получай своего Героя.
- Ну, опять заладил про учёбу... Да не хочу я учиться! Пускай дураки учатся, чтобы умными стать, а мне достаточно уже этих мучений. Главное, деньги уметь считать, а с деньгами-то я и умный и красивый, два в одном - и сразу, вот так!
- Вряд ли тебя деньги сделают умным, скорее, наоборот, - отберут последний ум, а жадность закроет тебе глаза на всё, и ни в какой космос тебя не отпустит.
- Это ты от зависти так говоришь! Тебе, с твоей теорией пустого кармана, в реальности не грозит даже полёт на воздушном шарике! Альтруист! Почему ты всегда идёшь со мной вразрез и стараешься всех перетащить на свою сторону? Чего там хорошего-то?
- Да всё - то же самое, что и у тебя, только нет такой страсти к наживе и всё!
- А как же пустой карман?
- Не пустой карман, а полный маленьким, приручённым ветром из солнца, который вырастет, со временем, в огромный целый мир...
- Чушь! Из обыкновенного ветра вырастает только буря, которая всё сносит на своём пути, и потом, вырастить целый мир дело не такое быстрое, на что будет существовать твой герой, пока он выращивает мир в своём кармане? И что это за придумка такая про солнечный ветер, разве бывает такой? Солнце, кроме тепла и света, ничего не даёт, не надо придумывать лишнего!
- Солнце – это, всего лишь, маленькая звезда, которых в огромной Вселенной превеликое множество, они также, как и все, рождаются, живут и погибают. Только, в отличии от бестолковых неучей, погибшие звёзды не исчезают бесследно, а, взорвавшись, разлетаются по Вселенной материалом, из которого строятся разные миры, и эта планета тоже.
- Так, вот, значит, что ты называешь солнечным ветром, о, великий и учёный! Хорош материал, нечего сказать: подставляйте, люди, карман, я вам туда песка пыльного насыплю со льдом, газами, металлом и камнями вперемешку, стройте свой мир и будьте счастливы! Впрочем, если металл будет благородный, а камни драгоценными, то я согласен подставить собственный карман под этот ветер, - насыпай полнее!
- Опять ты за своё! Ну, нельзя же стараться на всё прикрепить ценник! Нет цены у тепла и света, что дарит нам эта звезда Солнце, а, ведь, это и есть тот самый солнечный ветер, частица которого с рождения у каждого в кармане. Вот, что ты принялся искать в своих карманах, чего ты там можешь отыскать, если и ты и я, вместе со своими карманами, в этом кармане находимся?
- Ох, ограбил, разорил, вот разбойник, как есть, обобрал до нитки! Где? Где, я тебя спрашиваю? Куда всё подевалось, ведь только что битком набито было, а теперь - что это?
- Это копейка, кажется, или грош, мне не разобрать, здесь темно в коридоре.
- Всё пропало! Конец всем мечтаниям! На что же мы теперь жить будем?
- Как, на что? На неё и будем жить.
- Нет, это просто невозможно, она такая маленькая.
- Это не беда, зато она нескончаемая, потому что - трудовая.
- Ага, значит, ты, всё-таки, не против существования денег и принимаешь эту монетку?
- Почему это я должен быть против материальных благ? Я - против алчности, стяжательства и корысти, но никогда не был против достойной оплаты любого труда.
- А как же быть с тем, что невозможно построить свой целый мир, или, если хотите, произвести выдающиеся открытия и одновременно заработать материальные блага? Ведь, История знает множество примеров, когда и те и другие были мирными и весьма успешными соседями.
- Знаешь, в этот мир все приходят с равными возможностями, только никто не знает точного количества своих сил. У каждого есть собственные весы, на одну чашу которых при рождении положена толика солнечного ветра, а на другую, к примеру, - обыкновенная монета, и каждый день, минуту, секунду, любой миг, на протяжении всего своего века, человек стоит перед выбором: на какую чашу больше сил положить.
- И чего здесь такого особенного? В чём разница?..
- На протяжении жизни разница небольшая, но вот когда приходит время отправляться к звёздам, то один возвращает им преумноженное, а второй – совершенно пустой, он, из всего накопленного, не в силах забрать с собой даже ломаного гроша.
- Ну, эта разница небольшая, вот, если бы, один из них здесь остался...
- И что бы он стал делать, когда на чашу весов положить больше нечего? Ты и в этом вопросе пытаешься найти для себя выгоду: все уйдут, а я останусь, пускай, на день, на час, хоть на одну минуту, но буду в выигрыше! Только перед кем? Тешишь себя надеждой, что, вдруг, про тебя там забудут и оставят здесь навечно? Да тогда тебе и всей планеты с её богатствами мало будет, ведь, жизнь твоя такая бесконечная, а Земля такая маленькая, просто крохотная, вот тут-то и понадобится тебе космический корабль, чтобы и на соседней планете на всём, хоть мало-мальски ценном, поставить своё тавро. Дальше – больше, тебе уже и Галактики мало, на Вселенную замахиваешься, готов уже всё под себя подмять своей алчностью... Ну, что, стал ты в итоге счастливым? Нет, как был существом заскорузлым на сундуке с барахлом, так им и остался, сундук вот только вырос, или ты, скорее всего, сильно уменьшился в своих размерах! Живёшь и не знаешь того, что только тот, кто безвозмездно отдаёт свою последнюю копейку, становится богаче.
- Ага! Вот так всё с твоей стороны перевёрнуто шиворот-навыворот: для того чтобы стать богатым, надо всё раздать до последней копейки, чтобы быть бессмертным, надо сначала умереть... И скучно, и тошно слушать тебя... Вот скажи, пожалуйста, зачем забивать голову двадцатилетнему мальчишке мыслями о бессмертии, когда он толком-то еще и не жил? Ты бы лучше подсказал ему, что дверь заперта, и он, скорее, оторвёт ручку, чем откроет дверь!
- Именно сейчас ему и надо указать правильный путь! Только сейчас, когда у него ещё ветер носится в голове, сознания, практически, никакого, а кругом - сплошные соблазны, и необходимо подсказать, на что тратить свои жизненные силы... Про ручку можешь сам ему сказать, ничего сложного в этом нет!
- Это почему же вдруг такая несправедливость: как про высшие материи - так это ты доносить будешь, а про такие простые вещи, как дверные ручки, и смотри себе под ноги - только я? Так нечестно! Сейчас же скажи ему про дверь, он сейчас точно оторвёт эту ручку!
- Почему это - несправедливость? Ты же, благодаря собственной лени, ничему особо за эти годы так и не научился, тогда, к чему обиды? Вообще-то, следить за моторикой, это твоя обязанность.
- Раньше вот эта обязанность была куда интереснее, а теперь скукота одна, - посчитать и то нечего. Ну, давай, оставим хоть немножко монет, ну, пожалуйста...
- Тебе, для развития, будет в самый раз погонять таблицу умножения, дались тебе эти монеты! Считай пока эту копейку...
- Чего её считать-то? Её, как ни крути, – она со всех сторон копейка и ничуть не больше, да, и вообще, ты, вот, призываешь и её отдать.
- Отдавай, без сожаления, потому что эта копейка обязательно вернётся к тебе уже серебряным рублём.
- Рублём? Вот, здорово! Только... только, получается, что и его придётся тоже отдавать?
- Правильно, чтобы получить большее, надо всегда отдавать всё до последнего.
- Интересно, интересно... значит, отдавая медную монету сегодня, завтра можно будет получить серебряную, которую тоже отдать, и взамен серебряного рубля заиметь настоящий золотой червонец, так, что ли? А потом его... Аж дух захватывает от того, что потом за него можно получить! Вот это да! И, где же такой ларёк обменный находится? Во сколько открывается? А народу много про него знает? Пошли скорее очередь занимать!
- Нет, посмотри на себя, какой ты, всё-таки, жадный! Жадный, очень глупый и невнимательный. Я же говорил тебе, что отдавать надо даром и от чистого сердца, совершенно не задумываясь о собственной выгоде, и только тогда то, что ты отдал сегодня, завтра приумноженным вернётся к тебе обратно, а от этого «сегодня» до «завтра» может пройти целая человеческая жизнь. Понимаешь? Вот, а сам торопишься очередь занимать.
- Ладно тебе, подумаешь, во времени ошибся немного, с кем не бывает! Ты мне лучше объясни, в чём смысл этой раздачи?
- Смысл в том, что каждый человек на протяжении всей своей жизни стремится к настоящему, а не призрачному счастью, и лишь только тот, кто способен отдавать всё своё без остатка, сможет достигнуть этой цели.
- Тогда, по-твоему, что все, кто хоть что-нибудь имеет в этой жизни, не может быть по-настоящему счастливым? Не поделился собственным достатком, и всё, потерял дорогу к счастью? Но в этом мире достаточно много обеспеченных людей, которым сопутствует и успех, и удача, и они весьма счастливы, а остальным остаётся только им завидовать, заглядывая за высокие заборы... Как же быть с этим?
- Если тебя постоянно не преследует страх потерять всё, что в этом мире называется материальными ценностями, и ты готов отдать весь свой мир ради того, чтобы были счастливы другие, то, считай, - ты уже нашёл свою дорогу и, вполне возможно, что пройдя по ней, ты придёшь к истинному счастью, которое не живёт за высокими заборами... там его искать нечего.
- А, вот, если я не готов сразу же всё отдать, могу ли я для начала немного подкопить, а затем взять и отдать всё сразу? Откроется ли тогда мне эта заветная дорога?
- Когда ты готов, не раздумывая, в любой миг отдать всё сразу, то, пожалуй – да, но помни, что стоит один только раз накормить собственную жадность, как она закроет собой всё и быстро станет выше неба, а бороться с ней не под силу каждому. Помнишь про весы, на которых, с одной стороны, солнечный ветер, а с другой – монета? Так вот: даже самая маленькая и лёгкая монета в состоянии перевесить весь тот светлый мир, что ты будешь собирать и всю свою жизнь укладывать на противоположную чашу, и, поэтому, отклонение весов никогда не будет в пользу света, а убрать ту монету просто невозможно... к сожалению это или нет, но так устроен этот мир.
- Для чего тогда строить собственный мир из солнечного ветра, когда изначально и так всё не в его пользу? Зачем пытаться прыгнуть выше собственной головы, когда всем давным давно известно, как надо жить: набросал больше монет на другую чашу весов - и живи себе счастливо. Какое тебе дело до призрачного мира, если он где-то там? Солнце здесь светит всем одинаково и, главное, бесплатно!
- Строить собственный мир из света - просто необходимо, и только для того, чтобы не погибнуть под извечными «зачем», «для чего» и «почему», преследующими человека с самого рождения, как только он появился здесь на свет. Солнце, ведь, всем светит одинаково – это точно, и можно быть счастливым только от одного того, что ты сегодня можешь ощущать его тепло, или видеть свет, и этого будет достаточно в твоей жизни. Это так... и тогда: можно спокойно жить-поживать и добра наживать, как говорили древние, ровно до той поры, пока не появится какой-нибудь блаженный со своим рассказом о Синей птице счастья, что живёт где-то в неведомых краях... Вот тут-то всё и начинается! Люди напрочь теряют свой покой, места себе не находят: как же так, ведь у нас всего настолько есть, что трещат амбары от запасов, а самого простого и главного, оказывается, нету! Вот и теряют свой душевный покой, разыскивая с той поры и до наших дней эту призрачную птицу, уже и в космос далёкий глядят, а всё никак не разглядят, не откроют, где же она, всё-таки, живёт?
- Ой, как далеко ты забрался, давай, возвращайся обратно и открывай секрет этой самой птицы, я же вижу, что ты знаешь его!
- Да нет же никакого секрета, просто, кажется, что находится эта птица за самой далёкой и неведомой далью, а на самом деле живёт она в обыкновенной душе самого обыкновенного человека.
- Ну, сказал тоже! Лучше бы она была где-нибудь в космосе, там её, хоть, увидеть можно, а в душу как заглянешь? Да и не верится мне, что внутри меня есть что-то такое, которое ещё и летать может!
- Это потому, что ты всегда только стараешься набить свои карманы лишним грузом, вот он-то и тянет тебя вниз.
- А ты-то чем меня лучше?
- Я не лучше, я – другой, и мне уже мало просто смотреть на звёзды. Мне надо успеть построить целый мир и оставить его людям.
- Целый мир построишь, и отдашь за просто так, а себе чего останется?
- Мне останется птица счастья и дорожка света, по которой очень легко будет отсюда уходить.
- Я предпочитаю никуда не уходить, и всегда оставаться в спокойном и надёжном месте, а то вот свяжешься с вами, так последнее растеряешь, пока по призрачным пескам шатаешься. Чего там можно найти? Ровным счётом ничего, последнее вот только потеряем. Ну, давай оставим себе немножко этих монет, ведь они так весело звенят, а то я больше никогда не пойду с вами в эту пустыню!
- Да не хнычь ты так громко, бедолага, а то счастье спугнёшь.
- Разве такое и сейчас возможно?
- Вполне. Смотри: ещё с этого утра ты был одет в парчу и так сказочно богат, что властители всех миров готовы были идти к тебе в услужение, но в течении одного дня ты растратил все эти богатства до последней крупицы, и теперь, вечером, ты снова нищ и за твоей душой нет даже ломаного гроша, но в твоём рубище, всё равно, остался целый мир, который каждый раз становится богаче, как только ты снова начинаешь его раздавать. Разве это не счастье? Синяя птица теперь сидит у тебя на плече, ведь, ты - на самой высокой вершине, где уже и дышать трудно, и ход времени настолько замедляется, что, кажется, ещё немного и пропадёт, исчезнет всё кругом и, ровным счётом, ничего не останется, - только ты и этот миг, в котором ты уже не человек, а сам Бог, - в этом движении руки, снимающий птицу с плеча, чтобы отпустить её к людям. Разве ты не счастлив теперь, ответь мне?
- Злой ты, уйду я от тебя. Нет у меня никакого желания по горам с тобой карабкаться. Уйду, вот, как есть, так и уйду!
- Перестань, я не хотел тебя обидеть. Ну, вот, куда ты такой на одной ноге уйдёшь?
- Куда надо, туда и уйду! Ты, вон, тоже на одной ноге останешься, или всё ещё надеешься, что крылья вырастут?
- Не обижайся, правда, вот, чего мы тогда Лёшке скажем?
- Так ничего и не скажем, ведь, неизвестно, как он отреагирует на то, что мы были на огромной горе золотых монет и, почему-то, не взяли оттуда ни одной. С ума сойдёт парень, когда узнает, что такое богатство мимо него прошло.
- Богатство? Вряд ли, теперь это так. Теперь для него богатство - это поиски утерянной истины, и любой его верный шаг в ту сторону будет для него во стократ дороже самых больших гор злата, вмиг меркнущих пред каждой найденной им крупицей той самой истины. Не обижайся! Пойдём, ведь уже с завтрашнего утра нам придётся примерять парчовые одежды!
- Правда?!
- Правда, правда, и не кричи так громко, ещё беду накличешь, только уговор, - вечером обязательно в рубище...
- А чего мы Лёшке скажем?
- Пока ничего не скажем, пока промолчим...
«Носит ветер золотой песок... нет, золотой ветер несёт песок... да нет, не так, песок несёт с собою ветер, что ли? Вот привязалась, напасть!» - дёргая ручку двери комнаты бригадира, повторял про себя Лёшка, - «Странно, а, ведь, не говорил мне, что уедет сегодня. Впрочем, чего ему мне докладывать-то, что, я ему - начальник или генеральный секретарь?»
Ночь - всем мамка. Каждому споёт свою колыбельную, каждого укроет своим пуховым одеялом, всех успокоит и унесёт с собой в удивительный и тайный мир снов, где, за его призрачной гранью, встречается совершенно разное и непонятное в обыденной жизни, и, где, даже самое невероятное, становится естественным и легко постижимым. Но, как же добраться до того места, которое приютит тебя на всю эту ночь, до самого первого светлого луча, с которого начнётся далёкий завтрашний день? Сегодняшний же, такой длинный и нескончаемый, уйдёт, наконец-таки, в прошлое и станет обыкновенной историей, короткой, как миг, одной из многих, из которых соткана вся лента человеческой жизни.
Большой тёмной птицей незаметно и тихо пролетит ночь. Взмах её широкого крыла разделит всё, что было до и будет после. Может быть, лишь под утро толкнёт она тебя несильно, а так, едва заметно коснётся, будто случайно выпавшим пером, и сон исчезнет, пропадёт, оставив лишь свой неясный обрывок, тесно переплетённый с недавней явью. Что же это такое? Неведомое и непонятное, из другой, незнакомой и совершенно не моей жизни. Это было в далёком прошлом, ещё до моего рождения, или будет вот-вот сразу после моей смерти? Нет, это всё, явно, не про меня, иначе, как это всё понять? Кто лишает меня разума до такой степени, что мне становится не понять простых истин? Кто так балует со мной, для чего это и зачем?
Так что же ожидает тебя мудрёным утром, такой же точно день, который был и вчера? Нет, это будет новый день, со своими отличиями от дней предыдущих, ведь иначе и быть не может, потому, что нет продолжения у одинакового: перестанет гореть огонь и бежать вода, остановится жизнь, замрёт время и весь мир исчезнет. Ты мне не веришь? Тогда найди две одинаковые снежинки, и я заберу эти слова обратно! Не спрашивай, где их искать, здесь снег не за горами. Снова не веришь?
Кто придумал «вещие» сны, и кто первый в них поверил, - это разные люди, или один человек? Видеть сны и уметь толковать увиденное, да это же целая «наука» была в стародавние времена: увидел сон, открыл книжку, сонник называлась, вот, открыл эту книжку на нужной странице и прочитал, что этот сон к дождю, а этот, убереги Господи, к неурожаю. Вот как всё просто было.
А теперь? Пригрезилось что-то непонятное и лежи теперь, крути в темноте эти обрывки... к чему они, зачем? Нет, ну правда, один и тот же сон можно смотреть несколько ночей, на протяжении целого года, - и успеть позабыть, что там было в самом начале, середине или даже вчера. Вот вчера – это было продолжение, или совсем другой сон, который к дождю или, наоборот, к засухе? Там столько всего много, что я постоянно путаю, который сон к чему. Вот, к чему собаки снятся? Наверно, к снегу, или к морозу, ну уж не к деньгам, это точно!
Вообще-то, здорово было бы списывать всё на грёзы, или только во сне совершать плохие поступки, а в жизни одни хорошие и быть положительным со всех сторон. Почему в жизни получается, большей частью, всё наоборот? К чему эти метания между плохим и хорошим? Испытания судьбой между тьмой и светом, к какой стороне ближе твоя душа, с какими ангелами она общается чаще? Обязательно задай себе этот вопрос, только не тогда, когда ты царь природы и всемогущий властелин всея планеты, защищённый со всех сторон прогрессом и ведомый собственным разумом в светлое будущее, а постарайся задать его себе во сне, ведь, когда ты спишь, то тогда, наверняка, ты обнажён перед истиной и, вряд ли, тогда захочешь изворачиваться перед ней и собой, любимым. Не надо делать вид, что это невозможно, для человека разумного такого не бывает!
Вон, Лёшка Ухватов и головой трясёт, и глаза крепко зажмуривает, и до пяти считает, а всё никак не может избавиться от утреннего видения и чувства когда-то увиденного, но позабытого сна. Вот, вроде бы, видел это всё раньше, а где и когда, хоть убей, – не помнит! Наморщил лоб, задумался на секунду, и вместе с ним, кажется, само время замерло, но ответ всё никак не приходит.
– Померещилось, вот чёртово похмелье! – поднял, было, он свою руку, чтобы в который раз отмахнуться от подкравшейся тени очередного видения.
Размытая тень колыхнулась в темноте коридора и собралась в плотную чёрную точку, размером с булавочную головку, и повисла в воздухе, прямо перед Лёшкой. Ухватов сморгнул, но точка так и осталась висеть прямо перед его носом, совершенно не касаясь стены.
- Кыш! – замахал Лёшка ладонью, прогоняя точку, как муху, но эти действия не произвели никакого эффекта, точка, словно блоха, принялась ловко подныривать и перепрыгивать руку и каждый раз успешно возвращаться в то место, откуда её безуспешно пытались прогнать, - А, ну тебя! – решил было плюнуть с досады Лёшка, но тут же почувствовал, как чья-то невидимая ладонь, плотно припечатав рот, прижалась к его губам. Нет, в тёмном коридоре общежития никого рядом не было, и напрасно Ухватов резко закрутил головой, пытаясь обнаружить незаметно подкравшегося шутника, в коридоре он был один.
Лёшка погонял во рту накопившуюся слюну и замер, стараясь уловить краем уха какой-нибудь неосторожный звук рядом с ним, но до его слуха долетел лишь приглушённый расстоянием и закрытой дверью шум оставленной им в комнате компании, которая вовсю продолжала набирать обороты и норовила вот-вот прорвать тонкую деревянную преграду и вырваться всей гурьбой на простор, разламывая тесные стены маленькой комнаты.
«Ну вот, я уже и дошёл «до ручки» - плюнуть не могу! Вот ещё вчера плюнул бы на пол и растёр ногой с превеликим удовольствием, а теперь чего-то никак. Стены, что ли, просели за день, и почему только на меня одного теперь давит эта прохудившаяся крыша? Слово-то какое маленькое и короткое, всего-то в три буквы, а давит, будьте – нате, будь здоров! Дом, во, как!
Впрочем, какой же сейчас дом? Обыкновенное строение, старое и разбитое, как и всё здесь вокруг, заброшенное и никому толком не нужное, тонущее в грязи и беспорядке. Да, всё именно так. Тогда почему же не плюнуть в угол, в кучу мусора, где всё потеряется и скоро пропадёт, неизменно сгинет без следа? Что же такое пропало у меня внутри, если я даже этого простого сделать не могу? На что в этом мире может повлиять мой плевок? Да ровным счётом ни на что, как был кругом бардак, так и остался, а эта липкая капля улетит и пропадёт в той куче незаметно, и мир от этого не перевернётся. Ведь так? Так-то оно так, но, тогда, почему же не плюётся-то?!
Это всё на меня этот дом давит. Ощущение того, что его стены подгнили, и вся громада крыши навалилась своим весом и давит только на меня одного, довольно-таки странное, но весьма заметное. Так это или нет, – непонятно, накатывает неторопливо, как волна на спокойном лимане, то накроет с головой, то просядет и пропадёт, откатившись в неизвестность, а мне только свои вопросы оставит, как мокрую гальку на берегу. Сколько людей вокруг, а прицепилось – не стряхнуть, только ко мне. Где справедливость, хочется спросить? Как блага делить, так всем хочется поровну, а напасть – так только Лёшке? За что такое?
Нет, наверно, я всё-таки не прав. Ведь у каждого - личная гора проблем, просто, со своей стороны не каждому она видна. Вот, где найти такого человека, с которым можно будет поделиться хотя бы частью того, что меня беспокоит, который захочет, хотя бы, всё это выслушать, пусть бы и не вникая, может, и мне станет легче, а то мой чугунок что-то совсем всё это отказывается переваривать. Поговорить бы с бригадиром, пока меня совсем эта чертовщина не доконала, так его самого куда-то черти в ночь утащили. Что же мне, бедному, теперь делать?»
Незаметно Лёшкины ноги привели его к бывшей кухне общежития, где, прямо возле входа, на полу, он наткнулся на пару пустых ведёр.
- Вот, Сашко, зараза, так и не принёс воды, а, ведь, Игорь его ещё засветло посылал! – Ухватов взял дужки вёдер в руку и неторопливо пошёл по коридору в сторону выхода.
Из-под двери дальней комнаты, накаляясь всё сильнее, вырывалась яркая полоска света. Она бесшумно разрезала отступающую темноту коридора, а за ней, стараясь сорвать с петель все окна и двери в этом доме, уже неслось чёрным ураганом:
- Давай, жги! Жги! Жги!
Ночь, и правда, - всем мамка, - тихая и ласковая, большая и сильная, такая, что может запросто заслонить собой любое несчастье, стоит только покрепче закрыть глаза и затихнуть, как она тут же обволокёт тебя и спеленает своими сладкими грёзами так крепко, что с этого места ты уже никуда не денешься до самого утра. Так и спит всё кругом ночью. Прибившись к причальной стене, отдыхает в порту пароход, посапывая тоненькой струйкой дыма из своей большой трубы. Над ним, огромной цаплей замер портовый кран, и тоже дремлет, разглядывая своей стрелой сны в тёмных водах лимана. Сопки, которые по просторам тундры целый день неторопливо водят свои хороводы - и те, намаявшись, застыли, растворились своими громадами в темном небе.
В своей уютной норе, переполненный отвагой, спит молодой евражка, этой ночью его сердце будет биться, как самое большое и бесстрашное, и в его сне этому позавидует даже сам царь всех зверей.
Затихла и речка в Золотой Долине, спит на гладких камнях, а над ней не спят большие и маленькие звёзды, ночью им самая работа, вон, сколько их высыпало, и на всём небесном куполе стало тесно так, что туда даже яблоку некуда упасть! Не падают в небо яблоки? А жаль...
Поют дужки вёдер в Лёшкиной руке, перекликаются железными сверчками, да так громко, что закладывает уши, и, кажется, что эту их песню слышно далеко за лиманом. О чём же эта песня? О воде, которая несёт здесь жизнь всему живому, о том, как наполнятся жизнью эти две, еще не старые, посудины, и, в который раз, сослужат добрую службу, принеся пользу создавшим их людям, или это просто плач одряхлевшей утвари, с помятыми жизнью боками, изношенными дужками и ржавчиной, покрывшей их множеством родимых пятен? Кто понимает язык предметов, тот разберёт, о чём эта песня, а Лёшке же сейчас с ней просто веселее шагать.
Бежит под горку, следом за тяжёлыми Лёшкиными ботинками, серая каменная крошка, торопится, забегает вперёд, норовит совсем обогнать в темноте, будто бы чего сказать хочет, только не будет мальчишка прислушиваться к тем словам и не повернёт обратно, даже, если, ему прямо сейчас перебежит дорогу целая орава чёрных котов. Свои страхи и сомнения он оставил в тесной комнате старого общежития, и пускай они теперь там горят синим пламенем, вместе со всей этой компанией, от которой он откололся или свалил, пускай, как хотят, так это и называют, но возвращаться к ним у него желания нет.
- Здесь-то мне чего бояться? Луна в спину хорошим прожектором светит, а звёзд, звёзд-то сколько, Господи! Как они там все поместились? – Лёшка высоко поднял голову и обомлел от чистоты ночного неба, количества звёзд и того света, что, опускаясь, падал прямо на него. В этот момент ему показалось, что этим светом засветилась вся округа, и даже чёрный склон сопки напротив пришёл в движение и заиграл, какими-то слабыми отблесками давно осыпавшейся амальгамы, спрятанной за многометровой толщей стекла.
Через секунду вершина горы вспыхнула цветным огнём и затем так же внезапно пропала в окружившей её темноте, а угасающий свет быстро сбежал по её склону холодным платиновым всполохом.
- Ух, ты! – вырвалось у изумлённого Лёшки и, тут же, в темноте, кто-то подло подставил ему подножку.
Ухватов кубарем полетел вниз, выпустив из своей руки двух железных сверчков, которые, превратившись в боевые барабаны, с ужасающим грохотом возвестившие на всю округу, какой неуклюжий, всё-таки, этот парень, - Лёшка Ухватов!
- Вот же, зараза какая! – обругал он торчавший из земли кусок трубы, который так внезапно выскочил из земли, в самый неподходящий момент, и бросился ему под ноги.
Приходя в себя после стремительного падения, Лёшка покрутил головой и, холодея от ужаса, понял, что находится в совершенно незнакомом и чужом ему месте.
«Вот только что был в одном месте, а тут – бац, и под грохот железных барабанов, тебя какие-то черти забросили в другой мир, где темно, болит коленка и, вдобавок, разодрана ладонь! Да нет, это то же самый мир, вон, котельная с трубами стоит на своём месте, а из-за неё баня выглядывает своим светлым боком, а я сам, дурень, варежку тут раззявил, на звёзды загляделся, вот и съехал в темноте с дороги, а надо же под ноги смотреть, чтобы потом коленки не болели и не саднили ладони! Вот, чего у меня крыльев нету?» - Тут Лёшка подул на ссадину на ладони и снова посмотрел вверх на звёзды – «Нет, я точно похож на червяка-выползка, толстого, чёрного и противного, только, в отличии от всех остальных, нормальных червяков, мне, дураку, зачем-то глаз достался! И, вот, все черви, как черви, выползут ночью подышать на поверхность, помечтать о чём-нибудь своём... Так вот у них всё нормально, - помечтали и обратно под землю, а у меня - глаз! Чего мне с ним под землёй-то делать? Ему ночью на звёзды надо смотреть, а потом от этого в голове мысли всякие про крылья заводятся, а к крыльям ещё чего-нибудь захочется, но потом, я это уже чувствую, и этого будет мало. Откуда эта ненасытность? Ну, кто мне ответит, зачем червяку глаз?»
Лёшка опустил голову и стал взглядом искать вёдра, раскатившиеся по земле в разные стороны. Когда его глаза наткнулись на них в темноте, он подобрал их и поднялся. Припадая на ушибленную ногу, Лёшка медленно двинулся по освещённой ночным светом тропинке прямо к реке.
Река дышала спокойствием и тишиной, от неё заметно тянуло прохладой. На её ровной поверхности ночь, своими руками, заплетала сотню тонких косичек, в которых, словно малые дети, бесшумно озорничая, купались звёзды. В этих переливах собралось всё ночное небо, и Лёшке, глядя на это, только и оставалось, что ещё больше прежнего удивиться, как же они здесь все поместились?
Зачерпнув вёдрами воду, Ухватов заметил, что часть звёзд, каким-то нахальным образом, сумела в них забраться и теперь оттуда бессовестно разглядывала изумлённого Лёшку.
«Вот, значит, какая она, эта звёздная болезнь! Скорее всего, это только самое её начало, когда везде одни только звёзды и их отражения. Закончится всё тогда, когда такое появится и светлым днём тоже. Ой, ёй, ёй! Я же сегодня днём видел в котельной, в её трубе, звёзды! Всё, теперь мне точно конец, потому что я неизлечимо болен этой болезнью. Прощайте, люди-человеки, думал я, что рождён для того, чтобы пользу вам принести, а вместо этого я несу вам два ведра звёзд с неба, которых ни съесть, ни испить нельзя, в общем, ругайте меня, я – никчёмное создание, просто червяк одноглазый, а не человек!
Нет, люди, погодите меня ругать, есть в вёдрах вода, её просто сверху звёздами придавило, а так она есть! Смотрите все, я несу вам жизнь! Не слушайте всякие глупости, в этом мире верить нужно лишь в то, до чего можно дотронуться, остальное - только мифы и выдумка, это говорю вам я – Лёшка Ухватов!»
Подхватив вёдра, Лёшка так рванул их кверху, что дужки, принимая всю тяжесть, натужно заскребли проушины, а вода сильно заволновалась и выплеснула все звёзды вон.
- Всё, «окончен бал, погасли свечи», плевал я на всё это с высокой колокольни! – отмахнулся парень от навязчивой маленькой точки, шагнул вперёд и осёкся, попятившись.
В шаге от него стоял тот самый волк и смотрел на Лёшку таким прожигающим взглядом, что последнему показалось, что ещё мгновение, и он запылает, и сгорит весь целиком, прямо здесь, у реки, не сходя с этого самого места.
Чёрная точка тут же лопнула и разлетелась на тысячу мелких цветных картинок, которые закружили, словно снежинки, в метель, и потом сами собой стали складываться в очень знакомую картину, которую, доброю половину прошедшего дня, безуспешно пытался сложить Лёшка. Его ноги сковало ледяным холодом, а сердце, подпрыгнув высоко, замерло где-то над звёздным небом, руки ослабли, и вёдра полетели в пропасть, оказавшуюся под его застывшими и уже окаменевшими ногами.
В который раз за этот день Лёшка почувствовал, что умирает, но страха он не испытал, потому что знал, что в следующую секунду он уже родится вновь.
- Давай, давай, Саня, – жги! Ещё давай, и - в присядочку! Ай, молодца, красавец, жги дальше! – Лёня-электрик рванул вниз молнию на курке и, вытянув шею из тесного воротника рубашки, закрутил головой, хватая открытым ртом раскалённый воздух в комнате. В следующее мгновение он широким жестом смахнул с половины стола посуду в сторону и стал отбивать ладонями на его крышке чёткий ритм, поддерживая громом выкатывающиеся из радиоприёмника камни.
- Удовлетворения! Дайте мне свободы! – рычал Сашко, заходясь в неистовом танце, - Воли хочу! Душа простора просит! – кричал он, потрясая кулаками в потолок, - Кто посмеет неволить мою русскую душу?
- Жги, Саня, нет сегодня такой силы! Давай, на полную и через край! – не жалея ладоней, дубасил Лёня по столу.
- Саша Сурьманюк по-всякому может, смотри, народ! – пустился он, было, по кругу, выбивая дробь тяжёлыми ботинками из дощатого пола, - Эх, королевства маловато! - запнувшись обо что то в тесноте, хлопнул в ладони и внезапно брякнулся на пол, где, продолжая кутерьму, подвывая, громко стучал по доскам пола коленями и кулаками, - Дайте мне свободы и удовлетворения!
Из радиоприёмника выкатился последний камень, и он, замолчав, притих, набирая силы и разминаясь перед следующей композицией. Не обращая на него внимания, в комнате ещё некоторое время стучали по доскам пола и столу, но, вскорости спохватились, и на несколько секунд воцарилась тишина, которую робко нарушил голос Бориса Семёновича:
- Ну, что, ребятки, ещё по маленькой?
- Зачем же по маленькой, когда можно и по большой, - поднимаясь с пола, проговорил Сашко, - Ну, Константин, накинешь полтинничек и на воздух, проветриться, ты как? – подтолкнул он сползающего со стула младшего Уткина.
- Я - за! – потирая ладони, оглядывал стол Лёня-электрик, - Ах, вот ты где! – нашёл он пропажу и, согнувшись пополам, полез под стол за своей кружкой.
- Не, я не буду, - пробубнил Костя Уткин.
- Чего не будешь, пить с нами? Брезгуешь, что ли? От Лёшки набрался этой заразы? Заболел, значит. А, чего же ты раньше молчал, отвечай? – вцепился в Костино плечо Сашко. Он стал трясти его с такой силой, что, будь тот комплекцией помельче, давно бы слетел на пол, - Для тебя тут люди старались, а ты кобенишься! Наливать тебе или нет, отвечай?
Голова младшего Уткина замоталась отрицательно:
- Наливай немножко, а на улицу я не пойду, - закончил он, согласно кивая головой.
- Ну, вот, так бы и говорил, - присаживаясь на свой табурет, довольно проворковал Сашко, - а то, поди, разберись тут, чего он кивает.
- И, кто его знает, чего он кивает, - тут же затянул Леня-электрик, но песню никто не подхватил.
Чокаясь, громыхнули разномастной посудой, торопливо закусили.
- Ну, что, орёл, на воздух? – Сашко протянул через стол свою руку и встряхнул ставшего вновь оседать Константина.
Лёня-электрик подавил в себе короткий смешок и ответил вместо младшего Уткина:
- Он не пойдёт, он собак боится.
- Дурак ты, Лёня, - икнул Костя, - ты, вот, не видел их, а заливаешься, а был бы тогда там, не улыбался бы здесь сейчас. Ну тебя...
- Да не бойся ты! Ты же не один, ты же с нами, с друзьями! Вон нас сколько, посмотри! Мы тебя в обиду никому не дадим. Ты, что, не веришь мне? Да ты знаешь, что Сашко Сурьманюк - человек своего слова: сказал, ну, как отрезал... сейчас пойду и всем головы за тебя посворачиваю! Веришь?
Константин, уже к этому моменту сильно одолеваемый икотой, согласно закивал головой, и все присутствующие расценили его жест, как полное согласие с вышесказанным.
- Вот, смотри, бригадир же ходит и ночью в одиночку, и никаких собак не боится, - сплюнул шелуху от семечек на пол Лёня-электрик.
- Да чего там, бригадир! – перебил его Сашко, - Вон, у него карабин есть, чего ему с ним бояться? Я вон сейчас с голыми руками любого врага, вот так - вот, в бараний рог скручу!
Сашко схватил невидимого врага за грудки и, с силой потрясая перед собой кулаками с побелевшими костяшками, у всех на виду выколотил из него душу, и, в заключении, грохнул кулаком по столу с такой силой, что у всех не появилось и тени сомнения в том, что от этого супостата не осталось даже мокрого места.
- Видал? – Сашко победоносно посмотрел на Лёню-электрика, - Мне и ружья никакого не надо, мне только врага укажи, и я его разорву на мелкие кусочки!
- Нет, - икнул Константин, - мне с ружьём было бы надёжнее! – Он снова икнул и, подняв голову, посмотрел на Лёню-электрика, - Факт!
- Надёжнее, говоришь? – переспросил Борис Семёнович, - Ну, что же, – есть ружьишко-то.
Он соскочил со стула и быстро выкатился за дверь комнаты. Вскоре он снова появился на её пороге, держа в одной руке ружьё, а в другой картонную коробку с патронами.
- Ты, чего это, Семёныч, куропаток бить собрался, у тебя дробь-то какого номера? – как можно равнодушнее спросил Сашко, но его взгляд, прикованный к блеснувшему воронёной сталью оружию, выдал его непреодолимое желание: как можно скорее взять его в свои руки.
- Обижаете, ребятки, здесь картечь двенадцатого калибра, да машинка сама на пять зарядов. Смотрите, не ружьё – игрушка! – Борис Семёнович протянул ружьё Сашку.
Ошарашенный Сашко на мгновение даже протрезвел. Во всяком случае, ему показалось, что в тот момент, как только он дотронулся до оружия и почувствовал в своих руках его тяжесть, он ощутил себя наделённым такой властью над всеми, что тут же огромный заряд эйфории на целую секунду вышиб весь хмель из его головы. Не в кино или где то во сне, нет, всё это происходило с ним здесь и наяву: «И кто же теперь все они мне?» - пронеслось в его голове. Он взвесил в руках приятную тяжесть, улыбнулся чему-то отрешённо и, обведя взглядом всю компанию, бросил Лёне-электрику:
- Плесни-ка мне чутка из этой чудесной посудины, да поставь снова ту песню, про удовлетворение. Сейчас дальше гулять будем!
Под большим деревянным ящиком, сиротливо прижавшись к облезлой стене дома, трясётся мелкой дрожью маленький генератор, ритмично фыркая в темноту ночи приглушённым голосом. Его испуганные восклицания, поддерживаемые звяканьем и постукиванием движка, словно древние песнопения шамана, стараются отогнать прочь злых духов, не подпустить их близко ко всем стенам, за которыми ещё теплится жизнь в этом городе. Свет робкого окошка неуверенно пытается отодвинуть от себя всю громаду ночи, но этих усилий явно недостаточно, - ни вверх, ни в стороны не двинуть тяжёлую космическую тьму малой крупице света, которую, стоит перейти на другую сторону дороги, - и уже никак не разглядеть в ночи. Всё подчиняется беспрекословному закону ночи, и большая часть жизни, согласно этому, замирает до рассвета, но у генератора, этого металлического и полностью бездушного создания, есть собственный Бог, по чьему-то образу и подобию создавший его из материи этой планеты. Его заботливая рука заправила жизнью и запустила это горячее сердце, и теперь повелевает ему биться днём и ночью.
«Как же не похожи машины на людей! Даже самые сложнейшие механизмы - это немой набор скрученных, заклепанных, сваренных и запаянных разными припоями узлов и деталей. Забарахлило что-нибудь в нём, - не беда, завсегда и не специалисту можно разобрать, почистить и собрать снова, запустить, и пускай все потом ещё долго удивляются, как же оно всё-таки работает, с таким-то количеством «лишних» деталей? Не важно, что это – какое-либо электронное устройство, или двигатель внутреннего сгорания, возможно, всё будет, в меру своих сил, безропотно работать, как тот простой молоток без ручки.
Другое дело - человек, чуть, что не так, – сразу же начинает винить всех и вся. Достаётся каждому - и Богу, и чёрту, а про простых смертных и говорить нечего, те, попадая под «горячую руку», ещё и физически могут пострадать. Вот на какой далёкой глубине торжествует в человеке сия глупость? Что его заставляет, прежде всего, искать виновного не в себе, любимом, а кидаться с этим на сторону? Может быть, каждый слишком хорошо знает себя, и именно это не позволяет ему усомниться в своей правоте и поверить в собственную виноватость? Отсюда и придумки, от фантастических восстаний машин, приводящих к техногенным катастрофам вселенского масштаба, до неожиданно взбесившегося в собственных руках обыкновенного молотка. Вот чего, только, ему не хватает? И ручка покрыта лаком в два слоя, и боёк отполирован до зеркального блеска, а он, всё равно, норовит больно по пальцу ударить!
Как же, всё-таки, в своём стремлении создать себе подобного, человек становится похож на собственные изобретения. Кажется, ещё немного, и наделённое искусственным интеллектом холодное железо, подражая живому и разумному, возьмёт, да и заявит, что нет никакого человека в вечном мире металлических машин! Не было факта создания первомеханизма человеческой рукой, всё произошло в результате длившейся многие миллионы лет эволюции, а прародитель механического разума прилетел на эту планету на попутном метеорите из другой галактики.
Сколько ещё необходимо времени, чтобы машины окончательно подчинили себе человека, - сто лет или тысячу? Возможно, это произошло, и механизм уничтожения человечества уже запущен, осталось лишь только дождаться момента, когда плоды многовекового труда человечества сметут своего создателя с поверхности этой планеты. Разве такое невозможно, когда человеческим разумом уже управляет обыкновенное ружьё? Вы считаете себя властелинами этого мира, а силой неимоверно возросшего собственного разума уже готовы покорять далёкие галактики, так почему же обыкновенная «гром-палка», попавшая к вам в руки, становится вашим хозяином? Не считайте себя хозяином оружия, это далеко не так! К нему можно оставаться равнодушным, игнорировать его существование, но его притягательная сила и власть всегда были, есть и будут.
Простой и несложный, в принципе, механизм, для непосвящённого, может быть, даже, безобидный, но стоит добавить к нему свинца и пороха, как тут же, пустая и холодная железка, попав к вам в руки, поднимает вас в такую высь, где вы уже становитесь равным самому Господу Богу и наравне с Ним готовы распоряжаться жизнью этих простых смертных. Вы всевластны над всем, пока ещё живым, но уже пресмыкающимся перед вашим величием, ведь только в ваших руках сила, карающая непокорных, так, что всем кланяться ниже и молчать!»
- Скажете тоже, – ружьё! Подумаешь, какая сила! Вот, если бы, граната или, ещё лучше, пушка, - один раз выстрелил, - и ни одного воробья в округе, а, совсем хорошо, это когда - бомба, да не простая, а ядрёная! И в том, и в другом смысле: во-первых - ядерная, во-вторых - большой мощности, вместе, значит, ядрёная. Так, одним словом. Вот, берёшь её, родимую, грузишь в ракету большую и засылаешь подальше, чтобы самому не досталось, и живёшь себе спокойно, в полном одиночестве. Как это «так» не получится? С ружьём, значит, можно, а с бомбой ядрёной уже нельзя быть Богом?
- Да ни с чем нельзя! Здесь же нет разницы, что у тебя есть: дубина, камень или большая бомба, ты, каким был дикарём, таким и остался!
- Это ещё почему?
- Потому, что в твоей голове не прибавилось, а отнялось. Вот взял в руки дубину и успокоился, поверил в то, что в одну секунду стал сильнее, мозг твой тут же перестал развиваться, чему несказанно обрадовалась дубина в твоих руках, - теперь вы с ней одинаковы.
- Но, ведь после были - и копья, и лук со стрелами, и сложные метательные машины! Ну, не деревянные же головы это всё придумали!
- Нет, всё придумывают одни головы, другие делают из этого оружие, третьи грозят другим первым, и всем остальным с ними на той стороне.
- Какой «другой стороне», где это?
- Да где угодно, в соседнем дворе, за дорогой, за границей, или, вообще, в другой галактике.
- Так уже, прямо, и в другую галактику! Скажете тоже, с ружьём, и в такую даль!
- Именно так! Оружие, владея вами, станет требовать к себе больше внимания, заставит относиться к себе с особым подходом, принудит вас создать ему специальные условия, и постоянно будет напоминать о своём существовании, с требованием ну, хоть разок, да использовать его где-нибудь.
- Не может этого быть!
- Истину глаголю! Даже в захолустном театре ружьё, которое в первом акте спокойно висит на стене, в третьем – стреляет!
- Выдумки.
- Чистая правда.
- Ладно, заканчивай прикидываться, лучше угадай, что будет в моей голове, когда я схвачусь за эту вот штуковину?
- Да не надо к ней прикасаться! Неужели ты думаешь, что в твоей голове, как по мановению сказочной волшебной палочки, вместо древней деревянной дубины, окажется современная нейтронная бомба? Ты - наивный простак, запутавшийся в этой аллегории, не надо было на ночь такую тему поднимать. Ну, да ладно, чему быть, как говорится, тому уже не миновать. Давай посмотрим, как сейчас дверь откроется.
- Кто их видел? – тяжёлый взгляд бригадира медленно прокатился по всей притихшей компании, - Я русским языком спрашиваю вас, негодяи, кто видел их лично? Может быть, ты их видел? – указательный палец бригадира вытянулся из ночного мрака и длинным копьём, вместе с ярким лучом фонаря, ниспадающим откуда-то с высоты чёрных небес, уткнулся в грудь Сашки Сурьменка.
- Нет, я - не! – уползая в спасительную темноту, замотал тот головой.
- Так, по каким же собакам ты здесь палил? – бригадир снова попытался поймать в луч фонаря уползающего в сторону Сашко.
- По злы-ы-ым! – шмыгая разбитым носом, протяжно заблажила темнота Сашкиным голосом.
- Нет, ну здесь - просто детский сад какой-то! – луч света метнулся в сторону тёмной громады здания котельной, коротко чиркнул по сырому углу и погас, провалившись в пустой оконный проём, - Вас, что, и на минуту нельзя без присмотра оставить? Ну, право слово, дети малые... А, ты, чего, язык проглотил?
Луч света выпрыгнул из котельной и, нарисовав несколько замысловатых фигур зелёного цвета, замер возле остроносых ботинок Лёни-электрика. Когда фигуры неслышно растворились в окружающей темноте, Лёнины ботинки, смущённые столь пристальным вниманием, стали нервно топтаться на месте, стараясь унять охватившее их глубокое волнение.
- Покажи мне свой язык, негодяйский ребёнок собственных родителей! Нет, ну вы только посмотрите, какие все сразу интеллигентные стали, мать моя, женщина! Ты, Лёня, мне просто покажи свой язык! Не бойся, я хочу знать, в состоянии ли ты сейчас владеть человеческой речью или же нет? Ну, смелее же!
- Э-э-э... – протянул горлом Лёня-электрик и вытянутой рукой показал куда-то вниз, в сторону реки.
- Что? – переспросил бригадир.
- Там!
- Что там? – снова не понял он и тут же потеплевшим голосом воскликнул, - Ну, слава тебе, Господи, язык цел! А то я уже подумал, что ты его съел со страху!
- Горыныч, ну ты что, как можно... – попытался отшутиться Лёня-электрик.
- У вас, негодяев, всё можно! – зарычал бригадир, - Вы бы так лучше работали, как драку ладите, черти!
- Так они же первыми начали, – захлюпал из темноты Сашкин нос.
- Они? Кто такие «они»? Опять мне басни про собак выслушивать? – луч фонаря упёрся в сидящего на земле Сашко.
Тот заслонился от яркого света поднятой рукой:
- Правду говорю...
- Какого рожна ты тогда в меня палил?
- Не хотел я, гад буду! Бугор, вот честное слово - не хотел! Эти твари мне в ноги бросились, а я от неожиданности и пальнул, ну, совершенно непроизвольно. Ну, как бы и не я это был вовсе...
- Здорово это всё у тебя тут получается: вроде, как бы и мы, а вроде – совершенно другие люди. Так тебя понимать? Отлично ты устроился, Хохол! Перебил по пьянке всю честну компанию - и на призрачных собак свалил, - удобно! Только, на этот раз у тебя ничего не выйдет, достаточно я терпел твои выкрутасы, теперь и с меня довольно!
- Игоряныч, клянусь своей мамой, нечаянно всё получилось! Прости, ну, хочешь, землю есть буду, не хотел я этого! – разбрызгивая в стороны кровавые капли, замотал низко опущенной головой Сашко.
- Тьфу! – вместо ответа сплюнул в сторону Игорь, - Прибить тебя - не жалко!
Он наклонился и подобрал валявшееся на земле ружьё. Заученным движением пару раз быстро передёрнул цевьё. Механизм послушно, с пустым звуком, отработал оба раза, - не было даже пустой гильзы. Бригадир поднял ствол вверх и в темноте прозвучал сухой щелчок. Поблизости кто-то с облегчением выдохнул.
- Бригадир... – неуверенно потянул Лёня-электрик.
- Чей это шпалер? – Игорь, словно не слыша Лёниного обращения, посветил фонарём вокруг и внезапно луч его фонаря зацепился за тёмный и пустой проём, как раз, в том месте, где ещё совсем недавно спокойно висела входная дверь, - Чьё ружьё, спрашиваю?
Невозмутимая чёрная дыра дверного проёма поглотила пронёсшийся со скоростью звука вопрос бригадира, и неожиданно выдала ответ совершенно с противоположной стороны, прозвучавший в темноте слабым голосом Сашко:
- Да Семёныча это, с посёлка...
- И где же он сам? – спросил бригадир, не отрывая своего взгляда от пустого проёма.
Со стороны могло показаться, что, вглядываясь в тёмную глубину проёма, Игорь что-то пристально изучает в нём.
- Здесь где-то был, рядом, - хлюпнул носом Сашко, и тут же хотел было добавить про патроны, которые были в руках у Бориса Семёновича, но про них он благоразумно решил промолчать.
- Рядом, - словно эхо повторил бригадир, - а дверь-то кто так с мясом выдрал? Лёшка, что ли?
- Не, дверь – это мы, - признался Лёня-электрик.
- Взорвали?
- Да не... случайно не с той стороны открыли, попутались, а Лёшки с нами не было, он ещё раньше ушёл куда-то...
- Здорово! Значит, вы, дураки пьяные, не глядя, палите ночью из ружья во все стороны и совсем не соображаете, что запросто можете подстрелить кого-нибудь! Где ваш разум? Впрочем, чегой-то я о невозможном? Да вы не просто идиоты, у тех хотя бы что-то есть в голове, у вас же там пустота и вакуум. Всё вынес сквозняк Чукотский, напрочь! Чудом в вашей голове осталась последняя извилина в три пунктира: пожрать, поспать и покуражиться. Не будь её – обрубки полные, скидывай вас в угол, как барахло бесполезное, да и так тоже, пользы от вас никакой – вред один! – луч фонаря оторвался от проёма и стал осторожно ощупывать землю вокруг, - Ну, и какая же гадина всё это устроила? Кто это всё затеял?
- Мы не в курсе, оно как-то само так получилось, стихийно.
- Само у них, видите ли, всё получается. Вот, чародеи-кудесники прямо, ладно, пойдем, остальных поищем, - Игорь взял ружьё за ствол и закинул его на плечо словно дубину, сделав шаг вперёд, повернулся к Лёне-электрику, - чего ты застыл, смотри, замёрзнешь, включай свой фонарь и двигай рядом!
Не успели они сделать и десяток шагов, как в луч мощного бригадирского фонаря попало обездвиженное тело. Его положение даже не говорило, положение тела кричало о том, что, спасаясь, его хозяин боролся до последней секунды, стараясь сохранить самое дорогое и ценное, что у него было, но судьбой-злодейкой был уготован один единственный лишний шаг во всей его судьбе, и этот шаг был поистине роковым. Не привела бы судьба его на эту дорогу, или, сделай она всё иначе, допустим, весь путь на один единственный шаг короче - и не было бы этих скрюченных ног и неестественно подломленной руки, не лежала бы набок его голова, вдавленная всей массой тела в щебёнку, в тёмной, зловеще сверкающей, луже. По всей видимости, роковой заряд картечи настиг несчастного всего в одном шаге от спасительной канавы. Тело так и осталось лежать, - перекрученными ногами на дороге и смятым и обрушенным с откоса всем остальным - в спасительной, но уже бесполезной для него, канаве.
- Кто это? Вроде бы, Лёшкина куртка на нём? Я его в такой же видел... Похоже, ему прямо в голову попало...
- Стой там и не каркай раньше времени... - Игорь опустился на колено рядом с телом и положил указательный палец на шею, дугой выпиравшую из воротника куртки, через несколько секунд он убрал руку и посмотрел наверх, - Ну, что, доигрались?
Сашко отшатнулся от неподвижно скрюченных ног, запнулся обо что-то в темноте, и тут же рухнул навзничь.
- Смотри, смотри внимательней, что ты сотворил, мерзавец! Тебе хорошо видно? – бригадир схватил упирающегося Сашко за шиворот и потащил прямо по земле к неподвижным ногам, торчавшим из канавы, - Вот, отсюда ещё лучше видно, смотри!
- Кто там? – дрогнувшим голосом спросил белый, как полотно, Лёня-электрик.
- Кто? Пускай он нам сам поведает, кто он такой! – процедил Игорь и, подойдя к телу, пнул его в подошву.
Лёня-электрик нервно сглотнул. Он почувствовал, как холодными тисками сдавило грудь и горло перехватило настолько, что воздух в его лёгкие перестал поступать даже крохотными порциями. «Шалишь...» - подумал про себя Лёня, но его колени уже успели предательски подогнуться.
Мысль о том, что бездыханное тело поднимется по воле бригадира и начнёт всем рассказывать, кем на самом деле это тело было в прошлой жизни, холодной молнией прожгла Лёнино сознание. Нет, он нисколечко не сомневался в авторитете Игоря, для него, как и для всех остальных, авторитет бригадира был беспрекословен, это Лёня-электрик знал и верил в это с первого дня, настолько, что не усомнился в том, что сию же минуту будет лицезреть, как труп, с обезображенным смертью лицом, поведает ему трагическую историю всей своей жизни.
«Нет, это же невозможно!» - кубарем пронеслась следующая короткая мыслишка, но, когда после второго короткого пинка по подошве тела, неподвижная нога последнего дрогнула и пришла в движение, спокойные Лёнины волосы, внезапно пришли в движение и дико вздыбились!
Где-то в глубине души Лёни-электрика в этот момент хором возопили далёкие предки: «Это великий белый Шаман! Падёмте же все ниц!», колени готовы были уже обрушить тяжёлое тело, но, зашатавшись, он устоял, бросив в темноту еле слышное «вот, чёрт».
- Костик, утёнок! – помогая перевернуться, торопливо ощупывал Сашко младшего Уткина, - Живой, слава Богу! Чего же ты тут делаешь?
- Лежу, не видишь, что ли? Перестань меня тискать, щекотно! – отпихивался Константин.
- Да что же ты головой в грязи, в мазуте-то лежишь, пойдём, я тебя спать по-человечьи положу! Костя!
- Ну, чего тебе?
- Ну, дай я тебя поцелую!
- Отвали, я устал!
Совместными усилиями Сашко и Лёни-электрика непослушное тело младшего Уткина было извлечено из придорожной канавы и доставлено в комнату общежития, где, перемещённое на скрипучую койку, было оставлено на некоторое время в покое.
Поиски Лёшки Ухватова ни к чему не привели. Дошедший до реки бригадир обнаружил неподалёку только пару вёдер: одно из них, совершенно пустое, валялось в стороне, другое одиноко стояло по центру дороги, и было почти полностью заполнено чистой водой и огромным звёздным небом, простирающимся над бескрайней Золотой Долиной.
Ближе к полуночи, вернулся Бригадир, его усталые шаги гулко прозвучали в пустом и тёмном коридоре. Через несколько минут к нему в дверь робко постучали.
- Да, – отозвался на стук голос бригадира.
- Ну, как там, Игорёк? – почти вся компания осторожно заглядывала в полуоткрытую дверь комнаты.
- Да никак. Не нашёл я его. На сегодня довольно событий, через полчаса выключайте генератор и отбой! Карамультук, – он кивнул на поставленное в угол ружьё, - пока останется здесь! Всё, исчезни, надоели все за сегодня!
Затих, забылся городок до утра, того самого, завтрашнего, каждый раз опять и снова становящегося мудрёнее каждого прожитого сегодня вечера. Почему всегда так? Не задавайте этот вопрос, потому что так устроен весь этот мир, от самого малого и совсем незаметного, до огромного, поражающего своим величием всего, что этот мир окружает. Куда пропал человек - маленькая Вселенная - Лёшка Ухватов, не знает даже всесильный бригадир. Может быть, в своих мечтах оказался мальчишка за такой далёкой гранью, что теперь ему никак не отыскать дорогу обратно? Здесь самое главное, чтобы у него было это желание - обязательно отыскать этот дорогу, ну, а её, как известно, осилит только идущий.
Затихли, уснули немногочисленные обитатели городка. Тяжело вздыхают в ночи старые здания в стенах, которых в недавнюю пору не затихала и билась жизнь и днём, и ночью. Тревожит ветер стылую железку, некогда горячего сердца старой котельной, раскачивая в стороны, напрасно стучит в высокую чёрную трубу глухим тяжёлым набатом.
Посреди ночи обрушилась наклонная галерея котельной, она так тихо легла к подножию той, которую кормила всю свою жизнь, что своим падением не потревожила покой ни одного из обитателей притихшего городка.
Март 2014 – ноябрь 2016.
Псы в городе волка
© Copyright: Юрий Журавлёвъ, 2018
Свидетельство о публикации №218042601457
Свидетельство о публикации №218042601457
Рецензии