Леночка

               

                Чтобы родиться в ином мире, здесь нужно умереть.
                Древнее суфийское изречение

                I

        Оксана Калинина в эту ночь не спала. Она мысленно уверяла себя и Богдана в том, что это всего только рядовая их поездка в отпуск, каких выпадало немало, и что путешественников ничего не ждет  особенного в средней полосе России да еще вдали от гостиниц, комфорта и морского воздуха. Уверяла, но в глубине души понимала, что решилась ехать не просто так – это единственная надежда для исстрадавшейся души ее, надежда и уверенность женщины, молодость и красота которой уходят, не выполнив очевидного и нужного людям блага.

        Оксана почему-то считала, что должна родить не для себя, а для будущего родной страны – и видела сына и дочь нераздельно. И у каждого из этих маленьких человечков есть весточка от прошлого, и тайна, к которой ей, матери, судьбою назначено прикоснуться. Она так сильно хотела продолжения рода, что уже прожила и прочувствовала будущее ее детей, и, казалось, носила их в себе не одну неделю, а любую тошноту по утрам встречала с радостью обманывающейся души и бежала к врачу только, чтобы снова увидеть – не услышать – на его лице, в микродвижениях рассеянное по лицу слово «нет». На словах это означало лишь то, что медицина не знает, почему в данном случае не созревает яйцеклетка, и способна лишь установить факт, а не лечить его.

        А зачем, собственно, «нет»? Зачем вечно полупьяные, неопрятные, глубоко невежественные общественные элементы плодятся как кролики, а Калинина не удостоена ничем, кроме бесконечного  прокручивания того, как могло бы сложиться дальнейшее, будь у нее дети?

        Имена придумала сразу – Богдан в честь мужа и Лилия в память о бабушке. Играют вместе в семейный дом: Богдан пускает идею, как нужно его построить, а Лиля – как украсить. Берут одеяло и накрывают им самый большой раздвижной стол в квартире; внутри него Лиля расставляет пластмассовые тарелочки. Или еще – уже взрослые, и в каком-нибудь общественно полезном деле. Вот он работает на заводе – вытачивает детали для трамвайных вагонов, которые пойдут по улицам его города, она сортирует их на конвейере; вот он трудится на поприще медицины и оперирует – спасает человеческие жизни, а она подает ему хирургические инструменты. И сколько бы ни придумывала профессий и занятий для своих детей – всегда представляла их вместе, брат и сестра.

        С будущим мужем познакомились лет шесть назад, на четвертом курсе юридического факультета, когда еще ничего не было известно. Их группу тогда водили в морг – на экскурсию. Как только девушка вошла в здание, то поняла: как нет двух одинаковых запахов, принадлежащих живым людям, так и каждый умерший источает нечто совершенно индивидуальное. Из лекции врача стало понятно, что некоторые причины смерти так и определяются – обонянием. Оксана никогда раньше трупов не видела, но девушкой слыла упрямой и считала, что она ничем не хуже остальных в группе. Было очень светло от солнца, на столах лежали тела, готовые к внутреннему исследованию. Санитары доставали их из цилиндрических отсеков похожими на больших кукол, одетых кто в чем был. Особенно выделялся старик в строгом смокинге, придававшем ему аристократичность. Ему присвоили бирку и снова водрузили на прежнее место, задвинув внутрь ящика.  В дальнем углу комнаты пилили свод черепа очень буднично, словно полено. Когда открыли мозг, он словно излучал прозрачность и чистоту, все еще храня те мысли, которые не успел подумать перед смертью.

        Когда Оксана подошла поближе, чтобы как следует рассмотреть, что происходит, ей руководило любопытство.  Солнечные лучи были так ярки, что стало трудно дышать. От слез заплясали потолок и пол, предметы крошились в сплошную цветовую массу. Девушка протерла глаза платочком, но они беспокоили ее все больше: чесались и ныли, будто боролись с чем-то чужеродным. На яркий свет смотреть стало  больно. Входило внутрь ощущение жара и думалось, что темнота – единственное и желанное спасение.

        Нос заполнил странный запах сладкого и раздражающего свойства. Дыхание участилось и стало горячим, с каким-то валким песком внутри, который перекатывался и курился, скреб стенки легких. И все не хватало воздуха и точности, резкости в рассуждениях ума. Только одно слово загорелось среди нелепых обрывков и междометий: «Прочь!».
 
        И руку обожгло мягкое прикосновение, уже не продолжение боли, а сонное марево. Она шла и знала, что ей надо не потерять это ощущение связанности с миром, отношения к нему. Инстинктом, нежели разумом надо следовать вперед, пока остались последние силы. Кто-то осторожно взял ее за запястье и настойчиво увлекал, увлекал вперед. Калинина почувствовала, что ей в короткое время изменили все органы чувств, кроме осязания. Зрение рисовало поверх картинки абстрактные мазки Кандинского. Авангардная симфония звуков не претендовала на синхронность, а каждый музыкальный инструмент то ужасно фальшивил, то не к месту солировал не своим голосом. Во рту слюна из кислой перетекала в горькую.

       Наконец, несчастная, подхваченная свежим ветром, окрыленная его задорным подталкиванием, оправилась от шока и оценила обстановку. Она находилась на заднем дворе морга, на воздухе, дышать стало легче, а рядом смущенно улыбался вихрастый парень – это он помог вывести ее наружу.
 
       Копна черных волос была так густа, что нельзя понять, где они начинаются. Зато оконечья смешно топорщились, придавая всей шевелюре клоунский вид и желание еще больше разлохматить ее. Фигура имела стройность, если бы не странная худоба, которая придавала чрезмерную узость слабосильному телу. Даже самые обтягивающие брюки смотрелись вполне прилично и не пытались порваться на швах, когда хозяин нагибался. Да и вообще вся одежда выглядела так, словно переселилась на это аляповатое тело с большим удовольствием. Уже надоело обслуживать чопорных господ, свободно переходящих с русского на английский, использующих запонки вместо пуговиц. А переселившись, одежда приобрела штрихи, свойственные новому владельцу: идеально чищеный костюм светло-серого цвета, но помятый, ворот рубашки, никогда не зажимаемый туго, однако с презрением к галстукам; неизменный треугольничек платочка на груди, но довольно странного горчичного цвета в кружочек. Большущие ступни ног и шнурки от ботинок, которые норовят развязаться в самый неподходящий момент.

         Но в глазах узнавалось другое. Интересное. Совсем не здешние это были глаза, но словно оберегали и защищали какой-то цветок, неизвестный никому в мире, и предлагали собеседнику вместе проникнуться тайной.
 
  – Разрешите представиться! Богдан – один на всех, – поклонился молодой человек.

  – И многим Вас не хватает? –  улыбнулась Оксана.

         – Да вот хотя бы той таинственной незнакомке, с которой я сейчас разговариваю. Да я разве о себе? Я о Боге говорил. О монотеизме.

         – Вам не кажется, что это не совсем уместно: рассуждать о Боге. Вы даже имени моего не спросили, не выяснили, насколько я благодарна Вам – и сразу урок теологии. Меня Оксана зовут.

         – Ну, вот видите, – просиял новый знакомый. Оксана ведь – это почти как молитва звучит, мантра даже: «Осанна, осанна, осанна!», – и говорящий закрутился волчком, изображая впавшего в транс шамана. – Это подтверждает Ваше божественное происхождение.

  –  Оно, похоже, не спасло меня от напасти,  – засмеялась девушка.

         – А вот тут уже нет ничего сакрального, обычная аллергия на формалин. Правда в несколько скоротечной и бурной форме. Как в летнюю грозу. Вам еще повезло. Могло быть хуже.

         Молодой человек исчез так же неожиданно, как появился. Кто он? Она что-то не видела его раньше. Узнала фамилию – Линько. В общежитии его считали за чудака. Никто не мог понять, откуда он взялся на юридическом факультете. Линько затруднялся назвать сегодняшнее число и день недели, даже если завтра был экзамен. Не знал, какой сейчас президент и какая партия оппозиционеров будет фаворитом в предвыборной гонке. Не мог назвать ни одного, пусть самого известного, российского футболиста. Никто из студентов никогда не видел его сидящим за конспектами, но зато считалось, что если Линько сдал предмет, то его можно вообще не учить – всякому покорится. Причем, самому Богдану было, по-видимому, совершенно не важно, сколько раз он пришел на экзамен – и в десятую попытку он смотрел в глаза измученного преподавателя так же спокойно и вежливо, как и впервые. Линько терпеть не мог шумных студенческих вечеринок: вместо того, чтобы отсыпаться на лекциях, как всякий нормальный учащийся, он не только не имел с собой письменных принадлежностей, чем заслужил нелюбовь профессоров, но и постоянно читал какую-нибудь не идущую к делу вещь: томик поэта Гумилева или учебник по истории железных дорог. Молодой человек имел избирательную склонность к числам. При виде алгебраического выражения из букв и символов длиннее тетрадной строки он тут же склонялся в правую сторону, в замешательстве морща лоб и неотрывно смотря прямо перед собой. Когда же после  в конце огромной обзорной доски выяснялось, что все его старания «равны нулю», бормотал бессвязное.  В то же время не мог без того, чтобы не подсчитывать чего-либо в уме: шагов до университета, ложек супа или на худой конец воображаемых овец. Это, по словам нашего изобретателя, давало ему необходимое самообладание. Попал в кабинет ректора института горячей летней порой, посчитал количество мух, прилетевших за время вынужденной консультации – можно даже предположить их видовую принадлежность, для верности – и спокоен!

          Но одного студенты не могли простить ни при каких обстоятельствах. Богдан Линько не пил. Совсем. Даже по праздникам. Даже в пятницу вечером. Даже за Путина с Медведевым. Пьяный Линько по теории больших чисел – событие настолько маловероятное, что количество нулей после запятой в нем – это расстояние от Москвы до Владивостока. Причем в отношении Бахуса Линько был подозрителен: стакан и сок носил всегда с собой.

         Таков был, по слухам, Богдан Линько. Но Оксана поверила далеко не всему, о чем говорят.

        Линько стал проявлять к Оксане интерес: подсчитывать количество пуговиц на ее одежде – это Калинина определила по его шевелящимся губам. Безошибочно называл, в чем она была одета две недели назад. Знал, что от ее дома до университета ровно 1574 шага. Стремился проводить домой, даже если объект ухаживания направлялся в магазин за покупками. Глаза при этом смотрели преданно и грустно, а их обладатель говорил факты из жизни немецкой семьи Зингер, если проходили швейную мастерскую, или французской – Понасье, если околдовывали запахи булочной.  Иногда дама и кавалер не понимали друг друга: он не знал, что сказать, она – что ответить. Но стоило начаться разговору, как он уже вбирал и подчинял, играя музыкой фраз, и это была красивая и трепетная мелодия.
       
– О чем ты думаешь? – спрашивал он, не ожидая ответа.

– О том, сколько живых маленьких насекомых под нами, – отвечала она, не рассчитывая на вопрос.

– И мы ничего не знаем о них, – продолжал он.

– Мы ничего не знаем даже о себе, – согласилась она.

– Хочешь, я тебе прочитаю Есенина?

И он читал, ровно и не сбиваясь, чтобы потом остановиться на полуслове, придумывать уже свои скороспелые рифмы, замолкать и дрожать в голосе. Признавался в любви с одним облетевшим одуванчиком в руке и сам при этом ронял всякие мелочи, оказавшиеся в карманах его одежды. Она поднимала карандаши, ластики, воздушный шарик, камешки и листки бумажек, исписанные по диагонали. Отдавала – и ладони находили липкий, терпкий сок из цветочного стебелька в его раскрытом кулаке.  И он снова беспомощно ронял все. И слова никак не складывались в предложения. Живя вместе уже не один год, Оксана и Богдан часто, не сговариваясь, вспоминали этот эпизод.
 
                II

         Проблемы со здоровьем начались через полгода после свадьбы с Богданом. Калининой овладела непонятная тревога: она не спала, а если и удавалось на минуту задремать, то время ее сновидений могло составлять часы блужданий по туманным коридорам бесконечных лабиринтов, и, оглянувшись в темноту неизведанного, ей снова хотелось мчаться вперед, а, не видя там ничего – опять оглянуться. Открыв, наконец, глаза наяву, Оксана понимала, что на самом деле прошло не более двух минут.

         Но и днем не проходило тягостное ощущение бледной тоски, которая, словно ночное животное, при свете дня продолжает немного ворочаться и неявно заявлять о себе: шторы из прозрачной шелковой материи сморщились, как ребенок, готовый заплакать; стул, на котором Оксана вышивала в дни творческого подъема в лучах закатного солнца, недовольно отвернулся к стене и стал в одно мгновение таким старым, что пыль сама опускалась на его тело, вгрызаясь все глубже, оседая все слоистей, становясь все безмолвнее.

        И даже в погожий день солнце светило неотвратимо тяжело и так ярко, словно собиралось взорваться и погубить мир. Настроение Калининой менялось слишком часто, и Богдан недоумевал, засыпая один на раскладушке, что могло быть этому причиной. В ней стали уживаться за двадцать четыре часа едва ли не все человеческие темпераменты. Вставала ни свет ни заря, хотя еще вчера любила поспать, стирала белье и гладила – а ведь свою одежду Богдан всегда стирал сам: для разбора стояли две отдельные корзины – утром ласкалась и звала на завтрак в прозрачном халатике, а раньше позволяла только в темноте под одеялом.
 
        В обеденное время Оксана вдруг не захотела есть и читала, смеясь и рассказывая мужу какой-нибудь из анекдотов, которые она любила показывать в лицах, а Богдан, остужая суп, танцевал с тарелкой: грудь пристраивалась к змеиным ритмам востока, ноги плясали классический танец маленьких лебедей, тазовая область осваивала ритуальный танец египетских жрецов. Все это Линько, подобно Юлию Цезарю, проделывал одновременно.

        – Оксанчик, – надо ложечку скушать, вкусный бульончик! – приговаривал он.
        – Нет, ты посмотри, какая история про писателя За.. за… корючкина! – смеялась жена.

        –… низкокалорийный. Питательный, - уговаривал муж.

        – Знаешь, милый, в тексте ничего не сказано, какой он из себя. Но писатели сейчас питаются очень скудно. Условия жизни не те. Поэтому герой и не питательный. А раз ест мало, то и низкокалорийный…

 – … полезный-располезный.

        – Ха! Я знала, что ты готовишь на один раз. И лезешь для этого на самый верх, так как забываешь, где у нас перечница. Ты обещал уху сегодня. – Прищурившись, Калинина изрекла: – Бобо, я все съем, но только ты дослушай историю до конца.

 Мужчина устало покорился.

        – Писатель Закорючкин был весьма заурядный, – повествовала девушка. – По утрам пил гоголь-моголь от простуды. Из себя не то, чтобы Толстой, но и не Жириновский. Ни рыба ни мясо. И жил бедно. Снимал комнату с кроватью, а зимой в ванной посочинять любил – не топили ведь. Но должен был всем: кому рубль, кому два. И все время думал, где достать еще. До того додумался, что во сне Достоевский стал являться. Постоит, помолчит – и растворится. Попробуй, догадайся, что хотел человек. Может, на футбол сходить. Или надиктовал бы чего – классик же. А то Закорючкин уже недели три как не пишет – вдохновения нет. Сидел раз за столом, такой Добролюбов, что, кажется, всех людей любил, не только себя – и вот уж три часа как застыл Кочергиным – озарения ждет. В голове уже и вещь готова, уже и по редакциям дал такого Ходасевича, что весь в поцелуях и лаврах, а лист бумаги так и остался в зачеркиваниях. И вдруг как из Пушкина звук – минута и воздух наполнился таким Фуко, что пришлось открыть все окна и двери…

  – Оксана, ну что за глупые шутки. – Жена прыснула уже тише и еду все же съела.
Веселость без видимых причин к вечеру переходила в раздражение, и это страшило Линько, так как он не знал, как реагировать на эти проявления. Оксана кричала на него за то, что опоздал на десять минут с работы, за незакрытый тюбик зубной пасты, за черные туфли в костюме вместо белых, даже по затяжному осеннему дождю ответственным становился муж – била тарелки в количестве чемпионки по спортивным состязаниям, плакала. А потом – тишина, и зловещая она, тягостная, изматывающая тишина недоговоренности, ибо сокрыта в самых глубинах человеческого. Там, где угадывается корень страдания и одиночества. Подумав, Линько решил сводить жену на подробное гинекологическое обследование, так как был уверен, что в организме происходят какие-то изменения.

Богдан вооружился терпением, лаской и заботливостью. Убеждал, приводил статистические данные, говорил, что тревожится за жену – и добился своего. Испытания сплотили их. Главное, что открылось супругам: перепады настроения обусловлены не выделением гормонов, которые подготавливают матку к беременности, а чем-то другим. Месяц следовал за месяцем, а больше ничего не происходило. Организм жил на два фронта: психологически сознание было готово к материнству и поэтому вело себя так, как будто скоро ему придется думать за двоих, а физиологически Оксана не отличалась от обычных женщин. Не созревала даже яйцеклетка. Для Калининой это был шок. И все казалось, вот-вот получится – а в итоге клиника, гормональная терапия, знать бы, что это не напрасно…

                III

        Прошел год. На квартиру пока не накопили и снимали жилье. Калинина получила аттестат и обивала пороги частных контор в надежде получить хорошую работу. Муж устроился рекламировать товары и иногда, по привычке, кивая жене на белье, которое собирался отмачивать, предлагал гигроскопичные рубашки «Альсандро» – не надо гладить, никакой шерсти, содержат провитамин В5 для гладкости и шелковистости волос. Оксанины приступы сгладились, Богдан изучил, когда обычно наступает обострение, и не перечил жене в такие моменты, старался сделать ей приятную мелочь.

        В тот день Калинина возвращалась из продуктового магазина и, проходя дворами мимо мусорных контейнеров, услышала слабое попискивание. Подумав, что это маленький котенок просит молока, женщина решила найти животное и покормить его рыбкой. Но то, что предстало ее взору, ошеломило и ужаснуло настолько, что сумка со снедью выпала из рук: разбились яйца, покатились по земле сардельки… В мусорном баке, запеленутый в грязные отрепья, лежал младенец. Весь синий, с кровоподтеками по всему телу, с налипшей картофельной кожурой на ножке, ребенок слабо шевелился и беспомощно втягивал воздух носиком, из которого шла кровь. Почти не кричал, не мог кричать, только тяжело дышал и с ужасом смотрел поверх предметов – в пространство, лишенное для него всякого смысла и даже без надежды на спасение.

       Минуты на две Калинина застыла как вкопанная. Потом ее внимание привлекло открытое окно на третьем этаже, как раз над тем местом, где находился крошка. Помнит, как схватила это живое, но холодное и замерзшее тельце, стучалась в закрытую  поликлинику, искала среди прохожих врачей, смеялась и улыбалась, встречалась глазами с глазами малыша, ехала с ним, нашла больницу, ждала и надеялась.
 
      …Врачи диагностировали сильное сотрясение мозга, переломы ребер и выписали ребенка только через два месяца в удовлетворительном состоянии. Девочка нашла приют у своих новых родителей. Решили  назвать Леночкой.

       Муж обожал подкидыша купать. К этому мероприятию Линько готовился заранее и по средам, пятницам и воскресеньям дорога в ванную для жены была закрыта. Калинина гремела тазами на кухне, шипела с помощью электрочайника, но Богдан разрешал подсматривать только в щелочку, от чего у Оксаны в конце дня побаливала спина и один глаз носил подозрительный синюшный оттенок. В свою очередь, Линько стал замечать, что шнурки на ботинках прибавили в весе и вырастали за сутки на 0,5 см, сами собой завязываясь в узлы непонятного происхождения, а проперченный как следует обед  напоминал голодному желудку о взрывоопасных свойствах пищи. Но вот подходила очередь Калининой купать Леночку, и с синяком ходил уже Линько.

         Купание начиналось с того, что Линько изображал пароходик. С точки зрения мужа, последний должен быть на колесном ходу, поэтому использовались указательные пальцы обеих рук, которыми Богдан буруздил воду. При этом он весь надувался, издавая низкий, утробный звук – пора по каютам! В этом месте Леночка едва заметно улыбалась, и артист чувствовал себя настоящим отцом.
 
         После случившегося она была очень слаба во всем: жизнь теплилась в Леночке, словно бы собираясь прогуляться к другому человеку, и сборы ли постоянно удерживали ее или жалость к малышке, но связь между телом и душой никак не рвалась. Ребенок терялся в пространстве и тыкался носиком в воздух, не зная, где верх, а где низ, тихо плакал, и Калинина, не зная, чем утешить и его, и себя, укачивала, пела колыбельную, которую когда-то слышала от матери и не замечала, как глаза ее становятся влажными. Оксана старалась не смотреть в лицо девочки: боялась в нем увидеть  смятение и боль, которую не снимает ни один препарат, разрешенный к использованию для таких маленьких детей. Леночка смотрела на Оксану черными бусинками и во взгляде как будто старалась передать, чтобы она не волновалась, что все в руках провидения – не напрасно страдают люди.
 
        Жена любила готовить для Леночки кашки. К этому мероприятию Калинина готовилась заранее и по средам, пятницам и воскресеньям дорога в кухню для мужа была закрыта. Линько возмущался  и негодовал, говорил о нарушении в отношении него международной конвенции о вкусной и здоровой пище, нарушении его конституционных прав, сделал открытое заявление о дискриминационной политике, о подрыве основ семьи нуклеарного типа. Все впустую. Наконец, объявил голодовку и кончил тем, что согласился питаться в столовой. Оксана считала, что еда для Леночки должна была вариться в стерильных условиях, поэтому в доме появился неизвестно откуда взявшийся медицинский халат и перчатки, которые ежедневно подвергались дезинфекции с такой тщательностью, что все квартирные насекомые, которых Линько безуспешно травил дихлофосом два года,  забыв естественную вражду, собрали консилиум и постановили ретироваться, пока лапы целы. Муж после многочасовой работы санитарно-эпидемиологическим требованиям не отвечал, поэтому подвергался дезинфекции вместе с вещами.

         Когда кашка достигала нужной консистенции, Оксана, размешивая строго по часовой стрелке, дула на нее и только потом давала попробовать Леночке. Большее количество массы девочка не могла захватить, но Калинина умудрялась собирать с личика кашку и опять давать ей.

         Иногда у малышки случались неожиданно приступы, она дергалась и потела, ей словно бы снился ужасный кошмар, которым она в данный момент жила: и в этом ужасе не было места ничему, кроме боли. Она была нескольких видов: давила, растягивала, жгла, раздувала – и Оксана в своем сердце принимала эти тяжелые отзвуки, ее любовь отражала их - и проходило, отступало наваждение. Леночка открывала глаза. Она становилась все слабее, теряла в весе, но безмолвно говорила с Оксаной и, если бы умела произносить слова, то назвала бы ее настоящей мамой.

        К вечеру у девочки поднялся сильный жар, и ночью она тихо умерла. Тогда, полная невыразимого отчаяния, женщина  завернула Леночку в одеяльце и выбежала из дома.

                ***               
       
        Она найдет этот подъезд, окно, дверь. Покажет мертвую Леночку ее настоящей матери. Пусть она посмотрит в еще недавно живые глаза, пусть будет ей немым упреком беспомощное существо, которое ни в чем не виновато.

        Калинина представилась сотрудницей пенсионного фонда. Ей сразу открыли, расчет оказался верен.   Женщина отпихнула худого мужика с острым подбородком и направилась, ни слова не говоря, в самую большую комнату, полную народа. Вот и окно, из которого выпала Леночка, с треснутым стеклом. Страшный хаос творился здесь: нехороший запах давно не мытого тела, черная, многие месяцы не стиранная одежда, валяющаяся кучами на полу, шприцы, обломанные на затупленной игле, огромное количество мусора с шевелящимися мокрицами и пауками внутри, который никто и никогда не выносил, а в местах, чудом избежавших завалов, полуголые люди в состоянии полного одеревенения и безразличия. Среди них несколько женщин со впалой высохшей грудью, как же узнать, какая из них мать Леночки? И тогда Калинина развернула чистого, белого ребенка и показала его всем присутствующим:

        – Из этого окна месяц назад упала девочка. Эксперты установили, что основные повреждения нанесены ей до падения. Она хотела жить, но кто-то методично избивал ее. Она хотела будущего, но теперь у нее нет даже настоящего. Я не знаю, кто конкретно нанес тот роковой удар, после какого малышка стала медленно угасать, мучаясь припадками, кто допустил, чтобы она упала в мусорный контейнер, ненадолго продливший ее жизнь. Поэтому я говорю вам – смотрите все на ее труп! Она и после смерти чище вас, недостойных называться продолжателями человеческого рода! Смотрите, ибо, когда никто не виноват, отвечают все! Пусть ни одной ночи не проспите спокойно: она будет приходить и тянуть к вам ручонки! Ведь это вы убили ее! Будет безмолвно смотреть на вас и улыбаться! Ведь это вы виноваты в ее гибели!..

         …Линько похоронил Леночку на следующий день, в воскресенье.
 
                IV

         И вот теперь эта поездка. Ее уговорил Богдан. Дескать, надо развеяться. Увидеть мир. Мир в данном случае состоял из местечка в Алтайском крае на горе Церковка, где лежит волшебный камень, исполняющий желания. На него достаточно лишь положить руку и помечтать о сокровенном. Правда, согласно поверью, желание должно быть не сиюминутным, а потому обращаться к валуну можно лишь раз в год. И боги помогают тем, кто приходит к ним с миром.
 
        Оксана, как и все люди, долго и без успеха ищущие справедливости, приняла крещение, но мыслила так, как будто знала не одного Христа, а множество маленьких иисусиков, растворенных в камне, ветре или дереве.

        Место нашли далеко не сразу. Калинина страшно устала и опиралась на руку Линько, который благодаря природной гибкости выискивал среди гористой местности ложбины. Камень был как скала – в два человеческих роста, испещрен мелкими трещинами, причудливыми ороговевшими грибами, которые росли также медленно, как медленно разрушался валун. На поверхности имелось большое количество мхов и лишайников, таких же древних, как и поверхность, на которой они произрастают.

       Оксана посмотрела на исполина. Вот, пришли, и что же дальше? Как сказать, чего она хочет? Как говорить о Леночке? Сжала руку Линько чуть сильнее. Ощутила сильную тоску, и, прижавшись щекой к шершавой тверди, замерла. Так же тихо рядом стоял муж, боясь нарушить тишину.

         Вдруг Калининой показалось, что она абсолютно одна, и ее охватила первобытная дрожь. Она хотела повернуться, открыть глаза, и не могла. Из уст готов был ворваться крик безумной; эйфория, овладевшая ею, непередаваема…
       Оксана вдруг ощутила себя владычицей мира. Смеялась, не скрывая иронии, над диктаторами, порабощающими миллионы человеческих умов с тем, чтобы погубить самый изворотливый их них – свой собственный.

      Хохотала над миллионерами, вкушающими пищу из золотых приборов, которые трясутся за нажитые богатства, но уже давно потеряли их, превратив в полновесное желтое золото бившее когда-то фонтаном воображение, творческие планы, непревзойденное обаяние – все то, что во все времена помогало добиться успеха!

      Удивлялась ловеласам, пытающимся с помощью многих и многих женщин утолить свое мужское естество, ибо эти первые не замечали, как пьют из бокала, в котором вино не пьянит их, пьют и не могут насытиться. Калининой было искренне жаль этих людей. Ибо все это у нее уже есть. Её империя – этот первозданный горный массив, где каждое углубление, любая травинка и всякое живое существо радуются её приходу, как дети. Богатство – голубое небо над головою, днем полное курчавых облаков и бессчетных радуг, ночью – мерцающих звезд, которые уж точно никто не пересчитывал. Ее единственный мужчина – рядом, а ее будущий ребенок тоже часть природы, которая и сейчас при родах – она, Калинина, не последняя ее дочь, так зачем же изменять ей? Когда возбуждение женщины понемногу стало утихать, она приблизилась к откровению. Исчезло все: дом, родные, работа, карьера, и даже собственная личность перестала существовать. В это трудно поверить, ведь какие-то мысли должны обуревать голову и в минуты совершенного спокойствия. Или хотя бы лениво копошиться сквозь сон. Но она чувствовала себя бодрой: голова предельно ясна, как будто девушка очень долго не ела.

     – Оксана, что такое сталось с тобой? – забеспокоился Богдан. – Ты уже десять минут недвижима. Может быть, стоит разнообразить маршрут?

     – Да, пожалуй, ты прав. Как насчет обратной дороги и сытного обеда в гостинице?..


                ***

         А через месяц врачи развели руками – Оксана Калинина была беременна: как раз во время, когда сама перестала об этом думать. Хотя все еще только начиналось, будущая мама знала, что будет девочка. И знала, что на этот раз у нее все сложится хорошо. Даже Линько пообещал, что переходит на рекламу подгузников!

2012