РУКИ

Изящные переходы, тонкие линии, проступающие сосуды... грубость, как наждак, с трещинами, будто разломы земли... тонкая, музыкальность, сама по себе издающая звуки... обыкновенность, мягкая, домашняя.
Откупиться или исчезнуть, сделать вид, что не заметил, что ничего не произошло. Заметил точно, но время отпустит, лишь подождать, сутки, двое. А пока включается адвокат со своими папочками и блокнотиками. Сухим языком напускного безразличия, тезисно, расставит все по местам. Откупиться легче, и сразу весна какая-то, но чем определить правду от неправды, где грань цинизма и сопереживания. Без адвоката сложно. Тогда только нырнуть с девятого этажа на клумбу возле подъезда. И пусть все будут ахать и охать, но тебе уже все равно между диким шиповником и душистой гортензией, лишь поющие коты разлетятся в стороны. Поэтому адвокат нужен. Полет это последнее.
Откупился, сунул бумажку, небольшую, вроде обычных монет. Деньги словно занавес между совестью и памятью, которая быстрее хочет освободиться от чужой боли. А может это не так, может сделал благородное дело. Мозги, как маятник - туда-сюда, туда-сюда.
Но вначале были руки, огромные с трещинами, похожие на наждак, с въевшимся страданием, исписанные черноземным тату. Такие огромные, что человек, держащий их, казался мелким, даже каким-то лишним, словно они основа, а остальное придаток - взбитые волосы, неопределенный возраст, куцый пиджак и эта поза на коленях в переходе метро, как рекламный щит, чтобы не обойти, не объехать. И белая бумага с черными буквами, с коротким - умирает сын.
И возраст непонятен - сколько? И тому и другому. Этот, что стоит уж точно, не мальчик. И вид совершенно чуждого гомосапиенса, из другого мира, Серость лица, краснота рук, мятая одежда - будто проломилось небо, и проселочная дорога рухнула в переход подземки. Про обреченного еще сложнее.
И мысли. Голова вращается, как у курицы, запоминаю нюансы, ускоряю шаг. Зачем? Нюансы эти зачем? И уже не замечаю, как лечу через две ступеньки, вроде легко насвистываю, вроде беспечный, но стараюсь увеличить промежуток между собой и проснувшейся совестью. Пустое, образы включились, нажимают какие-то кнопки, рубильники, оживляют эмоции, извлекают мокрые платочки. И самое неприятное, что совсем скоро вернусь сюда, в этот переход, поскольку нет иной дороги, если только пешком. Но это большой круг - затратно. Время бесценно, даже на любимом диване. И что-то неприятное в этом отступлении, липкое, трусливое. Через себя, сальто. Нет, не проскочить.
Наверху, солнце, обычные люди, задумчивые, и близкие по природе. Туфельки, короткие юбки, рюкзачки, рваные джинсики, солнцезащитные очки, сигаретки. Понятные стереотипы, наборы слов, приятные запахи, безразличие. Вроде освободился, пусть на время. У тех, что идут навстречу или обгоняют, проблемы спрятаны внутри, в черепной коробке, нервах, расстройстве желудка. А вот ходили бы с записочками, где нарисованы мысли, желания, слезы - люблю, хочу, голоден, тресну, отвали.
Второй силуэт режет глаза, будто надувная фигура на крыше Макдональдса. Ощущение пришельцев из созвездия Великого Смирения. Земляне на ногах, а эти приземленные. Молодая женщина того же чуждого свойства, внешности чуть дальше с теми же словами на бумажке. Молчаливая. Лишь веснушчатое лицо в окружении платка.
Поставить точку в терзаниях. Если это сделать, то можно дальше думать, любить, жить прежней жизнью. И вопросы созрели уже, накопились, пока вылетал из метро, будто там что-то взорвалось. Вопросы - главное. Вопросы - это понять. Вопросы к себе, ответы вот здесь, рядом. Ими разрываю оболочки двух миров.
- А что с сыном?
- Умирает, опухоль мозга.
Чуть приподнимает глаза. Оценивает, сомневается. Городские слишком лощеные, даже пожилые. Что у них на уме? Может чепуха, какая?
- Сами откуда?
- Из Украины.
- А почему здесь, а не там?
- Там врачам не доверяю.
- Странно.
- А в переходе кто?
- Дядя.
Ой, как все неубедительно. Вслух:
- Хорошо, подумаю.
И рывок в сторону.
На самом деле подумать или успокоить себя? Новые вводные. Вот, зацепили, проник. Главное быстрее скрыться, исчезнуть. А может сразу откупиться? Но возвращаться лень. Все равно путь обратно. А вдруг? Вдруг все растворится? Когда обратно. Это пришествие коленопреклонных. Хорошее решение. Дай бог. И дело не в этих копейках, которые ничего не решают, во всяком случае, для меня. Вопрос принципа. Не быть обманутым. Ложь, будто яд, разлагает почище предательства.

Сомнения. Нет, обходить не буду, принципиально. И даже не пешком, а по тому же метро. Можно миновать скорбную фигуру женщины, очень просто, пройти через стоянку и дорога не меняется, в смысле - длины пути. И зебра удобная для пешеходов. Вот сейчас сверну направо и первое препятствие преодолено. И дороги разойдутся навсегда. И что нам? Совершенно чужие люди. Сколько их на земле, умирающих скорбящих, чужих, незнакомых. И слова сына, а он еще тот циник, поскольку доктор. Они вообще циники, эти доктора, потому что, боль и смерть одна из составляющих их созидания. А молодые особенно. Там незрелая философия, рассчитанная на вечность.
- Что переживать. Каждый день, час кто-то умирает, - говорит, когда я сочувствую кому-либо.
Он и на самом деле ведет себя так, как говорит - сухо, словно лист из гербария.
Нет. Пойду обратно, как шел. Вроде не цыгане, хотя модно сейчас запускать славянина с фото ребенка и набором справок. А на вопросы - чепуха какая-то и бегающие глаза. И к вечеру машина, а там девушки с золотыми улыбками, чернявые, в черных юбках. И статный такой брюнет с перстнями, подзывает просящую дамочку. Чем они их покупают? Тайна.
Она на месте, эта девушка- женщина. Да и как могло быть по-другому? Делов-то было передать бумажку, да пару слов с товарищем, пять минут. Не смотрит. То есть смотрит, но видит лишь тротуарную плитку, мои ботинки и записка в руке. Сейчас узнаю откуда. С какой стороны, с правильной или неправильной и про политику загну, и вообще, как это ехать на чужбину, зачем, в каком статусе. Чепуха какая-то. И если с той стороны, то езжай к тем, а если с этой, то к этим. Вот так сесть и рвануть, черт знает куда с больным ребенком. В голове бардак.
- А что с сыном?
- Онкология.
Меня узнает и вижу, что неприятен. Гримаса отчетливая, мол - такие денег не дают, лишь нервы вытягивают или еще какую гадость - милицию вызовут или за ворот возьмут. Лицо не похоже на обычное, без признаков краски, кремов там всяких, масок, мазей, туши, помад. Это ж из каких первозданностей сей люд?
- Думаете у нас дешевле?
- Ничего не думаю. На операцию надо.
Понимаю, что разговор окончен. Не вызываю доверия. Лишь настороженность и желание: "Идите, человек хороший, к черту и подальше". Но я упертый и дотошный, как анкета в Америку.
- Переговорю с вашим дядей.
Молчит. Ну и ладно. Ее проблема.

Снова те же руки. Бросаются в глаза, как рисованные японские аниме. Несоответствие пропорций. Тщедушная фигурка и две булавы. Такими задушить просто. И говор, непохожий на наш. Хоть и понятный, без ошибок, но не наш, ударения там всякие, звучания.
- Это ваша родственница на улице?
- Да, дочка.
- А с ребенком что?
- Опухоль мозга.
- Сочувствую.
Не хочу больше спрашивать о ребенке, о болезни, почему  у нас, а не у себя. И какая политическая платформа, какие предпочтения. И почему так, а не по другому. Протягиваю купюру побольше. Все же терзал, надо рассчитаться, может и поможет.
- Спасибо.
Бумажка исчезает в больших руках, потом во внутреннем кармане мятого пиджака.
Все. Откупился. На душе легко. Не обманули. А может сделал благое дело? Стал чище? Будто помолился. И может там, высоко что-то есть, и кто-то поставил птичку в моей райской анкете. Павел там или Петр. Или кто помельче, из простых писарей, в белой простыне.
Кстати, забыл спросить, курит ли он? Почему это важно? Не знаю. Вроде пазл недостающий. Картинку дособрать в голове.

Ныряю в метро. Потом четыре остановки на троллейбусе и домой. Но еще в магазин, тот, что по дороге. Так по мелочам - хлеб, яйца, молоко.
Возле входа молодой человек, лет тридцати, чуть больше, светлые волосы, худой, небольшая подушка на бетоне и он на ней на коленях. Похож на того, что должен делать отметки вместо апостола. В руках фотография и справки там всякие, и люди бросают, кто рубль, кто два. Прохожу мимо. Нет, не попасть мне на небеса. Ну и черт с ними, с небесами.