Аквилегия

1
Будапешт встретил меня туманом. Самолет приземлялся в плотной пелене. Багаж у меня был с собой, поэтому, выйдя из аэропорта, я быстро нырнула в автобус и наблюдала, как за окном мелькает ели различимый пейзаж.
Здесь мне предстояло провести полторы недели, изучая творчество венгерских поэтов. Я филолог по специальности, оканчиваю аспирантуру. Моей кандидатской диссертации осталось добавить последний лоск – сведениями, полученными непосредственно в Будапеште – на родине талантливых, самобытных поэтов. Мой отель был скромным, как и мои средства. Маленькая комната с односпальной кроватью, шкафом и письменным столом, что меня обрадовало. Я распаковала вещи и вышла на улицу.
Прилетела я утром, сейчас же была середина дня, но туман рассеялся лишь слегка. Длинные молочные ленты опутывали здания. Я заглянула в ресторанчик местной кухни пообедать. Наваристый гуляш поправил мое меланхоличное настроение, вызванное бессонной ночью и дорожной усталостью. Когда я сытая возвращалась назад, зажгли фонари, и я с удивлением обнаружила по соседству со своим отелем заброшенный особняк. Словно привидение дом таинственно выступал из мрака и тумана, пугая стенами с обвалившейся штукатуркой и грубо заколоченными окнами. Весь двор был завален жухлыми листьями, колонны у парадного входа были все в трещинах, а на террасе возвышалась массивная скульптура льва с открытой пастью. Несмотря на окружающую разруху и запустение, лев гордо стоял, окидывая надменным взглядом людей по ту сторону ржавой ограды. «У этого здания точно есть история», – подумала я.
 Спать было рано, делать особо нечего, поэтому я собралась выпить чаю. Кафе при гостинице пустовало, лишь пожилая женщина протирала столики. Я попросила зеленый чай. Когда женщина поставила передо мной кружку, поинтересовалась, знает ли она что-нибудь про соседний дом.
– Это особняк Гегедишей, – ответила она.
– Знакомая фамилия. Где-то я ее слышала…
– Иштван Гегедиш – известный в Венгрии ученый, исследовал что-то связанное с языком.
– Вспомнила! – воскликнула я. – Это филолог, мы проходили его в университете.
– Он давно умер. В доме жила его вдова. Четыре или пять лет назад она тоже умерла, совсем старенькой. Особняк заколотили.
– У них не было родственников, которые могли бы в нем жить?
– Есть сын. Приезжал сюда, забрал вещи и уехал. Видимо, дом ему не нужен. Это и понятно: такая громадина и развалина! Чтобы привести его в порядок, нужны десятки тысяч.
И женщина плавно переключилась на критику цен и правительства, что мне было не особенно интересно. Допив чай и дождавшись паузы, я ускользнула к себе, обещав прийти на завтрак.
В номере я остановилась у окна и тут только заметила, что стена заброшенного особняка находится как раз напротив. Я достала из сумки ноутбук, ввела в поисковике фамилию венгерского филолога. Появилось множество ссылок на его научные статьи и скупую биографию, в которой о жене упоминалось вскользь или вообще не говорилось ни слова.
Иштван Гегедиш родился в Будапеште. После окончания университета занялся исследованием национального языка. Издал десятки книг, участвовал в сотнях конференций по всему миру, побывал даже в Петербурге, откуда и привез жену. Лидия Гегедиш тоже была филологом. После замужества она, похоже, оставила научную деятельность, так как никаких работ ее обнаружить не удалось. Была просто женой. Сопровождала супруга в научные командировки или дожидалась дома. Изучая биографии ученых, писателей, поэтов, в большинстве своем мужчин, я старалась найти информацию об их женах. Данных таких всегда мало, но если удавалось что-то отыскать, оказывалось, это были уникальные женщины. Не удивительно, ведь с талантливыми людьми не уживется посредственность. Поэтому мне захотелось узнать о Лидии Гегедиш как можно больше, не случайно же девушка из города на Неве поселилась в этом таинственном доме со львом.
2
На следующий день я проснулась рано. За окном было ясно, и в глаза мне также ясно бросилось еще более жалкое состояние особняка и… сломанный прут в железной ограде, отгораживающей особняк от гостиницы. Сердце мое забилось при мысли, что я могу пробраться во двор особняка, поворошить сухую листву, прикоснуться ко времени, нарушить безмолвие. Но сейчас на улице слишком светло, а в сумерки идти страшно. Я решила дождаться четырех часов дня, когда темнеть только начинает. Пока же отправилась на прогулку. Начала ее с парка Варошлигет, находящихся неподалеку. Пока я гуляла, начался мелкий тоскливый дождик. Но я не расстроилась, напротив, мне это было на руку. Редкие прохожие спрятались, а я воспользовалась моментом. Вернулась к гостинице, прошмыгнула к заветной щели в ограде и ступила в чужие владения. Держась вдоль фасада здания, прокралась на террасу и спряталась под козырек парадного входа. С дороги меня закрывала скульптура льва. Так что я незаметно стояла и пыталась представить Лидию Гегедиш. Какой она была, как жила, чем занималась? Насладившись атмосферой покинутого жилища, вдоль стенки направилась обратно к лазу. Дождь усилился. Неожиданно налетел порывистый ветер. Раздался громкий стук. Я испуганно прижалась к стене. Снова стук, будто калитка на ветру. Превозмогая страх, я заглянула за угол дома и увидела, что дверь черного входа открыта. Она была деревянной, просела от времени, поэтому могла открыться лишь чуть-чуть, дальше упиралась в пол. Ветер играл ей, то пытаясь раскрыть, то с силой хлопая о косяк. Ладони мои вспотели от волнения, лицо залило жаром, хотя на улице бушевала непогода. В дом уже кто-то входил! Если и мне заглянуть? А вдруг там до сих пор кто-то есть? Как страшно! Я подкралась к двери, огляделась. На земле валялась палка. Вооружившись ею, включила фонарик на телефоне и протиснулась в дверь. Сначала я оказалась в полупустом помещении, куда ветер надул много мусора, веток и сухих листьев. Посередине стоял большой стол. На стенах висели шкафы с оторванными дверцами. Я прокралась еще по нескольким комнаткам, назначение которых было неясно, пока не оказалась в гостиной. Слабый свет проникал сюда через щели в забитых окнах. Пахло сыростью. Из меблировки остался диван с торчащими пружинами, шкаф, тоже без створок, на одной из полок лежал бокал с отбитой ножкой и какая-то тряпка. Лестница с шаткими перилами вела на второй этаж. Освещая фонариком путь, я с величайшей осторожностью поднялась наверх, вошла в одну из спален. Раньше она соединялась стеклянной дверью с балконом. Сейчас проход был заколочен, а обломки стекол валялись на полу. Внимание мое привлекли остов кровати, трюмо с почерневшим зеркалом, письменный стол с ящичками. Они были на месте. Я выдвинула один – пусто. Во втором нашла сломанную расческу. В третьем – снова ничего. В последнем лежали какие-то листы. Я взяла один. Бумага была мятой, но на ней различался текст. На русском! Не задумываясь, сунула я пачку записей себе под куртку. Внизу снова раздался стук – часто-часто. В голове у меня зашумело от страха. Я задвинула ящик, и его скрежет показался мне оглушительным. С ужасным грохотом сбежала я по ступеням, пролетела на одном дыхании черную анфиладу комнат и выскочила наружу.
Только когда оказалась в номере, почувствовала нервную дрожь. Расстегнула куртку и высыпала на постель пожелтевшие листы. Где-то чернила выцвели, где-то расплылись и слова различались с трудом, где-то бумага была порвана. Я ожидала увидеть все, что угодно – черновики статей, протоколы конференций, рецепты, в конце концов, но только не… дневниковые записи. Столько лет они пылились в столе, и никто не забрал их – ни сын, ни мародеры, которые, без сомнения, проникали в дом. Никому эти записи не были нужны, а теперь они у меня.
Допоздна раскладывала я перепутанные страницы по комнате. Искала начало, логическое продолжение, конец, а потом читала, читала, читала.
3
«Есть что-то приятное в осеннем дожде, особенно, когда он всю ночь стучит по крыше и по листве старого сада, а ты не спишь, думаешь, вспоминаешь, мечтаешь. И так не хочется, чтобы заканчивалась ночь и этот умиротворяющий шум капель. На рассвете он все-таки прекратится, и ты заснешь. А когда встанешь, будет сиять солнце, и все вокруг покажется не таким, как вчера. Ты сама себе покажешься другой. Подойдешь к зеркалу – те же губы, тот же нос, темные волосы падают на плечи, домашнее платье все тоже. И то же кресло, обитое зеленым бархатом, и та же старомодная кровать, и столик орехового дерева. Так что же изменилось? Глаза. Еще вчера они были печальными, а сегодня сияют, как умытый и преображенный дождем сад.
Иштван весь прошлый день был сердит. Не разговаривал со мною, не выходил обедать, а когда все-таки показывался из кабинета, ворчал, как его замучил этот проклятый дождь и этот проклятый Моцарт. А дело в том, что я купила билеты в оперу и уговорила его сопровождать меня. Сначала Иштван неохотно, но согласился, но в день концерта пожалел о своем решении. С утра он просто хмурился, в полдень распалил себя до злобы, а вечером, когда я одевалась в спальне, уже не сдерживал ярости.
– Мне нужно работать над монографией, – выговаривал он мне, – а я должен тащиться в эту оперу, чтобы слушать, кого? Моцарта! Это сейчас он – Моцарт! А в свое время был никем. Его музыка была никому не нужна, и умер он в нищете и забвении, и похоронен в общей могиле с бедняками. Так всегда происходит, – горячился муж, оседлав своего любимого конька. – Я целый день тружусь, не разгибая спины, и, думаешь, кто-то оценит мои старания? Нет! Только когда умру, начнут восхвалять ученого Иштвана Гегедиша, склоняться перед его умом и открытиями. Мне же все это будет безразлично.
Муж еще долго что-то говорил. Я не слушала. Надела серебристо-серое платье в пол, жемчужные украшения, сделала прическу. Накинула на плечи меховой жакет. Когда я была готова, Иштван уже немного успокоился и ругал теперь бесконечный дождь, осень и узкие брюки. Наконец, мы приехали в оперу, и я все забыла. И плохую погоду, и дурное настроение мужа, и свою унылую жизнь. Хрустальные люстры таинственно мерцали, зрители тихонько переговаривались, пахло духами и чем-то еще неуловимым. В воздухе, казалось, разлито было предвкушение чего-то неземного, что окутает волшебным облаком и унесет в другой, бесконечно прекрасный мир. Я вся трепетала. Иштван сказал, чтобы я не ерзала на стуле, но здесь его колючие слова не впивались в меня, как занозы. Занавес поднялся, и началось. Музыка лилась, обволакивала меня, поднимала и взрывалась фейерверком непередаваемых звуков. Ради этого стоило целый день слушать брюзжание мужа. В антракте только и говорили, что о новом дирижере – Германе Фрише. Молодой, а как ведет оркестр. Сам Моцарт не справился бы лучше. Поэтому во втором акте я с особым интересом всматривалась в него, но видела лишь высокую гибкую фигуру в черном, светлые волосы и длинные руки, которые, словно змеи, танцевали колдовской танец музыки. Когда концерт закончился, я собралась подойти поприветствовать дирижера вместе с публикой, но Иштван просто взвился от бешенства. Он проспал все представление и теперь хотел только одного – домой. Толпиться, чтобы бросить несколько взглядов на какого-то дирижера, казалось ему верхом глупости.
Муж зашагал к выходу, уверенный, что я иду следом. Но я не шла. Сама не знаю, почему. Наверное, музыка влила в меня волю. И я не посеменила послушно за ним, а отправилась приветствовать нового дирижера. Но пока я ссорилась с Иштваном и пробиралась через толпу, дирижер уже откланялся. Здание оперы стремительно пустело, я оказалась в огромном холле одна. Задор мой утих, музыка, звучащая в ушах, смолкла, я поняла, что поступила опрометчиво, не последовав за Иштваном. Я взяла свой меховой жакет в гардеробе, вышла на улицу. Дождь не прекращался. У меня не было зонта и не было денег, чтобы вернуться домой на машине. Перед глазами встало лицо мужа. Он довольно ухмыляется, представляя, как я буду добираться назад. Я так отчетливо видела его тонкие губы, изогнутые в усмешке, что вздрогнула от отвращения и уже собралась шагнуть под дождь.
– Вы одна? – услышала я внезапно.
Обернулась. За мной стоял мужчина. Он только что вышел из театра.
– Да, – пролепетала я. – Мой муж уехал. Мы… поссорились.
– Я могу подвезти, если вы не против, – предложил он.
В другой раз я, конечно, отказалась бы ехать с незнакомцем, но перспектива брести под дождем совсем не привлекала.
Я кивнула в знак согласия.
– Герман Фриш, – представился незнакомец.
– Лидия Гегедиш, – пролепетала я еле слышно от удивления и протянула ему холодную руку.
Новый дирижер не был красив. Лицо его оказалось чересчур бледным, вытянутым. Нос с горбинкой, голубые глаза близко посажены, брови и ресницы белые, даже губы белые, словно все краски покинули его, но в то же время лицо мужчины дышало необыкновенной энергией, казалось одухотворенным, как у аристократов с полотен великих итальянских мастеров.
Мы  не разговаривали дорогой. Было видно, что мужчина устал, а я была слишком смущена, чтобы навязываться в собеседницы.
– Вам понравилось? – спросил он неожиданно, когда мы подъехали к особняку.
– Очень! – воскликнула я.
Наверное, мне удалось вложить в это слово всю страсть и любовь к музыке, потому что мужчина пристально посмотрел на меня, и благодарная улыбка тронула его губы. Сердце мое дрогнуло. В этот момент он показался мне божественно красивым. И я была уверена, что мое единственное слово для него важнее всех цветистых и высокопарных похвал.
Водитель открыл дверцу. Я вышла из машины.
Муж уже спал. Я неторопливо разделась, легла рядом, но не заснула, слушала дождь и перебирала в памяти события минувшего вечера и всей своей жизни, чтобы проснуться другой, обновленной и, кажется, влюбленной.
4
Иштван смягчился. Его, наверное, мучила совесть за поведение в театре, поэтому он не стал возражать, когда я собралась навестить свою приятельницу Соню. Он ее терпеть не мог и обычно называл вертихвосткой, стоило только упомянуть ее имя, но в этот раз сдержался. Воспользовавшись угрызениями совести мужа, я выпорхнула на свободу.
Соня довольно известный в городе музыкальный критик. Она наверняка была вчера в опере, хотя я ее и не видела. К тому же, она – единственный человек, с кем я могла поговорить о концерте и, главное, о дирижере.
Соня была не одна. С гостем. Когда Герман Фриш обернулся, я не удивилась. Мне кажется, в глубине души я знала, что встречу его, что это неизбежно. Герман тоже не выглядел удивленным, только смотрел на меня, будто пытался понять, чувствую ли я то же, что и он. Но Соня ничего такого не чувствовала, поэтому начала нас знакомить, сыпать ненужными подробностями. Сказала, что Герман из Австрии, что венгерская опера «выписала» его, чтобы «внести свежую струю». Сказала, что я из Петербурга, страстно люблю музыку, но замужем за сухарем-ученым, который ее терпеть не может. При ее словах о муже я смутилась. Но Герман, похоже, не обратил на них внимания. Он признался, что обожает музыку Чайковского, расспрашивал про Петербург, достопримечательности, о которых много читал. Я что-то отвечала ему, но ощущала: мы понимаем друг друга без слов. Даже Соня в конце концов заметила невидимую нить, которая нас связывала. Но она не была бы Соней, если не перетянула бы внимание на себя. Попросила Германа импровизировать, показать музыкой ее характер.
Мужчина сел за фортепиано. И сразу выдал заливистую трель, которая, становясь все громче, взрывается сотнями звуков-искр.
– Ты – мак, – сказал Герман. – Красный, дурманящий, притягательный.
– Верно подмечено, – обрадовалась Соня. – А она, – указала на меня приятельница.
На этот раз музыка Германа была нежная, немного грустная, но таящая в себе скрытый огонь. Казалось вот-вот она перейдет в волнующий поток, еще чуть-чуть, но нет: снова потекла тихой рекой, так и не став бурным водоворотом.
– Что это за цветок? – спросила Соня. – Ромашка?
– Аквилегия.
– Акви… что? – не поняла она.
– Это латинское название водосбора. У моей бабушки росли такие цветы. Мои любимые.
– Подожди-ка.
Соня достала из шкафа ботанический словарь, переворошила страницы и начала читать.
– В Древнем Риме этот цветок сравнивали с голубкой, символом кротости и доброты. Однако в средневековом искусстве аквилегия была олицетворением соблазна, женской неверности. Какой коварный цветок, – добавила Соня, посмотрев на Германа и на меня. Потом стала читать про мак, но я не слушала. Щеки мои от смущения стали ярче самого алого мака. А потом так получилось, что мы вместе с Германом ушли от Сони. Осенний ветер гнал по небу облака. Они то скрывали, то вновь высвобождали из своих пут солнце. Тогда мягкие вечерние лучи проливались на тропинки старого парка, а листва на деревьях играла всеми оттенками красок.
– Почему ты приехала сюда? – спросил Герман, но я поняла, что спросить он хотел совсем другое, почему я вышла замуж за Иштвана.
– Когда в университет, где я работала ассистенткой, прибыл известный филолог из Венгрии, он поразил всех глубиной своих знаний, научным азартом, силой характера и мощью интеллекта. И вот этот великолепный ученый муж, перед которым благоговели профессора нашего университета, обратил внимание ни на кого-то, а на меня – молоденькую, неопытную девушку, которая только делала первые шаги в области филологии. Я не могла устоять и покорилась.
Это я сказала Герману, но не добавила, как вскоре после женитьбы вся сила характера Иштвана и мощь его интеллекта обрушились на меня, придавили гранитной плитой, из-под которой не выбраться.
5
Вот и осень подходит к концу. Листва вся осыпалась, на голых ветках нахохлились птицы, а в душе моей весенний сад. Ничто не способно омрачить этого счастья. От того, что храню любовь в тайне, все пышнее расцветает она.
Иштван дописывает монографию и ужасно злится, потому что не получается концовка. Плохое настроение он, естественно, вымещает на мне. Но если раньше я убегала в комнату и рыдала, то теперь, когда муж выговаривает мне обидные слова, я представляю лицо Германа. И все. Оскорбления отскакивают от меня, словно от стены. Иштван видит это спокойствие и злится еще сильнее, цепляется по поводу и без. На днях за обедом он, вдруг, вскочил, швырнул тарелку на пол, затопал ногами, затрясся, весь покраснел. А все из-за того, что мясо показалось ему пересушенным. Потом он накинулся на меня с упреками, стал обвинять, что я даже за кухаркой присмотреть не могу, что от меня вообще нет пользы. Но гроза эта не затронула меня, лишь дала повод выскользнуть из дома. В последнее время я под всякими предлогами ухожу из-под надзора Иштвана. То мне нужно на рынок, чтобы самой выбрать продукты к столу, то к портнихе, то к Соне, хотя я не была у нее с того раза, после концерта. Часто он сам дает мне поручения: отнести статью коллеге, сходить в библиотеку, на почту, в издательство. Я охотно и аккуратно выполняю все, а потом… свобода. Краткие мгновения украденного счастья. Встречи в кондитерских, прогулки в опустевших парках и садах. Однажды Герман пригласил меня на репетицию. Я, словно мышка, пробралась в темный зал и притаилась, чтобы меня никто не заметил. Странно было находиться одной в зрительном зале. Странно, но приятно. Казалось, музыканты дают концерт только для меня. А когда репетиция закончилась, и все разошлись, Герман стал искать меня глазами. Нашел. И направился ко мне. Я вжалась в спинку кресла и поняла: сейчас он меня поцелует. Испугалась и обрадовалась одновременно. До этого момента мы балансировали на грани. Я еще могла называться верной супругой, еще могла повернуть назад. После этого поцелуя обратной дороги не будет. Герман, кажется, читал мои мысли. В полумраке пытливо заглянул в мои глаза и, прочтя в них согласие, приблизил свое бледное лицо к моему, свои губы к моим губам. Грань была пройдена.
Что потом? Раскаивалась ли я, жалела о своем поступке? Ни капли. Весна в моей душе превратилась в знойное лето. Первый мороз сковал лужи хрупким ледком, я разбивала его острыми каблучками, спеша в холостяцкую квартиру Германа. Там царил наш мир. Я рассказывала о Петербурге, и мы мысленно гуляли с Германом по его набережным, мимо дворцов и соборов. Останавливались на мосту и любовались темными водами Невы, смотрели, как скупое солнце золотит шпиль Петропавловской крепости. Герман дирижировал в Мариинском театре, я сидела в ложе и аплодировала ему. Потом мы отправлялись в австрийскую деревушку, откуда он родом, в Альпы. Бегали босиком по траве, восхищались горами, слушали звуки природы, вбирали в себя ее запахи. Потом крылья фантазии уносили нас в Лондон, Брюссель, Париж… Вот мы с Германом уже целуемся на набережной Сены, гуляем по Елисейским полям, наслаждаемся ужином в лучшем ресторане. Каждая наша встреча – новое путешествие. Но однажды мы никуда не полетели. Остались в тесной комнатке с серым пейзажем за окном. Герман взял мою руку, поцеловал на ней каждый пальчик и сказал:
– Мы должны быть вместе.
– Но мы и так вместе. Между нами никого нет, – возразила я.
– Есть. И ты об этом знаешь.
Герман признался мне, что много думал и решил: я оставляю Иштвана, он – работу в опере, и мы уезжаем вместе. Сначала в Вену, потом в Париж, а потом, кто знает, в Петербург?
– Не бойся, – уговаривал он меня. – Ты ни в чем не станешь нуждаться. Я буду выступать. У нас все будет хорошо.
– Но разве тебе не жаль бросать работу здесь? – спросила я. – Уходить, разрывать контракт?
– Нет, – ответил он. – Ради тебя ничего не жаль. А тебе не жаль мужа?
– Не жаль, – отвечала я.
Этот вопрос я задавала себе вечером, сидя в гостиной с Иштваном. В последние недели муж физически опустился. Ходил в неопрятной одежде с пятнами от обеда, всклокоченными волосами, небритыми щеками. Лицо его то становилось багровым, то неожиданно бледнело. Глаза покраснели, а руки дрожали. Он постоянно жаловался на боли в ноге и в спине, на шум в голове. Я советовала ему меньше работать, не переутомляться и показаться доктору. Я пыталась отыскать в себе жалость к этому человеку, крохи любви и сострадания, но ничего не было. «Нет, – говорила я себе мысленно. – Мне не жаль от него уйти».
Потихоньку я собирала вещи. Приготовила то, что возьму с собой. Навела порядок в шкафчиках. Этот дневник я оставлю здесь, в нижнем ящике стола. Если захочет, Иштван сможет перевести его. Я попрощалась с домом и садом, с каждой мелочью, что меня окружала. Здесь я не была счастлива, и я ни о чем не сожалела. Во мне не было грусти, только надежда на лучшее.
Выпал снег. Как он хорош был на темных крышах и мостовой. Белые перышки все парили и парили в воздухе, словно вальсировали. И мы с Германом в нашей крохотной комнатке стали вальсировать. Через два дня мы навсегда уедем отсюда. Вена ждет нас.
6
Я в Вене. Сколько мыслей связано с этим местом, сколько надежд. Пока Иштван выступал на конференции, я гуляла по городу, купила платье и ботинки. Сестра приехала в Будапешт прямо перед нашим отъездом и осталась с Алексом, ведь это всего на несколько дней…».
Стоп. Я отложила записи. В горле от волнения пересохло. Какой Алекс, сестра, Иштван? Какая конференция? А Герман? Где Герман?! Я чувствовала себя растерянной и обманутой, словно читала детективный роман, а последняя страница с именем убийцы оказалась вырвана. В этом дневнике явно не хватало страниц. Не может история любви оборваться вот так, ничем. Наверняка есть какая-то развязка. Может, я в спешке забрала не все листы? Или нужно просто дочитать до конца.
«…После конференции состоялся вечер. Я надела новое платье с вышивкой на подоле. Длинные волосы я обрезала, но с завивкой локоны до плеч смотрелись хорошо.
Вечер среди ученых был крайне скучен. Со мной почти никто не разговаривал, все обсуждали доклады друг друга. Только один бородатый старик, видимо, хотел проявить галантность и спросил, не колокольчики ли вышиты на моем платье. «Нет, – ответила я. – Это аквилегия – мой цветок». На этом беседа иссякла. По дороге в гостиницу муж поделился со мной новостью: его пригласили выступить в Париже. Он звал меня с собой. Вена, потом Париж. Какая ирония.
Я была рада вновь оказаться дома. Присутствие сестры разряжало обстановку. Иштван рассказывал ей о том, как блестяще выступил с докладом. Я привезла Тане и Алексу подарки. Когда радости утихли и все отправились спать, мы с сестрой еще долго болтали в гостиной. Стрелки часов показывала за полночь, когда мы, наконец, пожелали друг другу спокойной ночи. Я пошла в спальню, но увидела в кабинете мужа свет. Он обычно не ложится так поздно, поэтому я заглянула. Иштван задумчиво сидел перед раскрытой книгой. Ботанический словарь. Я сразу его узнала. И разворот тоже узнала, с описанием аквилегии. Муж внимательно посмотрел на меня. Посмотрел и ничего не сказал. Точка».
«Не может быть!» – повторяла я. Что-то в этой истории упущено, а это значит, мне придется вернуться в особняк. Всю ночь я плохо спала. Проснувшись, тут же бросила взгляд в окно. День был солнечный, так что придется ждать сумерек. А так хотелось пойти прямо сейчас, не откладывая. Вместо этого я отправилась в библиотеку и занималась диссертацией, однако без всякого интереса, постоянно поглядывая, не начало ли темнеть. Когда день стал клониться к вечеру, я уже была у особняка. Пробралась через дыру в решетке, метнулась к двери. Ничего не изменилось с моего последнего визита. Я протиснулась в дверь и шагнула в полутьму. В этот раз я знала, куда идти, поэтому сразу, чтобы не растерять присутствие духа, отправилась в комнату Лидии. В ней тоже ничего не изменилось, только на окружающую обстановку я смотрела уже другими глазами. Вот на этой кровати она спала. В это окно смотрела, мечтая о Германе, ожидая встречи с ним. Я еще раз открыла все ящики письменного стола. Пусто. Отчаявшись, я провела рукой по их отполированным бокам. Одна бумажка прилипла к задней стенке. Я вытащили все ящики, перевернула и потрясла их. Снова удача. За ящик завалился какой-то лоскуток, скрученный в трубочку от сырости. Я спрятала находки в карман и пулей бросилась назад.
В номере я разложила реликвии на кровати. Разгладила лист, который по своему виду напоминал дневниковый. «Как сильно болит душа. О боже, как болит! Наверное, она умирает», – единственное, что было там написано. И я была уверена, что запись эта появилась после неудавшегося побега с Германом. Уже без надежды докопаться до истины развернула я трубочку и вскрикнула от неожиданности. Ну, конечно! Как я могла забыть об этом факте. Важном и многое объясняющем.
Передо мной была фотография, семейный портрет. Такой я ее и представляла: женщина с крупными, чистыми, я бы сказала породистыми, чертами лица. Черные брови как крылья чайки, выразительные темные глаза, прямой нос, высокие скулы, рот с полной нижней губой. Волосы собраны в прическу. Одета она была в меховое монто. В глубоком вырезе виднелось кружево. Облик ее производил впечатление изысканности и мощного обаяния. Муж Лидии, напротив, выглядел невзрачно – серые волосы и глаза, чисто выбритое лицо с мелкими чертами, ничем не примечательное, непримечательная одежда. На руках он держал мальчика лет четырех - пяти. Фото было сделано на пороге какого-то здания, возможно, их особняка. На оборотной стороне ничего не было написано.
Сын. Алекс. Скорее всего, это и есть причина, почему Лидия осталась с мужем. Скитаться с музыкантом, пусть и любимым, не лучшая участь для молодой матери и ребенка. Или причина в другом? Почему же она сохранила дневник? Наверное, все, кто ведет дневник, втайне желают, чтобы рано или поздно его кто-нибудь прочел. Она оставила записи на незнакомом языке в надежде, что они окажутся в руках тех, кто сможет разобрать написанное и узнать историю ее любви.
В свой последний вечер в Будапеште я гуляла по проспекту Андраши – главному проспекту города. На этой улице поселились музеи, бутики, галереи, рестораны, а также знаменитый оперный театр. У меня было ностальгическое настроение. Чемодан был собран, на дне лежала папка с дневниковыми записями. Я не изучила венгерских поэтов, зато нашла нечто более ценное – женскую судьбу. Мне не удалось раскрыть ее тайну, но я смогу пролить на нее свет. Листам в заброшенном доме суждено было кануть в вечность, но теперь все изменится. Лидия Гегедиш писала свою историю не напрасно – она ни будет забыта.
Я свернула с нарядного проспекта к набережной Дуная. Грусть моя рассеялась. Я забирала частицу города и его истории с собой.