XV. Кремлевская Москва

Белорусский вокзал. И в тот незабываемый год, и во все последующие только он - шумный и стеклянно-ячеистый, напоминающий что-то пустое из автоматизированного будущего, и вместе с тем классический с выдающимися барельефами, огромный и необъятный, как готический собор, уходящий спиралью ввысь.

Выходишь из все того же вагона «Полоцк – Москва», и в нос неудержимо проникают все глубже смазочные масла, слышно постукивание молотков под вагонами, что-то шипит – выпускают пар колеса, трещит-плюется динамик: «Поезд номер триста шесть (неразборчиво) прибывает на первую платформу на второй путь. Повторяю…»

Разделительная полоса тротуара и пассажиры с пухлыми сумками. Размеренные тихие голоса и встречаемые, легкие объятия,
 
(Ой, а не забыта ли еще сумка в купе? Нужно вернуться…)
 
самые обыденные беседы на пути к дому. Идти надо быстро хотя бы потому, чтобы не отставать от общего ритма. Крытая платформа, принимающая озабоченные, вечно спешащие фигуры людей со своими самыми непритязательными заботами, доплыла до туманного неба и открывала его, преподносила. Но никому не было дела до того, как оно, бездонное, выглядит: кругом все бежало, крутилось, галдело.

- Такси! Такси! Т-а-акси, пжалте!

- Купи колготки, дарагой. Мамой клянусь, хороший колготки! Все носят: мама носит, папа носит, бабушка носит…

- Куда прешь, гнида! Не видишь – нельзя!

- Алексеич? Алексеич, ты? Господи, как изменился, дай же мне обнять тебя.

Может быть, поэтому небо и не светилось голубизной, а призвало ветер, промозглую морось и холод, превратив это воскресное утро в непримечательный будний день.

Может быть, погода, которую никак не могут обуздать исследователи, является
индикатором наших мыслей и действий, и для того, чтобы установилось ясное солнце, нужно избавиться от темноты в душе? Вокзал этого не знал. Он был создан лишь для того, чтобы выпускать, сортировать, перемещать его посетителей между собой, провожать одних и тут же встречать новых, делая это совершенно бесстрастно, как человек, выполняющий который раз подряд давно отработанное движение. Но вокзалу нравилась эта однообразность. Хлопая тяжелыми дверями, он снова и снова удивлялся тщетности, никчемности одного человека среди массы; его беспомощности. Ведь стоит толпе всколыхнуться – и она поглотит его, растопчет. И тут вокзал обязательно посочувствовал бы маленькому человеку, если бы был научен этому.

Дядя Сергей Аркадьевич нырял в толпу с нашим багажом, и нужно было торопиться, чтобы не потерять его из виду. Он двигался немного согнувшись и наклонившись вперед, а ноги ступали мелкими частыми шажками, словно хотели снизить нагрузку от ноши. Говорить о всяких женских вещах Сергей Аркадьевич не любил, потому беседу между мамой и женой Эльвирой Ляден о погоде и семейных дрязгах не поддерживал. В подобных случаях, требующих определенной доли сентиментальности, «телячьих нежностей», как выражался дядя, он предпочитал изобразить сосредоточенного молчуна. Манера говорить у мужчины отличалась полнейшим отсутствием дикции, подкрепленным привычкой сквернословить вовсе не от бессильной сиюминутной злобы, а лишь оттого, что это вошло у него в обиход вместе с чисткой зубов и душевой кабиной по утрам.

Русский мат действовал на него скорее облагораживающе, и если он долго не сталкивался с ним, то приходил в величайшее удивление. Иногда Сергей Аркадьевич приходил к заключению, что, будь он поставлен жизнью в другие условия, он мог бы, пожалуй, обойтись и обычным лексиконом. Но в Афганистане, Югославии, куда забросила его судьба, чтобы выжить там, где души людей нельзя разглядеть сквозь туман, где знакомое приобретает зловещие очертания и где доверие – разменная монета, – в таких обстоятельствах требовалось нечто универсальное, что могло влиять на подавленное состояние психики как своей собственной, так и тех, за кого поставлен в ответ. Доброе слово в армии воспринимается неоднозначно, особенно опытными солдатами. Вызвано оно, прежде всего, очерствением души в боях – человек каждую минуту ждет гибели в чужой стороне, незнакомых горах, видит всю тщетность попыток повлиять на события – и сдается, озлобляясь, замыкается в себе или просто решается на безрассудную, бессмысленную смерть. А встречается и толковый боец, способный принимать решения и отвечать за других самостоятельно, не боясь навлечь на себя неблагоприятные последствия: в мирное время никто бы и не подумал о том, что именно он, невзрачный, физически слабый, сможет противостоять самому себе и своим страхам, чтобы верно служить Родине.

– Но только таких людей немного, – подумал Сергей Аркадьевич. Он помнил, как однажды в засаде их отряд отстреливался, и его боевой товарищ, с которым побывали во многих передрягах, который ни разу не предавал, хотя имел возможность, – вот этот лучший друг неожиданно странно вскинулся и осел, глухо и как-то подозрительно тихо. Он не мучился и умер сразу, не видя, как отвернулся Сергей Аркадьевич и как его рука с мясом оторвала верхнюю пуговицу гимнастерки…

– Но таких людей немного… – повторил мой дядя про себя. – А на остальных знал ли я, как повлиять? – Если да, то почему же могилу копал я один, и лопата врезалась в грунт, словно нож? – Сергей Аркадьевич не любил сомневаться. Он достиг той точки в размышлениях, когда лучше вернуться в настоящее.

Мы отправились в дом не Неглинке.

* * *

Я очень часто бывал здесь у Шомполовых. И почти ничего не менялось за время моего отсутствия: все так же, сиротливо прижимаясь к стене, висела картина фантастической амазонки без рамы. В руках свистящий меч, в глазах, неженских, молодых и решительных, легкий интерес к врагу, вокруг – черные катакомбы заброшенного замка.

Все на прежнем месте фото двоюродного брата Степана, преуспевающего в журналистике: его добродушная улыбка озаряла собой те редкие минуты, когда комната была пуста, и оттого всегда ясно и светло в зале. Все с б;льшим рвением завоевывали пространство представители флоры: фикусы, кактусы, традесканции, несколько видов папоротников, даже небольшое южное пальмовое дерево. И все растения росли, развивались, обступив компьютер, телевизор, подоконники, словно не давая вредной энергии лучей распространяться, поглощая ее.

А на кухне нас уже ждал завтрак от Эльвиры Ляден. Готовить она умела прекрасно, этого у нее никому не отнять. Тетушка имела про запас в холодильнике или где-нибудь в тайничках громадное количество еды: салаты, соления, йогурты, холодная закуска, копчености – и иронически улыбалась, если я кушал недостаточно.

«Ты же мужчина, – стыдила она меня, – значит, должен есть много». И я старался ее не обидеть: утро получалось довольно сытным. Позже подавался чай обязательно со сладким. Лучшей похвалой хозяйке было видеть, как за обе щеки уничтожается какао-пирог, в то время, как телевизор говорил что-то о «донне Луизе, у которой потеряла память единственная дочь». День прошел незаметно: за размеренной беседой с Эльвирой Ляден. Когда не было рядом Сергея Аркадьевича, г-жа Ляден всячески старалась уверить мою мать в том, какой стоящий семьянин был ее муж.

– И кран починит, и свет сделает, и раковину прочистит, – перечисляла она, делая какое-то особое ударение на глаголе.

Потом она делала небольшую паузу.

– Он провозится два-три часа, не специалист же, но боевую (тут Эльвира засмеялась) задачу выполнит». И денег лишних всяким монтерам и электрикам платить не нужно – а то, знаешь, Авилина, придет один из таких – не представляешь, что и делать. «Хозяйка, ключ, хозяйка, та-а-к!» Минут через десять: «Хозяйка, трубу менять надо!» Хорошо готов профессионал, если ржавую трубу столько времени рассматривает!»

Эльвира знала еще, кроме русского, такой забавный тараторский язык, названия какому трудно подобрать, да и понять, о чем разговор и откуда слова заимствованы, сложно. Напоминал он скандинавские дали по произношению. А спросить напрямую я почему-то опасался, все та же неуверенность даже с близкими людьми. На другое утро было путешествие, необычное, некая самоэкскурсия по Красной площади…

* * *

Наш путь проходил через ГУМ. Мне, деревенскому мальчишке, он показался огромным городом со многими этажами, где чрезвычайно светло и видно далеко впереди.

Рекламные транспаранты, пестрящие иностранными торговыми марками, призывно блестели, немилосердно атакуя  внимание. Казалось бы, встречая столько информации о товаре, народ уже не станет сомневаться в необходимости покупок, но тут же возникает вопрос: «Что выбрать?» И люди сновали между проходами. Но что удивительно – они не выбирали ничего. Просто обсуждали увиденное, либо совещались со знакомыми, переводя цены в доллары, оценивая качество товара. Им, казалось, нравилось ходить там, где вращаются большие деньги, тем самым они утверждали в себе творческую возможность их заработать. На самом посещаемом месте шумел фонтан совсем по-уличному, как будто он на открытом воздухе, дарил людям радость и тепло. Но и здесь, среди шумной нивы бизнеса, человек иногда становится доверчивым ребенком и бросает в изумрудную воду монетки. Кто-то для того, чтобы просто безвинно побаловаться, кто-то, чтобы отодвинуться от жизненных перипетий и вместе с копейкой смыть горемычную печаль, кто-то просто влюблен и томится, мучается, живет внутренними безгинными признаниями, боясь упустить прекрасное мгновение любовной лирики…

Эльвира вдруг отыскала мою ладонь, и мы очутились в современном прозрачном лифте, оснащенном компьютером, который высвечивал номер этажа, а звуковым сигналом возвещал об открывающихся дверях. Кабина была полна народа, меня прижало к стеклу, и я очень уж вымученно и неестественно помахал Сергею Аркадьевичу внизу, который снимал нас, облокотившись о перила роскошного балкона…

Красная Площадь уже совсем близко, и, поскольку она является, наряду с бывшим ленинским мавзолеем, культурным достоянием страны, на нее пускают только по пропускам или удостоверениям, или по туристическим визам.

На посту бдительный милиционер Онищенко, дотошно высматривающий, кто не по праву врезается в общий поток экскурсантов. Проверяя документы, Онищенко сообщает, что продает и билеты за столько-то рублей. Зашуршали сумки,

(Чего сразу-то не сказал, уважаемый?)

(С этого нужно и начинать!)

(Готовили-готовили «корочки», понимаешь.)

(Это подрыв высокого авторитета членов правительства!)

(И я как представитель… официально заявляю…)

и среди общего недовольного гула голосов Сергей Аркадьевич протискивается вперед, поправляет усы и выставляет лысеющую голову со словами:

– Я из Государственной Думы!

Видимо, это произвело впечатление, ибо Онищенко отсалютовал, в следующую секунду он намеренно не обращал на нас внимания и подчеркнуто громко призывал граждан к порядку. Мы поняли, что путь свободен, а через минуту Сергей Аркадьевич залихватски признавался:

– Вот видите, главное быть чуть-чуть понаглее других!..

Но я все равно думаю, что дяде просто повезло. Может, еще эффектная внешность сыграла свою роль: усы, лысина (для начинающего депутата это важно), представительный вид. Так или иначе, вскоре нас встретило здание Парламента РФ, желтое, постройки XVIII века, реставрированное. Мощеная дорога была нарочито широка, свежей краской на нее нанесены дорожные разметки. Улицы, или, точнее, парадный вход чрезвычайно просторен.

Чисто московский элемент: металлические цепочки вместо оград для узнаваемости чего-то близкого столице, ее внутреннего содержания. Впереди среди раскаленной мостовой забрезжили клумбы с красочными цветами. Скульптурный ансамбль тройки боевой, вставшей на дыбы крупом к летнему солнцу и готовой, казалось, взмыть в небо по капризу какого-то ожившего бога; ее всю окатывал фонтан водной стихии – они сражались между собой, утверждая честное соперничество, и прохожим лестно делалось постоять рядом, уловив хоть каплю живого величия России.

Фонтан взмывался высотою в три человеческих роста; поодаль на площадке под открытым небом играли музыканты маленького симфонического оркестра: скрипки и виолончели, близкие душевному порыву слушателя, прорывались сквозь шум воды; говор неторопливых прохожих и стрекот сверчков – удивительно, но все это можно было пронести через себя без ущерба здоровью, наоборот, в большой пользой. Такая прогулка запоминается надолго и остается внутри тебя, я заново прокручиваю ее как приятное воспоминание детства.
 
Потом мы посетили  Собор Андрея Первозванного, где, по легенде, камни окрашены «холопской кровью». Ибо здесь во времена Русской смуты XVII века казнили «непотребных». Под ногами и вправду по всему крыльцу пестрели красные разводы, и было жутко оттого, что здесь полегло столько людей: кто за идею, кто по разбою, а кто по недоразумению – под горячую руку государя. За двери храма не пускали – в самом разгаре реставрационные работы. Да и снаружи бесконечно что-то точили, производя громкие неприятные звуки, так что нужно было кричать, чтобы услышать друг друга. На южной стороне – остатки строительных лесов. В общем, однако, архитектурный памятник старины заслуживал внимания – даже без гида он казался оплотом целой эпохи в истории России. Через один поворот мы вышли к громадной Царь-пушке.

На лафете ее водружены, как шары для боулинга, громадные стальные ядра, гладкий корпус ее ствола пел на солнце, захватив самую высокую ноту, а зев словно бы жил затухающей музыкой пустого тоннеля. Вовсе не обязательно быть поездом, чтобы ощутить этот гул. Услышать же его нельзя – слишком слаб импульс, слишком сильны восторженные крики иностранцев на немецком, английском, французском – все это мешает неспешному созерцанию. Без всяких выводов, пышных фраз и излишней запальчивости. Истину найдет тот, кто умеет молчать, выразив свое отношение в прикосновении.

Слова потонут в общем потоке их, таких разных и таких беспорядочных, прикосновение же сравнимо с музыкальностью, когда никаких слогов не нужно, есть только ноты, не устаревающие, не обновляющиеся, такие, какими их создавали талантливые небеса много веков назад и вложили в душу первого виртуоза звуков. Мало сейчас таких, чувствующих, натур, а скорее, просто время не для них – вот они и отдалились за сцену, улыбаются тем кричащим, приковывающим взгляды публики героям, обещающим добиться невозможного – «чтобы каждому было хорошо».

Вот и превратились в тень интеллигенты, много раз видевшие эту театральную постановку, выучившие наизусть все роли ее марионеток. Пока они всего лишь отражение общественного сознания, но все ли мы так безразличны к увиденному в зеркале?

И воззрел Царь-колокол сразу на весь мир, ибо никто не мог сказать, как он воспринимал окружающее. Вероятно, он принимал напряженные взгляды любой своей стороной и возникал в сознании по-разному: ребенку он напоминал колокольчик с ленточкой на язычке, ученому представлялся живым свидетелем ушедшей эпохи, влюбленным служил ярким выразительным фоном для фотографий, на которых останется самое счастливое мгновение в их жизни. Разным был Царь-колокол. И все-таки он был не просто памятником русской культуры, он с любым зрителем говорил на языке, понятном только лично наблюдателю, и оттого был каждому близким и понятным.

Мне, например, бросился в глаза осколок колокола, сразу захотелось сделать его единым, без зияющей отметины, которую ничем не покроешь. И сразу мысль молнией:

(Что сделало монумент таким, каков он есть? Может быть, это и есть гармония, заключенная в разрушении? Где она? Снаружи? Внутри?)

Завершилась прогулка у Вечного Огня. По обеим сторонам от пламени, заключенном в пятиконечную звезду, замерли часовые. Их автоматы словно вросли в землю и явились продолжениями их тел. Когда один из охранников, находясь при парадной форме (как и его напарник), мигнул, я уверился, что делать это необходимое человеку движение тоже нужно умеючи, а то вид сразу портится, если впридачу мышца на лице дрогнет – никакой монолитности, скорбной торжественности не получается. То-то строгий отбор проходят претенденты! Зато какой почет! Я разом проникся уважением к этим двоим и понял, что уж мне-то никогда не занять их места.

Знаменитый Мавзолей сейчас вообще перестал быть достопримечательностью. А когда-то…

* * *

Снежные выти, мокрые, оседающие на теле неприятными бугорками и тут же исчезающие от теплого дыхания, крутились бесчисленной мошкарой. На шапках и одежде лишь мимоходом держалась белесая пелена мороси.

Эта нелепая зима 1989 года была слаба на морозы. Впрочем, толпе, собравшейся на Красной Площади, с раннего утра осаждавшей вход в Мавзолей, это представлялось вовсе неважным.

Растянувшись на многие десятки метров причудливой серой змеей, очередь молча ползла к заветным дверям, за которыми скрывается Бог. Что может сделать природа, если существует Он, нетленный вождь социализма? Многие часы люди, держа на руках годовалых, испуганных грудничков и вознося к небу их личики, ожидали откровения: если их дети увидят Владимира Ленина, то будут счастливыми.

Но пока родители ничего не рассказывали, делая только то, что первоочередно необходимо сейчас – защитить. Уберечь от самих себя новое поколение, передать ему ленинский завет.

Стоя плечом к плечу с другими, каждый был охвачен идеей массовости, но стоило отделиться от нее, как проблескивало нечто такое, что внушало страх больший, чем если бы Советского Союза вдруг не стало, разрушилась бы незыблемая жизненная основа «все по плану».

Многие из толпы сознавали, что Владимир Ильич уже не был для них бессмертным, но эта мысль приходила к ним в домашней тиши и не высказывалась вслух. Не было и никаких грозных предчувствий: страна работала, создавала, воспламенялась и сгорала, падала и снова поднималась – но все это воспринималось как должное, страна не знала еще другой жизни, где каждый сам за себя, где на улицах вместо киосков «Союзпечати» – автоматы-газетчики, где разрабатываются машины на водородном топливе.

Те, кто достиг подобных новаций, ставят превыше всего человеческую индивидуальность и дают ей реализоваться не только на стеклодувном заводе, не только в погрузочной бригаде, но и в интеллектуальной сфере.

Русский народ окончательно прощался со своим вождем. Сергей Аркадьевич, мои родители и Эльвира Ляден наконец протиснулись внутрь Мавзолея. Я ничего не видел, кроме стен и потолка и какого-то приглушенного масляного света, который плыл так невыразительно, что, казалось, не освещал, а обволакивал тех, кто оказался погруженным в него. Слышался приглушенный неестественный гул голосов – все здесь было фальшиво, как во сне, и хотелось проснуться и воспрянуть, дотянуться до солнца, увидеть облака.

Было затхло и душно, полукруг обозрения пестрел головами: то непокрытыми, то в уборах. Кто-то кашлял: прибито, надсадно. В салоне таилось только людское движение, да и то оно виделось бесцельным, поверхностным. Мало кому удавалось понять, зачем все это, мало кому уготовано быть провидцем этой толпы, знать ее законы, описать ее поведение в следующую секунду. И даже те немногие, кому под силу осуществить подобное, вынуждены, быстро адаптируясь, подчиниться.

Все остальное было мертво. Масса народная, приходящая и уходящая, сменяющаяся, удивлялась, увидев представшую ей картину: огромная голова Владимира Ленина покоилась в небольшом ромбовидном саркофаге, плеч было не рассмотреть, да и не предполагалось такого – они были укутаны в белое покрывало. Все труднее поддерживать их надлежащий внешний вид, все ближе подкрадывается предательская ткань, все сильнее обсыхает фигура. Ее эпоха давно отгремела, отстреляла, отплакала свое, но агония продолжалась. Длилось умирание века в российской истории, и сами творцы продлевали этот страшный процесс, тратили интеллектуальные, материальные, творческие силы лучших ученых, академиков. Их умы блистали, зараженные ложной идеей.

(Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!)

Она процветала уже после смерти вдохновителя. Так продолжалось до 1991 года, когда уничтожился фундамент тоталитаризма, автоматичность, регламентация общественной жизни.

Специальные осветители пускали лучистый свет на мумию. Лицо в великолепном состоянии, однако исполнено оно некоего холодного неживого величия: губы плотно сжаты, бородка клиновидная, на лбу нет ни единой прожилки: всего лишь хорошая маска, натянутая на вполне обычный скелет. Но образ этот сумел влиять на мировоззрения, идеологию не одного поколения и очень долго держался за свой трон.

* * *

Описанный эпизод припомнился неожиданно, его как будто ничто не могло спровоцировать. Может быть, это был и страх. Подспудный, скрытый, но он существовал, – страх, который теперь внушало гулкое заброшенное здание без окон – Мавзолей Владимира Ильича Ленина. Я старался не смотреть на него слишком долго – очень уж неприятное чувство он во мне оживлял.

Машина Сергея Аркадьевича ожидала вниз по тротуару.

2006