Яма. День тридцать седьмой

Верхом на овцу уселся, сдавил шею мёртвым захватом и горло перерезал кинжалом. И с человеком тоже так может.





Привет, Егорка. Из чеченского плена тебе пишу. Прошлое моё письмо под дождём промокло и стало ни на что не годно. Чеченцы велели новое написать. Письмо – это доказательство, что я жив пока. А значит меня можно выкупить.

Они хотят заставить меня принять ислам. Я не крещёный и не воцерковленный, а потому христианскую веру предать не боюсь. Я другого боюсь. Боюсь, что если приму ислам – предам в себе русского. Предам все то, что было дорого раньше.

Шамиль сказал, что убьёт, если не соглашусь. А раз он сказал, то убьёт точно. Для него убить – как два пальца об асфальт вытереть. Суровый человек, живущий по суровым законам. Видел я однажды как он барана резал, страх а не зрелище. Верхом на него уселся, сдавил шею мёртвым захватом и горло перерезал кинжалом. И с человеком тоже так может. Для вайнаха это раз плюнуть, вайнахи не боятся крови. Кровь для них, как для нас мамкино молоко.

Они воевали испокон веков – со всеми подряд, без разбора. Со всеми, кто живёт по-соседству. С большими странами и малыми. И не просто воевали, а нападали первыми. На страны размером во много раз больше, чем крохотная Чечня. Вот потому война для них – обычное дело. Они к войне готовятся каждый день. С малолетства учатся воевать, с молодых ногтей. Учатся бить, учатся стрелять, учатся резать.

А русские против них войной пошли. Войной пошли на вайнахов, предавая при этом своих на каждом шагу. Ради выгоды, ради продвижения по службе, ради карьеры в политике. Или как Влас, из-за мелкого шкурничества. Деньги ведь, как всем известно, не пахнут. А цинковые гробы, на то и гробы – последняя дань матерям, убитым горем из-за потери сына.

В общем, не знаю я что мне делать, но ислам принимать не хочу. В любом случае, даже если пойду на это, чтобы не расстаться жизнью, домой не вернусь очень долго. Родина запишет меня в предатели и занесёт в списки боевиков. Так и так буду изгоем, как ни крути – трупом в сырой могиле на заросшем бурьяном кладбище, или иудой, предавшим честь и присягу.

Опять я что-то разнылся, пора завязывать с мрачными мыслями. Давай расскажу тебе лучше, что в яме вокруг меня творится.

Магомет перестал забирать ведро, теперь приходится гадить прямо в "доме". Представь себе: спишь на полу и гадишь рядышком. Вонь стоит, как деревенском сортире, до тошноты, а мы тут спим и живём. Чувство собственного достоинства улетучивается само собой.

Вчера Малика приходила. Посмотрела на меня и заплакала. Как обычная нормальная баба. Никогда бы не подумал, что чеченка способна плакать. Сидит над ямой, смотрит на меня сверху вниз и всхлипывает. Лицо скривила от жалости, но всё равно красивая. Жалеет меня, побитого. Благодарна мне, что от смерти спас. Чеченка, а всё равно человек!

Чеченцы тоже бывают разными. Есть вполне неплохие люди. Даже пленителя своего, Шамиля, плохим человеком язык не поворачивается назвать. Будь он на самом деле плохим, порешил бы меня давно, без угрызений и колебаний. Суровый он скорее, а не плохой. Жестокий, потому что война.

Кузнецов избитый до полусмерти. Ни жив, ни мёртв, как и я. Вчера чеченские сопляки отрабатывали на нём удары. Так здесь принято, врага пленённого, тем более иноверца, унижать можно как угодно. Мальчишки растут джигитами, отрабатывая боевые навыки. Как псы бойцовских пород, приблизительно в том же духе. Учатся бить, учатся убивать и становятся от этого ещё сильнее. Учатся быть мужчинами – как здесь говорят.

Законы у гор такие. Волчьи законы. Враги все вокруг для вайнахов. Представитель другой народности – враг по определению. А если не мусульманин – не человек вообще.

Так вот, Кузнецов не вытерпел и в ответ одного ударил – нос сопляку разбил. Хорошо, что не сломал – тогда бы убили. Хотя, чего в такой жизни хорошего, мытарство одно и боль.

Я думаю, убей они Кузнецова, он расстроился бы не сильно.