Байки из цеха номер N Серия студенческих рассказов

Надежда – это чаще всего
 отсроченное разочарование.
Японская мудрость
Предисловие

Острые ощущения в жизни всегда необходимы, иначе жизнь просто меркнет от бесконечных домашних проблем. Особенно это важно в 19 лет. По крайней мере мне так казалось. Второй курс института, ну уж начало-то его точно обещали быть денежными и интересными. Почему? Потому что моя любимая тетя предложила мне работу под ее эгидой – на заводе,  обещав хорошие деньги (уточню, для меня хорошие).  Нет-нет, не миллион и даже не половину, а целых полторы тысячи рублей. Подсчитав все свои доходы за год, глазки мои загорелись. Тем более что, мне очень хотелось проверить насколько мои представления о заводе совпадают с реальностью. Не буду пока давать процентного соотношения, а то будет неинтересно. Меня всегда тянуло в рабочий класс. Это же так здорово, пожить жизнью заводчан! Почувствовав всю мощь внутри меня, я уже была готова почти на всё, только бы попасть туда – в этот огромный и увлекательный мир счастья, любви и красоты! Итак, вперед, в люди!
 Но сначала…

Заводская санчасть.

Написав заявление об уходе на прошлой работе, я ринулась на завод. Но тут меня постигла незадача –  надо, говорят, пройти «санобработку», т.е. обойти всех врачей, показать глазки, зубки, носик, животик, провериться на вшивость – в общем как на выставку. 
Санчасть завода оказалась в недосягаемом месте для нормальных людей, до нее не едет ни одного транспорта, правильно, нечего делать им там. Если бы в настоящее время еще ездили на лошадях, то бедная тварь Божья рванула от заводской санчасти с феноменальной скоростью. Я, конечно, хоть и не лошадка, но болезненно заржать мне тоже захотелось, когда я просидела в душном коридоре пять часов и принялась только у двух врачей.
 Не знаю в чем была причина,  может химическое отравление, может еще чего,  но к глазнику было человек двадцать очереди. И почему-то люди, за  которыми я занимала постоянно исчезали. Так как я заняла очередь еще у двух врачей, уследить за этими пришельцами я не могла, поэтому  мне приходилось несколько раз за полчаса становиться последней – а народу прибывало…
Подошла моя очередь у ЛОРа. На вопрос: «На что жалуйтесь?», я честно и порядочно ответила: «Ни на что. Я на завод устраиваюсь». Взяв только что приобретенную за 78 рублей два склеянных листочка с моей фамилией на одном из них (карточку), он черканул, что я для работы годна, расписался на втором листочке, и отпустил с миром. Заняло это минуты две может, а может и того меньше. Отсидела в очереди я к тому времени два часа. 
С этим миром, каким он меня послал, отправилась я к хирургу, перезаняв еще раз очередь к окулисту. А  хирург, пока я прибывала у ЛОРа, кончился…она ушла чай пить. В принципе, народу передо мной не много было… Через два часа я уже была на приеме у хирурга. Поставив такую же подпись «годна», и хирург меня отправил.
Пройдя-таки двух врачей, за которыми очередь хоть как-то, да соблюдалась, я, смерившись, подошла к кабинету окулиста, который оккупировали со всех сторон. Кто был последний – теперь не обнаружилось. Села я в трёх метрах от кабинета  окулиста и стала с унынием наблюдать  за тем как медленно продвигается эта многоликая толпа. После меня заняли очередь ребята, которые косили от занятий в «рогачке», как я поняла, раз третий проходящие медостотр для военкомата. Они-то и развлекали моё уже заболевшее от сидения сознание.
Пришла я в гестаповский лагерь, простите, в санчасть завода к восьми утра, а время неизбежно перевалило за полдень. Очень захотелось кушать. Но осознание, что моя очередность опять  канет в лету,  прибавляла выдержки. Эти бабушки и дедушки уже мелькали перед глазами.  И чего, спрашивается, именно сегодня их заставило прийти к окулисту. Они же не только по десять минут сидели в кабинете, Божии одуванчики туда еще десять минут заползали, опираясь или на костылики, или на руки заботливых родственников. А когда еще слепыши прозревали и замечали, что один из их рати прорвался к кабинету раньше очереди, тут чуть ли не до драки скандал.
И всё это продолжалось до четырех часов вечера, потому что в два начался прием у невропатолога.
От гнева, который вызвал у меня дядя-невропитолог я нацарапала стихотворение, вложив в него всю душу обезумевшего пациента:

Сижу я в санчасти девятый уж час
Не вспомнит за чаем доктор о нас.
Вот дедушка в шляпе уснул в ожиданье,
А к извергу всё не придет состраданье.
Сидит в халатике, доктор борзой…
Вот час не куривший орел молодой.
Он мается, жмется, но всё же сидит
На юную леди упорно глядит.
Она уже тоже час как не курила…
За кем занимал кто
Давно все забыли.
Насупившись смотрит последний пришедший
Куда бы присесть так не нашедший.
И смотрят с надеждой в закрытую дверь
Пар двадцать глаз почти что зверей.
А врач молча смотрит и нагло пьет чай
Реакцию нерв у нас изучая.
Последняя стадия скоро придет…
Быть может тогда он к себе позовет.
Спокойный, в халатике гордо сидит,
У нас час свободный, глядишь, впереди…
Так будем спокойны, товарищи ждущие!
Не важно уже за кем кто идущий
Ведь ясно давно, что дождемся едва
Чаевника гадкого, кратко, козла!

Уж простят меня врачи, но когда сидишь и ждешь – тут уже и не такие ругательства в голову лезут. И ладно бы принимали долго, затрачивая силы на пациентов а они –  общаются… А если продавцы в магазине посреди рабочего дня «общаются» вам это не понравиться, господа врачи, ведь так? Так что – давайте жить дружно.

Первый раз в рабочий класс!

Пройдя все формальности, я сделала свой первый шаг за проходную. Там было красиво – ремонтик сделан, цветочки-лепесточки… Прослушав лекцию по безопасности в просторном кабинете с признаком цивилизации  - там стоял старенький компьютер - меня тетя, которая с этого момента была не тетя Света, в чей дом можно приехать в субботу на пирожки, а Светлана Ивановна, отвела меня в родной теперь для меня цех номер N. (С вашего позволения я ее всё же буду называть тетей, никак не привыкну к таким формальностям.). Вот на этом ремонтики, хорошенькие кабинетики и признаки цивилизации закончились. Неожиданно, конечно, и странно… но это произошло – я стала заводским человеком.
Это такое удивительное ощущение:  идешь -  и глохнешь. Сзади станки, и спереди станки, слева станки, и справа станки – нет, справа не станки, справа была стена, обшарпанная такая, с зашпаклеванными трещинами. В этой стене наблюдались железные двери, черные по краям от сварки. На них были начертаны заботливой рукой фамилии под фразой «Ответственный за пожарную безопасность такой-то». Женщин в видимой округе не наблюдалось. Одни мужики с грязными огромными руками в фуфайках, которые плевали прямо на пол под ноги себе и курили «Беломорканал». Другие дядьки что-то делали на станках, отчего я медленно глохла. Это был цех М.
Так, мимо станков мы шли минут десять, может, конечно, и меньше, но тогда казалось гораздо больше. (Я по-моему в конце предисловия что-то говорила о красоте?..)Кроме протяжного: «Да-а-а», в голове у меня еще не успело возникнуть неприличной мысли. Но она возникла, когда мы с тетей вошли в огромные ворота и оказались в другом, теперь не огромном и темном, а огромном и зловонном мире. В нос ударил запах мочевины и отбил нормальный человеческий аппетит у ребенка, т.е. меня. Тут-то  я и пронюхала смысл таблички над дверью: «Гальванический цех номер N». Еще перед проходной мне пророчили, что  цех N – это сплошная химия. Не знала я, что вся «химия» такая вонючая и состоит только из мочевины.
Зато здесь не было, по крайней мере на первый взгляд было незаметно, жутких мужиков в фуфайках. Здесь был женский контингент лет эдак пятидесяти на вид, они скромненько стояли около каких-то длинных агрегатов во весь цех длинной, от которого так и благоухало аммиаком.
От ворот я увидела в метрах пяти железную лестницу, покрытую отрывающимся линолеумом. Туда мы и направились. Степень оторватости линолеума проявляется в тот момент, когда поднимаешься по лестнице: ноги задевают за линолиум и кажется, что ты сейчас с этой всей красоты, да в травилку, ух… (так называется одна из операций над чем, я не знаю. По-моему, многообещающе, не правда ли?)
     Поднявшись на второй этаж, человек попадает в совсем другой мир. Например, у нас в кабинете, куда меня сопроводили, стояло много цветов. Было светло, хорошо и мухи не кусали. А главное, довольно приятно пахло женскими недорогими духами. В последствии я узнала, что это запах от лака для волос моей начальницы. Во всяком случае – он намного приятней, чем запах аммиака. Окна были все закрыты полиэтиленовой пленкой, отчего казалось, что в кабинете тропики – приятно влажно и тепло. На столе у меня оказалась подставка под календарь, куча папок и непонятных бумажек. Заглянув внутрь их я столкнулась десятками  девятизначных номеров, но рядом с ними были, к сожалению, не денежные знаки, а всякие КСИЛы и ЛТ. Закрыла я эти папки не на долго, потому что моя работа, как оказалось вскоре, заключалась в знании всех этих циферок наизусть. По секрету скажу, что я их до сих пор не знаю

Начальство – его не выбирают.

Итак, моя начальница. Ах, сколько в этом звуке для сердца русского слилось – глазки большие и добрые, улыбочка, волосы пышные аккуратно забраны заботливой рукой. Женщина – коня на скаку остановит…и так я заблуждалась ровно месяц, но это в будущем, а пока незабвенная Наталья Васильевна, или как ее называли втихомолку Ревуниха, повела меня знакомить с остальными сотрудниками. Для начала мне представили тех, с кем мне придется сидеть с 7.30 до 16.15 каждый день, тоже мои, как бы начальники – это Марья Герасимовна, кратко Машенька. Машеньке на вид примерно лет 65, но голосины и уверенности – на 20.доброй души человек, пока ее чем-нибудь не обидеть. И профи в этом была Маргарита Петровна, муха надоедливая. Ругались Машенька с Маргаритой Петровной с первой минуты моего пребывания в цехе номер N до последнего. В Рите, совмещались оба героя бессмертного булгаковского произведения: по профессии мастер, по имени сами видите, мать наградила. Но кроме названия больше в ней ничего не наблюдалось от писателя. Наглая, противная, в общем баба-фу. Ни про кого так категорично  в первые же минуты я сказать не могла, кроме Риты. 
Последний человек, которому я подчинялась в своем кабинете– это Ирина. Эта особа была, кстати, первым человеком, встретившимся при входе в цех. В рабочем коллективе  ее называли Журавлихой. Ее вид, когда она сняла с себя шерстяной платок и фуфайку вселил в меня надежду, что здесь еще есть чего искать. Иришкин возраст варьировал от 25 до 30, поэтому я сразу поняла, что мы сойдемся. Мои надежды вскоре оправдались. Но она довольно быстро ушла на больничный почти на месяц, так что радовалась я недолго, и надежда всё же умирает, как говорят пессимисты.
Конечно, главный человек цеха – это его «папа», как называли начальника. Вот его, когда я увидела, зауважала больше всех. «Папа» и его зам - это сама галантность и строгость в одном лице. Они умели так один раз сказать, что сделать по другому никто и подумать не смел. Ругался он, конечно, много, но как… в этом вся соль. Да, я считаю, что такие начальники и должны быть – если ругать, то по существу, помогать подчиненным  и одобрять их заслуги. Таким «папа» и был человеком, то есть и есть.

Жизнь цеха номер N

Итак, ознакомившись с комнатным составом, меня отвели вниз, потому что там, за «травилкой» находится кладовая, в которой я должна постоянно появляться и помогать Ирине.  Ирина предложила завтра мне одеть что-нибудь попроще чем пиджак от «Tom Climes» и желательно не пользоваться капроновыми колготками. Из цеха в цех выходить надо в верхней одежде, но не в обычной, да и по цеху лучше в фуфайке, можно за что-нибудь задеть или в кислоту наступить, поэтому еще обувь сменную не помешает взять из дома…Начало было увлекательное, и не предвещало страшного конца моим колготкам.
Итак, с Ревунихой дошли мы наконец-таки уже до кладовой. Там я в первую же минуту зацепилась колготкой за что-то, отчего пошла стрелка. И  заметила я еще, что на капроне маленькие дырочки. Меня успокоили примерно так:
- Не волнуйся, это солянка, мы мимо нее проходили.
Мне это не понравилось. Я обратила внимание, что зацепились колготки за один из огромных блестящих листов.
- Это стеклотекстолит. С ним мы и работаем. Его рубят на части и потом на нем… Подожди, иди в кабинет. Так, Рома бери листы. Ты сколько вчера нарубил? Почему мне ключ не оставил, я же тебя просила!
На этом мое общение с Ревунихой закончилось на ближайшие полчаса. Я увидела первого представителя мужского пола в цехе, и это было уже приятно. К тому же мужской пол был молодой.   
Прошлась до кабинета я довольно быстро. Потому что захотелось, пусть без колготок, так хотя бы с ногами дойти до второго этажа; пусть и споткнувшись об линолеум, но дойти. 
Я села на стул в своем кабинете, и решила не высовывать свой нос оттуда до конца рабочей смены. Я включила радио, и с огромнейшим удовольствием обнаружила там «Русское радио». Мне дали из соседнего кабинета журналы почитать, так что время прошло намного увлекательнее, чем я предполагала.
Часам к двум подошла начальница. Она села за рабочий стол и с видом ее необходимости в данном месте в данный час (типа «без меня мир рухнет и наступит хаос») посмотрела на меня, хлопая ресницами, жестоко накрашенными видно дешевой тушью:
- Тебе здесь, наверное, не совсем нравиться, а вот я без завода уже и жить не могу, настолько привыкла.
Так и хотелось спросить: «А завод без Вас?» но не стала.
Тут зашла моя любимая тетя, проведать как у меня дела. В прочем, всё было нормальным.
Вскоре они обе ушли и на смену им пришла Ирина. Она расспросила, не собираюсь ли я замуж.  Я не собиралась, поэтому так и ответила. Ирина в свою очередь сообщила, что вышла замуж месяц назад и мы до конца рабочего дня болтали на тему, какие мужчины, так скажем, другие, чем мы.
Часам к четырем по цеху стал проплывать запах спирта и мои соседи по комнате весьма подобревшие и «покасевшие».  Через несколько дней я узнала, что дуновение спирта к четырем часам – это что-то типа традиции завода. А уж если главного «папы» нет (так называли начальника цеха), то вообще красота с самого утра. Но это всё мне ещё невдомек, и я восприняла пьяные гуляния, как чей-то юбилей. Оно было и к лучшему.
Примерно так – в знакомствах,  рукопожатиях, полных эмоций, прошло моё влитие в рабочий коллектив завода.
 
Головомойка.

Главным занятием на работе было чесание языками, и переходила эта головомойка через мои еще не натренированные ушки.
Так как вся составляющая комнаты была переходящим звеном, а я практически постоянным сидельщиком за своим скромненьким столом, приходилось слышать всё  по много раз.  Например, о том, что у некой МарьИванны умер муж я узнавала первой примерно к 7.40 и слышала об этом потом раз сто до конца рабочей смены. Машенька рассказывала об скоропостижной сначала мне, потом приходящей Рите, затем они обсуждали, что только вчера разговаривали с МарьИванной, и вообще о сущности короткой жизни и нелепой  смерти. Следующим шагом были звонки знакомым и соболезнования самой вдове. А тут приходила Ревуниха, на чью больную голову (она у нее болела почему-то всегда, может профессиональное?..) сваливался шквал информации. Она охала, пускала слезу и сокрушалась. Но потом разговор резко переходил на ее трехлетнюю внучку Юльку и о МарьИванне на полчаса все забывали, пока в дверях не появлялись гости кабинета (их за день было не меньше двух десятков) и о новости узнавали и они. Заканчивалось всё это, конечно, словами: «В обед надо помянуть, а пока надо работать». И они уходили работать.
Вторым  любимым занятием в нашем кабинете было обливание друг друга грязью.
Это уникальное явление, которое я не встречала даже на базаре. Обливание может происходить в разных формах:
1. Лично в лицо «такая да растакая» с криками на чисто русском отборном мате.
2. В лицо, но без криков, спокойно так обкак….. простите.
3. Не доходит до того, кому предназначалось.
4. Сообщается через десятые языки в искаженном виде со словами: «Вот и расскажи её потом что-нибудь…»
Первая форма присуще Машеньке. Она уж если разозлиться, то держитесь за уши – так распишет, что потом в потоке слов и не узнаешь себя.
Второе обливание употребляет Рита,  у нее это так мастерски получается, особенно на Машенька, которая после этого злиться.
Машенька: «Что-то зубы у меня болят сильно».
Рита: «Не  третий день?»
Машенька (удивляется): «Третий, а что?»
Рита: «Да у меня у бабки три дня зубы болели, а потом она умерла. Ты смотри, а то вот так, отбросишь копытца-то…»
Тут, естественно начинался крик разгневанной Машеньки по форме один.
Третьим способ пытались пользоваться все, но с чьей-то подачи он переходил в четвертый.
А вот четвертым способом пользовался кто – не знаю, но тот, кто знал Ревуниху точно. Начальница постоянно залетала в кабинет со слезами на глазах и говорила мне: «Вот, запомни, никому ничего о себе не рассказывай на заводе». «Ну, конечно буду, я же не вы, вплоть до  Юлькиных раскрасок рассказывать». И, конечно, и этого я ей не сказала.
С каждым днем становилось почему-то всё больше того, что мне хотелось ей высказать, но не решалась из-за тети. Я ее слишком люблю для того, чтобы они поссорились с Ревунихой из-за меня, подруги ведь. Пусть живет начальница, пока не трогает, думалось мне.
И всё же тетя и Ревуниха из-за меня поссорились.

Первая ссора.

Физическое здоровье у меня, так скажем не очень, как и у всех, наверное, в наше время. И особенно реагирую я на давление, которое с вечера зарядило меня бессилием и бессонницей на полную катушку. Всю ночь я проворочалась, и уснула лишь в полшестого (встаю я для заметки без десяти шесть обычно). И спала я долго и сладко, пока ко мне сквозь цветочки не прокралось лицо мамы со словами:
- Золото моё, время двадцать минут восьмого.
- А на работу мне во сколько?
- К пол восьмому
- Хорошо, тогда я еще посплю.
До моего сонного мозга не могло дойти, что через десять минут на заводе начнется паника, и бедная тетя будет краснеть перед Ревунихой, придумывая нелепые оправдания. И всех больше убила я ее, когда тетя позвонила мне домой и на нормальный вопрос почему я не на работе, я сказала, что сплю и приду к обеду. и я действительно проспалась и пришла на завод к обеду, как полагается: счастливая, выспавшаяся, сытая и бодрая. Причем этого счастья у меня в глазах никто не мог разрушить, даже как ни пыталась, Ревуниха. И в этот момент я поняла, как мало надо рабочему человеку для счастья – просто проспать час-другой, не видя начальства.
Драгоценный босс меня упрекал, что она никогда не просыпала, и что это абсолютно безответственный, детский поступок, заслуживающий более строгих мер, чем выговор. И я прекрасно знала это. Я знала, что не права. Ну, простите меня, дуру счастливую, простите, что я подарила себе кусочек счастья, кусочек солнца, тепла и любви к себе, а не к аммиаку, которую дарили другие рабочие женщины в цехе. Ведь посмотреть на них – они же полотно, белое, безжизненное полотно из магазина «Ткани». Они за всю жизнь, интересно, сколько раз выходили днем из цеха просто увидеть солнце? А в отпуск? Правильно, на дачу ездят, пахать на огороде, к солнцу спинкой, так сказать. И в выходные выходят на улицу, с детьми в парк сходить. Или раз в месяц, а то и реже уговорит заводская трудяга мужа в театр на премьеру билеты взять. А если вот так, для себя просто, себя-любимой, единственной, неповторимой взять отгул и, забыв о всех просто выспаться, а потом не обращая внимания на  посуду и прочую домашнюю суету накраситься, сделать прическу и выйти на улицу, пройтись по магазинам или просто посидеть где-нибудь. Неужели женщины цеха не могут этого сделать – просто для себя, ну хоть чуточку для себя, хоть раз в год…
Нет. Не могут. Нет времени, денег, да и посуды ворох, а на ужин - чего есть-то, а на обед завтра мужу чего дать … А, как же, ребенок, он кажется не успевает по математике в школе, и вообще я давно с ним не общалась… Ведь так нас учили: любить всех, только не себя, потому что на себя время не хватает? Представьте только, насколько ужасно нелепой кажется эта фраза, а ведь на самом деле это и есть так…
Ну,  не мне их судить. Не мне, девчонке сопливой учить, что так или не так в их жизни, в отношении к себе. Ведь в любом случае рабочие цеха правы. Правы в том, что их так учили. 
Но я себе, во всяком случае, позволила слабость проспать, и была этим вполне довольна, правда, чего скрывать, отношения с Ревунихой испортилось. Да, а я еще по дороге пирожное «Картошку» купила на последние деньги для полного ощущения удовлетворённостью жизнью.

Саня

Об этом извращении над человеческой личностью я еще не рассказывала. Да он и не сразу встретился на моем пути. А то я сразу свалила бы оттуда, не задумываясь. В мой приход мне повезло – Саня был в отпуске. Но, говорили о нем обычно приглушенно и мало. Просто предупредили, что скоро он выйдет на работу. И этот прискорбный день всё-таки пришел.
Один его вид не предвещал ничего хорошего: трясущееся руки, бешенные  глаза и неудовлетворенное лет двадцать жирное тело. Я, увидев в первый раз, не хотела видеть уже никогда наполовину лысой башки и жирной сорокалетней морды. И как назло он сидел прямо напротив меня на месте мамы Машеньки. Они были чем-то похожи с матерью, живыми глазами, наверное. Машенька мне очень понравилась с первого взгляда – добрый души человек. А это… Мне позже рассказали, что в сидящую до меня девушку он бросил беспричинно в лицо могучей связкой ключей, отчего та со стула слетела, чуть не получив сотрясение мозга.. После этой выходки на ее место нашли меня. может думали, что у меня нервы железные?
Но тогда, в день знакомства, я этого всего еще не знала и потупив глаза, смотрела в книжку. Старалась просто забыть о его существовании, но не получалось: Саша что-то бесконечно мямлил, стучал толстыми пальцами по столу и как я чувствовала, изучал меня. Когда мы в кабинете остались одни, я вышла оттуда и, прошатавшись до кладовой и обратно, нашла его еще сидящим за столом. Я тоже села писать отчет. Тут он обратился ко мне.
- Мне о тебе мама рассказывала, говорила, что у нас новая работница. А я пришел – а тебя как моль съела. Ты тогда с обеда отпрашивалась, помнишь?
Он заржал.
- А почему ты со мной не разговариваешь?
- А о чем с вами разговаривать?
- Не надо ко мне на «вы», лучше на «ты». Тебе нравиться Пугачева?
- Нет. Мне нравится Земфира.
- Эта развратная певичка!
- А Пугачева не развратная певичка?
- Она не певичка!
И нагнала я на себя Сашин гнев. С этого момента я поняла, что противоречить этому бычку тупому – здоровью вредить. Да и вообще рядом с ним находиться – за это молоко надо давать.
Так произошло знакомство с Саней. Теперь я проводила с ним вместе времени больше чем с мамой родной, потому что он непрерывно сидел на против меня  все восемь часов. Если я отходила, то встречала даже там, где его не могло быть. Мне казалось, что он следит за мной, и это выводило меня из себя. За обедом Саша рассказывал о том, что раньше он был на заводе почитаемой личностью, и я пожалела тех людей, которые были, если были, в его подчинении. Неужели на всем заводе не нашлось других, более нормальных людей на ту должность, кроме Саши? Выслушивая каждый день его заслуги перед заводом, я в тайне надеялась, что когда-нибудь его истории закончиться и готова была на всё, лишь бы это всё прекратить. Вскоре они и вправду закончились и без моего вмешательства, но тут он стал рассказывать про своего кота, которого он кормит с ладошки, встав перед Тишкой на колени. А еще Тишка просится ночью погулять, поэтому Саня встает то в два, то в четыре часа ночи, как коту приспичит, и ведет на первый этаж, чтобы дверь входную, которая на улицу, перед Тишкой открыть.. На это у меня уже не было никаких возражений, я просто однажды встала и ушла в кладовую.
Однажды разговор наш с Сашей зашел на тему: если бы я был президентом, что бы я сделал. Мой ответ был однозначен, потому что его задают психологи часто на тестах и тренингах (несколько в другой формулировке: чтобы я сделал если бы я был миллиардером), поэтому мне было несложно ответить: я бы дала деньги детским домам и приютам, потом дала деньги из капитала на развитие медицины и прибавила зарплату учителям. И все мои изречения были тут же покритикованы великим реформатором Саней:
- Если дать населению денег, то детских домов вообще не будет, потому что не будут отказываться от детей. Потом, нечего этим хапугам врачам денег давать, они и так с нас их дерут, а про учителей вообще молчу, за репетиторство. Деньги надо заводскому человеку давать, потому что с него врачи и учителя и дерут – жестикулирует.
Я пошла на рискованный шаг, но захотела разобраться в этой плоской  философии Саши, человека, который был руководящим органом:
- Саш, и ты думаешь, что если дать деньги населению, по твоему понятию, только заводскому населению, потому  что все остальные хапухи, прекратится разврат и женщины перестанут бросать детей?
- Я не сказал только заводскому человеку. – Саша занервничал.
- Если не учителям и не врачам, но кому еще? У бизнесменов деньги есть и они редко бросают детей, я думаю.  Если ты считаешь, что и у учителей и врачей деньги есть, но безденежные сидят только заводчане?
- Да, я считаю, что у заводчан маленькая зарплата.
- Получается, что это только заводские женщины, нищие такие, и бросают детей в детдомах, так?
- Нет, не так, ты всё перевернула. Я не только про заводских.
- А про каких? Про врачей – они же хапухи?
На моё счастье я его запутала и Саня, вздохнув, ушел из комнаты, оставив меня в одиночестве. Было бы у него нервишки поспокойнее, он мог мне повозражать, допустим, что есть еще продавцы, кондитеры, контролеры, да и вообще безработные. А ведь это он начал про политику…
Загоном Саши было рыться у меня на столе, пока меня нет в кабинете и штрихом портить кроссворды, закрашивая вопросы или сами клеточки. Вот такой он, Саня. Вообще, мне его даже жалко было по началу, но однажды это всё меня достало, когда я  поняла, что своим тупым идиотизмом он просто пользуется, причем в свою пользу.
В один прекрасный день при разгрузке листов стеклотекстолита, Саня ходил вокруг меня и путал своими дурацкими песенками а под конец, когда была предпоследняя партия листов,  вопросом – куда складывать. Я показала стопку. Саня меня выслушал, кивнул и бросил их в другую стопку, смешав новые не считанные листы с тем, что были. Таким образом, он довел меня до кондрашки, и я не сдержалась и заорала:
- Саша, я тебе куда показала листы складывать!
Естественно, надо было теперь пересчитывать ту всю стопу, а это не меньше трехсот килограмм и полчаса времени (каждый листик полтора на полтора метра). Саша церемонно встал в задумчивую позу, наморщив блестящий лоб, показав этим, что считать он не собирается. Тут зашел Рома с последними листами и неохотно, но согласился помочь мне переворочать триста килограмм. Тихо под ушко он шепнул: «Посмотри-ка на судью нашего, тоже чего-то считает что ли». Но Саша был безучастен ко всему происходящему в кладовой, весь в пугачевском «Айсберге»… В процессе пересчета оказалось, что Саша принес три листочка стеклотекстолита. Конечно, Рома не стал возиться с листами и побросал их как Бог дал. После этого мы разошлись по кабинетам, но я еще не знала чего мне этот прокуратор иудейский готовит.  Саша сообщил Ревунихе (кстати, он мадам Брошкиной Ревуниху называет), что материал принят, посчитан и разложен. Так что, Ревуниха должна была идти туда и принимать нашу работу. Оказалось вскоре, что побросанный Ромой материал никто и не тронул, и за беспорядок на складе досталось в конечном итоге нам ним. На Саню я капитально наорала, что так не делают: ему  помогли переворочить, а он так нас подставил. Но как я поняла, это всё было бесполку и мои слова пролетели со свистом мимо.
На этом моя «дружба» с Саней, как я надеялась, закончилась, а с Ромкой началась. Кабинет и слюнявого Сашу я поменяла на «зверинец» Ромы, и не чуточку об этом не пожалела.

Рома
 
Заведение, в котором проводит лучшие восемь часов дня Рома называется «зверинцем» из-за схожести с последним: черная железная клетка, на ней замок и расположение у «зверинца» как в зоопарке – по дороге к нашему цеху. Поэтому каждый кто проходит мимо – обязательно заглядывает в клетку. А Рома, в свою очередь, злобно смотрит на пьяных любопытствующих (пьяные там, надо сказать, к четырем вечера практически все) и добросовестно выполняет свою работу.
Как Рома  рассказывает,  работа у него не сложная, но очень нервная. Утро начинается с того, что Ревуниха (она и его начальница) со словами: «И что же мы Ромочка сдали вчера», проверяет сдачу нарезанного материала за вчера и дает работу на весь день, которую, в сущности можно сделать и за час, но надо же растянуть удовольствие… Босс за что-то на него кричит, сокрушается над опиской в тетради и на этом покидает «зверинец». После этого натиска, конечно, необходимо отдышаться. Поддержать Рому приходят другие ребята из цеха и они дружно курят «Беломорканал», находя в этом себе успокоение.  Потом он сидит болтает с Ириной. К обеду он делает вид, что работает, потому что в 11.55 каждый день заходит Ревуниха, опять смотрит тетрадь сдачи за вчера и сегодня и за что-то кричит. После этого вновь надо прийти в себя и пообедать. После обеда они опять с ребятами курят, подзаряжаясь энергией, и идут «в бой». День заканчивается тем, что начальница приходит, проверяет сдачу за вчера и сегодня и говорит, что есть работа, которая к завтрашнему утру должна быть выполнена, и молодой человек остается после работы. Правда за частую оказывается, что утром это никому не нужно, и на следующее утро не нужно, и вообще товар этот примут только через месяц.  Следующий рабочий день начинается вновь с проверки этой злосчастной тетради. И так каждый день с 1991 года. Романтика…
Если Саша холостой, то Рома, в обратную – женатик и уже год. У него даже есть маленькая дочка. Хотя по виду в жизни не скажешь, что у него есть семья. Да и вообще, когда я его увидела, дала не больше 18 лет, а оказалось 25. Белокурый товарищ был немного странноват по началу. Позже я поняла, что он специально строит из себя человека, который не в себе, с ветром в голове, чтобы к нему не докапывались. «Ну дурак, и чего теперь поделать, судьба».
В один из прекрасных дней у Ирочки подскочила температура и она ушла на больничный. Я уже писала первый день ее ухода со стороны Саши (моральная драка с Сашей из-за стеклотекстолита). Теперь расскажу об другой стороне этого процесса.
Как я уже говорила, стала я посещать «зверинец» Ромкин, потому что Ирина обычно считала стеклотекстолит, который рубил Рома, а так ее не было, по просьбе Ревунихи заменяла ее я. Работа была тяжелая в прямом смысле этого слова, потому что пластинки хоть  и были маленькие, но когда их складывалось по сотне, получалось тяжеловато. И ногти поломанные пришлось отстричь… Рома научил меня процессу считания пластин, даже там, оказывается, своя технология, которой за столько лет работы, как выяснилось, не овладела наша начальница. Но об этом позже.
В «зверинце» у нас проходили увлекательные часы. Я в Роме нашла своего духовного брата. Мы обсуждали Фрейда, которого я изучала и пожирала его психологию, как и он. Очень обидным нам казалось, что такой человек был в зависимости от наркоты. Он рассказал мне суть психологии Юнга, Шопенгауэра (правда я его читала, но послушать из других уст тоже приятно). Но что мне было особенно приятным, он оказывается тоже интересуется Булгаковым, поэтому мы часами болтали обо всем этом и иногда не замечали как проходили дни и приходила Ревуниха. С этого момента он был дурачком-половичком (по психологии Н.И. Козлова), а я… наверно это определение мне тоже больше всего подходит, когда появляется она. Обожаю фразу, сказанную по-моему Николаем Фоменко: «Улыбайтесь, шеф любит идиотов».  эта фраза так подчеркивает моё состояние при виде Ревунихи…
Часто Рома рассказывал мне  о своих юношеских похождениях, безрассудных поездках автостопом по России. И однажды он спросил меня, нравятся ли мне 60-е годы. Я ответила правду, что больше меня устраивают 90-е. Он очень расстроился, потому что, как он сказал «меня можно понять, прочувствовав  60-е, послушав их музыку, пожив среди хиппи и я там живу». С этого времени философия разбавилась  еще и рассказами о 60-ых годах. Классное время, как я представила его по рассказам. Может, конечно, это и не было так, но у Ромы так загорались глаза, когда он рассказывал о нем, что перебить его и возразить было бы крайне жестоко.
Мне кажется о наших с ним разговорах можно написать еще листов двадцать, потому что болтали мне не переставая обо всём: о книгах Пелевина, одну из которых он дал мне почитать («Омон Ра» - великолепная вещь о детях, но не для детей); болтали о его жене, которую он безумно любит, и которая прощает ему всё на свете. Об его службе на Байкале, где было ужасно и прекрасно одновременно: прозрачность Байкала, нетронутые, девственные леса, богатые пушниной совмещалась с полудикими людьми, которые убивали друг друга. Подросткам, ненавидящим каждого из соседнего клана, встали  наперекор храмы, религиозные обычаи буддистов, основной религии на Байкале, как он рассказывал, звон колоколов на праздники – всё это восхищало и пугало примитивностью и жестокостью. Еще одной постоянной темой для беседы была работа, завод, с которого Рома собирался уходить в скором времени, потому что осточертел ему и «зверинец» и Ревуниха, и постоянные ругачки с ней. Так что в один прекрасный момент он и сообщил, что через неделю уходит.
Однажды к нам присоединился еще один молодой человек Серёня, недавно пришедший на завод, и наши посиделки начались в трио. Эх и веселуха началась, пока не заметило нас начальство. С этого дня нас всех троих завалили работой, опять же в прямом смысле этого слова. Вообще я поняла, что на заводе всё в прямом смысле. За что ни возьмись, везде всё прямо. Особенно прямой Саня, который, заметив нас (он и выдал наши сборы), стал делать мне гадости. И в один прекрасный день, когда Ромка отпросился с работы, Саня с «большой любовью и преданностью ко мне» развалил две коробки нарубленного стеклотекстолита  (это где-то около двух тысяч). Я пролетела в кладовую, даже не обратив внимания на пол, который оказался весь усыпан им. Списав сдачу за вчера (это моя прямая обязанность, которую изредка берет на себя Саня, роясь в моих личных вещах и выискивая там тетрадь), я собиралась уходить, как в дверях появился Серёня, с которым мы как всегда разговорились, и он между делом спросил почему около входа стеклотекстолит порубленный валяется. В этот момент его кто-то окликнул и молодой человек ушел в работу, а я осталась в кладовой, обратя-таки внимание на пол. Надо сказать, что провела я там времени  еще не менее  двух часов, пока не собрала это всё в стопочки. Несколько раз я замечала в дверях ухмылку Саши, который проверял сколько я собрала стопочек по сто штук. Мне эта процедура напоминала фразу: «Работайте-работайте, негры, солнце еще высоко!» но он молчал и улыбался золотыми зубами, который он вставил себе в отпуск за бешенные деньги.
К обеду вернулся Рома, и я ему пожаловалась на такое свинское поведение Саши. Мог бы помощь, коль сам разволял. Он лишь рассказал мне на это, как «нашего прокуратора» приставляли следить за ним, когда Ромка только пришел на завод. Саня ходит за ним попятам и высматривал что и где он делает. (Такая же история и у меня была в первый месяц, как я припоминаю.) Затем, когда Рому определили в «зверинец», Саша вставал у двери и подглядывал в щелочку, не сидит ли молодняк без работы. И однажды получил за это в лоб, опять же в прямом смысле, дверью: Рома не заметил его и резко открыл дверь, отчего «следопыт» отлетел в сторону. Больше Саша за Ромой не следил.    

А нервы оказались не железные.

У медали только две стороны медали, а у завода их оказалось очень много. Настолько много, что многие из них сразу и не заметишь. Некоторые из сторон заводской жизни я уже показала: головомойки, мат, сплетни, глупые слежки, выискивание слабых сторон, чтобы потом опустить, попытки снять всю вину перед начальством с себя и наложить ее на крайнего…и так много-много всего прочего. На заводе оказались хорошие люди, с которыми я могла запросто общаться: моя любимая тетя, Ира, Рома, Серёня, со всеми остальными моё общение ограничивалось «здрасти-досвидание» со встречными, «как дела» с  Саней,  «какая красивая кофточка, вы так хорошо выглядите в ней!» (это уже исключительно к Ревунихе) и «можно взять графики?» (это к «папе» цеха).
   А вот сторона, о которой я вскользь упоминала, но не обращала должного внимание, хотя  это и было основной причиной моего ухода с завода. Да, я ушла оттуда, потому что устала от всего вышеперечисленного. Но, всё по порядку.
Самое странное для меня по началу казалось, как можно столько пить и не спиться еще. Я много раз слышала, что женщина, которая спивается не поддается лечению, да и примеров предостаточно было. Всех больше мне не нравилось, что и тетя моя не редко бывает нетрезвой. Нет, не пьяной, я не разу не видела их никого пьяными, а просто нетрезвой. И вот в один прекрасный день пятницу меня стали отпускать с обеда. Я радостная шла домой, не задумываясь ни о чем. Потом как-то меня оставили и попросили помочь приготовить. Все ушли, оставив меня наедине с продуктами. Мне было «не в лом» приготовить салаты и нарезать колбасы с сыром, даже наоборот, я люблю это делать. К обеду ближе пришла Ира с жаренными окороками , стали подходить в кабинет люди. Мы с Ирой накрывали на стол, когда моя тетя публично заявила, почему я еще здесь, ведь время обед. Меня поспешно одели, отдали сумку и выгнали из комнаты.  Я по началу даже как-то не поняла в чем дело. Не знала как отреагировать и просто забыла. Ровно через неделю повторилось тоже самое: я готовила, а меня потом голодную выгнали. На третью неделю у меня уже возник интерес, повториться ли? – повторилось, но на этот раз я решила для себя, что буду есть всё, что я готовлю: колбасы-сервелаты, «Галандский» сыр, салат с крабами, бутерброды со шпротами и яйцом, жаль черной икры не было и бедных заводчан…  Так что из-за рабочего «готовочного» стола я встала сытой и меня даже не пришлось просить уйти, я собрала вещи и  ушла. 
Конечно, я спокойный человек, но в один прекрасный момент меня это достало, и я решила, что если меня вот так вот спокойно отпускают, почему бы мне не брать отгулы и в другие дни. Тут у меня возникли какие-то проблемы, потом другие-третьи, которые необходимо было решить именно во второй половине рабочего дня четверга. Соответственно, я оказывалась дома и в четверг и пятницу. Через три такие ухода Ревуниха посмотрела на моё заявление и высказала недовольно, опустив голову:
- Мне не нравятся твои бесконечные уходы. У нас завод, и мне нужны работники, а не гулящие люди.
- А мне надо уйти, у меня проблемы.
- Я повторяю, что мне это не нравится. И что значит надо, посреди рабочего дня.
- У меня есть более важные проблемы, чем… - мне хотелось сказать ваши каждодневные пьянки и глупые претензии, но я опять остановила себя и продолжила -  сидеть здесь и читать газеты. Сейчас всё равно нет планов, и дефицит написан. Мне нужно уйти и я уйду.
После этих слов истеричка Ревуниха расплакалась и произнесла:
- Хорошо, я позже подпишу.
Я стала складывать сумку, даже не догадываясь, что в этот момент моя золотая начальница сидит около моей тети и высказывает как я ее обидела. Естественной реакцией тети было – правильно – пойти и наорать на меня, что так как я отношусь к людям относиться нельзя; что Наталья Васильевна ко мне со всей душой, а я как поступаю с ней.
- Пойми, что ты не самая умная какой ты себя считаешь, и с начальством так разговаривать нельзя.
- Как так?
Не знаю что уж там наговорила  тете Ревуниха, но мы с ней капитально поругались, потому что тут пошел разговор, что моя мать плохая и своего сына она по-другому воспитывала…Но я настолько была в тот момент зла на Ревуниху и вообще на то, как они меня пинали всё это время, даже обиделась смертно на то, что они из меня бесплатное приложение-повара делали. Зла была на Сашу, который каждый день выкидывал что-нибудь эдакое, из-за которого я часами плакала и не спала всю ночь. Возненавидела я стеклотекстолит, на который у меня аллергия, как выяснилось, об который я сломала ногти и порвала в первый день колготки. Невыносим стал запах мочевины, с которым я практически свыклась. Мне вспомнилось в тот момент почему-то всё плохое, вся грязь в отношениях, которая у нас была в цехе и в кабинете и стало смешно. Мне  показалось всё это настолько наигранным и неправдоподобным, что на самом деле таких отношений между людьми не может быть, что люди должны помогать друг другу, уважать хотя бы себя… и я абсолютно не слышала гадостей, которые мне кричала на весь цех тетя. Я знала, что всё пройдет, и мы с ней завтра же забудем обо всём.
В этот вечер у меня поднялась высокая температура и держалась целую неделю. Новый год я тоже провела с температурой 40;, выслушав любимого мною Путина и бой курантов, я уснула.
После Рождества я ушла на сессию, но прийти на завод мне всё же пришлось во время сессии три раза: в первый раз я пришла взять тетради для сдачи зачета, меня выгнали из кабинета и к столу, который был перевернут для гуляний, не подпустили, там как всегда пьянка была, Ира вечером занесла мне тетради. Второй раз я справку принесла о сессии, но  этот день я просто положила справку на стол и скорее ушла, по дороге встретившись с Серёней. Я сообщила, что в феврале, после сессии ухожу с завода, и он расстроился, потому что и Рома сбегал из этого ада, и я прекрасно понимала и Рому и Серёню. Третий раз я приходила на завод за деньгами. И с какой же радостью я оттуда убегала, отдавая пропуск в проходную! Это, хочу сказать, было также приятно, как однажды проспать и потом сходить в парикмахерскую или по магазинам. Теперь у меня уйма  времени на себя, правда, совсем нет денег. Но это ничего, всё будет хорошо, обязательно придет светлое будущее. Нас ведь так учили?