Однажды вечером. Часть 1. 8. Алексей. Любовь. 1985

Алексей. Письмо шестое.
1985 год, 7-13 января. Валдай, дер. Глазово

Утро, Рождество
Моя любимая! Моя, моя, моя!
Так хочется обнять тебя покрепче.
У меня камень с души свалился – написал, наконец-то, тебе. Там много чуши, письмо тяжелое, как поступь Командора, но не жури особенно меня. И Кире ни гу-гу. Я сам с ней разберусь.
Ночью слушал рождественскую службу. Так хорошо! Тебе все это чуждо, да что с того, когда-нибудь поймешь.
Уснул на редкость быстро и выспался. Приснился сон дурацкий: шла горлом кровь. Но это – тоже чушь.
Я очень тебя люблю и очень скучаю. Попадись ты мне сейчас – зацеловал бы.
Алеша

Вечер, Рождество.

Любимая, вернулся из деревни с твоими письмами. Одно из них – рождественское. Провал в 13 дней от остальных христиан до православных нас с тобой соединил. И мы, вдвоем, справляем Рождество (да только жаль, что ты о том не знаешь). А раз так получилось, то я склоняюсь над твоей душой, - небось забыла, почта бродит долго: ты пишешь мне в письме про свою душу, что разлита по телу от макушки до кончиков пальцев на ногах, и которая жила мной отдельно от тебя, - так вот, пока нигде тут ангелов не видно, в моей избушке,  и никто не смотрит, я над душой твоей склоняюсь (лежи-ка смирно) и, начиная с пальцев на ногах, губами к ним прижавшись, вверх поехал, - а до макушки очень длинный путь, как от избы до Доброго, и мне совсем не к спеху, везде, где захочу – остановлюсь.  Когда доеду – мы поговорим, ну а пока я очень-очень занят с твоей душой.
Прости, Господь, мне это святотатство в священный вечер.

Вечер, вторник.

Дружочек милый! Спасибо тебе за письма, они такие теплые и дарят мне большую радость. Меня волнует только то, что мое письмо, которое вчера отвез, из-за непогоды долго не попадет в Доброе, и ты будешь беспокоиться: отчего это я молчу. Из  самого письма я бы очень много вымарал уже сегодня, чтобы не терзать, не мучить тебя лишний раз. Дай-то Бог, чтобы ты сердечком своим и головкой разумненькой разобралась, что там от болезни моей, что от глупости – и простила. Очень хорошо, что худо-бедно, но написал и отправил. Вчера очень удачно метель улеглась, и я в это окошко и проскочил, а как вернулся, то через пару часов опять началось, и вот по сию пору метет и воет. Огней в деревне не видно: где-то столбы ветром повалило или провода оборвало, и они уже дней десять без света сидят. Всё расспрашивали да удивлялись, как это я в Глазове один живу – к себе звали, волками стращали. А я по пути в деревню, метрах в ста от дома своего, пересек волчий след, такая канава узкая в свежем снегу пропахана: большая стая – след в след шла, и не так давно, то есть в это же затишье, так как пройди они раньше - все замело бы, да ведь тоже не дураки, в непогоду не пойдут. Ну а в Добром мне рассказали, что ходят они двумя стаями: большой в семь голов – это они раньше меня прошли, и малой, три штуки. Да еще одиночка бродит, матерый. Да в 30 километрах, на лесоповале медведя подняли из берлоги, но он сюда еще не дошел. Словом, на обратном пути все смотрел, нет ли волков. Шел, к тому же, когда уже совсем темно было, только снег один слабо светится, как изнутри. Все глаза проглядел, стараясь со своей же межи не сбиться, а белое на белом, да еще в темноте, трудно различить, но за час добрался. И хлеб, и молоко привез, а главное – письма твои. Когда из деревни уезжал, мне бабы в спину все причитали: да куда же ты это в темноту-то такую, оставайся ночевать. Ну, как им объяснить, что мне дома одному, от всех подальше, куда как милее, что спешу скорее с письмами твоими, с тобой наедине остаться.
Хотел было на том месте остановиться сегодня, да решил еще чуть-чуть написать тебе. Чувствую я себя как будто лучше, я правда каждый день пытаюсь себе это внушить, да потом оказывается, что не так это. Но сегодня удалось поработать, два листа исписал. Хоть немного, да и это ладно. По крайней мере, без пульсации в строчках, так меня измотавшей. А она еще вчера чувствовалась, вон, в начале письма, то, что на Рождество писал, стучит там. Хотел было выкинуть, да решил, пусть остается, и мне, и тебе видно по письму будет, как все складывается. Все, кончаю, мой любимый, глаза болят. Мне с керосинкой этой тоже, мучение, я черной ручки от синей при ее свете отличить не могу.


Среда.

 Утром я подловил сам себя на том, как происходит мое пробуждение. Я ещё, можно сказать, спал, но первая же подконтрольная мысль была мысль о тебе, я даже не запомнил, какая, но цепкая и ясная – так, проснувшись, хватаются за кошелек, это было необычайно комично, и я засмеялся и проснулся окончательно. Ну, а все остальное, это просто безобразие. Весь день я не мог вытряхнуть тебя из головы и начать работать. Благо бы работа была механическая или задачи решать, а мне-то приходится работать над темой любовной и, конечно же, я все время соскальзывал на нас. Так за весь день – ни строчки, только подбираюсь, и опять о тебе. Хорошо, если бы мысли были приятные, а то, по большей части, негативные, тяжелые. В конце концов, разозлился на себя и решил, что ты была права давным-давно: надо было забросить идею о литературе, жениться на тебе ещё в году 70-ом, сейчас уже подбирался бы к докторской, а то уже защитил бы ее, родила бы ты мне несколько детишек: один-два-три, и был бы я «счастлив и рогат, носил бы стеганый халат», ну и т.д.
Эй, девка! ты меня часом  приворотным зельем не опоила ли? Что-то я себя не узнаю. Смотри, я тут буду сидеть хоть до июня, пока не сделаю столько, сколько мне надо. Обнимаю тебя, до костного хруста. Была бы воля - удушил.

Четверг.

Лидия, я скучаю; где твоя душа, где твое тело – они так нужны мне! Сегодня спал три часа, да и то утром от 7 до 10, но зато: с тобой! Наконец, соизволила. Появилась. Люблю тебя – страсть как. Все письма твои читаю, в них, в каждом, такое сердечко стучит милое, хрупкое. И вот вижу ясно, как вчера, это уже навеки осталось: вы с Манчем друг другу навстречу летите. Это как веха – тогда ещё можно было повернуть все иначе. Теперь – хуюк! ---------------------- Отъехали в сторону от этих разговоров, это я сам злюсь и тебя задираю. Так-то я чувствую себя хорошо, кажется, проходит все, а злюсь оттого, что второй день как не курю. Сколько я ни тянул, сколько ни подкупал сигарет по дороге – а день, когда все они вышли, все-таки подошёл, а казалось – когда это ещё будет! Вот и злюсь – курить охота. (Смотри только, не присылай ничего – скандал устрою). Письма мне твои нужны – такие, какие они есть: без барабанов. И что своим подружкам-по****яушкам про меня молчишь – удивила и порадовала. Спасибо.

Пятница.

Вокруг меня странный зачарованный мир: холодный, безжизненный и прекрасный. Снег уж два дня как не идет. И хватит с него: к колодцу и дровам приходилось буквально плыть по снегу, а потом все равно снег смыкался – как вода. Теперь из-за мороза воздух сух, звонок и в нем плавают вспыхивающие на солнце ледяные иглы. Вся бывшая в нем влага осела на деревьях, на кустах, на торчащей из снега палке каменной шерстью. Куда ни посмотри – полное отсутствие жизни: ни птиц, ни зверей, ни даже следов. Все сплошь – мрамор. Красиво и жутко, как на кладбище. Днем всюду блеск, но не живой, как глаз, вода, а другой – стекло. А ночью, когда луна выйдет – такой склеп, такая мертвечина, что завой где волк – так бы на шею ему и кинулся: все же живой, теплый.
Сегодня утеплял дом на случай аховых морозов, да потом работал – задницу отсидел. Кажется, дело медленно, но идет. От глупых мыслей голова почти освободилась. Глупых – это не значит, что о тебе. Глупых – это глупых. А тебя люблю. Тебя все время тормошить и мусолить хочется. Да в постель укладывать – приспело это время.
За день, среди мыслей пустых, есть и несколько хороших, с которыми к тебе обратиться-поделиться хочется, а вечер или ночь, как сейчас, подступит – и все они куда-то исчезают. Голова от мыслей устает, глаза от света этого ****ского, керосинового.
В твоих письмах меня поражает: сколько вмещается чувств на небольшом кусочке. А тут порой, пишешь – пишешь, потом посмотришь – как морозные узоры на стекле: логика мыслей есть, красота иной раз  - а безжизненно, холодно. И в письме к тебе так порой хочется, ну, хоть бестелесно, хоть словами приголубить тебя как-то. К себе прижать, по спинке твоей ладонью провести от шейки к попке, и чтобы слова в строчке, как косточки твои под рукой моей все это движение тебе передали.

Суббота.

Любимая, как будто неделя заканчивается не так уж и плохо. Сегодня сна, правда,  всего два с половиной часа (я думаю, это последнее письмо, где я надоедаю тебе своим сном, состоянием и прочим, так как всё, как мне кажется, постепенно входит в обычные границы), и весь день – полувареный. Снотворного осталось четыре таблетки, но у меня какое-то чересчур быстрое привыкание к подобным снадобьям, и они перестают оказывать на меня какое-либо влияние. Я надеюсь, как-нибудь все утрясется. О тебе думаю уже не так, как прежде, весь день насквозь, а пунктиром. Но не забывай, что у меня досуг – твоему не чета, что я одинок, как Иона у кита в брюхе, и потому время, на тебя уходящее,  - большое, но так как мысли о тебе заводят меня порой в такие тупики, из которых одному, без тебя не выбраться, то я чуть-чуть тебе изменяю: завел девицу Марию Алексеевну Мещерскую, нрава веселого, но набожную, и когда мне от мыслей прочих хочется бежать, я к ней и сбегаю. Она чистосердечна, очень непосредственна и все время шокирует Л.Т. Кира ее полюбила за кроткий и веселый нрав, но слегка побаивается, так как укротить ее кроткий нрав не всегда просто. Ты её, насколько я понимаю, терпеть не можешь, она же по отношению к тебе нагло почтительна. С ней я отдыхаю душой от житейских проблем и сексуальных мучений, подобно тому, как сочинял сказочки для Дарьи, когда было совсем худо. Миленький, несмотря на Марию Алексеевну, тебя очень люблю и стремлюсь к тебе ежечасно; когда работа идет, радуюсь – скорее закончу, приеду к тебе, когда работа стоит  - думаю, ну и хрен с ней, все брошу, и еще скорей окажусь с тобой. А скажи мне, Лидия… В самом деле, скажи мне Лидия, любимая моя, что ты о нас с тобой думаешь, когда ты сама с собой, со своими мыслями, как мечтается тебе о нашей жизни, как фантазируется, что видишь в мечтах своих, пусть нереальных даже. Напиши, дружочек! Это коварный вопрос, и сам бы я, задай ты мне его, ответил бы так: Ну, как Бог даст, так и будет. А ты напиши. Только так, как есть, без специальных выдумок на экспромт, а как это в тебе самой живет. А выдумывать не надо, тогда лучше совсем не пиши об этом, я не настаиваю и понимаю, что это трудно. //Миленький, скоро мне для укрощения плоти придется и по ночам дрова рубить, так тянет к тебе. Мне и в мыслях своих порой неловко глаза открыть, чтобы взглянуть на то, что мы с тобой вытворяем.// От тишины мертвой у меня в ушах, в башке голоса какие-то звучать начинают; буду считать, что это Мария Алексеевна, девица набожная и нрава кроткого, псалмы поет.// Оставим чуть-чуть места на завтра.

Воскресенье.
 
Миленький мой, прости за неразборчивость письма. Это на ночь глядя: рука летит, а глаза не видят. Сегодня тихий солнечный день, мороз не сильный. Отправляюсь за твоими письмами. Снегу ещё подсыпало, и деревья ещё больше шерстью обросли. У меня тихо и одиноко, совсем как в келье. Но мысли, увы, совсем не монашеские. Тебя люблю очень.
Алеша
P.S. Чтобы не забыть: за следующим письмом приходи через неделю.

Часть 1.9.   http://www.proza.ru/2018/04/28/79