Попутчики гл. 25 Часть 10 В бегах

Рассказ отца Серафима.
(В бегах)
На востоке ещё не показалась полоска зари, а деревенские петухи ещё дремали в предрассветной истоме, как я уже вышел за околицу, пробравшись задами и огородами по мокрой от росы траве.  Уже вдалеке от деревни вышел я на проезжую дорогу и зашагал походным маршем в сторону станции.
Путь мой лежал мимо опушки леса, далее по мосту через речку, на берегах которой прошла счастливая пора моего детства. В лесу с первым лучом солнца  зашевелились, заухали, защебетали его исконные обитатели, радуясь пришествию нового дня. Дорога изломом заворачивала в сторону реки, огибая лесок,  к единственному в наших местах, небольшому мосту на деревянных, уже подгнивающих от времени, сваях.
Как вор или тать беглый, покидал я милые мне места, где осталось  растащенное и разворованное, превращённое в пепел и тлен родовое гнездо моё. Состояние это удручало и печалило меня, и только надежда начать всё сызнова - на новом месте, где о тебе ничего не ведают, побуждала меня к действиям, укрепляя веру в благополучный исход. Печальные раздумья мои были неожиданно прерваны новым поворотом событий. Воистину сказано в священном писании:  много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом.
Из-под моста, как, прости господи, чёртик из табакерки выскочила Любка, наскоро собранная, запыхавшаяся с наспех увязанным узлом в руках. От неожиданности случившегося я потерял, поначалу дар речи и даже слегка опешил. Вопросы, пчелиным роем, закружились в моей голове: как узнала?», кто рассказал? когда успела наперёд меня? Хотя догадаться было не так уж и трудно: наверняка Агафья посуетилась, не ходи к гадалке.
Схватив меня за руку и прижимая её к своей груди, Любка отчаянно запричитала, так, как это умеют делать только деревенские бабы:
- Христом богом молю! - забери с собой. Собачонкой за тобой бегать буду, руки лизать. Верной рабой стану. Только забери! Силушки моей больше нет, так всё опостылело! Сгину я здесь почём зря. Замуж и не прошусь: кухаркой буду, домработницей, сожительницей  - кем велишь, только бы с тобой. На стройку завербуемся: там такие, как мы, молодые да здоровые, нужны. Затеряемся, заживём по-людски.
Этот вопль, во спасение души человеческой, снежной лавиной обрушился на меня, сметая преграды и рогатки. Холодным осенним ливнем окатил, размывая душевную твердь, взывая к жалости и состраданию. И эти ультрамариновые, полные слёз и надежды глаза! Видит бог, я защищался, как мог.
- Ну, подумай сама, куда я с тобой? У меня вся жизнь – сплошная липа. А, не приведи господь, дознаются. Это им сейчас недосуг. У тебя нет документов,  я – демобилизованный.  Как ты представляешь нашу жизнь?
Любаня, почуяв слабину, налегла  пуще прежнего. Мысль о побеге давно не давала ей покоя, и план уже был готов и созрел в глубинах её души.
- А ты меня не гони. Пока до станции идём, я тебе всё растолкую. Ты, главное мне верь и слушай меня.
И я дрогнул. Чувства, которых я боялся, которые тщательно скрывал: привязанность, доверие, любовь, потребность в маленьком своём счастье - вдруг могучей волной поднялись во мне, застряв в горле комом. Страх прошлых потерь и ударов злой судьбы, которая, словно в насмешку, отбирала у меня всех, к кому стоило мне только привязаться и прикипеть сердцем и душой, куда-то улетучился, точно демон ночи при свете дня.
А Любка уже висела на моей руке, стараясь маршировать в ногу, нашёптывая стратегические планы, прижимаясь щекой к моему плечу.
- Нам с тобой главное - до станции добраться…, а там сядем на «Матаню», по узкоколейке до города, и скоренько на железнодорожный вокзал, только нас и видели.
- И как, по твоему разумению, нам проездные документы выпишут? Ну ладно я! Я в воинской кассе, по направлению. А ты?
- А ты скажешь, что я твоя жена или лучше невеста. Скажешь, что с войны ждала, что любовь у нас, что документы украли. Придумаем что-нибудь. Теперь война кончилась, людям любви не хватает. Не своей, так хоть чужой порадоваться. Народ туда-сюда снуёт, родных ищет, из эвакуации возвращаются, демобилизуются, на стройки едут. Да не уж-то мы с тобой в этом водовороте не затеряемся? В крайнем случае, сунем проводнице что-нибудь, из трофейного.  А иная и так может пустить - из сострадания. Теперь не как в войну, строгости поубавилось. Доберёмся до стройки, вербовщики глаза закроют, им план гнать надо, они кажному человеку рады. Станем мы с тобой пролетариатом, а их пальцем не тронь.
- И откуда у тебя такие  обширные познания, если ты нигде, окромя деревни,  да в город пару раз с председателем, - передразнил я её,- не бывала?
- А мне бабы, на станции рассказывали, да сродственница Лычовская – Паня, у неё брат в городе устроился столярить при фабрике, так она тоже говорила, всё так. Вот те крест! – и Любка страстно перекрестилась, правда тут же оглянулась по сторонам, во избежание казуса. Был всё-таки в ней некий дух противоречия и авантюризма. Был!
Так разгорячённые от собственных планов и фантазий, добрались мы до небольшого полустанка на узкоколейной железной дороге.
 Назвать небольшой сарайчик,  с навесом от дождя станцией мог бы только рыцарь печального образа, некогда принявший ветряные мельницы за огромных великанов. Рядом с будкой, на которой чьей-то неумелой рукой, была намалёвана красной масляной краской надпись  «КАССА», примостился жестяной бак с медным краном и кружкой, прикованной цепью к баку. На баке рукой того же живописца и той же краской красовалась надпись: «Кипячоная вода», причём слово «кипячёная», было написано через «О».
Кроме нас на станции, находилось всего три пассажира: мужик средних лет в парусиновом пиджаке и штиблетах, с потёртым, видавшим виды портфелем и две товарки, с молочным бидоном и котомками, лузгающие семечки.
Мужик – скорее всего мелкий служащий сов.  учреждения, загнанный в дальние дали, не волею судьбы, а велением начальства - с какой-нибудь ревизией. Женщины -  наверняка, мелкие торговки, ехали в город, чтобы удачно сбыть на рынке молоко и творог, а то и просто перепродать спекулянтам-перекупщикам.
Ждать пришлось недолго. Невдалеке раздался паровозный гудок, и через пятнадцать минут, согласно трофейным часам «Selza», к нам подкатил состав из трёх небольших вагончиков с деревянными, отполированными до блеска пассажирскими задами, лавками. Локомотив напоминал собой паровую тележку времён братьев Черепановых, а чумазый машинист - аборигена с берегов Лимпопо. Мы дружно полезли в вагон, совсем не перегруженный путешественниками. Так, ни шатко ни валко, наблюдая в окно пейзаж; с Любкой, дремавшей на моём плече, добрались мы до городской окраины.



* * *
Как и положено всем областным центрам, в городе были театр и стадион; здание обкома партии на главной площади, с красным полотнищем на крыше; река с набережной и паромной переправой; пара-тройка порушенных храмов, приспособленных под склады, архивы и мастерские; и само собой  -  железнодорожный вокзал, построенный в конце девятнадцатого века.
Назвать вокзалом бревенчатое здание с двускатной железной крышей и огромными, трёхметровыми окнами можно было, только имея необузданную фантазию. Но мы и не претендовали на центральные магистрали с каменными хоромами, присущие столичным городам. А для Любки и это путешествие было сродни путешествию на Луну.
 Станция была построена  вместе с появлением железнодорожного моста через  Волгу. Над входом красовалась фанерная вывеска с названием - «Всполье». Невдалеке виднелся храм Святителя Леонтия, закрытый властями в самом начале войны, с действующим кладбищем, с которого доносилась печальная музыка духового оркестра.
Площадь была полупустынна. Дворник подметал мостовую, гоняя метлой редких голубей. Огромные часы на чугунном столбе показывали половину одиннадцатого. Мы прогулялись по настилу перрона, осмотрелись, набрались храбрости и отправились прямиком к начальнику станции.
Начальник был немолод, абсолютно лыс и болезненно худощав. Он то и дело снимал форменную фуражку и промакивал носовым платком  пот, отчего-то постоянно выступавший в этот нежаркий день на его голове.
Из Любки, вполне могла бы получиться хорошая актриса. Она очень убедительно рыдала и умоляюще хватала начальника за руку.
- На стройку едем, порушенное войной хозяйство поднимать. Еле дождалась соколика, живого да здорового. Зазевалась на базаре, молочка в дорогу хотела купить, а карман взяли да порезали, ироды. Деньги, документы - всё пропало.
Я сам поверил, что так оно и было, но начальник был человек бывалый: и не такое видывал. Он косился на меня, на медали, которые я для пущего форсу нацепил. А особенно уважительно на нашивку за ранение. Это уже не шутки, не в штабах отсиживался, не в тылах «второй фронт» за обе щеки уминал.
- Ты бы бабу свою поунял, солдатик, - не выдержал Любкиного напора железнодорожник, -  а то она у меня слезами все бумаги зальёт. Что же ты за красотой такой не приглядываешь? Так не только деньги, и невесту проворонить можно. Так куда молодёжь направляетесь?
Люба почуяла слабину:
- На стройку, в Череповец. Там и документы новые справим, и на учёт встанем, и распишемся - всё сразу. Вы нам только проезд обеспечьте. Ты, Женя, товарищу свои документы покажи. У тебя-то документы целы.
Я с готовностью расстегнул карман гимнастёрки и достал свои проездные документы. Начальник внимательно изучил, даже на печать посмотрел в лупу.
- Ладно, - сказал он, наконец, - выпишу я вам два билета по одним документам, под свою ответственность. Создавайте крепкую советскую семью. У меня сын такой же… мог бы быть. Не дожил до победы. Под Будапештом снайпер достал.
      ***
Любка ликовала.
- Я же говорила тебе, что всё получится, а ты не верил. Верить надо людям. Вот, дядечка, какой хороший, с пониманием. Не все же сволочи?
Про Череповец Любка не врала. Мы действительно собирались ехать под Вологду, где строился крупный металлургический комбинат. Завод заложили ещё до войны, в конце 30-х годов, да остановили строительство на семь долгих лет. Затеряться на большой стройке - дело нехитрое. Опять же гарантированная крыша над головой и оплата труда в денежном эквиваленте.
Поезд отправлялся вечером, и у нас было достаточно времени прогуляться вблизи вокзала. Я вдруг почувствовал себя мужем, не в том, конечно, смысле - не мальчик, но муж, - а в смысле женатого, степенного человека, защищающего свою женщину. Не Родину-мать, а женщину в исконном её предназначении.
- А знаешь? – вдруг сказал я, - пойдём в Промтоварный, купим чемодан. А то что мы, как босота какая, с узлами таскаемся?
В Промтоварном пахло клеем, краской, кислой кожей, керосином и сырым подвалом. Чемодан выбрали самый большой, с блестящими замками и маленьким ключиком. Каркас был усиленный,  ручка обшита кожей, углы защищены накладками. В Любке проснулась хозяйка, и она тщательно всё осматривала и проверяла, вставляя ключик в скважину и щёлкая замками. Я стоял, как дурак, млел и любовался. Роскошный чемодан. Он сразу придал нам солидность. Мы стали похожи не на беженцев, впопыхах схвативших свой скарб и бежавших, куда глаза глядят, а на респектабельных путешественников, точно знавших направление и конец маршрута.
Мы зашли в небольшой сквер и с лёгкостью затолкали в чемодан, весь не хитрый Любкин скарб. Посидели на лавочке, поглазели на работу подъёмного крана на стройке напротив и на детишек, гонявших консервную банку. Жизнь, кажется, начинала налаживаться.