Село Алексеевское - гений места

Герасимова Светлана Валентиновна
«СЕЛО АЛЕКСЕЕВСКОЕ В КУЛЬТУРЕ И ЛИТЕРАТУРЕ: КУЛЬТУРНЫЕ ТРАДИЦИИ, ГЕНИЙ МЕСТА»

Категория «гений места», например села Алексеевского, близка понятиям «национальный характер», «атмосфера города», «микроклимат», запечатленый в Тихвинском храме с пределом в честь Алексия Человека Божия; повести «Богомолье» Шмелева; картине Петрова «Чаепитие в Мытищах»; стихах жившего здесь поэта А. Голова; традиции паломничества в лавру и чаепития.  Дух места зарождается вместе с переименованием села в Алексеевское, свидетельствуя о своей связи с храмом, топонимикой; выражая идею кеносиса, то есть умаления божественного и царского достоинства до уровня, на котором возможен диалог с представителями народа, основанный на русифицированном житии Алексия Человека Божия, подчеркивающем способность святого превратиться из царского сына – в простонародного паломника, взыскующего Града Небесного. Кроме китчево-идиллической мечты о народном царе, гений места фиксирует возможность единства традиций Православия, самодержавия и народности, а также народной и аристократической культуры. После революции борьба с ним велась при помощи топонимики: переименовании улиц, например, в честь цареубийцы-изобретателя, разрушившем культурный микроклимат местности и связавшем его с хозяйственными, научными, космическими ценностями. Ныне наметилось возрождение дореволюционного гения места.
Ключевые слова: Алексий Человек Божий, кеносис, Шмелев, Петров, А. Голов.

Гений места, то есть гений села Алексеевского , расположенного в районе м. ВДНХ, зародился еще в XVII веке в результате того, что древняя Троицкая дорога, ныне Ярославская, испокон вела из Кремля в Троице-Сергиеву лавру, к мощам преподобного Сергия.
Династия Романовых, по-новому структурируя пространство, наделяя особой ценностью новые локусы, создает в XVII веке новый хронотоп Руси: если Киевская и Петербургская Русь включают лавры (Киево-Печерскую, Александро-Невскую) в столичный город, свидетельствуя о самодостаточности связанных с ним культур, то Московская Русь создает культуру кеносиса, странничества и устремленности к святыне, - причем культура эта едина для царя и народа, ибо Лавра, куда совершали паломничество, будь то царь – будь то калика перехожий, пешком,  отстоит от столицы на 70 километров, или на 3–4 дня пути. Воплощением кеносиса становится Алексей Человек Божий, вечный странник на земле, не узнанный даже родителями.
Кончилась эпоха Рюриковской Руси, времена, когда село называлось Копытово, – началась история Руси Романовской, в которую оно вошло под названием Алексеевское. Переименование произошло после начала строительства храма в честь св. Алексия Человека Божия (1646–1648), в 1647 году. Село получило новое имя, поскольку на Руси издавна существовал обычай: как только в селении открывалась церковь, оно сразу получало новое, церковное название. Если говорить о жизни отдельного человека, то обретение нового имени свидетельствует о том, что в его жизни произошел важнейший перелом: от язычества – к христианству, от мирской жизни – к монашеской и даже схимнической, от митрополичьего служения – к патриаршему. Подобный перелом совершался и в жизни целых сел – они получали своего небесного покровителя, то есть не языческого гения места, но ангела хранителя, с которым изменялся быт, судьба, история и атмосфера села. Кроме того, новое имя села ознаменовало и его новое призвание – стать царской резиденцией, и утвердить единство аристократической и народной культуры в ее устремленности к общей святыни – к Троице-Сергиевой лавре. Это единство культур, подорванное реформами Петра Великого, стало одной из важнейших тем творчества Ивана Шмелева.
Если славянофилы и даже автор «Князя Серебряного» Алексей Константинович Толстой (1817–1875) больше ценили древнейший период русской истории, то гений места села Алексеевского выражает дух подвижничества, присущий русской истории, главным образом, XVII века.
Здесь, в девяти верстах от Москвы, государь Алексей Михайлович Тишайший (1629–1676), царствовавший с 1645 года, делал первую остановку и молился в несохранившемся доныне храме, освященном в честь Алексия Человека Божия, которого считали подвижником не столько первого, сколько третьего Рима, воспринимая его подвиг столь близким и родным, что житие преподобного включено в книгу «Райские цветы с русской земли» . К тому же и Ф.М. Достоевский называет любимого героя Алешей («Братья Карамазовы»).
Гений места села Алексеевского впитал влияние самого Алексия Человека Божьего. В Древней Руси личность человека воспринималась как эхо святого, имя которого он носит. Связь духовного состояния местности с ее названием запечатлелась и в особенностях жизни и быта сельчан, на жизнь которых спроецировалось житие преподобного: село можно сравнить с домом его родителей, мимо которого проходил сам святой в образе многих паломников, представлявших собой русскую соборную душу, с ее тягой к вечному странничеству, отмеченному еще Н. Бердяевым в книге «Судьба России», в которой он называет духовными странниками всех этих Раскольниковых, Мышкиных, Ставрогиных, Версиловых, и князя Андрея, и Пьера Безухова, - странниками, которые града своего не имеют, но града грядущего ищут («Душа России», I).
Римлянин по рождению, но русский по складу ума, преподобный Алексий стал эхом божественного истощания (кеносиса), явленного на кресте Всемогущим Богом. Русскому национальному характеру, во всяком случае в его дореволюционном состоянии, было дано особое чувство сострадания ко Христу Распятому, особое чутье благодати, явленной в умалении, кротости и смирении Творца и подражающего ему человека. Кстати говоря, эту черту характера Бердяев назвал вечно бабьей, но готовность к послушанию и безропотному терпению выражает не падение, но духовный взлет русской души, проявляющей себя в подвиге юродства, неизвестном Западу, и в пути страстотерпчества, не понятном даже Византии, которая, по свидетельству Георгия Федорова, сперва противилась канонизации свв. Бориса и Глеба – первых русских святых страстотерпцев .
Эта особенность русской души проявилась и в понимании семейной любви, поскольку для русского человека любить – значило жалеть. Если жалеет, то любит. Подобное понимание супружеской любви свидетельствует о том, что русский человек учился бытовой любви на примере любви сакральной, что церковный опыт в развитии каждой личности закладывался раньше и опережал в своем развитии опыт бытовой. Русский человек, стоя у креста в местном храме, сострадал распятому Христу, жалел его – и переносил в повседневной жизни чувство влюбленного сострадания на ближних своих. Церковный опыт становился школой семейных отношений. Любя Христа, русский человек учился любить ближних, причем Христос представал русской душе ждущим сострадания, невинно терпящим муки. Такова была Москва, и особенно село Алексеевское, причастное чувству пути русского человека в лавру, к преподобному Сергию – к Богу.
Таким же мыслился и царь, подобно Человеку Божию, он превращался в простого странника, также починяясь идее кеносиса.
Противопоставление Москвы и Петербурга появляется в творчестве Пушкина (вспомним также Медного Всадника в роли гения и ангела-хранителя Петербурга), гений места Москвы и Петербурга, различие и сопоставление городов – вот тема, звучащая не только в творчестве Одоевского, Соллогуба, Гоголя, Загоскина, Толстого, Достоевского, Гиляровского, но и в статье В. Белинского «Петербург и Москва», предваряющей очерки из сборника «Физиология Петербурга», в которой семейственная хлебосольная Москва противопоставляется аристократическому Петербургу , при этом делаются наброски не только гения места обеих столиц, но ставится проблема национального характера, так, например, гений Франции предстает по-детски жизнерадостным.
Словом, село получило название по имени святого покровителя благочестивого царя – Алексия Человека Божия, поскольку даже Петр Первый назвал основанную им столицу не в честь себя, а в честь апостола, чьим именем был наречен в крещении, поэтому топонимика России обладает одной важной особенностью – многие города и села России названы в честь прославленных Православной Церковью святых или в честь праздников, которым посвящен престол в местной церкви. Эта особенность русского географического хронотопа – важнейшая причина по которой в самосознании русского народа сложилось название «Святая Русь». Подобные названия изучает агиотопонимия: «В России, на Украине и в Казахстане также широко распространены сельские населённые пункты с названиями Спасское, Спасский, Спасовка и др. В одной Тульской области РФ 10 сёл с названием Спасское, в Вологодской области их 8, в Орловской – 7. Спасское – названия озёр (гидронимы) в Архангельской, Московской, Нижегородской областях России» .
В советское время сложившийся дух места уничтожали также при помощи топонимики, так, рядом с Тихвинским храмом, в котором останавливались русские цари, ныне проходит улица Кибальчича, участника покушения на Александра II (1881), казненного за участие в организации убийства императора вместе с Желябовым, Перовской, Михайловым и Рысаковым 3 апреля 1881 года.
 
Однако считается, что имя Кибальчича увековечено за достижения по освоению космоса, поскольку, находясь в заключении, народоволец создал эскиз реактивного летательного аппарата. Это достижение соответствовало вновь зародившемуся в постреволюционные времена духу или гению места. Поскольку в советское время здесь создается завод, или научно-производственное объединение, «Сатурн», разрабатывавший двигатели для самолетостроения и космоса. Новая идея места до сих пор сохранилась во многих названиях, таких как Звездный бульвар, площадь академика Люльки, кинотеатр и гостиница «Космос».
Однако дореволюционный гений места оставил несравненно больший след в культуре и искусстве, поскольку дух времени, присущий Советскому союзу, был ориентирован в этой местности скорее на технические («Сатурн») и (сельско-)хозяйственные (ВСХВ-ВДНХ-ВВЦ) достижения. Впрочем, ВДНХ опоэтизирована в советском кинематографе (например, в фильме Г. Александрова "Светлый путь" (1940 г.) и в картине И.А.Пырьева «Свинарка и пастух» (1941) и звучащей в ней «Песне о Москве» (музыка: Т.Хренникова, слова: В.Гусева)).
Однако чем дальше уходит в прошлое СССР, тем ощутимее становится присутствие дореволюционного гения места.
Путь через Кремль в лавру описал Иван Сергеевич Шмелев (1873–1950) в мемуарно-очерковом романе «Лето Господне»  (1927–1948), точнее в примыкающей к нему повести «Богомолье»  (1931):
Въехав в Кремль через Боровицкие ворота, паломники пересекают Соборную площадь и выезжают через Никольские – поклониться Владычице Иверской в часовне, далее – улицы Никольская, Мещанская – между ними Сухарева башня… вот и Крестовская застава, и пора воскликнуть: «Прощай, Москва!» Герои оказались в районе м. Рижская, соседствующем с селом Алексеевским. Через эти места поступала в Москву вода из Мытищинского водопровода, сюда собирались на чаепитие – любимое русское утешение, которое оказывалось особенно приятным благодаря особо вкусной мягкой воде. Построенный при Екатерине II Мытищинский водопровод поставлял воду в Москву до 1962 года.
Культура чаепития также характеризует гений места села Алексеевского и его окрестностей, причем отношение к ней в Москве и Петербурге было различным. В контексте петербургских романов Ф. Достоевского чаепитие – это часть кодекса чести мелкого чиновника, который чай пьет не для себя, но чтобы не стыдиться своей крайней бедности в кругу коллег. Когда Подпольный человек готов легче согласиться с тем, чтобы земле провалиться, чем с тем чтобы ему чая не пить, то это свидетельствует не столько о его жестокосердии, сколько о его закомплексованности, своеобразном рабстве перед общественным мнением, так что чаепитие в результате оказывается диктуемым извне долгом, который закомлексовывает, нервирует и духовно уродует человека.
В основе Московского ритуала – купеческая культура, так хорошо запечатленная на картинах Б.М. Кустодиева (1878–1927), в драмах А.Н. Островского (1823 – 1886), где китчевое изображение райского быта уравновешивается легкой иронией. В повести Шмелева – чаепитие выполняет роль искушения на пути в лавру.
Картину «Чаепитие в Мытищах» создавал проживавший в то время в Мытищах Василий Григорьевич Петров (1833/34–1882), один из членов-учредителей Товарищества передвижных художественных выставок. В картине жестко противопоставлены китч и социальное обличение.
 
В отличие от Петрова Шмелев не акцентирует внимание на социальных контрастах, точнее он их видит, отмечает, но крайности положений (бедность – и достаток, благополучие – и страдание, здоровье – и немощь) чаще становятся для него не причиной социального антагонизма, но условием единения, консолидации и взаимопомощи членов общества. У Шмелева крайности сходятся, нуждаются друг в друге, вступают в диалог, антагонистичными оказываются только грех – и святость, причем нищета может приближаться к полюсу греха.
Шмелевский мир устремлен к ностальгически прекрасному раю гармоничного дореволюционного общества, не отделимого от хомяковской соборности и преодолевающего учение о классовой борьбе опытом общенародного единства и сострадания: здесь, в «Трактире “Отрада” с Мытищинской водой Брехунова и Сад» Федя дарит нищему старику отменную пятикопеечную селедку, а автобиографический мальчик-паломник, мнение которого оказывается ценным автору-повествователю и спустя десятилетия, видит, что все вокруг ласковые, будто родные. Когда же пробираются через забор нищие, и возникает спор, как к ним относиться, то разрешается он утверждением Феди, что для таких следовало бы по всем богомольным дорогам организовать бесплатные трактиры, где и щец, и чая можно было бы похлебать. И увенчивается сцена резонным замечанием Домны Панферовны, что Алексей Божий Человек, был царским сыном, да от царства отказался, которое подхватывают, говоря, что и сейчас подвижники не перевелись. Далее пафос эпизода идет по нисходящей, ибо Брехунов жестоко ругает мальчика-полового, показывает пьяниц, что приводит к ссоре с Горкиным, который настроился поговеть, а не нагрешить, глядя на пьяных.
Шмелевская идиллия наталкивается на порок, не отделимый от нищеты: дно здесь притягивает людей, которых милость и помощь ближних не поднимает со дна, а укрепляет в чувстве собственного права жить за их счет и требовать, а не просить милости. И вся сцена чаепития, а особенно ее развязка, воспринимается как искушение на пути к преподобному Сергию. И искушение связано даже не с ссорой, а с самим промедлением на пути, ибо плотский рай чаепития останавливает ищущих покаяния и Горнего Иерусалима.
На шмелевский сюжет проецируется классический квест, взыскание Грааля. В обоих сюжетах земные привязанности и искушения мешают достичь цели.
Шмелев преодолевает искушение китчевым купеческим чаепитием, ибо это лишь ложный двойник рая, к которому стремятся герои.
Путь паломников неминуемо лежал и через село Алексеевское, что, видимо, и отозвалось в реплике Домны Панферовны, ибо гений места, присущий селу, как раз и связан с тем, что цари здесь останавливались, чтобы вскоре забыть о своем царском достоинстве – и подобно Алексию Человеку Божьему встать на путь странничества.
 
Остатки села Алексеевского были снесены, видимо, в 1967 году – и выше воспроизведена одна из последних фотографий, запечатлевшая Тихвинский храм с прилегавшим к нему селом.
 
Церковь Алексия Человека Божия разобрали еще в 1824 году, использовав ее кирпич для возведения колокольни, которую Вы видите на переднем плане, а в самом Тихвинском храме освятили в честь него предел – но произошло это уже в конце XIX века.
Гений места запечатлел готовность к превращению из царя в странника. В Тихвинском храме, выстроенном вскоре после кончины царя Алексия Михайловича доныне сохранились комната царя, с изразцовой печью и – напротив – меньшая комната царицы, ибо путевые храм и дворец еще долго использовались как удобное место для остановки на пути в Лавру, впрочем, и для охоты в Сокольниках тоже. Царь и царица оказываются в едином с народом сакральном пространстве храма

 
Первые монархи из династии Романовых были последними царями, воплотившими эту мечту. Петровские реформы и формирование самостоятельной аристократической культуры, пронизанной западноевропейскими ценностями станут коренной причиной народных бунтов и революций, основа которых, как свидетельствуют стихи Андрея Голова (1954–2008), заложена уже в царствование Алексея Михайловича, который не был чужд европейским модам и искушениям:

            СТИХИРА К ТИШАЙШЕМУ

Иконописцев подпапежный пыл,
     Плоть византийску выпустив из рамы,
Стяжал экуменический улов.
А Алексий Михайлович любил
     Высокие ступенчатые храмы
И купола (побольше куполов).

Сомы в запрудах развели усы,
     Полуглумясь над постником суровым,
Всласть возлюбившим просфоры да квас.
Три службы в день, да святцы, да часы,
     Татаровья, поляки, свеи – словом,
И делу время, и потехе час.

Кир Никон книгоправство ладить рад;
     Скрипит Псалтырь: читай, кому охота,
Пока глаза не выел черный дым.
Жены исправно детушек плодят
     И скачет соколиная охота
В блаженных рощах мифа «Третий Рим».

Трех вавилонстих отрок житие
     Во комедийной храмине пылится:
Ничто же развлекаху о посту.
Но немцы прелагают Молие-
     ра на стихиры, коими столица
Трактует феатральну красоту.

Раскольницы, духовный блуд творя,
     Рекут, что ушаковство – не икона
И боле на Москве священства нет.
Молися за Тишайшаго царя,
     Московско царство греческа закона –
И Бог тя да покрыет и спасет!

О бунт, как страшен медный твой оскал!
     Блюдись, да вера не прият остуды
Под сводом мироваренных палат.
А Никон свой клобук уж пометал,
     Радеют самобратия Лихуды
И Симеон творит свой вертоград.

Коль мудр – не завещай вражды врагу:
     Языки пусть, склевав благие крохи,
К престолу возлетают чередой.
Как странно умирать на берегу
     Одном судьбы, эстетики, эпохи,
Швырнув вполсилы камень на другой...

Поэт Андрей Голов сам жил на землях села Алексеевского, поэтому в первых строфах стихотворения ему удалось выразить дух места, его гений, с присущими ему полуидиллическими, полукитчевыми мотивами, а также грозящую ему опасность бунта.