V. Сказка о ленивом волке

Мама подарила чудесную книжку с ребусами. Папа снова запил. Он занял диван и, увидев меня, расплылся в идиотской улыбке:

– Кто это к нам пришел? Неужели Вова? Это мой сын. Да, – прислонился к стене, – это мой мальчик.

Пауза.

– Папка опять пьяный. Да. Но он больше не будет. Он бросит. Никогда.

(всхлипы)

– Не пей, сынок. Алкоголь – зло.

(с надрывом)

– Запомни это.

(с видом выполненного долга опускается на подушки)

Вскочил и на автопилоте направился к стереомагнитофону. Отец явно не соображал, что надо делать после того, как, наконец, приблизился к нему. Он оперся на шахматный столик, пыхтел, сопел, принялся шарить, распутывать змеевик проводов. Блок питания возмущенно хрястнул, стукнувшись. Вилка штекера отыскалась: папа вертел ее в руках, тупо уставившись, бормоча:

– Па-ад-ж-жии, хм… к-к-куд-да м-м-м…

Каким-то чудом ему удалось открыть кассетную деку. Проглотив, завозился с кассетой и… вместо нее агрессивно пытался вдавить пластмассовую коробочку. Аппарат дрожал.

На шум впорхнула мама:

– Сломаешь, горе луковое. Не так надо, – и включила запись.

Родитель восторгался, сморкаясь и выплевывая, тремя песнями Филиппа Киркорова. Особую болезненную гордость приносило сознание: он сам попросил об одолжении сделать эту кассету одного друга-рабочего. И относился к ней с неистощимым, почти религиозным почтением. Зная, что я увлекался техническими штучками со звуком и «портил» носители неимоверно быстро, меломан запрещал оперировать лентой без его ведома. Я и правда не трогал ее до последнего момента. Жаль, трезвым отец наслаждался музыкой нечасто; мы бы с ним поладили. Чем больше был градус в крови, тем сильнее повышалась мощность проводимого сигнала. Счастье, колонки слабенькие, статичные «Беларусь» М-310-С. Такими много не выжмешь. Ретивый слушатель утверждал, что глуховат, он и правда страдал ушными воспалениями, но гораздо позже я убедился: игривая, воздушная манера прикрываться кокетливой двусмысленностью – излюбленный прием главы нашего семейства.

Этот стиль для жены. Мне папа не раз признавался: «Сопровождение нужно слушать на высокой громкости, до мурашек на коже, чувствовать единение с нотами, ради затрагивания потаенных струн внутри себя». Мысли хорошие, ничего не скажешь. Но когда идет одна и та же мелодия который раз кряду на весь дом, некуда скрыться и убежать от шума, везде накурено, наплевано или еще похуже, как без изменений бывает при отцовском запое, – тогда открывается вся гнусность, шаблонность его слов, в коих нет и малой толики уважения к родным, ибо все направлено на удовлетворение личных интересов и той алкогольной стервозности, какая проецируется, утверждается, накапливается во всех членах и дает выход странной, бессвязной речи о тюрьме, проявлениям нездоровой физической силы. Но мать папа не бил ни разу.

Выносил ценные вещи пропивать, если не было получки. Мат я уловил из его уст лишь однажды. Вообще же изъяснялся на лихом жаргоне, иногда грубовато, да беззлобно. Мог учудить эксцентричные выходки, похожие на вялотекущую белую горячку.

(это-он-шутит-сынок)

Раз извлек эспандер спортивный, растягивающийся (маме):

– Дай сто грамм, а то вешаться пойду.

– Уже сколько раз было…

– Ей-Богу, клянусь. Надоело. Вот те крест (делает манипуляции).

– Иди, кто ж неволит.

Поплелся в ванную. Там влажный, холодный, лягушачий сливной бачок у самого потолка. Больше и прицепить негде.

Водрузив тело ногами на унитаз, экспериментатор обвязался, просунул физиономию в петлю и так стоял.

Мама на кухне. Через смежное, побитое окошко все видно.

Муж (театрально, сам себе):

– Умри, проклятущий!..

Тишина.

Муж снова:

– Умри, неудачник!!!

Молчание.

– О, горе мне, несчастному…

Голос мамы:

– Что ж ты, не почил еще, что ли?

Шум, гвалт. Вбегаем – папа наш бок потирает, бак разворочен, слетел: веса не удержал, расхлябился.

– Чего ты? – спрашиваем.

– Свалился, – говорит. – Не могу, не могу…

Поднялся, кряхтя. Добился своего. Налили.

– Сигарет почти не осталось. «Примы» последняя пачка. Может, ты бы в магазин сходила?

– Тебе надо – ты и иди.

Завалился спать. Не пошел никуда.

Мне вдруг захотелось отучить отца курить. Взял я ту пачку, да и спрятал в печку, подальше засунул, незаметно чтоб. Крышку задвинул, замочек приладил и сижу, сторожу, глазами зыркаю-вожу. И так мне было жалко
 
(все-равно-разыщет-попадет-потом)

моей тайны, что изнутри ванны заперся (ну, и на что рассчитывал?) и стал ждать. Я был уверен: недолго мне так сидеть. И точно: минут через пятнадцать настойчивые позывы по нужде подняли медведя из берлоги. Слышу, заворочался, и покинул пост, прикрыв дверь.  «Засеменил через зал на кухню», – отметил я, услышав характерное валкое шарканье. Отец на секунду приостановился, видно, решая, куда ему направиться первоочередно, и свернул направо.

(за-куревом-за-куревом-за-куре)

– Мам (под мухой только так и называл, а не по имени), а де й та маё курева та, а? Тока ж оставлял тутака и нету…

– Выкурил, небось, да забыл.

– Да ну! Вот те на.

Тут на сцену выходил я, злостный расхититель имущества:

– Что-нибудь потеряли?

– Да «махорку» свою…

– Так давай искать. В туалете был?

– Не успел еще. Да вот же у плиты кинул, и пропало. Не брал?

Я состроил гримасу послушного сыночка и отрицательно замотал головой.

– Наверное, в спальню забрал, – уводил я от темы. – Я туда, а ты в зале пошлындай, авось наткнемся.

Свою территорию я обследовал с чрезвычайным рвением: перья от подушек, старое ватное одеяло, сама кровать, куда предательски могла попасть злополучная упаковка из печки, – все это ощутило на себе мой поддельный гнев. Возню старался вызвать натуральную, чтоб папа видел мои усилия. Все прочесал, каждую полочку. И время от времени, подражая поведению матери, обреченно и без проблеска надежды восклицал:
– Да что же это такое! Да где же она? Когда же это кончится!

Я дергал на себе волосы, выл, стонал, в общем, разошелся так, что и сам поверил в свое горе. Оборачиваюсь – отец в проеме, на меня глядит. Останавливаюсь, пот со лба вытираю.

– Ну, ты даешь! Чего молчишь, что схоронил «Приму»? – возмутился папа. – Пришлось покупать новую на последние сбережения. Не будет тебе молочно-белого мороженого, пузырчатого лимонаду. В наказание.

– Я готов променять эти лакомства на то, чтобы ты бросил курить…

– Благородство, значит, – отец помолчал. – Пойми, сынок, взрослому важно не то, сколько сладкого он съест. Именно на мне и твоей матери лежит ответственность за воспитание и содержание…

– Меня?

– Папироса помогает мне принять правильное решение, – чешет подбородок. – Я расплачиваюсь за давнюю ошибку. Мне было тогда лет одиннадцать.

– Неужели за один промах надо так долго страдать?

– Да, дружок-пирожок, – засмеялись глаза, – и сверх того. За легкий хлеб скупой платит дважды.

– Но ведь ты щедрый и в долг даешь…

– Не совсем так. Вот давай я прочитаю тебе сказку о ленивом волке…

– А клозет кто чинить будет? – мама кричит. – Моралист нашелся!

– Ох, плохо мне, – протянул погромче страдалец.
 
– Ты меня лучше не зли, – отрезала мама.

– Видишь, Вова, – подытожил папа. – Труд – лучший лекарь. Обещаю скоро взять тебя с собой на завод. Посмотришь, чем я занимаюсь.

2005