Он проснулся

       Он стоял, прислонившись головой к дереву, по его лицу стекала вода, ветер был так силен, что его мокрая отяжелевшая одежда билась и хлестала его уставшее тело. Он не чувствовал холода, казалось, тело его было в огне, то ли от долгой дороги, то ли от страха, то ли от предвкушения успеха. В эту безлунную, непроглядную ночь, которую он так ждал последние недели, считая дни, а в последние дни – считая часы и минуты, сама природа была на его стороне.
       Жуткий, налетавший порывами ветер, ломал ветви деревьев, завывал между скал и холмов, поднимал такой шум, что за ним нельзя было различить шаги одинокого путника. Дождь шел не переставая всю ночь, то набирая силу и отбивая безумный ритм по камням, выступам, старым полым деревьям и по крышам их шатров, то утихая создавал убаюкивающую, шепчущую мелодию, которая, он надеялся, усыпит или просто отвлечет сторожевых и позволит ему подкрасться незамеченным в этой густой темноте ночи.
      
     Как сам смог он пройти такое расстояние в темноте, не заплутать и выйти на лагерь, было непостижимо. Но он смог и теперь стоял у дерева, опершись на него лбом и охватив ствол одной рукой, а другой сжимая клинок. Все внутри него дрожало от усталости, озноба и ликования. Вот он, заветный шатер их предводителя, стоит один, поодаль от лагеря, без охраны, всего в каких-то пяти метрах.
       «Они ничего не бояться, они не знают страха, никто никогда не разорял их дома, не сжигал их лагерь, не насиловал их женщин, не убивал детей, они никогда не возвращались с лугов и не заставали свою деревню, свой дом разгромленными, обугленными, превращенными в изувеченные тлеющие останки. Они – захватчики, у них нет дома, война и разорение – их промысел. Они не бояться нападения, они сами совершают их. Им не знаком страх, они всегда в безопасности в своих временных шатрах. Они не ждут нападения, мы все для них лишь овцы, которые способны только беспомощно кричать разбегаясь в стороны».

      Он почувствовал, как ему свело скулы от крепко сжатых челюстей и  перевел дух, стараясь унять дрожь внутри, сильнее сжимая клинок и дерево. Он чувствовал биение своего собственного сердца, чувствовал как в ритм ему вторит дождь, отбивая дробь, словно отмечая этот момент песней, чувствовал как под его рукой внутри дерева течет жизнь, дрожь медленно отступала. Все чувства его обострились, он видел в этой плотной как кисель темноте, видел шатер находящийся от него в 10 шагах, видел, с какой стороны лучше отогнуть шкуру, чтоб зайти бесшумно, он даже слышал как их главный, их атаман дышит в этом шатре, или ему только казалось что он это слышит.
       До рассвета было еще много времени, несколько часов или больше, но он понимал, что медлить нельзя. Что угодно может измениться и помешать ему, что угодно может произойти –  сейчас идеальный момент. Он старался двигаться медленно и тихо, плавно переступая, чтобы ничем не выдать себя, но буря так бушевала, что в этом не было необходимости, все вокруг трещало, скрежетало и выло в полную силу.
    
    Он отогнул шкуру, зашел в шатер и замер. Та густая темнота ночи, к которой так привыкли его глаза, которая была его союзником в дороге, вдруг исчезла, исчезло все… он оказался в нигде и ничего не видел, казалось, все пропало и он сам в этот миг исчез в пустоте. Но зато он четко слышал тяжелое, глубокое дыхание спящего мужчины. Длинный тяжелый вдох и хрипящий, прерывистый тяжелый выдох.
Он вслушивался в этот ритм, сам почти не дыша. Различал запах козьих шкур, каких-то трав, пота и табака. В этом дыхании он услышал, что мужчина, спящий на козьих шкурах, высок и крепок, лежит на спине, в трех-четырех шагах от него. Он не видел, но ощущал очертания его тела, его закинутую за голову руку, расслабленную позу, широко раскинутые ноги. Он сделал два решительных шага вперед и увидел, или ощутил, что если он обойдет его справа и присядет на уровне груди, то сможет нанести один резкий и точный удар в сердце.
      
     Он уже был готов сделать шаг, и в этот момент крупная ветка упала на шатер, мужчина на козьих шкурах резко выдохнул, переложил руку и вернулся к прежнему ритму дыхания. Его тело сковал ледяной холод, не позволяющий пошевелиться, не позволяющий дышать, но вот зрение стало словно орлиным. Он видел его лицо, крепко закрытые веки, широкую крепкую шею и голую грудь, которая вздымалась в так дыханию. Холод отступил, он сделал несколько шагов, присел, занес клинок двумя руками над головой, вдохнул и опустил свое оружие прямо в сердце врага. В тот короткий миг, когда клинок опускался, его враг открыл глаза и он увидел в этих глазах не ярость, не гнев, не страх, а смирение.


     Он проснулся. Солнце вставало из-за горы, окрашивая все вокруг приветливым, теплым оранжевым светом. Сев на топчане и протирая глаза ото сна, он вспоминал свой сон, такой яркий, такой живой, словно все это было наяву и только вчера. Выйдя из дома, он направился к роднику и пройдя половину дороги обернулся на деревню. Маленькая деревенька на шестнадцать дворов приютилась между двух холмов, растянулась у чистого ручейка, еще недавно желтые поля начинали зеленеть, пригретые солнцем ранней весны.

      Он присел на поваленное ветром деревце и снова погрузился в свой сон. Так было бы просто быть тем мстителем из сна, ему бы точно хватило решимости, чтобы совершить такой поступок, он бы смог. Не испугался бы провала или расправы, у него бы не дрогнула рука в момент, когда надо было бы опустить клинок. Все просто и понятно, когда враг – это конкретный человек, или конкретные разбойники, тогда ясно что нужно делать и не может быть никаких сомнений. Все просто. Хорошо, когда все просто и понятно, и когда единственное что тебе нужно для того, чтобы сделать все правильно и принести благо тем, кто тебе дорог, это только ноги, чтобы дойти до места, да твердая рука с клинком.

      Он с грустью посмотрел на деревню. Никаких врагов нет, никто не нападает, не жгут дома, не крадут скот, не убивают и не насилуют, но все в упадке. Косые ветхие заборы, общий коровник клониться к земле и вот-вот повалиться на бок, и словно все вокруг пропитано унынием и тоской, а он –  старейшина деревни, ничего не может с этим поделать. Кто сейчас наш враг? Ведь никто не мешает делать все добросовестно, усердно и радостно. С кем бороться? Кого надо победить? Как хочется иметь конкретного врага. Он встал и побрел к роднику. Умывшись холодной водой, подставив свое лицо теплым, набирающим силу солнечным лучам, вдохнул еще холодный горный воздух, наслаждаясь запахами хвои, мха и молодой травы.

     Он закрыл глаза и погрузился в мелодию, состоящую из журчания родника, пения птиц, полета шмеля у него над ухом и колыхания верхушек деревьев под ласковыми касаниями ветра. Посидев так совсем недолго, он решительно встал и направился к горному озеру через лес. Дорога была не долгой, не более 5 верст, но шла все в гору, и хотя он шел не спеша, все же присел отдохнуть несколько раз, годы брали свое. Когда-то, казалось, еще совсем недавно, он мог пробежать по этой дороге, туда и обратно и не помышляя об отдыхе, тогда он был Старостой в этой деревне, но годы идут. И вот уже 15 зим назад он по традиции уступил это место своему первому сыну с гордостью и надеждой и занял почетное место старейшины. Это очень важный пост, старейшина самый мудрый и опытный в деревне, он всегда даст совет, разрешит спор и его слово будет честным и справедливым. 

      Тогда он верил, что если в деревне хороший старейшина, который всегда даст верный совет, то деревня будет процветать. Он никогда не думал, что наступит сегодняшний день, день когда минуло вот уже 3 года, с тех пор как нему последний раз приходили за советом. В этих грустных раздумьях он поднялся по тропинке и его взору открылась ослепительно белая гладь еще нерастаявшего озера и справа у пригорка – маленькая землянка шамана.

     Он присел на бревно, служившее лавкой на северной стороне от землянки, и стал ждать когда шаман выйдет к нему. От озера тянуло прохладой, словно оно сохранило в себе еще дыхание недавней зимы, он закрыл глаза и постарался освободиться от всех тревожных мыслей, перед встречей с шаманом, но воспоминания снова унесли его в сегодняшний сон. Он почувствовал, как что-то коснулось его, открыл глаза и увидел что черный пес прилег у его ноги. Он понял – это значит, что Шаман скоро выйдет и встал с бревна. Дверь в землянку отворилась и он последовал этому безмолвному приглашению. Они сели друг напротив друга за стол из пня старого кедра и несколько минут молчали, он смотрел на шамана и вспоминал как приходил сюда еще совсем юнцом в сопровождении отца. Шаман был сильно старше его, но выглядел моложе, в его темных карих глазах плясали веселые огоньки и смотря в эти глаза, он почувствовал насколько его собственные глаза и сердце преисполнены тоской и усталостью. Ему следовало начать говорить первым и он начал:

- Я не знаю, что мне делать.

Шаман взял маленький чайник со стола и разлил чай в две плошки, одну подав гостю. Старейшина взял чашку, сделал глоток, подождал немного и поняв что ответа не будет продолжил:
- Традиции важны и должны соблюдаться, ибо даны нам Богами, чтобы не сошли мы с истинного пути и не утратили знания, важные для выживания и развития. Староста в поселении учит своих сыновей всему, что он знает и по достижении совершеннолетия своего первого достойного сына передает ему ответственность за поселение и право руководства укладом. А после становится старейшиной и не вмешивается больше в уклад и быт, не руководит людьми. Таковы традиции?

Шаман улыбнулся и молча кивнул. Старейшина замолчал, борясь с приступом внутреннего гнева и беспомощности и переводил дыхание, чтобы когда он снова заговорит, голос его звучал спокойно:
- Традиция велит, чтобы старейшина не противоречил решениям Старосты и дал волю ему решать и действовать самостоятельно. Лишь за закрытыми дверями, по воле Старосты старейшина может помогать ему, когда тот сам решит, что не может справиться самостоятельно. И лишь воля людей должна приводить их к старейшине за советами и помощью, и он не должен вещать и настаивать на своем, поскольку миссия его –хранить знания и открывать их в поддержку, а не опекать всех и каждого. Потому что через опыт собственных побед и поражений учится человек. Так?

Хоть он и старался сделать свою речь спокойной, а голос ровным, внутренняя буря все ж прорвалась. Шаман приподнял одну бровь и молча кивнул. Старейшина взял чашку с травяным чаем, сделал два медленных глотка, на минуту закрыл глаза, перевел дыхание и продолжил спокойно:
- Юноша становится старостой, не только по праву рождения и не только благодаря обучению своего отца. Юноша должен пройти испытания и обряд инициации, которые докажут и проявят его предназначение ему самому и всем жителям, так было и со мной и с моим сыном, под твоим всевидящим взором. Ты проводил нас обоих через врата инициации, к чести быть Старостой. Ты признал 15 зим назад его достойным и способным нести ответственность за людей, как когда-то признал достойным меня. Я много думал об этом, пытался понять, может быть в том, как он управляет деревней моя вина, может недостаточно усердно я учил его или недостаточно был строг с ним. Но не нашел причины. Все традиции соблюдены. Так почему же, скажи мне знающий и видящий, традиции привели нас к упадку и ведут в него все глубже? Или может быть я сошел с ума, и лишь мне кажется что мой сын не способен быть Старостой, и я вижу развал и разгром там, где все другие и ты видят процветание?

Закончив эту речь, он весь осел и сгорбился, будто слова, произнесенные им вслух, столько лет томившиеся внутри, забрали у него гораздо больше сил, чем подъем к озеру. Все это время шаман сидел почти неподвижно, держа чайную плошку в обеих руках и внимательно наблюдая за своим гостем. Перед тем как начать говорить он поставил чашку на стол, и в нем произошла перемена, заметить которую смог бы не каждый. Он продолжал смотреть на старейшину, но взгляд его ярких карих глаз перешел куда-то внутрь его самого, в глубину, и старейшине показалось что даже цвет этих глаз изменился – они стали темнее. Голос шамана был ровным, глубоким, но очень звучным:
- Ты лукавишь, когда говоришь о сомнении в своем здравомыслии. Ты пришел не за подтверждением своей правоты, поскольку не было ни одного дня, когда бы ты в ней усомнился.

Проговорив это, шаман закрыл глаза и вероятно не видел, как старейшина кивнул  и покорно склонил голову в знак принятие этой истины. Несколько минут прошло в тишине, прежде чем старейшина снова заговорил:
- Тогда объясни, мне, знающий, как вышло, что соблюдение традиций привело к упадку?

Шаман открыл глаза и заговорил, и снова гость его увидел этот взгляд, смотрящий одновременно и на него в упор, и проникающий, словно сквозь него, и уходящий в глубины самого шамана, к какому-то неведомому источнику ответов и истины:
- Традиции даны людям в помощь, они служат ориентиром, помогающим не сбиться с пути, как протоптанная тропинка, среди лесной чащи, ведущая к роднику с живой водой. Традиции, помогают помнить о важном, чтить опыт прошлых поколений, старших и знающих. Но человек может остановиться на середине тропы и так и не дойти до родника, или пойти вдруг в обратную сторону, или вовсе сойти с тропы в поисках ягод или грибов и заблудиться. Только внутренняя воля и зов сердца может быть тем импульсом, что приведет его к заветной цели. Путь у каждого свой, и каждый сам делает выборы, принимает решения или отказывается от них. Принять свое предназначение и иметь потенциал для него – еще не значит его реализовать. Иногда, чтобы сделать выбор и пройти урок предназначения, нужна не одна жизнь. Так вышло с твоим сыном.

      Шаман замолчал, а его гость долго смотрел прямо перед собой, впитывая сказанные слова, пытаясь проникнуть в их смысл, словно переваривая их как тяжелую, но необходимую и питательную пищу. Допив свой уже остывший чай, он снова решился заговорить:
- Я понимаю, что выбор это личное дело и личный опыт каждого. Я помню, как ты учил меня, я помню все твои рассказы о том, как человек рождаясь снова и снова, накапливает все новый и новый опыт, и лишь от него самого и выборов его зависит – пойдет он дальше, к новым целям или откажется от действия и попадет в сон. Но ведь от выбора одного страдают многие, Староста отвечает не только за себя, но и за всё поселение, за каждого в нем, за весь уклад. Если он не ведет их к порядку, не вдохновляет на работу, не исполняет свое предназначение, то от выбора его одного страдают все. Вся деревня сгинет, от того, что один – тот кто должен быть их главным – не сделал выбор?

Шаман улыбнулся, а потом снова стал серьезен, погрузился в себя и проговорил:
- Ты помнишь, но лишь сейчас начал понимать. Выбор или отсутствие оного у одного, влияет на каждого вокруг. Все мы связаны друг с другом и каждый из нас является учителем и учеником. Старший учит младшего, а младший учит старшего. Когда Староста в селе или Вождь в племени не делает выбор за остальных или делает его в противовес своему предназначению, это лишь обостряет выборы и уроки, тех кто должен идти за ним.

После этого ответа шамана старейшина не медлил не минуты и сразу и горячо заговорил:
- У нас есть достойные мужи, которые могут занять место Старосты, например сын кузнеца, он мог бы, я вижу в нем себя молодым. Он бы мог, но он не посмеет пойти против традиции. Но традиция гласит…

Он вдруг замолчал, словно решил что не должен произносить вслух, то что крутилось у него на кончике языка. Шаман встал из-за стола, открыл дверь из землянки, облокотился на косяк и глядя на озеро произнес:
- У всего есть начало и конец. У любого явления есть трудное рождение, праздничное начало, рост, цветение, созревание, зрелость, увядание и смерть. Всему когда-то приходит конец, чтобы на его месте смогла возникнуть новая жизнь. Твоя деревня живет по тем же законам, что и весь наш мир.

Старейшина хотел встать и подойти к шаману, но решил что лучше будет остаться на месте. Он снова успокаивал внутреннюю бурю, чтобы продолжить говорить спокойно.
- Но я не чувствую, что наше поселение достигло своего пути, что пришло время увядать, для нас не миновало еще и цветение… (Голос подвел его и сорвался почти на крик, но он взял себя в руки и продолжил). Разве должно что-то погибать не успев расцвести?

Тут он остановился и надолго замолчал, понимая что в своей жизни он может найти немало примеров, когда что-то или кто-то погибал не достигая своего расцвета. Он надолго погрузился в свои мысли, холодный порыв ветра, ворвавшийся в дом через открытую дверь, встрепенул его, шаман уже снова сидел напротив него за столом.

- Скажи мне, мой урок сейчас – это смирение? Я больше ничего не могу сделать? (голос старейшины звучал тихо).

- Смирение – это предстоящий тебе урок. Рано или поздно, он встанет перед тобой как неизбежность. Но когда тебе его проходить – сейчас или, может быть, в следующей жизни – зависит от твоего выбора (шаман снова улыбнулся).

Старейшина нахмурился, подпер голову рукой, словно закрывал рот, не давая ему произнести необдуманные слова, нервно потер губы и произнес:
- Традиция гласит, что деревня должна будет выбрать другого Старосту, если прежний не убережет ее от беды. Ибо беда, пришедшая внезапно и ниоткуда – есть проведения богов.

Шаман молча кивнул. Староста сжал руки в кулаки и с горечью произнес, слова его звучали резко и рублено, словно камень бился о камень:
- Но почему тогда, боги ничего не делают? Почему молния не ударит в коровник? Почему волки не подерут овец, столько что все поймут – это провидение? Почему боги бездействуют?

Шаман оставался спокоен, словно ледяная белая озерная гладь:
- Боги сделали все что могли – дали нам знания и этот мир, дали нам принципы жизни, ее закономерности и возможности делать выбор. Боги не бездействуют, но их действия не выражены в молниях или волках. Они в причинах и следствиях наших выборов, в ощущениях нашего сердца, в порывах, которым мы не в состоянии противостоять, даже если они нарушают форму традиций. То, что ты сейчас сидишь здесь и есть их деяние.

      Шаман говорил это очень медленно, проговаривая каждое слово, и его взгляд ушел так глубоко внутрь, что старейшине показалось, что его карие глаза стали почти черными. Когда шаман закончил говорить, он встал и старейшине стало ясно, что это конец их разговора. Он поклонился, поблагодарил и вышел из хижины. Солнце уже перевалило свой пик, до заката оставалось несколько часов, белая гладь озера слепила его после сумрака хижины. Он обошел озеро и присел на его берегу, на противоположной стороне от землянки шамана. Холодный воздух наполнял его легкие, освежал разгоряченную голову и успокаивал быстро бьющееся сердце.

     Мысли становились ясными, тело расслабленным, а в его сердце росла решимость. Он понял, что не готов сдаться, что смирение, может и настигнет его еще в этой жизни или следующей, но точно не сейчас. Он ясно чувствовал, что выбор для него очевиден и прост, все внутри него рвалось к нему, стремилось и лишь страхи и сомнения останавливали его. Понял, что он, почитающий порядок, в этот раз должен быть проводником хаоса. Когда он встал и пошел вниз к деревне, дорога была легкой, он чувствовал как тело его наполняется силой, энергией и словно крепнет. Это чувство, которое он думал, покинуло его навсегда.

     Солнце село уже несколько часов назад, он сидел у родника, на небосводе висела полная луна, окруженная каким-то волшебным сияющим ореолом, идеально круглым тающим облаком. Вдали виднелась деревня, он ждал. Ждал спокойно, без тревоги. Когда он увидел поднимающийся дым и языки пламени над коровником, он встал и пошел к деревне. По мере его приближения он все четче различал крики, доносящиеся из деревни, у которой впереди, он был уверен, еще будет цветение.


     Он проснулся, когда солнце еще не взошло, а луна уже покинула небосвод. Выйдя из шатра и подняв голову вверх, он увидел бездонную синеву с тающими в преддверии рассвета звездами. Верный рыжий мерин, почуяв хозяина, приветственно зафыркал. Приблизившись к коню, он добродушно похлопал своего верного спутника по крепкой рыжей шее, провел рукой по жёсткой, но тщательно вычесанной черной гриве. Приладив свое крепкое деревянное седло, проверив поводья, он легко, привычным движением вскочил на коня и пустил его в сторону восхода.

     Он вспоминал свой сон, такой плотный, красочный, такой реальный как буд-то все это произошло с ним только вчера. Он помнил шамана, разговор с ним, его лицо и даже его странный взгляд, направленный вовнутрь, помнил свои мысли и ощущения, помнил свой выбор. Все это сбивало его с толку, он никогда не жил оседло, не знал до сегодняшней ночи и этого странного сна, о том, как устроена община у оседлых народов, не знал их уклада и никогда не верил, что доживет до седин. Во сне это был совсем другой человек, и одновременно это был он, его чувства.

     Он вспомнил тоску в сердце, усталость в мыслях и членах, решимость, он точно все это чувствовал сегодня ночью, словно прожил еще одну жизнь. Он остановил коня на вершине горы, спешился, привязал повод к старой лиственнице, сел на камень и закрыл лицо руками. Голова трещала, перед глазами все еще мелькали картинки сна. Он был в смятении, пожалуй, впервые в жизни. Из каких-то глубин поднялось еще одно туманное воспоминание о еще одном сне, оно было размытым и нечетким, что-то о мести, или возмездии, о выборе.

     Он встал с камня, встряхнулся пытаясь движением тела сбросить с себя все эти сны, как наваждение, стряхнуть, словно пыль с  одежды. Он посмотрел в даль – там за полосой леса виднелась следующая их цель: маленькая деревенька. Завтра, ему нужно будет повести туда свое племя, завтра их ждет новая добыча, скот, еда, утварь и, судя по всему, даже пара коней. Да, точно, он был уверен что видел пару коней, может быть даже молодых. Он снова похлопал своего верного скакуна по шее, вспоминая как заполучил его 10 лет назад, это был уже не молодой конь, но сильный, быстрый и неутомимый, как и он сам. Был. Он всегда чувствовал в себе эту силу, эту решимость, этот внутренний огонь, который давал силу управлять племенем, вести их сквозь леса и степи, по горным хребтам, мимо отвесных обрывов и расщелин, всегда вперед от одной стоянки к другой.

     Они покоряли земли и горы, брали то, что им необходимо, тогда, когда считали нужным у любого, кого встречали на пути. Он знал, что многие их боялись, некоторые ненавидели, другие почитали, но он понимал, что их миссия значительна и необходима. Они – дети хаоса, те кто разрушают установленный уклад, те кто движутся вперед ради освоения новых земель, ради самого движения – ибо движение и есть жизнь. Он любил эти долгие переходы на лошадях, любил чувствовать под собой крепкую спину лошади, любил вес копья в руке. Он знал, что порой одна жизнь не имеет значение, когда на кону стоят интересы племени и что убитому суждено быть убитым, а тому, кому суждено жить ради какой-то цели или пути выживет, во что бы то ни стало.

     Но вот уже несколько лет назад он начал чувствовать как этот огонь внутри него гаснет, и ему казалось сейчас, что от этого огня остались только тлеющие угли. Солнце уже взошло и постепенно набирало силу, он уже видел деревеньку ясно, видел движение в ней, различал крошечные фигуры скота на пастбище, ему показалось, что он даже видит их тотемный столб с привязанной к нему тканью, колышущейся на ветру.

     Он снова присел на камень под гнетом своих мыслей, и снова, словно против собственной воли, попал в тот сон. Ему казалось что он мог бы управлять оседлой общиной, точно мог бы, и то-ли у него появилась тяга к оседлости, то-ли это уже было с ним когда-то, может быть в прошлой жизни. Он задумался о том, что будет с его племенем после его смерти. Кто из двух его совместно рожденных сыновей победит в состязании за его место. Такие похожие внешне, что не каждый может отличить их друг от друга, и такие разные по сути. Один из них поведет племя дальше по дороге хаоса, а второй приложит все свои не дюжие силы, чтобы основать поселение. Кто из них победит? Тут он вздрогнул и резко встал с камня, от осознания внутри самого себя, что ему все равно. Он резко отвязал коня, вскочил на него, позволил ему медленно спуститься с горы и пустил его в галоп, пытаясь ветром и скачкой выбить из себя все эти странные чувства и мысли.

      После вечернего костра с сыновьями, он раздал свои последние поручения, велел разбудить себя на рассвете и пошел к своему шатру. Прежде чем зайти внутрь, он поднял глаза вверх, ночь была темная, безлунная и небо затягивали тяжелые серые тучи, он слышал как где-то вдалеке у горных хребтов воет ветер, надвигается буря, которая уже ломает ветки далеких от сюда лесов. Когда первые капли дождя упали на его лицо, он отодвинул шкуру и зашел в шатер. Уснул он быстро, тревоги словно покинули его все разом.
      Ветер и дождь сходили с ума, словно вели какую-то дикую пляску, какой-то победоносный танец, танец самого хаоса, от того в шалаше на козьих шкурах было лишь уютней. Он услышал, как крупная ветка упала на шатер, и почувствовал острое и жгучее чувство опасности, он хотел вскочить или хотя бы схватить нож, лежащий рядом, но не смог пошевелиться и понял что еще спит. Он не мог открыть глаза, не мог пошевелиться. Чувства сменялись одно другим в мгновения: смятение, ярость, страх. И наконец он смог открыть глаза и увидел испуганные, но решительные глаза врага и клинок, который опускался в его сердце. Последнее чувство которое промелькнуло перед его смертью было смирение.