Одуванчик

Варвара Тихоновна всю неделю после похорон Ольги, сестры по отцу, последнему на свете родному человеку, жила, как во сне. Она казалась себе бесправным растением, затоптанным тяжёлыми подошвами, утратившим всё: и цвет, и форму, но ещё слабо тянущим соки земли. Конечно, забывая про обед, к вечеру муть в голове и желудке заставляла проглотить ложку холодного супа, без ощущения вкуса и запаха. Потому и заболела: видно, слишком давно был приготовлен этот суп, а когда… Нет, не могла вспомнить. Рези в желудке уложили в постель, хотя с таким недугом не очень-то полежишь… С трудом вспомнились нужные таблетки, нашлись, слава Богу в аптечке, бессонная ночь измотала, и старушка задремала в полном бессилии.
Над потолком, словно налёт вражеской авиации, разразились гудящие и бьющие по голове звуки. Соседи, молодые и полные бурлящей энергии, наконец, решили, что достаточно соблюдали деликатную траурную тишину, пора жить, как хочется. Не было никакой возможности воздействовать на них. Они гремели дни напролёт, но всякий день ровно да полуночи. Никакого закона, запрещающего слушать музыку, танцевать и ругаться, двигать мебель и включать дрель в течение дня не существовало, а потому в домоуправлении разводили руками в ответ на жалобы и заявления старушек. «Бедная Олечка! Она совершенно измучилась, никак не могла притерпеться! Всё нервничала, беспокоилась… Потому, наверное, и скончалась так рано», – горестно раздумывала Варвара Тихоновна. «Рано» – это на восемьдесят втором году жизни, а самой ей уже восемьдесят четыре. По понятиям молодых, да и всех, впрочем, её соотечественников – это перебор. Пора и честь знать! Да разве она цеплялась за жизнь? Разве молилась о продлении срока? Наоборот, мечтала поскорее успокоиться, догнать всех своих родичей, уйти от суетных мук…  Да как же ускорить движение судьбы? Нет рецепта. «Вот ведь даже правительство всё делает, чтобы сократить век стариков: пенсии нищенские, помощи одиноким никакой, лекарства дорогущие и много фальшивых, а продукты? А отношение?.. Но много нас ещё. Молодые, дети наши по возрасту, мрут  до срока, особенно, мужчины, а я вот живу, и другие  многие… Наверное, нам век долгий за войну Богом дан, за те страдания…»
Она развоспоминалась, хотя всегда старалась забыть, не бередить память тех лет, того ужаса     концлагерной жизни, где была отнята мама, где голод и страх превращал людей в такие же, как теперь она, затоптанные растения. Но ведь спаслась! И потом была жизнь – целая, полная всякого, но сочная, как  налитой влагой плод, настоящая жизнь! Семья, принявшая её, как родную, вторая семья погибшего в сорок третьем   отца: мама Катя и любимая сестричка Олечка. Промышленный техникум, где  учились одни девчонки и стали подругами на всю оставшуюся жизнь (ещё в восемьдесят пятом съезжались в Каменск девять сокурсниц, «девчонок», каждой за или под шестьдесят лет)… Швейная фабрика, их бригада коммунистического труда, комсомол, награды: грамоты, премии, экскурсионные поездки по стране… Любовь. Ох, досталась же ей эта любовь! Что делать? Концлагерь изуродовал её – не смогла родить. Ушёл Толечка к другой, к Анне с ребёнком, потом своих двое росли. Слава Богу! Хоть у него счастье. А что толку, что Олечка двоих воспитала? Муж спился, в сорок лет умер, Коля утонул в свои четырнадцать, Саша… Ох, как жалко Сашу! Как душа болит, чуть прикоснётся к его имени! Летчик, умница, добрый и спокойный, казалось бы – опора матери и ей, тётке, на всю жизнь… Но Афганская война выплюнула в лицо одиноким женщина цинковый гроб, словно огромную пулю, уничтожившую всякую надежду  на покой и радость. Жена Саши с дочкой Машей осталась далеко в Хабаровске  у своих родителей, вышла замуж, пишут раз в год. Вот и вся жизнь, вся история её судьбы. И что дальше? Только терпение старческих немощей и страх полной беспомощности…
Музыка била по голове, словно из круглой её формы выковывала, горящее огнём остриё.  Варвара Тихоновна подумала, что любовь к людям – это великое мужество терпения их несовершенства. Она не злилась на соседей, не наливалась возмущением и ненавистью, просто, сожалела о таком бездумном образе жизни, когда каждое мгновение заполнено чем-то внешним, а прислушаться к себе, к своим мыслям и чувствам, человек не даёт себе ни труда, ни возможности. «Бедные их дети! Как можно так жить, учиться, общаться?!» – вздыхала старушка, изнемогая от головной боли. Таблетки не помогали, выйти на улицу было невозможно – холодно и сыро – ноябрь месяц. Был выходной, первый, суббота. А впереди ещё и воскресенье!
В половине одиннадцатого вечера Варвара Тихоновна вдруг, в несколько секунд затишья, подумала, что так ведь будет теперь всегда, каждые выходные и многие будние дни, потому что молодой сосед работал охранником на фирме и, проспав там сколько возможно, день томился дома бездельем, искал дела, которые все были шумными: ремонт, уборка с пылесосом, гимнастика с тяжёлыми предметами – и всё под музыку. Эти люди въехала полгода назад, когда у тихих супругов-алкоголиков фирма отняла квартиру, «откупила» за хибару в селе и доплату на пьянство. А семья-то новых жильцов была молодая, благополучная…
Больной и угнетённой горем старухе стало совсем плохо. Таблетки не снимали болей, голова трещала. Она то ходила из угла в угол, терпя вату в ушах, от которой, казалось, задыхалась, то лежала на диванчике в кухне, где не так гремело. Пошла в ванную, умыться перед сном, и вдруг увидела на полке ту старинную, обтянутую дерматином, продолговатую коробку. Она взяла её, посыпалась пыль, обтёрла тряпкой и открыла. На зелёной бархатной подстилке в уютном гнезде лежала немецкая опасная бритва, забытая её бывшим мужем Анатолием в день ухода в другую семью. Словно  кривящиеся губы, толстая тёмно-красная пластмасса изгибалась, поблёскивая скрытым в ней металлом. Варвара Тихоновна разложила бритву. Стальное лезвие холодно улыбнулось ей. «Вот. Вот оно…», – подумалось вдруг, всё тело наполнилось нервной энергией, мышцы напружинились. Женщина, не раздумывая, но чётко сознавая свои действия, положила в карман фланелевого халата связку ключей, выглянула на лестничную площадку.  Никого. Оставив дверь незамкнутой, старушка бесшумно поднялась по  лестнице на этаж выше, подошла к квартире соседа, исторгающей музыкальные громы, и, разглядев на электрическом счётчике номер нужной квартиры, решительно чиркнула лезвием бритвы по проводку прибора. Музыка оборвалась, а старушка буквально скатилась вниз по лестнице и забежала к себе.
Тишина воцарилась, словно тело вошло в тёплую морскую воду. Стало спокойно, легко,  Варвара Тихоновна, прилегла на кровать и сразу же крепко уснула прямо в одежде поверх одеяла.
Её разбудил  то ли озноб, не укрытого на ночь тела, то ли  тот невнятный, но тревожный шум, доносившийся с лестницы. Старушка встала, подошла к двери, прислушалась. Голоса были то ноющими, то испуганными, лифт ударил дверями. Она посмотрела на большие настенные часы в прихожей: полпервого ночи. Всё-таки решилась выглянуть. На их площадке – никого, но двери у соседей открыты. Наверху гул. Варвара Тихоновна, сунув ключи в карман, осторожно стала подниматься по лестнице. Она увидела соседей, толпящихся на верхней площадке, врачей в халатах, носилки на полу, а на них – Гена, сосед сверху. Он лежал навзничь, в лице ни кровинки, наоборот, какой-то синий оттенок. Павел Антонович, сосед из квартиры рядом, тихо пояснял.
— Вот тут проводок, как обрезан. Он полез исправлять, видно, не заметил, его и рубануло.
— Господи! Вот и остались деточки без отца! Горе-то какое, – прошептала Галя, жена Павла.
У Варвары Тихоновны подкосились ноги, она села на ступеньку, не дойдя до верхней площадки, потому никто её не заметил, не обратил на неё внимания. Как она доползла до своей квартиры, не помнила. Упала на постель и лежала без движения неизвестно сколько. Только через два дня соседи, занятые хлопотами похорон, хватились старушки бабы Вари. Галя с Тамарой позвонили в дверь. Им долго не открывали, но вот дверь распахнулась. Баба Варя была похожа на почерневшую мумию. Она громко засмеялась, схватила себя за короткие седые волосы и стала рвать их изо всех сил так, что полетели в стороны белые пушинки.
— Я – одуванчик! Ха-ха-ха! Заходите! Тут нет никого, некому топтать! Я одуванчик!
Она дико захохотала и стала почти бегать изо всех  своих старческих сил по квартире. Женщины бегали за ней, вбежали в кухню, где резко пахло протухшей едой, видимо, всё это время не употребляемой старухой. Соседки ужаснулись, одними взглядами обменявшись, поняли всё.
Через час дюжие санитары вывели больную и увезли в больницу.
— Вот старость, вот одиночество. Не дай Бог! – вздохнула вслед Галя.
— И за что такое? Бедная старушка, божий одуванчик, – вторила ей Тамара.