Россия в 2030-м году

     Из одного канадского университета в июле месяце уволились сразу девять преподавателей. Случай не был бы уникальным, если бы все они не имели высшую ученую степень и не эмигрировали в Россию. В университете, а потом и в интернете обсуждали рисунок одной из студенток: маленький человечек в академической шапочке восседает на огромном кленовом листке и смотрит куда-то вдаль. Рядом филигранно выведены слова: «No brain to drain», — что означает примерно: «Нет мозгов для их утечки». Справедливо заметить, что мозги и у преподавателей, и у студентов были — просто им не хотелось утекать за океан.
     Этот случай так раздражил общественность и прессу, что СМИ боролись за интервью с эмигрантами. Я в то время работала внештатным корреспондентом в одном интернет-издании, и мне поручили взять интервью у Софьи Семеновой — одной из возвращенцев, как их тогда называли.
     В канадском университете Софья преподавала химию. Двадцать лет назад она переехала из России в Канаду из-за микроскопической зарплаты и бюрократических препон: чтобы заказать реагенты, она писала несколько листов заявок, утверждала их у начальника, ждала около двух недель и лишь потом получала вещества. В Канаде реактивы заказывали в компьютерной сети без излишних отчетностей и получали их через день или два. Она представлялась женщиной, которая нашла в Канаде профессиональное счастье, но потеряла личное: вся ее семья осталась в родном Краснодаре. Она рассказывала мне, что — в последние годы особенно — ждала, когда можно будет вернуться в Россию. Она с надеждой смотрела, как тратится федеральный бюджет: что на науку и образование государство стало выделять в два раза больше денег; Софья раз в месяц звонила своим российским знакомым и узнавала, что происходило у них на работе. Когда ей и ее русско-канадским коллегам позвонили и пригласили работать на родину, она первые минуты колебалась: а может, все новшества — ложь? Может, все статистики и статьи в СМИ — ложь? Стоило лишь Софье подумать о своей сестре — тоже преподавателе, в Краснодаре — и ее зарплате, которая с учетом налогов и цен равнялась канадской, и о ее довольстве жизнью — как Софья решительно согласилась. К тому же в России она оставила больше людей, чем ей предстояло оставить в Канаде.
     Софью пригласили работать в Москву, а она вскоре уехала на родину в Краснодар преподавать в местном вузе. Мы с ней, можно сказать, подружились, и она потом звонила мне: «Нет бумажной нагрузки, Настя, вся отчетность мизерная компьютерная или устная, и через месяц мы летим на конференцию в Париж, а потом на другую в Казань, и Господи, как хорошо, что я тогда уехала туда и вернулась оттуда, мы на закате научного ада, Настя...»
     У коллег Софьи были в свое время похожие причины вернуться: семья и заманчивое предложение Россотрудничества — которое, кстати, стало очень значимым в последние годы  — высокая зарплата, инвесторы, последнее лучшее оборудование; в общем, элементы рая для ученого. Утекшие однажды умы начали прибывать, и все меньше людей уезжали за границу.
     Творилось что-то странное. Началась пора больших надежд.
     В то время моя 12-летняя сестра решила стать поэтом.
     — Как же ты зарабатывать будешь? — дружелюбно упрекала я Верочку, а она отвечала мне строчкой из ее стиха:
     — Ты в России неприличен, если недемократичен.
     — Кто тебе такое сказал? — удивилась я.
     — Она, конечно, не так говорила, но похоже... Моя учительница.
     — А как это связано с зарплатой поэта?
     — Ну как, демократия — власть народа, — процитировала Верочка учебник. — А если у меня есть власть, значит, я буду зарабатывать.
     Сильней всего надеялись в «новых столицах». Так называли Сочи, Новосибирск, Екатеринбург и Владивосток. Каждый месяц в каком-нибудь из этих городов открывали образовательные и научные центры. Внутри России умы обычно циркулировали между этими городами. Отчаянней всего надеялись в местности между ними: там из-за контрастности со «столицами» особенно чувствовалась бедность. Время в этих местах застыло, хотя власти уже начали что-то обещать. Россия оставалась столицецентричной.
     Мы начали жить откровенно хорошо. Даже моя бабушка жила хорошо на государственную пенсию, и пьяный дядя — на социальное пособие. Тогда я поехала в Жигульск. Моя подруга-геолог жила там в длительной командировке и пригласила меня в гости.
     В этом году случилось несчастье: закрылся Жигульский Водочный Завод. Как оказалось, он финансировал единственный местный дворец культуры, две библиотеки, кинотеатр и музей; они закрылись вместе с заводом. За пределами региона этим особенно не интересовались.
     Первое, что Рита показала мне в Жигульске, был приземистый панельный дряхлый дом в два этажа. Несколько окон были заколочены, а на ободранной белой двери висел белоснежный альбомный лист с надписью: «Здесь еще живут люди, просьба дом не разбирать».
     — Как будто кто-то собирается, — сказала Рита и нервно хихикнула. Вдруг она начала говорить о другом:
     — Завод закрыли —  с работой туго, подорожает водка. Ребятам плохо будет. Говорят, десять лет назад лучше было. Теперь катимся черт знает куда, — она уже чувствовала себя местной.
     Я бойко начала перечислять, как можно изменить этот город, эту жизнь, и... Рита прервала меня:
     — Можно в церковь начать ходить. Мне помогает.
     Я не знала, что ей ответить. Рита продолжала:
     — Наш город не любят, к нему привыкают. Тут людям ничего не надо, тут тебя за твои либеральные планы... Знаешь, со мной девчонка работает, у нее маленький сын недавно учил меня, как «грузить на бабки лохов».
     Я понимала, зачем она позвала меня в гости.
     — Нет, Насть, ты не думай, что я это... жалуюсь или вроде того... я просто очень хочу поскорей уехать. Мне так жалко их, особенно детишек жалко. Стоп, поворачиваем, впереди завод цементный, смердит.
     Мы свернули влево. Шли по неасфальтированной улочке, которую хрущевки сдавливали с двух сторон. Впереди виднелось что-то похожее на площадь с памятником Ленину посередине. Оттуда нам навстречу шел краснолицый толстый мужик и с ним — человек неопределенного пола и цвета кожи — очень пьяный человек и почему-то в ушанке, хоть уже началась настоящая весна.
     — Нахлестался, и что? В Афгане не спился — тут не сопьюсь, — мужик ударил себя в грудь кулаком.
     Я хотела услышать, что ответит ему собеседница; кажется, это все-таки была женщина. Она что-то тихо прохрипела, и я не разобрала ее слов. Рита увидела мой интерес:
     — Это Виталик и Семен Палыч, жалко его... Он в Афгане воевал, и его каждый год просят что-нибудь детишкам рассказать. В этом году особенно просили, ДК ведь закрыли, а там обычно вывод войск отмечали — концертом и историями. Он никогда не соглашается, говорит, нечего рассказывать.
     Мы дошли до площади. На ней по кругу стояло пять скамеек. На самой ближней из них видимо счастливая девушка следила за маленьким мальчуганом: он гладил лебедя из покрышки — тот украшал клумбу. На соседней — сгорбившись, сидел мужчина с какой-то самоуглубленностью на лице. У его ноги стояла бутылка «Жигулевского». Остальные скамейки были свободными.
     Я знала, что скоро будут выборы мэра соседнего города и главы Жигульска. Все кандидаты казались очень деятельными, и я несмело спросила Риту, не надеются ли жители на этих новых людей. Рита покачала головой. Я поняла ее. Мальчик сел на лебедя и закричал:
    — Но-о-о!
     Девушка на скамейке заулыбалась.
     Глупым казалось на что-то надеяться. Мы шли вглубь города.
     Сзади закричали. Плакал мальчик, — чуть старше того, на лебеде. Его мать — женщина в шапке с кошачьими ушками — пьяным от злобы голосом орала:
     — Я тебе морду в кровищу набью!
     Она волокла сына за руку, а он беспрерывно ревел.
     — Торговый центр, — констатировала Рита и указала на одноэтажный сарайчик, плотно завешенный пестрой рекламой. — Стоп, сворачиваем.
     Через полчаса мы оказались на улочке, бесконечно уходящей вперед. Вдоль нее стояли разноцветные обветшалые деревянные домики с резьбой. Рита ласково называла их усадебками. Это было ее любимое место в городе: живописный, уютный провинциальный уголок. Скоро мы дошли до «Аеи» — согласные в слове «Аптека» отвалились. На ступеньках сидел молодой парень с гитарой.
     — Перемен требуют наши сердца, — пел он, — Перемен требуют наши глаза.
     Мы с Ритой остановились около него.
     — В нашем смехе и в наших слезах,
И в пульсации вен
Перемен!
Мы ждем перемен.
     — Ничего, ничего вы не ждете, — сказала Рита и заплакала.

     — ...и не дождетесь!