Помины. Memories of a happy life

 
     Начало этим воспоминаниям положила картинка из далекого детства, периодически зримо возникающая в моем сознании: мы с Лёнтей, дворовым другом, стоим, задрав головы, и из-под ладоней следим за еле различимой в безоблачной голубизне бакинского неба мерцающей точкой – голубкой, имеющей собственное имя – Рыженькая, живой легендой и мечтой всех гушпашей окрестных рабочих поселков.

 Глава 1.               
     Послевоенные годы, конец сороковых годов.   
Семья наша жила тогда на юго-восточной окраине Баку, именуемой в народе Черным городом, в одном из рабочих поселков при нефтеперегонных заводах. растянувшихся по побережью в сторону порта.
О том, что живем мы в нелегкое время, приходилось часто слышать от взрослых, но для нас, пацанов, это время было самым счастливым.

   Нашу тогдашнюю ойкумену – обозримое и постигаемое пространство – составляли:  полоска моря, видимая с возвышенности, на которой стоял наш поселок; следом, параллельно к морю, тянулись дымящие и парящие металлические хитросплетения заводов, от которых доносился до поселка стук, скрежет и громко звучащий метроном заводских гудков; дальше – наш рабочий поселок со странным названием УПД (абр. от «Управление промышленных дорог»), а за ним – степь, неиссякаемый источник наших познаний природы.

   Центром ойкумены для нас был наш двор, который составляли два дома: один – кирпичный одноэтажный с лентой открытых балкончиков по фасаду, с полисадничками при них, другой – каменный двухэтажный, с  открытыми верандами на каждом этаже. По форме оба дома напоминали букву «П» с укороченными ножками и стояли друг против друга, обозначая общность образуемого пространства. Заполнял это пространство разноплеменный люд: русские, украинцы, азербайджанцы, армяне, евреи, мордва и даже один курд. Посреди двора монументально возвышался выложенный из камня-ракушняка общественный туалет  с двухместными секциями, обозначенными неумелой рукой тети Фроси-дворничихи соответствующими литерами «М» и «Ж». Здесь ежедневно ранним утром, перед уходом на работу, выстраивались две очереди: мужская и женская.
   Возле туалета – помойка, водяной кран, с отполированным детворой до блеска носиком; чуть в стороне  – две раскидистые ветлы и старый инжир.

   Однажды активная часть мужской половины двора, по доброй воле и общему согласию, провела воскресник: соорудили и врыли под ветлами параллельно друг другу две добротные, широкие лавки – для женской половины, а для себя, под инжиром, – квадратный (1,5х1,5 м) стол, окольцованный также врытыми в землю скамейками. Установили деревянный столб, на который домкомовский электрик Витёк «бросил» проводку и повесил фонарь. Подводя итог проделанной работе, дворовой шутник и выпивоха дядя Яша-шофер провозгласил: «Ура, товарищи! Построили мы ЦПКиО (Центральный парк культуры и отдыха)! Теперь будем гулять!» В тот вечер участники воскресника, с одобрения своих жен, хорошо «погуляли»!

   Тем, кто строил, спасибо не говорили, а место это полюбили, особенно мы, пацаны. Летними, душными вечерами здесь собирался народ: мужики шумно «забивали козла», бабы вели свои нескончаемые пересуды, и мы находили  для себя дело. Это был «наш двор», все здесь было предсказуемым, привычным и родным. Одним словом, для нас это было тем, что зовется родиной.

   С ростом числа прожитых лет, память моя все чаще приводит меня в наш двор и, удивляя своей бездонностью, заполняет его четко зримыми лицами, немыслимыми деталями давно ушедшего быта, до слез памятным ощущением закономерности и нужности своего существования в этом мире.
В ленте моих воспоминаний один кадр возникает с завидной постоянностью. Заполнен он пронзительным светом весеннего солнца, подчеркивающим голубизну безоблачного южного неба и весеннюю яркость зелени.
Именно таким был тот день – 9 мая 1952-го года – клинописью врезавшийся в мою память.

Глава 2.
     День начинался обычно. Сквозь сладостную пелену утреннего сна в сознание пробивались привычные утренние звуки: скрип половиц, немногословный диалог родителей, понятный только им двоим; шипение кухонного крана, звяканье посуды, шкворчание сковороды. Из кухни по квартире потянулся вкусный запах поджаренного на подсолнечном масле хлеба. Начинается очередной день, отец собирается на работу

   Под натиском реалий наступившего дня сон окончательно покидает меня, унося, как дым, обрывки сновидений. Воображение рисует красочную для меня картину: наш кухонный стол, покрытый потертой зеленоватой в клеточку клеенкой, с плоской белой тарелкой в центре, а на ней – пирамида из тонко нарезанных кусочков серого «кирпича», доведенных в жарке до полутонов – от светло-коричневого до почти оранжевого, – аккуратно выложенная мамиными руками. Зримо представил отца, большого и уже сосредоточенного на предстоящей работе, сидящего за кухонным столом перед этой красотой с чашкой  чая в руке, молча, в пол-уха, слушающего привычные утренние наставления матери и смачно хрустящего жареными хлебцами. Рот наполняется слюной. 

   С улицы, сквозь открытое окно, доносится сипловатый гудок «завода Сталина». Тут  же вторым голосом – более высокий звуком, но тихий из-за отдаленности – вступает с ним в дуэт гудок завода Буденного. Эта привычная для трудового люда округи технологичная музыка говорит о том, что до начала рабочего дня остался один час – пора «люду» выходить из дома.
Отец четко выполняет поданную команду: поднимается из-за стола, вытирает руки и рот полотенцем, берет приготовленный сверток с обедом и идет на выход.  Мама, не умолкая, семенит вслед, прерываемая в своих наставлениях и пожеланиях лишь однозначными отцовскими «да» и «нет».

   А двор уже гомонит утренними приветствиями своих обитателей, как и отец, выходящих из квартир по гудку на работу. В течение отмеренного этим гудком часа, с шутками-прибаутками они неторопливыми ручейками стекут протоптанными тропками с возвышенности нашего поселка к проходной завода, построенного когда-то Нобилем, и, превратившись в мощный людской поток, наполнят завод энергией производства. Последующие заводские гудки в отведенный час возвестят о начале рабочего дня, обеденном перерыве и конце работы.

   Гонимый соблазном, по выражению мамы, «не убравший, не одевший и не умывший», я прошмыгнул на кухню и захрустел любимейшими хлебцами. Пиршество мое остановил мамин подзатыльник, сопровождаемый традиционным попреком, дополненным конкретным предложением:
 – Умывайся и скоренько собирайся в школу. Дружки-то твои уже заждались тебя.
Подгонять было не надо –  предстоящая встреча с друзьями вдохновляла. Быстренько умылся, оделся, собрал портфель, повязал пионерский галстук,  по ходу запивая хлебцы сладким чаем. Последнее мамино наставление – «Чтоб в школе не бесились!» – я услышал уже, выскакивая во двор.

Глава 3.
     Во дворе, заждавшись, за доминошным столом сидят два лучших моих кореша – Лентя и Кына.
 – Генацвали, ну ты и любишь поспать! Уже бы давно в школе были, –попрекнул меня Кына, а Лентя, с присущей ему ехидностью, добавил:
 – А чем нас сегодня мамочка кормила? А? Жа-а-а-рчиками! Люблю жарчики! Давай, давай… Попробуем.
   Я отдал прихваченные для них два хлебца, которыми они тут же с удовольствием захрустели, и мы отправились в школу, радуясь новому дню, заполненному теплом и светом, и приближающимся летним каникулам. Шли вприпрыжку, толкаясь, смеясь, болтая безумолку.

   У дверей поселкового магазина  в ожидании открытия, образовав небольшую очередь, несколько женщин ведут привычный утренний разговор. Возле них маячит щуплая фигурка нашего одноклассника Ирзы Мамедова. 
 – Ирзик, ты что, в школу сегодня не идешь? – особо не удивляясь, спросил я. Лентя  не утерпел и съехидничал:
 – А он домашнее задание опять не сделал и с Душманом договорился пошаталить.
      
   Многодетная семья Ирзы жила в барачной части нашего поселка, Работал один отец, и семья жила бедно. Как и большинство наших сверстников, обитателей бараков, Ирзик учебу «в голову не брал», учился кое-как и часто «шаталил», т. е. пропускал занятия.
   
 – Какой шатал? Сархан с зоны вернулся. Все его кореши у нас собрались – байрам будут делать. Агашка меня за водкой послал. В школу сегодня уже не пойду, – невозмутимо, с достоинством ответил Ирза, с трудом скрывая чувство радости по поводу возвращения из заключения старшего брата, и чувство гордости за то, что приветствовать его на свободе собрались все поселковые блатняки во главе с Агой, авторитетным вором.
   К сообщению Ирзика мы отнеслись с должным уважением, представив, какой праздник сегодня будет в барачной части поселка, и продолжили свой путь.

   Путь был недалеким – чуть меньше одного километра – и привычным, по тротуару, проложенному вдоль шоссе, связывающему два однотипных рабочих поселка.
Благодаря системе раздельного обучения, действовавшей в те времена (в нашем поселке находилась женская школа, а в соседнем – мужская), как всегда, в этот час тротуарная дорожка была многолюдна и представляла собой забавное зрелище. Два людских потока двигались навстречу друг другу: от нашего поселка – мальчишки, от соседнего – девчонки. Интерес друг к другу был взаимный, но более активно, как и положено,  его проявляли будущие мужчины. Правда, по-разному. Старшеклассники вели себя по-джентльменски: уступали дорогу девчонкам, бросали заинтересованные взгляды, наиболее бойкие решались и на комплименты своим избранницам. Мы же, по определению старшеклассниц, вели себя, как охламоны: сталкивали своих однолеток с тротуара, дергали за косички, говорили какие-то глупости, получали с их стороны соответствующий отпор, возбуждались, охваченные неясным волнением. И чему-то радовались. Наверное, наступающему лету и дарованной нам жизни.

Глава 4.
     В школьном дворе уже началось по-классное построение.
На широком каменном крыльце нашей четырехэтажной школы вокруг директора сгрудились преподаватели. Он что-то им говорил, они улыбались. Чувствовалось, что настроение у всех хорошее. После короткого совещания классные руководители развели нас по классам.

   Несколько минут, оставшихся до звонка, в классе стоит гомон птичьего базара, сопровождаемый хлопаньем крышек парт. Звенит звонок. В класс входит Зинаида Михайловна, первая и единственная (по статусу начальной школы) учительница нашего 4-Б класса. Гомон глиссадой сходит на «нет». Полная тишина.
Это результат ее четырехлетней педагогической работы с нами, при проведении которой она всегда была сдержана, строга, но справедлива, чем выгодно для нас отличалась от классных руководителей других четвертых классов («А», «В» и «Г»). К тому же она была красива (это мы уже понимали): черные волнистые волосы до плеч, прическа с коком и черные красивые глаза, которыми она могла улыбаться. Такую улыбку, обращенную к кому-либо из нас, мы воспринимали как высшую похвалу без слов. Ее авторитет для нас был безусловен и легко переходил в гордость, что именно у нас такая классная руководительница.

   Поздоровавшись, она попросила нас сесть. Занятия начались.
   Трудно сейчас припомнить, чем мы в тот день занимались на уроках. Вероятно, на уроках русского языка и арифметики писали контрольные работы, так как учебный год завершался. Удивительно, но память сохранила эмоциональные и зримые воспоминания о третьем в тот день уроке – «Родная речь».
 
   Урок начался с приятной неожиданности для многих из нас. Вместо
ожидаемой команды «закрыть учебники и приготовиться к опросу чтения наизусть стихотворения Ф. Тютчева «Люблю грозу в начале мая…», Зинаида Михайловна как-то торжественно и значительно объявила: «Ребята, в этот день, 9 мая 1945 года, закончилась  Великая Отечественная война. Закончилась она нашей  победой! Красная армия под  руководством Партии большевиков и ее великого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина разгромила фашистов и спасла наш народ от порабощения!»
   Взяв со стола книгу и начав перелистывать ее страницы, уже без торжества, но как-то очень проникновенно добавила: «Война была долгая и очень тяжелая. И мы победили. Я хочу вам прочитать рассказ советского писателя Алексея Толстого, написанный в годы войны, в котором писатель выразил веру всего нашего народа в неизбежность этой победы. Рассказ называется «Русский характер». И начала читать.

   Читала Зинаида Михайловна по-учительски четко, не повышая голоса.
Несмотря на то, что речь ее звучала несколько монотонно, герои рассказа зримо вставали перед глазами: и бывалый, с усами, в выгоревших на солнце гимнастерке и пилотке Иван Сударев; и Егор Дремов,  в танкистском шлеме – мужественный, немногословный; и его боевые товарищи, и героический бой, о котором они рассказывали; и старенький, небритый, со слезящимися глазами отец Егора; и мать – худенькая, невысокая с тревожными взглядом; и Катя, наверное, для многих из нас, очень похожая на нашу Зинаиду Михайловну.

   Удивительно: 36 мальчишек-непосед слушали историю Егора Дремова не шелохнувшись, затаив дыхание. У меня даже возникло ощущение, что по классу, над нашими головами, плавно течет какой-то непонятный поток, мягко шевеля волосы. Я невольно скосил глаза на своих дружков: Кына слушал, широко открыв глаза, словно пытаясь получше разглядеть услышанное, у Ленти, ехидны и балагуры, лицо было сжато в комок, и без того с припухлыми веками глаза превратились в узкие щели.
   Когда Зинаида Михайловна читала о встрече Егора Дремова с матерью и, дальше, его разговоре с Катей, она несколько раз делала нелогичные паузы и подозрительно опускала глаза.  В эти моменты у меня почему-то начинало щипать глаза. Чтобы как-то подавить и скрыть это неожиданное для меня состояние, я даже лег на парту и крепко зажмурился, опасаясь, что друзья заметят мою слабость.
   Заключительные строки рассказа, где писатель говорит о «русском характере», Зинаида Михайловна прочитала очень проникновенно и с гордостью. Эта гордость охватила и нас.

   Закончив чтение, Зинаида Михайловна, словно забыв о нас, некоторое время задумчиво смотрела в окно. В классе стояла полная тишина. Потом, отринув какие-то свои мысли, она вновь вернулась к нам и уже обычным учительским тоном сказала: «В этой войне участвовал весь наш народ  Многие учителя нашей школы участвовали в войне, защищая нас, проливали свою кровь, и за проявленное мужество были награждены орденами и медалями. Сегодня педагогический коллектив будет поздравлять их с Победой. В поздравлении будут принимать участие старшеклассники, а младшие классы директор школы после этого урока разрешил отпустить домой. Я хочу, чтобы каждый из вас сегодня обязательно поздравил всех фронтовиков в вашей семье и живущих рядом с вами. 

   Вот это была неожиданность! Подарок нам в честь Победы!
Прозвеневший звонок буквально вымел нас из класса. Остались только дежурные, которым не повезло участвовать в общем ликовании. Во дворе школы ликование стихийно вылилось в орание переделанного пацанвой куплета песни из популярного в те годы кинофильма «В шесть часов вечера после войны»:
      Артиллеристы, Сталин дал приказ
      Поймать Гитлера и выбить левый глаз.
     За наши «двойки» и «колы» и за пропущенные дни,
     Артиллеристы, «огонь», «огонь»!
   Толпа галдящей детворы, подгоняемая возбуждающим чувством внезапно обретенной свободы, в школьном дворе не задержалась и быстро разнонаправленно растеклась к местам своего постоянного обитания.

Глава 5.
     Домой мы возвращались неторопливо и шумно. Эмоциональный заряд, полученный на уроке, продолжал в нас бурлить. Перебивая и дополняя друг друга, как говорится, – «наперегонки»,  мы занялись пересказами любимых эпизодов из фильмов «про войну», главные герои которых были под стать Егору Дремову. К их числу мы безоговорочно отнесли героев самых любимых наших фильмов: мужественного матроса из кинофильма «Иван Никулин – русский матрос», бесстрашного разведчика из «Подвига разведчика», и смелого, ловкого секретаря райкома из одноименного фильма.
   Как всегда, в этом споре-разговоре, главенствовал Лентя. Не блистая особой памятливостью в школе, увиденное и услышанное на киноэкране он запоминал в мельчайших подробностях и воспроизводил с большим артистизмом. Эпизод из кинофильма «Подвиг разведчика», где герой, опознанный фашистским агентом, благодаря своему мужеству и силе духа, заставивший фашиста выполнять задания советской разведки, Лентя воспроизводил почти дословно. А слова героя – «Как разведчик разведчику я скажу, что вы ба-алван, Штюбинг!», – выражавшие полное превосходство и презрение к врагу, звучали у него не менее выразительно, чем у народного артиста П. Кадочникова и вызывали у нас искренний восторг и легкую зависть.

   День был субботний. Грядущее воскресение наполняло нас благостным чувством беззаботности.  Не сговариваясь, мы прошли поворот к нашему поселку и направились в сторону железнодорожной насыпи, ровной полосой рассекающей по диагонали пространство между двумя рабочими поселками. 
   Узкоколейка, построенная еще при Нобилях, связывала промышленное побережье и порт с Сабунчинскими нефтепромыслами. Небольшой паровозик, прозванный в народе «кукушкой», следуя строго по расписанию, совершал четыре рейса в день: два пассажирских – утром и вечером развозя народ на работу и с работы, и в промежутке между ними – два грузовых, перевозя на нефтепромыслы оборудование, а оттуда – свежевыкаченную нефть.

   Маршрут был привычен и, как говорится, хорошо обкатан: по косой, углубляясь в степь, шли в сторону нашего поселка. Выйдя на одну линию с поселком, поворачивали и уже напрямую  шли домой.
   Наши споры-разговоры завершились сами собой, как только  мы пересекли узкоколейную линию. За железнодорожной насыпью начиналась степь, сменившая свой привычно желто-серый окрас на недолгое зеленое буйство весеннего разнотравья, раскрашенное яркими кострами маковых полян. Это преображение степи, виденное не единожды, продолжало оставаться для нас чудом, удивляющим и захватывающим, способным вытеснить из сознания главную составляющую нашей тогдашней жизни –  войну. 

   А зримых примет войны в степи было предостаточно: и осевшие, полузасыпанные траншеи и окопы, отрытые  еще в военные годы для подготовки пополнения фронту; и заброшенные капониры зенитных батарей, защищавших нефтеперегонные заводы от налетов вражеской авиации; и ДОТ-«страшила», торчавший железобетонным грибом на холме, перед огороженными колючей проволокой  скоплением резервуаров.
   Удивительно, но все это, как говорится, в одночасье исчезло из нашего поля зрения. По самые кончики волос,  торчащих на макушках, мы погрузились в иной мир: растущий, ползущий, бегущий, летящий, наполненный ненавязчивыми звуками и ароматами разноцветья с преобладанием  душно-пряного запаха цветов колючего татарника.
   Шли неторопливо, без привычного гомона, вглядываясь в этот мир. На ходу машинально гасили чувство голода: обрывали и жевали нежные, с кислинкой молодые побеги верблюжьей колючки, кустики которой белесовато-зелеными пятнами были разбросаны по тронутому уже желтизной колосящемуся полю дикой пшеницы; на суглинистых пригорках выискивали тонкие стрелки дикого чеснока, от которого пекло во рту и щипало кончик языка.

Глава 6.
     В степи верховодство безоговорочно перешло к Кыне – в нашем классе он был второгодник, следовательно, на год старше нас и на год больше нашего познававший степь. А год для нас тогда был вечностью.
   Он шел чуть впереди, периодически задирая коротко остриженную белобрысую с коротким чубчиком голову к небу. Там, в безоблачной голубизне точкой завис жаворонок, тревожными трелями предупреждавший свою половинку об опасности. После некоторой корректировки нашего движения Вовка Варламов, по кличке Кына, который в школе не мог самостоятельно решить ни одной арифметической задачки, точно опустил с небес на землю искомый перпендикуляр, и у нас из-под ног выскочила серая птичка, устроившая целое представление. Она не взлетела, как положено птицам при опасности. Смешно развернув в нашу сторону  свою головку с хохолком и опустив до земли одно крыло, изображая из себя подранка, она засеменила по земле лапками, стараясь увести нас от своего гнезда. Лентя тут же, чуть присев, откинул одну руку назад, другую – выставил вперед и, очень похоже, развернув к нам в оглядке лицо, отражавшее страх и отчаяние птицы, мелкими шажками двинулся за ней.
   Получилось очень смешно – мы от души похохотали. Потом, осторожно ступая и раздвигая высокую траву руками, стали искать гнездо. Нашли его скоро. Под кустом верблюжей колючки, в небольшом углублении идеальной окружности, тщательно вымощенного  сухими травинками, лежали пять пестрых яичек. Родители будущих птенцов, нервно попискивая, рискованно близко порхали вокруг нас, отчаянно пытаясь спасти свое гнездовье.
   Опасение птиц было напрасным. В нашей, мальчишеской среде, по не нами писаному закону, разорение птичьих гнезд считалось делом позорным. В то же время, умение метко подстрелить птицу из рогатки всегда вызывало только уважение, и лучшим стрелком, даже среди старших пацанов нашего двора, считался Вовка Кына. Птицам повезло – с рогатками в школу мы не ходили. Понаблюдав некоторое время за суетой птиц и порассуждав по этому поводу, мы продолжили свой путь.

   Степь не позволяла расслабляться вниманию. На каждом шагу она предлагала что-то интересное: то шуструю степную ящерицу, при ловли которой нам пришлось довольствоваться только кончиком ее хвоста,  удивительным образом продолжавшего извиваться; то редкого в степи жука-носорога, которого в полете, на зависть нам, ловко  сбил рукой Вовка Кына и, укатав  его в лист, вырванный из тетрадки, спрятал в карман, чтобы похвастаться своей добычей во дворе; то вдруг, среди роя постоянно порхающих из-под ног кузнечиков с красными и синими подкрылками, на которых мы не обращали внимания, взметнулся ввысь, ошарашив нас, огромный кузнец (саранча). Моментально набрав недосягаемую для нас высоту, это тоже достаточно редкое в нашей степи насекомое словно растворилось в воздухе.
   Возбужденные столь неожиданной встречей, поначалу мы стали друг друга упрекать в нерасторопности, споря, кто ближе всех был к саранче и обязан был ее поймать. Потом, выяснив, что каждый из нас, если бы не растерялся от неожиданности, мог это сделать, мы перешли к не менее горячему спору о размерах саранчи. Самой большой она оказалась в глазах Лёнти: нам с Вовкой она показалась величиной с ладонь, а он к ладони добавил еще и кисть своей руки.

Глава 7.
     Вскоре мы достигли искомой точки. Прямо напротив нас на небольшой возвышенности в обрамлении весенней зелени деревьев сбитой серой кучкой стояли строения нашего поселка, среди которых выделялось своей величиной и архитектурными формами  двухэтажное здание женской школы.
Притомленные солнцем и долгой ходьбой, мы с наслаждением раскинулись в травяном море. Некоторое время лежали молча, вдыхая живительные запахи прогретой солнцем степи и испытывая приятность от исхода из тела усталости.. Потом Лентя неожиданно спросил меня:
 – Генацвали, а твой отец кем был на войне?
 – Зенитчиком, – не поднимая головы, ответил я.
 – А мой – на «катюше» воевал и получил орден «Красной звезды», – с деланной небрежностью заметил Лентя и многозначительно замолчал.
Эту звезду, – действительно, красного цвета с красноармейцем в середине, – однажды, когда родителей не было дома, он нам показывал.
 – А моему, за сбитый «фокер», дали серебряную медаль. На ней танк выбит и написано «За отвагу», – с вызовом ответил я на явное хвастовство Ленти.
 – А чего на ней зенитку не выбили? – с ехидцей спросил он, явно стараясь втянуть меня в выигрышный для себя спор.
   Спорить с Лентей, заядлым спорщиком, в данном случае было бесполезно. «Конечно, орден – это Орден! А медаль – это просто медаль. И у моего отца тоже мог  бы быть орден, если б ему повезло», – не совсем ясно подумал я, оставив без ответа его провокационный вопрос.
   Вовка Кына в нашем разговоре не участвовал. Он лежал навзничь в траве, заложив руки за голову, чуть в стороне от нас, жевал травинку и думал о чем-то своем. Его отец погиб на фронте, и Вовка, сосредоточено вглядываясь в небесную синь, наверное, представлял себе: с какими наградами его отец вернулся с войны, если бы остался жив.

   Блаженство отдохновения продлилось недолго. На смену ему вскоре пришли  менее приятные ощущения жажды и голода. Издали прозвучал недолгий заводской гудок, – первый вечерний, предупредительный, – сообщавший, что через час  рабочий день закончится и наши родители возвратятся домой. Для них наши степные бродяжничества были пустым времяпрепровождением и поводом устроить нам очередной нагоняй. Решение было единодушным – пора идти домой. И мы, целеустремленно, скорым шагом, отключив свое внимание от степи с ее сюрпризами, направились в сторону поселка и очень скоро достигли его окраины.

   Крайним, параллельно степи, вытянулся кирпичный одноэтажный дом, барачного типа, с единственным входом с торца и общим коридором, по обе стороны которого располагались небольшие однокомнатные квартиры. Под единственным окном каждой квартиры, в сторону степи, были разбиты небольшие огородики, обнесенные заборами, обитыми ржавыми листами железа. Глухие заборы в зимнее время служили какой-то защитой от налетающего из степи пронизывающего Норда, а огородики прикармливали и тешили души обитателей барака в трудное послевоенное время.

   Под забором одного огорода Ирзик играл с дружком-соседом Душманом в альчики. (1) А за забором шла гульба: доносилось пьяное мужское многоголосье, взрывы смеха, среди которого выделялся делано-истеричный смешок поселкового блатняка по кличке Турок.
 – Что, Ирзик, байрам гудит? Много народа собралось? – поинтересовался я, когда мы подошли.
 – Гудит, и еще как! Уже два раза за водкой посылали. Наши, поселковые, все тут, с НЗС-а трое пришли и даже с Завокзальной двое приехали! – явно гордясь старшим братом, ответил Ирзик. И тут же спросил:
 – Зинаиде сказали, почему я в школу не пришел?   
 – Конечно, сказали! Сказали, что ты с Душманом будешь сегодня в альчики играть, – тут же съехидничал Лентя.
 – Э-э-э! Лентя, кончай, да. Я же просил сказать, что брат вернулся, – обиделся Ирзик на Лентину подковырку.
   Вовка Кына его успокоил, сказав, что Зинаида перекличку не проводила, после чего достал из кармана бумажный сверток и развернул его. Оттуда вывалился на землю большой, темно-коричневый, с блестящим отливом, жук, на носу которого торчал настоящий носорожий рог.

   Присев на корточки, мы сгрудились вокруг жука, с интересом разглядывая столь редкий степной трофей.  Душман, до того молчаливо и безучастно наблюдавший за нашим общением, присоединился к нам и даже потрогал пальцем рог у жука. Лентя с деланной заботой предупредил его: «Душманчик, не делай этого, а то он возьмет тебя на рог и подкинет высоко-высоко». И тут, к нашему удивлению, обычно молчаливый Душман, из которого даже учителя в школе с трудом могли слово вытянуть, вдруг громко и уверенно заявил: «Я видел носорога! Он большой!» От неожиданности Лентя даже опешил и недоверчиво спросил: «Где ты его видеть мог?» – «В книжке! У дяди Васи, нашего соседа», – так же уверено ответил Душман.
Но, увидев наши смеющиеся лица, он как-то смешался, скривил губы в подобие улыбки, бросив диковатый взгляд на Лентю, развернулся  и пошел вдоль заборов от нас прочь. Лентя уже в след ему прокричал: «Душманчик, это дядя Вася большой, а носорог в книжке маленький». Ирзик, обидевшись за явную издевку над своим другом, бросил сердито Ленте: «Кончай-да! Он с тобой как с человеком разговаривал, а ты начал над ним смеяться. Теперь он неделю будит молчать». Неловкость возникшей ситуации почувствовали все. Лентя попытался оправдаться, сказав, что Душман не понимает шуток, но его никто не поддержал. Вовка Кына, упаковав жука в бумажку, сунул его в карман, и мы направились в свой двор.

Глава 8.
     Проходя мимо школы, увидели привычную картину. Как всегда, после уроков, группа девчонок в форменных коричневых платьях с черными фартуками, растрепанные и раскрасневшиеся, с упоением занималась любимой своей забавой. Две девчонки крутили веревку, остальные, образовав цепочку, забегали под нее, несколько раз прыгали, стараясь не коснуться веревки, и выскакивали, освобождая место следующим. По правилам, та, которой коснулась веревка, менялась местами с одной из крутящих. Глядя на них, Лентя, презрительно сказал: «Прыгают, как козы! – и с искренним недоумением добавил, – Какой в этом интерес?»
   Мы с Кыной промолчали, мысленно согласившись с ним. Не торопясь, поглядывая на девчонок, мы пересекли пришкольное пространство и вошли в наш двор

   Как обычно, в это время двор выглядел безлюдным: неработающие домохозяйки заканчивали приготовление ужина и накрывали столы к приходу кормильцев, а пожилые люди в ожидании вечерней прохлады дремали по своим квартирам. В одном конце двора дошкольная малышня играла в какие-то свои игры, в другом – за доминошным столиком в тени инжира сидел Иван Кузьмич, одноногий инвалид войны, уважаемый в нашем дворе человек. Взрослые уважали его за рассудительность и трезвость, а мы, пацаны, – за доброжелательное к нам отношение.
   Похоронив, года три назад, жену, Иван Кузьмич жил один, бобылем, в квартире. Первое время женщины-соседки, сочувствуя и жалея, поочередно помогали ему поддерживать квартиру в порядке: прибирали, мыли полы, обстирывали. А потом заботу о Кузьмиче взяла на себя вдовствующая тетя  Дуся, Вовкина мать. Дворовые женщины по этому поводу вели разные разговоры: одни – считали, что он ей платит из своей пенсии, другие – загадочно улыбались, а некоторые – просто завидовали.

   Увидев Кузьмича, Лентя с притворной радостью воскликнул: «Вовка, гляди! папашка тебя встречает!» Кына, обычно спокойный, уравновешенный, молча дал хорошего пинка Ленте под зад, и тот, получив ускорение, со смехом помчался к крану. Я, не удержавшись, кинулся за ним. До крана добежали мы почти одновременно и, открыв его, смеясь и отталкивая друг- друга, стали пить холодную, вкусную, шалларскую  (как называли ее бакинцы) воду. Кына, продолжая идти размеренным шагом, подошел к крану, когда мы с Лентей, напившись вдоволь, с мокрыми лицами сидели на скамье под ветлами и благостно отдувались. Попив воды, он присел рядом.

   Кузмич с улыбкой наблюдал за нами. На нем была вылинявшая гимнастерка, почти такая же белая, как и свежеподшитый к ней воротничок, на груди поблескивали две медали. Рядом, прислоненные к скамейке, стояли костыли, на столе – граненный стаканчик, а под столом – стеклянная «четверть» на 2,5 литра с мутноватой жидкостью. Продолжая улыбаться, Кузьмич спросил:
 – А что, маки в степи уже цветут?
 – Цветут, дядя Ваня, – ответил я.
 – Что же вы не нарвали-то?
 – Другие дела у нас были, – серьезно, по-взрослому, заметил Лентя.
 – Дела – это хорошо! Главное, чтобы толк от них был, – подытожил наш разговор Кузьмич, и, увидев входящего во двор Сашку Симоняна, сына тети Лены-армянки (так, для отличия от других Лен, ее называли во дворе), помахал ему рукой, приглашая подойти.

     Сашку, своего постоянного партнера за доминошным столом, который по возрасту годился ему в сыновья, Кузьмич особо привечал среди дворовых.
Причиной тому были не только удачи в совместном «забивании козла», но и трагическое обстоятельство, на которое он часто шутливо намекал: «С Сашкой мы друзья. По несчастию!» Намек был понятен. 
   Для всех, живших в то время, общим несчастьем была война. Во многих семьях, и много лет спустя, хранились серые невзрачные листочки бумаги официальных уведомлений о «героической гибели за Родину» или «пропаже без вести» родных людей как последнее свидетельство их присутствия на нашей земле.

Глава 9
     Кузьмичу и Сашке повезло – они потеряли по одной ноге, но остались живы. Разнило их лишь то, что Сашке, попавшему на  фронт по достижению призывного возраста в 1944 году, в первом же бою осколком мины, по его словам, «как бритвой, срезало» правую ногу чуть выше щиколотки, а Кузьмичу, воевавшему с первых дней войны, в том же году, после пустякового ранения и начавшейся гангрены, в медсанбате «оттяпали», как сам он говорил, левую ногу выше колена.
   Демобилизованные по инвалидности, вернулись они с войны на костылях почти одновременно и долго оставались живым напоминанием о ней всем обитателям нашего двора. Сердобольные женщины часто со слезами на глазах вспоминали, как Лена-армянка, у которой муж пропал без вести еще в начале войны, радовалась возвращению сына на костылях.

   Пожилой Кузьмич, смирился с такой  участью, рассудив с присущим ему юмором, что «до могилы на костылях дольше попрыгает в этой жизни». Сашку же, молодого парня, полного сил и энергии, костыли никак не устраивали. Они заметно ограничивали его естественное стремление к обретению женской благорасположенности, так как дамы и в ту пору мужского безлюдья, делая выбор между безногим и хромым, предпочтение отдавали последнему. К тому же пенсия по инвалидности, назначенная ему государством, ввиду недолгого участия в боевых действиях, была мизерной. Такой же была и зарплата у матери, работавшей уборщицей в поселковом магазине. «Сидеть на шее» у матери не позволяла ему ни совесть, ни мужская гордость. Но в отделе кадров Чаеразвесочной фабрики, где до призыва в армию Сашка начинал свой трудовой путь учеником слесаря по наладке и ремонту развесочных машин, кадровик ему доходчиво объяснил, что принять его на работу могут только без костылей.

   Ожидать в тысячной очереди положенный ему по закону бесплатный протез Сашка не стал. От кого-то он узнал, что в соседнем поселке живет столяр-краснодеревщик, который с такой же как и у него бедой справился собственноручно. Они встретились, хорошо поговорили за бутылкой водки о жизни, об общей беде, и мастер согласился Сашке помочь. Встретились еще пару раз для примерок и подгонок, и через месяц умелец представил Сашке в готовом виде его деревянную ногу. Высотой она была почти до колена, с углублением для  «култышки», выложенным мягким фетром, с ремнями для крепления на живую ногу выше колена. К полному удовлетворению заказчика, деревянная нога была одета в носок, вставлена в шнурованный туфель и выглядела очень натурально. Предложенную Сашкой оплату за работу мастер отказался брать. Они выпили, как положено, бутылку водки за успешное завершение дела и стали друзьями «на всю оставшуюся жизнь».

   Пару недель, каждодневно, целеустремленно и старательно Сашка топтал наш двор своей новой ногой, приноравливаясь к ней. Интерес к нему был всеобщий. Взрослые сочувствовали ему, ободряли добрыми словами, а мы, в те годы еще дошкольная малышня, ходили за ним табуном и клянчили показать свою деревянную ногу. Сашка смеялся и, не переставая двигаться, слегка приподымал и тут же опускал штанину. Не успев ничего рассмотреть, мы подымали недовольный гомон, а он, смеясь, притворно грозным голосом гнал нас от себя: «Кыш, огольцы! Кыш с дороги!» Целеустремленному движению Сашки не смогло помешать тогда даже наше стихийное скандирование бессмысленной дразнилки «рупь-двадцать – полтора», которая точно ложилась в ритм его слегка подпрыгивающего движения. Продолжая улыбаться, он беззлобно отругивался от нас уже по-армянски: «Ай, шантага! Ай, шантага!»
Благодаря своей целеустремленности, Сашка вскоре добился того, чего хотел. На чаеразвесочной фабрике на законных основаниях его восстановили в прежней должности, и в глазах женской половины, при взгляде на него сквозила уже не жалость, а заиграл естественный интерес.

Глава 10.
     Умиротворенные завершением своего очередного мальчишеского дела, мы, молча, сидели рядком на скамье в тени раскидистой ветлы, вытянув перед собой натруженные ноги, и физически ощущали благодатный исход усталости из ног и степного жара из разгоряченных тел.
   Сашка, с неизменной улыбочкой на губах, чуть подпрыгивая на своей деревянной ноге, приближался к доминошному столику. Затянувшееся молчание нарушил Лентя, вдруг начавший вполголоса, в такт Сашкиному подпрыгиванию, говорить нашу детскую дразнилку:.«Рупь-двадцать – полтора! Рупь-двадцать – полтора!». Мы с Кыной невольно рассмеялись.
   Кузьмич, вряд ли понявший причину нашего смеха, тоже заулыбался,  достал четверть из-под стола, налил граненый стаканчик и, когда Сашка подошел к столу, пододвинул к нему:
 – Пей, Саша!
 – За что пьем, дядь Вань? Какой праздник сегодня у нас? – обрадованный таким сюрпризом, расплылся в улыбке Сашка.
  – Сегодня, Саша, кончилась война, где мы с тобой потеряли, слава богу, по одной ноге. Но вернулись домой живые! Повезло нам с тобой. Для нас это, наверное, праздник. А сколько товарищей наших полегло на ней!? Ох, Саша, насмотрелся, нахоронился я за те годы. Ладно, пей, дорогой, за нас живых и за помин тех, кто остался там навсегда, – произнес он как-то веско и очень душевно.
Улыбка слетела с Сашкиного лица. Он как-то весь напрягся и, прикрыв глаза веками, замер на какое-то время с поднятой рюмкой в руке, потом молча выпил, сморщился, занюхал рукавом и серьезно, без прежней веселости, сказал:
  – Все мы там будем. Ладно, дядь Вань, пойду, помоюсь, поем, что мать там приготовила.
  – Ну, ты поешь да приходи. Посидим, поговорим, помянем то лихо, чтоб оно было тихо. Как положено, – уже вслед уходящему Сашке говорил Кузьмич.
  – Хорошо. Я подойду, – на ходу повернув голову, ответил ему Сашка и захромал к своему палисаднику.
   Немного отдохнувшие и остывшие, так же, как Сашка, голодные, мы разошлись по домам. 

Глава 11.
   Подойдя к своему палисаднику,  я привычно нырнул рукой в прорезанное в калитке оконце, щелкнул задвижкой и вошел во дворик, с которого начиналась территория нашей семьи. Все здесь было привычным, родным: и широкая вымощенная кирпичом дорожка, тянувшаяся вдоль забора от калитки к ступенькам крыльца; и два устремленных ввысь тополя, посаженных отцом рядом с балконом; и маленький огородик, разбитый параллельно дорожке, с десятью кустами помидоров, усеянных желтым цветом и завязью молодых плодов; и две небольшие грядочки, зеленевшие луковыми стрелками, пушистыми кустиками укропа и петрушки.
   И даже вывешенная мамой сегодня в мое отсутствие белая марлевая занавеска в проеме распахнутой двери в квартиру выглядела ожидаемо привычно, свидетельствуя о полной готовности нашей семьи к наступлению лета, с его жарой, комарами, мухами.

   Уже на ступеньках крыльца на меня пахнула волна вкуснейшего запаха жареного лука, от которого рот наполнился слюной и засосало под ложечкой.
В потоке сознания замелькали мысли: «Мама заканчивает варить суп. Интересно, с чем сегодня будет суп: с макаронами или с чечевицей? Лучше бы с макаронами. Ругать будет. Ладно, отмолчусь…».
 
   Поднявшись по ступенькам на балкон, я откинул рукой занавеску и вошел в комнату. Мама стояла у плиты и помешивала ложкой на сковороде кучу мелко нарезанного лука. Чуть в стороне от большого огня  вкусно парила прикрытая крышкой кастрюля почти готового супа. Окинув меня своим всевидящим взглядом, не отрываясь от дела, она привычно начала мне выговаривать: «Опять с дружками шлялся по степи. Посмотри, на что твои брюки похожи. Я же только их постирала! Ты что, на коленях по степи ползал? Наверное, до дыр протер. Будешь теперь в школу ходить в латаных штанах». Сосредоточив свое внимание на жарке лука, мама все это выговаривала мне привычно, без особых эмоций. Дальше, я знал, она обязательно припомнит все предыдущие мои прегрешения и закончит, как всегда, словами: «Так ты никогда не станешь человеком и превратишься в шпану». Молча, не оправдываясь, я прошел в противоположный от плиты угол, где стояла легкая с точеными деревянными стойками этажерка, и поставил возле нее на пол портфель.

   Этажерка с тремя полками заполняла и даже как-то красила этот угол. На верхней, маминой полке  стояли: деревянная шкатулка, заполненная пуговицами самого разного цвета и конфигурации, а также катушками и клубочками ниток, утыканными иголками. С одной стороны возле шкатулки стоял флакон одеколона «Кармен», для прижигания моих ссадин, а с другой – в проволочной рамочке за стеклом военная фотография тети Зои, маминой сестры.
   На следующей, папиной полке, стояли несколько книг и стопкой лежали разрозненные журналы «Огонек» и «Крокодил», а сверху – газеты: «Вышка» и «Известия», которые мы получали по подписке.
   Нижняя полка была моя. Папа называл ее «хозяйством», когда заставлял меня наводить на ней порядок, Мое «хозяйство» составляли: учебники, несколько книжек любимого писателя А. Гайдара, толстый томик азербайджанских народных сказок, текущая книга из библиотеки, запас чистых тетрадей, а  сверху – растущая день ото дня стопка газет «Пионерская правда».

Глава 12.
     Накопленный опыт взаимоотношений с мамой подсказывал мне, что лучше переждать очередную воспитательную взбучку здесь, в углу, не вдохновляя  ее своим расхлыстанным видом.
   Вроде бы занимаясь каким-то нужным мне делом, я стоял перед этажеркой, спиной к маме, и всматривался в известную мне во всех деталях еще с дошкольных времен фотографию тети Зои.
   Из разговоров взрослых я знал, что перед войной она училась в медицинском училище. Когда началась война, была призвана в армию и служила в медсанбате. Это была ее последняя фотография с фронта. Погибла она в Польше в 1944 году.
На снимке, на переднем плане, сидели на стульях: черноволосый худощавый мужчина в выгоревшей солдатской гимнастерке, с командирским ремнем через плечо и, рядом, – круглолицая, светловолосая женщина в темной шерстяной гимнастерке без погон, но также с.ремнем через плечо. Правая рука женщины, на которой поблескивало кольцо, лежала на руке мужчины.
   На втором плане, за спинами сидящих, стояли две девушки в солдатских шинелях. Та, что стояла слева, за спиной мужчины, была широколицей, черноглазой, из-под солдатской шапки со звездочкой на ее плечи падали волнистые темные волосы. Рядом с ней, положив руку на плечо женщины с кольцом на пальце, стояла тетя Зоя. Мне она казалась самой красивой на этом снимке: узколицая, с большими серыми глазами, на голове – кубаночка, на шее – чуть выглядывающий из-под шинели темный, в белый горошек, шарфик, да и шинель, видно, подогнанная по фигуре, сидела на ней, как влитая.
   С фотографии на меня серьезно смотрели четыре пары человеческих глаз, вызывая давно примеченное мною ощущение, что не я на них смотрю, а они меня очень внимательно рассматривают, а тетя Зоя – даже как-то заинтересованно, будто стараясь разъяснить давно мучавший меня вопрос: почему она, такая молодая и красивая, погибла на войне? Мне казалось, что однажды я эти разъяснения каким-то непонятным образом даже услышал от нее и сложил в своем воображении картину ее героической гибели. С тех пор эта картина стала для меня реальностью, единственной и признаваемой безоговорочно.

   Я вглядывался в фотографию, и в сознании, как в кино, чередой пошли картинки моего представления о последнем дне тетушки: «На медсанбат напали фашисты. Это были специально заброшенные в наш тыл парашютисты. Тетя Зоя и ее боевые друзья приняли неравный бой, им помогали легкораненые бойцы. Они забаррикадировались в здании госпиталя и отбивали все атаки врага. У входа в госпиталь лежала уже целая куча мертвых фашистов вместе со своим офицером, которого, хорошо прицелившись, уложила из своего «ТТ» тетя Зоя. Но силы были неравны…
   И тут в спину фашистам ударила подоспевшая наша подмога, во главе с молодым лейтенантом, и всех их перебила. Этот лейтенант знал тетю Зою, и она ему нравилась. Обрадованные защитники госпиталя вышли наружу, стали кричать «ура», обнимать и целовать своих освободителей. И тут… Недобитый фашистский офицер, лежавший среди трупов, из последних сил поднял свой «Вальтер» и выстрелил. Пуля попала прямо в сердце тети Зои, и она упала на руки молодого лейтенанта. По его лицу потекли слезы…»   

   Ход моих горестных видений прервал громко прозвучавший – видно повторный – мамин вопрос:
 – А что, Зинаида Михайловна записку для меня не передавала? – решив припомнить мне давний случай, когда я подрался с одноклассником, и классная руководительница написала жалобную записку родителям.
 – Нет, не передавала. Она просила поздравить тебя и папу с днем окончания войны, – вспомнил я о поручении нашей учительницы.
   Занимаясь перекладыванием зажарки со сковороды в кастрюлю с супом, мама никак не отреагировала на мои слова, и я решил повторить:
 – Сегодня война закончилась. Зинаида Михайловна просила поздравить тебя и папу.
 – Ладно. Пойди, сорви мне укропу и петрушки, – попросила она уже обычным тоном, без наставительных интонаций. А из  этого следовало, что воспитательная пятиминутка завершилась и суп уже почти готов.

Глава 13.
     С чувством приятного удовлетворения от того, что все дома идет так, как и положено идти, я быстренько спустился во дворик, нащипал веточек петрушки и укропа и, буквально взлетев по ступенькам крыльца, молча, положил на стол перед мамой. Обмыв зелень в приготовленной миске с водой, она выложила ее на разделочную доску и начала мелко нарезать ножом, наказав мне: «Иди, мойся. Да не забудь ноги помыть. Шланг брось потом под помидоры». Что я беспрекословно и скоро выполнил.
   Обтерев лицо и руки полотенцем, висевшим на балконной веревке, и потоптавшись на лоскутном коврике у порога, чтоб не наследить, я вошел в комнату.
   Мама стояла возле этажерки, видно, искала что-то нужное в своей шкатулке.. 
Кухонный стол был прибран, клеенка в клеточку, протертая мокрой тряпкой, сияла как новенькая. В  центре стола парила вкусным ароматом глубокая белая тарелка, заполненная до краев наваристым маминым супом, а рядом, на блюдце, лежала папина деревянная ложка и два ломтя черного хлеба. Без лишних слов я сел за стол и принялся активно, как говорила мама, «замаривать червячка», обжигаясь, дуя на ложку, испытывая каждой клеточкой своего организма необъяснимое чувство удовлетворения,.
   Вывело меня из этого блаженного состояния легкое поглаживание моей головы маминой рукой. От неожиданности я резко обернулся и увидел ее полные слез покрасневшие глаза. Острый страх, вынырнувший из далекого детства, как током, ударил меня.

   Перед глазами возникло видение из раннего детства, которое иногда посещало меня: «Узкая тесная комнатка. В конце ее стоит кровать, рядом с ней – тумбочка. Я сижу на тумбочке. Мама, в каком-то темном пальто и платке на голове, лежит, головой от меня, ничком на кровати и плачет навзрыд…»  Став постарше, я спрашивал маму: «Что это было?» В ответ она или отмалчивалась, или отшучивалась, и только, когда я уже пошел в школу, она мне как-то рассказала: «Папа был на фронте. Мы с тобою жили в маленькой комнатке в общежитии. Я работала и оставляла тебя у жившей в соседнем доме бабушки Мариши, которая за тобой присматривала. После работы я тебя забирала, и мы шли в общежитие. Так было и в тот день. Я тебя забрала, и мы пришли к себе домой. А  под дверь почтальон просунул письмо. Оно было от моей мамы и твоей родной бабушки. Я посадила тебя на тумбочку, а сама, не раздеваясь, стала читать письмо. В нем бабушка написала, что Зоя, моя сестричка и твоя тетушка, погибла на фронте». После того разговора с мамой, видение перестало у меня возникать. И вот опять…
   Чтобы скрыть свой внезапный страх, я, молча отвернулся, и, склонившись над тарелкой, механически стал доедать суп.
 
   Мой внезапный страх погасила привычно спокойная интонация маминого голоса: «Доедай, доедай все, не оставляй ничего в тарелке. Я. сейчас тебе еще компота налью». Компот из сушеных яблок и груш, которые присылала нам бабушка, варился дома по семейным или другим праздникам, и слова мамы прозвучали для меня приятной неожиданностью. Наливая возле плиты в чашку компот, она неожиданно меня спросила:
 – А что, маки в степи зацвели уже?
 – Цветут, – ответил я, выгребая из тарелки последние макароны.
 – Что же ты не нарвал-то? Я бы их в банку с водой поставила. Постояли бы у нас в комнате, – добавила она с чуть заметной досадой.
 – Завтра пойдем в степь – обязательно нарву, – заверил я, чувствуя за собой определенную вину.
 – Забудешь опять, как всегда, – спокойно, без упрека сказала она и поставила передо мной чашку с компотом.
Выпив компот и заев его фруктами со дна чашки, хорошо наетый, напитый и
отяжелевший, я привычно сказал: «Спасиб, мам», – добавив, – «Пойду полежу на диванчике». – «Пойди, полежи, жирок завяжи, а то худющий такой, от соседей стыдно – думают, что не кормим тебя» – говорила мама мне вслед, прибирая со стола.   
 
   Прихватив по пути с этажерки свежий номер «Пионерской правды», я вошел в нашу «большую» комнату. Большую часть ее занимала железная кровать с никелированными, замысловато сделанными, высокими спинками, в середине комнаты стоял раздвижной «праздничный» стол, а по другую сторону от него – старенький диванчик, со спинкою и валиками по сторонам – любимое место отдохновения мое и папы. Подложив под голову подушку, взятую с кровати, я блаженно растянулся на нем. Немного полежал, не шевелясь, и обратился к «Пионерской правде», точнее к ее 4-й странице, которая для меня была самой интересной в этой газете. И интерес мой был вознагражден сполна: с этого номера газета начала публиковать научно- фантастическую повесть писателя В. Немцова «Тень под землей». Публикация занимала большую часть страницы – с «окончанием следует» в конце, очень таинственно смотрелся черный, крупно написанный заголовок и рисованная картинка легкового автомобиля не то стоящего, не то проезжающего на фоне каких-то зарослей. Удержаться было невозможно, и я тут же принялся читать: «Представьте себе окраину большого приморского города. Осыпаются листья каштанов. Ветер кружит их в воздухе, несет по тротуарам, бросает в окна разрушенных домов…»  Я невольно попытался все это представить и… в одно мгновение провалился в глубокий сон, который вот так случается только в детстве.

Глава 14.
    Сон мой длился недолго. Проснулся я так же внезапно, как и заснул. Вроде, в воду нырнул и вынырнул. Нырнул – мир исчез и вокруг темень, а вынырнул – вокруг светло и ты снова в миру. Чудо! 
   Я расслабленно лежал на любимом диванчике. За окном густились сумерки, и в комнате царил полумрак. На кухне уже горел свет, и  слышны были голоса папы и дяди Коли, ведущих размеренную беседу о каких-то своих делах.  Иногда в их беседу вклинивался и мамин голос.

    Дядя Коля – папин друг и наша родня. Подружились они, когда мы переехали из общежития в этот двор, где папе, после возвращения с войны, завод дал квартиру. Потом к нам приехала тетя Тамара, папина сестра.  Дядя Коля с ней познакомился, и они поженились. Вскоре у них родилась дочка, которая, как объяснила мне мама, была моей двоюродной сестрой. Вот так, неожиданно для меня, во дворе у нас появилась родня.
   
   Темнота в комнате густела на глазах. В очевидности происходящего убеждала растущая яркость узкой полоски света, падающей на беленую стену из-за неплотно прикрытой двери на кухню. Эта яркая полоска, окончательно развеяла остатки моего сна. Волна энергии, скопившейся в отдохнувшем теле, мгновенно смыла меня с диванчика.   
    Распахнув дверь, я шагнул в кухню и, зажмурившись от яркого света, неожиданно для себя самого громко выкрикнул: «Поздравляем! Сегодня закончилась война!». Моя отчаянно-громкая импровизация оказалась настолько неожиданной для присутствующих, что в кухне на мгновение зависла тишина. Потом, как по команде, громкий смех заполонил кухню.

   Когда, пообвыкнув, я приоткрыл глаза, то увидел такую картину: за кухонным столом, стоящим впритык к окну, сидят друг против друга дядя Коля и папа. Голова дяди Коли, вполоборота обращенная ко мне, запрокинута назад в громком заразительном хохоте, рот широко открыт и глаза, прикрытые веками, поблескивают в уголках. Папу, поначалу, я даже не сразу признал. Обычно спокойный и в своих поступках предсказуемый, он, приподнявшись со стула, на локтях распластался по столу в мою сторону, словно стараясь лучше меня разглядеть. Глаза его, которые виделись мне всегда серыми по цвету и вполне обыкновенными, были широко раскрыты и сияли голубизной. А мама, хлопотавшая у плиты в углу кухни, в полуобороте смотрит на меня и смеется: на щеках ямочки и зубы блестят в ярком свете.
   
   «Ну, Геннадий, потешил ты нас! Молодец! Сам придумал?» – одобрительно говорит дядя Коля, вытирая платком слезы на глазах. «Он у нас без фокусов не может!» – с гордостью добавляет мама, выставляя на столе тарелку с ровненько нарезанными кусочками сала, присланного бабушкой  из деревни.
   Папа ставит с подоконника на стол бутылку водки «Московской» и миску с фигурно нарезанными маринованными овощами, именуемые в народе странным словом «пикули». Улыбка не сходит с его лица.  «Видно, от неожиданности моего появления на кухне», – мелькнула у меня мысль.
    А на вопрос дяди Коли я ответил так: «У нас в школе сегодня учителей-фронтовиков с Днем Победы поздравляли, и Зинаида Михайловна, учительница наша, попросила нас и дома тоже поздравить всех участников войны. Вот я и поздравил вас с папой». – «Хорошая у вас учительница! Передавай ей наше фронтовое спасибо и пожелание успехов в ее трудной и очень нужной стране работе!» – серьезно и даже как-то торжественно завершил свою речь дядя Коля. – «Передам, обязательно!» – заверил я его и заторопился к умывальнику, на ходу прикидывая, какой забавой тешатся мои дружки в этот субботний вечер.
 
     Мама, словно читая мои мысли, тут же сообщает мне: «А дружки-то твои уже кликали тебя у калитки». – «Что же ты меня не разбудила?» – с обидой укорил я её. – «Да уж больно хорошо ты спал, а хороший сон – это здоровье!». Оспаривать любимый мамин аргумент было бесполезно, к тому же я собирался решить с ней более  важный для меня вопрос. Плеснув в лицо пару пригоршней воды из умывальника и скоренько, буквально на ходу, смахнув кухонным полотенцем оставшиеся капли с лица, я сообщил маме: «Спать я сегодня буду на балконе. Постели мне  раскладушку». Мама моментально включилась в длившийся уже неделю между нами спор, выложив свой главный довод: «Рано еще спать на улице. Ночи прохладные, и можно застудиться. –  «Леньтя уже целую неделю спит в полисаднике. И ничего! Жив, здоров! Даже не кашляет!» – тут же выложил я неоспоримый, на мой взгляд, довод. Мама промолчала.
 
    Да и говорить ей было уже не с кем – прихватив с вешалки у дверей свою «дворовую» рубашку, я выскочил на балкон.
    
          (Окончание следует).