В июле 88-го

Константин Кебич.




В июле 88-го.




Повесть.




Я больше никогда ему не позвоню.
Сегодня я позвонил ему в последний раз. Я уверен в этом. Собственно, я не собирался, и позвонил только потому, что, согласно мудрости, якобы народной, из двух зол выбирают меньшее.
И даже не знаю, зачем. Просто для того, чтобы он знал мой новый номер, который, кроме него, не знает никто? В том, что он когда-нибудь снова окажется здесь в этом городе, – на это я не рассчитываю.
В конце концов, что я о нём знаю? Сейчас, по прошествии нескольких лет со дня нашей последней встречи, я всё чаще ловлю себя на мысли, что его образ, сложившийся за всё время (или, точнее, бремя) нашего знакомства в моей душе, вряд ли соответствует ему истинному.
Я не хотел писать про него. Мне снова представился Саша, которого 4 года как нет на этом свете. Один-единственный день, когда мы были рядом друг с другом. И он был такой беззащитный. Лучше бы я писал о Саше. Но я пишу теперь о нём.
Когда-то давно, 55 лет назад, один Сашин земляк хотел написать правду. Но у него это не получилось. То же самое хочу теперь сделать я. Поскольку шампанское, которое я купил 27 мая 2007 года в «Окее» с целью сохранить его в течение следующих пяти лет, и открыть на 75-летие этого земляка, я выпил в канун нового 2012 года. А в этом году сожгли «Окей».
Возле «Окея» состоялась наша последняя встреча, за которую мне не больно. В том же 2012-м.
Тогда он уже не носил очки. Кто-то (Ричард Бах, Габриэль Гарсия Маркес) внял моим слезам и молитвам, и моё желание исполнилось.

Что же это, всё-таки, было?
Я не могу назвать тех отношений, которые существовали между нами, ни дружбой, ни, тем более, любовью. Хотя и того, и другого, было хоть отбавляй.
Мне хочется в этом разобраться. Пускай и без него. Шанса разобраться во всём этом с его помощью мне, думаю, уже не представится. Поэтому я попробую один.

Первое воспоминание… Я очень хорошо помню этот день. Его не помню почти, только солнце «тёплым тихим утром посреди зимы». Год 97-й или 98-й, конец зимы. Соответственно, второй или третий класс. Да, интересно, в конце он мне сказал, что у него есть список, где указаны все олимпиады, которые он посещал, будучи школьником, и, если это на самом деле так, то этот список открывается именно этим числом. Это была олимпиада. Команда нашей (нашей с ним) школы отправилась в такую же со следующим номером по порядку. Там должна была состояться олимпиада сразу по математике и русскому языку. И в этот день я увидел его впервые.
Сейчас я могу хорошо вспомнить только его глаза. Никак не одежду (вероятно, это было что-то вроде тёмно-зелёной куртки, которую он носил в «среднем звене»), не слова, которые тогда были им сказаны. Только глаза. Они были большие и тёмно-карие.
Лет через Х он сказал мне о своём впечатлении о той встрече. Что я ему сразу не понравился, вёл себя как-то по-хамски и т.д. Ну, что поделаешь, вероятно, всё так и было.
Потом я долгое время его не видел. Да, был один забавный момент, связанный с нашей следующей встречей. Классе в пятом или шестом проводилась очередная школьная олимпиада. На сей раз, по «мове». В первом задании было необходимо сделать небольшую зарисовку об осени. Я понял сказанное свыше буквально, и, взяв карандаши, нарисовал жёлтое поле, красные деревья, и серое дождливое небо, под которым мокнут пажити и нивы. Стоит ли говорить, что на этой олимпиаде я не занял призового места.
И вот, спустя… неизвестно сколько, он (он!) отозвался об этой «зарисовке» смехом. Он откуда-то ещё тогда про это узнал.
Точно помню, что виделись с ним осенью 2000-го. Мы уже были в седьмых классах. Каждый в своём. И опять нам предстояла олимпиада. Городская. И мы оба заняли призовые места. Я – третье, он – первое. Моя самая умная одноклассница, в которую я был тогда безумно влюблён (точнее, тогда уже не был, и её, видимо, полагавшую, что с её габаритами она вряд ли найдёт так просто семейное счастье, это приводило в ярость, в частности, по отношению к другой моей однокласснице, в которую я, в свою очередь, влюблён был, и не сложилось как раз в дальнейшем у которой), хлопала в ладоши и скандировала его фамилию в классе после объявления тихой и грустной, похожей на Таню Буланову, учительницей математики (тогда был част такой тип женщин, с годами безнадёжно утраченный, как и многое другое) результатов выступления школьной сборной.
Да, это были совсем пасмурные дни. Ноябрь или даже декабрь. После уроков, когда школа была уже пустая, мы – я с ним, и ещё несколько ребят, оставались и разбирали какие-то задачи. Потом, когда нужно было ехать «на область», оставались уже только мы вдвоём. И я более-менее могу представить сейчас его тогдашнего. В таких случаях обычно пишут, что «уже тогда можно было увидеть всю силу, которая проявит себя в будущем». Но – не знаю. Просто высокий, стройный, немного смуглый темноволосый мальчик в очках.
Он плохо видел. Вроде бы, до того, как мы стали учиться с ним в одном классе, он всё так же сидел за второй партой в среднем ряду. Очков у него было две пары. Он носил их в твёрдых футлярах, на которых, с разными ошибками, неизвестной страны производитель попытался написать «Кристиан Диор». Впрочем, вероятно, это было сделано изначально, как делается обычно в подобных случаях, по причинам «морально-этического и юридического характера», а точнее, – по правилам пиратского бизнеса.
Позже мы только раз говорили об этом. В девятом классе на одном из уроков труда нам было поручено вынести строительный мусор из помещения на втором этаже, предназначавшегося для дальнейшего преобразования в кабинет английского языка. А тогда это был просто бывший сортир. Причём, женский. Там уже было всё ободрано, валялись куски бетона с вмурованным в них кафелем, или что-то такое. Нам было нужно разбить крупные куски на мелкие, насыпать обломки в носилки, используемые, как правило, на субботниках, и вынести во внутренний двор, или к всё тому же трансформатору. И вот мы были рядом. На нём, как и на мне, был синий рабочий халат. И я, в какой-то момент, спросил его насчёт зрения. Он ответил на это довольно резко, сказав, что не любит об этом разговаривать. Больше я этой темы не касался. Никогда.
Но это было многим позже. А тогда – «на области» он занял, так и хочется написать, третье место, бронзу, но тогда, получается, что он должен был ехать «на Республику», а в этом я не уверен. Я-то занял 19-е, это я помню точно. А какое он? Как бы то ни было, а это был уже 2001 год, самое его начало, и нам обоим пришло приглашение из ЗЗМШ – вступить в их ряды. Когда, учебным годом спустя, он привёл эту аббревиатуру одной своей бывшей однокласснице, с которой я был знаком ещё с детского сада (помню до сих пор её надетую козырьком назад кепку с тремя пятёрками, и тёмные очки), – а разговор происходил то ли в театре, то ли перед ним (мне почему-то так кажется сейчас), то она ответила на это: «А это что, клуб для дебилов-очкариков?».

С 8 класса мы стали учиться вместе. Это был специализированный математический класс.

Когда и как я начал ощущать к нему привязанность? Вероятно, как раз тогда, осенью 2001-го. Сейчас я вряд ли смогу это объяснить, подобрать какие-то слова, наиболее точно соответствующие этому (явлению, ситуации…). Он быстро стал лучшим, самым умным. Лучше его точные науки не знал никто. К тому же, ему это было и интересно, в отличие от других, пусть и так же хорошо (конечно, он был лучшим) разбиравшихся в данной отрасли – одноклассниц.
Тогда же у него появился компьютер. Он сам говорил, что компьютер был приобретён в магазине «Протон». Компьютер был моей мечтой. Я очень хотел иметь его в своей собственности. Как-то быстро они появились у всех одноклассников, кроме меня. Помимо практического применения электронной машины, он играл в «Макс Пэйн» и «Казаков». Несомненно, был знаком и с признанным хитом всех (и, в частности, тех) времён и народов «Counter strike». Ещё он любил футбол. В отличие от меня, весь футбол у которого был отбит отцом.
Его (см. заповедь) был Андрей Шевченко. И весь «Милан» в целом. На ненавистной мне физкультуре он носил преимущественно чёрно-красную форму с седьмым номером. Такая же была у одного, близкого ему политически, одноклассника. В 9 классе, помнится, я – во время очередного моего к нему пристрастия – сказал, что, может, и мне приобрести подобную футболку, и мы тогда будем как «Три семёрки», на что он, как обычно, отрицал, что это не моё, и не нужно это мне, и не понадобится никогда.
Который раз я прохожу через его двор и вспоминаю, как он гонял здесь мяч с ребятами из двора. Да, он очень любил футбол.
Странный момент вспоминается. Это было – да, в том же восьмом классе. Может быть, зимой. Располагался наш класс в кабинете физики, и мы были вынуждены менять помещение в зависимости от того, у какого класса  была практика по этой дисциплине, либо лабораторная работа («лаба», как говорил четырьмя годами позже преподаватель физики Пединститута, у которого учились ещё обе моих учительницы, классная руководительница и её сестра. Кто-то из них мне потом как-то сказал, что у него была особенность: на экзамене он раскладывал 36 билетов, тасовал колоду карт и предлагал студенту вытянуть одну из них. По номеру карты определялся искомый билет. Также от более старшего однокурсника мне стало известно о том, что этот преподаватель – «голубой»). Однажды класс всё так же перешёл в один из кабинетов (на втором этаже, рядом с нынешней учительской), и разговор у одноклассников складывался вокруг не то всё того же «Макса Пэйна», не то вокруг секса. И опять у меня два варианта его слов. То ли он упомянул валькирий, в значении наркотических веществ из компьютерной игры, то ли, смеясь, поддерживая предыдущего оратора, сказал слово «клитор». С ударением на первый слог. Я долгое время считал, что его необходимо ставить на второй. Так слово звучало красивее.
Были у нас открытые уроки. Помню один из них, по геометрии. Мы, если я не ошибаюсь, находились в стенах его бывшего класса, ныне параллельного нашему. Тема была – «теорема Фалеса». А, может быть, Виета? Нет, скорее, Фалеса. Я помню эту теорему. У доски доказывал её, под пристальными взглядами вездесущего педагогического коллектива, – он. Я же пытался что-то промямлить с места, непонятно, зачем вызванный. Я только всё испортил. Мне не понравилось.
Вероятно, с осени 2001-го… У меня сохранился «вырванный листок из школьной жизни» с адресованным ему стихотворением. Впоследствии какого-то времени (да, не подумайте, что я сразу скапитулировал перед ним (перед чувством к нему?), нет, я какое-то время сопротивлялся этому), я его ненавидел. Однажды на уроке химии, проводившемся в соседнем нашему химкабинете, он, при помощи и содействии ещё своей прежней одноклассницы, перешедшей сюда вместе с ним, сказал, что он со мной в состоянии войны. На что я ответил, какой же, рельсовой или атомной? Он сказал – «холодной». И все смеялись. И он, и она.
Тогда же, классе в восьмом, на одном из уроков украинского языка класс получил задание описать какой-нибудь памятник. С указанием скульптора, архитектора, даты установки. Мы уже были как-то дружны в тот момент (или это было в девятом?), и решили отправиться на задание к памятнику Шевченко. Поднимаясь по лестнице подземного перехода на Советской, по ту сторону остановки, он сказал мне, что кое-что знает о Беларуси, где я родился (я говорил ему об этом). Что там шесть областей. И он привёл названия. Вообще, это был погожий солнечный денёк, мягкие краски середины осени. Мы осматривали памятник со всех сторон, что-то записывали, по-моему… Он сказал ещё тогда (не помню теперь, было ли задание о памятнике на выбор учащихся, либо всем было поручено описать один и тот же), почему Шевченко, может быть, стоило бы описать какой-то другой памятник, например, борцам Революции. Великий Кобзарь всё так же глядел на «Шпилевой», приложив руку к сердцу.

Позже, в девятом классе, на одном из уроков труда учитель дал ему задание отпилить от большой стальной детали (это было что-то наподобие ротора) тонкий цилиндрический кусок. Сантиметра 4 в диаметре. Он добросовестно работал ножовкой по металлу, всё так же, в очках. Я спросил его, насчёт того, требуется ли ему моя помощь, на что он ответил отрицательно. Мне осталось выполнять какую-то свою работу и иногда смотреть на него. После урока я забрал отрезанный фрагмент детали себе на память, и хранил его много лет. Следы от ножовочного полотна искрились на блестящей стали. Всё же, он не был совсем домашним мальчиком, каким мог бы показаться на первый взгляд.
Помочь ему я не раз хотел и на школьных субботниках. И, действительно, в их время получалось так, что мы работали вместе, вдвоём. В частности, как я уже говорил, тогда, в восьмом классе, возле внутренних ворот школы, когда я и придумал своё первое стихотворение о нём. Или уже не первое? Нет, просто в нескольких предыдущих стихах он присутствовал, но не в главной роли. А здесь я просто попытался выразить то, что чувствовал. Ему было 13 лет, мне – на полгода меньше.
А вот тогда, когда мы убирали листья на стадионе, там, где в зимнее время была горка, – я помню не так отчётливо. Вроде бы, мы тоже работали вместе. Даже выносили носилки с листьями. Я ещё сказал ему тогда (может быть, это было в девятом классе, когда моё возмущение им снова стало сменяться привязанностью?) фразу из мультфильма – «Совместный труд объединяет». Был тёплый приятный день, очень красивый. Это был октябрь. Воздух был полон летящих паутинок и дыма от сгорающей золотой листвы.
Ещё у него был калькулятор. Не простой, инженерный. С множеством сложных функций, различными системами счисления (восьмеричной, шестнадцатеричной),  в которых я – и теперь не разбираюсь. Помню, даже решали задачи в этих системах. И я никак не мог запомнить, что к чему. А он разбирался в этом прекрасно. Но, так или иначе, а подобный калькулятор у меня появился намного позже, а тогда я приносил старый, советский, «МК 51», на котором розовой гелевой ручкой (на кожаной «обложке») вывел «PENTIUM VI». Видимо, в моём понимании данная марка (как для человека, повторюсь, в высоких технологиях не смыслящего) являлась эталоном и вершиной электронного совершенства.
Очки у него были самые простые. Две пары, как я уже говорил. Один чехол был чёрный, а другой зелёный. Оправа была из плексигласа, не круглая, а приближенная к прямоугольной форме.
Однажды (несомненно, это было в восьмом классе) в школьном актовом зале состоялся концерт, посвящённый правилам дорожного движения. Он был снят на фотоаппарат нашей классной руководительницей. Только раз я позже видел эти фотографии.  Среди всего прочего (концерт представлял собой нечто среднее между КВНом) там был музыкальный номер. С подачи всё той же самой классной руководительницы в процессе разработки, собственно, выступления нашей команды, было решено сделать его в виде инсценировки по мотивам песни рок-группы «Сектор Газа» «Самые лучшие тачки». Помнится, когда я пришёл (уже не помню, зачем, вероятно, повод был достаточно весомым, ибо просто так я бы ходить туда не стал) в свой бывший, прежний класс, находившийся этажом выше, и, между прочим, упомянул о том, в каком ключе будет выдержан номер нашей сборной, один из моих бывших одноклассников, у которого были разного цвета глаза, пришёл в неописуемый восторг, и спросил у меня: «С матами, да?»…
По ходу пьесы я и ещё один хлопец играли роль действующих в песне героев (Юры Хоя и его друга), а в припеве сзади нас проходили, как тридцать гёрлз в дансе у Маяковского, или 15 голых баб в столетней с ним разницы видеоклипе группы «Аквариум», несколько ребят с плакатами, что ли, на которых были наклеены номера марок всё той же серии «советского фиата». В конце же тот же строй проходил с длинным лозунгом, написанным на растянутом рулоне обоев, либо обыкновенной бумаги (от типографских пишмашин?), который гласил: «БЕРЕГИТЕ, ГРАЖДАНЕ, ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ТАЧКИ!». Сами понимаете, Интернета тогда, в 2001-м, не существовало, полного текста песни было взять неоткуда (по-своему удивителен репертуар музыкальной коллекции нашей классной, был там, помню, ещё «Брат 2», от которого все «тащились», был Лебединский (ясно, на какую песню делался упор), был Розенбаум, ставившийся на советский однокассетник 14 февраля… Ещё были «Тату» и «Би-2» – сборник «Волки»), и потому слова Клинскиха угадывались местами на слух. Было предложение, в частности, показать, как «пошли дым и пар» – после того, как «мы с дружком» приоткрыли капот. В третьем же куплете мне отчётливо (до сих пор, когда я смог, наконец, услышать данный хит в цифровом варианте) слышалась матерщина, причём настолько неслыханная до тех пор (и, вероятно, несуществующая на самом деле), что я даже не могу привести сейчас. Одно слово, но какое. Хорошо даже, что взаправду это оказалось простенькое «тачку, дети».
Мы победили. После представления я пришёл обратно в класс, в общем, радостным. Может быть, я помогал занести в подсобку что-то из реквизита. Незаметно для меня появился в классе и он. И я увидел, что он плачет.
Это был единственный раз, когда я видел его слёзы.
Он просто стоял у окна, рядом с большой оцинкованной вешалкой, и всхлипывал. Лицо было покрасневшим. На глазах были видны капли.
Кто-то пытался обратиться к нему, но он не отвечал, всё так же всхлипывая.
Как оказалось (я до сих пор слышу тот его голос), по дороге из актового зала в класс его встретили несколько ребят из параллельного класса «Е» или «Д» – и то ли оскорбили, то ли ударили несколько раз. Просто так.
И мне было очень плохо от того, что я не могу его защитить. Потому что я их тоже боялся. И очень сильно.
Потом, когда напечатали фотографии, многие смеялись над его лицом на заднем плане, когда они несли ту ленту. Было довольно смешно, он был с открытым ртом… Он в ответ попытался как-то насмешливо, иронизируя над собой, сказать, что, может быть, он тянет вот это «Дво-о-ойки!..».
Двоек-то, в обычном понимании, у него не было. Никогда.
Хотя, как он сказал мне значительно позже, однажды в детстве его всё-таки наказали.
Другой немного печальный инцидент с его участием случился через несколько месяцев. Вообще, это было страшное время. Может быть, сейчас всё как-то по-другому? Снова был концерт. В этот раз, посвящённый школьному самоуправлению (оксюморон?). Свыше было поручено каждому классу представить себя в виде города, с названием, символикой и краткой характеристикой. С помощью всё того же кассетника команда 8-го «А», окрещённого городом «UMNIX», готовила номер всё в том же кабинете физики. Вначале (команда была человек из шести) должен был быть какой-то выход, когда участники команды синхронно выходили парами от центра к краям и от краёв к центру, и приветственно махали залу рукой под ритмичную музыку. Я ещё, помню, в своём приветствии почему-то соединял одновременно жесты «No pasaran» и «Heil Hitler».
После вступительного приветствия было, собственно, представление, в котором, согласно нашему сценарию, были представлены выборы городского головы. Каждый участник выходил и заявлял, что бы он сделал, будь он мэром, представляя себя со своей стороны. Он же, всё это время, – учил. По прошествии некоторого времени, как оказывалось, остальные участники теряли свои харизматические качества, а он – всё учил. То есть, это был некий стереотип в его отношении. Если не у всех, то, наверняка, у многих. По этому поводу он лишь одно сказал мне, что учить ему приходилось только грамматические правила русского и украинского языков (мне это показалось странным). Остальное давалось само? Ещё он пытался как-то в моём присутствии запомнить одну физическую формулу (в восьмом классе), где присутствовали постоянные I и U. И он долго ходил по кабинету туда-сюда, и повторял эти литеры, подобно сирене.
Так он и был избран мэром города Умникс.
После провозглашения его городским головой одноклассницы развернули карту города, на которой были нанесены разные, как бы сказали сейчас, «локации». Вот у нас здесь Белый дом (его), вот чёрный дом Сподина (заместителя), вот ещё что-то… Фонтан там был ещё в центре, помню.
И была финальная песня. То есть, нет. Финальная песня была в конце, после всего. А непосредственно после выборов спел он. То есть, ему было необходимо спеть только две строчки:

«Я вам честно сказать хочу –
Больше жизни учёбу я люблю!».

Вслед за этим его поддерживал хор остальных граждан и горожан:

«Сказать такое может каждый из нас,
Ведь потому, что у нас дружный класс!
Ведь дружный класс – ого! – ведь это си-и-ла!
Ведь дружный класс – ого! – ведь это просто класс!
Закончен школьный день, закончилась игра,
А завтра мы готовы руки поднимать!».

Помню репетицию этой песни в классе. Тогда он смеялся, может быть, над собственным страхом публичного выступления, и никак не мог спеть «Хочу!» так, как требовалось (классной руководительницей?). То у него получалось слишком раздельно, по слогам, то он делал чрезмерное ударение на этом слове. И вот – а возле сцены стояло, да и сейчас стоит, – фортепиано. Кто-то играл на нём музыку этой песни. И вот он стоял впереди всех, и никак не мог собраться. Я не знаю, не могу сказать, было ли это выступление первым для него, но он только смог произнести:

– Я вам че…

И снова:

– Я вам че…

Тихо-тихо.

На третий раз он, всё же, видимо, переборол себя, хотя и не совсем полностью:

– Я вам честно сказать.. м-м…
Больше жизни учёбу я люблю!» –

произнёс он без музыки.
Не получилось это «Хочу» у него.
Меня, находившегося в стороне, это разозлило. Меня многое в нём злило тогда. Всеобщий авторитет как умнейшего, хорошая физическая форма, успех у девочек, вероятный достаток его родителей, обеспеченность собственным жильём, уважение со стороны педагогов. Ничего этого у меня не было. Мне было очень плохо, я злился на него, я его ненавидел. Очень ему завидовал. Ему было всё равно.
Может быть, ненависть и есть любовь? В любом случае, эти два чувства как-то связаны. Вероятно, в этом и кроется причина возникновения этого чувства к нему, которое я потом нёс в своём сердце долгие 15 лет.
Тут же вступил хор. Ух, как я кричал дальнейший текст песни! Чтобы нивелировать в глазах «почтенной публики» его конфуз, может быть. И, в конце концов, я был патриотом своего класса.

Был ещё один случай, связанный с конфликтом между ним и более старшими школьниками. По-моему, это было ближе к новому году в восьмом классе. Либо сразу перед зимними каникулами. Вероятно, в школе проходил традиционный предновогодний концерт-утренник, в любом случае, откуда-то в классе появилось много воздушных шаров. С одним из них он вышел в коридор, где на него и на шар обратил внимание ученик девятого класса, которого звали Тимур. Было в нём что-то тигриное. Он был высокий и немного темнокожий. И вот он каким-то образом выпросил у него шар. В конечном итоге, после нескольких просьб вернуть, шар был уничтожен. На вопрос в классе, где же шар, он ответил: «Большие мальчики отобрали».
Возможно, это были два разных случая, но я отчётливо помню эту его фразу о «больших мальчиках» и инцидент с красным шаром.
Впоследствии, уже в десятом классе, он говорил мне, что и у него, как и у меня, в младших классах отнимали деньги.
Но на этих трёх случаях грустные моменты, связанные с его школьной жизнью, исчерпываются. Хотя нет, был ещё один, прямо с ним не связанный, но мне всё равно было не по себе. В девятом классе к нам однажды заглянул прежний ученик нашей классной руководительницы, успевший отсидеть срок в тюрьме, и после недолгого разговора стал спрашивать, кто у нас тут «козёл отпущения». Он применял более грубое слово, конечно же. Одноклассниками было указано на одного из них. Тут, после, опять же, недолгого вербального контакта, посыпались нецензурные угрозы и тому подобное. Мне же было страшно от непредсказуемости этой из ряда вон выходящей ситуации, и ещё от того, что в классе в тот момент был – он.
В восьмом классе у него был дневник с изображением главной героини японского мультсериала «Сэйлормун». В то время, а точнее, годом ранее, даже полугодом, когда сериал транслировался дважды в день по одному из аналоговых телеканалов, вышеупомянутая Банни-Усаги Цукино мне очень сильно нравилась. И я был очень удивлён, увидев её на его дневнике. Со временем этот, казалось бы, малозначительный факт способствовал усилению моей к нему привязанности. Однако, в ответ на прямой вопрос о дневнике тогда, когда я его задал, он ответил, что дневник случаен, что его купила мама, и приключения воинов в матросках он никогда не смотрел и не любил.
Но, как многократно заявлялось многими из тех, возле которых я находился, ничего случайного не бывает. Хотя я имею противоположную точку зрения на этот вопрос.
13 мая 2002 года умер Лобановский. На следующий день я пришёл, как и положено, в школу, и он мне был нужен зачем-то, не помню уже, зачем, а его не было. Я спросил у одного футбольного одноклассника, где он. На что тот ответил, ржа, как мог только он и как могли только они все, что он уехал в Киев на похороны.
Да, у него была одна привычка в разговоре. Со временем изжитая. Глаголы с окончанием «сь» он часто употреблял с финалью «ся». По-местному, то есть. Мне это не нравилось. Порою, он говорил также вместо «отсюда» – «отсюдова». Вот насчёт «стулки», бытующей в этих краях, видимо, изначально, я точно сказать не могу. Как-то у нас, помню, был разговор об этом, какие слова считать сугубо местными, а какие (точнее, не слова даже, а словоформы) более общеупотребительны. Сошлись тогда как раз на «стулке». Возможно, также под выдвинутое мной определение попали «колготы» с ударением на последнюю букву, а также «квартал» с ударением на первый слог, и слово «салатневый».
Зимой 2002 года, в январе, на зимних каникулах мы поехали на экскурсию в Киев.
Это выдающееся событие ещё тогда было записано мною в блокнот в виде своеобразной стихотворной хроники. Из которой теперь можно увидеть, что он пришёл на вокзал в сопровождении своей бабушки.
В вагоне он занимал правую нижнюю небоковую полку. Вчетвером с тремя другими ребятами он играл в карты, в преферанс. Я, как обычно, им только мешал. Помню его рассуждение о видах преферанса, что-де есть «ленинградка», «сочинский», ещё какой-то… «Ленинградку» он точно говорил, по крайней мере. Игра протекала весело. В какой-то момент – а я сидел рядом с ним – мне то ли нужно было пересесть, то ли я просто спросил о том, кому принадлежат карты, или не хотел их передвигать с места, одним словом, я спросил, чьи они, Сподиновские? Нужно сказать, что до самого конца школы мы все обращались друг к другу и к третьим лицам друг о друге только по фамилиям. Что и теперь мне напоминает или ГУЛАГ, или ещё что похуже. На эту тему многое написано, о значении имени для человека, о заключённой в нём энергии, я же просто хочу это ещё раз подчеркнуть.
Присутствовавшие засмеялись, а он, сквозь смех, сказал мне:
– Ты бы ещё сказал, «Спуновские»!
Не знаю, отчего, но у Сподина было такое прозвище – «Спу». Я никогда его не употреблял.
В конечном итоге, я ушёл к себе. Уже ближе к следующим суткам одна весёлая одноклассница агитировала других пойти к ребятам и посмотреть, как он спит.
О самой же экскурсии у меня до сих пор остались тёплые воспоминания. Поскольку в автобусе мы сидели рядом, он у окна, а я – возле прохода, и всюду были так же вместе. В «МакДональдсе» на Подоле я сфотографировал его на свой «Кодак» рядом с новогодней ёлкой, а он – меня. И разговаривали друг с другом, конечно же.
Вероятно, это сближение (поскольку до этого я, повторюсь, какое-то время относился к нему с неприязнью, переходившей в нетерпимость) и послужило отправной точкой в наших дальнейших отношениях.
Через два месяца, уже в конце марта, была организована подобная экскурсия в Крым. Он сказал мне, что не поедет. Мне было грустно от этого. Потом я, насколько помню, так и сказал ему в ответ на вопрос о том, как я съездил. Как-то я попытался передать в разговоре с ним свои чувства от впервые увиденного в Севастополе моря, на что он парировал, что сам чувствовал совершенно другое, и что впервые увидел море, будучи в третьем классе.
Ещё был один концертный момент. Но уже со знаком, противоположным предыдущим. И чему был посвящён этот концерт, я не могу сказать. Он ушёл его смотреть в актовый зал, я же остался в классе, не желая привлекать к себе внимания других, неприятных мне зрителей. И всё же, через некоторое время я зашёл с другой стороны зала, где был запасный выход, в двери которого было проделано две дырки для глаз. В одну из них я увидел, что он находится на сцене (нужен был доброволец из зала, что ли), а какие-то девочки (девушки, женщины) не то из нашего класса, не то из его предыдущего, надевают ему на голову что-то наподобие розового гребешка на тесёмке. И на его лице улыбка.
В класс он вернулся в этом же гребешке, и долго посмеивался, отвечая на вопросы кого-то из остальных. Это было тогда же, в восьмом классе, по-моему. Или уже в девятом? Тогда почему мы находились в физкабинете?

Ещё в восьмом классе – в самом его начале – с ним был связан такой эпизод. Точнее, не в восьмом, а в девятом. 11 сентября – по-моему, это было 11-го, – в среду, наш класс вместо занятий отправился в центр на празднование Дня города. Обратно я и он возвращались троллейбусом. Конечно же, не мы одни, была, по крайней мере, ещё одна девушка, знавшая его ещё с предыдущего нашему, класса «Г». Они ехали на заднем сиденье, смеялись. И с ними я доехал до самой конечной, хотя мне нужно было выходить остановок на пять раньше. В том числе, смеялись они и надо мной. О самом же празднике не могу сказать сейчас, по прошествии 14 лет, ничего, так как находился в разных с ним компаниях.
Как-то, не то в восьмом, не то в девятом, он вспомнил кое-что из своих прошедших школьных лет. Надо же, как я поразительно мало знаю об этом и сейчас. Классе в 5-м или 7-м, как он тогда рассказывал, по украинскому языку было необходимо выучить стихотворение «Хор лесных колокольчиков», если я не ошибаюсь, авторства Александра Алеся. С искренней улыбкой он процитировал первые строки стихотворения: «Мы – звоночки, лесные звоночки, динь-день!». А я смотрел на него, на эту его улыбку, и испытывал смутные, противоречивые чувства… Смешанные.
Позже, уже, напротив, по русскому, необходимо было (в том числе и мне самому) выучить некоторые рубаи Омара Хайяма. Три. Урок, на котором мы должны были их, собственно, рассказывать, проходил в помещении класса «Д», элизиуме теней и отпетых мошенников. Сейчас я вспоминаю только два из трёх четверостиший, и то не полностью. В частности,

«Вино запрещено, но есть четыре «но»:
………………………………… пьёт вино.
………………………………………… –
…………………………, вино разрешено».

Это был один стих, который он прочёл старушке-бабушке Тамаре Никитичне, землячке Шолохова, нашему тогдашнему «заучу».
Второй помню целиком:

«Добро и зло враждуют, мир в огне,
А что же небо? Небо в стороне.
Проклятия и радостные гимны
Не долетают к синей вышине».

Мне (как я сейчас так, понятно, отчего, думаю) показалось, что, рассказывая, он… не то, чтобы боится (публики?), а что с каким-то трудом… Он не любил стихи, и, в целом, науки гуманитарного (или, вернее, гуманистического) направления. В «точной» же отрасли, повторюсь, равных ему не было.
В другой раз ранее Тамара Никитична, которой (кто знает, быть может, лишь я один её уважал и любил? По крайней мере, нам было, о чём с ней поговорить) одним из моих с ним «одношкурников» было дадено прозвище «седой (не скажу, что)», поручила ему (тоже классе в восьмом или девятом, даже, вероятнее, в восьмом, – занимались мы, а точнее, сидели, находились, всё в том же физкабинете с привинченными к полу полированными столами с разъёмами на 12 вольт, точнее, лишь гнёздами от них) прочесть перед классом вслух отрывок из «Юности» (?) Николеньки Иртеньева. Он долго читал, стараясь следовать выражению, только (как я понял значительно позже звуковую транскрипцию этого французского слова, его произношения) читая положенное автором «комильфо» как «ком ил фотэ». Если бы я мог как-то передать здесь его голос. Можно ли написать, что он ни на что не похож? И был, и остался… В хорошем смысле. То есть, нельзя ни с чем сравнить. Он совсем особенный. Как и его почерк.
Странными для меня были и кисти его рук. Пальцы длинные, сами ладони небольшие, небольшие и ногти. Изнутри же кожа его ладоней была изрезана множеством складок, помимо обыкновенных линий жизни, ума, сердца и любви. Рукопожатие было самое простое, не сильное и не слабое.
Мне кажется, зимой 2001-2002 годов он носил чёрные шерстяные перчатки.
До сих пор у меня хранится обрывок из написанной им «шпаргалки» по украинскому языку. Я нашёл его тогда же, после одной из тематических аттестаций, когда она ему уже была не нужна, а я дежурил после уроков, один, и обнаружил её среди мусора. Время от времени я раскрываю этот сложенный вчетверо отрывок без начала и конца, и смотрю на фиолетовые буквы, написанные от руки более 10 лет назад.
Ещё (может быть, и плохо, что я не понимаю ничего в графологии) есть у меня две проверенные им тестовые работы по географии, которые доверила ему учительница. У меня все ответы были правильными, он вывел красной гелевой ручкой высший балл – «12». Это на одной. На второй, кажется, было что-то со свободным ответом, где необходимо было перечислить известные языки африканских племён, а, точнее, семито-хамийской языковой группы-семьи. После указанного мной списка (и зачем я это всё писал, ума не приложу) забытых ныне народностей, из которых вспоминаются только лишь две, тсонга и тсвана, он поставил плюс, и дописал, прокомментировав: «Что ж так мало?».
Кроме того, в одной из моих тетрадей в клетку есть решённые им логарифмические тождества. Он помогал мне (перед выпускными экзаменами). Я тогда понял, что он хотел сказать. Ныне же, те «аль-джебр» и «аль-мукабала» мной прочно забыты, скучны и бессмысленны виделись они мне и тогда, и, естественно, ни разу в жизни потом не пригодились. Я не могу даже сказать сейчас, что такое логарифм. Помню только, что у них было несколько обозначений, видимо, в зависимости от их функций.

Однажды – в девятом классе – у нас зашёл разговор о Фиделе Кастро. Упомянул его я, он же отозвался о нём так: «последний гомосексуалист». На мой вопрос, почему он так считает, он ответил: «Ну, он же генеральный секретарь? Генсек?», и продолжил ассоциативный ряд рифмованным сокращением. Эта, не сомневаюсь, такая его мысль о Фиделе была вызвана тем, что тогда, под руководством всё той же Тамары Никитичны, проходили выдающийся и знаковый труд Анри-Мари Бейля «Гобсек».
Годом ранее, в восьмом классе, мы изучали знаменитую феерию Александра Гриневского. Ему она, в конце концов, не понравилась, и он высказался о том, что она – женская.
Вообще, у него было достаточно специфическое отношение к книгам и литературе. Вроде бы, и не относился он к этому с антипатией, и даже составлял список прочтённых книг, но и интересовало это его не сильно. Единственная книга, о которой он отзывался с интересом, называлась «Драконы Перна», авторства некоего МакКэффри. Вероятно, именно эту книгу он, как рассказывал мне позже, читал однажды всю ночь напролёт (вообще, он всегда ложился спать глубоко заполночь, а то и не спал вовсе), и прочитал за ночь в общей сложности где-то около тысячи страниц. Дома у него была богатая библиотека, стояли и детские книги. Книга Гиннеса за 1999 год, «Дядюшка Тик-Так» с крокодилом в цилиндре на суперобложке (он считал её глупой), и многое другое. В период более тесного знакомства с ним, я зачастую брал «почитать» у него какую-нибудь книгу вроде одного из Стругацких или сборника американской фантастики «Конец вечности». Видимо, он мне доверял тогда. Да, помню ещё одну книгу: «Извечные тайны неба» под редакцией Льва Перельмана. Ему я её, кажется, не вернул.
Да, о Перельмане. Однажды, возвращаясь со школы, мы завели разговор об этом известном учёном. Он как-то выразил многогранность его профиля, так как Перельман был специалистом не только в родной ему физике, но также был видным лингвистом. Не помню, зашла ли тогда речь о его «программной» книге «Слово о словах», но тем не менее.
В 2005-м, накануне выпуска из школы, он подарил мне советский энциклопедический словарь 1984 года. Я был очень рад этому подарку, и благодарен ему за него. Многое оттуда для себя почерпнув, шесть лет спустя я продал его в букинистическую лавку.
Ещё он как-то – классе в десятом или одиннадцатом (при разговоре о книгах), высказался о том, что бытующее представление о том, что новое поколение ничего не читает – ошибочное.
Раз в неделю, по четвергам, он приобретал журнал «Футбол». Со временем у него собрался, таким образом, довольно обширный архив, хранившийся в тумбе под телевизором. По его словам, он перестал покупать данный журнал, запомнившийся мне простотой и какой-то теплотой изложения материала авторским коллективом, и даже каким-то желанием братскости со стороны редактора, лишь в 2009-м. Насколько я помню, в этом СЕЗОНЕ команда из Донецка получила главный приз.

Осенью 2003 года наша классная руководительница решила популяризировать среди нас собственный предмет (а была она учительницей физики) с помощью  сценки на физическую тему, действующими лицами и исполнителями в которой должны были стать собственно мы. Если я правильно помню, то мне выпала (была доверена) роль Инквизитора. Ему же – главная роль, Галилея.
Не скажу сейчас, отнёсся ли он к этому с воодушевлением, но, по крайней мере, не отказался. Я принёс для него в качестве костюма домашний зелёный халат. Не знаю уже, как это соотносилось со Средневековьем, но тем не менее. И даже на голове его должно было быть что-то вроде чалмы (почему? зачем?).
Помню, что мы репетировали постановку в том же физкабинете. Его голос в финальном монологе великого учёного звучал глухо и серьёзно. На «генеральном прогоне» он был облачён в костюм. Наверняка, все присутствовавшие смеялись.
В день премьеры сценка не состоялась по причине смерти учительницы черчения и трудов, которая была мамой одной из наших одноклассниц. Потом были похороны.
Вскоре после похорон (это были первые похороны в моей жизни, где мне довелось присутствовать) я попытался описать то, что почувствовал, в форме небольшой повести. Рукопись, по окончании, я отдал ему, так как понять меня мог только он один. Мне захотелось узнать его мнение. Через какое-то время он вернул мне эту тетрадь (это была толстая общая тетрадь по биологии за прошлый, восьмой класс) с несколькими пометками в местах ошибок и одним словом комментариев. В разговоре он сказал мне ещё что-то об этой повести, но я уже не помню, что. 
Наверное, через год, или около того, я вновь отдал ему эту тетрадь с тем, чтобы он набрал её текст на компьютере. И он мне её не вернул.
Однако, в конечном итоге, сценка состоялась. До сих пор помню его слова, в конце:

– Отрицаю… Отвергаю…
Отвергаю эту ересь –
То, что небо неподвижно
И вращается Земля…

Далее, насколько я помню, шёл довольно некороткий монолог в том же ритме, из самого конца которого зрители должны были понять, что на самом деле всё не так, а наоборот. Как и было в оригинале. То есть, по-моему, «ересью» он, в конце концов, объявлял официальное догматическое учение святых отцов.
Голос его был всё так же серьёзен и глух тогда. Лишённый всякой окраски.
Тогда же (или в этом бесконечном восьмом? Да, вероятно, в восьмом), как-то перед уроком труда, проходившем в мастерской на первом этаже, я, вероятно, завёл разговор об оценках, своих, видимо, которые тогда начали плавно снижаться по синусоиде, в частности, мне очень не нравилось, что я получаю «девятки» (по двенадцатибалльной шкале). Рядом со мной находился в тот момент он. Может быть, только с ним я и разговаривал об этом тогда. Была перемена, мы ждали, когда откроется мастерская. Ему, видимо, было неинтересно меня слушать, и он, улыбаясь, сказал: «Я – девя-ятка!», или ещё как-то, и попытался то ли испугать меня… Я невольно отшатнулся, испытав при этом какое-то смущение. Вслед за этим он сказал: «Я – х+2. Чему равен «икс»?». Я сказал, «шесть». Он опять резко приблизился ко мне, и произвёл «угрожающий» жест рукой, от которого я снова отшатнулся. Он же сказал, как-то в сторону: «От восьмёрки убежал». За точность цифровых данных я, по прошествии стольких лет, я не могу ручаться, но смысл той ситуации был именно таков. И ещё я не могу полностью передать его действий тогда, сопутствовавших словам. Но мне это тогда показалось странным, что он лезет ко мне. Хотя, ему было тогда 14 с половиной…
Помню, как (не помню, в каком классе, помню, что находился он после последнего урока в физкабинете, из чего следует, что, вероятно, это было в восьмом классе. Или же просто последним уроком была физика? Если не в восьмом, то – во второй половине десятого класса. Или, скорее, всё же, в восьмом) я был чем-то раздосадован, хотел поговорить с ним, и понял, что не могу найти повод. В то время мы проходили какие-то теоремы по геометрии, либо уже тригонометрические функции, и я спросил у него, всегда ли выполняется какой-то закон или тождество. Согласитесь, это было довольно глупо с моей стороны, либо, как он говорил в таких случаях, с каким-то выражением брезгливости на лице много раз – «неумно».
Был в нашем классе один хлопец, высокий, крепкий. Он много кого задирал. Но не так, чтобы очень или совсем всерьёз. Просто ему нравилось кичиться своей физической силой. Однажды он пристал к нему. Я попробовал заступиться.  На что Бажов (такое было у него прозвище) сказал мне: «А ты что, его маза? Маза?». Я никогда не понимал терминов из этой области, и потому не нашёл, чем ответить. Но, видимо, и не совсем смолчал.
Я помню, как впервые мы шли рядом. Дойдя до самого его подъезда, мы какое-то время постояли молча. Я присел на скамейку. Сказал что-то о том, что домой не хочется идти. Он спросил меня: «А что дома?». Я ответил что-то вроде «Ничего хорошего». Это было на самом деле так тогда.
Не самые хорошие воспоминания остались у меня и от уроков информатики в восьмом-девятом классах. Он и здесь, ясное дело, был впереди всех, поскольку, в том числе, у него был собственный компьютер, приобретённый в магазине «Протон», а, во-вторых, ему всё это нравилось. Я же выходил из себя из-за того, что не мог найти общий язык с компьютером. Мы изучали язык программирования Turbo Pascal. И у меня ничего не получалось. Я и теперь не могу сказать по этому поводу ничего определённого. Хорошо помню голос учительницы информатики, Татьяны Викторовны, которым она просила составить программу, которая называлась «Угадай число». Так ласково она говорила – «Угада-ай число!». Ещё помню названия типов числовых переменных, но какие именно числа им соответствуют – увы. И вот, на одном из компьютерных уроков было необходимо составить типовое школьное расписание в Turbo Pascal. В виде небольшой, что ли, базы данных. Предметы в сетку можно было ставить произвольные. Я дал волю фантазии, и чего только не поместил. Помню теперь только два предмета: «Португальский язык» и «Гаррипоттерство». И вот «Гаррипоттерство» ему понравилось. Он улыбнулся тогда, с иронией. Может быть, он стоял рядом со мной, или просто находился поблизости.
Он был похож на Гарри Поттера.
День рождения у него был летом. И потому в школе не праздновался.

В девятом классе однажды он с такими же поклонниками «игры миллионов» как-то взялся перечислять названия футбольных команд, состоящие из трёх-четырёх букв. Я очень хорошо помню этот перечень. В частности, были названы греческий «ПАОК», нидерландский «Гент», ещё чей-то «Генк», чьё-то «Сошо», мадридский «Реал», голландский «Аякс», а из трёхбуквенных – «ПСЖ», «ПСВ», «АЕК», и, что вызвало на его лице особенную радость и улыбку, некий «Люн», происхождение которого и по сей день для меня таинственно. Вообще, он очень много говорил о футболе, был в нём всеведущ, как я уже писал. Помню, однажды он стал мне объяснять систему европейских высших лиг, сказав, что их, собственно, три (наиболее значительных) – итальянская Серия А, английская Премьер-лига и испанская Примера. На какое-то время (до разрыва с ним зимой 2004-го) я увлёкся этим и сам. Или мне так только казалось? Он был преданным поклонником итальянского «Милана», и, на мой вопрос, хотел бы он попасть на матч этой команды в Украине, сказал, что предпочёл бы, скорее, побывать в Милане лично, посетить музей футбола, и, конечно же, побывать на игре «красно-чёрных». О его кумире (до сих пор полагаю, что это имя указал в конце 11-го класса в полусерьёзной анкете для выпускников в графе «Мой кумир» именно он), Андрее Шевченко, которым, в том числе, и в обнажённом виде, были увешаны в его комнате все стены, я отзывался, мягко говоря, скептически, поскольку для меня он был всегда образчиком бескультурья, безграмотности, и какой-то совершеннейшей «шароварщины», если можно так выразиться. Я воспринимал его как человека, а не как футбольного «профи». И симпатичен мне был из участников «платинового» состава киевских «динамовцев» 2000/2002 другой нападающий – Сергей Ребров. Об этом можно было спорить бесконечно. Стоит отметить, что однажды я написал об Андрее Шевченко довольно большое стихотворение – оду – панегирик – для него. Он, помню, набрал его потом на компьютере. Не помню ничего из него, кроме первой строчки: «Окрылённый игрой красно-чёрный поэт…». Потом мне за этот стих было как-то стыдно. От того, что я поддался сиюминутности. Больше у меня подобных стихотворений не было.
Мы долго шли с ним по вечернему кварталу 50 лет Октября, было уже позднее время года, и суток, и он рассказывал мне об этих принципах, рейтингах европейских и мировых команд, а я не понимал в этом ровным счётом ничего, и не старался понять, и ничего из этого разговора не запомнил. Я просто шёл рядом и слушал его голос. То, как он рассказывает…
Если это так, то, по-моему, в том сезоне сборная Украины занимала 11-е место в европейском списке. И, видимо, выше этой планки – в общем, это и по сей день её «потолок». Может быть, я ошибаюсь.
Поскольку для меня футбол, в принципе, закончился 13 мая 2002 года. И дальше было неинтересно.
Конечно же, ему было грустно в тот день. Да и всем было, наверное.

Таким же образом он упрекнул меня как-то в том, что у меня нет никакого жизненного интереса или увлечения, наподобие того, чем являлся для него футбол. Музыка, как он говорил, это слишком общее, музыка свойственна всем, нет, тут должно быть что-то такое, что было бы самой жизнью. Ничего такого у меня действительно не было. Помнится, после этого разговора я увлёкся аварией на ЧАЭС, многое прочитал по этому поводу, из того, что было доступно в пришкольной библиотеке, поскольку других источников на тот момент не было. Однажды я рассказал ему о своей любимой футбольной команде, которая называлась «Припять», и все участники которой умерли. Я как-то так сказал об этом. В действительности, это был матч между сборными ликвидаторов УССР и БССР, ну, просто, играли там – жить же надо. Не думаю, чтобы потом никого не осталось. Тогда же мне было об этом больно читать, и я так по-своему рассказал ему о тех ребятах. Я ещё сказал, что одна команда называлась «Припять». Усмехнувшись в улыбке, он продолжил – «а другая – Отпять».
Вышел однажды и разговор на лингвистическую тему. Как я уже говорил, сложно – относительно – ему давались языковые предметы. Он учил правила, и так далее. То есть, разговор о словах был не один. В восьмом классе, или позже, опять в физкабинете после долгого учебного дня он – даже не со мной говорил, а с кем-то. На какую-то личную тему, как бы сейчас сказали, об отношениях. Не помню, и хорошо, о чём, точнее, о ком там шла речь, но привёл он её к такому знаменателю, что загадал загадку. Вроде, я уже тоже слушал всё это. А загадка была такая – наиболее длинное слово в русском языке, все слоги которого из трёх букв и, как начинаются, так и заканчиваются на согласный.
Вышел также у нас спор о гласных. Он утверждал, что в русском языке лишь одно слово с тремя гласными подряд, известно, какое, я же возражал, что, помимо него, есть также ещё одно – «змееед». Он долго фыркал, и, отрицая это, ответил, что не «змееед», а «змееяд». Удивительно, только сейчас думаю, что, быть может, он имел в виду не кого-то там, питающегося змеями (кто их ест, интересно…), а яд змеи. Вообще, спорить с ним всегда было тяжело, и, в результате, правым оказывался всегда он, и необязательно в споре со мной.
По телевизору тогда, помню, шла какая-то серия «Солдат». Всё время смотрел он их, помимо футбола. Лишь однажды там присутствовала какая-то Хакамада на экране (было время выборов Путина в 2004-м), а так – или спорт, или «Солдаты». Никогда их не любил.
Однажды он отозвался о том, что делал очередную турнирную таблицу, и попросил маму диктовать ему список команд. И она долго не могла правильно произнести название команды «Генчлербирлиги», представителей Турции. Также с улыбкой он говорил уже мне одному о том, что некоторые русские фамилии довольно сложно передать латиницей. Например, Щищенко. Он особенно делал ударение на этом «Щ». Когда-то тогда же им был упомянут какой-то Диденко, или какая-то, который(-ая) сменил(-а) фамилию при миграции на Запад. Что-то такое. А ещё Жанна Пинтусевич(-Блок), биатлонистка, и Яна Клочкова, «пловчиня». Вроде бы, они тоже уехали из Украины в США – замуж, и стали… не помню уже, кем.

Отдельно упомянуть следует один из уроков-семинаров по географии в 10-м классе. Вообще, здесь стоит начать несколько издалека. Ещё задолго до того, как лучшие школьные умы 88-го и 89-го г.р. были объединены в специализированный класс с углублённым изучением математических наук, то есть, наш, как-то – лично в его классе – опять-таки, готовились к одному из подобных уроков. Я помню это со слов всё той же его одноклассницы, с которой потом он долгое время сидел за одной партой – второй в среднем ряду. И вот, она буквально несколькими абзацами описала, что им захотелось сделать что-то особенное, уже не помню точно, что, но ему отводилась роль кого-то опаздывающего, он должен был вбежать в класс взъерошенным, в перекошенных очках и с кипой бумаг, и их рассыпать неосторожным движением. Думаю, это было бы зрелищно. Было бы, поскольку, из её же слов следовало, что тот их замысел так и не был претворён в жизнь, и, по-моему, по единственной в данных случаях причине – не нашёл понимания со стороны учительницы географии.  Это мне до сих пор странно, она любила такого рода эксперименты.
Так вот. В десятом классе, ближе к весне, а то и к лету, урок-семинар, посвящённый Турции, было решено провести подобным образом особенно. Только без вышеупомянутого «детского сада» (вероятно, это и было причиной ветирования мероприятия учительницей), а просто с большим количеством наглядной информации, распределением ораторов и многим другим. В частности, не помню уже, как именно, был изготовлен флаг Турецкой Республики, который укрепили на доске. Мне было нужно рассказать о трёх темах: Анкаре, Ататюрке и «геджеконду» – самовольных постройках, увеличивающих и без того «нерезиновую» городскую агломерацию. Он распечатал все материалы выступлений на принтере, и сделал пометки, кому что. Мы как-то скооперировались тогда с ним, и для краткости я порекомендовал указать ему «мои» материалы в сокращении «АнАтГе». Я даже сыронизировал, сказав с османским акцентом – «Анатгё». Он, помню, улыбнулся.
Урок прошёл «на ура». География была последним, шестым уроком, и по его окончании он, как глава мероприятия, сказал аудитории, что, в принципе, можно расходиться, но далее будет кое-что интересное. Никто расходиться не стал. И после перемены речь пошла, действительно, об интересных вещах, то есть, о турецких гаремах и обряде «сюннет» (ударение на последний слог) – обрезания в раннем возрасте.
По-моему, я высказался после и об обрезании представительниц женского пола. А вот кто вёл речь об обыкновенном – точно не скажу, не то он, не то я.
Было в нём что-то восточное. Хотя он, значительно позже, говорил, что его отец приехал из города Златоуст Челябинской области, и не похож он мне был – отец – на, скажем, татарина… Не знаю. Иногда он казался мне похожим на представителя каких-то дальневосточных наций, вроде корейцев. Волосы коротко стриженные, почти чёрные, продолговатые глаза тёмного цвета. Конечно же, не настолько тёмные, как тогда, в детстве, или даже в восьмом классе, но всё же. Карие. И нос с горбинкой.
Он говорил, что он не еврей. А сам не знает, кто. Хотя на принадлежность к семито-хамийской группе, вроде бы, и указывала его фамилия, её окончание, но сам он вообще говорил что-то малопонятное о ней, что она не от имени, как можно было бы подумать в первую очередь, а от – чьего бы вы думали? – греческого слова, указывающего на принадлежность к морю, или морскую панораму. Мне и сейчас кажется, что это не так. Да и что, ведь у евреев совсем не по той стороне всё идёт.
И ещё ему никогда не снились сны.

Однажды мы с ним оказались на математическом конкурсе, который проходил в одной из городских школ. Вроде бы, он занял призовое место. После самого конкурса, где было необходимо решить ряд задач, перед награждением было проведено что-то вроде «брэйн-ринга» или «Что? Где? Когда?». По крайней мере, контрольные плафоны на столах команд-участниц были настоящие. Был ли он в составе команды? После интеллектуальной игры было награждение победителей самого конкурса. Преимущественно первые места достались ученикам той же школы, где проходил конкурс, и Лицея Иностранных Языков. Во время награждения он говорил мне и другим, что «1-й школе и Лицею – не хлопаем».
На подобного рода мероприятия мы с ним ездили много раз. Мне всегда это было интересно, а уж как нравилось ему… Несколько раз он входил в тройку лучших в той или иной дисциплине по области, и отправлялся дальше, «на Республику». Так, в последний школьный год он побывал в, по-моему, Одессе, на республиканской олимпиаде по географии, где, как он потом рассказывал, его поселили в одном гостиничном номере с представителями Ивано-Франковска, которые перед состязанием (или вечером перед его проведением) пили красное вино.
А, может быть, та олимпиада проходила не в «Южной Пальмире», а в ныне несуществующем Кировограде?
К алкоголю он относился… никак не относился. Когда-то, как он говорил, когда он был в седьмом классе, то, после очередной победы в олимпиаде, выпил в кругу семьи, и ему стало плохо. И потому после этого он воздерживался от спиртного. Единственный раз, когда я увидел его выпившим, был на банкете после выпускного вечера.
Мне было в тот вечер очень грустно. После шумного пиршества автобус отвёз нас встречать рассвет к выезду из города. На групповой фотографии учеников нашего класса нет только одного меня. А он так и стоит перед моими глазами, радостный, в рубашке светло-кофейного цвета, и в галстуке.
Обратно автобус привёз нас на трамвайное кольцо. Какая-то часть одноклассников решила пойти к школе, находившейся там неподалёку (зачем?). Я же отправился домой. Мы попрощались. Я что-то сказал ещё, не помню, что, наверняка, что-то «неумное», как бы он ответил, на что он, вздохнув, сказал, что у нас был хороший класс…

Один раз, как он рассказывал, его побили. Это было летом, после девятого или десятого класса. Он шёл домой по обычному своему пути от школы, и был атакован несколькими подростками. Я с горечью слушал об этом, и спросил только: «Где же был я тогда, интересно…». Он ответил: «Наверное, у себя, в Белоруссии». Дело ведь было летом.

Много времени спустя после выпускного вечера он привёл на одном из интернет-ресурсов в качестве любимой цитаты следующее стихотворение:

«Терять достоинство несносно,
Своими чувствами владей,
И снизу вверх смотри на звёзды,
На облака, не на людей.

А коль судьба тебя прославит,
Ты и её преодолей,
И сверху вниз смотри на травы,
На ручейки, не на людей».

Он указал, что это строки из белорусской поэзии.
Много раз я пытался с помощью современных технологий установить авторство этих строк, но всякий раз безуспешно. В конце концов, я спросил его, не сам ли он их сочинил. На что он ответил, что нет, а читала их на выпускном вечере та самая учительница географии.
Я думаю, в них он весь. Или тот, кем он стал теперь.
Вообще же, он говорил, что сам придумал в жизни лишь одно стихотворение, всего в четыре строчки. Разумеется, он не стал мне его читать.
То же самое и насчёт того, что он лишь единожды курил табак. И было это очень давно, и, можно сказать, что и совсем не было. Так он говорил. Что и не курил, дескать, по-настоящему.

Может быть, наиболее запомнившимся эпизодом из тех долгих школьных лет для меня является следующий. Это было в девятом классе. Или в десятом. Помещались мы тогда в 57-м кабинете на втором этаже. Он, ещё с восьмого класса, был старостой. Как самый умный. И после уроков ему было необходимо для чего-то остаться в учительской. Думаю, у него был какой-то важный разговор с классной руководительницей.
Была зима или поздняя осень. За окнами было уже темно. Школа стояла пустой, все давно разошлись. Я стоял и ждал его возле окна.
Его не было очень долго. Больше часа. Тускло светил один-единственный плафон на этаже, как раз рядом с дверью учительской, построенной на пустом месте. Это было достаточно просто: с двух сторон в коридоре, соединяющем среднее звено с младшим, где до этого стояли лишь своеобразные «ворота» от пола до потолка, глухие, воздвигли две кирпичные стены. Вот и готова учительская.
Ничего не помню больше из того вечера, только этот тусклый жёлтый свет, отблески такого же стального светильника внизу, возле младшего выхода, и ожидание. В девятиэтажных «брежневках» близлежащего к школе микрорайона давно зажглись огни. А его всё не было.
Я дождался его в тот вечер. Они со Светланой Дмитриевной вышли последними. Учительница была очень удивлена тому, что я ещё здесь. Я сказал, что жду его. Может быть, он тогда улыбнулся.
Потом мы шли домой. Мне было нужно совсем в другую сторону, но я шёл вместе с ним. Рядом с ним.
И, может быть, именно в тот вечер мы несколько минут стояли молча возле его подъезда, не глядя друг на друга. Вроде бы, он сказал, что у него умер дед, и я, как всегда в таких случаях, молчал, или я попросил его не ругаться, сказав, что у тех, кто ругается, под ногами на метр прогорает земля. Не могу сказать. В любом случае, такие разговоры между нами были, и всё там же, у подъезда.
И ещё я не помню, как мы находились тогда, именно в тот раз, относительно друг друга. Стоял ли он, отвернувшись, и глядя куда-то вперёд, в сторону Восточного, а я подошёл и прижался к нему сзади, не говоря ничего, то ли, напротив, стоял я, и почувствовал, как он придвинулся молча ко мне…
Наверняка, сегодня он отозвался бы об этом тождественно отзыву о Дне Победы, который мы посетили уже в самом конце, в 11-м классе. И пусть?

Со временем он привык, что я рядом. И я неизменно шёл вместе с ним к его подъезду. Иногда мы сначала спускались вниз, к кольцу трамвая, где его бабушка торговала сигаретами и разной мелочью. Однажды мы так же спускались, и он, смеясь, рассказывал мне о своём письменном ответе на сегодняшнем украинском. Он попытался описать футбольный матч, неумело употребив украинский аналог фразы «большие шишки».
Там же, в районе кольца, некоторое время раньше, он очень сильно раскритиковал белорусский футбол (безоговорочно), о котором я имел неосторожность заговорить. Единственным сильным игроком он назвал Эдуарда Малофеева, тут же употребив его сокращённо «ЭВМ». На кольце же он – ещё когда-то – смеялся и над моими собственными инициалами, говоря, что я – почти «КВН», особенно, если в украинском написании.
Один раз я зашёл – зачем? – в квартиру, где жила его бабушка, и он там был почему-то тоже. Просто, чтобы его увидеть, наверное… Или передать что-то. Он открыл, на нём была синяя футболка с логотипом импортных сигарет «More», выигранная его бабушкой, которая поневоле день ото дня встречалась с подобными табачными акциями, бытовавшими в то время. Квартира, вроде бы, была на шестом этаже. А так он жил на четвёртом.
Как-то он сказал, что если его номер телефона сложить с номером телефона одного его друга, то средним арифметическим станет номер ещё одного его друга. Телефоны были простые, шестизначные.
Звонил я ему часто, по карточке. Надоел ему, наверное… Однажды, ближе к тому злополучному январю 2004-го, я назвал его в разговоре уменьшительно. Он тут же попросил его так не называть. По-моему, я больше этого не делал.

В восьмом классе, ранней осенью, по-моему, 7 октября, в школе объявили спартакиаду. Так получилось, что почему-то не хватало участников в сборной нашего класса «А». После уроков, где-то за пару дней до соревнования, несколько человек остались в классе, и он, и я. Всё-таки, надо было что-то решать. Кто-то предложил ему выступить в прыжках в длину с места. Он долго отнекивался, потом прыгнул несколько раз, здесь же, в классе, и очень уж неумело. Возможно, он прыгал столь нелепо специально, ради всеобщего смеха, который за этим последовал. От его участия отказались. Я же, пытаясь добиться расположения присутствовавшей там же тогда же «первой леди» класса, заявил, что смог бы побежать на длинную дистанцию (поскольку в пятом классе я, после трёх месяцев ежевечерних тренировок, прибегал три километра первым). На том и порешили. Так, чтобы она слышала, я, мечтательно усмехаясь, повторял, что буду бежать, как беженец.
Ничем хорошим это не закончилось. На радость школьного хулиганья, особенно из «параллельных» нашему классов, в день забега я пришёл последним, поскольку забег проводился на скорость, а не на выносливость. За что и был обруган и собственными соучениками. Что уж и говорить о ней.
Он же… Короче говоря, мне до сих пор плохо от того, что он тогда явился свидетелем моего позора. Если учитывать, что первое впечатление всегда самое главное, как пишет тот же Карнеги, то можно понять, почему в дальнейшем наши отношения сложились именно так. Никак.
Поскольку первых мест за мной, в принципе, ни в чём далее так же не было. В отличие от него, её и их.

Как-то мы шли от входа к себе на второй этаж – в школе – и он, между прочим, поделился с одной одноклассницей тем, что одного одноклассника просто необходимо спасать. Поскольку тот попал под дурное влияние своих предшественников, и так далее, и тому подобное. Я, шедший сзади, молчал. Мне было обидно, что он говорит об этом Жене, а не обо мне, так как спасать тогда нужно было, скорее, меня. Ничего не значащий эпизод, но, на мой взгляд, говорит о многом.

Излюбленным его словом во все времена было «выплёвываемся». Таким образом, он просил всех присутствовавших покинуть то или иное помещение, если таковых было больше одного. Мне же, прощаясь, он говорил проще – «Топай».

В период краткого увлечения – с его подачи – футболом, я как-то сказал, что мой любимый футболист – Джордж Бест. Мы много потом говорили о нём, он дал почитать мне статью, посвящённую хамоватому ирландцу (где, кроме всего остального, присутствовали строчки-рубаи (!): «Лишь всем сердцем влюбившись, я пить перестал!»)… Ещё, помню, у себя я завёл традиционную в таких случаях турнирную таблицу, и старался не пропустить ни одного матча «вышки» 2003/2004. Трансляции матча по УТ-1 неизменно предваряла реклама не то фирмы «SONY», не то «SAMSUNG», не то автомобиля марки «Ford». Заключалась она в следующем. Показывался рисованный контур человечка, пляшущего на одном месте, за этим следовала фраза: «Fun? Anyone», смысл которой для меня скрыт и по сей день, а затем показывалась уже группа этих пляшущих силуэтов. Я попытался спросить, что это может значить, у него, но был им грубо оборван, поскольку таким мелочам он не придавал значения. Он говорил об этом, о моём вопросе, с нескрываемым пренебрежением (и, в самом деле, как может привлечь внимание такая чепуха?), и, как мне показалось, с ненавистью. А зачем тогда её показывали?
С всё той же одноклассницей, которая была его соседкой по парте, он однажды разговаривал о футбольных болельщиках. Он на днях тогда посмотрел документальный фильм, или шла серия фильмов – исключительно о болельщиках. Он рассказывал о них с нескрываемым восхищением, она так же стояла, упоённо воздев очи горе. Всеми красками он описывал болельщиков разных стран, она же, помню, сказала, что самые крутые – кельты, которые – поют.
Едучи на очередную «область» в девятом или десятом классе, мы оказались спутниками более старшей девушки, делегированной туда же. Всю дорогу он и она разговаривали о футболе. Она, похохатывая, упоминала какие-то названия фильмов: «Играй, как Бэкхем», и «Играй, как Зизу». Помню, мне всегда не нравилось это прозвище французского центрфорварда. И особенно вульгарно оно звучало в прокуренных устах этой барышни.
Своим знанием футбола он всегда бравировал. В очередной раз, это было уже после той январской субботы, когда смысла мне идти с ним уже не было, но, тем не менее, я шёл, он купил очередной «Футбол» на кольце троллейбуса, и, пожимая его в руках, сказал мне: «Вот. «Дадо-да-да!». А ты не знаешь, что это значит!».
После этого было бы логичным, если бы он ткнул указательным пальцем в мой нос, как в кнопку звонка, и сказал: «Ззззык!».
Я действительно этого не знал. Порой – все эти годы – мне хотелось найти в каких-то архивах именно этот, ныне, несомненно, пожелтевший номер спортивного журнала, и выяснить для себя этот вопрос. Но, как я узнал у него, данный журнал он перестал покупать ещё в 2009-м. Мне сделалось грустно, когда я об этом услышал.

В девятом классе я был приверженцем патриотических идей. И однажды целый день говорил в классе – когда говорил – по-украински. Поскольку накануне мы практически из-за этого поссорились, и он сказал, что если ты такой украинец, то и говори по-украински. Я послушался.
За год до этого мы переходили улицу Смоленскую. Тогда я ещё шёл с ним «так просто». Он поинтересовался, почему я не уеду в Беларусь, и почему не выступаю в её поддержку. На том же месте в другой день уже я произносил вычитанную накануне (у Стругацких?) мысль о том, что-де, строили гостиницу, а получилась тюрьма, на что он – полупарировал – что, лучше будет сказать, не тюрьма, а больница. Ещё как-то, уже значительно позже, но практически там же, только несколько впереди, на пустыре с поросшей деревьями эстрадой, я что-то, в романтическом воодушевлении, рассказывал ему про украинского классика Богдана-Игоря Антонича (либо Бориса Антоненко-Давидовича), на что он сказал, что ему это не интересно. И я замолчал.
К первому разговору, о тюрьме-больнице и о Беларуси, относится и его совет мне носить общую тетрадь для записей, быть организованным. Поскольку я тогда писал всевозможное исключительно на отдельных листах бумаги, вырванных из, уже не знаю, каких тетрадей. Это было 15 лет назад. Этому его совету я внял.

В конце концов, когда я стал тянуться к нему, и он не мог этого не замечать, как-то сам собой он сказал однажды, что нам можно было бы объединиться. Дело было вот в чём. Как я уже писал, у меня были трудности с точными науками. Он сделал предположение, что мог бы как-то помочь мне в этих дисциплинах, а я – ему в чём-то, несвойственном уже ему, но близком мне.
Забегая вперёд – довольно далеко – нужно сказать, что после того, как случилось то, что случилось, он сказал, что этот альянс не имеет смысла, поскольку помогал мне – когда помогал – всё время только он, сам же в моей помощи не нуждаясь.
Но тогда я был рад и этому. Он, в очередной раз возвращения по дороге к его подъезду, сказал, что до этого нашего альянса у него был подобный союз с всё той же, многократно упомянутой выше, одноклассницей, но это был не альянс, а симбиоз (мутуализм), так как они с ней «питались» за счёт друг друга. Последнюю фразу он сказал, возможно, несколько иначе, но суть её я вспоминаю сейчас именно так. Собственно, как я подумал тогда, ни к чему особенному этот симбиоз не привёл.
Ещё он однажды сказал мне вскользь, что не стоит быть с ним так близко. Поскольку на нас уже смотрят. Мы шли к кольцу в тот день, мимо окон первого этажа, где находился мой первый класс. Он же, напомню, первые два года провёл в другой школе, с разницей в две единицы и аналогичной по конструкции. Он так и сказал, что, когда пришёл сюда в третьем классе, то ему всё было знакомо, поскольку школы были одинаковыми.
В девятом или десятом классе, разговаривая в физкабинете (уж не помню, почему мы там находились) с одноклассницей, учившейся до этого в классе «А», он сказал, что те одноклассники, которые учились ранее у моей первой учительницы (то есть, и я в том числе) – дикие. Он ещё что-то добавил по этому поводу. Я присутствовал при этом разговоре, но не сказал ему на это ни слова. Тем более, что разговаривал он не со мной. Вероятно, он был прав, как обычно.
Не раз он говорил о себе: «Я гений!». С неизменной улыбкой, из-под которой глядели алые дёсны и влажные зубы. Когда ему провели Интернет, то он сделал адрес с именем «einstein» перед латинским экономическим «эй».
Однажды он отозвался о каком-то своём моменте в предыдущем по букве классе, назвав одноклассника, с которым он сидел за партой как-то не очень хорошо. С этим одноклассником я случайно познакомился где-то за год-полтора до этого, когда сам учился то ли в шестом, то ли в седьмом классе. Несколько раз нам было по дороге, и в один из таких разов я, не знаю, почему, открылся ему, что всех боюсь.
Ещё он упомянул другого одноклассника, друга этого. У того было прозвище «Земфира», был он надутый, коротко стриженный, носил в ухе серьгу в виде не колечка, как можно подумать, а небольшого камешка, не знаю, как назвать, – какой-то как бы стразы, яркой переливающейся точки. Я и встретил их двоих тогда. Пухлого высокого и худого маленького. Они были участниками (как и практически все, как я понял, из их класса) танцевального ансамбля «Барвинок», выступавшего на всех школьных концертах с неизменным гопаком, выплясываемом под зажёванную фонограмму.
И всё. Больше он не рассказывал ничего и никогда. Разве что, как я уже, быть может, говорил, в ответ на мою очередную жалобу на тему несправедливости (Шерифа Ноттингемского…), сказал, что у него тоже в младшие школьные годы отбирали деньги.
В описываемый период времени (с восьмого по … классы) была популярна музыкальная супергруппа «Фабрика», являвшаяся победителем одноимённого кастинга. В частности, их песня «Лёлик». Та, с которой он сидел рядом за партой, время от времени в голос её напевала, широко улыбаясь, только вместо оригинального имени подставляла в припев его, и, прыская смехом, продолжала: «Тучка!».
На её стуле неизвестными было выведено её имя, чёрным фломастером, а рядом, красным и синим, был поставлен математический знак «плюсминус». На мой вопрос, с чем это связано, он ответил (мы были одни после уроков, дежурили), что – на самом деле, не знает. Возможно, кого-то из одноклассников настолько увлекла данная тема по алгебре, как я думаю теперь.

А на его стул однажды наклеили кружок с главным героем научно-популярного журнала для детей «Открой мир с Волли!». Имя зачеркнули и написали его фамилию. Он не стал отрывать, так до конца дней того года и просидел, с этой наклейкой на спинке стула.
Одноклассницы, оставшись один раз после уроков дежурить (самые умные из одноклассниц), написали на доске в его адрес «Берегись!», с указанием адресата. Потом, со смехом, «Берегись!» было ими стёрто, и заменено на «Тебе крышка!» – в нецензурном варианте.   Почему-то и я тогда присутствовал при этом.
Ближе к концу года, в том же, 57-м кабинете (мы были в девятом классе), нам втроём, ему, мне, и одной из этих одноклассниц, было в очередной раз что-то поручено. Мы остались одни в классе после уроков. Я, скажу откровенно, в обсуждении этого чего-то, несомненно, на тот момент важного, никакого участия не принимал. Просто сидел и слушал. И очень плохо себя чувствовал, из-за того, что страшился школьных хулиганов, из-за которых не мог выйти из класса. Стоило мне в очередной раз о них вспомнить, как за дверью в коридоре раздалось нарастающее громогласное хоровое пение (разумеется, с матюгами) песни авторства Юрия Николаевича Клинскиха «Дискотека на селе». Толпа поклонников «Секторухи» проследовала по коридору из конца в конец, и скрылась за углом в холле второго этажа, где акустика была ещё лучше.
В какой-то момент я вышел из себя от всего этого, и от этих, и от них двоих, и, бросив что-то вроде «Пойду повешусь», выскочил из классного кабинета. Кроме этой фразы, в тот раз на обсуждении важного вопроса мною не было сказано ничего. Конечно же, я им завидовал. И ещё мне очень хотелось в сортир, а я не мог выйти от страха. Поскольку сортир в нашей, как и во всех остальных школах, всегда был… чем-то ещё.

Под новый год в девятом классе, как обычно, было решено провести вечер в классе. Его не было. Единственное, что запомнил оттуда, – медленный танец под одну из композиций ансамбля «тяжёлого рока» «Manowar», и то, как меня передразнила одна из одноклассниц с лисьим лицом, сказавшая в ответ на моё «Крови! Крови!» – «Дерьма! Дерьма!».
Получается, если это было накануне 2004 года, то к этому времени мы были близки с ним. Каждый школьный день я после уроков шёл с ним вместе к его подъезду. И всегда радовался, увидев его в начале дня. Он только раз не пришёл на занятия – простыл. В этот день я не находил себе места, и очень волновался. Как-никак, а он был старостой.
Однажды, когда мы всё так же стояли у крыльца его дома, он сказал:
– Может, зайдём ко мне?
Моей радости не было предела. Об этом я и не мечтал. И вдруг он решил допустить меня в «святая святых» – свою квартиру на четвёртом этаже.
Потом я часто там бывал. И потом, и потом… Так, я просил у него почитать разные книги из его домашней библиотеки. Всякую фантастику, вроде «Конца вечности» Айзека Азимова, в одной обложке с не менее печальным «Камешком в небе», очередной том из шеститомного десятитомника Стругацких… Была у него и давно меня интересовавшая «Книга рекордов Гиннеса» за 1999 год, о которой он сказал, что ничего интересного в ней нет. Стоял богато изданный атлас мира (однажды, когда он тянулся, встав на диван, за какой-то книгой, которую я у него попросил, я сказал, что придумал на днях фантастическую повесть под названием «Перпендикулярный мир», а первая часть её будет называться «Нами управляют». Он улыбнулся), и «Дядюшка Тик-Так» с крокодилом в цилиндре, о котором я уже говорил.
Лет через пять я спросил его, какие книги он любил в детстве. Я запомнил только одно название: «О квадратно-круглом лесе, Микки-Мяу и других». Не так давно я прочёл эту книгу в электронном, как бы сейчас сказали, виде. Да, она очень ему – тогдашнему? теперешнему? – соответствует, на мой взгляд. Я пришёл к такому заключению.
Однажды, пока его не было в комнате, я краем глаза скользнул по раскрытому ящику его письменного стола. Поскольку для меня была ценна любая, даже самая незначительная деталь, связанная с ним. В ящике находились тетради, сделанные из листов неразлинованной бумаги, исписанные его почерком. На обложках значилось: «Издательство САМ». В верхней из тетрадей находились какие-то задания из географии, предварявшиеся его же вступлением, о том, что сегодня мы будем заниматься следующим, или что-то в этом роде. Я никогда его не спрашивал об этих рукописях, поскольку это касалось только его одного, и мало ли, для чего он этим занимался. Но насколько же он был одинок, в таком случае.
Видимо, он просто переписывал туда какие-то задания для самопроверки по каким-то предметам. Сам для себя. И я понимал тогда, что это очень интимно для него, и спрашивать его об этом точно не следует, это всё равно как разговор о зрении.
Может быть, именно в этот момент мне стоило бы взять и уйти, и дальше держаться от него на расстоянии. Но я не стал, а, в дальнейшем, уже не смог этого сделать.
Ещё я взял у него домой книгу «Извечные тайны неба». Её я ему не вернул, сдав голодной весной 2011-го в макулатуру. Подаренный мне «СЭС» я тогда же реализовал по договорной цене.
Вообще, я так удивился и обрадовался, когда он подарил мне в конце школы этот словарь…
Есть только одна фотография, где мы рядом с ним, и больше никого. К чему я всегда стремился. Это было приблизительно тогда же. По крайней мере, об этом говорит помета, сделанная на обороте неизвестно как доставшегося мне снимка рукой моей матери: «Почти 15 лет». Исходя из этого, можно сделать вывод, что это было в 10-м классе. И, скорее всего, ещё в 2003 году. Он относил журнал в кабинет завуча, я пришёл туда с ним. Там находилась в тот момент наша классная руководительница. У неё был фотоаппарат с плёнкой. И, должно быть, я предложил ей, полушутя, нас сфотографировать.
Почему я вспоминаю об этом снимке – потому что я, в ответ на словарь, подарил ему его. Запечатав в красивый конверт с надписью: «Открыть когда-нибудь». Вроде бы так.
Да, про мою мать он как-то спросил у меня. Мы сидели в его квартире, и он спросил о ней что-то в таком ключе: а что, она ни с кем не общается, у неё нет знакомых? Что-то такое. Точно привести не могу, но саму фразу помню отчётливо. Он сказал: «Просто ты так говоришь <о своей жизни>, что можно подумать, что вы вообще нищие».
Видимо, ему, как человеку, имевшему генетическую связь с Востоком, было видней. И позже мне порой встречались какие-то философские рассуждения о фоне восприятия человека окружающими, создающемся его словами. Что-то оттуда же, из Китая или какой-то другой Азии.
Не знаю, что я ему ответил на это, поскольку отвечать мне было нечего. Так, что-то произнёс. Вообще же, почему получился этот разговор, – я что-то сказал ему о высокой стоимости новых джинсов на рынке. Для него же это были пустяки. Поскольку в его семье источник дохода был, несомненно, выше, чем в моей, точнее, в её остатках.
Помню, он тогда ещё сказал о том, что и он помнит все те годы, десятилетней давности.
Второй раз моя мать столь же отчетливо была упомянута им через восемь лет после описываемого разговора. Мы сидели уже у меня. Он приехал на несколько дней из Киева. Я не занимался в это время практически ничем, вступив в одну из украинских партий и получая удовольствие от обладания заветным «дубликатом бесценного груза». И вот, он сказал: «Ну, а что же ты собираешься делать дальше? Вот представь: заболела мама».
Где-то тогда, ещё при наших прежних, школьных встречах, у него дома, он завёл разговор о цинизме. Что его несколько видов, и что это вообще чуть ли не искусство. Вот, в «Арт-мозаике» статья на эту тему. По телевизору, который в его любимом спортивном альманахе употреблялся под шапкой «Зомбоящик», шли всё те же «Солдаты». Или футбол.
Наверняка, я ответил ему, что это очень плохо и никому не нужно…
Ранее, до того ещё, как я впервые переступил порог его квартиры, я спрашивал его, есть ли у него какое-то домашнее животное, вроде кота. Он, как-то смутившись, ответил: «Нет. У меня рыбки». И действительно, у него был большой аквариум.
Уходя, я каждый раз долго смотрел на него, и о чём-то с ним разговаривал. Долго не мог попрощаться.
Стоит заметить, что я, в период близости с ним, попросил у него прощения за своё отношение к нему в определённое время. Он же заметил на это, что, так или иначе, а от своей агрессии страдал только я сам, а ему же было всё равно, поскольку остальные относились к нему с уважением.
Один раз, вот так же прощаясь, я, с грустной улыбкой, сказал ему, что я и ко всем отношение переменил, – в более позитивную сторону. А раньше это даже не я был, а моя эманация (если кто-то смотрел фильм «Заклятие долины змей», то под эманацией я отчего-то подразумевал ту субстанцию, которая, вырвавшись в конце фильма на волю, обратила членов зажиточного экипажа в чудовищ, и после полностью увлекла за собой в трансцендентальное Ничто). Он сказал на это, что для других это может стать безразлично, хоть… Тут он сказал в рифму.
Однажды, когда я был у него, он – на кухне, а компьютер – включенным, я, от нечего делать, обнаружил в раскрытой на рабочем столе директории текстовый файл, который назывался «Не люблю учителей». Я попытался его открыть, но это не представлялось возможным. Необходимо было ввести пароль, который, определённо, был известен одному ему. На мой вопрос о файле он ответил, что, во-первых, почему я вообще трогаю его компьютер, а, во-вторых, это стихотворение той, с которой он сидел за партой, и он его не откроет, поскольку оно неприличное, и (или?) она попросила его никому не показывать. Строки те и до сих пор остаются для меня тайной. Помню, особенную антипатию она испытывала к всё той же учительнице географии, о которой он, в свою очередь, отзывался, что она хороший человек и учитель, но плохой руководитель класса. А это разные вещи.
О нашем дальнейшем будущем я, наверное, тогда не задумывался. Конечно, я хотел быть рядом с ним и дальше, в высшем учебном заведении… Да и если были какие-то мысли, то сбыться им суждено не было.

Суббота, 17 января 2004 года. В очередной раз, созвонившись с ним по карточному автомату, я пришёл к нему в гости. В квартире было тепло. Помню, что зашёл разговор о нардах. Я сказал, что не умею играть, но помню, что в моём детстве в них всегда играли мужчины из общежития, где я тогда жил, помногу куря во время игры, так, что в холле было всё в дыму. Он подтвердил мои мысли, и как-то прокомментировал саму игру с положительной стороны. В общем, я попросил его научить меня играть. Я ещё говорил, что сам люблю, напротив, шахматы, и мы могли бы сыграть с ним партию-другую. Он решительно отказался, играет только с компьютером, и для него это… требует сосредоточения, что ли. Как-то так он сказал. Или это было в другой день? Точно помню, что, вот так же однажды, в его кухне раздался телефонный звонок, и он, подняв трубку, сказал, что сейчас занят, у него друг. Наверное, это было высшим счастьем для меня, – услышать от него это слово применительно к себе. Телефон стоял на небольшом холодильнике, похожий на «Британнику», а на кухонном обеденном столике было радио, возле которого, сколько я там не бывал, всегда лежала кассета группы «Пинк Флоид» «Обратная сторона Луны». Кажется, он говорил, что это только подкассетник, а сама кассета – далеко не про «Жаль, что тебя здесь нет» и «Оставьте нас, учителя, в покое!».
В стекло серванта были вделаны часы со стрелками. Они шли.
Он сделал чай. Потом ему нужно было идти на рынок. Мы пошли вместе.
Возвращаясь с рынка, когда мы шли через торговые ряды возле ресторана «Радуга», я старался не отставать от него, и, как помню, рассказывал ему о фамилии своей двоюродной бабки (официальное определение родства в законе Республики Беларусь о миграции) – Коростина. То есть, я говорил о том, что изначально ударение было на второй слог, а она для красоты сызмолоду говорила с ударением на первый.  Отчего многие думали, что вместо второй «о» стоит «ы». И, таким образом, фамилия происходит от слова «корысть». Тут неизвестно, что лучше. Подруга погибшего в драке от ножа друга Гарри Поттера (на которого он был похож), либо низменное чувство.
Я шёл за ним, рассказывая ему о загадочной фамилии, а сам почему-то думал о том, что один из деятелей украинского патриотического подполья, ныне им, как я полагаю, уважаемый, а тогда нет (хотя в оценке роли легендарного Ивана Мацепы мы разделились ещё в восьмом классе, и, в конце концов, я, независимо от него, сам пришёл к схожей с ним точке зрения на гетмана десяти гривен, о чём он мне не преминул напомнить), старше меня почти ровно на восемьдесят лет, и я могу по праву считать себя его инкарнацией в настоящем. Придя к нему, мы ещё немного посидели на кухне (с нардами у меня по-прежнему не складывалось, в чём суть игры, я так и не понял), а потом пошли в его комнату, полную цветов в горшках, выращиваемых для продажи и клуба любителей фиалок (или, вернее, сенполий) «Виола».

Что произошло там, в тот вечер, – не имеет значения. Но, переступив его порог изнутри, я был другим, чем каких-то несколько часов назад, когда вошёл внутрь. Я был счастлив.
И зря.

На следующее утро мы с ним, и с нами ещё несколько человек разного возраста, включая учительницу географии, ехали в маршрутном микроавтобусе на другой конец города, «на область». Он сидел напротив меня и смотрел в окно.
Годом ранее мы вот так же возвращались «с города», и, проходя сразу после завершения олимпиады к остановке через квартал имени Героев Сталинграда, я в какой-то момент, что называется, сорвался, начал кричать о том, что я это всё ненавижу, в ярости махать кулаками, и так далее. Это было связано, прежде всего, с ним. С тем, что у него была хорошая успеваемость, а у меня – нет. Что его любили, а меня нет. Я очень сильно и долго это переживал, и, в конечном итоге, у меня началась аутоагрессия, ненависть к самому себе, и ничем хорошим это кончиться не могло. Может быть, весной (какой же это был год? Если отец с нами уже не жил, то, получается, тот же, 2003-й? Да, это было в 2003-м, но осенью. Ещё перед сближением с ним. И вот уже зима 2004-го, и мы едем «на область»… Странно. Может быть, это было ещё в 2002-м, осенью? У него, как я говорил в самом начале, должен где-то был сохраниться список всех посещённых им олимпиад, вроде бы, их было 78, или какое-то число, оканчивавшееся восьмёркой. Если этот список есть, то из него можно узнать точную дату этой олимпиады) мне уже стало немного легче, я несколько успокоился. Какая-то мысль была у меня тогда, пост-Макаревичевская, что ли, о том, что если всё время биться лбом в стену, то в конечном итоге лоб станет стеной…
Об олимпиаде говорить не буду. Кроме того, что я ничего на ней не занял, что было неудивительно. В отличие от него, получившего, если я правильно помню, серебро, и отправившегося «на Республику». Хотя здесь я могу ошибиться. Не думал я в тот день ни о какой географии, и ни о какой Республике.
Обратно мы возвращались сами по себе вдвоём 133-м маршрутом. До конечной, которая тогда совпадала с трамвайным кольцом северо-восточнее школы. Было уже почти темно. Небо в тучах. Холодно.
Не помню… То ли я сам сказал, что хочу с ним поговорить – ещё утром тогда, либо днём, в той школе, либо уже возвращаясь обратно, либо… В любом случае, не помню. Вроде бы, он попросил подождать, что-то купил в киоске, и мы всё так же пошли к школе… Точнее будет сказать так: весь день я ждал, что мы с ним поговорим. И так день прошёл, мы доехали до конечной, не сказав друг другу за день ни слова, и вот он сказал мне: «Ну, пока!». Я спросил его, и он ответил, что идёт домой.
Один.
Метров сто я прошёл по инерции рядом с ним. В начале беговой дорожки большого круга, возле стартовой берёзы он остановился. Остановился и я.
«Ну что, поговорим о птичках?» – сказал он. И между нами произошёл следующий разговор.
Если бы он случился сейчас, то после него я почувствовал бы себя полным, полнейшим, совершенным ослом. С хвостом, копытами и длинными ушами. Как в «Незнайке». Как не вспомнить произносимое им тогда порой «Ты идиот?», – абсолютно без всякой иронии, когда он был рассержен. А так я просто пришёл домой, изорвал на части, перед этим толсто исчеркав ручкой, свой футбольный табель-календарь, которым служила детская тетрадь в клетку с обложкой из диснеевского мультфильма «Книга джунглей», и весь вечер слушал первый, как я думал в то время, альбом группы «Король и Шут», ныне ставшей историей, «Камнем по голове».
На следующий день (закончилась целая жизнь) я сидел один за партой у окна. По-моему, один сидел и он.
Мне больно писать об этом. Поэтому что-то я, сам, наверное, того не желая, упущу из дальнейших расплывчатых дней, абсолютно без всяких мыслей. Временами я всё так же увязывался следом за ним, он не прогонял меня, но и не подпускал близко. Иногда с нами шла одна одноклассница, ныне ставшая учительницей в той же школе, комментируя какие-то мои фразы в одной ей присущем восторженно-наивном стиле. Он же как-то сказал, что помогает, когда поплачешь. Хотя сам не плакал никогда. Она не преминула с этим согласиться.
Помню, был уже февраль, и мы, как раньше, стояли возле его подъезда (у меня долгое время хранилась нарисованная мной от руки ручкой моя мечта – летящие вниз с балкона ключи от входной двери), и он, не зная, о чём со мной разговаривать, и находясь в преотличнейшем расположении духа (он так и говорил: «Посмотри, как красиво, солнышко светит!..), в конце концов, отломил от козырька приподъездного подвала сосульку, и сказал: «Вот возьму эту сосульку, и буду её об тебя таять, таять, таять!». С этими словами он действительно стал пороть меня ей в неприкрытую шарфом шею. Потом ему это наскучило, и он отшвырнул сосульку прочь.
После этого он просто сгрёб пригоршню снега и засунул её мне за воротник.
Может быть, это было в другой день, а не в этот, но в том, что это было, я не сомневаюсь. Либо меня уже подводит память, и я путаю его с кем-то другим. Но нет, это был именно он. Иначе я не стал бы об этом упоминать.
Но этим всё не закончилось. Я опять стал бывать у него дома. Тогда же, в конце февраля. Но об этом говорить не хочется. Конечно, я был рад тому, что он ко мне хоть как-то относится, но это было началом конца, всё, что было после этой субботы.
В мае-июне следующего года я позвонил ему, как обычно, по карточке, мне было нужно, чтобы он помог мне с решением очередного тёмного леса, который должен был быть на выпускном экзамене. Он долго не брал трубку, потом взял (мобильного телефона у него тогда не было, я звонил на всё ту же «псевдо-Британнику»), промычал что-то невнятное, из чего я понял, что встретиться со мной не может… В стороне от трубки я услышал голос, принадлежавший одной нашей общей знакомой палеоазиатского происхождения. Я повесил трубку.
Экзамен я сдал «на отлично». Но этот эпизод, который я ему несколько раз рассказывал несколько лет спустя, он каждый раз напрочь отрицал. А я считаю, что это было.
Разговоры у нас велись – мною – преимущественно вяло, мне было плохо, я не знал, что будет дальше в плане образования, и так далее. Он этой неуверенностью пользовался, как я думаю, поскольку однажды спросил меня: «А кто тебе сказал, что ты вообще поступишь?».
Потом я поступил – трижды. На разные специальности. Он же первый год после школы провёл в стенах своей квартиры, не поступив никуда. Потом ездил в Харьковскую юракадемию, где у него тоже не вышло. И он стал старостой группы факультета ПМ-ПУ здесь.
А тогда я сказал, что, знаешь, куда хотел бы поступить? В НИИ ЧАВО! Я считал, что научно-исследовательский институт – там тоже учатся студенты. Равно как и в институте президентства, который тогда много кто хотел ликвидировать, и я подумал ещё, узнав, что такой есть: «О, так можно, закончив его, стать Президентом?»… Это было летом между восьмым классом и седьмым. А про НИИ ЧАВО я сказал ему специально уже в позднее время.
Разумеется, он собирался связать дальнейшее будущее с математикой. Мне же, уже после моего первого поступления, он, на мою просьбу угадать «альма-мачеху», резонно сказал, что либо «маш», либо «пед». Поскольку однозначно не «мед» и не «сельхоз». Больше в ту пору в нашем городе НИИЧАВО не было.
Позже, весной 2006-го, он пришёл ко мне, или даже в феврале, и долго – для него – говорил о том, как сейчас живёт, что не с кем поговорить, и всякие мысли в голове… Я, наверное, не ответил ему на это, как он того хотел, и он, в конце концов, сказал, что я его не понял, того, что он хотел сказать. Мысли, как он говорил тогда, лезли совершенно дурацкие. Но какие – он не сказал. Может быть, и хорошо, что я это не узнал тогда.
В школе я ещё сказал ему, сидя всё так же в его комнате, что, может быть, нам поступить на одну специальность? Он был категорически против этого, и смог убедить меня тут же в моей неправоте и несостоятельности моего бредположения.

В какой-то момент этих «пост-встреч» он так и сказал мне, что это он был нужен мне, а не я ему.
Впоследствии у него появился мобильный телефон. Когда он приходил ко мне домой, то, зачастую, ему звонили. Иногда играла установленная у него в качестве звонка песня группы «Валдай» «Чай-кофе-потанцуем», иногда – какая-то композиция группы «Nightwish».
Вскорости после успешного поступления на ПМ-ПУ он отпустил длинные волосы, перекрашенные им в малиновый цвет, пробил тремя серёжками левое ухо. Мне эти перемены в нём очень не нравились. Поскольку внутренне он не изменился. Но я, насколько помню, никогда у него не спрашивал, для чего это ему нужно. Мне просто это не нравилось, и всё.
В настоящее время у него опять короткая стрижка, волосы тёмные, почти чёрные, и серег нет. Мне кажется, он несколько вырос.
Начал заниматься спортивным туризмом. Организовал своеобразную турорганизацию «Hamster’ы», 21 июня 2013 года отмечавшую своё пятилетие. Ходили они и в Крым, и в Карпаты. О членах этих «хомяков» (такой перевод с английского языка) я не буду ничего говорить. Они мне глубоко несимпатичны.

В свободное от учёбы и выполнения за деньги чужих заданий по «вышке» посещал плавательный бассейн «Юность», какую-то «качалку». И, на мой взгляд, в конце концов, стал неотличим от своих высокоинтеллектуальных друзей. Впрочем, это не моё дело.
Как-то я спросил его, были ли у него близкие друзья в детстве. Он сказал, что был один человек. Его лет. Звали его Ренат Резник. Они вместе учились в той, старой его школе.
С возникновением всяческих общественных электронных ресурсов я однажды отыскал этого человека, и отправил ссылку на его страницу ему. Он занёс его в список, но сейчас его там нет.
По-моему, был ещё какой-то Дима. Перед школой ещё. Но, дело в том, я не знаю или забыл, ходил ли он в детский сад. И, если Дима и был, то, может быть, это был просто его сосед по старому адресу.
В 2007 году он пригласил меня на свой день рождения. Было в общей сложности человек шесть. Мне понравилось, но потом на записи (я взял с собой гитару и фотокамеру, чтобы записать столь «экстраординарное» выступление) я услышал, что во время моего короткого отсутствия (выходил покурить сигарету на балкон) кто-то из присутствовавших гостей или дам очень нелицеприятно обо мне высказался. Шёпотом. И, по-моему, он был того же мнения.
Мелочь, а неприятно.

И книга «Антология украинского футбола», подаренная мной ему тогда, оказалась ему, по его словам, совершенно ненужной.

В свою очередь, я попросил у него – уже на свой день рождения – книгу одного австрийского еврея с чешскими корнями. Сборник его живописи. Продавалась означенная в переходе на улице Советской, где раньше было «цветочное королевство». Но, пока подошёл срок, книга оттуда исчезла. А потом её и вообще стало не достать – настолько все (в том числе, и некоторые его близкие друзья) увлеклись данным направлением искусства.

В январе 2006-го, аккурат на Старый Новый Год, пришедшийся, к тому же, на пятницу, я попьяне потерял сумку, в которой находились паспорт, проездной документ ребёнка, студенческий и читательский билеты. Денег на восстановление паспорта у меня не было, я пришёл взять взаймы их у него. Он одолжил, спросив, понимаю ли я, что после такого можно уже не жить дальше. Я был ему очень благодарен. Потом он не раз одалживал мне деньги, равно как и не одалживал.
Через год я взял напрокат его электронный фотоаппарат, который был тогда далеко не у каждого. Я ехал погостить в Санкт-Петербург, и решил там что-нибудь снять. Перед этим, осенью 2006-го, отправившись во Львов, я также взял у него фотоаппарат.
В 2011-м я продал ему свой мобильный телефон, от которого мне по одной простой причине необходимо было избавиться. Я, разумеется, уведомил его об этом. Теперь же – тогда ещё когда-то он купил себе электронную книгу, – у него есть планшет. А я не знаю, что это такое. На самом деле. Большой мобильный телефон?
Году в 2009-м, летом, я был у него, взяв с собой бутылку красного сухого вина. Он пил только сухое вино и водку, говоря, что там нет сахара, и потому потом не болит голова. Мы сидели в его комнате, пили, и он сказал мне, что отсюда нужно уезжать, потому что тут – «стадо», и «из дерьма нужно выбираться». Ещё он говорил, в мае того же года, будучи у меня, что не хочет возвращаться (в прошлое, мысленно). Это ему удалось.
Однажды, вот так же в гостях у меня, когда мы оба были студентами, его удивили котята моей старой кошки. Он был в зале, а они вдруг выскочили из спальни или побежали туда же в зал. Он, смеясь, стал их считать, приговаривая, с ударением на числительные: «Один маленький котёнок! Два маленьких котёнка! Три маленьких котёнка!». Я до сих пор вижу его счастливую улыбку.
А однажды я раздавил ногой его очки. Тогда он их ещё носил. Чисто случайно. Я после этого подумал, что теперь-то точно это всё закончится. Но это было (к добру ли, к худу) не столь так. Кроме очков, однажды я задел спиной один из цветочных горшков, в превеликом множестве стоявших на полках в его комнате, тот упал, и из него высыпалась земля, и оторвался листок фиалки-сенполии. Он был в гневе, и ругал меня чуть ли не матом. Но всё как-то обошлось. Вроде бы, столь серьёзных инцидентов, кроме этих двух, не было.
Потом меня время от времени посещала мысль о том, что непреднамеренное уничтожение мной его очков было глубоко символичным и даже мистическим. Поскольку, если я и хотел чего-то в то время, то только одного – чтобы он стал нормально видеть. Я мечтал только об этом, подобно девочке Жене из мультфильма про цветик-семицветик, истратившей последний его волшебный лепесток на исцеление своего ровесника Вити от хромоты. И молча понимал, что это бессмысленно и безнадёжно. К счастью, это оказалось не так…

Запомнилась мне одна из наших встреч. Это было в самом начале 2010 года, 4 января. Он пришёл ко мне часов в десять вечера, подвыпивший. С ним была открытая большая бутылка «Кадарки». Не видевшись ещё с лета, мы долго разговаривали, он пил вино, я тогда от спиртного, как и от табака, воздерживался. Я рассказывал ему о своей недавней поездке в Санкт-Петербург, иллюстрируя рассказ, как бы сказали в «ленинградское время», показом слайдов. То есть, «цифровых» фотокарточек с одного из слётов любителей ансамбля «Жуки-ударники». «ЖУ» же громко звучали в это время фоном. Когда заиграла песня «Герой рабочего класса», я попросил его обратить внимание на эту песню, послушать её, добавив, что под эту песню нужно клясться на могиле погибшего собрата по ИРА в мести. Он был какого-то другого мнения, и в принципе далёк от этого. Ещё он сказал, что собирается покупать скоростной велосипед. У меня же была простая «Украина», но кем-то из нас была высказана мысль о возможности покататься вместе.
Помню, что прочитал ему тогда один стих, понравившийся мне в сети Интернет на ресурсе «Стихи». Там было всего две строфы. Стих начинался так:

«Я позвал к себе Христа.
И спросил: «О, Боже!»…».

А заканчивался так:

«…И сильней других козлов
Я любил Иуду!».

Он сказал мне, что так нельзя. Стих ему не понравился.
Прощаясь со мной в тот вечер, он сказал, что зайдёт как-нибудь за одним из стоявших на полке моего серванта писателей. У меня было 17 его книг. Теперь же не осталось ни одной. Последнюю, подаренную мне в шестилетнем возрасте, я передал его маме для него.
Он не зашёл. В следующий раз мы увиделись только летом, когда он приехал из Киева.

Мы гуляли с ним в тот день за городом. Я, после долгой и продолжительной болезни, которой, как ни странно, заразился буквально через неделю после того январского вечера (полагаю, это был тот самый модифицированный грипп), плохо выглядел и так же плохо себя чувствовал. Медленно бредя по асфальтовым дорожкам возле зелёной зоны, мы разговаривали о его и моём теперешнем. Моё внимание привлёк край фургона «Оса-Со’ы», повернувший в направлении города. Он сказал, что ему нравится эта компания. Сам же он тогда работал в компании «Проктор энд Гэмбел». Удачно побеседовав с кем-то свыше, он уехал из города, даже не защитив степени бакалавра, той же зимой. И, в конечном счёте, перебрался в Киев насовсем. Он спросил, а чем думаю заниматься я, защитив свой диплом. Для меня это – тогда – было больной темой, и я выразился на этот счёт нецензурно. Он продолжил-дополнил мою мысль ещё одним, также нецензурным вариантом. Очень даже возможным.
Спустившись вниз, миновав выезд на госграницу, мы повернули к школе. А куда же нам ещё можно было идти. Тогда её ещё не перекрасили в цвет ветчины. Я сказал ему, что можно было бы пойти к нему. Он ответил, что он и не один, и не стоит. Но мы всё-таки пошли. День был довольно жаркий.
Насколько я помню, больше мы в тот странный год не виделись. Осенью я опять съездил в Санкт-Петербург, вернулся, стал часто пить пиво, в том числе и там же, за городом, где ещё не был построен большой строительный магазин «Эпицентр-К». В апреле 2011-го он снова приехал, на встречу одноклассников, на которой я не смог присутствовать, при всём желании, поскольку в этот же день в соседнем областном центре проходил рок-концерт одного сибирского музыканта, пропустить который для меня было – мыслепреступление. Не помню уже, передавал ли я им привет, звонил ли ему.
Виделись мы после этого только летом, 19 июня. Вновь, за неимением других вариантов, пошли туда же, за город. Я в который раз показал на оконце нестандартной девятиэтажки, на последнем этаже, сказав, что раньше я там жил. Он ответил, что я ему уже говорил об этом. В этот раз я чувствовал себя хорошо, дело было уже после защиты диплома (или незадолго перед ней, в успехе чего я не сомневался), но далеко заходить, как в прошлый раз год назад, мы не стали, лишь дошли до последней остановки на углу лесопосадки, посидели там немного. Я выпил бутылку пива. Вроде бы, он не стал пить.
В скором времени я отказался от пива, мяса и много, чего ещё, вняв наставлениям церкви, и стал соблюдать пост. Это пошло мне на пользу, я стал хорошо выглядеть, стал стройным. Потому в конце августа он, думаю, мне удивился, когда мы встретились перед моим поездом в Киеве буквально на полчаса. Особенно разителен был контраст с моей фотографией в выпускном студенческом альбоме, который я таскал по всем родным, непонятно, зачем. Я даже сказал, что нашёл этот альбом на вокзале, и кому он принадлежит, неизвестно. Настолько я был там непохож на тогдашнего себя в Киеве.
В тот день на его лице были тёмные обтекаемые очки.

Вспоминается множество каких-то совсем мелких моментов, связанных с ним. Вроде того, что он называл комплексные числа «комплЕксными», в названии Синьцзян-Хуэйского административного района упорно слышал букву «е», или как однажды у него дома зашла речь о каких-то представителях грибной семьи из биологии, которые назывались так: аскомицеты, базидиомицеты, хитридиомицеты и оомицеты. Я, помнится, тогда ещё (видимо, это было в момент разговора про «длинношеее» и «змеееда»-змееяда) сказал, что таким образом можно образовать слово с четырьмя буквами «о» подряд – «зоооомицеты». Также, время от времени, я сомневался в необходимости сообщаемых нам знаний, и он всегда был резок и груб в таких случаях в ответ на мои соображения. Отрицательно высказывался он и о моём предложении не удерживать педагогический коллектив школы до столь почтенного возраста, равно как и о том, что лучше было бы, чтобы один человек вёл классный коллектив от первого звонка до последнего. Хотя насчёт последнего я не уверен, говорил ли я с ним и об этом.
В физкабинете была и дискуссия о государстве, где мы жили. Я в очередной раз практически вышел из себя и на какие-то его слова почти крикнул, что я хочу помочь Украине. На что он ответил коротко и резко: «Не вижу». Ещё когда-то тогда он сказал, что, если я так ратую за какие-то ценности, то мог бы распечатывать листовки и расклеивать их на стенах.
Ирония мне слышалась и в его произношении иррациональной части чисел вида «n-итое». Химический же элемент свинца он однажды передал так по-своему, что у меня чуть не подкосились ноги от внезапно нахлынувшего на меня тепла. Он как-то так сказал: «Плюм-бум…», и взмахнул в воздухе рукой, словно ударяя об пол небольших размеров мячик, что по мне, повторяюсь, словно прошёл ток. Я очень сильно всё это чувствовал тогда.
Или ещё. В восьмом классе зимой у нас не было отопления. То есть, не именно у нас (кого?), а этажом выше, в кабинете географии. Там на стульях, где сидели дамы, предусмотрительно клали мягкие меховые коврики, что вызвало бурный смех у наших кавалеров в отношении тех из них, кому выпадало, при смене кабинета по ранее описанным причинам, садиться именно на эти «женские» места. И не то там, в 107-м кабинете, либо уже на улице он, смеясь, спел припев из популярной тогда песни, кто её помнит теперь, группы «Пропаганда» «Холодно, холодно», добавив следующую строчку от себя: «…Почему так холодно?». Её он выделил голосом, нарушив изначальную мелодию песни, и прыснул от смеха, при таком же радостном воодушевлении присутствовавших в этот момент рядом с ним.
Другая его максима. Возвращаясь со школы, он так же, с иронией, сказал как-то (рядом был я и какие-то девушки), видимо, глядя на хмурое небо: «Какое небо серое!». И добавил секунду спустя: «Для серых оно всегда серое!». Это была интерпретация знакомой всем с детского садика фразы. В частности, по фильму «Приключения Буратино» с Алисой Фрейндлих.
Разногласие было и когда я однажды сказал, что, во-первых, можно было бы государства «молодых демократий» Балтии называть как-то по-другому, вроде, «Балтийские сёстры» (то есть, наподобие «Дальневосточных тигров» – Кореи, Сингапура, Тайваня и кого-то ещё), во-вторых, непонятно, почему враждуют между собой евреи и арабы, поскольку они совершенно одинаковы меж собой физически, а, в-третьих, необходимо избрать новую точку для начала летоисчисления, поскольку существование Христа-бога недоказуемо (он говорил, – «человек предполагает, а обстоятельства располагают»). Все эти три положения, наряду со всеми остальными, были встречены им с радикальным неодобрением, он стал меня ругать, что я неправ, и всё это и глупо, и громоздко, и вообще я умничаю, а это никому не надо, и так далее. В который раз я сглотнул обиду, и настроение моё было испорчено. Им.
Хотя, в то же время, за один лишь лёгкий намёк, даже не полностью серьёзный, насчёт того, что так надоела эта школа и лучше бы её вообще не было, учебным годом-двумя ранее я вообще был чуть не приравнен земле своими не самыми глупыми одноклассницами, да и вообще, зачастую и всегда-обычно мало кто меня слушал. Точнее, вообще никто. И, как за решёткой, обращались только по фамилии. Одна лишь та, с которой он сидел рядом, помню, как-то снизошла ко мне, назвав моё имя, о котором я к тому времени успешно забыл (я ещё назвал её прапорщиком Карнауховой – было в её тёмно-зелёной юбке что-то такое – после нашумевшего армейского фильма, а она в ответ меня – генералом Батей. Ранее же, при её симбиозе с ним, я был для неё исключительно Доктором Зло (происхождение которого, очевидно, заморско-кинематографическое, для меня неизвестно и теперь)), да учительница любимого мной украинского ласково называла «Костыку» – с ударением на «о».
Классная же руководительница, услышав в восьмом или девятом классе мою просьбу-требование к кому-то из одноклассников называть меня по имени, безапелляционно заявила, что я так далеко пойду. С такими запросами. Она же запечатлена между нами (он справа в белом, я слева в чёрном) 23 июня 2005 года. На выпускном вечере. Если бы не она, он бы не стал фотографироваться рядом со мной. В этом я больше, чем уверен. Но я не могу теперь смотреть на это фото. Меня мутит.
Или то, что он называл речку Деркул не иначе, как через оборотное «э».

Он однажды сказал, что во мне нет радости. И ещё, что вокруг и так много проблем, и с учёбой, и вообще, а тут я ещё.
Даже про эту букву «э оборотное» вышла у нас дискуссия. Я как-то стал произносить слово «энергия» через именно «е» вместо второго «э», как принято. И почему-то, быть может, это и не было связано с этим, мы разговорились об этой букве. И он сказал, улыбаясь, что некоторые и в русском языке говорят «Одесса» через «э», как «баронесса», «виконтесса»… Думаю, сейчас ему близко слово «папесса» из данного логического ряда, поскольку дева, которую он называл своей сестрой, и с которой они, собственно, и организовали своих «хомяков», вышла замуж ещё в Днепропетровске, и связала себя с каббалой и каббалистической магией.
Что и говорить, в бога он и тогда не верил, и теперь. И она. И все его знакомые, приятели, товарищи и друзья. Я в их число не вхожу.
Как-то, пять лет назад, я, являясь тогда человеком глубоко верующим, и посещавшим Божий храм, хотел привести туда его. В широком, большом смысле. По «скальпу» я послал ему вопросы (только вопросы, не более), заданные по Интернету же греко-католическому священнику. Или даже вместе с ответами святого отца. В ответ же он прислал мне следующее сообщение: «Посмотри фильм «Дух времени» и перестань заигрывать с религией».
Фильм я не посмотрел до сих пор. Помню, что пытался удержать его от прогрессировавших тогда в т.н. «обществе» влияний епископа Зеландского и его художественного фильма, запрещённого в ряде стран, «Тайна, покрытая мраком». В ту августовскую встречу в Киеве я, на предшествующий ей день, послал по киевскому адресу с Главпочтамта бандероль с тремя книгами. Первой была Библия, точнее, Новый Завет и псалтырь небольшого формата, второй – что-то из библиотеки Свидетеля Иеговы, вроде бы «Почему бог есть?» или «Зачем нужно верить?». Третьей – апологетические записи одного священника украинской православной церкви неизвестного патриархата. Потом он сказал, что посланное получил.
Осенью того же года, я, находясь в начале своего длительного одиночества, продолжающегося с тех дней по сегодня, отправил ему бумажное письмо с отрывным листком из блокнота, на котором написал карандашом, поскольку ручки тогда у меня не было: «Посмотри фильм «Чёрный мяч» и перестань быть столь нетерпимым к вере». Эффекта это принесло менее, чем никакого.
Однако, приблизительно тогда же, случилась наша предпоследняя встреча. Он опять приехал на несколько дней из Киева. Стояла поздняя осень. Мороз. Я подошёл, предварительно договорившись с ним по телефону, к его подъезду. Он стоял возле крыльца. Мы поздоровались. Казалось, он прячет глаза, смотря куда-то в сторону. Выглядел он серьёзным и каким-то повзрослевшим, тихим. Я предложил отойти немного, он сказал, что лучше будет просто постоять здесь. Мы стояли так ровно пять минут. За это время я показал ему одну вещь, захваченную с собой из дома. Это была прозрачная зажигалка без газа и запального механизма, на которой моей рукой ещё в восьмом классе было вырезано его имя – с одной стороны, и короткая фраза с его именем – с другой. Её я теперь не помню.
Мы поднялись на крыльцо, я хотел, чтобы он разглядел зажигалку и то, что на ней написано, при свете фонаря, светившего над крыльцом возле самой двери. Я ещё спросил: «Прочитал?». Он ответил утвердительно. Я попросил зажигалку назад, пожал ему руку и ушёл домой.
Мы ещё тогда немного поговорили, в начале, но в целом всё заняло совсем немного времени. Минут пять.

В школе мы находились в разных подгруппах на английском языке. Возможно, в этом было провидение, либо рациональный замысел (два медведя в одной берлоге, два капитана на одном корабле), поскольку, что ни говори, а мы оба были сильными учениками. Так как-то, по модулю. По определению. По умолчанию. Априори.  Уже в свои студенческие годы он окончил курсы английского в языковой студии «NewTone», отзывался о них восторженно, добавляя на мой вопрос, что мне они не помогут. Я же, без всяких курсов, побывал в Соединённых Штатах Америки, где всё лето проработал обработчиком рыбы в одном из мегаполисов на 88 жителей штата Аляска.
Ещё он, на очередной мой вопрос к нему (как же я ему надоел за все эти годы…) о том, как мне жить дальше и что делать, как-то посоветовал сходить к гадалке. А в другой раз – на этот же вопрос, либо просто так, без такового, – порекомендовал обратиться к психоаналитику. Знаешь, говорит, там кушетка, ложишься на неё, рассказываешь, а он тебя слушает, слушает… С таким лицом… Разумеется, ни первой рекомендации, ни второму совету его я не последовал.
Порою, он напоминал мне Кролика из мультфильма о Винни-Пухе, которым был, в свою очередь, я, более походивший на осла Иа. Сходства с этим Кроликом (равно как и с героем Рэдклиффа) ему придавали очки.

Один момент ещё, маленький совсем. Я был не совсем прав, когда сказал, что не слышал ничего о его-нашем школьном прошлом, предшествующем переходу в 8-й «А». Кроме воспоминаний о некультурных одноклассниках, толстом и тонком, и нереализованного проекта урока-семинара по географии. Так, он говорил ещё, что в седьмом классе ездил на экскурсию (вот в которую именно, не могу сказать, может быть, в тот же Славяногорск, где он, вероятно, ещё сильнее укрепился в атеистическом мировоззрении), и его спутником был некто Воливецкий (мальчик из параллельного класса), которому он там же придумал прозвище или что-то в таком роде «Карандаш в салате», синкретировав название популярного русского салата и украинский перевод карандаша.
Ещё – но это из его начальной школы, тождественной моей. Он был во втором, видимо, классе, и учительница «первая его» весь урок, по его словам, рассказывала о том, что 1+2=3, и, наоборот, 2+1 тоже =3. Он говорил об этом с нескрываемым возмущением, дабы и слушавшие подивились этому неимоверному глупству.
Да, иной раз с его уст слетало жалостливое прилагательное «тупенький», применительно к кому-то из одноклассников. Ко мне, например. А также фраза «Дуб – дерево хвойное».

После описанной встречи в круглом со всех сторон году, в котором не случилось ровным счётом ничего хорошего, он сменил несколько рабочих мест, каждое из которых являлось всё более крупной и солидной компанией в сравнении с предыдущей. После «Проктора энд Гэмбела» был «Евроизол», за ним – «Мизол», занимавшиеся строительными материалами, потом он вернулся, возглавив что-то такое уже здесь, потом была война, у него украли велосипед, он опять уехал, жил в Черновцах, Каменце-Подольском, Лемберге, Леополе, Львуфе, где организовал агентство электронного маркетинга «Адвертоника» со штаб-квартирой на улице Пасечной, и вот он снова в Киеве, и в этот раз стоит за крупнейшим интернет-магазином АВТОЗАПЧАСТЕЙ «Док.юэй». Что и говорить, карьера Димы Горина… Мне остаётся только, как и прежде, завидовать чёрной завистью, кусать локти… И тихо плакать.
Поскольку, на мой интеллигентный взгляд, он заслуживает гораздо большего. Так думали и его прежние одноклассники. Что он станет автором новой «Энигмы», или чего-то близкого. Но…
Я написал несколько бумажных писем ему на первый почтовый адрес, который он мне ещё дал. Вроде бы, он поблагодарил меня за них. Сказать, что я был удивлён его жизненными условиями в то время, – мало. Как он сообщил, это была даже не комната, а угол в одной из таковых четырёхкомнатной коммунальной квартиры в кирпичной пятиэтажке ещё никито-сергеевичских времён, с хозяйкой и другими жильцами. Мне представлялась тогда та самая кушетка, которую он мне советовал-рекомендовал, только застеленная, тумбочка какая-то (из его популярной фразы «Развод и тумбочка!» («Развод и девичья фамилия!», «Пирожки с котятами», «Пирожки без котят»)), и совсем немного места. Стоит ли говорить, что я этому положению его сочувствовал, но, с другой стороны, он говорил, что это, всё-таки, Киев… Он ходил купаться на Днепр, и там ещё много было всего красивого.
В прошлом году на день рождения он прислал мне сообщение по ЭОС: «Хэппи бёздэй, май фрэнд! Май бест вишез фо ю!». Я был очень рад. Но сейчас я всё чаще прихожу к мысли, что это написал далеко и близко не он, а неизвестно, кто, – слишком это было на него не похоже, и, к тому же, потом ничего подобного с его адреса не поступало. Соответственно, он поблагодарил меня за телефонный звонок с поздравлением на его праздник.
В этом же году всё было не так. Сначала я вышел на него первым утром своего дня рождения, после ночи пьяного разгула в компании двоих собутыльников из прошлого, очень захотев с ним поговорить. А потом, когда я позвонил ему, в его день, то по его голосу у меня сложилось впечатление, что у него случилось что-то страшное. Что у него кто-то умер. Настолько он показался непохожим на него. Разговор длился 35 секунд. Я поздравил его, пожелал власти над миром и чего-нибудь покушать, как было указано на одной из его футболок образца жаркой осени 2014-го, услышал какую-то благодарность (голосом, прямо противоположным праздничному) и повесил трубку. Он – было слышно – был один. Вечером того же дня я снова позвонил, на этот раз с ним был ещё кто-то, были слышны какие-то девушки, и он ответил мне с нескрываемой неохотой, сказал, что, вроде бы, я говорил, что не буду ему больше звонить. Я, конечно, извинился, и спросил, всё ли у него в порядке. Он ответил, что всё в абсолютном порядке, кроме одного человека, который не может успокоиться, и всё звонит, звонит… Помолчав, я сказал ему, что плачу. Я, и в самом деле, плакал. Рассмеявшись, он сказал, что сколько мне лет, пора уже стать взрослым… И я запомнил одно его слово, которого никогда не слышал раньше: «Договорились?».
Нет, мы не договорились. Я ещё спросил его, какой марки (как оказалось – был)  его велосипед. Он сказал, что «Команче». И да, я выразил ещё в тот раз своё сомнение в «фэйр-плэй» финала ЧЕ 2016. Меня смутил этот гол, очень сильно. Он сказал, что за жизнь видел многое, и поле круглое, и мяч квадратный, а в «теорию заговора» он не верит. Я ещё сказал что-то ему, повесил трубку. Точнее, просто нажал клавишу окончания вызова.
Этот год выдался богатым на телефонные разговоры.
Возможно, он отнёсся ко мне столь непохоже на своё отношение в старом году потому, что год високосный. Опасный для мужчин, как отметил незадолго до своей смерти всё тот же Юрий Клинских, под легендарные «Частушки» которого я имел наглость плясать и скакать по его квартире в день встречи выпускников в начале февраля 2008-го. Он ещё что-то говорил, чтобы я сделал потише, и вообще тише себя вёл, тут потолок тонкий, соседи, слышно всё, да и ночь уже… а что мне, я был нетрезв, не был советским офицером, а на моём ПК данной композиции не было, как и Интернета, откуда можно было это украсть бесплатно. Или просто оттого, что я, заняв у него на три дня деньги, находясь в эвакуации, долго их не возвращал (если бы он знал, отчего). И, в конце концов, он начал обвинять меня в том, что я не держу слово, это плохо обо мне свидетельствует… Деньги (300 /триста/ украинских рублей) я ему вернул. Я каждый день думал, как мне ему их вернуть, но – я не виноват, что смог отдать только через полгода.
Тогда мы – в начале этого года, либо в конце прошлого, – разговаривали по телефону почти полчаса, я ему сказал ещё, что хотел бы купить дом, автомобиль, а он сказал на это, что это не сделает меня счастливым. Я не согласился с ним, сказав, что мне самому ничего не нужно, а это для человека, и я даже знаю, для какого. В очередной раз сказал я и о том, что хочу уехать. И он в очередной раз сказал, что от себя не уедешь. Хотя, нужно заметить, что у него это получилось.
В дальнейшем оставшемся временном отрезке наши отношения только ухудшались. Мне всё больнее и больнее становилось смотреть на его электронные фотографии в разных общественных сетях, я испытывал противоречивые чувства при их просмотре, главным из которых было – была – боль. А порвать с ним я не мог, хотя бы для того, чтобы боль прошла. Написал ему много сообщений, ни на одно из которых он не ответил, а мои слова при телефонных звонках, не принадлежащие какой-то деловой плоскости, он откровенно назвал однажды спамом. А мне необходимо было просто услышать его голос. Не прочёл он и моих стихов и нескольких рассказов, просто упомянув о том, что что-то ему приходило, и большой повести, не дождался я и отзыва на отпечатанный пять лет назад поэтический сборник, с ISBN и выходными данными, который подарил ему в 2012-м, боясь курить в его присутствии сигареты, чтобы не причинить вреда его зрению. Помнится, я оставил какую-то надпись на форзаце обложки, дату, автограф…
И в один момент я решил исправить свою ошибку, допущенную мной ещё тогда, в субботу, 17 января 2004 года.  Собственно, в чём она заключалась. В тот вечер я задал ему один вопрос. Он мне на него не ответил. Поскольку вряд ли его слово
– Молчи.
можно назвать ответом. Я понял, что я не должен был об этом у него тогда спрашивать. А ответить первым. Без вопроса.
Я в очередной раз набрал его номер. Была звёздная осенняя ночь. Я был один. И мне никто не мог помешать.
Да, я сказал ему то, что хотел. «И что?» – ответил он, после небольшой паузы. «Ничего», – ответил я. – «Я просто хотел тебе об этом сказать».
И ещё я сказал ему, что он тогда поступил со мной бесчеловечно, и мне было очень больно потом. На что он ответил, что не будет просить прощения, такая жизнь, и он сам потом, уже после 2004 года, не раз был откровенен с людьми, а они причиняли ему подобную боль. Я же продолжил, что не прошу, чтобы он просил прощения, просто хочу, чтобы он об этом знал. О том, что мне было тогда очень больно.
В который раз я поделился с ним планами о том, что хочу уехать, быть может, в Киев, где смогу с ним встретиться, чему он, в который раз, не поверил, сославшись на то, что я слишком часто об этом говорю, а до сих пор ничего не сделал. Мне опять было нечего возразить.
Потом, через несколько дней или недель, у нас был диалог по Интернету, я пытался узнать стоимость жилья в Киеве, из чего узнал, что он живёт вместе с друзьями вчетвером в арендуемой «двушке», и закончился этот диалог тем, что он попросил меня «фильтровать речь», на что я попросил его со мной так не разговаривать и не употреблять в разговоре со мной уголовные выражения, поскольку я не босяк. Он ответил, что это слово из его профессионального лексикона, и употребляется в двух значениях. Об этих значениях я спрашивать не стал. Хочется надеяться, что хотя бы «гайки» на пальцАх он не крутит, и не «разводит» никого, и не «строит».
Вообще, порою мне становится странно от мысли, почему я, при столь своеобразном отношении с его стороны, смог остаться с ним так долго. Да, я спросил его в том же телефонном разговоре о своих стихах, и он ответил, что рассматривает их через призму наших отношений. Я, в тон ему, закончил: «Плохих». Он спросил, почему я так считаю. Я ответил, что потому, что он плохо ко мне относится, в частности тем, что никак не реагирует на сообщения, которые я смею иметь наглость писать ему по Интернету. Потом состоялся разговор, описанный двумя абзацами выше.
Купив себе новый номер телефона, я позвонил ему, чтобы сказать о том, что более никогда не появлюсь на одном из интернет-ресурсов, очень популярном. Он, как обычно, сказал, чтобы я, как говорят, «никогда не говорил «никогда»», и что, когда я появлюсь там в следующий раз… Я прервал его, громко сказав несколько раз, что мне плевать на тех, кто так говорит, и на саму эту фразу. Был ясный день, придя домой после бессмысленной беготни по раскуроченному городу, я рухнул на диван, почти уснул, и вдруг мне захотелось позвонить ему. Может, поэтому я ответил ему так грубо. Несомненно, когда он говорил мне эту фразу, ставшую краеугольным камнем и столпом современной мировой психологии, у него на губах была всё та же ироничная улыбка, или хотя бы её тень. Единственное, наверное, что осталось в нём теперешнем, невиденном мною три долгих года, от того его, к которому я был тогда привязан. В старое время, когда мы были маленькими, и потому посещали День Победы.
И был ещё последний разговор. После которого я заблокировал его номер и для входящих звонков, и для входящих текстовых сообщений. После этого я написал ему такое сообщение, затем ещё одно, последнее. О том, что неадекватно, на мой взгляд, ведёт себя как раз он, и вся та боль, которую он мне причинил, – на его совести. А я не знаю, что с ней делать. Слёз уже нет. Пожелав ему удачи в «общении» (это, наверное, самое лучшее, что есть у современного человечества, самая наивысшая, планетарная, космическая, вселенских масштабов непреходящая вечная бесценная ценность?..) с ему подобными «Драконами-88», я сказал, что со стенами в их лицах я разговаривать – устал. И добавил фразу, оставленную некогда Игорем Сориным: «Встретимся на небесах».

Что же можно сказать в завершение?
Отчего-то мне вспоминается такой же конец биографической книги Алексея Рыбина «Кино с самого начала». Я много раз прочитал её в своё время. Хотя, конечно, вряд ли здесь можно привести какое-то сравнение. Да и не о герое Рыбина здесь речь. Просто видится этот Крым в девяностом году, как они пьют солнечный портвейн, а Костя Панфилов играет с ребятами в футбол в посёлке Планерское.
Станем ли мы старше? Они-то – точно уже не станут. Ни Джим Моррисон, явившийся отцом этой строчки, ни, тем более, Всеволод, Борис, Андрей, Александр, Михаил и Пётр. Те самые «Мы» образца 7 января 1982 года…
Мы шли с ним в тот день от остановки на кольце к нему домой. Он нёс очередной «Футбол», а я радостно говорил, что хочу написать такую книгу, которая бы называлась «В марте 89-го». Он, тихо улыбнувшись, сказал: «Точнее, наверное, «В середине марта 89-го»». Помню, что было как-то светло, но лежал снег. Как сейчас, когда я заканчиваю писать эту повесть, – слепую, как у Зощенко…
Он говорил, что от меня нельзя ожидать только одного – подлости. Думаю, что не станет подлостью в его отношении и эта повесть. Я просто постарался написать правду. «Полную версию» которой знаем, в конце концов, только мы двое. Я и он.
В 2005 или 2006 году он сделал игру, «Монополию», вычертив и распечатав её с компьютера. Мы много раз играли в неё тогда. Что ж, он выиграл. Я сдаюсь.
Больше мы с ним не знакомы.






19.11.–19.12.2016.