Будем жить

Направление на госпитализацию в кармане куртки. Оно сверхгравитационно – тянет вниз сильнее разгрузки и броника. Мне нельзя туда, где никто не верит в моё выздоровление. Попадёшься к ним и останется тихо умирать под сильными препаратами и безразличными взглядами цепных собак в белых халатах. Я не сдамся. Я буду жить. Я нужен родным. Иначе младшие сестрёнки вернутся к тётке в Ярославль, а Серёжку заберет опека. И тогда всё будет зря. Всё зря.
Морозный воздух – как стакан армейского шила. Застревает комом и раздирает горло.
А на повороте к дому раскорячилась между сугробов грязно-белая «четвёрка» – к Кате приехал Славик, её парень. Дом смотрит на машину недружелюбно, будто бы исподлобья, рот калитки перекошен, испуганные яблони прячутся за охапками снега.
Из-под стрехи вылетают воробьи, всполошенные грохотом моих шагов по ступенькам. Делаю глубокий, до резкой боли вдох, будто собираюсь прыгать с вышки и, конечно, задыхаюсь от кашля. Кашель выворачивает наизнанку и пронизывает красными всполохами. Пусть слышат, что я пришёл.
Сидят за столом. Катя разливает по чашкам чай – журчит тоненькая кипящая струйка. Толстые пальцы Славика ломают плитку шоколада на невесомые дольки. Пахнет одеколонной гвоздикой и ещё чем-то спиртным.
Запах причиняет мне боль. Невозможно вытащить из кармана руку, чтобы дёрнуть собачку молнии на куртке. Так и застываю на пороге комнаты:
– Здрасьте. Не помешал?
Славик ворочается боровом и явно хочет мне ответить, что помешал и ещё как. Но молчит, только выпячивает вперёд нижнюю челюсть и пучит глаза. Не выходит навстречу. Не протягивает руки. Катя улыбается натянуто:
– Привет. Давай уже раздевайся, садись чай пить. Мы сейчас за ребятами на машине сгоняем...
Потом вдруг морщится, как от зубной боли:
– Что врачи говорят?
– Да ничего. Живу, говорят.
– А серьёзно?
– Серьёзно, живу! Факт!
– Лёнь, давай серьёзнее. От этого зависит очень многое. Мы сейчас решали...
– ВЫ решали?
– Да. Мы хотим со Славой расписаться. Он собирается по работе переехать в Череповец и зовёт меня с собой. Я должна знать, в каком ты состоянии, чтобы принять решение.
– В адекватном я состоянии. Поэтому не пущу тебя ни в какой Череповец. Пусть Славик один туда едет и деньги на семейную жизнь зарабатывает. Там посмотрим.
Славика взбесило то, что я подбирал слова так, будто его здесь не было, он стал подниматься, крепко опираясь на стол:
– Лис, ты не много ли на себя берёшь? Сделал из сестры служанку, няньку и конюха, а теперь её судьбу решать будешь?
– Слава, не скандаль! – Катю было не слышно. Дом оглох.
– Ништяк, не беспокойся. Всё равно будет так, как я скажу, – я старательно отчеканил каждое слово.
– А кто ты здесь такой? Это не горячие точки тебе. Не гони волну. Приехал и всё, как тебе удобно, устроил, никого не спросил, – ярился Славик.
– Я тебя что ли забыл спросить?
– Походу, ты сегодня будешь меня слушать.
– А кто ТЫ такой, чтобы я тебя слушал?
– Я Катин будущий муж. И я её из дыры, в которую ты её силком загнал, увезу. Это тебе не Кавказ, чтобы над бабами издеваться и рабынь из них делать.
Я оказался рядом с ним мгновенно. Мне хватило секунды, чтобы положить его мордой на стол, взять в захват поудобнее. Катя напрыгнула на меня сзади и лупанула каким-то поленом. Успел свести по касательной и оттолкнуть. Пока поднималась – вывел незадачливого жениха их комнаты и спустил со ступенек, следом полетел его пуховик и ботинки. Славик сдаваться не собирался. Он поднялся и ринулся на меня, стоявшего на верхней ступеньке. Получил армейским берцем в челюсть и снова улетел в сугроб. Туда же пришлось спрыгнуть и мне, спасаясь от разъярённой Кати:
– Лёнька! Какого хрена!
Я перекатился через Славика и уселся на лавочке, ждал, пока тот утрёт кровавые сопли и оденется. Катя бушевала:
– Ты совсем сдурел! Ты никто! Ты ничтожество, которое вернулось из армии и что-то о себе возомнило! Нормальные мужики работают, а не живут неведомой фанатичной идеей. Я сама буду решать, как жить. Ты бросил нас с Надькой в детдоме и пошёл после армии на войну, потому что тебе так захотелось, а на нас тебе было похер! Теперь вдруг вспомнил, когда помирать стал, и понадобился уход! Я тебе не сиделка! Будешь подыхать – подыхай один, я не собираюсь носить утки и убирать говно! Никто не верит в твою ложь про счастливую жизнь в деревне. Это надо было тебе, а не нам. Мы решили помочь, пошли навстречу, согласились на всю эту херню, а теперь ты будешь мне запрещать замуж выйти?! Ты мне никто! Так и запомни! Никто! И я тебе ничего не должна! Ты достал уже играться с этими твоими сектантскими идеями! Полудурок! Нормально без тебя жили, и вдруг приехал, всё испортил! Сначала бросил, а потом заботливый! Жалко, что сразу не сдох! Так сдохни сейчас, я тебя прошу!
Катя хлопнула дверью и ушла в дом.
Славик пробрался к машине и включил зажигание. Торопился уехать. Тоже, наверное, материт меня во все корки, просто вслух не решается, чует, что я пока сильнее, и его фраерских понтов не хватит, чтобы со мной справиться.
Уехать у него не получилось. Я открыл шаткую водительскую дверцу «четвёрки» и сгрёб Славика за шиворот:
– Бухой ведь. Свали на пассажирское. В город прокатимся за младшими, как ты и обещал. Я отвезу. Нефиг лошадь сегодня по морозу гонять.
Славик покорно свалил. Весь его гонор исчез. Остался только уставший, нетрезвый парень. Он смотрел в окно и не говорил ни слова.
Мы сделали одну ходку в город, привезли полную машину весёлых школьников и студентку Надю. Они радовались, что выпал шанс прокатиться на тачке, смеялись и болтали о ерунде. Магнитола играла нам какой-то блатной шансон про золотые купола. Жёстко трясло на заледеневших дорожных кочках – рыбка-висюлька, сплетённая из прозрачных шнурков, стукалась о лобовое стекло.
– Отвезу Славика в город и вернусь на последнем автобусе, – пообещал я, и мы отчалили во вторую ходку.
Надо ли рассказывать о том, что на последний автобус я опоздал, потому что мы набухались со Славиком в его съёмной коммунальной комнатухе... И мне пришлось километров двадцать идти пешком по пустынной трассе... Мне впервые не хотелось возвращаться домой. Ноги скользили по снежным свеям. А над головой висела огромная жирная лунища, похожая на открытую упаковку маргарина «Рама». Тогда я ощутил, что смерть совсем рядом. Она всегда рядом. Вот, прямо тут. Она проносится мимо с каждой машиной, ослепляя меня светом фар. Она в каждом ледяном сугробе манит иллюзорным теплом и желанным отдыхом. Она притаилась в неустойчивом равновесии внутренностей хрупкого человеческого тела – малейший сбой, и она встанет в полный рост перед глазами. Недаром древние советуют жить каждый день так, будто он последний. Он и вправду однажды станет последним. Я был на войне и не боялся смерти, потому что чувствовал, что меня ждут, я нужен, непреклонно верил в свою значимость. Или, наоборот, так захватывали события, требовавшие решительных действий и полного отказа от собственной сущности ради выполнения цели, что времени на самокопание не оставалось.
И вот теперь я шёл по промерзшему асфальту в чернильной темноте и осознавал, что ни я, ни моя эгоистическая, утопичная мечта никому не нужны и не интересны. Смерть шла со мной рядом и, похоже, даже сочувствовала.
– Мне страшно, – признался ей я. – Страшно, потому что ты так близко.
Смерть слушала, не перебивала. И я продолжил:
– Днём ещё можно жить, заботы и тусклый солнечный свет, рассеянный ватным матрасом облаков, дарят силы для борьбы и надежду. Вечером на меня из темноты сваливается страх, напрыгивает, будто с ветки закоченевшей чёрной берёзы. И начинается очередной бой. Я уклоняюсь, пробую читать, разговаривать, делаю вид, что ничего не происходит. Я прячусь за предметы, пытаюсь слиться с ними. Дверь... Тяжёлая, обитая суровой потемневшей от времени тканью... Стол... Деревянный, отполированный до блеска, на устойчивых ножках... Пол и потолок... Они были и будут, их признаки постоянны, незыблемы, как горячие пески пустыни. Они даже не заметят, что меня уже нет. Страх находит лазейки, проникает внутрь, заполняет меня.     И тогда я уже борюсь с самим собой. И мне страшно. Страшно. Я боюсь, что меня вот-вот не станет и все мои усилия, устремления, идеи – всё зря, они никому не нужны, кроме меня самого, и поэтому рассеются, как лёгкое снежное крошево, сдутое ветром с крыши. Всё потеряет смысл. Всё уже не имеет смысла. Моя душа не найдет ни покоя, ни отдыха, родится снова в хрупком теле и опять начнёт путь ошибок, страданий и познаний. Снова и снова... Так не проще ли прекратить всё прямо сейчас. Им тяжело будет ухаживать за смертельно больным, а мне – осознавать, что я никому не нужная обуза... Ничтожество, да... Как сказала Катя...
Смерть кивала и продолжала идти рядом.
Дом оказался запертым. На моё осторожное царапанье вышла Катя, дёрнула плечом, почуяв запах перегара:
– Вали спать на сеновал, чмошник. Фу. Чтобы дети тебя не видели. Жалкое ничтожество. Я уж обрадовалась, что ты где-то в полях в сугробе замёрз и к весне только оттаешь.
Она вынесла мне старое одеяло. Я завернулся в него прямо в куртке.
Сено шуршало, щетинилось жёсткими травинками, пыхтело пылью. От этой едкой пыли меня скручивал кашель до тошноты. Где-то внизу возилась, хрупала, переступала с ноги на ногу лошадь.
Смерть уже смотрела мне в глаза. У неё был мой взгляд, моё выражение лица. Она показывала на потолочную балку, совала под руку веревку, которой были связаны купленные кипы сена.
– Так будет лучше всем.
– Лис! Лёнька! Ты чё?! Ты же учил забывать о себе! А сейчас ты эгоист, – Яшка появился в моей голове, он материл и меня, и смерть, ловил её, тряс, душил руками.
Потом рядом оказалась мама. Так близко, что я вздрогнул и зарыдал. Она гладила меня по голове и говорила мягко и укоризненно:
– Ну что же ты, сынок, плоть от плоти моей... Иди свой путь до конца достойно. Вспомни, ты любил читать эту книгу...
И я увидел, как ползет по мёртвому снежному лесу Мересьев с отмороженными, раздробленными ногами. Как стучит жестяная кружка по стиснутым зубам комиссара Воробьёва: «Жить! Да жить же!».
Воистину, ничтожен я. И все мои стремления и мечты – лишь иллюзии. Велик только Бог. И только Бог с любовью несёт меня на руках в этот мир. Снова и снова. Чтобы укреплялась сила моего духа. Чтобы опять ползти через мёртвый лес и не сдаваться, пока не окончен путь, что бы ни случилось. Потому что Бог не пошлёт испытаний сверх того, что можешь вынести. Остаётся только довериться ему. И жить. Дальше.
Рано утром Катя опрокинула на меня ведро колодезной воды:
– На, мразь, похмелись. Пора вставать.
А я сперва задохнулся, а потом погнался за ней, поймал и закружил её, отбивающуюся, крепко прижимая к своей мокрой куртке:
– Ура! Катюша! Будем жить!!!