Победили хорошие люди. Беседа с ветераном

Мы рады познакомить вас с профессором, доктором медицинских наук, дважды лауреатом Государственной Премии СССР Л.В. ЛЕБЕДЕВЫМ. Нам хотелось бы, чтобы его слова напомнили вам, что война эта была не просто политической игрой, в которой гибли бессловесные пешки-солдаты, но что это было мощное движение народного духа, что великая Победа могла быть дарована только великому народу.

— Лев Валерьевич, на войне вы были командиром санитарного взвода, в ваши обязанности входило оказывать первую помощь нашим раненым… А приходилось ли вам лечить немцев?

— Приходилось. Должен сказать, что мы были так воспитаны: раненый — немец он или румын, или венгр, — а помощь ему нужно оказать. Ко мне приходят мои солдаты, докладывают: нашли раненого немецкого офицера — значит, надо лечить.

— А общаться с ними приходилось?

— С немцами — нет, не особенно… Вот со власовцами — это да. Как-то в Австрии мои солдаты захватили в плен двух власовцев: один — русский из Подмосковья, другой — узбек из Ташкента. Узбек трясся мелкой дрожью и все твердил, что у него папа коммунист, что его не надо расстреливать, а русский держался с некоторым достоинством. Солдаты уже собирались крепко наподдать им, но я решительно запретил самоуправство и приказал отвести пленных в штаб. Этот случай, а также некоторые другие встречи с «бойцами РОА» утвердили меня в мысли, что к Власову шли не по идейному антикоммунизму, а просто от страха за свою жизнь. Смелые, благородные, просто очень хорошие люди — воевали на нашей стороне. Это мое глубокое убеждение: 90% наших воинов — и командиров, и бойцов, — были хорошими людьми. Потому мы и победили.

— Неужели девяносто процентов?..

— Я говорю, руководствуясь собственным опытом. Меня в моем стрелковом гвардейском батальоне окружали удивительные люди. Начнем с нашего командира, Ивана Николаевича Дюрягина. Я помню, как в боях за Будапешт он стоял во весь рост под ураганным огнем. Для чего он это делал? из пустого фанфаронства? Нет: он делал это ради нас, молодых офицеров и солдат, — мы видели, что наш командир ничего не боится, и тоже подтягивались, равнялись по нему. Помню военфельдшера Аню Малыгину… Был яростный бой за город Николаев, наша атака захлебнулась, в строй поставили даже медицинскую службу, но шквальный огонь немцев совсем придавил нас к земле. И вдруг я вижу, как на левом фланге поднимается военфельдшер Аня, подходит к бойцам, убеждает их подняться, увлекает за собой в атаку. И мы поднялись, и враг отступил… Помню замечательного парня, казака, Ваньку Азарова. Он по собственному почину, едва ли не из озорства, переоделся в немецкую форму, проник с несколькими друзьями в расположение противника, и там они закидали гранатами целую роту. За такое нужно давать Звезду Героя, но у Вани с дисциплиной было плохо, и пришлось ему удовольствоваться орденом Славы. Интересный был человек: когда в первые дни мира солдаты начали получать долгосрочные отпуска, Ванька отправился не к себе на Дон, а… в Париж! Границы тогда были открыты, это можно было сделать легко. «Домой я успею, — говорил Азаров, — а в Париже когда еще побываю?»

— Лев Валерьевич, скажите как специалист: советская военная медицина во время войны была на хорошем уровне?

— Вполне. Я был командиром санитарного взвода и мог убедиться в этом лично. Мои слова подтверждают и люди, руководившие нашей медициной — прекрасные специалисты, крупные ученые…

— А скажите, сколько инвалидов осталось после войны? Много спорят о числе погибших, но ведь массовая инвалидность — это тоже один из страшных «подарков» тех лет…

— Можно найти и более точные цифры, но я скажу так: наши потери по армии (то есть только среди воевавших!) не превышают семи-восьми миллионов — цифра вполне сопоставимая с немецкими потерями… Теперь считайте: в каждом бою количество убитых — примерно одна четверть от общего числа пострадавших. То есть раненых в четыре раза больше, чем убитых. Из этих раненых одна треть — тяжелораненые, то есть те, кто, выжив, может остаться инвалидом. Итак, выходит, что около 10 миллионов наших бойцов получили на войне тяжелые увечья. Впрочем, повторю, что можно найти и более точные цифры.

— Я слышал, что после каждого боя из строя выбывали не только убитые и раненые, но и те, чья психика не выдерживала это страшной нагрузки. Говорят, что сошедших с ума было не меньше, чем раненых…

— Не знаю, кто вам такое сказал… Я все-таки всю войну провел на переднем крае, участвовал в таких страшных боях, как оборона Будапешта (многие знают, что это было едва ли не самое кровопролитное сражение конца войны), и мне не приходилось видеть сошедших с ума от страха. Я, конечно, не отрицаю, что такое где-то и случалось порой, но говорить о том, что это было массовым явлением, — нет, я бы не стал. В моем батальоне этого точно не было. Еще раз повторю: мы потому и победили, что на нашей стороне воевали люди сильные, отважные, хорошие люди.

— Да, девяносто процентов, — вы говорили… Ну, а остальные десять? Сейчас любят говорить, что русский мужик, вломившись в Европу, тотчас начинал чинить безобразия…

— Безобразия были, да. Нужно реалистично оценивать обстановку: в большом коллективе всегда найдется несколько подонков. И они находились — отрицать этого нельзя. Но нужно понимать: в ту пору господами положения были не подонки. Расскажу такой случай. Наш батальонный парторг, некто Клычев, однажды в Австрии устроил охоту за молодой венгерской девчонкой. Загнал ее в бункер, и, не добившись желаемого, выстрелил в нее и прострелил девушке плечо. Наши солдаты, охваченные возмущением, скрутили насильника и уже хотели разделаться с ним, но я успел доложить командиру батальона; состоялся суд — и пошел бывший парторг в штрафбат. То есть, опять-таки, побеждали хорошие люди. И боевой, патриотический дух был среди наших солдат очень высоким. Я знаю: если бы Сталин приказал нам не останавливаться в Германии, а идти дальше — во Францию, в Грецию, в Италию, — мы бы пошли и за две недели заняли бы всю Европу. И дело тут не только в том, что наша армия была безусловно сильнее американской: нужно учитывать и то, что население нас принимало очень хорошо. Мы закончили войну в Чешских Будеевицах, а домой шли пешком — через Чехословакию, через Румынию — в Одесский военный округ; и в каждом городе по пути устраивали парад Победы. Вы бы видели, какой это был праздник для местных жителей, как они радовались нам!..

— Лев Валерьевич, вы все время говорите «хорошие люди»… А что вы понимаете под этими словами? Какого человека можно назвать хорошим?

— У меня даже есть своя «схема хорошего человека». Вот я рисую человеческую ладонь: в ней пять пальцев, и все одинаково важны. Первый палец — это профессионализм. Человек, не знающий своего дела, — никчемный человек, он зря ест чужой хлеб. Второй палец — духовность. У человека должны быть высшие идеалы: пусть не религия, пусть не вера, но хотя бы стремление служить ближним, любовь к добру. Третий палец — здравый смысл: он все регулирует, всем управляет. Четвертый — справедливость. Мне дико смотреть, как нынешние абрамовичи и ходорковские могут богатеть, когда у моих больных нет денег на простые лекарства. И пятый палец — разумная достаточность: всего должно быть в меру, ни в чем не нужно забирать лишнего. Рука может быть здоровой, только если все пять пальцев на месте. Профессионализм сам по себе превращает человека в бездушного делягу, духовность без разума вырождается в болтовню, здравый смысл — он и у Гитлера был, и так далее… Стремитесь, чтобы все пальцы у вас были здоровыми, тогда и ладонь — то есть душа ваша будет совершенной, гармоничной, тогда и силы в ней будут — силы для того, чтобы одержать победу над злом.