Табаш

NB! Данная книга является художественным произведением, не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя, сигарет и не пропагандирует нетрадиционные сексуальные отношения. В тексте встречаются изобразительные описания неких действий противоправного характера, которые являются исключительно художественным, образным, творческим замыслом, и не служат рекламой и призывом к совершению антиобщественных деяний. 
Позиция автора осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет, и выражает негативное отношение к нетрадиционным сексуальным отношениям.


Фил Ахмад

  ТАБАШ

                То, что рыба гниет с головы, оправдание   хвоста.
                Евгений Евтушенко               
               

    Ржавый громкоговоритель, натужно перекрывая вокзальный гул, прерывисто проскрежетал заикающимся женским голосом: «Скорый поезд Ленинград – Львов отправляется через пять минут от второй платформы, левая сторона. Провожающих просьба покинуть вагоны».               
   «Повтори, с-сука!», – расщурив глаз, с глуповатой улыбкой на полупьяной физиономии лениво приказал Ляля неожиданно разбудившему его знакомому репродукторному тембру. В ожидании ответа невидимой собеседницы он зычно икнул и, вжав голову в плечи, пугливо огляделся по сторонам. Убедившись в том, что никто не слышал характерных звуков неожиданно напавшей на него его икоты, Ляля широко зевнул и, натянув на лицо маску холодного безразличия к окружающему миру, отрешенно погрузился в легкую алкогольную нирвану. После короткой паузы та же дежурная «сука», спотыкаясь на каждой фразе, послушно прокаркала предыдущее объявление. Окончательно пробудившись от ее скрипучего голоса, он удовлетворенно хмыкнул и смачно сглотнул из горлышка зеленой поллитровки теплого жигулевского пива. Этот лаконичный рефрен, который Ляля нараспев чувственно прочитывал всякий раз перед отправлением поезда, со временем стал служить призывным сигналом для членов ресторанной бригады к исполнению весьма странного ритуала, понятному лишь посвященным в таинство внутренней жизни вагонов-ресторанов. Как только вагонный оракул во всеуслышание произносил сакральную тираду, все работники незамедлительно рассаживались по мягким рундучкам, установленным в зале около каждого столика для посетителей. И когда поезд, постукивая колесами, медленно набирал ход, каждый приподнимал ноги над полом и в глубоком медитативном спокойствии замирал в таком положении до тех пор, пока платформа не скрывалась из виду. Исторически сложилось так, что это ритуальное языческое действо на протяжении многих десятков  лет было неизменной частью жизни вагонов-ресторанов и служило неким духовным оберегом и метафизическим заклинанием на удачу в предстоящей поездке. Погружение в безмолвный молитвенный транс вселяло веру в успех и надежду на крупный прибыток. Пребывая в отрешенном состоянии внутреннего экстаза, каждый молельщик символически оставлял все никчемное и бесполезное на удаляющемся перроне. Завершив поклонение незримому железнодорожному идолу, все участники священнодействия дружно опускали ноги, медленно поднимались и лениво разбредались по своим рабочим местам.                В прошлой жизни Ляля служил официантом в одном из первоклассных городских ресторанов, но с годами тяготы непосильного кабацкого труда привели его к неизбежному хроническому халдейскому профзаболеванию: Ляля попросту спился. Этот печальный факт биографии обернулся для него конечной станцией и безвозвратным жизненным тупиком. Погрузившись однажды в алкогольный анабиоз, Ляля уже не выходил из этого благостного состояния никогда. Как и многие его коллеги по цеху, страдающие подобным хроническим недугом, Ляля без труда устроился официантом-разносчиком (на вагонном слэнге «трёхой») в вагон ресторан. В эту железнодорожную общепитовскую корпорацию принимали всех желающих без оглядки на прошлое, настоящее и будущее потенциальных работников. Небольших деньжат, которые Ляля с легкостью профессионала сшибал на работе, на душевный допинг вполне хватало. Дополнительные бонусы в виде дармовой кормежки и персонального спального места в выделенном бригаде ресторана купе прилагались к лялиному сердечному покою по умолчанию. Как и большинство активных выпивох он был одинок. И поскольку дома Лялю никто никогда не ждал, то разъездной образ жизни вполне его устраивал. Это было удобно и избавляло от множества повседневных бытовых проблем: спустил ноги с полки - и ты уже на работе.                Общепитовский отстойник магически притягивал к себе всех, кого в результате естественного отбора отторгало здоровое гражданское общество. В живущий обособленной жизнью улей, как мухи на мед, тучами слетались полпреды социального меньшинства, которые по разным причинам оказались отброшенными на обочину активной жизни. Легион жаждущих легкого заработка состоял главным образом из невезучих пасынков судьбы, заблудившихся в житейских лабиринтах и потерявших путеводные нити, ведущие к выходу из тупика. Костяк армии аутсайдеров склепывался из неглупой, азартной, но по жизни проигравшейся в лоск публики. Представители этого сегмента общества обманулись в своих ожиданиях манны небесной в виде светлого будущего всего человечества, скорое пришествие которого с пеной у рта пророчил один известный политический авантюрист, и полностью утратили веру в личный житейский успех. Вокзальный плинтус зачастую оставался единственным пристанищем разношерстной маргинальной публики и служил гостеприимным приютом как для клинических деградантов, так и для утратившей социальные ориентиры люмпен-интеллигенции. Это был пестрый народец, беспорядочно собравшийся из недоучек, верхоглядов и несостоявшихся в профессии образованцев разнообразных профилей и направлений. Бездонная клоака одинаково радушно принимала в свое лоно расплодившихся как клопы инженеров, протирающих штаны в разных НИИ; полуграмотных счетоводов, путающих дебет с кредитом; тупоумных косноязычных пестунов, неспособных связно излагать мысли; спившихся, навсегда сошедших с дистанции, атлетов, не добежавших до пьедестала почета; нерадивых центурионов, позорно выпертых из органов за проступки, позорящие честь милиционерского мундира; узколобых профдеформированных отставников, обреченно тоскующих по казарме и портупее; бодрящихся, еще не впавших в маразм, попрыгунчиков пенсионного возраста и всяческую малополезную городскую шушеру. При столь невзыскательном, всеядном кадровом подходе текучка и дефицит работоспособных пролетариев в этой специфической сфере были весьма велики. Поэтому при отборе кандидатов на вакансии не подвергались дискриминации и продукты явной социальной дегенерации. На самые низкооплачиваемые должности, не требующие квалификации, без разбора рекрутировались различные асоциальные элементы, основную часть которых составляли никчемные человечьи отброски с задворков жизни:  мелкая уголовная плесень, бродяги, пропойцы, бомжи, попрошайки и прочий непотребный сброд. Уборщики, подметальщики, мойщики вагонов, угольщики, грузчики, поденщики и прочий малопривлекательный люд одноразового использования - это были их ремесла и призвания, их сфера деятельности, их земля обетованная. Темный, неприветливый, наглухо отгороженный  от посторонних глаз, мирок полностью принадлежал неприкасаемой касте обделенных жизнью беспородных человеческих особей, придерживающихся жестких и безобразных принципов выживания. Иерархия группы определялась и устанавливалась специфическим отбором, который также регламентировал и правила поведения каждого ее члена. Все жители этого уродливого человеческого образования были обязаны безоговорочно выполнять негласные законы страты и соответствовать ступени, которую занимали среди своих собратьев.                Этот квазисоциальный планктон как бы существовал в обществе, но в то же время находился вне его границ. За долгие годы полуподпольного существования  в антиобщественной среде у современных анахоретов выработалась стойкая привычка игнорировать узаконенные правила и нормы общежития. Отверженные бедолаги так и не сумели или не захотели вписаться в социальную жизнь. Если случалось так, что обитатель этой микросреды случайно попадал в обычные жизненные обстоятельства, то и в новых условиях он продолжал жить в соответствии с кастовыми приоритетами и укоренившимися жизненными установками. Получив первую, честно заработанную, зарплату, многие из этого разноперого бомжатника от внезапного свалившегося счастья уходили в беспробудный загул. Шальная попойка продолжалась дня два, не более – для продолжения банкета у кутил просто заканчивались деньги. После разгула вдрызг пропившиеся ярыжники снова опускались на дно, в привычное болото хобоизма. Лишь единицы из этой шатии частично восстанавливали социальные навыки, свыкались с обстоятельствами и, довольствуясь той малостью, что имеют, от безысходности продолжали безропотно и лениво тянуть свою лямку.                Безусловным приоритетом при приеме на работу пользовались опытные, матерые работники общепита и торговли, хорошо знающие и неуклонно соблюдающие неписаные корпоративные законы. Таковые профессионалы и составляли привилегированное ядро сферы торговли. Это был фундамент и золотой фонд Системы.                В жизни каждого человека неизбежны спады и подъемы, персональные вершины и пропасти. И с каким бы тщанием ты не планировал свою будущность,  доподлинно не знаешь наперед, какой жребий тебе выпадет, какой гранью обернется к тебе судьба. Вознесет ли везунчика на пик удачи и даст возможность насладиться кратким промельком эфемерного счастья, а затем с оглушительной болью свергнет триумфатора с заоблачных высот успеха в смрадную грязь. Или провидение смилостивится и благосклонно позволит насладиться  сиянием славы чуть дольше? Поди угадай… Бог ведает…                В тот безотрадный период жизненные обстоятельства сложились далеко не в мою пользу. Затяжное падение в финансовую пропасть, непрекращающиеся денежные проблемы угнетали душу, стесняли свободу и превращали жизнь в унылое тягомотное существование. Семейство требовало внимания и нуждалось не только в мужской и отеческой заботе, но и в нормальной человеческой пище. Нужда схватила меня своими гадкими щупальцами за горло и вынудила в корне пересмотреть взгляды на жизнь. Вдосталь намаявшись, я твердо решил перекроить ее, родную и единственную, по новым меркам, пока лишь только намеченным мысленной канвой. Я плохо себе представлял, к какому результату приведет меня этот важный жизненный перекрой, но во главу угла своих устремлений я без колебаний поставил четкую и конкретную цель – «презренный металл». Не без сожаления я был вынужден оставить учебу в ВУЗе и решительно приступил к поискам заработка. Не работы как таковой, а именно приличного заработка, способного вытащить меня и близких из унизительной трясины нищеты. Слухами земля полнится. Настроившись на нужную волну, я начал усердно сканировать и проверять различные источники полезной информации. Неожиданно прослышал про таинственные вагоны-рестораны, сулящие баснословные, в сравнении с моими нынешними непостоянными приработками, доходы. Не стану перечислять все трудности, переживания, разочарования и злоключения, сопровождавшие мои благородные выискивания, но в жизни почти всегда есть место какому-нибудь миниподвигу. Несгибаемое упорство и неукротимое стремление к достижению поставленной цели в конечном итоге привело меня на один из ленинградских вокзалов. Там не без труда отыскал в лабиринтах старого обшарпанного здания контору, где в небольших помещениях размещался отдел вагонов-ресторанов. В отделе кадров я призвал на помощь весь свой гуманитарный интеллект и очень эмоционально и велеречиво стал объяснять миловидной сотруднице причину и цель моего визита. В результате собеседования участливая кадровичка, видимо оценив по достоинству фонтан красноречия, приняла меня на работу. После необходимых формальностей я был зачислен на самую низшую в списке вакансий должность «ночного подсобного кухонного рабочего», попросту говоря, сторожа вагона-ресторана.                На мгновение мелькнувшая в глубине сознания мысль о том, что я минуту назад по собственной воле пополнил ряды социальных лузеров, уже не имела принципиального значения. Путь назад был заказан: за спиной с немым укором в глазах ждала поступков не мальчика, но мужа голодная семья, а впереди издевательски отчетливо маячило жалкое нищенское существование.                К моей несказанной радости, после долгих мытарств я был, наконец-то, взыскан судьбой. Сейчас передо мной открывалась широкая и долгая дорога в богатое, счастливое, беззаботное железнодорожное будущее. Это знаковое событие и положило начало новому этапу моей жизни.                Для ознакомления со своими обязанностями я был направлен в бригаду вагона-ресторана, который должен был отправиться в рейс через три дня. Пока ресторан стоял на запасном пути, я должен был изучить азы профессионального мастерства или хотя бы самое необходимое из того, что мне предстояло выполнять в пути следования. Окрыленный удачей, не желая терять ни минуты драгоценного времени, я поспешил в парк отстоя на поиски нужного вагона.                Отцепленные от локомотива составы, сплошь крашенные в однообразный темно-зеленый цвет, стояли ровными рядами и напоминали громадных неподвижно лежащих спящих гусениц. Квадратные окна-глазницы этих странных чудищ безразлично взирали на окружающий мир из темных вагонных пустот. Лишь небольшие россыпи угля у входных дверей да лениво курящийся из трубы сизый дымок указывали на признаки жизни в той или иной железной коробке. Воздух был пропитан угольной пылью, местами настолько плотной, что от раздражающего запаха неприятно щекотало ноздри и перехватывало дыхание.                Поиски затягивались. Я с ловкостью циркового акробата перепрыгивал через открытые тамбурные площадки. Сгибался в три погибели, пролезая под вагонами. Отсчитывал шагами мелькавшие под ногами черные просмоленные шпалы. Подобно канатоходцу балансировал на скользких,  до блеска отполированных вагонными колесами, рельсах. Словно разведчик во вражеском стане пристально вглядывался в нескончаемую, кладбищенски ровную череду молчаливо стоящих железных коробок. Изрядно уставший от утомительных выискиваний я присел на насыпь, чтобы перевести дух. Закурив, огляделся. Вдруг, бросив случайный взгляд под ближайший вагон, сквозь просвет между колесными парами узрел свою зеленую надежду, одиноко попыхивающую сизым дымком в дальнем тупике парка. Моя усталость мгновенно улетучилась! Щелчком отбросив в сторону недокуренную сигарету, я как на крыльях, взлетел со своего места. Не упуская из виду долгожданную цель, сломя голову на четвереньках рванул под состав. Второпях соскользнул с отполированной рельсы, упал на острый гравий насыпи и болезненно ударился коленом о камни. Потерев рукой ушибленное место, я снова упрямо полез под вагон. Там неосторожно зацепился специально одетой по случаю новой фирменной рубашкой за ржавый крюк, подло торчащий наружу. В попытках высвободится из ловушки, я машинально всем телом дернулся вперед и тонкая иноземная ткань на спине с треском порвалась. Но сейчас эта бытовая мелочь и ноющая от боли нога не имели абсолютно никакого значения. Ведь впереди меня ожидали более важные, чем какие-то порванные рубахи, синяки и ушибы, великие железнодорожные Дела и долгожданный финансовый успех.                Колено саднило и кровоточило. Превозмогая боль, припадая на ушибленную ногу, я метнулся к моей цели так, что щебенка под ногами с шуршанием разлеталась в стороны. Около вагона, не переводя дыхания, поднял с насыпи небольшой камешек и что есть силы постучал по железной обшивке. На мой стук никто не отозвался. Тогда я взял камень поувесистей и, сбивая краску, стал настойчиво колотить в железную стену вагона уже более напористо. Наконец, мой обостренный слух уловил доносящееся изнутри шевеление. Шторка на одном из окон отодвинулась и за мутным стеклом проявилось и замаячило чье-то лицо, с любопытством приникшее к образовавшейся щели. Обрадованный присутствием живой души, я помахал незнакомцу рукой в знак приветствия и показал жестами, что мне нужно каким-то образом попасть внутрь. Шторка задернулась. Из нутра вагона донеслось глухое покашливание, и послышались шаркающие в сторону тамбура шаги. Раздался глухой металлический щелчок и тяжелая входная дверь, лязгнув железом о ржавое днище тамбурной площадки, со скрежетом распахнулась. Из дверного проема выглянул бомжеватого типа худощавый человек в куцей, затасканной поварской куртежке. Обут он был в потерявшие свой первоначальный цвет истоптанные домашние тапки на босу ногу. В одном из них зияла рваная дыра, из которой высовывался большой палец ноги его владельца. Это был Ляля. Я представился, после чего человек приглашающим жестом раскрыл ладони и, натянув на помятое лицо добрую пьяную улыбку, откинул входную площадку. Спружинив, тяжелая железная пластина со скрипом поднялась и из-под вагона выдвинулась лестница. Прихрамывая, я подошел к ней и, хватаясь за поручни, вскарабкался по крутым ступенькам в тамбур. Изнутри удушливо пахнуло смесью угольной гари и винного перегара. Указав мне жестом на вход в салон ресторана, Ляля захлопнул входную дверь и щелкнул замком-заглушкой. Затем закинул в жерло едва тлеющей топки полную лопату антрацита, поворошил угольную массу кочергой до появления оранжево-синих язычков пламени и вошел вслед за мной.                Судя по интерьеру, вагон-ресторан был новый. Вместо обычных стульев были установлены компактные диваны-рундучки, обтянутые бордовой кожей без следов потертости и заношенности. Общий зал ресторана разграничивала на две части перегородка из толстого матового стекла с простенькой геометрической гравировкой. В глубине вагона, на буфетной стойке беспорядочно теснились разнокалиберные бутылки с алкогольными напитками. Рядом с буфетом на полу высилась неровная стопка картонных коробок с конфетами и шоколадом. В другом конце вагона возвышалась небольшая горка из нескольких пластиковых ящиков с пивом, лимонадом и минералкой. Оглядевшись, я в ожидании своего будущего наставника присел на краешек рундука. Через минуту Ляля, вытирая руки, вышел из умывальной комнаты, небрежно кинул полотенце на груду ящиков и рывком приподнял сидение одного из рундуков. Изнутри слабо донесся характерный брякающий стеклянный звук. Просунув руку в образовавшуюся щель, он ухватил за горлышко и ловко вытянул оттуда запылившуюся бутылку портвейна. С профессиональной халдейской элегантностью отерев с нее пыль отброшенным минуту назад, еще влажным, полотенцем, Ляля с важным видом водрузил угощение на стол. Оценив взглядом скромный натюрморт, весьма довольный своим гостеприимством, смачно икнул и, вальяжно раскинувшись на диванчике, расположился за столом напротив меня. Вдруг, нервозно повертев кистями рук, вскочил и, беззлобно чертыхаясь, торопливо прошлепал на кухню. Через некоторое время он вернулся, держа в руках два мокрых стакана и тарелку с нехитрой закуской. Распечатав бутылку, Ляля разлил вино по стаканам и, расплывшись в улыбке, приподнял свой и чокнулся с моим, стоящим на столе. Этим общепринятым жестом доброй воли и было положено начало нашему приятельству.                Мы пили дешевое вино и неторопливо беседовали о моей предстоящей работе. Преимущественно говорил Ляля, а я, прилежно внимая каждому слову своего добровольного наставителя, лишь изредка переспрашивал и задавал наводящие вопросы. В попытках вникнуть в суть предстоящей деятельности мое остаканенное сознание с трудом продиралось через нетрезвые словоплетения и вербальные несуразицы моего визави. Но пребывание в однородной алкогольной категории позволяло избегать двусмысленности нашего диалога и нивелировало возникающие недопонимания. Смыслы фраз и слов алкоголизованных людей лежат на ином уровне восприятия и канализируются в мозге специфическим образом. Нервные импульсы улавливаются отличными от обычных, необъяснимыми с позиций логики, бессознательными механизмами. Благодаря этому универсальному катализатору любого человеческого общения все высказанное, поначалу сложное и запутанное, в процессе жертвоприношения Бахусу воспринималось с  необычайной легкостью и становилось ясным и удобоваримым. Опорожненную бутылку тут же сменила полная, которую Ляля со щедростью хлебосольного хозяина выудил из тех же закромов. Пощелкав языком от удовольствия, быстро ее откупорил и, почти не глядя, доверху наполнил оба стакана. Не дожидаясь меня, он широко раскрыл рот, влил в себя почти полный стакан, не закусывая, отрыгнул, и рьяно возобновил прерванный монолог. Заплетающимся языком он продолжил обрисовывать немудреные обязанности, которые мне следовало через три дня постигать в качестве стажера. После того, как была опустошена вторая бутылка, его речь стала прерывистой и сбивчивой. Скомканные фразы и слова звучали невнятно и менее разборчиво. Тогда Ляля, интуитивно ощутив, что для продолжения нашего общения без дополнительного допинга ему уже не обойтись, машинально просунул руку под сидение и заученным движением достал из винного сусека еще один бутылек. В процессе распития третьей бутылки наставления моего визави превратились в бессвязный набор бессмысленных неудобопонятных фраз, то и дело сопровождаемых разнообразными несуразными мудрами обкуренного индуса. Вдобавок к пьяной ахинее Ляля время от времени захлопывал глаза, ронял отяжелевшую голову на грудь и на несколько минут впадал в глубокий транс, в котором мычал как священная корова и нес всякую трансцендентную околесицу. Мне стало дурно. От переизбытка портвейна мысли путались и нестерпимо гудела голова. Отравленный мозг отказывался воспринимать и переваривать происходящее. Я с трудом заставил себя подняться и, пошатнувшись, оглядел пространство, с которым за короткое время успел сродниться. Сквозь мутную пелену глаз разглядел сладко похрапывающего на диванчике Лялю. На столе сиротливо застыли пустые бутылки и два граненых стакана с малиновым налетом. В розоватой винной лужице бледно-желтым архипелагом возвышался засохший огрызок сыра. На нем сладострастно жужжа, совокуплялись две черные блестящие мухи. Одна из них, крупная, с изумрудным налетом, самка, зудела на весь вагон неистово и звонко. Ее партнер, невзрачный дохленький мух, совершал природное действо в сосредоточенном молчании. Из гуманных соображений я не решился нарушить естественный ход эволюции и не стал вмешиваться в мухородный процесс размножения отряда двукрылых. Насекомые, вероятно, налакались бормотухи и расторможенные, прямо на закуске предались инстинкту размножения. Жизнь продолжалась. Все однозначно подсказывало, что аудиенция окончена и мне пора покинуть этот гостеприимный дом на колесах.                Я с трудом расшевелил невменяемого Лялю и, нетрезво заикаясь, надсадно гаркнул ему в ухо, что мне пора уходить. Тот испуганно выпучил глаза и непонимающе взглянул на меня. Потом, зычно икнув, он что-то нечленораздельно промычал и неуклюже сполз с дивана на пол. С удивлением огляделся и с идиотской улыбкой, нетвердо опираясь на руки, несколько раз безуспешно попытался подняться с пола. Наконец, собравшись с силами, Ляля принял вертикальное положение и, теряя по пути стоптанные шлепанцы, послушно почапал вслед за мной к выходу. Прощаясь в тамбуре, мы уже совсем по-братски обнялись, после чего еще долго трясли и пожимали друг другу руки. Я не стал опускать лестницу и бестрепетно спрыгнул с тамбурной площадки вниз. Приземлившись, спьяну не удержался на ногах, потерял равновесие и неуклюже завалился на насыпь. Вытянутые руки смягчили падение. Насквозь пропитанное алкогольным наркозом тело не ощутило боли, и я без усилий поднялся на ноги. Отряхивая с одежды пыль, еще некоторое время постоял рядом с вагоном, чтобы убедиться в том, что мой новый коллега запер за собой входную дверь. Услышав щелчок дверной заглушки, я облегченно вздохнул и огляделся, высматривая обратную дорогу.                До своего дома я добирался на автопилоте, благо мы жили недалеко от вокзала. Смутно помню, как жена отворила дверь и, увидев любимого супруга в столь непотребном состоянии, попыталась произнести в мой адрес что-то нелестное. Но затуманенный портвейном мозг напрочь отказывался реагировать на какие-либо внешние раздражители. Повинуясь исключительно инстинкту самосохранения, уронив на грудь отяжелевшую голову, я с отчаянной решимостью раненного матадором быка молча протаранил своей неуправляемой массой коммунальное пространство и в беспамятстве рухнул на кровать.                С утра мутило. Голова трещала и с тупой болью распадалась на ноющие фрагменты. Весь день я медленно и мучительно умирал...                Через три дня посвежевший, тщательно выбритый, в боевом расположении духа я прибыл на вокзал. На сей раз без труда отыскал дымивший обеими трубами, уже знакомый мне, вагон, толчком распахнул приоткрытую дверь и бодро вскарабкался в тамбур. Во время нашей встречи Ляля приоткрыл передо мной лишь формальную сторону моей будущей работы. Тайные ухищрения и манипуляции, которые должны были обеспечивать дополнительный доход, мне пришлось, набивая синяки и шишки, натаптывая кровавые мозоли, познавать эмпирически в процессе непосредственной деятельности.                У каждого члена бригады вагона-ресторана были свои должностные обязанности – обязательная работа, за которую платили казенную зарплату. Но в мире чистогана существовала еще и громаднейшая, невидимая, но определяющая любую продуктивную деятельность, часть айсберга – могущественный несокрушимый исполин – Его Величество Табаш. Ради этого священного идола и возлагались на алтарь Мамоне малые и большие человеческие жертвы вплоть до потери здоровья, чести, совести и свободы.                В моей первой испытательной поездке директором вагона-ресторана (на вокзале директоров сокращенно именовали ДВР) работал белесый молодой откормленный хохол с пухлыми, недовольно поджатыми губами. Это был эгоистичный, жадный до денег и весьма самодовольный тип. Вся бригада уже была в сборе. Атмосфера в вагоне была пропитана обычной деловитой предрейсовой суетой. Шустрые официанты, одетые в одинаковые зеленые рубашки, служившие им униформой, накрывали свежими скатертями и сервировали столы. Пожилая худосочная мойщица посуды, она же по совместительству уборщица, беззлобно ворча, юрко орудовала шваброй. Из кухни проникали возбуждающие аппетит пряные запахи. Рядом с буфетом за директорским столом, уткнувшись в документы, с серьезным видом восседал ДВР в такой же, как и у официантов, зеленой рубахе с расстегнутым воротом и закатанными по локоть рукавами. Я подошел к нему и с располагающей улыбкой отрекомендовался. Начальник, не вставая, слегка приподнял голову, в знак приветствия лениво пожал мне руку и снова деловито уткнулся в бумаги. Несколько опешив от неприкаянности, я огляделся и стал высматривать для себя какое-нибудь занятие. Безошибочно ведомый букетом кулинарных ароматов, я прошел на кухню. Дверь была распахнута настежь. Внутри узкого кухонного пространства стоял дым коромыслом и повисла жуткая жара. В сердце ресторана  вовсю кипела работа. На раскаленной плите в разнокалиберных кастрюлях что-то варилось и булькало. На большой сковороде, с шипением разбрызгивая масло, поджаривалась четверка тощих, безжалостно распластанных по горячему чугуну, цыплят. В сковородке поменьше пассировались овощи с приправами. Помятый с боков алюминиевый чайник с веселым присвистом попыхивал струйками пара из сплющенного носика. На разделочном столе в живописном беспорядке кучковались натюрморты из сырых овощей и неразделанных кусков мяса кроваво-красных оттенков. Рядом валялись дохлые парочки тощих курей, плотно обнявших синеватые тушки друг друга желтоватыми лапками. На полу в неглубоком тазике грудилась смерзшаяся, попахивающая гнилой тиной куча каких-то неизвестных мне рыб, покрытых глянцевитой скользкой чешуей. Белесые глаза-бусинки, словно кем-то специально вставленные в омертвевшие рыбьи головы, тускло поблескивали в отсветах печного огня и помутневшим взглядом безнадежно взирали на окружающий мир. Рядом с раздачей, глубоко в тени притаилась початая бутылка портвейна, прикрытая опрокинутым граненым стаканом. Заправляли всей кухонной алхимией два бойких паренька в поварских куртках. Чтобы привлечь внимание, я громко кашлянул и поздоровался, на что оба кулинара, на несколько секунд оторвавшись от работы, с любопытством взглянули в мою сторону. Затем, не выпуская из рук кухонного инструментария, почти одновременно доброжелательно кивнули и с извиняющимися улыбками на раскрасневшихся от пылающей плиты лицах показали мне беззлобными и понятными жестами, что я выбрал не совсем подходящий момент для  знакомства. Возвратившись в салон, я увидел Лялю, застрявшего в узком проеме входной двери. Он мертвой хваткой вцепился в громоздкий, треснувший в нескольких местах,  деревянный ящик, заполненный винными бутылками, между которыми была проложена торчащая во все стороны кучерявая древесная стружка.
«Эй, народ, ну па-амагите же кто-нибудь!», - истошно вопил Ляля, из последних сил удерживая тяжеленный ящик, который вот-вот готов был вывалиться из его ослабевших рук.                С радостным лицом я бросился на помощь моему новому и, пока единственному здесь, другану. Подбежав к Ляле, подхватил треклятый ящик, и мы, как неразорвавшуюся мину, осторожно опустили его на пол. Ляля облегченно выдохнул напряжение, распахнул объятия и словно мы год не виделись, расплылся в присущей ему добродушно-пьяной улыбке. Вскинув руки с растопыренными пальцами и просительно на меня взглянув, Ляля выпалил нетрезвой скороговоркой:
– П-паможешь эт-самое, да?
В его робком вопросе и опущенных глазах я уловил некоторое сомнение в моем утвердительном ответе. Но как я мог не услужить своему добрейшему коллеге, который не далее, как три дня назад, принимал меня с поистине сказочным гостеприимством и щедростью!  Полный сил и желания поскорее приобщиться к ДЕЛУ и почувствовать себя полноправным членом ресторанного коллектива я тут же с рвением включился в погрузо-разгрузочный процесс. Товара было много. Нам пришлось изрядно попотеть, затаскивая в вагон громоздкие ящики с напитками, многочисленные коробки с конфетами и шоколадом, алюминиевые лотки с разнообразной выпечкой и прочей кондитерской снедью. Одновременно с погрузкой необходимо было выкидывать на платформу еще и пустую тару, оставшуюся после предыдущего рейса. Вдруг состав заскрипел и, словно по нему пробежала судорга, нервно вздрогнул. Характерные резкие толчки, сопровождаемые тупым металлическим лязганьем буферных соединений вагонов, указывали на то, что к сформированному на запасных путях составу подцепили маневровый тепловоз. Торопясь завершить работу до того, как состав двинется с места, мы с Лялей резко ускорили темп и в хаотическом беспорядке свалили все товары в тамбур, чтобы потом без суеты и спешки разобрать эту кучу, рассортировать и разложить все продукты по местам. Наконец, наша работа была благополучно завершена. Все нужное было погружено, лишнее выгружено. Утомившийся Ляля, рукавом отирая пот с раскрасневшегося лица, дышал тяжело и прерывисто. Отдышавшись, призадумался, секунду покумекал, и, очевидно, приняв очень важное для себя решение, многозначительно вскинул указательный палец. Потом уверенно прошлепал к холодильной камере, расположенной изнутри вагона около входа в ресторан. Оглядевшись и оценив ситуацию, он предусмотрительно раскрыл дверцу холодильника так, чтобы она полностью закрывала обзор из салона. Протянув руку в холодную темноту рефрижератора, извлек на свет неполную бутылку вина и мутноватый граненый стакан. В тусклом отсвете тамбурной лампочки Ляля плеснул из бутылки ровнехонько до половины стакана. Затем общепринятым жестом коммуникации всех мировых выпивох шлепнул себя по шее тыльной стороной ладони и, вскинув брови, округлившимися глазами вопросительно уставился на меня. Я понял этот бессловесный, но весьма красноречивый вопрос и в ответ отрицательно помотал головой. Тогда Ляля привычным движением опрокинул в себя содержимое стакана. После чего резко выдохнул винный дух широко раскрытым ртом, обтер губы и удовлетворенно икнул. Через минуту на его лице вновь засияла благодушная улыбка безмерно счастливого пьяного человека.                Змея состава ожила, дернулась и, покачиваясь, поползла из вагонного логовища. После непродолжительных маневров поезд медленно подкатил к посадочной платформе, мягко притормозил, вздрогнул и, попыхивая сизыми вагонными дымками, замер в ожидании своего часа. Ляля проверил заглушки входных дверей, дополнительно запер вагонные замки специальными ключами, на вагонном жаргоне  «гранкам», названными так по их граненной рабочей оконечности. Гранки мастерились за отдельную плату по индивидуальному заказу слесарями ремонтного цеха депо. Маститые проводники заказывали для себя не дешевые, можно сказать, эксклюзивные наборы  ключей. Спецпродукт для вагонной элиты изготавливался из титана, был компактным, легким и прочным. Изделия из этого материала не покрывались ржавчиной и служили значительно дольше, чем такие же из обычного  железа. Гранки служили универсальной отмычкой для всех типов вагонных дверей, поэтому являлись незаменимым атрибутом каждого уважающего себя вагонника. В критических ситуациях те же ключики вполне могли сойти за кастет или биту для защиты или нападения. Стычки с хулиганьем на железке случались нередко, особенно в ночное время и преимущественно на северных направлениях, изобилующих лагерями и поселениями для ссыльных тунеядцев.                Громко хлопнув дверью, Ляля вернулся в салон ресторана и, привычно вытянув перед собой ноги, удобно уселся на диванчик около своего столика. Стол был плотно заставлен приготовленными для продажи бутылками с пивом, лимонадом и минеральной водой. Я примостился напротив него на мягком рундучке, выделенном мне для хранения личных принадлежностей. Слегка отодвинув край скатерти в сторону, облокотился на угол стола и стал ждать дальнейшего развития событий моего первого трудового дня.                Объявили посадку. Плотная, мгновенно ожившая толпа отъезжающих и провожающих ринулась вдоль состава, высматривая номера своих вагонов. То и дело слышались гортанные окрики носильщиков, протискивающих по перрону сквозь суетящийся людской муравейник тележки с нагруженными на них пирамидами чемоданов, дорожных сумок и мелкой поклажи. Проводники, облаченные в однообразную темно-синюю форму, щелкая заглушками, открывали двери и, как часовые, занимали посты рядом с вагоном для проверки проездных билетов. Ресторанщики по обыкновению собрались в салоне и расселись, где придется, в ожидании традиционного предрейсового обряда. Ритуал прошел как водится. Каждый на своем уровне бессознательно загадал на предстоящую поездку личный табаш. Состав, громыхнув сцепками, тронулся  с места. Ритмично зацокали буфера и, уходящий в неизвестность, поезд стал набирать ход. Опустевший перрон медленно растворялся вдалеке и, теряя очертания, постепенно скрывался из виду.                Я сидел подле окна, провожая глазами пейзажи уходящего города. Подобно слайдам  в проекторе они менялись с той быстротой, с какой двигался набирающий скорость поезд. Постепенно мелькание различимых предметов превратилось в нескончаемую ленту смазанных форм, цветовых пятен, бликов и нечетких линий, то появляющихся, то исчезающих в прямоугольном экране окна. Вот так, совсем просто, без призывного барабанного боя и торжественных звуков фанфар и началось мое познание terra incognita и восхождение на железнодорожный олимп.                По инструкции сторожу после ночного бдения днем было положено отдыхать. В специально отведенном ресторану купе я вскарабкался на верхнюю полку и под убаюкивающий мерный стук вагонных колес незаметно для себя погрузился в приятную обволакивающую дремоту. Не спалось. К тому же бесцельное времяпрепровождение совершенно не входило в мои амбициозные планы. Душа, разум и тело жаждали подвигов и свершений во имя высших целей и были готовы к решению любых жизненно важных задач. Преисполненный горячим желанием и решимостью учиться, учиться и еще раз учиться всему новому и полезному, я слез с полки, закрыл купе и вернулся в ресторан.                В зале было густо накурено. Несмотря на духоту, там бурлила незнакомая мне кабацкая жизнь. После отправления поезда прошел всего час, но большинство столиков было уже занято посетителями. Кто-то курил в ожидании заказа и со скучающим видом смотрел в окно. Небольшая компания молодежи о чем-то оживленно спорила, перемежая разговор частыми тостами и громко чокаясь. Некоторые пришли в ресторан для того, чтобы убить дорожное время, и сидели за парой бутылок пива, лениво перебрасываясь с соседями по столу пустыми, ничего не значащими, фразами. Проголодавшиеся клиенты в сосредоточенном молчании с аппетитом поедали заказанные блюда.                Посетителей обслуживали два официанта, каждый из которых отвечал за свои столики, расположенные вдоль сторон вагона. Одним из халдеев, именно так в ресторанной среде обычно называли официантов, был сам ДВР, прозванный коллегами Хохлом за неуемное и нескрываемое стремление к обогащению всеми доступными при его должности способами.                В кабацкой практике всех времен и народов было принято отстегивать администратору едальни часть лакейского табаша, своеобычную десятину от полученных чаевых. Определенная доля, как его иронически обзывали ресторанщики, «абиссинского налога», направлялась по ступенчатой вертикали до самой вершины должностной пирамиды. Хитроумная система конфиденциальных «отстежек» выстраивалась десятилетиями. Для того, чтобы избежать непредвиденных сбоев в ее налаженной работе, технологии, применяемые этой структурой, постоянно совершенствовались и с каждым годом становились все сложнее и изощреннее. Бурные водопады, широкие реки и тонкие ручейки денежных потоков, берущих начало в неисчислимом количестве разнообразных источников,  вопреки силе всемирного тяготения, неизменно и безостановочно стремились снизу вверх. На пути к вершине суммы подношений, оседающих в кубышках участников процесса, разнились в соответствии со статусом блюстителей этого нескончаемого золотоносного потока. На всех уровнях этой хорошо структурированной вертикали негласно действовал абсолютный закон омерты. Нарушителей установленного кодекса купеческой чести система жестоко карала. А идеологических противников, отступников и предателей общего дела подвергала остракизму и без сожалений навсегда отторгала из своего мироустройства. Зловредный, всепроникающий вирус этой системы был чрезвычайно заразителен. Хроническая эндемия, которую он вызывал, не поддавалась никаким методам врачевания.  Периодическая профилактика этой пагубы – изоляция безнадежно болящих от здоровых членов общества – приносила временный эффект. За всю историю своего существования человечество так и не изобрело действенного снадобья против монетарных недугов. Там, где золото правит бал, всегда в чести своекорыстие и продажность, зависть и подлость, страх и предательство. Стоило хоть раз побывать в атмосфере  вседозволенности, надышаться одуряющим воздухом халявы, ощутить мнимую свободу, которую приносят шальные деньги, и неискушенный человек, как подсевший на иглу наркоман, впитывал в себя все прелести этой безумной нескончаемой игры в иллюзорное материальное Щастье.                Гипертрофированное чувство жадности заставило Хохла сознательно отказаться от второго официанта, и он обслуживал половину зала сам. Нехитрая  кадровая манипуляция стоила ему небольшой взяточки и позволяла, ни с кем не делясь табашем, работать исключительно на собственный карман. Его напарником был Димыч, молодой парень, окончивший физкультурный институт, но так и не нашедший приличной  работы по специальности. Помыкавшись по профильным организациям  в безуспешных поисках вакансий с достойной зарплатой, которая позволила бы содержать молодую семью, он, подобно многим неприкаянным спецам с «вышкой», забросил никчемушный диплом в дальний угол и пришел на вагоны за лучшей долей.                Ради справедливости замечу, доля эта была по тем временам весьма и очень недурственная. И, если взяться за дело с умом и подойти к вопросу личной экономики по-хозяйски, бережливо складывая порейсовый табаш в кубышку, то за полгода работы можно было вполне накопить на «жигули».  А если очень расстараться, вообще не бухать и не транжирить деньги на всякую чепуху, то за год-полтора  можно было наэкономить даже на подержанную, но еще рабочую, «волгу» из таксопарка или скорой помощи. Не самый плохой вариант – это приобрести популярный в торгашеской среде  «москвич», скромное недорогое авто, не вызывающее зависти соседей и повышенного внимания вездесущих внутренних органов.                Работалось весело. Активность и боевой настрой поддерживал бодрящий допинг в виде традиционных «полтинничков» и «соточек», сопровождающих трудовую деятельность официантов во всех ресторанах нашей планеты. В отличие от иноземных коллег советскому халдею главное было не перебрать дозу бодрящего снадобья, чтобы не утратить контроль за своими действиями во время работы. Неправильная оценка ситуации могла привести к весьма печальным последствиям. На месте обсчитанных клиентов могли оказаться проверяющие из главка или, что еще хуже, сотрудники ОБХСС, как их обзывали в кабацкой среде, «обухи». Если с первыми можно было договориться на месте и, выиграв время, подключить к улаживанию конфликта ресторанную администрацию, то с обухами заключить сделку было гораздо сложнее, а то и вообще невозможно. Если это кому и удавалось, то подобный компромисс обходился нарушителю правил советской торговли ценой больших нравственных жертв. Молоденькие  официанточки, не обремененные нравственными устоями, с легкостью решали возникшую проблему естественным природным способом. Беззастенчиво используя свои девичьи прелести по их прямому назначению, штрафницы приобретали в одном лице полюбовника и личного крышевателя в мундире. С представителями мужской части торгового сообщества все было значительно сложнее. Но в любом случае безотказно срабатывала применяемая в милицейской практике максима: «был бы человек, а статья найдется».                Зловещий механизм «посадок» работал не настолько высокоинтенсивно, как в 37 году, тогда время было иное. Но и по сей день, опираясь на эту иезуитскую идею, внутренние органы используют испытанные десятилетиями в застенках НКВД методы и способы обработки человека. Полицейская процедура психологического давления на подозреваемого производилась по избитому сценарию. После проверки нарушителя вызывали на допрос, усаживали на стул посреди кабинета и с устрашающими интонациями начинали обрушивать на голову несчастного грозные статьи УК и максимальные сроки, грозящие ему за содеянное. Несведущий в хитросплетениях оперативной работы бедняга от страха терял способность к здравомыслию и впадал в шок. В этом состоянии он становился податливым и послушным объектом для манипулирования со стороны ментовской братии. Подметив душевный надлом обработанного таким образом субъекта, оперативники сменяли грозовую тональность общения на доброжелательную и уже «по-товарищески» предлагали ему взаимовыгодную сделку в духе доносительства. Отказаться от этого предложения у расплавленного допросом и полностью деморализованного новичка уже не оставалось сил. И тогда, переступив через свою совесть, бедолага добровольно-принудительно шел на сотрудничество. По отработанной схеме завербованному немедленно подсовывался заранее составленный документ, подписав который новоиспеченный сексот был обязан лично докладывать прикрепленному к нему куратору обо всех противозакониях, творящихся на работе и в быту. В обмен на сотрудничество наушник получал от милиции карт-бланш на собственные торговые прегрешения и гарантированную отмазку в случае внезапного наезда сторонних обухов. Подобное случалось с  людьми неопытными, еще не вкусившими горьких плодов от золотого тельца. Как правило, это были слабохарактерные трусливые натуры, которые под давлением обстоятельств малодушно ломались и, чтобы спасти свою шкуру, вступали на путь двурушничества. Сильные личности становились еще сильнее и предпочитали подлости наказание, вынося из случившегося жестокий опыт на всю оставшуюся жизнь.                В стране советов вирус тотального  доносительства проник не только в сферы торговли, но и во все общественные институты этого полицейского государства. Узаконенное стукачество служило некой уздой, которую при необходимости власть могла набросить и затянуть на шее любого человека. Одним из распространенных видов такой удавки была весьма популярная в застойную эпоху карательная психиатрия. Выявленные инакомыслящие и неугодные подвергались аресту и в принудительном порядке помещались в психиатрическую лечебницу. После интенсивного «лечения» психотропными препаратами, люди зачастую выходили оттуда полностью заторможенными, не способными критически оценивать действительность. Человек, прошедший все круги ада в психиатрических застенках, превращался в малоумный апатичный овощ, более не представлявший угрозу существующему строю. Для оправдания циничных манипуляций с личностью был состряпан и введен в медицинский обиход специальный термин «вялотекущая шизофрения».                За долгие годы порочная практика фискальства настолько глубоко вросла в гены советского человека, что даже шок от социальных потрясений не смог разрушить этот паскудный социальный фенотип. В разгар последней смуты с высочайшей трибуны оберперестройщиком страны был с пафосом провозглашен безрассудный лозунг: «разрешено все, что не запрещено». Эта фраза была выдернута из высказывания Монтескьё и вульгарно переиначена политическими гастарбартейрами с берегов Потомака для того, чтобы манипулировать ситуацией и направлять ее в нужное им русло. Для оказания братской «помощи» в установлении истинной, проамериканской, демократии в Россию из-за океана было специально завезено целое стадо опытных зубров, поднаторевших в технологиях оранжевых революций. Вылетевшие из хмельных уст главаря словеса стали призывом к действию и взломали ящик Пандоры. В контуженной стране разразился чудовищный беспредел, охвативший все сферы жизни. Правда и кривда слились воедино. Деньги выползли из подполья, сделались всеобщим идолом и абсолютным мерилом ценностей. Незыблемая твердыня большевизма трещала по всем швам. Политические проституты побросали свои бесполезные краснокожие партбилеты и, как обезумевшее голодное стадо, скопом ринулись в дикий бизнес. В глубокой тайне от общих масс некогда могучее государство дробилось и нагло разворовывалось «прорабами перестройки» – циничным жульем, дорвавшимся до власти и получившим неограниченный доступ к пресловутым закромам родины. Наиболее агрессивные и самые зубастые представители этой волчьей стаи, миссия которых в этот исторический период была «воровать», с подачи одного доморощенного идеолога были политкорректно прозваны реформаторами.                Ручная советская милиция с ее устаревшими стереотипами и насквозь прогнившая система правосудия в одночасье оказались не у дел и были отброшены со столбовой капиталистической дороги на обочину бурлящей жизни. Но униженный, низкооплачиваемый, полуголодный правоохранительный контингент не желал отставать от новоявленных, стремительно богатевших, перестроечных дельцов. Стражи порядка оперативно сориентировались в ситуации и органически интегрировались в базарно-рыночный мирок. С присущей мелкой власти хитрожопостью они принялись навязывать одуревшим от денежного дождя нуворишам свои услуги по защите от криминалитета. За такое прикрытие блюстители законности периодически получали от своей многочисленной клиентуры приличную мзду. Наряду с бандитской гидрой, поднявшей голову из криминального болота, предприимчивая ментовская братва с безудержным служебным рвением прикрывала бизнес и от беспардонных поползновений своих же коллег, которые по законам рынка обратились в непримиримых конкурентов. Зачастую одержимые алчностью бравые оборотни в погонах действовали с такой изощренностью и цинизмом, каковые не снились даже профессиональным рэкетирам. Рейд спецподразделений по злачным торговым точкам всегда сопровождали местные крышеватели – коррумпированные сотрудники местных отделений милиции. Это делалось для того, чтобы в непредвиденных ситуациях прикрыть свои дойные кормушки звездчатыми погонами. В критической ситуации, когда нарушение было очевидно настолько, что скрыть его не представлялось возможным, виновный в приватной беседе с командиром спецгруппы, объявлялся сексотом. Осведомитель же, по законам милицейского жанра, являлся личностью неприкасаемой по причине крайней полезности в борьбе с беззаконием в экономической сфере молодого демократического государства. А чтобы повысить статистику раскрываемости преступлений для «галочки» в отчете о проделанной работе на съедение начальству жертвовалась третьесортная шелупонь, торгашеская  мелкота, которой грош цена в базарный день. Ничего не поделаешь, милиция наша не какая-нибудь там, а народная. Как в песне поется, «вышли мы все из народа, дети семьи трудовой».  Дети тоже хотят кушать. Желательно много и жирно. Вот и озорничали на полную масть эти беспризорные великовозрастные грызуны. Куролесили и волчили по-взрослому. По самые уши насасывались халявой. И беспрестанно жрали. Давились и жрали. До неусытного свинячьего обжорства.  До блевотины… Страшно, что сытые свиньи страшней, чем голодные волки…                В те незапамятные времена разгула дерьмократии, жуткого беспредела, вопиющего беззакония и тотальной вседозволенности каждый гражданин распадающейся на глазах страны обогащался, как умел, или нищал, как мог…                Пока Ляля бороздил состав от локомотива до последнего вагона, предлагая пассажирам разнообразную снедь и напитки, я временно занял его освободившееся рабочее место. Удобно расположившись за столом в конце вагона, под глухой ритмический перестук вагонных колес увлеченно наблюдал за действиями снующих по залу официантов. Внимательно вглядываясь в детали, я пытался проникнуть в тайны их бесхитростной,  я бы сказал, даже примитивной, работы. Со стороны все хитросплетения заурядного халдейского труда были незаметны постороннему взгляду. Особенно в обстановке, когда зрительский глаз клиента был залит винищем, окружающее пространство густо окутано сизым туманом табачного дыма, а на ухо оглушительно давил «блатняк». На самом деле все было гораздо сложнее и запутаннее, чем казалось на первый взгляд. Каждый участник халдейского дуэта досконально знал свою, тщательно отрепетированную и многажды игранную, роль. Исполнялось это амплуа с таким безупречным артистизмом, настолько натуралистично, что ресторанная публика даже не догадывалась об искусно разыгранным перед ней интерактивном шоу. Корыстолюбивая голь на выдумки горазда, поэтому лицедейства, уловок, хитроумных придумок и ухищрений для заморачивания клиентских голов в халдейском арсенале было великое множество. Иногда под хорошее настроение и под очередную «соточку» веселые обманщики просто куражились во время работы. Ради забавы наряду с перечислением заказанных блюд в счет вписывались три буквы  «м.н.п.», напротив которых стояла весьма скромная сумма. Когда же обескураженный клиент, внимательно просмотрев записи, просил расшифровать этот странный ребус, халдей со смехом признавался, что эта головоломка означает не что иное, как «Мне На Пиво». В большинстве случаев юмор оценивался и шутник получал желаемые чаевые.                У каждого артиста лакейского жанра были свои методы психологического воздействия на клиента. Весьма оригинальный метод манипуляции настроением посетителей применял в своей работе один бывший барабанщик по позвищу Лабух, который в силу хронического безденежья вынужден был оставить служение музыке и переквалифицироваться в официанты. В некоторых арго слово «лабух»  означает «плохой музыкант», но это определение отнюдь не несет уничижительной окраски. Ну, если, скажем, Сальери был лабухом по сравнению с Моцартом, то сие утверждение отнюдь не умаляло весомости музыкального таланта Сальери. В советское время лабухами называли музыкантов, играющих «живагой», т.е. живьем в ресторанах на потребу кабацкой публике. Надо заметить, зарабатывали они в разы больше, чем тот же дипломированный инженер. Своего инструмента,  как и свободных денег на его приобретение, у пролетария творческого труда не водилось и в обозримом будущем никаких финансовых поступлений или нечаянного наследства от богатых родственников не ожидалось. Постоянно выклянчивать у других музыкантов хотя бы минимальный  набор ударных инструментов, чтобы полабать в ресторане вечерок-другой и подзаработать копейку на жизнь, было хлопотно и создавало массу проблем. Он был неплохим барабанщиком, но, несмотря на профессионализм, руководитель коллектива, в котором работал музыкант, отдал предпочтение его  беспроблемному коллеге, имеющему собственную ударную установку.  Для Лабуха наступил затяжной, ленивый, беспросветный кочум. Тогда, устав от ничегонеделания и унылого бедствования, лежебокий служитель муз и пошел в халдейство. В практику обслуги он привнес музыкантские жаргонизмы, легкость общения и незлобивый юморок, присущий людям творческого склада характера. Лабух недавно перевалил 40-летний рубеж, успел нажить ленивое брюшко и сильно картавил, деформируя две буквы алфавита. Звук Р он произносил как Г, а букву Л заменял на В. К примеру, слово рыбалка в его артикуляции забавно звучало как ГыбаВка. Но эта невинная логопатия совсем не портила облик простодушного и немного чудаковатого человека. При расчете с гостями он всегда умело давил на гуманистические зоны человеческой психики. Столь необычный, эксцентричный изворот в диалоге являлся ключевым моментом воздействия на клиента и, по твердокаменному убеждению самого Лабуха,  должен был бессознательно  побуждать последнего к щедрости. Это был почти беспроигрышный ход. Если клиент рассчитывался строго по номиналу, Лабух манерно опускал роговые очки на кончик носа, принимал позу обиженного ребенка, выпячивал живот и, презрительно помахивая в воздухе купюрами, укоризненно выговаривал:
-  Ну, хоГошо, чувак, согВасен.
- Это по счету.  А по-совести?
У посетителя от двусмысленности и недопонимания странного вопроса слегка закипал мозг и начинало неприятно свербить под ложечкой. Подспудно улавливая в обидных словах официанта намек на себя и упрек в мелочной скупости, усовестившийся гость выкладывал на стол еще несколько мелких купюр. Если испытанный метод не срабатывал, и гости категорически пренебрегали чаевыми, то Лабух начинал обидчиво во всеуслышание бурчать:
- ДеГьмовый наГодец! ПоВные угоды! Ни одного ноГмального! Одни маГамои!
 Как дополнение к основному методу ненавязчивого давления публичное словесное возмущение иногда срабатывало в пользу Лабуха. Мало кто желал бы прослыть в глазах друзей и окружающих скупердяем и сквалыгой. Никому не хотелось быть награжденным за скопидомство этим непонятным, странным и неблагозвучным обзывательством  – «марамой».  При столь неординарном, изобретательном, поистине творческом  подходе к своей новой деятельности «на чай» с сахаром и дежурную сотку водки бывшему барабанщику хватало всегда.                В соответствии с правилами обслуживания официант, приняв от клиента заказ, был обязан пробить кассовые чеки с указанием стоимости каждой заказанной позиции. В конце рабочего дня все чеки суммировались и официант должен был сдать директору ресторана выручку, соответствующую итоговым показаниям кассовых счетчиков. Для этого около буфета на специальном столике уродливо громоздилась серая глыба обшарпанного кассового аппарата. Механизм этого чуда советской техники приводился в действие расположенной сбоку рукояткой. Металлическая рукоять, до блеска отполированная халдейскими руками, бешено вертелась. Несмазанные внутренности кассового аппарата скрежетали на разные лады. В чреве этого монстра что-то глухо щелкало, и через щель наружу со скрипом выползал чек с напечатанной на нем суммой. Но и здесь таился маленький подвох: вместо реальных цен, указанных в меню, официант пробивал чеки с указанием ничтожной стоимости нескольких кусочков хлеба. А поскольку эта, внешне законная, процедура обслуживания происходила прилюдно и повторялась многократно, то не вызывала у невольно наблюдавших за ней клиентов ни малейших подозрений в недобросовестности обслуживания. Особо одаренные умельцы, наделенные инженерным мышлением и хорошо разбиравшиеся в работе механизма кассы, путем нехитрых манипуляций умудрялись скручивать кассовый счетчик в обратную сторону, уменьшая тем самым итоговую сумму пробитых чеков. Уличить или поймать такого технаря за руку было невозможно. Хитроумная технологическая  манипуляция производилась втайне от посторонних глаз при наглухо запертых дверях вагона.                На столике около кассы постоянно теснились несколько побрякивающих на ходу пустых бутылок из-под марочных вин. Эта бутылочная инсталляция с яркими этикетками была сознательно выставлена на всеобщее обозрение. Вино в вагоне-ресторане обычно подавалось в графинах. Клиентам, задающим лишние вопросы, именно такая форма подачи спиртных напитков объяснялась элементарной эстетикой обслуживания с устной отсылкой чрезмерно любопытствующего посетителя к неким, реально не существующим, правилам или выдуманным по ходу общения мифическим инструкциям. И только бывалые клиенты, знакомые с закулисной стороной кабацкой кухни и хорошо знающие халдейские выверты, тихим голосом, с хитрецой в понимающем взгляде, просили официанта принести им нераспечатанную бутылку вина, чтобы убедиться в подлинности заказанного напитка. В подобных случаях вопросов и разногласий не возникало. Обе стороны, интуитивно чуя своих братьев по табашу, прекрасно понимали друг друга и быстро находили общий язык. Среди общей массы посетителей подобные знатоки встречались редко. Свои люди, придерживаясь торгашеского единомыслия, обычно решали возникающие проблемы без лишнего шума. Как говорится, «знающий не доказывает, доказывающий не знает». Вино служило основным источником дохода кабатчиков и разливалось в крохотном закутке,  в котором размещался технологический щит управления электропитанием вагона. Узкая щель, в пространстве которой мог разместиться только один человек, была полностью скрыта от посторонних глаз. Вход в тайное святилище был завешан тяжелой светонепроницаемой шторой, специально пошитой для маскировочных целей. Входя в эту каморку, официант плотно задергивал за собой штору и вставал так, что своей спиной полностью закрывал  вход на случай, если кто-то нечаянно или намеренно откинет маскировочный занавес. И только после всех предосторожностей, которые в результате многолетней практики выполнялись автоматически, приступал к таинству Священного обмана. Магия этого процесса была крайне примитивна. Вместо заказанного клиентами марочного вина графины заполнялись близкой по цвету к оригиналу дешевой низкопробной бормотухой. В общей халдейской массе встречались и незаурядные, продвинутые в профессии личности. Но таких отчаянных смельчаков было мало. Эти рисковые натуры зачастую действовали открыто, у всех на виду, без страха быть уличенными в подлоге. Секрет подобного бесстрашия был психологически выверен и прост: ловкач плотно обхватывал бутылку, полностью закрывая ладонью этикетку, затем на несколько секунд поворачивался к залу спиной и через широкую воронку мгновенно наполнял напитком прикрытый кассовым аппаратом графин. Початая бутылка с остатками вина тут же пряталась и исчезала в беспорядочной куче пустых емкостей, которые в рукотворном беспорядке грудились в тени под кассовым столиком. Таким образом, улика преступления навсегда растворялась в темно-зеленой бутылочной массе.                Не избалованный изысками винных букетов советский народ десятилетиями без разбора глотал дешевое крепленое пойло, продажа которого тотально пьющему населению приносила государству астрономические прибыли. Внушаемая людям с пеленок ультрагуманистическая идеология, основанная на мифической вере в непреложную честность homo soveticus, не оставляла у клиентов и тени сомнения также и в халдейской добропорядочности. Если в сознание гостя и закрадывалось подозрение в недобросовестности официанта, то натянутая на лицо дежурная улыбка, за  маской добродушия лицемерно скрывающая истинные мысли и намерения ее обладателя, мягкий, вкрадчивый тон голоса легко рассеивали возникшее чувство недоверия.  Если знающий толк в марках вин клиент по вкусу и цвету напитка определял фальсификацию, возмущался наглым обманом и поднимал пыль скандала, чем привлекал нежелательное внимание других посетителей, то в дело незамедлительно вмешивался ДВР. Опытный директор, как правило, грамотно утихомиривал скандалиста и, не позволяя разгореться пожару, улаживал миром возникший  конфликт.                Во времена жесткого контроля за деятельностью сферы обслуживания, в каждом торговом заведении на видном месте должна была находиться «книга жалоб и предложений». Этот документ необходимо было предъявлять по первому требованию недовольных клиентов. Записи этого прошнурованного, проштампованного и постранично пронумерованного кондуита подвергались периодическим ревизиям со стороны ресторанной администрации. К работникам, которые упоминались в этой зловредной книжке недобрым словом, применялись меры воздействия, равновесные тяжести совершенного проступка. Но корпоративные законы торговли работали исправно, поэтому во всех случаях наказание не было чрезмерно суровым. Административный аппарат кормился за счет простых солдат, воюющих на передовой за денежные знаки. Некоторые погибали в этой неравной схватке с государством, кто-то не выдерживал напряженной борьбы и трусливо дезертировал с поля боя. Подранки залечивали увечья и раны и возвращались в строй. Оставшихся в живых доноров денежного потока берегли, как зеницу ока. Торговые чиновники, высшие руководители и администраторы отделов прекрасно знали, каким образом на вагонах делаются деньги. Поэтому, ясно разумея ситуацию, чиновники всеми правдами и неправдами старались сохранить активные источники постоянного дохода. Надо заметить, что сама процедура выдачи жалобной книги была довольно строгой. Каждый экземпляр имел свой регистрационный номер, записывался в специальный журнал и под расписку выдавался ДВР. Наличие этого гроссбуха в торговой точке постоянно контролировалось всемогущим Трестом и внушающей всем неподдельный страх Торговой инспекцией. Отсутствие книги жалоб на рабочем месте приводило к серьезным административными карам и штрафным санкциям, вплоть до временного отстранения от исполнения обязанностей ДВР. Но деньги и в этом случае решали все вопросы. Бывалые, тертые директора, щедрые в подношениях и поэтому пользующиеся безграничным доверием местного руководства, элементарно покупали дополнительный экземпляр ценного фолианта. Именно этот фиктивный клон без страха за последствия и предъявлялся «по первому требованию». На его многострадальных страницах недовольные жалобщики в иллюзорной надежде на справедливость оставляли свои бесчисленные эмоциональные пасквили на нерадивых работников. Оригинал этой инкунабулы, в отличие от замаранной и оскверненной  грязными словесами подделке, всегда сохранял первозданную чистоту музейного экспоната. Иной раз, на досуге, сами работники стряпали и присочиняли что-нибудь эдакое, задушевное, себе приятное. Меняя для конспирации авторучки и почерки, шкодливые борзописцы увековечивали плоды своих измышлений на девственных страницах этого манускрипта. Но это были отнюдь не жалобные вопли и недовольное роптание обманутой и возмущенной клиентуры, но исключительно дифирамбы, реверансы и благие пожелания в свой адрес.                С неподдельным интересом и увлеченностью исследователя я наблюдал за происходящим в зале. Из колонок дорогого импортного (что в те времена было большой редкостью) переносного магнитофона навязчиво и заунывно хрипел блатной музон, заглушая извечным стоном висельника шумный гул клиентов и негромкие голоса официантов. Отвлекающий внимание музыкальный приемчик также был своеобразной хитрецой обслуживания. При окончательном расчете никто из посетителей, сидящих за соседними столиками, не должен был слышать озвученную официантом сумму, которую предлагалось уплатить по счету.  Любой конфликт с одним недовольным клиентом мог вызвать цепную реакцию всего зала. Волна всеобщего народного возмущения могла смыть результаты тяжкого труда и на время следования поезда до конечной станции свести на нет всю работу бригады. К тому же чересчур грамотные возмутители спокойствия могли накатать коллективный пасквиль в контролирующие органы. Это  было чревато различными вытекающими из тайной подлянки, малоприятными последствиями. Проблемы виде внезапных проверок, административных, даже уголовных дел и прочих отвратных гадостей, разумеется, были никому не нужны. Но и работать «запростотак» тоже не хотелось. Невзирая на обстоятельства, неустрашимые борцы за денежные знаки упорно продолжали рисковать судьбой, вновь и вновь испытывая себя на стойкость и умение противостоять тяготам и лишениям нелегкой кабацкой службы.                Для душевной профилактики абсолютно все работники бригады в разной степени заливали совестливость дарами Вакха, чтобы хоть на какое-то время забыть о своей вынужденной  дефективности. Пьянство было неизменным спутником профессии. Перед началом рейса на столе всегда появлялась традиционная бутылочка портвейна. Первый тост был «за удачу», второй, непреложно произносимый на всех без исключения мероприятиях, «за тех, кто в пути». В ресторанной среде никогда не презирали ни беспробудного выпивоху, ни последнего забулдыгу. В кабацком лексиконе вообще отсутствовали уничижительные выражения или обзывательства, направленные на любителей хорошего поддавона. Наиболее употребительными из всех существующих определений были уважительное, отвечающее духу времени «алконавт» и уменьшительно-дружелюбное «хроня». В зависимости от градуса спиртосодержащего напитка и актуального состояния выпимшего, звучали эти обращения по-разному. Но, несмотря на различия в интонациях, произносились эти трогательные лексемы всегда с участием, пониманием, состраданием  и миролюбием. Бывало, что ужравшись, собрат по стакану в остром приступе неудержимой рвоты начинал «ругаться» с унитазом, сопровождая мучительный процесс очищения желудка напруженными горловыми фонемами. Исступленные стоны, всхрапы, рыки, всхлипы очень напоминали дикие звуки африканских джунглей, походили на обреченный скулеж смертельно раненного животного. Чуждые слуху звуковые извержения, периодически доносящиеся из туалета,  нередко вгоняли в легкую дрожь и озадачивали испуганных пассажиров. Но и в этом случае к перетравленному коллеге относились крайне сочувственно. Оробелых и любопытных отсылали к фильму «Человек-амфибия», где главный герой трубит в морскую раковину, издающую  аналогичные странные и непонятные звуки. А тупоголовым скептикам вразумительно, но деликатно поясняли, что человеку мол, реально жуть как херовато,  и сейчас он борется с унитазом и «вызывает ихтиандра» на помощь.                Для любого официанта расчет с клиентом всегда является моментом истины, завершающим этапом хорошо срежесированного и натуралистично разыгрываемого перед клиентами моноспектакля. Успех или провал пьесы зависел от того, насколько правдиво протагонист играл свою роль. Под аккомпанемент воющего, рычащего псевдоромантического тюремного музона официант объявлял, как его часто называли, «приговор» – окончательную сумму счета к оплате. Финальный монолог произносился вкрадчивым голоском, с невинной улыбкой на честном лице, с полным бескорыстия, скошенным в сторону полупьяным взглядом. Обычно эксцессов при расчетах не возникало. Но все же порой случалось, что изрядно подвыпивший клиент, интуитивно улавливая в приторных халдейских словах откровенное надувательство, начинал возмущаться и справедливо требовал корректного расчета. Если взбеленившийся возмутитель спокойствия не успокаивался и продолжал нападки, то в конфликт между сторонами вмешивался ДВР. Натянув на лицо серьезную маску Руководителя, он с солидным видом третейского судьи подходил к столику негодующего скандалиста и, представившись, с напускной вежливостью приглашал гостя вместе с официантом проследовать к бригадиру поезда для дальнейшего разбирательства. Слепо уверовавший в скорое и справедливое решение проблемы двумя начальниками сразу, захмелевший правдоискатель поднимался из-за стола и, подчеркнуто бережно поддерживаемый халдеем под руку, пошатываясь, следовал за директором.                После того, как оба кабатчика и ничего не подозревающий клиент скрывались в тамбуре, двери с обеих сторон тотчас же захлопывались и запирались на гранки. Затем в красноватых отсветах огня топки под стук вагонных колес сукины дети принимались нещадно лупить доверчивого строптивца, буцкая его пьяное туловище куда попало, но не оставляя улик на его физиономии. Вдоволь насладившись экзекуцией, поборники кабацкого правосудия выпихивали излупцованную и униженную жертву в тамбур соседнего вагона. После акции устрашения вполне удовлетворенные собой вразумители преспокойно возвращались в ресторан. Правдолюбец же болезненно переваривал преподанный урок, зализывал душевные раны и до конца поездки не покидал свое купе. У наученного горьким опытом клиента столь вопиющее радушие рестораторов отбивало всякую охоту когда-либо еще отобедать в небезопасной для здоровья железнодорожной харчевне. Подобные инциденты с применением грубой физической силы к несговорчивым клиентам не были редкостью в работе подавляющего большинства кабатчиков. В маргинальных сообществах примитивное мордобитие, как правило, определяет сознание. Этот эффективный способ воздействия на строптивцев и ослушников во все времена был действенной, негласно узаконенной практикой. Но исключительная мера была приемлема только в случае явного физического превосходства наставников над своенравными упрямцами. В противном случае роли участников нравоучительного  процесса могли поменяться: сами «воспитатели» вполне могли заполучить хороших «дюлей» от превосходящей в силе, а еще хуже –  «отмороженной»  клиентуры. Последнее не часто, но все же происходило. Иногда случались и весьма опасные эксцессы.                Однажды на мурманском направлении перед закрытием ресторана, когда все клиенты уже разошлись, в ресторан ввалилось трое замурзанных жлобов в серых зековских бушлатах. Остриженные головы, недобрые выражения помятых щетинистых лиц и характерные повадки  выдавали в них явных уголовников. Как выяснилось впоследствии, незадолго до этого несколько заключенных сбежали из зоны, коих было немеряно понатыкано вдоль всей мурманской дороги. Но сейчас в ресторане никто об этом даже не догадывался. Скинув на пол измызганные телогрейки, троица уселась за последний стол. Один из этих чертей с татуированными перстнями пальцами жестом подозвал официанта и, угрожающе поигрывая под столом финкой, хрипло выдавил сквозь гнилые зубы:
– Слышь ты, пацан, мы c братанами хочим бухнуть и пахавать, но башлей у нас нету...
Шокированный, парализованный блеском лезвия и пугающе холодной интонацией диковатого клиента, халдей побледнел и, молча кивнув, пулей улетучился выполнять заказ. Без лишних вопросов на столе мгновенно возникла бутылка вина и обильная закусь... За первой бутылкой последовала еще одна… Затем несколько бутылок пива… Все за счет заведения... Странные гости пили, изредка перебрасывались друг с другом странными непонятными словечками, отвратительно чавкая, закусывали... На глухом полустанке, когда поезд замедлил ход, урки, с жадностью заглатывая остатки ужина, вскочили из-за стола и, на ходу натягивая фуфайки, рванули в тамбур. Там, распахнув дверь, один за другим беглецы повыпрыгивали из вагона и скрылись в студеной ночной мгле... Это было страшно... Это тебе не дубасить в тамбуре беспомощного хлюпика или волтузить тщедушного ботана, неспособного оказать достойное сопротивление откормленным бугаям... Тут можно было и жизни лишиться... Запросто…                С представителями криминалитета я встретился еще раз, но уже в иной ситуации. Как-то во время дежурства в парке отстоя меня под утро разбудил доносившийся снаружи раздражительный собачий лай. Приподнявшись с полки, я отодвинул уголок бризки и выглянул в окно. На соседнем пути, прямо напротив моего вагона, мрачно попыхивая тюремным дымом, стоял современный свежевыкрашенный «столыпин» с узкими зарешеченными окошками. Тамбурная дверь вагонзака была настежь распахнута. В метре от нее припарковался «черный ворон» – автозак с открытой дверью фургона. Рядом с выходом и вдоль всего вагона, с силой удерживая на коротких поводках рвущихся к человеческому мясу огромных немецких овчарок, стояли безликие, пресные и безразличные ко всему конвойные. Натасканные на живую человечину охранные псы, готовые по команде «фас!» разорвать любого в клочья, широко разевали слюнявые пасти, устрашающе оскаливали острые желтые зубы и злобно лаяли. По команде охранника очередной зек спрыгивал с тамбурной лесенки на перрон, прижимал к животу свои нехитрые тюремные пожитки, втягивал стриженую голову в плечи и низко приседал на корточки. Приподниматься с земли и оглядываться по сторонам  было строго запрещено. В предрассветной мгле разглядеть выражения лиц зеков было невозможно. Все они походили на однообразные мертвенно-бледные пятна. Раздавалась команда, и очередной зек, подгоняемый яростным собачьим гавканьем, вскакивал, спешно карабкался по откинутой лестнице кунга и скрывался в клетке автозака. Стоило только кому-нибудь из заключенных чуть замешкаться, как тут же в утренней тишине по вокзалу разносился резкий лающий мат раздраженной вохры и на зазевавшегося бедолагу обрушивался град ударов ногами и резиновыми дубинками.                Из опасения быть замеченным снаружи и уличенным в непотребном подглядывании я не осмелился раскрыть окно полностью. Напротив, еще плотней задернул занавески, оставив между ними только узкую щель для обзора. Жизнь маленького человека съежилась до размеров амбразуры, сквозь которую я с неизъяснимым отталкивающим любопытством продолжал пристально наблюдать за происходящим. По телу неожиданно поползли холодные колючие мурашки. Кошмарное зрелище пересылки ужасало, отвращало, но одновременно обладало поистине сатанинской силой притяжения. Несмотря на ощущение гадливости и неприязни, жуткие сцены вызывали тоскливую жалость к несчастным, мутили душу и… заставляли задуматься. Вся процедура тюремной перевалки заключенных продолжалась не более получаса, но, будучи эмоционально  вовлеченным в процесс, мне показалось, что я провел в этом аду целую вечность. Передо мной во всей своей вопиющей тошнотворной наготе раскрылся пласт иного человеческого существования, мрачного, гадкого, омерзительного, совершенно несообразного с моим нынешним образом жизни. Я неотрывно смотрел на мелькающие за окном черно-белые кадры, будучи не в силах отвести взгляд от тяжелого сценария. Не покидало ощущение ирреальности происходящего. Ощущение было такое, словно мне снился страшный сон, и я никак не мог заставить себя проснуться, чтобы прекратить это дьявольское наваждение. Казалось, что развернувшиеся перед моими глазами сцены жестокости лишь нелепый продукт больного режиссерского воображения и что сеанс этой «чернухи» скоро закончится. И тогда съемка будет завершена, софиты погашены, реквизит свернут и утомленные актеры разойдутся по домам... Увы!.. Это были неприкрытые реалии жизни…                После просмотра и осмысления этого сюрреалистического триллера в меня словно вселился дух святой со всей своей серафической свитой. Необъяснимый подспудный страх перед неотвратимым возмездием, внезапно поселившийся внутри меня, породил весьма странную и парадоксальную метанойю. Из плутоватого кабатчика я мудреным образом перевоплотился в кристально честного, образцового работника советского общепита. Целый месяц я был законопослушным гражданином, а в глазах коллег –  конченым полудурком. Несмотря на внутренние запреты и новообразованные табу, атавизмы недавнего халдейского прошлого все же давали о себе знать. Но как только у меня появлялось искушение приписать к счету клиента лишнюю циферку или возникал соблазн подменить марочное вино низкосортным аналогом, перед глазами тотчас же вырисовывались убийственно колоритные сцены недавней тюремной пересылки. В ушах возникали матерные окрики конвойных, перемежаемые отвратительным собачьим лаем. Этих, весьма убедительных, эпизодов было достаточно для того, чтобы моя воспрянувшая совесть начала бить в литавры и торжественно протрубила в фанфары победу. Пожалуй, это был единственный добропорядочный период в моей ресторанной карьере.                Скоротечный нравственный мазохизм и моральные фобии обнулились после того, как я подсчитал ущерб после месяца невообразимо честнейшего труда на благо родного социалистического общества. Ни о каком табаше, естественно, не могло быть и речи. Всю месячную зарплату и еще столько же из личной кубышки мне пришлось вложить в кассу ресторана для покрытия недостачи. После вынужденного, но крайне оскорбительного для профессионала, «попадалова» из моей памяти сами по себе исчезли и сама пересылка, и связанные с ней мнительность и ужасти. Прежний образ жизни, подобно птице Феникс, возродился  из пепла тревожных сомнений, самобичеваний и самокопаний. И я возобновил поступательное движение к новым высотам.                На дороге бывало всякое. В стенах ресторана частенько случались забавные казусы, а иногда происходили и мелодраматические инциденты.                Как-то в одной из поездок изрядно наклюкавшийся майор-артиллерист выцелил среди посетителей женский объект своего хмельного вожделения и положил свой залитый сальный глаз на миловидную даму, сидящую за соседним столиком. Жалкие попытки возбужденного вояки привлечь внимание незнакомки всякий раз терпели фиаско. Дама увлеченно слушала молодого человека, сидевшего напротив нее, игнорируя все чувственные притязания майора. Задетый за живое ледяным безразличием к своей персоне, военный с досады много пил и распалялся все сильнее. Неожиданно обуревавшие майора страсть и винные пары ударили в его командирскую извилину, выпрямили ее и напрочь затмили остатки разума. Разобиженный офицер выхватил из кобуры пистолет и, словно идущий в атаку солдат, дико заорал:
– Убью! Гады! Всех, бля, перестреляю, сволочи! 
В зале воцарилась тишина. Гробовая. Майор вконец распоясался и, опасно размахивая табельным оружием, с остервенением изрыгал проклятия и угрозы. Столик, за которым буянил защитник народа, обслуживал официант Коля, молодой крепкий парень с перебитым носом, в прошлом чемпион города по боксу. После знаменательной победы дальнейшая спортивная карьера призера не сложилась, и Коля, как и многие несостоявшиеся спортсмены, запил и оказался на вагонах. В наступившей мертвой тишине Коля на виду у притихшей публики доверху наполнил вином граненый стакан и, ничем не выказывая страха, медленно подошел к столику, за которым продолжал изгаляться вооруженный дебошир. Хладнокровно, с добродушной улыбкой на лице Коля протянул стакан майору. Офицер, уже ничего не соображая, инстинктивно потянулся к вину и в ту же секунду получил короткий молниеносный оверхенд в голову. Это был выверенный, хорошо поставленный, мощный удар натренированного чемпионского кулака, повергнувший несостоявшегося гусара-любовника в глубокий длительный нокаут.                В портянку пьяного, так и не очухавшегося от боксерской плюхи, майора на ближайшей станции выволок из вагона и забрал в комендатуру военный патруль. Ну, а наш бесстрашный мордобоец махнул в халдейском закутке дежурную сотку «столичной» и как ни в чем не бывало продолжил обслуживать ошарашенных клиентов.                Прискорбный, почти трагический случай произошел по пути в Калининград, куда для прохождения службы направляли выпускников морских учебных заведений. На несколько лет втиснутые в тесную казарменную клетку курсанты, в последний раз переступив порог родного училища, с каждым глотком живительного воздуха свободы ощущали себя, по меньшей мере, адмиралами флота. Новенькие погоны на плечах парадной формы, золоченые аксельбанты и начищенные до ослепительного блеска металлические пуговицы с изображением якорей придавали уверенность и наполняли необъяснимой гордостью за себя и за весь российский флот. Не окрепшие в штормах, не вкусившие морской соли салаги в своем пылком воображении перевоплощались в просоленных морских волков, которым по колено любые моря и океаны. Освобожденная из дисциплинарных тисков душа будущих покорителей морских просторов неудержимо рвалась наружу и жаждала приключений. К местам назначения будущие мореходцы обычно добирались, объединившись в группы из нескольких человек. Поездка в Калининград занимала всего сутки, но этого времени новоиспеченным гардемаринам было вполне достаточно для того, чтобы во всей полноте ощутить вкус самостоятельной жизни полноценного русского моряка.                Отмечать выпуск начинали еще в училище, навсегда прощаясь с курсантской жизнью и по традиции напутствуя салажат. Покинув  alma mater, бравые мореманы группой выдвигалась к вокзалу. Праздничные возлияния продолжались вплоть до самой посадки на поезд в каком-нибудь укромном привокзальном закутке, подальше от посторонних любопытствующих глаз. Вокзальная милиция, давно свыкшаяся с подобными проводами, морячков не трогала. Заметив морскую форму, постовые понимающе отворачивались и, ускорив шаг, проходили мимо.                После посадки в вагон, наскоро побросав свой нехитрый курсантский багаж на плацкартные полки, морячки сразу же направлялись в вагон-ресторан. И если хватало денег и сил, то уже не покидали это гостеприимное заведение до конечной станции. Отрывались по полной программе и, не жалеючи, просаживали выходное курсантское пособие до последней копейки. Это была настоящая пиратская вакханалия. Бухло лилось нескончаемым потоком. Взмыленные халдеи в предвкушении хорошего табаша от столь выгодной  и невзыскательной клиентуры не переставали подносить очередные порции бормотухи. Гульбище набирало силу и становилось все разнузданней и бесшабашней. Пьяные эмоции нахлебавшихся дешевого пойла морячков перехлестывали через борт, вовлекая всех в свой губительный водоворот. Одурманенные бормотухой морские волчата теряли разум, уподобляясь дикому, необузданному зверью, выпущенному из клетки на волю. Вспышки пьяной агрессии зачастую перерастали в стычки, а порой и в кровавые драки. Причина конфликта могла быть ничтожной: в чьей-то хмельной головушке могла пробудиться мелкая, давно забытая обидка на своего товарища по казарме. Слово за слово –  и маленькая ноющая боль от нее под воздействием пьяного воображения неожиданно вырастала в громадную проблему. Из-за этого между обидчиками начинались долгие выяснения отношений в формате «кто виноват», постепенно перераставшие в ожесточенный спор с взаимными оскорблениями и угрозами. Когда же накал страстей у спорщиков достигал предела, а словесные аргументы теряли силу, то для пущего убеждения оппонента в ход пускались увесистые курсантские кулаки. И тогда мелочная свара парочки пьяндыжек порождала всеобщее кабацкое побоище. Особенно жестокий и беспощадный характер оно приобретало, когда на поле брани сталкивались представителей двух противоположных по духу стихий: моря и суши. Армейские дембеля, возвращавшиеся домой, ничем не уступали неукротимой горячности и решительности новоиспеченных мореходов. В тех и других с одинаковой молодой силой кипели страсти, сдерживаемые дисциплинарным уставом в течение долгих и однообразных казарменных лет. А тут, на свободе, в уютном шалмане, наконец-то появлялся удобный повод выпустить дремлющего джина из бутылки, а заодно и доказать противнику собственную крутизну.  Дрались ожесточенно, используя все, что могло нанести урон противной стороне. Солдатики сдергивали ремни с отполированными, остро заточенными с двух сторон дембельскими бляхами, наматывали кожу на руку и безжалостно пускали эту опасную бритву в дело. Морячки в качестве оружия использовали пустые бутылки из-под шампанского, обрушивая всю тяжесть толстого стекла на стриженые головы сухопутных дембелей. Бились нещадно. Почти насмерть. В рычащем фоне изощренного казарменного мата и хриплых истошных криков и едва можно было различить членораздельную речь. Ресторан ходил ходуном. Кровища капала на залитые вином и пивом, некогда белоснежные, скатерти.  Пустые бутылки из-под шампанского летали по залу, словно заряды с «коктейлем Молотова», которые ополченцы Великой Отечественной применяли для уничтожения вражеских танков. Это была разухабистая молодецкая забава, битва за нелепое самоутверждение в жизни, за место под солнцем.                Как известно, пьянка никогда не доводит до добра. До ужаса глупая, леденящая кровь драма произошла на вокзале во время остановки поезда в одном из прибалтийских городов. Поскольку водку в вагонах-ресторанах продавать было запрещено, а градуса портвейна и курсантских денег для продолжения банкета было явно маловато, подгулявшая морская братва решила снарядить гонца в близлежащий магазин за 40-градусным напитком. Пустили по кругу бескозырку. Дружно пошукали по курсантским карманам, что-то наскребли, посчитали. Денег хватало аж на два литра «горькой». Шустро смотаться за водярой вызвался проворный парень, красавец, легкоатлет и в недавнем прошлом чемпион училища по бегу. На улице начинало мелко дождить. Не теряя времени, паренек выскочил из вагона, привычно, по-спортивному, собрался и слегка размял мышцы. Улыбнувшись проходящей мимо девушке, морячок залихватски сдвинул бескозырку на затылок и по-киношному зажал в зубах ее ленточки. Затем, сорвавшись с места, легким спринтом пронесся по мокрой платформе и через минуту исчез в людском водовороте.                Неизвестно, какие обстоятельства могли задержать бедового гонца, но с возвращением он запоздал. Фатально. Вокзал захлестнуло ливнем. Когда паренек с авоськой, в которой побрякивали вожделенные поллитровки, вбежал на платформу вокзала, поезд уже тронулся и начал набирать ход. Тренированному курсанту ВМФ не потребовалось особых усилий для того, чтобы догнать уходящий состав. Он, как на спортивных соревнованиях, принял резкий старт и ускорился. Чемпион быстро поравнялся с последним вагоном, подпрыгнул и, изловчившись, ухватился за дверные поручни. Дверь была заперта. Странно то, что никто из его морской братии не удосужился дождаться своего товарища с ценным грузом на борту и при необходимости мог сорвать  стоп-кран. Морячок намертво вцепился обеими руками в мокрые от дождя скользкие поручни вагона. На запястье одной из рук болталась авоська с бутылками. Бедняга попытался подтянуть тело повыше, до дверного окна, в надежде быть кем-нибудь замеченным из тамбура. Парню катастрофически не повезло: занемевшая от напряжения рука, на запястье которой долго висела тяжелая поклажа, неожиданно соскользнула с влажного поручня. Не удержавшись, он отпустил другую руку и соскользнул вниз под вагон. Падая, морячок зацепился робой за угол решетчатой лестничной ступеньки и, неуклюже извернувшись неуправляемым телом, обеими ногами угодил прямо под колеса идущего поезда…                Кровь, водка и крупные капли дождя пузырились и растеклись грязным темно-бурым пятном  по платформе вокзала... На асфальте, в мутной луже валялась намокшая бескозырка… Поодаль нелепо и чужеродно поблескивала странно уцелевшая бутылка «Столичной»… Окровавленные обрубки ног, едва прикрытые изодранными лохмотьями черных клёшей, разбросало между рельсов… Распахнутыми от ужаса глазами зеваки глазели на одетую в морскую форму половину человека с раскинутыми по сторонам руками… Отекшее, посиневшее запястье одной из них опутывали врезавшиеся в кожу бечевки сетчатой авоськи,  заполненной битым стеклом с характерным запахом спирта…                Всякий раз, при первых признаках проявления пьяного молодецкого угара, вся кабацкая братия стремительно покидала превратившийся в поле боя зал ресторана. Все работники скрывались в укромных местах и с безопасного расстояния увлеченно наблюдали за происходящим. Зрители никогда не пытались успокоить дерущихся и остановить дикое побоище. Любые попытки вмешаться в процесс разборки были отнюдь небезопасны. Однажды один молодой и неопытный в подобных делах ДВР по кличке Узбек самонадеянно вышел в зал в самый разгар драки и, по роковой случайности, ему в голову тотчас же впечаталась бутылка, брошенная кем-то из драчунов. Узбек, потеряв сознание, свалился навзничь и, раскинув руки-ноги в стороны, растянулся на полу. Увесистая бутылка из-под шампанского насквозь пробила лобную кость. По широкоскулому, мертвенно-бледному лицу Узбека сочилась кровь, растекаясь бурой лужицей вокруг его головы. Это было жуткое зрелище. Узрев скорченное в неестественной позе, бездыханное туловище своего начальника,  поддатая мойщица посуды мгновенно протрезвела, испуганно выпучила глаза, истерически взвизгнула и хриплым бабьим фальцетом  дико запричитала на весь ресторан:
– Уби-и-или!!! Изверги! Директора уби-и-или!!!
Истошный вой оглушительной сиреной резанул по ушам дерущихся.  Пьяная, разгоряченная дракой шобла замолкла. Все остолбенело уставились на недвижно лежащего в луже крови человека. Ошарашенная кровавым зрелищем толпа впала в ступор. Люди трезвели и медленно начинали осознавать произошедшее. Похоронное молчание, лишь изредка нарушаемое жалобными бабьими всхлипами, продолжалось около получаса. Никто не решался произнести хоть слово или оказать необходимую помощь пострадавшему. И только проводник, случайно оказавшийся свидетелем кошмарной сцены, тотчас же бросился к бригадиру поезда, чтобы тот по рации сообщил о происшествии на ближайшую станцию.                К счастью для раненого спасительный вокзал небольшого городка находился совсем близко. Как только поезд остановился, к дверям вагона с пугающей пассажиров сиреной подкатила карета скорой помощи. Тело не пришедшего в сознание Узбека при помощи двух дюжих, небритых, тяжело дышавших перегаром санитаров было бережно уложено на носилки, осторожно вынесено из вагона, погружено в карету скорой и доставлено в местечковую больничку.                В затрапезной клинике небольшого провинциального городка, куда был госпитализирован Узбек с тяжелейшей черепно-мозговой травмой, работали гениальные врачи. Лекари от бога. Именно эти провинциальные ангелы-целители в белых халатах подарили почти безнадежному пациенту вторую жизнь. Именно они, никому не известные  служители Гиппократа, не жалея ни времени, ни сил, не смыкая глаз, денно и нощно выхаживали полумертвого Узбека, пока тот не начал подавать признаки жизни. Чтобы залатать дыру в черепе, потребовалось неотложное хирургическое вмешательство, и в голову Узбека была имплантирована пластина из драгметалла, заменившая разрушенную лобную кость. Восстановление утраченного здоровья продолжалось долго и мучительно. Узбек страдал и физически, и психически. После операции голова раскалывалась от невыносимой боли. А еще больнее душил синдром алчбы.                Советская медицина лишь декларативно считалась бесплатной, но фактически, по негласным правилам за медицинские услуги было принято скрытно  «благодарить» своих здравоохранителей. Размер и форма докторского вознаграждения варьировались в зависимости от статуса медицинского работника, сложности операции и процедур, в которых нуждался больной. Узбек был тяжелым пациентом, нуждающимся в постоянном врачебном контроле и сестринском уходе. Неправедное кабацкое бабло текло рекой. Деньги уходили на оплату консультаций различных специалистов, повышенное внимание лечащих врачей, работу санитарок и сиделок. Значительная доля трат приходилась на жизненно важные медикаменты. В советскую эпоху господства тотального дефицита просто купить в аптеке эффективные импортные лекарства было невозможно. В годы торжества социализма, впрочем, как и в нынешнее время разгула демократии, человеческое здоровье обходилось недешево. Все приходилось доставать у нужных людей за приличную переплату. Если кому-то удавалось заполучить необходимый для лечения остродефицитный препарат, то для больного это был реальный шанс на спасение. Да и сама пластина из драгоценной платины стоила отнюдь недешево.                Но и время тоже исцеляет. После долгих мучительных месяцев реабилитации послеоперационные швы на черепе Узбека затянулись, кожа разгладилась и прикрытые длинными, тщательно зачесанными волосами признаки недавней операции стали едва заметны. После травмы и глубоких душевных переживаний в психике Узбека произошел непредсказуемый сдвиг. От удара и непрестанного давления алчбы на искалеченный мозг пострадала и перестала нормально функционировать одна из его мозговых извилин, отвечающая за контроль над алчностью. Изменившийся, напичканный искаженными  психостеническими установками Узбек все же вернулся к привычной деятельности. С жадным рвением изголодавшегося по табашу зверя он вгрызался в работу, откусывая каждую копеечку везде, где это только было возможно. В него словно вселился жестокий басмаческий дух прошлых поколений, не знающий жалости ни к старикам, ни женщинам, ни к детям, единственной целью которого была только нажива.                Свою карьеру Узбек начинал простым поваром вагона-ресторана.  Повар, как лицо подневольное, находился в полной материальной зависимости от заведующего производством, который получал товар на складе и контролировал его реализацию в пути следования. В конце поездки шеф на свое усмотрение отстегивал повару положенную долю за кухонный труд и малую толику из вырученных за продажу «левака» денег. Проишачив на кухне пару лет, Узбек познал  скрытые течения Системы и полностью обнюхался в вагонной среде. Власть шефа Узбека угнетала. Ничтожная сумма, которую повар получал в конце рейса за тяжкие труды и молчание, не шла ни в какое сравнение с тем табашем, который оседал в карманах начальника кухни. Тогда недовольный существующим положением Узбек стал изыскивать способы дополнительного дохода. Тайком от шефа он начал приворовывать из общего котла. При любом удобном случае продавал продукты на сторону и бессовестно прикарманивал вырученные деньги. Пораскинув своим хитрым азиатским умишком, Узбек пришел к выводу, что на ниве неправедного обогащения гораздо выгодней быть пастухом, чем простым пахарем. Он переговорил с авторитетными людьми, от которых зависело его восхождение по служебной лестнице. Не скупясь, отслюнявил им требуемый бакшиш, за что в результате получил вожделенную  должность ДВР. Страха за свои неправомерные деяния, ответственность за которые была определена статьями УК, Узбек не испытывал вовсе. Напялив на себя новый должностной статус, он добровольно явился в отдел ОБХСС и без околичностей предложил свои услуги в качестве информатора в обмен на личную неприкосновенность. Предложение просителя было безоговорочно принято. Незамедлительно был подписан соответствующий документ и взаимовыгодная сделка Узбека с контролирующими органами была успешно совершена. После продажи дьяволу своей ничтожной азиатской душонки уверенный в безнаказанности шакал принялся за добычу денежных знаков с неистовым хищным рвением. Звериным чутьем он вынюхивал любую возможность урвать кусок пожирнее. По ночам прямо с вагона он продавал «левый» товар в медвежьих углах, где в ожидании поезда выстраивалась длинная очередь из голодных аборигенов. Местные жители ничего, слаще морковки с огорода, не пробовали годами, а посему своими оскудевшими от недоедания мозгами и слипшимися от вынужденного вегетарианства желудками страстно жаждали питерских сосисок, колбас, сыров, печений, конфет, лимонадов и прочей продуктовой снеди. Если в составе ехала «фирмА», - именно так, с ударением на последнем слоге, тогда называли иностранных туристов, то Узбек, прознав об этом, тотчас же бросал опостылевшую кухню. Не переодеваясь,  в замызганной курточке, едва обтерев тряпкой сальные руки, он стрелой бросался на поиски вожделенного вагона, чтобы задешево купить инвалюту и заграничное шмотье. Как только ушлый азиатский нос улавливал дух табаша, а плутоватый глаз различал его бледную тень, то вживленная в голову пластина возбуждалась и мгновенно реагировала на раздражители. Имплант начинал мелко вибрировать, нагревался и своими импульсами активизировал в воспаленном мозге Узбека пораженную зону алчбы. В общем, где бы ни проявлялся табаш, там первым всегда оказывался изворотливый Узбек с загребущими руками.                Наковыряв на вагонах приличных деньжат, Узбек посетил родной чуркестан, чтобы жениться, как этого требовала традиция, на избраннице одной с ним национальности. Уплатив калым, жених сосватал себе в жены юную девчушку-подростка из далекого аула. За несколько лет совместной жизни благоверная наплодила мужу целый выводок узкоглазых детенышей. Чтобы прокормить прорву голодных ртов, Узбек как одержимый пахал на железнодорожной ниве, добывая средства для содержания семьи. Возвращаясь из  одной поездки, он за взятки менял направление и в тот же день с оборота отправлялся в другую. При таком напряженном режиме работы дома он появлялся лишь изредка и ненадолго только для того, чтобы пополнить кубышку и выделить семье очередную порцию денег на прожитие.                А тем временем, пока муженек напрягался на вагонах, его хитроумная женушка, сполна вкусив прелестей цивилизации, обнюхалась в среде большого города и сделала свой судьбоносный выбор. Параллельно с поддержанием огня в домашнем очаге и воспитанием подрастающего поколения она поступила в ВУЗ и, сдавая экзамены экстерном, с успехом его досрочно закончила. Серьезная научная тема дипломной работы распахнула перед вчерашней аульной девчушкой дверь в большую науку. После блестящей защиты диплома решением научного совета талантливой выпускнице было предложено продолжить дальнейшее образование в аспирантуре. Она без колебаний согласилась. Узнав об этом, Узбек, как глава и основной кормилец семьи, заартачился и вспылил на чрезмерно самостоятельную супружницу. Но переубеждать азиатскую упрямицу, с рождения вскормленную молоком молодой ослицы, было бесполезно. Никакие возражения не принимались. Судьбоносное решение было принято ею окончательно и бесповоротно. Узбек, скрепя сердце, нехотя, но вынужден был с этим смириться.                Когда обнищавшая Россия униженно вползла в жалкое подобие капиталистического рынка, традиционные отношения в патриархальной узбекской семье коренным образом изменились. В наступившие на горло всему советскому народу перестроечные времена Узбек всеми силами пытался приспособиться к  неожиданно обрушившейся на него свободе. Восстав из прокрустова ложа драконовских законов, а заодно и освободившись от назойливой опеки милицейских кураторов, он яростно нырнул в бушующие волны свободного предпринимательства. Бойко торговал на рынке узбекскими халатами и тюбетейками. Эту национальную экзотинку он с выгодой выменивал у сородичей на старорежимные, давно вышедшие из употребления, женские боты, безразмерные калоши на  красной подкладке и кондовые резиновые сапоги. Покупал, продавал, менял, промышлял всем, чем придется, чтобы вписаться в рыночные джунгли и сколотить капиталец на старость. Но все его попытки достичь буржуинского процветания были тщетны. Звериный оскал капитализма явил Узбеку свое истинное лицо. Общественная переустройство, ломка стереотипов отнюдь не означали мгновенную трансформацию сознания. Вульгарные штампы прошлого не работали. Закрепившийся в мозгах устойчивый стереотип мелкого совдеповского лавочника неожиданно запнулся о перестроечный камень и безнадежно замер на перепутье времен. Убогий умишко мелкотравчатого вороватого щипача терял способность к продуктивной деятельности. Новое время настоятельно требовало и новых подходов к ведению дел. Денег в семье постоянно не хватало, а умирающий вагон-ресторан уже не приносил той прибыли, что в золотые застойные годы. Доходы катастрофически падали. Беспрерывная непруха и болезненное крушение надежд ввергли Узбека в глубокую депрессию. От безысходности и отчаяния он стал частенько прикладываться к бутылке.                Теперь роль главы семейства и основной кормилицы перешла к его половине, которая, несмотря на социальные потрясения, весьма успешно продвигалась по карьерной лестнице. Она блестяще защитила кандидатскую, затем докторскую, получила кафедру в одном из столичных ВУЗов и по праву завоевала мировое признание в научных кругах. Привлекательная внешность, живость ума, яркий талант и успешность придавали этой женщине некий восточный шарм, откровенно волновавший окружавших ее представителей мужского пола. Причем, явно не научный интерес к  молодому дарованию проявляли не только молодые ученые, но и седовласые многомудрые мужи, обремененные степенями, регалиями и званиями. Интеллигентное общество, комильфотное обхождение, повышенное внимание коллег, успех, материальный достаток и независимость неизбежно привели ее к разрыву со своим, несостоявшимся в жизни, примитивным муженьком-барышником. Детеныши подросли, оперились и один за другим повыпархивали из семейного гнезда. Воспользовавшись зарубежными связями именитой мамочки, отпрыски благоразумно разъехались по забугорьям подальше от очередных российских перестроек, перекроек и перестрелок.                После развода с Узбеком его бывшая, некогда простоватая, ничем не примечательная девочка из забытого аллахом аула, вышла замуж за профессора из Гарварда и вслед за детьми навсегда и без сожаления покинула страну.                Бедняга Узбек от свалившихся на его платиновую голову передряг впал в тягучую тоску, запил и от жгучей неприкаянности совсем одичал. На склоне лет перенес два инфаркта но, к счастью, выжил. Сирый и всеми позабытый, он прозябает ныне один одинешенек в пустых стенах холодного дома, некогда наполненного радостью и теплом семейного очага. Вот такие фокусы судьбы... Тупик...                Вернемся к моей дебютной поездке. Ближе к ночи кабацкая суета пошла на убыль. Умотавшиеся за день официанты прибирали столы и, недовольно рыча сквозь зубы, что ресторан закрыт, лениво отмахивались от поздних посетителей. В конце рабочего дня все члены бригады обычно собирались вместе и усаживались за стол. Сытный ужин , сдобренный бутылочкой пивка или «соточкой» для аппетита снимал дневное напряжение и приятно расслаблял члены. Клонило в сон. Устало пообщавшись ни о чем, все отправлялись спать. Тут наступало мое удойное время.                Как правило, ночному сторожу для торговли выделялось дешевое винцо, чтобы и он мог сделать свой обязательный табаш. Хохол был жаден. Дешевую бормотуху он продавал днем, а мне, как новобранцу и, по его неоспоримому директорскому мнению, существу бесправному и малодостойному, оставлял для работы недешевые напитки, навар от которых был совсем мизерный. Позже, заматерев и плотно притершись к работе, я без страха и угрызений совести приловчился «левачить» в свою пользу. Втайне от своих кабацких собратьев подкупал в магазинах самое дешевое вино, соскребал с бутылок этикетки, чтобы скрыть происхождение товара и продавал по ночам это безликое алкогольное добро страдающим жаждой клиентам. В итоге я получал с каждой проданной бутылки двойной навар: ресторанную наценку и свой ночной рубль, а то и два «сверху». Но сейчас, в период нужды и безденежья, я был несказанно рад даже малой толике долгожданного материального прибытка, который с подачи моего первого ДВР любезно преподносила мне судьба. Вытянув ноги, я сидел на диванчике и, чтобы взбодрить себя перед предстоящей бессонной ночью, не спеша потягивал из граненого стакана, вставленного в металлический подстаканник с изображением кремля, крепкий кофе. Ждать пришлось недолго. Первым моим клиентом был круглый как шар толстяк, красномордый, постоянно поддатый проводник соседнего вагона. Щелкнув дверьми, он подкатился ко мне и с пьяной добродушной ухмылкой сунул мне в ладонь измятую пятирублевую купюру. В обмен я протянул ему заранее заготовленную бутылку бормотухи. Он с жадным нетерпением недобравшего пьяндыжки выхватил ее из моих рук, ловко заныкал за пояс брюк, одернул форменный китель и быстро покатился к выходу. Это был мой первый табаш. Отхлебнув остывшего кофе, я глубокомысленно взглянул на потертую мятую "пятерку", заработанную со столь поразительной легкостью. Довольный, я мысленно поздравил себя с почином, пожелал удачи и растянулся на диванчике в ожидании очередного клиента. Через полчаса я услышал робкий стук в дверь. Отворив ее, я увидел странно одетого маленького тощего человечка, который испуганно и виновато глядел на меня сквозь очки в круглой металлической оправе и часто икал. На нем, как на сухом сучковатом дереве, болтались бледно-голубые полинялые кальсоны с вытянутыми коленками. На узких плечах изношенной тряпкой висела выцветшая кальсонная рубаха. Комический образ клиента дополняли начищенные до блеска армейские говнодавы, из которых  торчали костлявые щиколотки с синими прожилками вен. Я пропустил незнакомца в вагон и с любопытством оглядел его нелепое облачение. Шнурки на его ботинках были развязаны. Путаясь и переплетаясь между собой длинными черными змейками, они волочились по грязному затоптанному полу вслед за башмаками. В нетрезвой и путаной невнятице, осложненной хохлятским говорком, я все же уловил цель странного визитера. Достал из рундука и отдал ему бутылку портвейна. Человечек, не глядя, протянул мне пухлый бумажник с документами и приличной пачкой денег, которые беспорядочно топорщились в одном из его отделений. Я вытянул из денежной кучи «пятерку», затем, за долю секунды оценив ситуацию, незаметно прихватил еще одну и вернул кошелек владельцу. Тот довольно хмыкнул и, даже не взглянув на содержимое портмоне, одной рукой небрежно засунул его в кальсоны. Другая его рука крепко, но бережно, прижимала  драгоценную бутылку к впалой груди. Растянув губы в некое подобие улыбки, человек кивнул и по-украински пробормотал в мой адрес неясное, но судя по интонации, что-то благодарное. Затем, волоча за собой шнурки, пошатываясь, неторопливо пошлепал к выходу.                Поначалу моя гуманистическая совесть очень возмущалась подобными неблаговидными выходками. Но постепенно я входил в раж и вкрадчивый, подавляющий все возражения голос алчного разума настойчиво и упрямо заглушал ее тихие благие нашептывания. Идол алчности и халявы уже набросил на меня свой аркан, крепко его затянул и безжалостно выдавливал из моего сознания любые проявления угрызений совести, ее утомительные нравоучения и нудные морализмы. Реальные аргументы в виде мятых купюр разного достоинства без труда заставили заткнуться мое протестующее эго. Обслужив за ночь несколько клиентов, я обрел уверенность в себе. Все прошло как по маслу. В дальнейшем процесс протекал автоматически по слепому алгоритму. Утром я подсчитал барыш и удивился тому, как же легко и просто делаются деньги. Это была знаковая для меня ночь. Судьбоносная. С этого момента навсегда ушли в прошлое унизительные грошовые подработки. Жизнь кардинально менялась на глазах. Отныне я становился режиссером бытия и полновластным хозяином своей планиды. Мой дебют в качестве железнодорожного магната увенчался успехом. И я был несказанно этому рад.                Свой первый табаш я потратил весь. До копеечки. С гордым сознанием нувориша долго бродил по городу, заходил в магазины, рассматривал разные товары, с интересом приценивался. Наконец, утомившись от продолжительного, но весьма приятного шопинга, приобрел для себя легкие спортивные трико сочного ультрамаринового цвета. Это были классные штаны, прочные, комфортные, ноские. Чтобы порадовать неизбалованные изысканными яствами желудки своих домочадцев, я отправился на местный рынок. Там я не спеша прохаживался по торговым рядам. С видом знатока подолгу торговался с продавцами, с успехом для себя снижая цену за понравившийся продукт. Придя к согласию, со знанием дела выбрал несколько разносортных, симпатичных на вид, тушек свежей и копченой рыбы, обилием и разнообразием которой всегда славился этот приморский городок. Теперь, вполне довольный дневными результатами моих ночных трудов, я был целиком и полностью уверен в том, что наконец-то вступил на правильный путь. Возвратившись на вагон, я застал там только Лялю, погруженного в неизменный глубокий пивной кайф. Остальные работники, видимо, ушли в город по своим делам. Я не стал беспокоить сладко дремлющего друга. Засунул пакет с рыбой в холодильник и бессовестно стащил с его стола бутылку пива. Потом достал из сумки приобретенные штаны и с удовольствием переоделся в обнову.                С непривычки новизна произошедших за последние сутки событий сморила. Клонило в сон. В пустующем купе я откупорил бутылку и под благостные мысли о жизни неторопливо, смакуя каждый глоток, выцедил халявное пиво. Оно было теплое и на уставший организм подействовало как снотворное. Тело размякло. Глаза смыкались. Я разделся, забрался под одеяло и в сладкой немоте провалился в глубокий сон, чтобы как следует отдохнуть и набраться сил перед предстоящим ночным бдением.                Время в поездках протекало незаметно. С курьерской скоростью менялись насыщенные новыми событиями дни и мои прибыльные трудовые ночи. Поначалу неуверенно, на ощупь, я познавал тайны и прелести ресторанной жизни. Шаг за шагом изучал грамматику изящного обмана. Каждый новый день обогащал меня бесценным опытом и приносил радость небольшого, но быстрого обогащения. Еженощно с каждым новым клиентом пополнялся и мой кошелек. Это было приятно. Обнюхавшись в пространстве, я осмелел и по ночам не только продавал вино на вынос, но и усаживал припозднившихся скучающих клиентов за стол и в полумраке вагона обслуживал своих ночных гостей по всем правилам кабацкого гостеприимства. Включал тихую музыку, наскоро сервировал стол, водружал на него бутылку, а то и две, бормотухи, расставлял фужеры и, как умел, варганил простенький закусон. После напряженного дня утомленные жаркой кухонной пахотой и алкогольным допингом кулинары обычно сразу же отправлялись спать. Чтобы не обременять себя излишней работой, вплоть до конца поездки никто из кухонной братии не контролировал расход продуктов. Остатки сыров, колбас, рыбы, овощей и прочей неучтёнки оставались в моем распоряжении. Я зорким глазом приметил этот факт и, в очередной раз варварски придавив жалобно пискнувшую совесть, стал беззастенчиво использовать безалаберность моих коллег в качестве еще одного источника персонального барыша. Ночное самообразование в сфере обслуживания приносило ощутимую пользу. Я научился без зазрения совести облапошивать пьяную клиентуру, оправдывая этот ненавязчивый, но востребованный  ночной сервис исключительно своей любезностью к страждущим пищи и жаждущим выпивки. Беззастенчиво и нагло обсчитывая посетителей, я уже не опускал стыдливо глаза, как прежде, но с открытым и честным взором уверенно объявлял «приговор». В результате упорных ночных тренингов я настолько поднаторел в деле оболванивания моих поздних гостей, что чувствовал себя почти профессионалом. Чтобы закрепить приобретенные навыки практикой общения, я в напряженные обеденные часы работы ресторана охотно помогал официантам убирать использованную  посуду и перекрывать столики для ожидающих своей очереди гостей. Я медленно, но уверенно матерел, стал с оптимизмом смотреть на жизнь и… полюбил людей.                Весьма положительно на общение с клиентурой повлияла и моя учеба в ВУЗе. В антигуманной среде наживы и чистогана, так же как и в стерильной атмосфере институтского сообщества, приходилось слегка интеллектуальничать. Прежде не искушенный пошлостью и шкурным цинизмом ум в нынешних обстоятельствах стал успешно работать на мой карман. Теперь, в отличие от пустопорожнего студентского словоблудия, мои умствования носили исключительно утилитарно-прагматический характер. Умение ладить с людьми, ненавязчивое нахальство, граничащее с необходимым в кабацком сервисе наглицизмом, не осталось незамеченным. Люди, имеющие непосредственный контакт с вожделенными купюрами, Хохол и Димыч, оба, до последней извилины мозга прожженные хитрованы, учуяли во мне близкого брата по оружию. Они безоговорочно приняли меня, как сотоварища, вполне созревшего для корпоративной борьбы за денежные знаки. Признание коллегами факта, что я вылеплен из того же замеса, что и они, породили волну слухов и сплетен, стремительно распространившихся по вокзалу. Незримое волнение перетолков благотворно повлияло на мою репутацию. Разговоры и пересуды дошли до ушей начальства и тем самым предоставили мне негласный кредит профессионального доверия в Системе. Это обстоятельство невольно открыло передо мной весьма широкие возможности для извлечения табаша, ограниченные лишь моими способностями, персональной алчностью и статьями УК. Последнее было самым неприятным моментом в процессе моего движения к вершинам мастерства обогащения. Но как говорится, на то и щука в пруду, чтобы карась не дремал! Смалодушничать, ссучиться и добровольно пойти на сговор с ментами для меня, по выражению одного симпатичного, почти исправившегося сторожа-зека, было бы «в натуре западло». Я действовал на свой страх и риск, полагаясь лишь на собственный потенциал, ум и интуицию. Алчность мотивировала деятельность, наполняла энергией и придавала силы. Риск щекотал нервы, обострял внимание, ускорял реакцию. Состояние алертности, в котором я постоянно пребывал, поначалу очень утомляло психику. Мое внутреннее устройство еще не привыкло к массе адреналина, который вырабатывался надпочечниками в несметных количествах. Но на войне как на войне: ты или победитель, или побежденный. Других вариантов не существует. Человек привыкает ко всему. Я не был исключением. Мой организм, изнеженный пустопорожней суетой, леностью и ничегонеделанием в конечном итоге приспособился к обстоятельствам и перестал болезненно реагировать на стрессовые ситуации, которые периодически возникали в процессе работы. В такие моменты нервические проявления и негативные эмоциональные вспышки попросту перерастали в необъяснимый кураж, порождавший единственное и непреодолимое желание победить или уничтожить «противника».                Однажды какой-то неизвестный шутник, с присущим всем халдеям циничным юморком, в подпитии шутливо обронил тост: «ни дня без табаша!». Впоследствии эта сакраментальная фраза стала девизом всех, кто вступал на скользкий и тернистый путь возделывания злачных пажитей   табаша. С этой сакральной молитвы золотому тельцу, назойливо звучащей в мутных глубинах алчных и продажных человеческих душ, совершались все малые и большие преступления в мире. Не была исключением и наша железнодорожная обитель сребролюбия. С этим вдохновенным девизом, начертанным на знамени корыстолюбия, я побеждал не только доноров персональной кубышки, но и моего тайного и главного врага – Совесть. Порой она не давала покоя, подсказывала, нашептывала, увещевала, кричала. Безуспешно!  Я улавливал лишь едва слышимые отголоски ее постоянно слабеющих призывов. А когда становилось совсем невмоготу от ее пронзительного нытья, то парочка стаканов доброго бургонского местного розлива делали меня абсолютно глухим к ее жалобным стенаниям. Я вживался в Систему и был обязан притереться к любым обстоятельствам.                Отношения со всеми членами бригады у меня сложились доброжелательные и доверительные. Частенько молодой, пышущий здоровьем, откормившийся на дармовых харчах Хохол снимал в пути смазливую, слабую на передок, шлюшку и после недолгой прелюдии, подслащенной  дежурной бутылкой шампанского и плиткой шоколада, вальяжно удалялся с ней в купе. Ресторан он уверенно оставлял ресторан на наше с Димычем надежное попечение. Сам же весело проводил время, пьянствуя и развлекаясь с очередной телкой. В течение поездки изрядно помятый, опухший, но довольный, он лишь изредка заходил в ресторан за очередной порцией бухла и закуски.                Эротические авантюры не осуждались, но, напротив, негласно приветствовались и принимались вокзальным сообществом, как неотъемлемая часть разъездной жизни. Попутные, ни к чему не обязывающие интимные встречи служили для всей вагонной братии естественным и даже необходимым атрибутом жизни на колесах. Сиюминутные расслабляющие связи были своеобразной компенсацией за тяготы и лишения замкнутого существования. Пили и прелюбодействовали все без исключения. Атмосфера раскованности и вседозволенности насквозь пронизывала вагонную жизнь. Случалось, муж и жена, работавшие вместе, втихаря нарушали супружескую верность и, уподобляясь своим холостым коллегам, позволяли себе редкие, но приятные постельные шалости. Стихийные проявления человеческих слабостей исчезали в нескончаемом стуке вагонных колес и растворялись в шумных гудящих волнах встречных составов.  Дорога умела хранить и погребать свои тайны.                Бригадиры поездов назначали к себе на штабной вагон приглянувшуюся молодуху, которая помимо выполнения своих непосредственных служебных обязанностей должна была играть роль современной военно-полевой жены. Находиться под опекой начальника было выгодно: комфортный вагон, относительная свобода действий, исключительное положение в поездной бригаде, дополнительные премиальные. А интим по настроению благодетеля был вовсе необременителен, даже приятен. По возвращении из поездки вагонно-семейная жизнь на некоторое время приостанавливалась. Добропорядочный муженек возвращался в лоно семьи, непорочная девица отправлялась домой к маме с папой. После перерыва между поездками, перешагнув порог родного вагона, Он и Она автоматически возобновляли вагонно-семейный статус и прерванное железнодорожное сосуществование продолжалось в привычном режиме. Когда наложница надоедала или, решив воспользоваться интимной близостью, начинала предъявлять своему желдормужу несуразные требования, ее место занимала другая, менее капризная и более молодая штабница. Чтобы скрасить дорожную скуку, проводники и проводницы частенько плотно «садились на стакан» и в подпитии, если, конечно, не надирались в стельку, без церемоний предавались плотским утехам. Бороться с железнодорожной дипсоманией было бесполезно, поскольку в советское время на «железке»  безраздельно царил культ Бахуса и за воротник заливали все, от начальника до стрелочника. Вдобавок к своей непосредственной  функции водка служила еще и жидкой валютой. Это было надежное, не подверженное инфляции, средство платежа за всевозможные услуги и выполненную работу. Пили много, без разбора, до самозабвения, до галлюцинаций. С особой разрушительной силой зеленый змий обрушивался на работников поездных бригад. Здоровые парни и мужики, не знающие меры в возлияниях, постепенно спивались, и, незаметно для себя, превращались в тщедушных алкашей и дегенератов. Непрекращающиеся попойки незаметно затягивали в свой опасный роковой омут и нещадно калечили судьбы людей. Лишь немногие из тех, кто вовремя осознавал свое падение в эту гибельную пропасть, решительно увольнялись и впредь никогда не возвращались в эту тлетворную среду. Женщины спивались быстрее мужчин. Как утверждают врачи, женский алкоголизм неизлечим в принципе. Романтичные девушки, решившие связать свою жизнь с увлекательной работой проводника и, путешествуя, посмотреть мир, невольно вовлекались в гнилостную атмосферу коллективного пьянства и с помощью своих старших наставников очень скоро безнадежно подсаживались на спиртное. Через год-два безудержных выпивок и разгула низменных страстей некогда цветущая барышня, не замечая происходящих с ней негативных изменений, неотвратимо теряла былую свежесть и превращалась в испитое, женоподобное существо неопределяемого возраста.                В вагонах-ресторанах царила та же развеселая атмосфера свободных отношений, что и в бригаде проводников. Директор охмурял новенькую официантку. Заведующий производством опылял молоденькую повариху. Ночной сторож сожительствовал с мойщицей посуды. Халдеи и никем не занятые официантки, как правило, пребывали в свободном полете и сами выбирали объекты для реализации своих естественных влечений. Иногда, во время корпоративной пьянки, как «по поводу», так и без оного, все члены спаянного единой целью кабацкого коллектива беспорядочными парами переплетались между собой в свободных купе, где в полной темноте лениво отдавались во власть пьяной похоти. И только утром, продрав глаза, гуляки узнавали своих ночных любезников.                Нередко в результате спонтанной связи возникала и настоящая чувственная привязанность. Одна, уже довольно зрелая, проводница после случайного интимного эпизода  буквально преследовала молоденького официанта. По пьяному делу получив от случайно подвернувшейся бабы желаемое, он, как это обычно бывает, напрочь забыл и ее, и все случившееся. Но память чувств самая сильная из всех видов памяти. Очумелая самка, истерзанная похотью, начала настоящую охоту за своим возлюбленным. Чтобы постоянно находиться рядом с объектом своей слепой страсти, она тайком выясняла направления, куда следовал ресторан, в котором работал ее молодой полюбовник. Следуя за парнем, настойчивая  мамзель без устали меняла поездные бригады, всегда выбирая для себя ближайший к ресторану вагон. Одержимая вожделением, лишенная мужской ласки разведенка шла на всевозможные уловки, использовала  весь арсенал изощренных женских хитростей, чтобы снова соблазнить своего одноразового трахаля. Безумство неудовлетворенных страстей продолжалось долго, но так и не увенчалось успехом. Парня стала раздражать назойливость взбесившейся бабы. Чтобы избавиться от ее докучливых домогательств, молодой человек пытался игнорировать жалкие попытки страдалицы пробудить в нем взаимные чувства. Он демонстративно отворачивался и молчал, когда она пыталась завести с ним разговор. Подчеркнуто не замечал ее присутствие, не реагировал на ее томные взгляды, ужимки, слова. Обнаженные части рыхлого тела, сознательно выставляемые ею напоказ, скорее отталкивали, чем возбуждали.  Драматические события этого бесплатного шоу стремительно развивались на глазах у любопытных зрителей. К глубокому разочарованию публики романтическое действо так и не достигло кульминации. В финале пьески объект неудовлетворенных страстей зрелой волчицы неожиданно уволился, не оставив никому своих координат. Убитая горем проводничка, как это водится, крепко и надолго запила. В стремлении заглушить тоску по несбывшейся, вдребезги разбитой мечте несчастная женщина ушла враз**** и назло всем неверным мужикам мстительно вступала в порочную связь с каждым желающим.                Почти у каждого нормального кабатчика, если он не был ленивым забулдыгой, латентным педиком, хронически больным или заурядным мудаком, в каждом городе или поселке, куда только мог добраться поезд, неизбежно водилась подружка, которая, как верная жена, ждала из очередного странствия своего железнодорожного одиссея. К приезду милого провинциальная пенелопа доставала из шифоньера нарядное платье, покрывала праздничный стол чистой скатертью и расставляла многообразные блюда с любовно приготовленной по местным рецептам домашней снедью. В ванной комнате ожидал своего хозяина персональный махровый халат. В спальне с возбуждающей аккуратностью было застелено свежим бельем и опрыскано дешевенькими духами ложе для любовных утех. При наличии достаточного количества свободных денег для веселого времяпрепровождения выискать в любом провинциальном городке подходящий объект женского пола для отдохновения утомленной души и уставшего тела не составляло особого труда. А отсутствие контроля со стороны жен, подруг и общих знакомых только увеличивало желание сходить «налево». В те времена само понятие "ленинградец" было синонимично образу культурного и порядочного человека и действовало на провинциальных дамочек поистине магически. Состояние чувственности, эмоциональные ощущения и сладострастные переживания чудесным образом отворяли запоры не только истомленной женской души, но и распахивали перед избранником двери ее дома. Каждое сердешное свидание служило для подружницы знаковым и многообещающим событием, рисующим в воспаленном бабском воображении радужные перспективы семейного счастья со своим временным женишком. Причем, виртуальным воздушным замкам сопутствовали вполне реальные мыслишки о возможном переселении в какое-нибудь уютное гнездышко цивилизованного города-героя.                Но в реальной жизни сладостным грезам, призрачным химерам и фантазиям провинциальных невест сбыться было не суждено. Никогда. Интимная связь не предполагала наличие истинных чувств, а служила для обоих лишь одной из многочисленных банальных интрижек. Как показывала жизнь, насколько скоропалительно такие встречи завязывались, настолько скоропостижно они и заканчивались. Отношения прекращались, как только железнодорожному варягу надоедала его нынешняя пассия, и он без сожалений об утрате бывшей любимицы переключался на другую.                Брошенки тоже особо не горевали. После расставания со своим недавним хахалем они не ломали руки и не рыдали навзрыд, не терзались муками самообмана и не переживали горько о несбывшихся мечтаниях. Смахнув подолом набежавшую слезу и утерев романтические сопли, эти валькирии, не теряя времени зря, тут же падали в распростертые объятия других рыцарей любовных приключений. Благо, выбор претендентов на роль временного сердешного «черновичка» у этих охотниц был весьма широкий. Поезда по стране ходили постоянно. Поэтому возможностей загарпунить очередного лоха для интрижки с гарантированным финалом и, если повезет, осуществления своих потаенных желаний, было нескончаемое множество. А озабоченных хотимцев да и просто любителей закрутить шашни с какой-нибудь цыпой вдали от дома среди железнодорожных аргонавтов было предостаточно. Случалось так, что насытившийся клубничкой герой провинциального романчика, сполна испив чашу наслаждений, сплавлял поднадоевшую подружку своему товарищу для дальнейшего безвозмездного пользования. Сама же, спихнутая с рук, барышня подобной переуступке себя, любимой, отнюдь не противилась. Капризно поморщившись и кокетливо, для фасону, фыркнув мокрым носом, она с головой окуналась в альковную авантюру с новым бойфрендом. По прошествии некоторого времени вспыхнувшие страстишки угасали, чувства агонизировали, отношения хирели. Дамочка, как эстафетная палочка, передавалась очередному владельцу ее души и тела и сентиментальная история стереотипно повторялась.               
    Некоторые официанты брали собой в поездку какую-нибудь разбитную подстегу, способную сыграть роль подсадной утки для подвыпивших клиентов и готовую к любому развитию событий. Ангажированная на рейс особа обычно сидела в одиночестве, ничем не выказывая близкого знакомства с кабатчиками. Лениво потягивала пиво или винцо, хищно высматривая потенциальную клиентуру. Веселые мужские компании и одинокие пассажиры, коротающие время за выпивкой, не могли не обратить внимания на одинокую молодую особу в полупрозрачном платье с откровенно глубоким декольте. Ее капроновые ножки, обутые в элегантные туфли на высоких каблуках, были демонстративно выставлены из-под  стола на край прохода. Охмелев и набравшись смелости, кавалеры галантно приглашали дамочку присоединиться к их веселой компании. Опытная кокотка артистично, с лукавой полуулыбкой принимала долгожданное приглашение. С наигранно ленивой эротичностью она поднималась из-за стола, и, картинно покачивая бедрами, не спеша дефилировала по узкому проходу между столиками. Каждое ее движение было наполнено осмысленной вульгарной сексуальностью и неумолимо притягивало похотливо оценивающие ее мужские взгляды. Присутствие дамы обостряло ощущения джентльменов и придавало особую пикантность ситуации. Каждый стремился завоевать расположение королевы стола галантерейным обхождением и сказочной щедростью. Любая прихоть, всякий каприз Прекрасной Дамы выполнялись незамедлительно и с нескрываемым удовольствием. Искрилось и пенилось шампанское в фужерах, марочные коньяки, сверкая звездами, высились в горделивом беспорядке над блюдами с черной и красной икрой, осетриной, семгой и другими деликатесами. Застолье набирало силу. Раскрутка лохов шла полным ходом. Изрядно захмелевшая дульцинея вульгарно хохотала над скабрезными анекдотами своих воздыхателей. На их шутливые непристойности и откровенные намеки уже без всякого смущения и стыдливости отвечала многообещающей лисьей улыбкой. Время от времени куколка широко распахивала затененные полуопущенными ресницами глазки, всем своим целомудренным видом подчеркивая, что она не какая-нибудь там профура вокзальная, но девушка исключительно порядочная и вполне приличная. Сделав слегка обиженное личико, вертихвостка вкрадчиво промурлыкивала ангельским голоском, что ее пристойность отнюдь не помеха тому, чтобы продолжить приятное общение в более интимной обстановке. Разумеется, на определенных условиях. Чтобы окончательно распалить мужское воображение, цыпочка кокетливо обнажала и начинала изящно поглаживать плечико наманикюренными пальчиками. Уловив в покрасневших от прилива крови глазах самцов демонический огонь, искусительница нарочито небрежно спускала вниз по плечу бретельку платья и на мгновение полуприлично оголяла грудь. После столь мощного эротического залпа распалившихся, обезоруженных близостью женских интимов сластолюбцев можно было смело брать голыми руками. Пиршество неумолимо близилось к своему логическому завершению.                Безупречно сыгранная вавилонской блудницей  роль весьма недурно влияла на сумму заказа. Одна подобная компания за несколько часов обеспечивала ресторану недельную выручку, а официантам приносила весьма приличный табаш от завышенной в несколько раз суммы счета. Рядом с дамой пьяные клиенты обычно не кочевряжились и, не скупясь, выкладывали любую, озвученную официантом сумму. На этом миссия подсадной утки, направленная на общее благо, заканчивалась. После чего наша Лаиса, свободная от общественных обязательств, приступала к реализации индивидуальной эротической программы, но уже исключительно в личных интересах. В отсутствие подходящей клиентуры из пассажирского контингента ее свободным временем и телом могли воспользоваться и члены поездной бригады. Для «своих» мзда за оказываемые интимные услуги была небольшой, но, ради приличия, обязательной. Все, даже пожилые консервативные проводницы самых строгих правил, прекрасно понимали и воспринимали эту ситуацию без каких-либо возражений. Кабатчики, руководствуясь меркантильными соображениями, проститутке, естественно  благоволили. За покровительство и  благорасположенность они пользовались несомненным приоритетом и получали от блудливой девочки плотские радости бесплатно и когда возжелается. Вагонную авантюристку такие условия вполне устраивали. Это было выгодно. Сексуальная халява служила своеобразной платой за проезд, кров, еду и удобную возможность подзаработать.                Однажды летом на одном из южных направлений и мне удосужилось прибегнуть к услугам одной такой приблудной труженицы сферы услуг интимного свойства. Это была невысокая, правильно  сложенная и на вид вполне благопристойная молодая барышня. Одета она была в простое стильное облегающее платье из полупрозрачного крепа цвета смешанных пастельных тонов. Тонкую шею обволакивал легкий газовый платок. Светлые босоножки красиво оттеняли яркий педикюр на тонких пальцах ее ухоженных ног. Словом, не женщина, а гламурная картинка с обложки глянцевого таблоида. На платформе вокзала незадолго до отправления поезда она сама подошла ко мне и, призывно сверкнув серыми газельими глазами, очень естественно начала общение. Познакомились. Назвалась Ниной. До этого я много слышал о такого рода девицах от моих коллег по работе, но в реальной жизни столкнулся с подобным  явлением впервые. Видимо, внутренне я был уже готов к подобному развитию событий, поэтому неожиданно возникшую в моей вагонной жизни незнакомку бессознательно воспринял, как нечто естественное и закономерное. Оценив ситуацию, быстро сориентировался и бросил в ее сторону пару пустых дежурных фраз. Затем обнял Нину за талию, прижал к себе и, кокетливо ущипнув, пригласил ее прокатиться со мной «на юга». Времени на раздумья не оставалось, с минуты на минуту должны были объявить окончание посадки. Девушка простодушно улыбнулась, одобрительно кивнула головой и вслед за мной впорхнула в вагон. Надо заметить, согласилась она сразу же и без малейшего кокетства. В данной ситуации ужимки и капризы с ее стороны были излишни и попросту неуместны. Это и была конечная цель умной, искушенной в подобных делах, профессионалки и на этот раз она достигла ее с поразительной легкостью.                ДВР, в бригаде которого я халдейничал в тот период, взять в поездку пассажирку согласился сразу. Это был здоровый 40-летний неотесанный мужлан с выражением хитрой тупости на лице. Родом он был из захолустного сибирского городка, уклад жизни которого заметно отложил на поведении его жителя неизгладимый отпечаток глухой провинциальщины. В глубине его бесцветной физиономии прятались немигающие маленькие крысиные глазки. Когда он говорил, его неприспособленные к улыбке губы отталкивающе кривились в презрительной ухмылке. И внутри, и снаружи - в нем  все было просто как мычание. На вокзале к нему прилипло прозвище Мерин за жлобство, неумело прикрытое откровенной грубостью, и поразительную схожесть с этим домашним животным. Мерину нравились длинные рейсы, где среди множества людей можно было спрятаться от одиночества и хорошо побалдеть. Или, вспомнив молодецкую удаль, раззудить плечо и потешиться мордобоем. А если свезет в амурных делишках, то и всласть позабавиться со случайной фривольной попутчицей. С женой Мерин развелся из-за своего несносного характера. В данный период жизни он наслаждался холостяцкой свободой и был отнюдь не против того, чтобы развеять дорожную скуку длинного южного рейса в обществе раскованной и доступной молодой бабенки.                Объявили отправление. В салоне ресторана Нина по-хозяйски привычно уселась за свободный столик и уставилась в окно, рассеянно наблюдая за провожающими, прощально машущими вслед уходящему поезду. Я галантно предложил ей кофе. Разговорились. Девушка оказалась приятно общительной. Как выяснилось, Нина принадлежала к какой-то «коммуне», неизвестной  большинству добропорядочных советских граждан. Непонятная группа состояла из длинноволосых неухоженных молодых людей и неряшливого вида девушек с такими же длинными, распущенными и, очевидно, давно не мытыми волосами. Члены этого сообщества жили единой семьей, презирали существующие общественные взгляды, исповедовали религию умеренной вседозволенности, нравственной раскрепощенности и сексуальной свободы каждого индивида. Коммуна, в которой обитала Нина, по своей структуре походила на малоизвестные в СССР сообщества «хиппи».  Это было популярное культовое молодежное движение, охватившее в то время весь западный мир. Так называемые «дети цветов» объединялись в знак протеста против сложившихся отношений в обществе и бросали ему вызов своей пассивностью и бездеятельностью. С позиции господствующей идеологии подобные группы хипстеров расценивались властями, как грязные развратные притоны для тунеядцев, пьяниц и наркоманов. Эти вредоносные антиобщественные образования надлежало выявлять, обезвреживать и подвергать резекции, как опасный болезнетворный нарост на здоровом теле советской молодежи. Комсомолу, как проводнику идей партии в массы, надлежало безжалостно и решительно искоренять чуждую идеологию из неокрепших душ молодого поколения и подвергать инфицированных тлетворным духом загнивающего запада строгому перевоспитанию. Чтобы избежать неизбежных преследований со стороны всемогущего и вездесущего КГБ, советские нонконформисты себя не афишировали, но существовали нелегально.  Для прослушивания западных радиостанций, разностороннего общения и реализации идеи свободной любви апологеты этого движения собирались обычно на частных квартирах или за городом, вдали от любопытных глаз. Попасть в такую коммуну тоже было непросто. Для этого была необходима рекомендация надежного, проверенного временем члена группы. Время было суровое...                Я долго не мог понять, какие мотивы руководили одиозными поступками этих авантюристок. Сколотить состояние или заработать приличную сумму вагонной проституцией было просто нереально. Возможно, внутри каждой беспутной натуры кипела неутоленная жажда приключений, а дорожные забавы служили для них своеобразным острым «перчиком» в пресной трясине тогдашнего тусклого существования. Или это были нереализованные возможности и скрытые женские желания, которые с вопиющей откровенностью выплескивались вовне только в неординарных обстоятельствах? Кто его знает… Дело-то внутреннее и добровольное…                Дальнейшее действо с моей протеже в главной роли на долгом пути в Сухуми разыгрывалось по тривиальному сценарию весьма артистично и даже талантливо. Жизнь в ресторане кипела. Громыхал музон. Нина с дежурной голливудской улыбкой до ушей со знанием дела раскручивала очередных клиентов-кавказцев. Ребята были все как на подбор: молодые, красивые, веселые, горячие. Пели на несколько голосов мелодичные грузинские песни. Присутствие в мужской компании симпатичной блондинки делало гордых джигитов еще и необыкновенно щедрыми. За вечер мой лопатник настолько распух от толстой пачки плотно втиснутых в него крупных купюр, что уже не помещался в кармане брюк. Не пересчитывая,  я наугад вытянул из кошелька примерно половину и небрежно зашвырнул деньги в сейф, встроенный в одно из отделений буфета и замаскированный под деревянную дверцу. Это был реально крупный табаш, доставшийся мне не только по личным халдейским заслугам, но и благодаря соучастию моей вагонной феи –  проститутки Нины.                Кавказцы, как водится, пригласили Нину к себе в купе и провели с ней феерическую ночь. Наутро, приняв меня за сутенера, парни отстегнули за приглянувшуюся путану приличные отступные, и вместе с ней вышли на станции небольшого курортного городка.                Через неделю на обратном пути поезд остановился на том же полустанке, и мы услышали доносящийся снаружи глухой стук. Кто-то настойчиво колотил в дверь нашего вагона. Я отпер ее и с удивлением увидел Нину. У нее на плече висела объемистая дорожная сумка, тонкие сильные руки оттягивала большущая корзина, доверху заполненная разными продуктами. Сумка была импортная, яркая и на вид совсем новая. Платье на ней тоже было новое. И туфли новые. И вся она была какая-то обновленная, посвежевшая, покрытая ровным, очень приятным бронзовым загаром. Я смотрел на ее смуглое лицо, облупившийся от южного солнца нос, и не верил своим глазам: неужели это та самая Нина, серая вагонная шлюшка, с которой мы еще совсем недавно повстречались на вокзале? Вдруг состав стронулся с места и начал медленно набирать ход. Я широко распахнул дверь, высунулся из вагона, рывком подхватил из ее рук корзину и отставил ее в сторону. Затем сдернул баул с плеча девушки, не без труда поднял его и, не глядя, швырнул в тамбур. Сумка оказалась неожиданно тяжелой. Наконец,  крепко ухватил бежавшую по насыпи, испуганную Нину за вцепившиеся мертвой хваткой в поручни вагона руки и буквально затащил ее по железным ступенькам в тамбур. Тяжело дыша, мы опустились на пол и с облегчением выдохнули. Я все еще держал Нину за руки. Придя в себя, разжал ладони. Ее тонкие пальцы выскользнули из моих рук. Мой взгляд привлекло незамеченное впопыхах изящное колечко, сверкнувшее золотым блеском на одном из ее пальцев. Кольцо опоясывало безымянный палец ее руки тремя тонкими витыми петлями и имело форму змейки, в глазницы которой были искусно вставлены искрящиеся камешки. Через пару секунд мы взглянули друг на друга и  нервно рассмеялись.                Встреча путешественницы была радушной. Нина сделала с нами всего несколько поездок, но за короткое время мы все успели к ней привыкнуть и воспринимали ее как полноправного члена бригады. В отсутствие подходящей клиентуры она не сидела сложа руки, но охотно выполняла любую работу. Помогала мыть посуду и подметать зал, застилала столы чистыми скатертями и обновляла сервировку. Иногда не профессионально, но по-женски умело разделывала продукты на кухне и даже подкидывала уголь в топку вагона. Ресторан был пуст. В разгар летнего сезона возвращавшихся с южных курортов пассажиров, как правило, было мало. Да и лишних денег на обратном пути у многих курортников уже не оставалось. Скудные средства из зарплаты, бережно откладываемые на отпуск в течение всего года, на солнечном взморье с его южными соблазнами катастрофически быстро заканчивались. С наступлением лета по вокзалу начинал ходить дежурный анекдот на актуальную «курортную» тему:
«Граждане пассажиры, отъезжающие на юг, ресторан на втором этаже, кафе справа, буфет слева.
Граждане пассажиры, прибывшие с юга, горячая вода в здании вокзала»…
Ажиотаж возвращения приходился на осень, когда у большинства людей заканчивались отпуска, и толпа безбилетников на всех станциях и полустанках осаждала каждый поезд, идущий с юга. В этот короткий, но необычайно плодоносный период проводники собирали обильный урожай с жаждущих возвращения курортников. Люди отдавали последние, оставшиеся после отдыха, гроши, чтобы их только впустили в вагон и были готовы стоять в проходах и тамбурах, лишь бы только добраться до дома.                Все заметили, что с Ниной что-то произошло. Из ее вульгарного поведения исчез былой кураж, погасли шальные искорки в глазах. Некогда наглый и развратный взгляд был направлен внутрь, стал задумчивым и печальным. Перед нами была уже не та разбитная блудня, образ которой запечатлела наша память, но обычная молодая женщина с усталым лицом и поникшей головой. Расспрашивать Нину о причинах ее душевных неурядиц не хотелось. По правде говоря, никому до этого не было дела. У каждого в шкафу прятались свои скелеты и перед каждым возникали неразрешенные личные проблемы. Копаться в чужой душе дело трудоемкое и неблагодарное. Это всегда  путь в потемках, неизбежно ведущий в никуда.                Расстегнув молнию, Нина достала из сумки пузатую бутыль в оплетке из сухой виноградной лозы, потом еще одну, глиняную, и водрузила  обе на стол. В большой было молодое кахетинское вино, в той, что поменьше, –  знаменитая грузинская чача. Затем из баула на свет в несметных количествах были извлечены пакеты и свертки с традиционными кавказскими закусками, баночки и бутылочки с разнообразными соусами и приправами, ароматные пряности и травы, свежие и сушеные фрукты. Набор аппетитных вкусностей завершал свежевыпеченный, еще теплый, знаменитый грузинский лаваш, купленный Ниной у станционной торговки незадолго до прибытия поезда. При виде такого экзотического изобилия все сразу засуетились и стали возбужденно перешептываться. Потом, перебивая друг друга, разом запричитали, что пора бы и отдохнуть от работы, мол, уже два месяца мотаемся с оборота, не слезая с колес. В результате непродолжительного митинга единодушно решили устроить себе внеочередной выходной, тем паче, что обратный путь обещал быть пустым. На всякий случай для любопытных клиентов и проверяющих Мерин самолично повесил на двери ресторана отвлекающую табличку «санитарный день». В предвкушении сабантуя все оживились и принялись дружно накрывать пиршественный стол. Расселись. Пока мы пили и закусывали,  Нина рассказывала о сказочных днях, проведенных со своими южными поклонниками.                Кавказцы поселили Нину в «люксе» дорогой интуристовской гостиницы, расположенной на побережье. По утрам она обычно отправлялась на пляж. Загорала, лежа на горячем песке, и подолгу нежилась в ласковых волнах теплого южного моря. К полудню начинался солнцепек и знойное марево обволакивало побережье. Воздух плавился под лучами солнца. Жара становилась несносной. Тогда Нина возвращалась в  гостиницу. В номере она распахивала настежь окно с живописным видом на море и, любуясь пейзажем, обнаженная лениво подремывала на пуховом матрасе широченной кровати. Ближе к обеду кто-нибудь из джигитов заезжал за ней на машине и отвозил в первоклассный ресторан. После обильной трапезы, прихватив с собой бутылочку настоящего французского шампанского, парочка возвращалась в гостиничный номер, где подолгу с южной страстностью предавалась безудержным любовным утехам. Утолив сексуальный голод, удовлетворенный горец покидал свою пассию, оставляя на прикроватной тумбочке несколько крупных купюр, как тогда говорили, «на чулочки». Следующий день был, как две капли воды, похож на предыдущий. Обедом, правда, угощал Нину уже другой наездник и он же участвовал в продолжительных любовных скачках. В течение недели, которую провела Нина в гостеприимном южном городке, горячие кавказские парни сменяли друг друга каждый день. Нину череда охотников за ее прелестями совсем не утомляла и даже немного забавляла. Все кавалеры  были разные, каждый из самцов был по-своему хорош в постели. Да и многолетняя привычка профессионалки в такие минуты полностью расслабляться и получать удовольствие непосредственно от самого процесса брала свое.
«Ничего,  девочка, все нормально», –  мысленно успокаивала себя себя Нина, –  обычная работа. Главное, чтобы не больно и не страшно. Еще и денежку подзаработаю. Вот…»
Для всех участников эротического марафона ритуал оплаты любовных утех оставался неизменным. Всякий раз после ухода очередного любовника Нина обнаруживала на тумбочке возле кровати несколько измятых бумажек крупного достоинства. Нину, несомненно, этот факт радовал. А сумма вознаграждения сполна компенсировала все тревоги и переживания, которые затянувшийся сексуальный конвейер вызывал в ее душе.                Однажды к ней пожаловал самый настоящий аксакал, облаченный в национальный костюм с висящим на боку традиционным кинжалом. Это был статный седовласый пожилой абхазец с гордой осанкой и острым пронизывающим  взглядом. Чтобы поразить воображение девушки, селадон решил продемонстрировать ей настоящее кавказское гостеприимство. Вместо банального ресторана с послеобеденным продолжением, Аксакал усадил Нину в шикарный белый кабриолет и повез по извилистой горной дороге в свое родное горное селение.                Новый полюбовник жил размашисто. В ауле все было готово к встрече дорогих гостей. Молодой барашек, заколотый по такому случаю, аппетитно поджаривался на вертеле и распространял ароматы на всю округу. Женщины пекли на открытом огне лепешки и наполняли кувшины вином. Чумазые черноволосые дети, наряженные в черкески, расставляли вдоль длинного стола вазы с фруктами и блюда с восточными сладостями. Самодеятельный оркестрик, состоящий из трех музыкантов, наигрывал национальные мотивы, придавая событию истинно кавказский колорит. Забытая богом и властями далекая горная деревушка была вотчиной аксакала. Он был безраздельным владельцем обширных виноградников, раскинувшихся на пологих склонах гор настолько далеко, что в отдаленной перспективе не было видно конца аккуратным линиям посадок. На плантациях было занято все трудоспособное население аула. Среди виноградарей недовольных не было. Ленивых и нерадивых тоже. Закон, царящий в ауле, был суров, но справедлив. Аксакал платил свои работникам хорошие деньги и всегда бескорыстно помогал в сложных жизненных ситуациях. Хозяин пользовался непререкаемым авторитетом. Его ценили, уважали и побаивались. Наделив себя безграничной властью, грозный плантатор единолично мог и казнить, и миловать. Самое страшное наказание, «казнь египетская», заключалось в том, что провинившийся и все его семейство навсегда изгонялись из селения, а все их имущество и дом переходили к новому работнику.                Новость о том, что Хозяин сегодня привезет с собой женщину, и, возможно, будущую хозяйку дома, распространилась по деревне мгновенно. Весь аул сбежался к дому аксакала, чтобы поглазеть на редкую гостью из далекого и незнакомого русского города. «Мерседес», оставляя за собой облака пыли, промчался по центральной улице селения и резко затормозил около трехэтажного белокаменного особняка. Аксакал вышел из машины, распахнул пассажирскую дверь, картинно швырнул в желтую пыль свою белую бурку и галантно протянул Нине суховатую жилистую руку. Нина осторожно ступила в мягкий овечий мех и, опершись на твердую руку своего кавалера, вышла из авто.                Пиршество в честь дорогой гостьи затянулось за полночь. Тамада по обычаю поднимал инкрустированный серебром традиционный рог с вином и провозглашал многословные красивые тосты за счастье прекрасной и неповторимой Нины-чжан, за здоровье, благополучие и процветание генацвале Хозяина, за всех почтенных селян, присутствующих на этом замечательном празднестве. Но, несмотря на частые здравицы «в честь» и тосты «за», пьяных за столом не было. Как водится, в кавказском застолье бывает больше сказано добрых слов, чем выпито доброго вина.                С наступлением ночи, не дожидаясь окончания шумной пирушки, Хозяин и Нина, необычайно возбужденная экзотикой происходящих событий, удалились в заранее приготовленную  для них опочивальню. Аксакал провел очарованную Нину в шикарно обставленную белой мебелью спальню с широкой кроватью под шелковым балдахином. Горели свечи. Комната была наполнена возбуждающими восточными ароматами. Свежий ветерок доносил через раскрытое окно запах цветущих магнолий, трещали цикады. Сказочная восточная атмосфера пьянила и настраивала на романтический лад. Все располагало к сладострастию и неге. Разгоряченные вином и предвкушением желанной близости любовники повалились на мягкую перину и, задыхаясь от вожделения, стали в исступлении срывать друг с друга одежды...                Любовные  игрища продолжались всю ночь напролет. Аксакал, несмотря на преклонные годы, проявил в постели такую бешеную прыть и напор, что даже искушенную в любовных забавах Нину поразила мужская сила и выносливость старика. Накал страстей утих только к полудню. Аксакал нежно поцеловал лежащую в полудреме Нину в обнаженную грудь и поднялся с постели. Обернулся шелковым покрывалом и подошел к окну. Увидев на улице кого-то из челяди, бросил в их сторону несколько фраз на местном языке. Обед им подали в спальню. В дверь постучались. Прислужница в черном одеянии вошла и выставила из корзины на стол хрустальный графин с вином, вазу с фруктами и неимоверное количество разнообразных закусок. За ночь, проведенную в плотских безумствах, оба заметно проголодались и с удовольствием принялись за еду. Закончив трапезу, насытившиеся ночными ласками и вкусной пищей любовники снова улеглись в постель и, тесно прижавшись друг другу, растворились в невинном младенческом сне.                Отдых был недолгим. Нина поспала бы еще, но старый хрыч вдруг ощутил неукротимый прилив желания и с горячностью молодого аргамака снова принялся за дело. Нина азарту и пылкости аксакала не противилась, но и не разделяла полностью его эротических устремлений. Следуя профессиональной привычке, она равнодушно и бесстрастно раскинулась на кровати, закрыла глаза и, расслабившись, лежала, словно живая резиновой кукла. Чтобы и не показаться совсем уж бесчувственной колодой и не разочаровать богатенького спонсора, хитрая бестия изредка подыгрывала ненасытному любовнику, нарочито постанывая в такт его усердным подрыгиваниям. В паузах между бурными всплесками страсти Нина с безразличным любопытством рассматривала высокий потолок спальни, расписанный примитивными лубочными картинками на мифологические темы. Это были изображения большеголовых амуров с имбецильными улыбками на детских личиках и купающихся пышнотелых нимф, по прихоти художника облаченных в золото и парчу. В пухлых детских ручках, пристально выцеливая влюбленных, озабоченные гидроцефалы держали луки и стрелы, а целомудренные наяды лениво плескались в изумрудной пене среди снующих в лазурной воде золотых рыбин с острозубыми акульими челюстями. В разноцветных облаках парили розовые, похожие на поросят, херувимчики. В фиолетовых кустах злобно скалилось экзотическое зверье. На ветках деревьев сидели неизвестные природе крылатые существа с безвкусно раскрашенными во все цвета радуги павлиньими хвостами.                Распалившийся Аксакал не унимался и, как одержимый, продолжал неистовую эротическую джигитовку. Нину очень забавляли звуки, которые он издавал время соития. Старикан пыхтел как паровоз, фыркал, как  жеребец, рычал и хрипел, как дикий зверь, выл и скулил как щенок. Иногда он вздрагивал, по-поросячьи хрюкал и всхлипывал, как маленький ребенок, которого испугал страшный сон. В эти минуты она по-матерински его жалела и, чтобы успокоить, ласково гладила своего престарелого мальчика по седой голове. А когда лавина кипящей страсти достигала апогея, дыхание полюбовника становилось настолько по-мужски сильным, прерывистым и частым, что она явственно слышала бешеный стук его сердца и физически ощущала биение крови в его вздувшихся от напряжения венах. Ужинали в спальне, не вставая с постели. В безудержных усладах незаметно пролетела еще одна ночь. С подобной одержимостью непомерно озабоченного самца Нина в своей эротической практике встретилась первые. Рядом с ней аксакал ликовал и на глазах молодел душой и телом. Позже выяснилась истинная причина его неуемной сексуальности. В ванной комнате Нина случайно обратила внимание на невзрачный пузырек с темной жидкостью, затерявшийся среди изящных флаконов с дорогой парфюмерией. Надпись на его этикетке была сделана от руки непонятной ей грузинской вязью. Из любопытства Нина забрала его с собой. Позже, когда написанное было переведено на русский язык, выяснилось, что содержимое флакона не что иное, как обычный конский возбудитель, применяемый в животноводстве для случки меринов и кобыл. В то время виагра еще не была изобретена и, чтобы не опозориться перед молодухой во время любовных забав, старый бабуин решил использовать испытанное на скотине снадобье.                Проснулся аксакал с первыми лучами солнца. Нина еще сладко спала. Потянувшись, он молодцевато вскочил с кровати и быстро оделся. Вышел во двор и завел ожидавший его кабриолет. В ответ мощный двигатель спокойно заурчал. Вдавил педаль газа в пол. Послушный «Мерс» отчаянно взвизгнул шинами и, сорвавшись с места, с бешеной скоростью помчался по дороге.                Вернулся он только после полудня. Нина давно встала и, перекусив остатками ужина, лениво нежилась на солнце, сидя на шезлонге около небольшого мраморного бассейна, расположенного во внутреннем дворике особняка. Аксакал вошел в дом и позвал Нину. В руках он держал несколько объемистых пакетов с логотипами популярных домов моды и знаменитых кутюрье. Нина отозвалась и, не переодеваясь, в откровенном бикини вошла в гостиную. Аксакал окинул ее загорелое, влажное после купания, тело масляным  взглядом и, сглотнув слюну, улыбнулся во весь свой золотозубый рот. Затем, сделал красноречивый жест в сторону пакетов с подарками и торжественно изрек:
–  Нина-чжан! Эта все тэбэ, мая генацвале! 
Вслед за этим последовало то, о чем Нина даже помыслить не могла. Озабоченный воздыхатель, скрипнув застарелым артрозом, галантно опустился на одно колено, достал из-под полы вишневой чохи бордовый бархатный футлярчик, открыл его и торжественно протянул Нине. В шелковой нише футляра сверкал  изящный золотой перстенек в форме змейки с крохотными бриллиантами вместо глаз. Дальнейшее развитие событий и вовсе ошарашило и без того удивленную Нину:
 «Дарагой Нына! Ты мой самый лубимый жэнщэнка! Прашу тэбе очен, будь ты мая жэна! – не вставая с колен, запинаясь от волнения, с восторженными нотками в голосе проговорил аксаскал.                Это было нечто невообразимое!  Неожиданное, эксцентричное, весьма странное, даже диковатое предложение старого динозавра до слез растрогало прагматичную проститутку. В необъяснимом душевном порыве девушка тоже опустилась на колени. Нежно обняв своего любвеобильного щедрого друга, стала покрывать благодарными дочерними поцелуями его старческое, покрытое глубокими морщинами, лицо.                Подарки, приобретенные аксакалом в закрытом валютном магазине, были поистине царские. Роскошное вечернее платье от известного французского модельера, два ультрамодных костюма из последней итальянской коллекции, пара элегантных туфель на шпильках, изящные босоножки золотого цвета, несколько комплектов изысканного нижнего белья из тончайшего шелка –  все это дамское великолепие было аккуратно разложено по красочным фирменным пакетам и великодушно преподнесено Нине.                Стрела купидона с потолка спальни пронзила не только нафталиновое сердце джигита, но случайно зацепила своим оперением и его высыхающие мозги. Дело в том, что у аксакала, за исключением  двух-трех, благовоспитанных и покорных буколических скромниц, других женщин в жизни вообще не было. Случилось так, что жрица плотской любви, сама того не подозревая, своими усладами разбудила в его увядающем теле бешеную страсть, которая позволила вновь ощутить пылающий огонь вожделения и почувствовать дикую природную силу молодого самца. И вот, в финале жизни, уработавшийся, изморившийся от одинокости диковатый старик всего за одну ночь обезумел от секса с заурядной шлюхой. Закусив удила, старый конь в запальчивости решил пожертвовать огрызками бренной жизни ради своей лебединой песни. Как там поется в песенке известной сладкоголосой певички, «за ЭТО можно все отдать»? Почтенный старец решил, что теперь для него ничего невозможного нет, и вознамерился прожить еще одну полнокровную жизнь.                Нине, как женщине, безусловно, льстило столь галантное, необыкновенно романтичное и весьма соблазнительное предложение руки и сердца. В ее беспорядочной проститучьей жизни подобных куртуазных изысков еще не было. Но, несмотря на очевидные приятности, душу терзали беспокойные сомнения. В дальнем уголке подсознания мелькнула шальная мысль: а отчего бы и не согласиться? Но краткие промельки женской слабости и предательского малодушия быстро и бесследно тонули в мутном болоте циничной морали блудницы. Тусклая картинка будущей семейной жизни была лишена привлекательности и не внушала оптимизма. Безрадостное сосуществование с беззубой акулой социализма в далекой, забытой всеми горной деревушке отнюдь не входило ее в ближайшие планы на жизнь. Мрачная перспектива тоскливого одиночества отталкивала и вызывала неприязнь. Развращенная, но вольнолюбивая сущность современной мессалины всеми фибрами противилась добровольному заключению в золотую клетку. Свободный от предрассудков дух родной коммуны настойчиво диктовал свое кредо и нещадно отторгал любую угнетающую зависимость. Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Нины, не случись с любострастным мухомором досадная огорчительность. Во время очередной оргии, на пике наслаждения он вдруг нелепо откинулся на спину, выпучил глаза и как-то странно, совсем не сексуально, захрипел. Из перекошенного судорогой рта потекли слюни. От лица отхлынула кровь и оно стало землисто-бледным, как у покойника. Аксакал лежал и, едва шевеля посиневшими губами,  тихо стонал, не в силах пошевелиться от сдавливающей грудь боли. Насмерть перепуганная Нина вскочила, подбежала к окну и что есть мочи заорала истошным голосом, зовя на помощь. На ее крик примчалась вся обслуга. Немедля послали гонца за местным лекарем. Грузный, взмыленный от бега доктор, осмотрел аксакала и безошибочно поставил диагноз: «сердечный приступ». Не мешкая, он сделал больному необходимые в этом случае инъекции. Боль отпустила. Порозовело лицо. Примчалась «скорая». Чтобы не упустить драгоценных минут спасительного «золотого часа», врачи на месте провели все неотложные процедуры и увезли старика в клинику...                До утра Нина не сомкнула глаз. Разбитая, обессиленная, опустошенная, она лежала распластанная на огромной кровати и тупо пялилась в потолок. Физиономии ундин и мордашки амуров сейчас казались мрачными, унылыми и печальными, как на панихиде. Провалявшись в полудреме почти до полудня,  девушка нехотя открыла глаза и поднялась с постели. Не спеша оделась. Стала обираться. В одном из шкафов обнаружила объемистую импортную спортивную сумку. Аккуратно сложила в нее подарки Аксакала и, словно прощаясь, напоследок оглядела комнату. Взгляд задержался на одной любопытной вещице, которая, поблескивая яркими зелеными искорками, одиноко висела на настенном ковре. Это был старинный кинжал в серебряных ножнах, инкрустированных изумрудами. Аксакал как-то обмолвился, что кинжал этот не подделка, а редкая фамильная драгоценность, веками передаваемая его семьей из поколения в поколение. Нина по-воровски огляделась. Никого. Быстро сдернула кинжал со стены, сунула его в глубину баула и нервозным движением резко застегнула молнию. Внутри остро резануло: воровка! Такого подлого разворота души она уж никак от себя не ожидала! Сердце глухо стучало. Болезненно засовестилось. Присела на краешек кровати. Тяжко вздохнула. Через секунду, отбросив гнетущие мысли и подавив тягостные сомнения, решительно поднялась, повесила сумку на плечо и вышла из дома.                Стояла полуденная жара. Во дворе в тени раскидистого платана за столом сидели женщины из обслуги и пили чай. Управляющий стоял рядом и, эмоционально жестикулируя,  о чем-то с ними беседовал. Увидев Нину, женщины замахали руками, жестами приглашая ее к столу. Нина подошла, поставила сумку на землю и скромно присела на краешек скамьи. Аппетита не было. Чтобы не обижать хозяев, выпила чаю. Хотелось одного: как можно скорее покинуть это захолустье вместе с его обитателями и вернуться в привычную жизнь. Нине повезло. Управляющий как раз собирался ехать в городскую больницу, чтобы справиться о состоянии Хозяина, и угодливо согласился отвезти девушку в город. Узнав, что молодая хозяйка уезжает, добросердечные женщины наскоро собрали ей в дорогу скромный гостинец. Положили в корзину кувшин молодого вина, бутыль чачи, множество местных вкусностей, приправ, фруктов и преподнесли ее Нине. Проводы будущей хозяйки, искренне обещавшей в скором времени обязательно вернуться, наконец, закончились. Поклажа была загружена в кузов старенького грузовичка. Нина забралась в кабину. Когда автомобиль тронулся с места, она с трогательным чувством взглянула на женщин в выгоревших черных косынках и мысленно распрощалась с этим гостеприимным домом навсегда. В клинику Нина не поехала, сославшись на плохое самочувствие, вызванное недавними переживаниями. Она попросила мажордома подвезти ее до гостиницы, а своему болезному другу непременно передать самые благие пожелания и скорейшего выздоровления. Срок резервирования ее гостиничного номера заканчивался на следующий день. Нину это вполне устраивало. По ее расчетам как раз утром на станцию должен был прибыть наш поезд. Вымотанная, измученная, она вошла в номер, оставила в прихожей громоздкие кутыли с подарками; не раздеваясь, прилегла на кровать и провалилась в тяжелый беспокойный сон...                Вся бригада, не прерывая увлекательного повествования, с любопытством и интересом слушала ее рассказ. Много пили. Мужчины чачу, женщины вино. Неожиданно выяснилась и причина ее загадочных метаморфоз. В подпитии Нина по большому секрету призналась женщинам в том, что она беременна. Просила никому об этом не рассказывать, поскольку конкретный соавтор ее залета был неизвестен. Из чувства бабской солидарности они договорились сохранить этот факт в тайне. Чача, приготовленная по специальному, свадебному, рецепту, сначала шарахнула в голову, потом ударная волна переместилась вниз. Ноги стали ватными и словно прилипли к полу. После тщетных попыток подняться из-за стола я в изнеможении уронил отяжелевшую голову на стол и вырубился. Мерин с большим трудом встал и, шатаясь от стены к стене, едва удерживая равновесие,  доковылял до купе и в пьяном беспамятстве рухнул на полку. Пьяный повар скрючился в позу зародыша, пристроил свое тело на диванчике и захрапел, фыркая и глотая сопли. Погуляли...                Нина исчезла из нашей жизни так же внезапно, как и появилась. По прибытии поезда в Ленинград все разошлись по домам. На вагоне оставались Нина и подменный сторож, который в отсутствии бригады обычно охранял ресторан. Собрав свои пожитки, девушка, ни с кем не попрощавшись, ушла и навсегда растворилась в городской суете. Как сложилась ее дальнейшая судьба, неизвестно. На вокзале ее никто больше не видел. Но перипетии, связанные с веселой блудницей, на этом не закончились.                В следующую поездку на знакомой станции к нам в вагон неожиданно ворвались разгневанные кавказцы. Я узнал в них тех самых парней, которые месяц назад увезли Нину с собой. Они яростно жестикулировали и злобно ругались, перемежая непонятные нам грузинские ругательства ломаным русским матом. Выпученные, налитые кровью глаза джигитов извергали молнии, а судорожно сжатые в кулаки пальцы не обещали ничего хорошего. Они разыскивали Нину, чтобы жестоко «наказат этот грязна рускый билять» за несмываемый позор, который она нанесла гордым детям кавказских гор. Дело в том, что наша Нина наградила похотливых пользователей ее тела весьма неприятным подарком от богини любви. Симптомы известной венерической заразы проявились у всех сластолюбцев почти одновременно. Смертельно разобиженные горцы вознамерились отыскать виновницу всеобщего недуга и отомстить «этот паганый сука и твар» за нанесенное оскорбление. С большим трудом нам удалось успокоить не на шутку разбушевавшихся джигитов. Пришлось долго и нудно объяснять, что девушка, которую они разыскивают, обычная пассажирка и к ресторану не имеет никакого отношения. И, вообще, мы ее не видели, не знаем, где она сейчас, и знать ничего не желаем. Утихомирившись, невезучие любострастники оставили нам свои телефонные контакты на случай, если Нина появится в поле нашего зрения. Мы, конечно же, клятвенно пообещали немедленно о ней сообщить. Но как только банда горных мстителей вышла из вагона, выбросили бумажку с номерами телефонов в мусорное ведро, а на следующий день и вовсе забыли об этом инциденте.                Вскоре бригада Хохла в полном составе ушла в очередной отпуск. Я же только вошел во вкус моей новой деятельности и в отдыхе не нуждался. Чтобы понапрасну не тратить свободное время и подзаработать лишнюю копейку, стал искать команду, в которой не было официанта. Как оказалось, это было несложно. Подобные межвагонные кадровые подмены практиковались на вокзале довольно часто. Кто-то уставал от работы и, чтобы отдохнуть, покупал больничный лист или доставал у знакомых медицинскую справку. «Хроники» после разгульных поездок по инерции продолжали бухать до тех пор, пока не заканчивались заработанные за тур деньги. Проблема возникала, когда перед очередным рейсом требовалось срочно заткнуть человеко-единицей образовавшуюся в составе бригады дыру. Я просек это дело и в дальнейшем умело использовал возникающие критические ситуации в своих интересах.                Ждать пришлось недолго. Меня почти сразу включили в сборную команду, где директором была  женщина предпенсионного возраста. До вокзала она спокойно руководила небольшой столовой, откуда вынуждена была уволиться, уступив теплое местечко какой-то блатной девице, близкой подружке начальника главка. На вагонах она просто дорабатывала пенсионный стаж. Закрепленного ресторана и постоянной бригады у директрисы не было. В горячий сезон ей, как правило, всегда доставался древний, но рабочий вагон-ресторан от так называемого «забора».  Забором назывался запасной путь вагонного парка, на котором отстаивались устаревшие и требующие капитального ремонта вагоны-рестораны. Чтобы починить оборудование и восстановить работоспособность кормильца на колесах директриса выкладывала ремонтникам немалые суммы из своего кармана. Без материальной подпитки деповских вымогателей ремонт мог затянуться надолго, если не навсегда. Поистине, не подмажешь, не поедешь. А ехать надо было обязательно. Время - деньги. Пока наша ДВР активно занималась глобальным ремонтом, остальные члены бригады своими силами приводили раздолбанный вагон в порядок и комплектовали его всем необходимым для нормальной работы. В рекордный срок ресторан был отремонтирован, подкрашен, вычищен и стоял под парами в полной боевой готовности. В день отправления с раннего утра началась обычная предстартовая суета. Работа ладилась. Люди собрались опытные, каждый хорошо знал свои обязанности и уверенно делал свое дело. Истертый до плешин линолеум на полу был тщательно вымыт. Облезлые столы были замаскированы чистыми белыми скатертями и красиво сервированы. Чтобы создать в стареньком ресторане уютную атмосферу, заботливая директриса принесла из дома и расставила на столы керамические вазочки с цветами. Витрины и верхние полки старого деревянного буфета со следами стершегося лака украшали вазы с конфетами и фруктами. На полках пониже лежали аккуратно уложенные лесенкой стопки шоколадных плиток, пачки печенья, вафель и выгодно составленные наборы из одного дефицитного и трех обычных видов продуктов. На кухне что-то кипело, шипело, варилось, жарилось, парилось. Все было готово к предстоящей поездке.                В этой бригаде моим напарником, на халдейском слэнге «бергашником», оказался молодой парень по имени Сергей, которого все называли Серулей. В меру начитанный, с повадками интеллигента, разговаривал он грамотно, приятно грассируя, что придавало его образу некое парижское обаяние. А чтобы произвести впечатление на девушек, молодой человек умело разбавлял свою речь словечками и фразами, почерпнутыми из некогда прочитанных умных книжек. Воспитывался Серуля в интеллигентной семье и рос балованным, капризным и непослушным домашним ребенком. Мать преподавала в ВУЗе  литературу и русский язык. Отец трудился рядовым инженером на крупном заводе, но карьера не складывалась и в силу своей бесхарактерности глава семьи начал «злоупотреблять». Сослуживцы как могли пытались вразумить выпивоху, но тлетворное влияние алкоголя оказалось более последовательным, нежели воспитательные беседы. Финал этой печальной истории оказался для папы роковым: он был уволен за пьянку и прогулы по плохой статье. С подпорченной «волчьим билетом» репутацией найти работу по специальности было практически невозможно. От расстройства папа впал в прострацию, быстро пристрастился к спиртному и периодически глушил тоску бормотухой. Однажды один из его собутыльников настолько упоительно рассказал о своей работе в вагоне-ресторане, что смекалистый папа проникся идеей и тоже решил попытать ресторанного счастья. Утром он принял душ, побрился и, чтобы заглушить перегар, вылил на себя флакон одеколона. Достал из шкафа почти ненадёванный выходной костюм, белую рубашку, повязал галстук и, не раздумывая, явился в отдел кадров. Инспектор с безразличным видом пролистала трудовую книжку и, не задавая лишних вопросов, оформила его на работу. На следующий день довольный папаша был прикреплен к бригаде и отправлен в поездку в качестве сторожа.                После окончания школы Серуля по маминой протекции поступил в институт, но продержался там недолго. Он, единственный из всего курса, срезался на первой же сессии, умудрившись получить «неуды» по всем предметам сразу. Мама, уважаемый профессор, похлопотала за единственного сыночка в кулуарах ректората. Нерадивому студенту в порядке исключения было разрешено продолжить обучение с условием пересдачи экзаменов в следующем семестре. Но длительный процесс получения знаний Серулю не привлекал вовсе. С детства избалованный родителями мальчик желал получить все блага окружающего мира без труда и особых усилий. Мамины старания неблагодарный отпрыск не оценил, перестал посещать занятия и вскоре был отчислен за прогулы и неуспеваемость. Почти год проболтавшись без дела, несостоявшийся студент по совету своего папы-сторожа окончил месячные курсы официантов и, получив красный диплом, устроился на работу в вагон-ресторан под крыло своего родителя.                Как только мы познакомились, Серуля категоричным, не терпящим возражения, тоном, заявил, что ему очень нужны деньги и поэтому он будет «бомбить».  На деле это означало наглое и беззастенчивое оболванивание клиентуры при окончательном расчете. Сумма счета озвучивалась бомбежником произвольно, бралась, как говорили, «из головы» и намного превышала реальную стоимость заказа. Поскольку деньги Серуле были нужны всегда, то бомбил он с завидным постоянством, всякий раз перед поездкой предупреждая об этом каждого нового напарника. Обычно, чтобы не вызывать нежелательной реакции клиентов, перед началом работы бергашники согласовывали цены, которые и озвучивались при расчете. Если один из халдейского тандема по какой-либо причине нарушал договоренность, то второй, чтобы не возникало проблем, поневоле следовал его примеру. Серуля же заявлял свои намерения жестко, без всяких договоренностей и согласований. В этой ситуации, вопреки своему желанию, я был вынужден идти у него на поводу и рассчитывать своих клиентов по его запредельным расценкам. У него напрочь отсутствовало чувство страха. Причина такой неустрашимости была проста: Серуля покуривал «травку». С этим кайфом его познакомили освободившиеся из мест заключения зеки, возвращавшиеся домой после отсидки. Слабохарактерный паренек пристрастился к анаше и частенько забивал косячок прямо на работе. Пыхнув, он нещадно бомбил подряд всех, кто садился за его столики. Адская смесь наркотика и алкоголя вносила странные и непредсказуемые изменения в структуру его мозга. В определенные моменты этот коктейль полностью блокировал область логического мышления. Как правило,  психологический казус происходил в самый напряженный момент умственной работы – при расчете с клиентом. Проявлялись эти ментальные психофизические метаморфозы своеобычно и весьма странным образом. Когда клиент просил рассчитаться, Серуля с неестественно серьезным лицом усаживался за директорский столик и, насупив брови, начинал сосредоточенно щелкать деревянными костяшками счет. В этой сцене он всем своим видом пытался продемонстрировать клиенту особо внимательное отношение к его просьбе. Маленький спектакль продолжался до тех пор, пока в голове Серули не вырисовывалась ориентировочная сумма, которую он реально намеревался получить с клиента. По пути к столику в его мозге неожиданно включались некие скрытые механизмы, деформирующие извилины и направляющие течение мыслей в разные стороны. В образовавшемся ментальном хаосе неясный набросок суммы заказа приобретал почти законченную форму и резко увеличивался вполовину. В заключительной части процесса расчета озвучивался окончательный вариант, вдвое или втрое превышающий первоначальную версию. Удивительно, но Серуле все сходило с рук. Скромное обаяние интеллигентного юноши не вызывало у подавляющего большинства посетителей ни малейших сомнений в его безграничной честности. Когда же его уличали в обмане, Серуля никогда не вступал в пререкания. С извиняющейся улыбкой невинного агнца просил великодушно его простить за случайно допущенную при подсчете «ошибочку» и немедленно возвращал клиенту недостающие деньги. ДВР, или как мы ее по-свойски называли, «баУшка», в нашу работу не вмешивалась. Если в зале возникал конфликт, она, сидя в белом халате за директорским столом, представлялась санитарным врачом. Указывала клиенту пальцем на нас и говорила, что, мол, вот вам целых два директора, с ними и разбирайтесь. С этими словами баУшка удалялась в купе, запирала дверь и ложилась отдыхать. В ресторан она возвращалась лишь к вечеру только для того, чтобы принять у нас дневную выручку  и спрятать деньги в сейф. Так что все острые и скользкие рабочие вопросы приходилось решать нам с Серулей. В большинстве случаев ситуацию удавалось благополучно разрулить, но иногда приходилось применять к упрямцам и апробированные вагонной жизнью силовые методы. Мы понимали, что наша директриса досиживает на вагонах последние месяцы перед заслуженным уходом на пенсию и нервотрепка ей совсем ни к чему. В отличие от других директоров, наша баУшка  не была жадной. Абиссинский налог на каждую проданную бутылку спиртного у нее был на треть ниже общепринятого. К тому же под ее началом мы не утруждали себя ежедневной бумажной работой. Всю ресторанную бухгалтерию она вела сама. Пока мы, как угорелые, носились по залу и обслуживали клиентов, она в неизменном белом халате, в смешных круглых очках на кончике носа сидела за столом и, пощелкивая костяшками деревянных счет, колдовала над кучей документов. Подобная любезность с ее стороны освобождала наши мутные, упаренные за день  головы от ежедневной утомительной процедуры сведения дебета с кредитом. Меня и Серулю такое положение дел вполне устраивало. Мы считали себя полноправными хозяевами кабака. Свобода действий порой порождала неукротимое желание покуражиться, но недремлющее чувство осторожности и прагматичная осмотрительность невольно дисциплинировали ум и удерживали в рамках наши безудержные устремления. Беспредел был опасен. Можно было легко попасть в блудняк и по недомыслию в одночасье лишиться того, что имеешь и чем владеешь в данный момент. Потеря самоконтроля неизбежно приводила к необратимым последствиям, которые ставили жирный крест на дальнейшей карьере беспредельщика. В худшем случае негативные обстоятельства могли искорежить и перечеркнуть всю дальнейшую жизнь.                Вскоре нам прислали официантку-разносчицу. Перед отправлением в вагон бесшумно ввалилось странное существо, с головы до пят закутанное в огромный, цыганской расцветки, заношенный шерстяной платок. Уверенно захлопнув за собой входную дверь, оно сначала вяло протащило в салон объемистую дорожную сумку на колесиках и, цепляясь своей хламидой за дверные ручки, заглушки, углы и выступы, протиснулось вслед за ней. В вагоне существо рассупонилось и по-хозяйски сложило свои лохмотья в рундук. Это и была наша трёха.                Официантка-разносчица  оказалась бабулей настолько древней, что даже приблизительно определить ее возраст не представлялось возможным. Мы с Серулей подошли, чтобы познакомиться с коллегой. Звали ее Клавой. Крохотные лисьи глазки с острым вниманием изучающе глядели на нас сквозь толстые стекла очков в старенькой пластмассовой оправе. Одна, треснувшая посередине заушная дужка очков была небрежно перемотана синей изолентой. Всю сознательную жизнь Клава провела на колесах, оставаясь верной своей единственной профессии вагонной разносчицы. Семьей она так и не обзавелась и в одиночестве дожила до глубокой старости. На вокзале ее знала каждая собака. Это была поистине живая легенда, настоящий железнодорожный раритет. Сменялись эпохи, режимы и власти, но Клава во все времена оставалась неизменной и, как талисман, переходила от одного начальника к другому. Ее жалели и, сочувствуя ее старости, разрешали изредка подработать. За долгие десятилетия Клава душой и телом неотторжимо прикипела к железной дороге. Вагоны-рестораны стали для нее неким фетишем, заменившим ей и родной дом, и окружающий мир. Несмотря на преклонные годы, натренированный и заточенный на табаш мозг старушки отличался необычайной остротой и поразительной скоростью реакции. Клава работала по старинке, но с присущим только ей артистизмом. Перед началом работы она напяливала свой выношенный рабочий затрапез, напоминавший многослойное цыганское одеяние, повязывала голову выцветшим от времени платком, вставляла тощие ноги в безразмерные войлочные чуни, скрупулезно укладывала в дорожную сумку товар и отправлялась бродить по составу, предлагая пассажирам напитки и прочую снедь. Торговала Клава, как и в прошлые времена, бойко, но скромно, накидывая на цену совсем небольшую копеечку для себя.
«Курочка по зернышку клюет и всегда сыта бывает», - то и дело надтреснутым старческим голоском похихикивала Клава, оскаливая беззубый рот в ехидной улыбке.                Рассчитываясь с клиентом, она сначала долго копошилась в складках своего одеяния, извлекала оттуда завернутый в тряпицу изрядно потертый кошелек и, щурясь подслеповатыми глазами, аккуратно отсчитывала покупателю сдачу. За этим следовало укоренившееся характерное  «дай вам бог здоровьичка», и Клава, подхватив суму, неуклюже протискивала ее по узкому проходу к следующему купе. Но при подсчете старая лиса всегда «ошибалась» на несколько копеек, как правило, исключительно в свою пользу. Сдачу никто из пассажиров не пересчитывал - не хотелось обижать бедняжку недоверием. Облик убогой старушонки был настолько жалок, что у пассажиров даже не возникало мысли о возможном лукавстве с ее стороны.                Беспроигрышный образ сирой нищенки был создан Клавой много лет назад, в трудное послевоенное время, когда толпы калек, попрошаек и юродивых, выклянчивая подаяние, свободно шастали по вагонам. Искусно сыгранная роль обездоленной несчастной бродяжки, обращенная к милосердию и состраданию, во все времена пользовалась у сердобольных граждан неизменным успехом, принося ее исполнительнице реальные дивиденды. За десятки лет работы Клава настолько поднаторела в мастерстве скрытого обжуливания, что ее ролевые игры происходили автоматически, не вызывая у людей сомнений в их достоверности. Возвращалась Клава всегда с пустой сумкой, но с полным кошельком. Скинув рабочую экипировку, бабуля усаживалась за свой стол, тщательно пересчитывала выручку и отделяла табаш от казенных денег. Официальную часть вырученного от торговли она сдавала ДВР, а свои кровные аккуратно заворачивала в тряпичный узелок и тщательно припрятывала в уголках рундучка. После нехитрой бухгалтерии загружала свой двухколесный баул новой партией товара, обряжалась в истрепанный малахай и снова принималась за работу.                Поражала невероятная работоспособность новой трёхи. Из каких источников тщедушная сухонькая старушонка черпала силы, одному богу известно. Любой здоровый мужик мог бы только позавидовать упорству и выносливости этого живчика. Не отказывалась Клава и от стаканчика винца, который мы иногда подносили ей в конце дня. Старушка быстро пьянела, вино развязывало язык, и она погружалась в приятные воспоминания о былом. Память цепко держала события и факты, которые оставили неизгладимые следы в ее жизни. Опыт был богатый. Она еще помнила те давние и славные  времена, когда в молодые годы разносила по вагонам водку в алюминиевом бидоне, черпая ее простой поварешкой и разливая в обычную солдатскую кружку. При этом она с горестной усмешкой отирала скорбную слезу с впалой старческой щеки. Клава и сегодня жила только своим прошлым, его радостями и горестями, успехами и разочарованиями, эмоциями и чувствами. И прошлое возвращалось к ней, наполняя настоящее жизненной энергией и смыслом.                Забавным персонажем в бригаде была мойщица посуды по прозвищу Чуха, именно так она сама себя обзывала. Это была маленькая сухощавая женщинка со следами перенесенной оспы на бледном, испещренном глубокими морщинами, лице. Непропорционально длинные жилистые руки оканчивались крупными, как у мужчин, кистями с синими прожилками вен. Распухшие, исцарапанные пальцы уродовали выпирающие костяшки суставов. По всем внешним признакам ее возраст колебался в пределах от 50 до 70 лет, но бесстыжие глаза глядели молодо и задорно.                Значительную часть своей жизни горемыка провела на зонах. Преступная биография Чухи началась в раннем детстве, когда она, еще совсем несмышленый ребенок, замерзшая и вечно голодная, поддалась искушению и стибрила в булочной сладкую коврижку. Отца девочка не знала, он пропал без вести задолго до ее появления на свет. Разгульная мамаша воспитанием ребенка не занималась. Бездушная родительница бросила малолетнюю дочь на произвол жестокой судьбы, которая направила и повела сироту по столбовой дороге прямиком в мир беззакония. Предоставленная самой себе малолетка оказалась на улице и вскоре пристала к одичавшей стае подобных ей нравственных уродцев с исковерканными судьбами. Каждый раз, выходя на волю, она давала себе зарок завязать с прошлым и начать новую жизнь. Но рецидивистка с несмываемым тавром судимости никоим образом не вписывалась в структуру развитого социалистического общества. Только криминальный мир, живущий по своим законам, принимал изгоев социума всегда с распростертыми объятиями, предоставляя отверженным кров, приют и работу. Неприкаянная, Чуха после отсидки возвращалась в знакомую среду и снова бралась за старое ремесло. Промышляла нехорошими делишками и, залетев на мелочевке, в очередной  раз на несколько лет отправлялась за решетку. За долгие годы отсидки тюрьма щедро одарила Чуху букетом хронических недугов которые очень мешали ей жить. Небольшие деньги, заработанные в колонии, таяли как снег. Скудных средств едва хватало на убогое нищенское существование. Поначалу бывшие дружки и товарки изредка наведывались к ней, но в основном для того, чтобы распить бутылку, потрепаться, а заодно и справиться о здоровье соратницы. Потом закончились и эти редкие визиты. Постепенно подельники и знакомые отвернулись от немощной зечки. Насквозь больная, рано поседевшая от перенесенных жизненных невзгод, теперь она не нужна была даже своим бывшим подельникам. Чуха валялась одна на старом зловонном тюфяке, брошенном на холодный пол своей крохотной каморки. Лежала ничком и, сжав зубы, без слез, как раненая волчица, тихо выла, проклиная и зону, и своих дружков, и свои болезни, и свою безалаберную разухабистую жизнь. Единственная  мысль навязчиво сверлила ее воспаленный мозг: сдохнуть бы поскорей, бля …                Соседка по коммуналке, сердобольная верующая старушка, по-христиански жалела несчастную и помогала, чем могла. Ухаживала за ней, как за родной дочерью. Заваривала лечебные травы и поила целебными отварами ослабевшую соседку. На свою скромную пенсию покупала для нее нужные лекарства и еду. Однажды набожная бабуля принесла икону с ликом богородицы и каждый день истово молилась об исцелении болящей грешницы. То ли молитвы помогли, то ли снадобья и лекарства, но Чуха пошла на поправку. Беда и забота сблизили отличных по духу и разных по возрасту соседок. У одной из них появилась взрослая дочь, которая только сейчас познала неподдельную душевную теплоту близкого человека.  Другая обрела заботливую мать, способную не только понять свое непутевое чадо, но и простить ему все прегрешения. Настало время подумать о дальнейшей жизни. Назад пути не было. Годы ушли. Здоровье было серьезно подорвано. Возвращаться на скользкую дорогу и снова париться на нарах Чуха не желала категорически. Мрачная перспектива окончить свою жизнь в тюремной больничке совсем ее не привлекала. Выход нашелся неожиданно. Изредка к соседке заходила испить чайку и поболтать о том о сём ее давняя приятельница Клава, давно работающая на вокзале. Она-то и сосватала безработную Чуху в вагон ресторан. И сыта, и при деньгах, и крыша над головой – ну чё еще бабе надо? Красота! Живи и радуйся! Замолвила за нее словечко перед начальством, мол, девка хоть и отсидевшая, но справная, теперича честная и работящая, не подведет. К просьбе ветеранши прислушались, и Чуха влилась в славную когорту ресторанщиков.                Когда рабочий день заканчивался, Чуха иногда выпивала, так, для куража, но пьяницей не была. Махнув стаканчик винца, она по нашей просьбе пускалась в непонятный молчаливый пляс, несуразно заплетая тощие ноги и неестественно выкручивая кисти рук. Каждое движение этого странного танца сопровождалось замысловатой  распальцовкой или попросту «козой», хитроумно сложенной из одного или нескольких широко раздвинутых пальцев. Выстраиваемые фигуры сменяли одна другую и напоминали первобытную ритуальную импровизацию, понятную только самому исполнителю. Пальцы рук выпячивались, изгибались, сжимались, скручивались, переплетались между собой, разбрасывались и тыкались указующими жестами в разные стороны. У непосвященного в это таинство возникало жуткое ощущение, что это не живые человеческие пальцы, а искусственные гуттаперчевые отростки, пришитые к кистям рук. При этом суставы скрипели, словно несмазанные шарниры изношенного, работающего на последнем издыхании, механизма.  Для меня все это было ново, непонятно и крайне любопытно. Как объяснила Чуха, этот танец вовсе не пьяный кураж, каковым он может показаться на первый взгляд, но своеобразное живое письмо, в котором зек-транслятор при помощи различных смысловых движений рук и ног передает другим зекам зашифрованную  маляву от сокамерников. Жестовое средство общения было придумано и отработано заключенными в давние времена для того, чтобы сохранить свои мысли и намерения втайне от стукачей и надсмотрщиков. Каждый жест и движение тюремного импровиза означали слово или целую фразу. «Прочитать»  и расшифровать такое послание мог только тот, кто хорошо изучил азбуку подобного общения. Сакральными знаниями, которые передавались их хранителями последующим тюремным поколениям, владели только старые воры-рецидивисты, по многу лет проведшие за решеткой. Со временем, когда необходимость в подобной передаче информации отпала, навыки живого тюремного письма были полностью утрачены.                Окончательно искоренить приобретенные на обратной стороне закона дурные привычки и тягу к мелким пакостям Чухе так и не удалось. Хроническая клептомания оказалась невероятно устойчивой. То конфету стащит с витрины, то пирожное, то яблоко, то бутылочку содовой. Потом заныкает драгоценную добычу у себя в мойке и, незаметно для всех, с наслаждением ребенка жует, запивая лакомство лимонадом. Профессиональный халдейский глаз, конечно же, подмечал эти мелкие невинные прегрешения. Все хорошо понимали, что это не преднамеренные акты осознанного воровства, но лишь атавизмы ее убогой, полной лишений, безрадостной жизни. Поэтому мы искренне горемыке сочувствовали и старались не обращать внимания на подобные мелочи.                Однажды случилось непредвиденное. По роковому совпадению, беда на наши головы обрушилась в полнолуние. И произошла эта драматическая история как раз в инфернальный день - пятницу 13 числа. Это была внеплановая целенаправленная проверка нашего кабака сотрудниками ОБХСС по жалобе клиента, которого недавно обслуживал Серуля. Обсчитанный пассажир не стал спорить и вступать в пререкания, заведомо зная, во что может вылиться конфликт с пьяными халдеями. Не выказывая недовольства, он спокойно рассчитался с Серулей. Но по прибытии в Ленинград этот дрищ накатал жалобу в транспортный отдел милиции, указал номер поезда, время совершения данного преступного деяния и детально обрисовал портрет официанта. Менты на подлую заяву отреагировали оперативно. Они без труда вычислили номер ресторана и в следующую поездку заслали к нам своих тайных эмиссаров. Охотились они на конкретного человека - официанта по имени Сергей, поскольку его образ был описан жалобщиком довольно точно. Перед началом работы Серуля, по обыкновению, забил косячок, с наслаждением пыхнул в тамбуре и, утратив самоконтроль, начал привычно и безотчетно бомбить всех подряд без малейших опасений за последствия. Отсутствие осторожности неизбежно привело к печальному, но закономерному результату: Серуля непоправимо залетел. Это произошло после очередного «бомбежного» расчета с группой молодых людей с типовыми лицами, перечеркнутыми характерными ментовскими усиками. Обухи гордо вытащили из карманов однообразно серых пиджаков красненькие удостоверения, воинственно сунули под нос Серуле все корочки сразу и почти хором объявили контрольную закупку. Тот просто опешил от столь вопиющей наглости клиентов и от неожиданности потерял дар речи. От стресса кайф в серулиной голове начал улетучиваться и через пару минут пришло трезвое осознание ситуации. Менты пригласили ДВР и в ее присутствии составили протокол о нарушении. От возникших неприятностей у баУшки сразу же подскочило давление. Болезненно поохав, она схватилась за сердце и устранилась от дальнейшего общения. Сославшись на дурное самочувствие, директриса заперлась в купе и уже  не покидала его до окончания поездки. Работа кабака была парализована. Уверенности в том, что переодетые опричники не наведаются к нам снова, не было. Но, несмотря на неприятный инцидент, я совершенно не чувствовал страха. Напротив, после случившегося внутри появилось странное злобное упрямство. Возникло дикое, неудержимое желание покуражиться и назло врагам продолжить опасную игру. После того, как обухи ушли, я в знак солидарности с моим незадачливым бергашником мстительно, с жестоким удовольствием рассчитал оставшуюся клиентуру по серулиным  «бомбежным» расценкам и закрыл ресторан. Настроение у всех  было препаршивое. Мрачный Серуля в упадническом состоянии духа сидел за директорским столом и, пытаясь снять стресс, прямо из горла лакал бормотуху. Многоопытная в криминальных делишках Чуха приютилась рядом и, как могла, жалеючи утешала беднягу, перемежая нормальную речь изощренной унылой феней. Вся бригада ресторана собралась за столом, эмоционально обсуждая серулино горе. Все что-то наперебой говорили, советовали, предлагали, успокаивали. Проснулся сторож, он же серулин папа, и присоединился к компании. Узнав о сыновьей беде, папаша расстроился настолько, что тут же накатил и влил в себя полный стакан водки. Словно пытаясь избавиться от наваждения, помотал головой, резко выдохнул и, не закусывая, заглотил еще полстакана. Душевный наркоз не подействовал. От внезапно накатившихся переживаний он весь как-то сжался, ссутулился и погрузился в тягостные мысли о судьбе сына. Весь оставшийся путь мы пили как на поминках. В состоянии великой скорби по залетевшему в ментовские сети Серуле бухали  «по-черному» настолько безудержно, что даже не заметили, как поезд прибыл на вокзал. Возвратились в реальность только в парке отстоя и с мутными, отяжелевшими головами разбрелись по свободным купе. После инцидента наша престарелая директриса сразу же ушла на больничный, а затем и на заслуженную пенсию. Более на вокзал она не возвращалась. Против нарушителя сначала хотели слепить уголовное дело. Но любящий папа, в надежде вымолить снисхождение для своего незадачливого отпрыска, истоптал ноги в долгих утомительных хождениях по ментовским кабинетам. Слезные вопли просителя были услышаны и оценены сговорчивыми ментами в кругленькую сумму, за которую и был выкуплен Серуля. Для проформы решено было виновника оштрафовать и отпустить с миром на все четыре стороны.                Подобные негоразды происходили с халдеями довольно часто. В своей торговой жизни я еще не встречал такого официанта, который бы никогда не попадался на обсчете. Если и существовали подобные удачники, то это были или невероятные везунчики, или примитивные стукачи. Постоянное напряжение, усталость и алкоголь изматывали и ослабляли организм. Рассеивалось внимание, снижалась скорость реакции, утрачивалась адекватная оценка ситуации. И перманентное, вялотекущее, постепенно нарастающее психофизическое утомление с роковой неизбежностью приводило человека к непредсказуемому закономерному залету. Опытные и наглые отмазывались сразу же, на оперативной стадии процесса, не теряя драгоценного времени и не допуская дальнейшего развития негативных событий. Если залетевший на проверку работник не был последней сволочью и ренегатом, то всегда мог рассчитывать на безоговорочную поддержку администрации. Нормальные руководители всегда ходатайствовали перед органами за своего непутевого работника. В приватной обстановке за гостеприимно накрытым столом, подобные щекотливые вопросы в подавляющем большинстве случаев решались в пользу незадачливого нарушителя. Ну, ошибся человек. С кем не бывает? Наивные и не искушенные в процессуальных действиях новички доверчиво полагались на милость случая и покорно плыли в пугающую неизвестность. Инертность и бездействие приводили к однозначному печальному результату: залетчики получали заслуженное наказание, а менты премию за раскрытие правонарушения и очередную звездочку на погоны. Но в любых случаях корпоративная солидарность работала безупречно. За мелкие противоправные деяния и наказание полагалось соответствующее. За обсчет в тюрьму не сажали. Обычно это был штраф, временный запрет на деятельность, связанную с материальной ответственностью или, в самом крайнем случае, исправительные работы. В любом случае проштрафившегося работника не увольняли. Чтобы коллектив мог продемонстрировать обществу свою силу и отреагировать на приговор справедливого советского суда, негоднику выносили грозное общественное порицание и понижали в должности. Отбыв положенный срок наказания в вынужденном долгосрочном отпуске, остывший от передряг и отдохнувший штрафник полностью реабилитировался. Но возвращался он к привычной кормушке уже в иной ипостаси. Теперь это был ожесточившийся, закаленный жизнью суровый профессионал. Не прежний доверчивый и наивный болванчик, но до зубов вооруженный наглостью и цинизмом безжалостный и бескомпромиссный борец за денежные знаки.                Обезглавленную бригаду принял ДВР по кличке Сэся. Происходил новый директор из нечестных ментов. Работая дознавателем в прокуратуре, он был обвинен в вымогательстве у подследственного крупной суммы за закрытие уголовного дела. По своему внутреннему складу Сэся был человеком абсолютно беспринципным и обладал змеиной изворотливостью. В отличие от традиционных схем получения мзды его индивидуальный процесс взяточничества был весьма оригинален и обставлен с неподражаемым артистизмом. Встречу с очередным взяткодателем он обычно назначал в своем кабинете ровно в полночь. Войдя в кабинет, клиент наблюдал потрясающую мизансцену: работник прокуратуры, на теле которого из одежды оставались только семейные, «в горошек», трусы и галстук, восседал на стуле, взгроможденном на рабочий стол, и, рифмуя слова, нараспев подсказывал, куда положить конверт с деньгами. Обалдевший от шокирующего зрелища законопослушный гражданин беспрекословно выполнял все от него требуемое. После этого, не осознав до конца всего произошедшего, клиент в недоумении покидал кабинет мздоимца. Началось внутреннее расследование. Но хитроумный Сэся настолько грамотно запутал следы своего должностного преступления, что дальше подозрений и нелепых версий дело не пошло. Прямых улик и доказательств получения взятки выявлено не было, но черная тень недоверия поставила на карьере молодого следователя жирный крест. После пережитого позора оскорбленный в лучших чувствах, обиженный до глубины души он решил радикально изменить свою жизнь. Узрев очевидную бесперспективность карьеры в сфере борьбы с преступностью, Сэся принял судьбоносное решение и уволился из органов. Бывший сыскарь, перед которым в качестве подозреваемых и обвиняемых прошло немало представителей торгового сообщества, хорошо изучил систему торговли и ее неписаные правила. Поэтому без мучительных нравственных мук он перешел на противоположную сторону закона и в одночасье перевоплотился из пламенного борца с криминалом в хорошо подкованного знанием законов директора вагона-ресторана.                Если Хохол был просто жаден, то Сэся обладал поистине патологическим скопидомством. Расчетливый, наглый, хитрый, до омерзения мелочный он экономил каждый грош на  всем и вся. Изощренная скупость порой доходила до смешного: каждому члену бригады он выделял на целый день единственный пакетик чая, который, по его твердому убеждению, следовало заваривать на завтрак, обед и ужин. Недопитую клиентами минералку и лимонад бережливый ДВР сливал вместе и плотно закручивал металлические крышки готовых к продаже бутылок специальным ключом. Если в пути Сэсе удавалось склеить какую-нибудь легкомысленную дамочку, то новоявленный гобсек щедро угощал свою пассию припасенной заранее дешевой бормотухой, перелитой в красивую бутылку из-под импортного вина. Табаш он подсчитывал периодически через каждые три-четыре часа, боясь обсчитаться и упустить лишнюю копейку. Даже по ночам жадность не давала ему покоя. Терзаемый подозрениями, он ворочался и долго не мог заснуть. Мнительность возбуждала сомнения в правильности недавних расчетов и болезненно свербила воспаленный недоверием к самому себе мозг. Тогда Сэся среди ночи просыпался, приходил в ресторан и зарывался с головой в бумаги. Нервно выкуривая одну сигарету за другой, начинал судорожно перебрасывать костяшки счетов, по нескольку раз упрямо перепроверяя свою тайную бухгалтерию. И только удостоверившись в отсутствии ошибок, он удовлетворенно заныкивал табашные деньги в укромное место и безмятежно засыпал под убаюкивающий стук вагонных колес.                Иногда Сэся возил с собой подружку, породистую дородную девицу вдвое моложе его. Познакомился он с ней в одной из поездок, когда той было всего 16 лет. Похотливый лис, большой любитель шахмат, Сэся и в жизни создавал многоходовые комбинации, просчитывая ситуацию на несколько ходов вперед.  До совершеннолетия он настойчиво и терпеливо обхаживал наивную девчонку только по-отечески, не позволяя по отношению к ней даже невинных шалостей. Воспитательный процесс и долготерпение принесли свои благодатные плоды. Благодаря хитроумной сэсиной педагогике, изредка подкрепляемой тряпками и дешевенькими безделушками, к 18 годам юное создание созрело для полноценной плотской любви. Ровно в  день и час совершеннолетия этот прохиндей лишил свою герлфренд невинности и без особого труда и материальных затрат сделал ее своей тайной наложницей. Но даже в периоды брачных игр со своей молодой возлюбленной Сэся не терял контроль над процессом извлечения прибыли. Как и прежде, с неукротимой скряжистой одержимостью он вскакивал среди ночи, оставляя свою подружку досыпать в одиночестве. До онемения пальцев щелкал костяшками счетов, тщательно проверяя документы. Днем так же скрупулезно пересчитывал выручку и подбивал бабки, отделяя доходы от расходов. Следует отдать должное изощренному уму и феноменальной хитрости, сплетенных в его подловатой натуре в органическое целое. Уникальный синтез двух человеческих начал делал его практически неуязвимым для возможных атак и мстительных нападок со стороны явных и скрытых недоброжелателей из правоохранительного сообщества. Бывшие коллеги ему тайно завидовали и поначалу всячески пытались прищучить предателя. Но все попытки взять пройдоху с поличным на месте преступления и подогнать его деяние под статью УК были тщетны. Бывалый следователь прекрасно знал подводные течения, опасные водовороты и острые камни насквозь прогнившей системы правосудия. Поэтому для бывших коллег чрезмерно проявлять служебное рвение и связываться с Сэсей было рискованно. Можно было запросто запутаться в юридических сетях, умело расставленных грамотным и хитрым крючкотвором. А угодить в ловушку служебного несоответствия, а еще хуже, попасть под прицел УСБ за нарушение законодательства, означало лишиться звезд и очередных званий. Как следствие, можно было надолго, если не навсегда, застрять на нижней ступени карьерной лестницы. И тогда прощайте, генеральские лампасы. Прощайте вожделенные синекуры. Прощай, безграничная власть.                Сэся, как умелый шахматный игрок, интуировал ситуацию, наперед просчитывал ходы, умело выстраивал защиту и, как мог, насасывался табашем. Он менял у иностранцев конвертируемую валюту, выгодно приобретал дачные участки, по дешевке скупал у вокзальных барыг ворованные драгоценности, собирал антиквариат. Это были зачатки грядущего малого бизнеса, надежные вложения в безбедное будущее и гарантии обеспеченной старости очередного взяточника и проходимца… Одного из многих…                Вместе с Сэсей к нам пришел и новый сторож –  внушительного вида добродушный бегемот в помятой широкополой шляпе и небрежно замотанным вокруг шеи ярким разноцветным шарфом. Еще у него была окладистая нафабренная борода и большой округлый живот, по форме напоминающий музыкальный знак «бемоль». Что особо подчеркивало индивидуальность пузана, так это его густой глубокий бас. Жоржик, так звали новенького, происходил из артистической среды. В прошлом он был талантливым, подающим надежды оперным певцом. Но преодолеть и пережить искушения  меднотрубного периода жизни не смог. Растущая популярность и повышенное внимание многочисленных миловидных поклонниц его одаренности превратили певуна в заправского гуляку и неисправимого сердцееда. Постепенно жизнь гордеца превратилась в перманентный богемный загул, изредка перемежаемый исполнением сценических вокальных партий. Утомленная вакханалиями, заторможенная частыми причащениями к бутылке память певуна отказывалась нормально работать. Жоржик стал попросту забывать партитуру, путать тональности и пропускать слова текста. Подобное сценическое непотребство не могло продолжаться долго. Во время одного из выступлений оскорбленные исполнительской фальшью зрители элементарно концертанта освистали и демонстративно покинули зал филармонии. Это было унизительно. Позорный финал артистической карьеры. Полное фиаско. За свои непростительные шалости облажавшийся Жоржик загремел под административные фанфары и был уволен из театра за аморалку и профнепригодность.                На вагонах Жоржик пил как конь на водопое. А набравшись, всегда ностальгировал по былому величию. Приняв стакан, он выходил в зал и начинал вдохновенно исполнять до боли родные ариозо, заполняя прокуренное и проспиртованное узкое вагонное пространство хорошо поставленным оперным басом. Ресторанная публика, безусловно, отличалась от истинных ценителей классического искусства. Но, несмотря на невежество и примитивизм вкусов гости с неподдельным интересом воспринимали столь необычное музыкальное дополнение к поедаемым борщам и антрекотам. После завершения концертино Жоржик театрально раскланивался и рассыпался в благодарностях перед «достойнейшей публикой» за столь благосклонное внимание к его скромному таланту. Публика, следуя законам жанра, восхищенно, но жидко аплодировала. После выступления оперную звезду обычно усаживали за столик и в знак уважения и признательности подносили ему нескончаемые бокалы с вином. Осушив несколько стаканов, вагонный карузо тяжело поднимался из-за стола, картинно заламывал руки и снова начинал басить, услаждая слух своих новоявленных поклонников. Пил он столь же самозабвенно, как и пел. Как и подобает настоящему артисту, Жоржик душой и телом всецело погружался в священный процесс поклонения Бахусу. Как личность творческая, он был совершенно чужд коммерции. Успешно втюхав одну бутылку бормотухи, он по доброте душевной тотчас же откупоривал вторую и, чтобы заглушить муки совести, распивал ее с клиентом. Со столь оригинальным подходом к табашу продержался Жоржик недолго. Вся его зарплата уходила на покрытие постоянно растущих долгов от убыточной деятельности. Рундуки, в которых хранилось вино, Сэся стал запирать на замки. От обиды Жоржик впал в прострацию и однажды, переживая состояние тяжелого душевного и физического похмелья, взломал замок и достал из рундука несколько бутылок портвейна. Одну для поправки здоровья он тут же жадно опорожнил сам. Прихватив с собой еще парочку непочатых бутылей, отправился на склад за углем для топки. Там он с хозяйской щедростью угостил знакомых угольщиков принесенным вином, наполнил ведра углем и вернулся на вагон. Творческую душу вокального гения мучительно тяготила хмельная жажда недопития. Но пить «втемную» не было никакого желания. И еще очень хотелось с кем-нибудь поговорить «за жизнь». Не раздумывая, Жоржик решительно засунул несколько бутылок в угольное ведро и вернулся на склад к сотоварищам… «Посидели»…                Жоржика долго искали и обнаружили распластанное без чувств тело в угольной яме на куче антрацита. Песнопевец был мертвецки пьян. В одной руке он держал пустое угольное ведро, другой крепко сжимал початую бутылку портвейна. Это был заключительный аккорд в железнодорожной карьере бывшего оперного баса и несостоявшегося сторожа вагона-ресторана. Лукавый раб и ленивый…                Мое халдейство под нещадным руководством и неусыпным контролем начальствующего скупца продолжалась недолго. От его навязчивого скопидомства, крысиного вынюхивания и крохоборства стало подташнивать. Пребывание в ипостаси мелкого жулика ни на йоту не изменило его сущность. От него за версту разило поганым ментовским духом. А после того, как этот загребистый насос решил увеличить абиссинский налог, я, недолго думая, собрал свои нехитрые пожитки и покинул эту негостеприимную бригаду.                По поводу своей дальнейшей вагонной судьбы я не переживал. Вскоре бригада Хохла возвратилась из отпуска и я вернулся на свое законное место работы. Все, особенно Ляля, встретили меня как старого доброго товарища. По-дружески обнялись. Разговорились. Хохол надменно протянул мне директорскую длань, и, отвернув взгляд в сторону, сдавленно процедил сквозь полуоткрытый рот нечто похожее на «здрасте». Работа в других бригадах обогатила мой опыт, выявила сильные стороны характера и заставила по-иному взглянуть на все происходящее в вагонах-ресторанах. За короткое время я обрел самостоятельность, стал хорошо ориентироваться  в различных ситуациях и научился делать деньги без посторонних подсказок и указаний. Очевидные успехи на ниве обогащения наполняли уверенностью в своих силах и мотивировали на новые подвиги во имя Его Величества Табаша. Отношения с Хохлом не заладились. Я изменился, а он по-прежнему считал меня низкосортным работником. Для него я был эдаким послушным солдатиком, обязанным неукоснительно подчиняться старшему по званию и безропотно исполнять нелепые приказы. Раздражение росло и скоро между нами возникла скрытая взаимная неприязнь. В сравнении с настоящим халдейским табашем, который совсем недавно проливался мне в руки обильным золотым дождем, ночные приработки теперь казались недостойной мелочевкой. Ради копеечной прибыли даже не стоило марать руки, рисковать и терпеть лишения. В моем нынешнем положении реальный табаш приносило только полноценное обслуживание припозднившихся залетных пассажиров. Но подобные «ночи счастья» случались крайне редко. Однажды ранним утром Хохол застукал меня в самый неподходящий момент, когда я уже заканчивал свою ночную эпопею и рассчитывался с последними клиентами. От неожиданно возникшей перед ним ужасной картинки он опешил и замер, не в силах произнести ни слова. Выпученные от удивления глаза полезли на лоб. Побагровевшее лицо перекосило от бешенства. Злобному возмущению грозного начальничка не было предела. С таким вопиющим самоуправством, нагло творимым простым сторожем без его на то хозяйского соизволения, Хохол столкнулся впервые. После этого случая между нами стали  возникать недружелюбные перепалки, постоянные распри и угнетающие психику выяснения отношений. В итоге непримиримый конфликт привел к окончательному разрыву с бригадой вагона ресторана, в железных стенах которого я получил свое боевое железнодорожное крещение.                На изломе эпох, когда базарный капитализм начал тупо теснить плановую социалистическую экономику, Хохлу несказанно повезло. Его заприметил один из дельцов новорусской волны, поднявшейся вслед за либерализацией предпринимательства. Одетый по тогдашней моде в свободный малиновый пиджак с гербовыми пуговицами, с тяжелой золотой цепью, свисавшей на грудь, он вальяжно развалился на диванчике, всем своим крутым видом демонстрируя превосходство и нескрываемое пренебрежение к окружающему миру. Хохол интуитивно прочувствовал выгодного клиента и явственно ощутил одуряющий запах хорошего табаша. Малиновый пиджак заказал самый дорогой коньяк, тарелку черной икры и не терпящим отказа хозяйским жестом пригласил Хохла разделить с ним трапезу. Выпили по рюмке и разговорились. Главным образом разглагольствовал пиджак. Хохол только изредка  поддакивал собеседнику, кивал головой и мысленно прикидывал, сколько бабок он может снять с богатенького клиента. Принадлежность пиджака к специфическим социальным слоям угадать было несложно. Малиновый цвет перестроечной униформы, кричащая золотая атрибутика, испещренные татуировками кисти рук, развязные манеры и тюремная феня выдавали  в нем явного представителя прибандиченных кругов. Возвращался он из-за границы, где только что заключил крупную сделку со своим партнером по бизнесу. Деловым партнером был его  бывший подельник, которому при помощи денег удалось избежать тюремного заключения и благополучно скрыться от правосудия за границей. Пиджак взял всю вину на себя и получил реальный срок, но пронырливый адвокат подсуетился и вскоре осужденный был освобожден по УДО. Настали новые времена, изменились общественные нравы и бывшие, чудом уцелевшие в перестроечной войне, уголовники приобрели легальные статусы «авторитетных» бизнесменов. Пиджак много пил и, брызгая слюной, хвастливо откровенничал том, как он крут, насколько у него доходный бизнес, какое количество дорогих иномарок в гараже и какой громадный особняк строится в престижном пригороде. Приблизившись к лицу Хохла, крутой клиент с придыханием выдавил, что в городе у него все схвачено, от губера до управдома, а дрессированные мусора вообще кушают у него с руки. Хохол сидел, молча внимал пьяным излияниям гостя и в глубине души завидовал богатству и независимости этого могучего человека. Вдруг пиджак умолк, задумался, смачно отрыгнул и потребовал расчета. Хохол присел за свой стол, демонстративно пощелкал костяшками на счетах, что-то прикинул в уме, затем решительно увеличил сумму заказа в три раза. Затем по этикету подал клиенту счет на пирожковой тарелке. Пиджак хитро прищурил глаз. Не взглянув на итог счета, он скривил губы в презрительной усмешке и  недоверчиво процедил сквозь зубы:
-– Что, шельма, опять обсчитал небось? А ну, подай-ка мне меню!
Хохол покраснел как рак и принес заранее заготовленное для подобных случаев меню с «заряженными» ценами. Пиджак, осоловело вглядываясь в измятый лист прейскуранта, сначала долго и внимательно изучал цены, сравнивая их с указанными в счете. Затем с нескрываемым удивлением поднял глаза на застывшего в угодливой позе Хохла:
–  Надо же, какой правильный халдей попался! Сколько лет хаваю в кабаках, ну никогда таких чеснаков не встречал! 
Выудив из нагрудного кармана малинового пиджака пузатый лопатник, он, почти не глядя, отслюнявил от общей пачки и пренебрежимо бросил на стол новенькую 100-долларовую купюру. Даже по официальному курсу это превышало сумму счета в несколько раз. Хохол внутренне ликовал. Вот это табаш! Не выказывая восторженной радости, он даже попытался вернуть клиенту сдачу в рублях, на что пиджак лишь недовольно скривил губы и презрительно хмыкнул. Неординарный поступок Хохла не остался незамеченным. Скромное обаяние честного официанта настолько тронули помутневшее от выпитого коньяка нутро авторитетного бизнесмена, что тот неожиданно предложил Хохлу бросить к чертям собачьим этот вонючий ресторан и начать работать на него. Мол, бизнес расширяется, поэтому грамотные, а главное, верные и честные люди сейчас очень ему нужны. Шокированный Хохол чуть не подпрыгнул от восторга. Сердце бешено затрепетало в груди. Даже в самых отдаленных мыслях он не мог себе представить подобного жизненного разворота. Это был подарок судьбы. Настоящая золотая жила. В одночасье взлететь с грешной земли в заоблачные высоты прямо на колени к богу, неважно к какому,  –  такое дано далеко не каждому. Перспектива превратиться из жалкого блошника под названием ДВР в самого настоящего бизнесмена новой эпохи будоражила и одновременно пугала своей неизвестностью. Малиновый пиджак оставил Хохлу увитую по краям золотыми вензелями визитную карточку и, зевая, тяжело поднялся из-за стола. С лакейским подобострастием поддерживая своего благодетеля под руку, Хохол проводил его через весь состав до самого купе. Отпер дверь СВ, с осторожностью уложил ватное тело своего будущего босса на вагонную полку и бережно прикрыл его одеялом. Утром вчерашний гость снова пришел в ресторан, но уже без малиновой униформы. В руке он держал старый, изрядно покоцанный алюминиевый чайник. Увидев сидящего за столом Хохла, небрежно поманил его пальцем. Тот, заметив дорогого клиента, взлетел со своего места, подбежал к пиджаку и прогнулся в заискивающем оскале. Опухший пиджак протянул Хохлу чайник, две пачки чая и прохрипел:
–  Слышь, братан, замастырь-ка ты мне чифирку покруче, а то  чей-то с бодуна калган разламывается.
Хохол попытался было слабо возразить, любезно предложив дорогому гостю вместо старого хлама новенький, немецкий заварной чайник, но пиджак презрительно сморщился и, осклабившись, грубо оборвал его на полуслове:
–  Ты чё, гаврилка, порожняк гонишь?! Да этот фаныч со мной три зоны прошел и на волю вышел!
Из услышанного Хохол ничего не понял, но его профессиональная задница безошибочно учуяла в крайне недовольном тоне будущего босса признаки вероятного провала своего золотоносного будущего. Выдавив из себя некое подобие улыбки, он обескуражено закусил губу, схватил драгоценный «фаныч» и, прижав к груди пакеты с чаем, скрылся на кухне. Ночью Хохол долго не мог заснуть. Возбужденное воображение рисовало радужные картинки будущей жизни, до краев наполненной всеми благами цивилизации, о которых в его нынешнем статусе он мог только мечтать. Упустить невиданный и грандиозный по масштабам табаш было сродни самоубийству. Не теряя драгоценного времени, Хохол с присущей ему настырностью решил действовать без промедления и лишних проволочек. Чтобы наверняка убедиться в том, что все это не было пустопорожней болтовней и банальным бахвальством подвыпившего клиента, на следующий же день позвонил будущему работодателю и вежливо напомнил ему о недавнем разговоре. Тот, к безмерной радости звонившего, подтвердил свое недавнее предложение. И Хохол тут же, не отходя от телефона, был принят в фирму на должность управляющего складом готовой продукции. Узнав о размере своей будущей зарплаты, в разы превышающей его годовой доход в качестве, теперь уже бывшего, директора вагона-ресторана, он замер от бешено нахлынувшего счастья и долго не мог двинуться с места. Не в силах до конца поверить словам своего благодетеля, крепко прижимал трубку к вспотевшему уху, в надежде еще и еще раз услышать о фантастических по тем временам деньгах. Но трубка отвечала ему короткими гудками - босс всегда был предельно лаконичен и слов на ветер понапрасну не бросал.                На новом месте фортуна явно Хохлу благоволила, щедро наполняя его карманы зелеными ассигнациями с портретами американских президентов. Счастливчик буквально купался в деньгах. За полгода поменял старенькую «ниву» на модный джип «паджеро». Снес покосившийся от времени убогий дачный домишко и на его месте начал строить шикарный особняк в безвкусно крикливом новорусском стиле. Отдых на Канарах и лыжные уикенды в швейцарских Альпах теперь не были недосягаемой экзотинкой, но органично вплелись в образ жизни новоявленного купчины. Казалось, вот оно, долгожданное буржуазное счастье! И мечты осуществились, и жизнь удалась. Все в нынешней жизни Хохла и далее происходило бы по безоблачному сценарию, но коварная судьба злодейка нежданно-негаданно повернулась к счастливчику выхлопной трубой и преподнесла ему жестокий жизненный урок. Как говорят в народе, жадность фраера сгубила. Зловредный вирус стяжательства, некогда поселившийся в натуре Хохла, оказался невероятно стойким. Старые, укоренившиеся годами, вагонные привычки взяли свое. Вникнув в суть своей новой деятельности, жуликоватый Хохол заметил, что никто, кроме него и бухгалтера, не контролирует движение товара на складе. Решив, что от богатенького папы не убудет, он начал приворовывать. Поначалу тащил понемногу, но халява и безнаказанность постепенно засасывали и аппетиты ненасытного воришки неуклонно росли. Он просто не мог остановиться и окончательно оборзел.                Однажды при сверке документации внимательная бухгалтер обнаружила отсутствие сопроводительных накладных на несколько отгруженных партий товара. Удивленная и обескураженная, она деликатно потребовала у Хохла прояснить ситуацию. Самодовольный управляющий не стал ничего объяснять и просто проигнорировал замечание «вшивой бухгалтерши». Бухгалтер же оказалась значительно умнее и хитрее, чем предполагал самонадеянный Хохол. Она скрупулезно, с самого начала, проанализировала схему хищений и подсчитала убытки. Сумма, в которую оценивалось прикарманенное Хохлом, оказалась настолько внушительной, что даже видавшая виды бухгалтер была ошеломлена столь наглым и беззастенчивым воровством. Назначив Хохлу приватную встречу в нейтральном месте, она с нескрываемым злорадством предъявила управляющему складом документы с расчетами, подтверждающими неоднократные факты хищения товара в особо крупных размерах. Улики были неопровержимыми. Побагровевший Хохол, нервно покусывая губы, дрожащими руками перелистывал страницы с уничтожающими результатами его неправедной деятельности. Бухгалтер, 56-летняя женщина, в течение всей своей жизни была вынуждена считать чужие деньги за непроизносимо стыдную зарплату. Но и на старуху бывает проруха. Не удержавшись от дьявольского соблазна получить все и сразу, она поддалась искушению и предложила вороватому кладовщику взять ее в долю, чтобы в дальнейшем работать в тандеме. Чванливый Хохол с наглым самодовольством отверг все обвинения в свой адрес и наотрез отказался делиться левыми доходами.                Непродуманное скоропалительное решение оказалось последней точкой в карьере удачливого нового русского. Алчность и глупость сыграли в его жизни роковую роль. Разгневанная отказом от взаимовыгодного сотрудничества, старая волчица еще выжидала некоторое время в надежде на то, что зарвавшийся менеджер одумается, изменит свое мнение и согласится с ее предложением. Но этого не произошло. Тогда бухгалтер, как честный работник и порядочный человек, доложила обо всем боссу, подкрепив эмоциональные слова уличающими Хохла документами. Хозяин был вне себя от ярости и, брызгая слюной на дорогой малиновый пиджак «от Диора», в диком бешенстве изрыгал проклятия в адрес своего протеже:
–  Па-адонок! Па-адла! Крыса! По стене размажу эту мразь! В асфальт закатаю урода! 
Дальнейшие события развивались по тривиальному сценарию лихого перестроечного времени. К Хохлу были посланы бритоголовые ушастые отморозки в спортивных костюмах с приказом «спросить с него как с гада». Выбить у «подлой крысы» все бабки и «поставить его на счетчик» с немыслимыми процентами. В случае отказа вернуть уворованное надлежало подвергнуть «упертую суку» весьма популярной в те безумные годы изуверской экзекуции с применением горячего утюга и оголенных электропроводов. Если же испытанные методы вышибания денег не сработают, то, следуя бандитской логике, надлежало ублюдка просто грохнуть. Труп барыги, по правилам гангстерского жанра, следовало закопать в глухой лесополосе и затем жестко наехать на жену покойника, чтобы получить с нее мужний должок. Охваченный неподдельным страхом Хохол хорошо понимал, что наезд серьезный, прощения не будет и помощи ждать неоткуда. Рассудив, что лучше быть живой собакой, чем мертвым львом, он умолил бандитов дать ему недельную отсрочку, чтобы он смог собрать требуемую сумму. В кратчайшие сроки были вскрыты и опустошены все российские и забугорные кубышки. Время поджимало, бандитский счетчик исправно отщелкивал бешеные проценты. Сумма долга ежедневно росла, как на дрожжах. Дамоклов меч бандитской расправы постоянно висел над головой. Это напоминало жестокую средневековую пытку. Дикий страх неумолимо подгонял и вынудил должника срочно, за треть рыночной стоимости продать недавно выстроенный трехэтажный особняк, новенький джип и модный кабриолет жены. Наконец, нужная сумма была собрана и передана боссу…                Это был крах. От былой роскоши остались одни руины. В одно мгновение прежние амбиции полопались, как мыльные пузыри. Напыщенный Хохол сдулся, как проткнутый воздушный шар. Жалкие осколки крупного состояния Хохол поделил с женой поровну, чтобы семья могла как-то просуществовать некоторое время, пока он не встанет на ноги после вынужденного банкротства. Свою долю он намеревался вложить в какой-нибудь доходный бизнес или начать собственное дело. Но сорвать куш, быстро разбогатеть и снова подняться на вершину успеха ему так и не удалось. Средства, вложенные в финансовую пирамиду, обещавшую заоблачные проценты, вскоре испарились вместе с ее отцами-основателями. Подумывал над тем, чтобы возвратится к своей прежней деятельности, но в суровое рыночное время вагоны-рестораны, как источники дохода, полностью себя исчерпали. Железные кормильцы, некогда верно служившие своим хозяевами, ныне, за ненадобностью, были брошены на произвол охотников за металлом и один за другим печально вставали к «забору». После долгих и мучительных поисков хоть какой-нибудь работы отчаявшийся от безысходности, беспомощный Хохол по протекции дальних знакомых устроился сторожем на частную автостоянку. Подавленный и разочарованный в жизни, он и по сей день тухнет в тесной сторожке, открывая и закрывая въездные ворота. Но и здесь, обнюхавшись в тусклом житейском тупике, по неискоренимой привычке жульничать он изредка табашит, беззастенчиво прикарманивая плату за стоянку чужих авто. Однажды его жизнь дала трещину и судьба незамедлительно сыграла с гордецом злую шутку. Не оглядываясь на прошлое, она в одночасье развеяла иллюзии и безошибочно определила истинное место человека на жизненном пространстве…   По заслугам своим…                Через полгода Мерседес 600, в котором находились Хозяин и его телохранитель, был подорван неизвестными лицами с помощью радиоуправляемого устройства. Количество заложенного в авто тротила было настолько велико, что искореженные обломки развороченного автомобиля, рваные лохмотья ткани малинового цвета, обгоревшие американские купюры и окровавленные куски тел погибших были раскиданы мощной взрывной волной в радиусе 100 метров от места катастрофы. Наутро в хронике происшествий появилось краткое сообщение об очередной бандитской разборке, жертвами которой стали двое: авторитетный бизнесмен, широко известный в криминальных кругах под кличкой «Пинь-джак», и его охранник, тоже из братвы…                По делам своим…                Без работы я никогда не оставался. Я мигрировал из бригады в бригаду, в каждой из которых приобретал ценный опыт шкурничества и глубже познавал людей, с которыми приходилось вместе трудиться. Вокзальная атмосфера постоянно полнилась разнообразными слухами и сплетнями. Среди своих коллег по цеху я прослыл грамотным, знающим дело официантом, способным самостоятельно и корректно решать денежные вопросы и с честью выходить из проблемных ситуаций.                Очередная бригада, в которую меня направили, была молодежная, за исключением мойщицы посуды, 46-летней трезвенницы из среды инженерных работников. Руководил бригадой ДВР по прозвищу Шмуль. Это был худощавый манерный еврей-полукровка с бледным анемичным лицом и крючкообразным носом, похожим на птичий клюв. В юности Шмуль занимался прыжками то ли в длину, то ли в высоту, отчего у него осталась смешная «подпрыгивающая» походка, делающая его похожим на страуса. При первом знакомстве он производил впечатление унылого меланхолика. Но всегда уместная маска приветливого дружелюбия, вкрадчивый, доверительно-интимный тон голоса, обезоруживающая открытость в общении с братом по табашу – все располагало к откровенности и взаимному доверию. Шмуль обладал очевидным умом и скрытым лукавством, которое не без труда, но прочитывалось в его любопытных еврейских глазах и умело пряталось за маской дежурного добродушия.                Рос и воспитывался Шмулик в полноценной торгашеской семье, проживавшей в одной из среднеазиатских республик Советского Союза. С ранних лет смышленый отрок познал ценность дефицита – этого неисчерпаемого кладезя всевозможных жизненных благ и источника опьяняющего чувства превосходства избранных над недостойным нищим плебсом. В те убогие времена дефицит нес на себе и некую социальную функцию. Это была своеобразная форма самоутверждения, которая демонстрировала и  подчеркивала высокопробный социальный статус его счастливых обладателей. Выходцы из простонародья, не имеющие доступа к тайным закромам заграничных шмоток, французского парфюма и прочей забугорной бытовой дребедени, облагороженной иноземными бирками и неотразимым показным фетишем  «made in», считались простофилями и лохами. Поскольку Шмуль, как все еврейские дети, был генетически далеко не глуп, то непреложное правило «кормись от должности», повсеместно применяемое подъячими в древней Руси, разумный отрок органически впитал еще в утробе матери. Принципы этого весьма беспринципного трудового кодекса он твердо усвоил и добавил в банк приоритетов. В дальнейшем он с успехом использовал этот ценный вклад в своей жизни. Окончив школу, Шмуль по наущению родителей отправился в Ленинград, где по протекции своего пройдошливого папаши, который категорически не желал единственному сыну торгашеской судьбы, поступил в технический ВУЗ. На период обучения ему, как иногороднему студенту, было предоставлено место в институтской общаге. В многочисленной разношерстной студенческой среде, принюхиваясь и следуя инстинкту, он безошибочно отыскивал родственных  по духу людей. Близкий круг единомышленников Шмулика состоял из любителей выпендриться за счет дефицитных вещей, модной одежды и фанатического увлечения запрещенной рок-культурой Запада. Это были так называемые «чуваки». Эта странная аббревиатура расшифровывалась следующим образом: «Человек Уважающий Американскую культуру». К чувакам также относились и представители немногочисленной в советское время мелкожульнической среды: фарцовщики, спекулянты, ловкие «доставалы» импортного дефицита и разнокалиберные деловые люди, не упускающие ни малейшей возможности заработать лишнюю копейку на чем и на ком угодно.                Всех институтских чуваков  Шмуль знал наперечет, быстро вписался в их круг и тесно с ними общался. А порой и сам не гнушался прирабатывать перепродажей модных тряпок. Но однажды случилось непоправимое: один из их теплой компании попался на продаже валюты. Сумма была ничтожная –  всего $ 90, но отвечать бедняге предстояло по всей строгости 88 статьи УК РФ о незаконных валютных операциях. Статья была серьезная, сами менты называли ее «две петли». Именно в такие смертельные петли попали участники нашумевшего процесса 60-х, приговоренные задним числом к высшей мере наказания. Подобного вопиющего беззакония мировая юриспруденция не знала со времен древнего Рима. Все деяния, подпадавшие под действие этой грозной статьи, относились к разряду тяжких государственных преступлений, приговоры по которым, как правило, обжалованию не подлежали. Осужденный, члены его семьи, близкие и дальние родственники заносились в черный список неблагонадежных. Негласная «черная метка» пожизненно преследовала людей, вина которых, по мнению компетентных органов, состояла лишь в кровном родстве с  правонарушителем. Менты возбудились от несложного, но перспективного и выгодного для карьеры, дельца и начали расследование. Шмуль, как сокурсник и приятель обвиняемого, был вызван на допрос к следователю, ведущему это дело. Бледный как полотно, с ввалившимися глазами, парализованный приступом шкурного страха он сидел посередине кабинета следователя на старом расшатанном табурете. С ужасом и непрекращающейся мелкой дрожью в чреслах выслушивал перечисление грозных статей УК, по которым он, чувак Шмуль, может незамедлительно отправиться в казенный дом с решетками на окнах. А оттуда прямиком в места не столь отдаленные, но суровые. Больная психика рисовала в уме ужасные картинки, вырванные из прочитанных книг и фильмов о тюремной жизни, издевательствах вертухаев и унижениях со стороны сокамерников. Чуткий к опасностям и обострившийся от страха нос явственно унюхал тухлый запах тюремной баланды и смердящую вонь параши. От воображаемых ощущений пересохший рот медленно наполнялся густой слюной. Когда Шмуль, напряженно давясь, проталкивал ее сгусток через горло, то выпирающий острый кадык нервно перекатывался под гусиной кожицей тощей шеи. И тогда его хитрая еврейская задница с отчетливой ясностью уразумела, что в создавшихся обстоятельствах лучше стучать, чем перестукиваться. Смертельно напуганный мрачной перспективой Шмуль, как на исповеди, в обмен на снисхождение и личное прощение грехов тут же выложил хитрому следаку всю подноготную противоправных деяний знакомых чуваков. От трусости до подлости один шаг. Мелкое предательство закономерно привело его к большой подлости. На первом же допросе морально раздавленный Шмуль, не глядя, дрожащей рукой подписал все бумаги о пожизненном сотрудничестве с ментами. Взмокший от напряжения, он вышел из кабинета следователя уже в статусе официального осведомителя органов. В обмен на свое малодушие стукач получал карт-бланш на персональные грешки и, в качестве бесплатного приложения, тайную ментовскую крышу.                Врожденный инстинкт самосохранения, присущая его нации изворотливость и беспримерная личная трусость помогали новоиспеченному провокатору тщательно скрывать от окружающих свою теневую деятельность. Убежденность в своей спасительной миссии, осознание причастности к очень важному и крайне полезному для государства делу наполняло ничтожную душонку иллюзией собственной исключительности и чувством превосходства над простыми смертными. Скрытность деяний и мелкое тщеславие усиливали эти убеждения, избавляя самовлюбленного дятла от последних ошметков совести. Внешне его агентурная работа никак не проявлялась. Скрытая жажда власти, овладевая малодушными и слабохарактерными людьми, как правило, явно не проявляется. Душевная грязь выплескивается наружу в самых подлых и низменных формах.                В быту успевающий студент Шмулик ничем не отличался от своих сокурсников и знакомых. Никто из его окружения даже не догадывался, что под маской обходительности, вежливости и дружелюбия таится продажная сволочь. Чтобы доказать свою безграничную преданность «делу» перекованный сын еврейского народа бойко зацокал своими страусиными копытцами и начал беззастенчиво «барабанить» на всех подряд. В свой черный список он включал всех: студентов, преподавателей, аспирантов, лаборантов и остальную институтскую массовку. Не обошел он своим гнусным вниманием совершенно безобидного алкоголика, в прошлом заведующего кафедрой политэкономии. Бывший кандидат наук в состоянии абстиненции внезапно утратил согревающие душу иллюзии о светлом будущем человечества. Терзаемый мучительным осознанием бессмысленности предмета, на исследование и преподавание которого была положена значительная часть жизни, бывший апологет коммунистической утопии впал в глубокую депрессию и стал периодически уходить в затяжные запои. За былые заслуги перед научным сообществом он был оставлен в институте в качестве завхоза и прозябал остаток жизни в стенах родной альма-матер. Настучал он даже на уборщицу бабу Маню, малограмотную деревенскую бабу, которая слаще леденца в жизни ничего не пробовала и кроме швабры и половой тряпки в распухших от воды и щелока мозолистых руках ничего более достойного не держала. Ее страшная провинность состояла в том, что однажды, в отсутствие необходимого для уборки помещений инвентаря, осмелилась обозвать завхоза, а в его руководительском лице значит и всю советскую власть, трехбуквенным ругательством. Дело в том, что иные слова, способные корректно выразить возмущение, в убогом лексиконе профессиональной уборщицы просто отсутствовали. За свою грязную работу Шмуль периодически получал от пристегнутого к нему куратора небольшое вознаграждение, которое в качестве мелкого подхалимажа тут же возвращал своему патрону.                Официальная практика вербовки в сексоты, зародившаяся на Руси в мрачные времена преследования инаковерцев и еретиков позже была взята на вооружение царской охранкой, распространилась повсеместно и достигла апогея в кошмарный период сталинского мракобесия. Еще многие десятилетия на этот тайный хребет государства по инерции будут опираться полицейские режимы при любой власти. В каждой эпохе сменялись декорации, но армия затаившихся сексотов всегда оставалась в боевой готовности. Институт слежки и доносительства продолжал успешно действовать в советской империи и, благополучно пройдя через кризис, плавно интегрировался в структуру перестроечной России. В эпоху застоя спецслужбы раскинули агентурные сети по всей стране и осуществляли тотальный полицейский контроль над ее огромной территорией. Благодаря этой липкой политической паутине власть предержащим удавалось держать в повиновении огромные массы людей. Гигантский спрут опутал щупальцами все социальные структуры государства. В каждой организации негласно действовали завербованные органами «пауки» –  информаторы, которые периодически докладывали своим кураторам о происходящем  в коллективе и об умонастроениях людей. Все доносы поступали в единый центр и тщательным образом анализировались компетентными органами. Идеологически неустойчивые и неблагонадежные граждане немедленно брались в разработку, заносились в кондуит и попадали под неусыпный контроль спецслужб. Активных инакомыслящих, тайно или явно выступающих против господствующей идеологии и представляющих угрозу существующему строю, изолировали от общества. Власти ухищренно подводили их деяния под соответствующую статью УК. В полицейском государстве для властных структур подобная информация служила удобным социальным инструментом, с помощью которого можно было легко вычислить и обуздать подходящим законом любого недовольного политикой партии и правительства. По справедливости надо признать, что практика всеобщего контроля жизни страны несла на себе также и положительную функцию. Зачастую ценная информация тайных осведомителей служила ключом к раскрытию серьезных преступлений и способствовала предотвращению готовящихся правонарушений. Все польза…                Благодаря своему пронырливому родителю, от службы в красной армии Шмулик благополучно отмазался. После окончания института, как это было принято в системе образования СССР,  молодой специалист был распределен на работу в один из профильных НИИ. Поработав некоторое время на технической должности, Шмуль с хрустальной ясностью узрел, что тусклая жизнь советского инженера «от аванса до получки» кардинально расходится с его личными представлениями о красивой и достойной жизни настоящего чувака. Тогда за советом и помощью он обратился к своим новым хозяевам –  кукловодам в погонах. Последние по достоинству оценили усердие своего информатора и, пользуясь негласным влиянием на дирекцию отдела вагонов-ресторанов, руководители которого не испытывали ни малейшего желания вступать в конфликт с органами, без особых хлопот впихнули послушную марионетку  в вагон-ресторан на должность ДВР.                Несмотря на двуличие Шмулика, работалось с ним без особых нравственных усилий. Благодаря неистребимому приспособительному инстинкту еврейской нации и генетической сообразительности Шмуль вскоре с легкостью вжился в вагонную среду. После нескольких поездок новообращенный торгаш успешно мимикрировал и внешне ничем не отличался от своих ресторанных собратьев. Коллеги не догадывались о  тайной жизни своего директора. Неизбежные и очевидные на вокзальном пространстве  контакты с местечковыми правоохранителями расценивали, как хитроумную еврейскую уловку, направленную на прикрытие нарушений в работе. Шмуль не был жаден, но природа этой щедрости отнюдь не была естественным проявлением его душевных качеств. Искусственно созданное свойство его натуры было порождено невероятной трусостью и паническим страхом, который постоянно его преследовал и с которым он органически слился. На свою безопасность Шмуль денег не жалел. Некоторые из жуликоватых руководителей отдела, хорошо зная изъян характера своего подчиненного, частенько пользовались этой слабостью  в своекорыстных интересах. Сообщая мнительному трусишке о якобы предполагаемой проверке его ресторана, они тем самым выуживали из припуганного директора мзду за вымышленную «ценную»  информацию. Но вечно алчущий дух табаша превалировал над этой фобией. Алкоголь, как средство от стресса, Шмуль не признавал вовсе, опасаясь за свое слабое здоровье. Выпивал он только по необходимости, мало и крайне редко. Садился за стол исключительно с нужными людьми или с добродушными простачками, из которых по долгу агентурной службы мог выудить нужную ему для отчета перед куратором информацию. Чтобы избавиться от нервного напряжения Шмулик в неимоверных количествах пичкал себя транквилизаторами и глотал различные успокоительные микстуры. Для него уже само наличие многочисленных упаковок с таблетками и разнокалиберных флакончиков со снадобьями служило исцеляющим плацебо. Даже на беспечном отдыхе он был не в силах отказаться от укоренившейся привычки к самолечению. Однажды нам поменяли направление и ресторан стал ходить в Таллин. Там наш состав стоял целый день и отправлялся в обратный путь только около полуночи. Погожие летние дни мы обычно проводили на взморье в небольшом пригородном местечке Пирита. Представьте себе ясный солнечный день, безоблачное синее небо, белые паруса яхт на горизонте, крики чаек, ласковое море, горячий песок пляжа, стройные юные эстонки в ярких возбуждающих бикини, холодная апельсиновая «фанта», неспешный променад по тенистым аллеям прилегающего парка, чистый, прозрачный морской воздух. Безмятежная курортная атмосфера располагала к умиротворению, отдыху и покою. Этот островок не совсем советской цивилизации был малодоступен рабоче-крестьянскому большинству. Это была мечта и отрада настоящего чувака. Но неисправимый ипохондрик даже в этих, расслабляющих каждую фибру тела и успокаивающих абсолютно все нервы, обстоятельствах умудрялся доставать из потайного кармашка крохотный пузырек с валерианой и заглатывать «для профилактики» горсть таблеток. Однажды новая мойщица посуды, еще не знакомая с этой странностью директора, при уборке ненароком сдвинула медикаменты вглубь шкафчика. Не обнаружив свое бесценное сокровище на прежнем месте, Шмуль буквально вскипел от ярости. Внезапно побледневшее лицо перекосилось, жилы на шее вытянулись, нервно задергался под тонкой, отливающей нездоровой желтизной, кожей острый кадык. От внезапной вспышки гнева всегда вежливый и со всеми обходительный  интеллигентишка утратил над собой контроль и превратился в липкий сгусток злобы и ненависти. Возмущенный неслыханным беспределом подчиненной, он не мог даже заорать от возмущения, поскольку всегда трусливо вздрагивал даже от повышенного тона собственного голоса. Он лишь злобно тявкал, вытягивал тощую гусиную шею и по-змеиному устрашающе шипел. Со стоном висельника выплевывал глухие ругательства и сдавленно изливал потоки гневных проклятий на пергидрольную голову несчастной мойщицы. Сама же виновница драмы не испытывала ни малейшего желания лицезреть отвратительную сцену с психически неуравновешенным начальником в главной роли. Не вступая в пререкания, она молча покинула место преступления и заперлась в  купе до окончания припадка взбешенного руководителя. Только после лошадиной дозы успокоительного не в меру разбушевавшийся истерик, к всеобщему облегчению, угомонился.                Несмотря на хроническую ипохондрию, Шмулик был необычайно сластолюбив. Скрытно и неудержимо он вожделел всех привлекательных  барышень, которые часто встречались в пути. Но реализовывались эти тайные страсти, главным образом, с помощью глаз и естественного рукоблудия во время мучительных ночных грез. Однажды страдалец не вытерпел мук исстрадавшейся плоти, набрался решимости, испил для храбрости сухого винца и осуществил таки свои сокровенные мечты.                А произошло это зачетное событие в одной из поездок в небольшой приморский городок. Шмуль тогда умаслил молоденькую студентку, ехавшую домой на каникулы. Девица была фигуриста и весьма недурна собой. На любезное приглашение молодого директора ресторана испить вместе с ним бадейку бургонского утвердительно кивнула прелестной головкой и расплылась в ослепительной кинематографической улыбке. Для пущей уверенности в достижении заветной цели, блудодей накачал жертву дешевым портвейном до состояния риз. Когда его пассия достигла нужной кондиции, галантный кабальэро вызвался проводить пьяную в хлам девицу в отдельное купе, в котором она ехала одна в сопровождении молодой породистой овчарки. Когда сладкая парочка ввалились в купе, собака безмятежно спала, свернувшись калачиком на полу под вагонной полкой. Одержимый неукротимым вожделением Шмуль не придал значения присутствию еще одного живого существа. Долгое воздержание и бешеное желание немедленно овладеть разгоряченным девичьим телом затуманили взор и затмили разум озабоченного членоносца. Любвеобильная оргия продолжалась всю ночь напролет под ритмический перетакт вагонных колес и тихие собачьи поскуливания. Время остановилось. Окружающий мир перестал существовать. Все слилось в непобедимый гимн  Великой Железнодорожной Любви…                Наступило утро. Утомленная вином, уставшая от страстных лобзаний и нескончаемых любовных утех девица задрыхла и, посапывая, спала беспробудным сном. Собака, инстинктивно охраняя хозяйку, уселась на пол рядом с вагонной полкой, на которой всю ночь развлекалась голубки. Бросив взгляд в ее сторону, Шмуль с неприятным ощущением под ложечкой заметил, что подстилкой животному послужила форменная рубашка, которую он в безудержном порыве страсти сорвал с себя вечером. При каждой попытке Шмуля подняться с полки бдительная сука тотчас же вскакивала, принимала боевую стойку, ощетинивалась и, обнажая острые клыки, угрожающе рычала. Тем временем девица проснулась, приоткрыла глаза и молча, с нескрываемым любопытством наблюдала за тщетными попытками  своего возлюбленного выбраться из щекотливого положения. Девчонку очень забавляла возникшая ситуация. Еще хмельная, она плотоядно оскалила идеально ровные жемчужные зубы и, подчинившись внезапно нахлынувшей волне неудержимого дикого желания, исступленно прижалась к своему любимцу сильным разгоряченным телом. Шмуль попытался высвободиться из ее жгучих объятий, но не тут-то было! Жалкие потуги пленника вырваться из  похотливых пут молодой возбужденной самочки вызывали реакцию собаки: проклятая псина тут же вскакивала и злобно оскаливала пасть. Взглянув на слюнявый собачий оскал, он явственно представил себе, как острые клыки зверя вонзаются в его изнеженное тело, оставляя на нем кровавые рваные раны. От ужаса несчастного прошиб холодный пот. Все тело охватил первобытный животный страх. Теперь, чтобы избежать фатального исхода, заложнику обстоятельств не оставалось ничего иного, как последовать вспыхнувшему вожделению ненасытной подружки и прямо с абцуга возобновить ночные забавы. В надежде выбраться из ловушки он с рвением принялся ублажать необузданную нимфоманку. Высосав напоследок из бедняги все животворные соки, удовлетворенная  распутница, наконец, утихомирилась и ослабила хватку. По ее команде собака умолкла, послушно улеглась на свое место под полкой и затихла, по-домашнему мирно помахивая хвостом. Измочаленный, выжатый как лимон Шмуль не преминул воспользоваться удобным моментом для незамедлительного бегства с поля эротической битвы. Не теряя ни секунды, он отбросил одеяло в сторону и вскочил с полки. Наскоро, не надевая трусов, путаясь в штанинах, натянул брюки. Подцепив с пола измятую форменную рубаху с биологическими следами собачьих отметин, стремглав рванулся к выходу. Резко отодвинул дверь купе, замер на долю секунды, обернулся. Хотел было сказать что-то на прощание, но вместо слов лишь гневно выстрелил  уничтожающим  взглядом в свою обнаженную пассию, со спокойным бесстыдством развалившуюся на жестком греховном ложе. Как пробка из бутылки, он вылетел прочь из треклятого купе…                Удрученный столь прозаическим финалом, Шмуль ощущал себя  с ног  до головы оплеванным и оскорбленным до самого днища благородной еврейской души. Мужское достоинство гордого представителя сынов израилевых было грубо попрано какой-то провинциальной лохушкой и в одночасье бесстыдно растоптано в пыль. Кто мог подумать, что под маской благонравия, стыдливости и скромности скрывался одержимый неуемной похотью монстр в ангельском обличье? Долгожданное, взлелеянное ночными видениями и фантазиями, эротическое рандеву не оправдало ожиданий и вместо восторга вызывало лишь тупое чувство болезненного разочарования и опустошенности. Не выказывая своего истинного состояния, Шмуль с вымученной улыбкой на помятом небритом лице нарочито бодро вошел в ресторан. Там уже вовсю кипела работа. Привычно расположившись за директорским столом, он распечатал бутылку сухого вина и до краев наполнил стакан. Зажмурившись, залпом влил в себя содержимое, выдохнул и тупо уставился в окно. Через пару минут заметно полегчало. Легкий кайф от сушняка мягко обволакивал тело, убаюкивал мозг, затуманивал неприятные воспоминания. Вторая порция целебной жидкости прояснила голову и возвратила больного к реальной жизни. Лишних вопросов никто не задавал: не в меру любопытных и желающих позлословить в бригаде не было. Никого не интересовали тривиальные одноразовые вагонные случки. На дороге подобные приключения были в порядке вещей. Прошло время и от романтического негатива прошлого почти не осталось следов. Впоследствии об этой нелепой встрече он вспоминал лишь изредка. Когда застольный разговор в мужской компании невольно заходил о любовных похождениях, Шмуль гасил вспыхнувшие воспоминания ударной порцией транквилизаторов и в присущей ему откровенно-фальшивой манере преподносил свое давнее злоключение, как очередную мужскую победу над сногсшибательной гламурной дивой. Его горделивая исповедь представляла это событие, как взятие хорошо укрепленной цитадели и подлинный триумф настоящего чувака. Но после рокового случая в нем неожиданно поселилась новая фобия – случайные вагонные связи. Несмотря на обилие симпатичных и доступных барышень всех фактур и расцветок, непреходящий страх пережитого унижения полностью блокировал в нем проявления естественных мужских желаний. Память о прошлом осрамлении, цепко держащая либидо в узде, отпускала его на свободу только после окончания рабочего тура.                Первый брак Шмуля не был удачным. Его жена, приятная интеллигентная еврейка, была образована, эрудированна, прекрасно музицировала и прилично пела. Она преподавала вокал в детской музыкальной школе. Редкие качества ее изысканной натуры затронули чувствительные струны души молодого Шмуля, далеко не чуждого эстетике жизни. Вскоре у них родился сын – точная копия папаши в раннем детстве. Но себялюбие и трусость в очередной раз  сыграли роковую роль в жизни несчастного эгоцентрика. Однажды Шмуль занемог. Простудился. Жена, вместо того, чтобы, по его эгоистическому мнению, «печально подносить лекарства и подушки поправлять» оставила насквозь больного мужа на произвол судьбы и усвистала на заключительный праздничный концерт своих учеников. Черные мысли полынной горечью обиды жгли воспаленный мозг: бросила! бросила! бросила! Какое жестокосердие! Какое коварство! Все! Хватит! Не жалеет! Не любит! Не моя женщина! Последняя мысль с пронзительной ясностью озарила тьму обуревавших его сомнений. И словно молний ударило: развод!                Выпускной вечер в музыкальной школе затянулся. Вернулась виновница торжества далеко за полночь. Радостная. Уставшая. Довольная. Нарядная. Красивая. Вся в огромных букетах цветов от благодарных учеников. Заперла входную дверь и, не снимая модных туфель, прошелестела подолом вечернего платья прямо в спальню к больному мужу. Супруг с угрюмой индифферентной рожей обреченно возлежал на кровати в позе шивасана. Не удостоив подлую предательницу даже взглядом, он обиженно всхлипнул, отвернулся к стене, натянул одеяло на голову и затих. Всю ночь многострадальный  Шмуль не сомкнул глаз. В горле стоял комок. Душила обида. Бессильная злоба выгрызала боль. Лишь под утро, вымученно, но твердо приняв окончательное решение и три таблетки снотворного, он провалился в беспокойную полудрему.                На следующий день Шмуль собрал свои вещи и без колебаний ушел к своей давней полюбовнице -  провинциальной лаборантке, с которой познакомился еще во время работы в НИИ. Лаборантка слегка косолапила, была неприлично молода и, несмотря на почти невинный возраст, весьма изобретательна в эротических забавах. Этих эксклюзивных женских качеств с избытком хватило для того, чтобы вскружить голову одинокому мужчине, взбудоражить его вечно вожделеющее естество и незримыми узами плоти навсегда привязать зрелого самца к своей юбке. Деревенское происхождение своей новой пассии Шмулика, в глубине души рафинированного эстета, совершенно не смущало. Напротив, патриархальный уклад жизни, цементирующей основой которого искони служили ценности домостроя, на данном этапе жизни вполне его  устраивал. Домовитость, хозяйственность, чистоплотность, а главное – забота и непререкаемое почитание авторитета главы семьи импонировали самолюбию разведенца. Эти обстоятельства  явно превалировали над холодным безразличием его бывшей неумехи, погруженной в иллюзорный мир вокализов, гармоний и нот. Далеко не последнюю роль в укреплении внебрачного союза сыграл насыщенный безудержными фантазиями секс, большой придумщицей которых была его молодая сексапильная подружка. Вскоре сожители узаконили  отношения, и заново испеченный супруг породил своего второго сына. Полуинтеллигентное воспитание и отцовский долг не позволил ему предать забвению и своего кровного первенца. Как и подобает добропорядочному еврейскому папе,  Шмуль периодически отпрыскивал  финансовое вспоможение своей бывшей. После развода она так и не встретила близкого по духу спутника жизни и в одиночестве воспитывала ребенка. Но делал он это весьма неохотно и скряжисто, как скупой еврейский эконом обедневшей синагоги. К обоим сыновьям сердобольный родитель питал равное расположение. Незадолго до окончания средней школы многодетный папа Шмуль, следуя примеру своего предприимчивого  батюшки, заранее оплатил учебу каждого из своих отпрысков в коммерческих ВУЗах. Коммерческие образовательные структуры были порождением дикого рынка и как сорняки повсеместно возникали в перестроечные годы. Это была эпоха полунауки и полуобразованности.  Диплом давал право, но не давал знаний. И это пресловутое «право» на любую профессию можно было элементарно купить в переходах метро или по объявлению в любой бульварной газетенке. Как и большинство еврейских детей всех времен и народов оба отрока с подачи и за деньги заботливого родителя выучились на юристов. Многолетняя продуктивная деятельность образцового доносчика сыграла не последнюю роль и в трудоустройстве его повзрослевших последышей. По просьбе верного общему делу сексота могущественные покровители в милицейских погонах отрыли теплые местечки для каждого из новоиспеченных законников. Возможно, синекуры в крупных госструктурах были предоставлены неоперившимся птенцам в обмен на те же сомнительные услуги, в коих так преуспел их изворотливый подловатый папаша? Как там, в народе, говорится, яблочко от яблони? Не знаю. Это уже совсем другая история и иные судьбы…                Что посеешь, то и пожнешь. Жизнь сама определяет приоритеты в судьбе человека. На каждом шагу расставляет путеводные знаки. Взывает. Предупреждает. Предостерегает. Но люди в массе своей невежественны, глухи, слепы, и зачастую просто не желают признавать очевидное. Поэтому по библейской закономерности за дурные поступки одних рано или поздно, но отвечать приходится, казалось бы, ни в чем не повинным близким людям. Престарелый отец Шмуля, в то трагическое лето гостивший у сына, был зверски убит в своем жилище. Это ужасное событие повергло в шок всех обитателей небольшого дачного поселка. Среди бела дня неизвестный беспрепятственно проник в дом и, не встретив сопротивления, с изощренным садизмом насмерть зарубил немощного старика самодельным самурайским мечом. Как выяснило следствие, жестоким убийцей оказался сосед Шмуля по даче. Великовозрастный оболтус до одурения насмотрелся кровавых боевиков, изобилующих сценами убийств, насилия, издевательств и прочей видеонечисти. Потерявший рассудок недоумок настолько глубоко вжился в виртуальный мир, что, утратив чувство реальности, однажды вообразил себя ниндзей. В образе этой безжалостной карикатуры он решил применить сверхспособности «воинов ночи» для легкой наживы. В качестве цели нападения грабитель избрал Шмуля, который незадолго до трагедии в подпитии разоткровенничался и за рюмкой водки поведал собутыльнику о выгодно проданной иномарке. При этом он хвастливо пошелестел перед носом завистливого соседа пачкой новеньких, пахнущих возбуждающей иноземной типографской краской, зеленых купюр. Но во время дерзкого нападения самого Шмуля не оказалось дома, и на беду случайной жертвой безжалостного убийцы стал его отец.                С годами гнилостные миазмы постыдных деяний бессознательно заполнили все внутреннее пространство Шмуля и образовали в нем некую инфернальную матрицу, впоследствии породившую тяжелые гнетущие недуги неопределяемой этиологии. Периодическая ипохондрия приобрела перманентный характер и переросла в хроническую, неизвестную медицинской науке, психосоматическую патологию. Черные мысли о неминуемой смерти постоянно преследовали несчастного и постепенно заполнили всю его сущность. Шмуль пытался бороться и отчаянно лечился от всех болезней сразу, но ничто не приносило облегчения. Неправедные денежки утекали в бездонные карманы разношерстных лекарей и разномастных целителей. Высокоранговые светила медицинской науки созывали консилиумы и с многозначительным видом обменивались у койки больного непонятными медицинскими терминами. Выгодному пациенту прописывали редкие дорогостоящие импортные лекарства, назначали сложнейшие обследования с запредельными ценами, направляли несчастного на лечение в частные коммерческие клиники, где прагматичные эскулапы беззастенчиво опустошали кубышку очередного страдальца. Но, несмотря на крупные гонорары, никто из высоколобых мудрил так и не смог даже диагностировать столь редкий букет клинических  изменений организма Шмуля. Очевиден лишь тот факт, что гнилым этот человек был, гнилым он и остался.  Мрачная бесперспективность. Безнадега. Тупик…               
    В бригаде Шмуля я проработал довольно долго. Разглядев мои способности и серьезный подход к делу, он меня особо не напрягал. Напротив, всегда поддерживал в разнообразных меркантильных начинаниях.  В бригаде, я, как и положено «трёхе», савраской бегал с корзинкой по вагонам, предлагая пассажирам все, что можно было продать. Случалось, подменял в зале часто болеющего второго официанта. А когда тот уволился, то я занял его место и стал полноправным бергашником Шмуля. Работая с ним в доле, я познавал новые, еще неизвестные, пласты ресторанной кухни. В конце рейса Шмуль справедливо подбивал бабки и поровну делил между нами табаш. Он доверял мне то, что тщательно скрывали от своих официантов другие директора. Какую часть от общего табаша необходимо выделить на уплату абиссинского налога и сколько отстегнуть в бухгалтерию; какая доля получена с кухни и сколько заплатить за рейс посудомойке; сколько дать санитарному врачу, чтобы тот не придирался к нарушениям;  какую сумму составляют прочие расходы  –  все эти тайные финансовые детали я узнавал через посредство моего нового ДВР. Совместная работа, общие интересы и взаимопонимание в делах сплачивали и укрепляли наши отношения. Постепенно мы стали если не друзьями, то добрыми приятелями и партнерами по табашу. Будучи абсолютно уверенным в моей надежности и в умении держать язык за зубами, он по-товарищески делился со мной не только перипетиями личной жизни, но и безбоязненно откровенничал о своих полезных связях с вокзальными ментами. О тайном сотрудничестве с органами Шмуль, разумеется, умалчивал, опасаясь сплетен, кривотолков и всеобщего презрения. Вдобавок к моральным неприятностям разоблачение было далеко небезопасно для здоровья. За стукачество можно было запросто получить по голове, а то и пику в бок от обитающих на вокзале бывших зеков. Я, конечно же, догадывался, что Шмуль внутри не настолько чист, каковым он пытается себя представить, и что менты ничего не делают из благородных побуждений. Но эту трещину в его душе я старался не замечать. Работа ладилась. Бабло текло. Барыш приходил исправно. Чего еще желать? Как говорится, все ништяк.                Сторожем у нас был молодой татарин с крупной квадратной фигурой, широколобой головой, черными курчавыми волосами, раскосыми монголоидными глазами и откровенно наглым взглядом. Звали его Рафик. Личностью он был не совсем понятной. Несмотря на свою закрытость, Рафик обладал компанейским характером и, благодаря этому качеству, успешно вписался в молодежный коллектив. Как и положено профессиональному сторожу, Рафик торговал по ночам бормотухой и время от времени ненадолго запивал. В общем, мужик он был вполне нормальный, не хуже и не лучше других. Однажды с ним произошел презабавный случай. В одну из «пьяных», а посему прибыльных, поездок в Калининград утром перед нашими взорами предстала забавная картина. Тяжело навалившись на стол верхней половиной своей квадратной туши, в несуразной позе полусидел и безмятежно храпел вусмерть бухой Рафик. Его крутолобая курчавая голова валялась на столе, сплошь усеянном измятыми мелкими купюрами. Мощные руки, словно охраняя бесценные сокровища, плотным кольцом обхватывали россыпь бумажных денежных знаков. И только в кулаке правой руки был намертво зажат новехонький «четвертак». Тут же стояла початая бутылка бормотухи и наполовину опорожненный стакан, по-хозяйски прикрытый засохшей корочкой черного хлеба. По полу ресторана беспорядочно катались и, весело позванивая, сталкивались между собой уцелевшие пустые бутылки, свалившиеся со стола во время резких маневров поезда. На соседнем столике беспорядочно грудились грязные стаканы, в лужицах прокисшей бормотухи мокли огрызки ночной закуски и зловонные окурки дешевых сигарет. Из переполненных пепельниц исходил характерный запашок прокуренного бардака после длительного безудержного застолья. На диванчике, олицетворяя собой единение ВМФ и пехоты, в обнимку валялись смятая бескозырка с оторванной лентой и зеленая солдатская фуражка с надтреснутым козырьком. Окружающая обстановка красноречиво свидетельствовала о том, что для Рафика прошедшая ночь была не только мегатабашной, но, судя по антуражу, еще и необычайно жизнерадостной. На любую нашу попытку высвободить «четвертной» из железных клещей пальцев или незаметно вытащить из денежной кучи купюру спящий, но не дремлющий Рафик по-тигриному приоткрывал налитый кровью глаз, угрожающе рычал и до хруста в суставах сжимал свои увесистые кулаки. Картинка позабавила всех от души. Времени до открытия ресторана оставалось еще достаточно для того, чтобы счастливый обладатель целой кучи деньжищ пробудился естественным образом. Поразмыслив, мы решили не тревожить коллегу. От нежелательных взоров и любопытствующих глаз мы прикрыли новоиспеченного креза вместе с его богачеством использованными скатертями, придав композиции вид бесформенной кучи белья, и оставили счастливого удачника в абсолютном покое досматривать радужные сны. Никто не возмущался. Все прекрасно понимали, что Рафик просто сделал хороший табаш и что не каждый день и не к каждому приходит такое везение.                Неожиданно Рафик уволился и по моей протекции освободившееся  место в бригаде Шмуля занял недавно принятый на работу ночной сторож Женька или, как мы его сразу прозвали, Джексон. Во времена железного занавеса слепо почиталось все, что было связано с закрытым от общества западным миром. В среде молодежи и в «продвинутой» части общества было модно переиначивать русские имена на иностранный манер. Конвертация имен собственных в англоязычную форму была кокетливым позерством, служила признаком некого нового мышления, свободного от идеологического прессинга и навязанных тоталитарной властью ценностей.               В недавнем прошлом Джексон принадлежал к служилому сословию военных. Он был хорошим офицером и скрытым алкоголиком. Исправно совмещал службу и выпивку. Служил и пил. Пил, но служил. За заслуги перед отечеством был даже награжден годовой подпиской на обязательную для всего личного состава военную прессу: многотиражки «На страже родины и «Советский воин». Газетенки эти он не читал, но, чтобы труд газетчиков не пропадал зря, использовал скомканные, усердно смятые, обрывки страниц в качестве туалетной бумаги. Успешно дослужился до капитанского чина. Чтобы не портить статистику и общих показателей, влияющих на количество и размер звезд, падающих на персональные погоны, командиры тщательно скрывали от вышестоящего начальства все негативные проступки своих подчиненных. Пьющего капитана терпели. Командные кадры были на вес золота, поэтому действующему офицеру уволиться из армии было совсем не просто. Сначала в воспитательных целях товарища капитана предали суду офицерской чести, где злостный нарушитель воинской дисциплины был гневно осужден сознательными однополчанами, по совместительству собутыльниками подсудимого. Последнее обстоятельство смягчило, но не избавило от сурового приговора. Несмотря на панибратство, под давлением высших чинов подсудимому был вынесен «строгач с занесением». Офицерское имя было замарано. «Черная метка» в личном деле офицера означала неизбежный конец воинской карьеры. Ясно осознав бесперспективность дальнейшей службы, оскорбленный капитан от расстройства впал в прострацию и ушел в глубокий продолжительный запой. Чтобы заглушить тоску капитан бухал со всеми, кто не был против того, чтобы разделить с ним рюмку. Пил он с прапорщиками, сверхсрочниками, сержантами, простыми солдатами. Не гнушался пропустить стакашок даже с вольнонаемными шпаками, что вовсе не приветствовалось в армейской среде. Изрядно набравшись, капитан ностальгировал и привычно брел в родную казарму. Там он закрывался в каптерке, брал в руки видавшую виды семиструнку и под скупой аккомпанемент парочки заученных в юности аккордов горланил пошлые слезоточивые песенки о тяготах солдатской судьбы, об утраченной молодости и о горестных страданиях девчонки, не дождавшейся солдата со службы.                Демонстративный алкогольный протест опального капитана не остался без внимания командования части. Подчиненный грубо нарушал все пункты армейского устава и вообще, действовал разлагающе на весь личный состав. Во время войны за подобные деяния нарушителя отдали бы под трибунал или расстреляли без суда и следствия. Но и в мирное время финал пьяных безобразий оказался для нерадивого вояки  крайне неприятным. Всему есть предел. Даже в армии. Долготерпение возмущенных командиров и политработников закончилось. На золотых погонах капитана рассыпались звезды. Виновный был понижен в звании и  отстранен от должности командира подразделения. Позорное решение, после которого разжалованный вояка долго не мог оправиться, явилось  унизительным ударом по военно-служебному самолюбию. Он чувствовал себя отсыревшим патроном в обойме. Это был предательский плевок в душу боевого офицера. Вконец разобидевшись на все вооруженные силы, он решил окончательно и бесповоротно расплеваться с воинской службой и подал рапорт об отставке. Командиры части бумагу приняли, но подателя прошения уволить не рискнули, опасаясь нежелательной реакции со стороны высоко сидящих товарищей с очень большими звездами на погонах. Все-таки строевой офицер, а не какой-то там вороватый прапорщик с вещевого склада. И служил, как положено по уставу, и авторитет имел среди солдат, и рота была в передовых, и звездочки досрочно падали на погоны. Ну, а что иногда за галстук заливает - так с кем не бывает, дело в войсках обычное. Чтобы показать свою работу и отчитаться перед вышестоящим начальством за принятые  к нарушителю устава воспитательные меры политотдел части решил воздействовать на штрафника идеологически, ограничившись моральным внушением и грозным предупреждением от имени партии, правительства, а заодно и всего советского народа. На всякий случай. Раздосадованный неудачей, но не сломленный духом, стойкий советский воин продолжил наступление и с упорством бронетранспортера прорывался к поставленной цели. Он объявил негласную войну бюрократизму в погонах. Это был его единоличный джихад, непримиримая оппозиция армейской системе за право самостоятельно выбирать и строить свою жизнь. В войне нет запретов, во имя победы все методы доступны, все приемы разрешены. И для достижения стратегической цели наш бесстрашный борец за освобождение из всех возможных  вариантов избрал единственный легальный путь - тотальное пьянство во всех его тактических проявлениях. Великое пьянство во имя Великой цели маленького человека.                Бухал мужик самозабвенно. Пил все, что горит, везде, где застанет жажда, всегда и со всеми, невзирая на лица, звания и должности собутыльщиков. Методично, капля за каплей алкоголь менял психику пьяндыжки и превратил его в неуправляемое и агрессивное существо, неспособное критически оценивать окружающую действительность. Любящая жена стоически выносила безобразные выходки мужа. Потеряв терпение и всякую надежду на нормальную семейную жизнь с некогда любимым человеком и блестящим перспективным офицером, жить с хроническим алкоголиком дальше не смогла. В отчаянии она забрала малолетнюю дочь и уехала к матери, подальше от пьяных дебошей безнадежно опустившегося супружника. Однажды поутру, насилу продрав глаза после тяжелого похмелья, рядом с початой бутылкой водки он обнаружил записку, в которой жена объясняла причину своего вынужденного ухода и просила ее не тревожить и не искать. Голова трещала и раскалывалась от вчерашней попойки. Оглядевшись, машинально протянул руку к бутылке с водкой, пиявкой присосался к горлышку и, давясь горечью, сделал два больших глотка. Несколько раз перечитал прощальное послание жены. Спьяну не мог разобрать написанное. Текст расплывался, строки расползались в темные пятна, буквы черными точками беспорядочно прыгали по листу бумаги. Наконец, смысл письма начал медленно доходить до высохших мозгов. Опохмелившись остатками водки, невольно вздрогнул от отвращения и в бессильной злобе в клочки порвал письмо предательницы. На следующий день он с остервенением запил. Через несколько дней, во время паузы между пьянками, в краткий проблеск замутненного сознания  брошенный муж хладнокровно оценил ситуацию. Помозговав на мгновение протрезвевшей  головой, пришел к выводу, что баба с возу - кобыле легче. После этой утешительной мысли смиренно принял демарш жены, как нечто неизбежное в своей биографии. Жизнь на этом не заканчивалась. Надо было продолжать сражение за свою будущность.                Неизвестно, как долго продолжалась бы эта изматывающая бессмысленная борьба с ветряными мельницами, если бы не  случай, приблизивший победу неукротимого офицера. Со дня на день в полку ожидали проверку из штаба округа, состоящую, по данным разведки, из одного очень важного генерала и сопровождающей его свиты из четырех, не менее представительных, высших чинов. Чтобы не упасть лицом в грязь перед важными гостями весь личный состав, от последнего солдата до командира части, за неделю до визита был по тревоге приведен в состояние боевой готовности. Солдатики, как водится, «делали весну», тщательно выкрашивая зеленой краской поблекшую сухую траву. На ней яркими красными и желтыми пятнами выделялись давно увядшие цветы. В местах, где цветы отсутствовали, казарменные ван-гоги малевали банными вениками аляпистые пятна, которые по замыслу авторов, должны были изображать подсолнухи и полевые ромашки. Строительные кирпичи, уложенные вдоль дорожек и обрамляющие цветочные клумбы в традиционно армейском стиле, покрывались мелом. Дощатые полы в казарме были старательно выскоблены, покрыты лаком и, отражая свет, сияли теплой белизной. Оркестр заучивал и штудировал любимые песни генерала, аранжированные местным военным дирижером под бравурные армейские марши. На кухне умелые повара колдовали над приготовлением традиционного  праздничного обеда из нескольких изысканных блюд. Все было готово к встрече дорогих гостей. После торжественного марша проверяющие в сопровождении командования части приступили к инспектированию. Первым делом осмотрели военную технику и вооружение. Затем решили поинтересоваться бытовыми условиями военнослужащих и вошли в казарму, где их ждал весьма неприятный  сюрприз: непонятно откуда хриплый мужской голос, надрывно завывая, горланил один и тот же куплет:
 –  Как одену портупе-е-ею, все тупе-е-ею и тупе-е-ею! Эх, мля, харашо-о-о!
Услышав это наглое, оскорбительное, вопиющее безобразие, бравый генерал остолбенел!  У ортодоксального патриота, трижды орденоносца, участника Первой мировой, получившего наградной портсигар из рук самого командарма Семена Буденного, от дикого возмущения кровь хлынула к седым вискам. Его старческое, испещренное глубокими морщинами, лицо побагровело,  яростно выпученные глаза повылезали из орбит, беззубый рот скривился в презрительной гримасе. Вслед за своим начальником сопровождающая свита тут же, по-армейски подобострастно, отзеркалила его мимику, с поразительной точностью отразив на  своих лицах все эмоции своего патрона. Командир части нервически запыхтел и дрожащими руками вытирал выступивший пот с тщательно выбритого накануне жирного затылка. А неизвестный голос с бесшабашной удалью продолжал свои вокальные издевательства. Распахнув дверь в каптерку, разгневанные  военачальники увидели абсолютно пьяного человека в кальсонах и небрежно накинутой на голые плечи солдатской шинели. Человек, вальяжно развалившись на койке, отчаянно дергал струны старенькой расстроенной гитары и пропитым гнусавым голосом орал одну и ту же фразу. Увидев вошедших, человек замолчал, бережно отставил гитару в сторону, достал из-под стола початую бутылку водки и отхлебнул прямо из горлышка. Громко икнув, вскочил с койки, подтянул спустившиеся кальсоны, вытянулся во фрунт и заорал диким голосом:
«Здр-р-равия желаю, вашбродь! Выпить хошь, а?», - и протянул бутылку генералу.
От  столь неслыханного амикошонства вставная генеральская челюсть  отвисла аж до потертой винтажной кобуры, в которой вместо пистолета на всякий сердечный случай хранился валидол. В гневе заиграли желваки на скулах. На секунду старый полководец потерял дар речи. Не в силах  более сдерживать  удушающую волну негодования, генерал присел, по-петушиному захлопал себя руками по красным лампасам и, зажмурив глаза, пронзительно завопил хриплым старческим фальцетом:
–  Своло-о-очь! Мерза-а-авец! Га-а-ад! Убра-а-а-ать эту контру к едреней матери!
Все сопровождающие тут же ринулись исполнять приказание и скопом накинулись на наглеца. Ухватив несчастного за руки и за ноги, выволокли его из каптерки и во избежание рецидива заперли в подвале. Посовещавшись, для пущей надежности поставили у входа дежурного солдатика с автоматом. На следующий день после проверки из штаба округа пришла срочная телефонограмма с приказом об увольнении старшего лейтенанта из рядов вооруженных сил.                Теперь, когда война неожиданно и победоносно закончилась, перед аникой-воином открылась широкая дорога в свободное цивилизованное будущее. Гражданка встретила победителя с распростертыми объятиями и необъятным разнообразием винно-водочных изделий. Поначалу дембельских денег хватало и на бухло, и на приобретение новых дружков, больше похожих на ненасытных пиявок, присосавшихся к выгодному источнику дармовой выпивки. Джексон наслаждался свободой, пил, гулял, жил одним днем и не думал о будущем, пока в один из тяжелых похмельных дней внезапно не закончились деньги. Своего жилья в городе у Джексона не было. Поначалу он снимал комнату, но денежки быстро таяли и бесследно растворялись в бурных алкогольных потоках. Пока в его карманах еще что-то звенело, относительно приличные собутыльники любезно предоставляли ему кров и ночлег в своих халупах. Но как говорится, из князей в грязи путь короткий. Когда финансовый источник иссяк, обнищавший Джексон вынужден был влачить жалкое существование с такими же отверженными, обиженными жизнью босяками. Днем бродяжничал, болтался по городу в поисках пропитания и, если повезет, случайной выпивки. Ютился скиталец в грязных обиталищах заброшенных трущоб, ночевал на вокзалах и в отцепленных железнодорожных вагонах. В общем, полноценно прозябал в статусе городского бомжа. Так бы и сгинула его победная головушка в неизвестности, если бы благосклонная судьба не предоставила Джексону шанс. Однажды поздней осенью изголодавшийся, насквозь промокший и прозябший до костей он постучался в вагон-ресторан, стоявший на запасном пути, и с обреченностью умирающего попросился переночевать. Ему фантастически повезло. В ту судьбоносную ночь сторожил вагон бывший бомж, который проникся и понимающе пожалел бесприютного, дрожащего от холода бродяжку. Выглянув наружу через окно, он отпер дверь и впустил своего брата по несчастной судьбе в жарко натопленное нутро вагона. От уютного тепла разморило. Стаканчик доброго бургонского развязал гостю язык и он поведал доброму вагонному самаритянину о своих злоключениях. Через неделю бывший офицер, бывший бомж, а ныне полноправный ночной подсобный кухонный рабочий Женька был принят в нашу сплоченную бригаду. Несмотря на пристрастие к спиртному, он быстро освоился в новых обстоятельствах. Как и положено по уставу настоящему армейскому командиру, бывший солдат поставил перед собой конкретную задачу, выработал стратегию и определил тактику действий для получения табаша. В работе Джексон был смекалист, но сдержан: сказывался аскетизм армейской службы и умеренность в желаниях. С клиентурой не наглел. Но, правильно оценив свои возможности в новых обстоятельствах, от лишней копейки никогда не отказывался. По натуре общительный и доброжелательный   он быстро нашел общий язык с кухней, где в поте лица трудились две шарообразные поварихи: заведующая производством, широкобедрая приземистая бабень, и молоденькая пышка, в силу профессии уже начинающая расплываться в формах. Молодая особа умом не отличалась, но на ее пухлых розовых щечках красовались необычайно аппетитные ямочки, возбуждавшие эротические фантазии пассажиров мужского пола. Обе кухарки любили погулеванить и были весьма охочи до выпивок, особенно на халяву. Когда кто-нибудь из пассажиров приглашал их к себе в купе, чтобы развеять дорожную скуку и в приятной женской компании скоротать вечерок, дамочки особо не кочевряжились. Сначала, лукаво переглянувшись, обе фифы с затасканным  артистизмом бытовых потаскушек невинно опускали очи долу. Затем, для внешнего приличия чуточку пококетничав, любезно принимали приглашение кавалеров. Час за часом с каждым опустошенным стаканом скромная купейная вечеринка перерастала  в обычную пьянку, щедро сдобренную сальными шутками и недвусмысленными намеками. Поддатые стряпухи хихикали над пошленькими анекдотами, капризно надували вульгарно накрашенные губки, жеманно пожимали оголенными плечами. Разгоряченные алкоголем и обжигающей близостью одержимых похотью самцов, разнузданные фефёлы с едва скрываемым удовольствием позволяли шаловливым мужским рукам с бесстыдным неистовством ползать по жирам и складкам своих несвежих, потных телес. Обстановка возбуждала, воспаленный ум порождал самые невероятные фантазии. Алкоголь расслаблял плоть и растормаживал сдерживающие инстинкты. Когда атмосфера накалялась до предела, а бушующее либидо достигало наивысшего напряжения, в купе гасили свет. В темноте вся честная компания погружалась в неистовую оргию, предаваясь нескончаемым игрищам обезумевших гормонов. Ранним утром, пока истомленные сладострастием жеребцы храпели на все лады и досматривали последние сны, обе кобылицы осторожно, на цыпочках, неслышно покидали греховную конюшню. Весьма довольные случайной забавой в череде однообразных будней стряпухи, как ни в чем не бывало, возвращались в свой привычный кухонный мирок к родным кастрюлям и сковородкам. Там, по обыкновению, веселых кухарок встречал неизменно подшофе, но вменяемый ночной сторож. Это был, конечно, Джексон, их коллега, собутыльник и закадычный корефан. Следы безудержного  веселья на испитых,  донельзя измятых физиономиях обеих товарок, их воспаленные покрасневшие глаза и густой ядовитый перегар свидетельствовали о явном переборе спиртного. Многоопытный в подобных делах, переживший не одну мучительную абстиненцию Джексон для поправки пошатнувшегося здоровья своих другинь незамедлительно откупоривал бутылку портвейна. С ловкостью жонглера разливая вино по стаканам, он грациозно протягивал целительный бальзам страдающим от тяжелого похмелья кухаркам. Эта простая, испытанная временем, эффективная бормотологическая процедура проводилась каждый раз после затяжных попоек кухонных гулён. Выверенная личным клиническим опытом доктора Джексона терапевтическая доза портвейна приводила страдалиц в чувство и постепенно возвращала к жизни.                Но, как мудро подмечено в народе: пей, да не опохмеляйся; гуляй, да не отгуливайся. Поэтому чрезмерный опохмел зачастую служил для ненасытных выпивох не восстанавливающим здоровье снадобьем, но хорошим стартом перед новым загулом. Затуманив мозги сивухой, одуревшие вакханки срывались с тормозов, бросали работу, закрывались в купе и, притворно гогоча над создавшейся ситуацией, всей душой и телом отдавались на волю всемогущего Бахуса. Выходить из купе и появляться на глазах у пассажиров в пьяном непотребстве теткам было совсем не комильфо, поэтому бесперебойное снабжение горючим обеспечивал вездесущий Джексон, который челночными хождениями в ресторан и обратно ни у кого подозрений не вызывал. Днем ночной сторож отдыхал и имел полное право проводить личное время так, как ему заблагорассудится. Будучи в одном лице и курьером, и виночерпием, Джексон с равным участием делил стол и кров с веселыми фляжницами. В промежутках между тостами галантный кавалер развлекал милых дам нескончаемыми, зачастую сочиненными на ходу, невероятными историями из своей нелегкой, полной опасностей, тревог и лишений, армейской жизни. Доверчивые слушательницы, как и подобает светским дамам в избыточной стадии подпития, участливо внимали каждому слову опального гусара, сопровождая его хмельную исповедь многозначительными вздохами и сочувственными репликами. Для пущего разнообразия, забавник брал в руки гитару и гнусавым голосом ублажал слух пьяных кокоток гривуазными куплетами и затасканными казенными частушками в казарменном стиле.                Шмуля, как директора, конечно же, возмущали подобные выходки своих подчиненных. Но, не желая конфликтовать с людьми, посвященными в тайные хитросплетения работы бригады, он, как и большинство разумных директоров, на многое был вынужден закрывать глаза. Все были одним миром мазаны, все бухали. Поэтому проще было скрыть и похоронить произошедшее, чем вызвать негативную реакцию окружающих и создать себе дурную славу зануды, склочника и узурпатора, с которым никто  не захотел бы работать. Сбой в работе кухни и отсутствие горячих блюд отрицательно сказывалось на количестве клиентуры и, следовательно, на барыше. Но, несмотря на форс-мажор, работа ресторана, хоть и медленно, но продолжалась. Выкручивались, как могли. Я вставал у плиты и на огромной чугунной сковороде жарил цыплят «табака», украшая готовые к подаче блюда подручными ингредиентами. Для начинающего кулинара, надо заметить, получалось совсем недурно. Вероятно, сказывался опыт, полученный во время нелегального ночного сервиса в бытность работы в бригаде Хохла. Джексон потрошил, отбивал, расплющивал увесистой тяпкой сырых курей, с хрустом дробя им кости и превращая синюшные тушки в заготовки для жарки. Мойщица посуды кромсала салаты и готовила холодные закуски. Взмокший от нервного напряжения Шмуль был вынужден в одиночку обслуживать клиентов в зале. Похожий на тощую навозную муху с оторванным крылом, он лениво шлепал по грязному вагонному полу клетчатыми домашними тапочками. Пугливо вздрагивал при расчетах с клиентами и чаще, чем обычно, забегал в мойку, чтобы достать из закутка заветный наборчик и заглотить очередную пилюлю. Самодеятельная кухонная импровизация сопровождалась периодическим приемом тонизирующих доз алкогольного допинга, который поддерживал силы участников этого вынужденного кулинарного марафона. С непривычки работалось тяжеловато, но с настроением. Нарушительницы режима в этот злополучный рейс автоматически лишались своей доли табаша, но этот факт их совершенно не волновал. В следующую поездку штрафные санкции аннулировались, прерванная работа кухни возобновлялась в штатном режиме и упущенная выгода с лихвой восполнялась.                Так мы жили, не тужили, никому не досаждали, пока в нашем ясном кабацком небе не прогремел гром в виде тотального запрета на торговлю крепкими спиртными напитками по всей железной дороге нашей родины. Во времена совдеповского вождизма управители страны не загружали свои твердолобые головы глубокими размышлениями. Для престарелой политической элиты было гораздо проще и предпочтительнее авторитарное «запрещать и не пущать», нежели тщательный анализ ситуации и поиск разумных решений возникающих в обществе проблем. Эта запретительная мера с пристегнутым к ней полицейским контролем нанесла сокрушительный удар по нашему благосостоянию. Если до кризиса можно было с относительной легкостью срубить хорошие бабки на продаже спиртного, то  новые времена заставили потуже затянуть пояса и значительно умерить аппетиты. Тепличные условия закончились. Чтобы сохранить хотя бы часть былых доходов стали ломать головы над тем, как и на чем теперь делать табаш. Было непонятно, каким образом в создавшихся условиях вагоны-рестораны будут существовать и вообще сохранятся ли они как источники дохода. Перспектива была тусклая и расплывчатая. Настроение безрадостное. Жизненный тонус упал до нуля. Пропало всякое желание работать. Ресторанщики впали в прострацию и пили. Пили, хандрили и думали. Раздумывали и снова пили. А поразмышлять было о чем. Находиться в постоянных разъездах в отрыве о семьи; испытывать дискомфорт из-за отсутствия элементарных санитарных удобств; дышать насквозь пропитавшей вагоны угольной пылью; сжиматься в эмбриональные позы, чтобы неуклюже уместиться  на узкой вагонной полке; пытаться заснуть, а с трудом задремав, тревожно вздрагивать и испуганно просыпаться от каждого резкого толчка поезда – это лишь малая толика лишений и бытовых неудобств, которые приходилось испытывать  вагонникам. Не стану упоминать о бесчисленных проблемах внутреннего порядка, разнообразных обстоятельствах и различных ситуациях, непосредственно связанных с извлечением табаша –  именно об этом данное повествование. Трагикомизм положения заключался еще и в том, что от государственных щедрот за все «прелести» вагонного существования каждому дисциплинированному работнику полагалось ежемесячное вознаграждение, справедливо прозванное в народе «ЗРЯплатой».  Кто помнит, это были мизерные деньги, за которые не согласился бы работать даже последний привокзальный бомж.                Время шло. Расходы оставались прежними, а прихода не было. Надо было срочно что-то предпринимать. Обленившиеся, застывшие от повседневной рутины мозги закипали от напряженной мыслительной работы. Поскольку из спиртного в ресторанах теперь разрешалось продавать только пиво, мы со Шмулем надумали делать табаш именно на этом янтарном напитке. Для осуществления задуманного я притащил из дома два старых, выгоревших, но еще крепких, армейских «сидора». Мы подкупали в магазинах пиво, полностью загружали бутылками оба вещмешка и, как солдаты на марше, пёрли на своих горбах драгоценную поклажу на вагон. Чтобы хоть что-то для себя выкроить, нужно было сделать несколько таких челночных ходок. Это был нелегкий труд, но выбора не было. Если раньше весь процесс добычи ассигнаций привычно и легко шел по накатанной колее, то сейчас, в узких рамках ограничений, под тяжелым прессом закона, приходилось напрягать извилины и работать не только головой, но и руками. В ресторане, наглухо перекрыв входные двери, мы раскладывали бутылки по заранее приготовленным пластиковым  ящикам. После этой несложной процедуры «левый» товар автоматически приобретал легальный статус и впоследствии успешно реализовывался по ресторанной цене. На безрыбье и рак – щука. Табашок от этой операции был невелик, но стабилен и, в отличие от рискованных манипуляций с пересортицей вина, весьма прост в исполнении. Неплохой навар приносила нелегальная торговля водкой, на что хитроумный Шмуль получил негласное «добро» от своих ментовских кураторов. Для конспирации мы разливали ее в темные пол-литровые бутылки из-под минеральной воды и в определенном, известном только нам, порядке, расставляли в одном из ящиков среди других бутылок с безалкогольными напитками. Без курьезов тут не обошлось. Однажды два мужика страдающего вида с опухшими с перепоя лицами заказали пару бутылок минералки, чтобы хоть как-то утолить похмельную жажду. В суете кто-то из нас машинально вытащил из засекреченного  ящика две бутылки, в одной из которых была водка, и поставил обе на стол клиентам. Через некоторое время смурные клиенты неожиданно ожили и повеселели. Один из них поднялся из-за стола, подошел к нам и расплылся в доброжелательной благодушной улыбке. С сияющим от радости лицом он выдохнул в нашу сторону:
–  Ну, парни, ну вы даете! Ну, удружили! Парни, вы, вы –  лучшие!               
Затем, лукаво подмигнув, приблизил к нам свое раскрасневшееся лицо и, дохнув спиртным, вопросительно прошептал:
 – Мужики, а можно, ну, это, ну еще одну бутылочку такой… хм… «водички»?
Мы со Шмулем недоуменно переглянулись и… без слов мгновенно и недвусмысленно поняли друг друга.                Джексон, не желая оставаться с пустыми карманами, от случая к случаю также делал на водке свой маленький навар. Совершалось это прибыльное действо оригинальным способом и, надо заметить, сметливо и весьма находчиво. Торговля спиртным была  монополизирована государством и ревностно охранялась суровым законом. Нарушение драконовских запретительных мер расценивалось, как  нелегальное вторжение на чужую территорию, и было чревато непредсказуемым последствиями, а частенько и уголовной ответственностью. Посему, во избежание неприятностей и недоразумений, приходилось на ходу придумывать и применять необходимые защитные меры для предотвращения возможного залета в сети недремлющих обухов. Чтобы сделать табаш и не оказаться жертвой правоохранителей, необходимо было сочинить безопасный сценарий, тщательно продумать и выстроить схему действий. Важно было предусмотреть каждую незначительную мелочь, которая могла бы послужить  неопровержимой уликой для следствия. Чтобы достоверно и убедительно играть новую для себя роль, на помощь бывшему вояке пришла пресловутая армейская смекалка. Первое, что по законам детективного жанра требовалось неукоснительно выполнить  – это  удалить отпечатки своих пальцев с поверхности стекла. Джексон надевал перчатки, тщательно протирал каждую бутылку мокрой тряпкой и заворачивал ее в газету. Готовый к продаже товар он рассовывал по труднодоступным, известным только ему, многочисленным вагонным нычкам. Когда на горизонте появлялся нужный клиент, поднаторевший в торгашеских хитростях Джексон сначала заводил с ним разговор и, задавая наводящие вопросы, безошибочно определял истинные цели собеседника. Убедившись в том, что это не оперативник, а нормальный гражданин, вежливо извинялся и просил минуточку подождать. Затем спешил прямиком к тайнику, извлекал из его темного нутра драгоценную «завертуху» и засовывал ее за пояс брюк. В момент продажи к чужим деньгам Джексон никогда не притрагивался. Он просил покупателя самостоятельно свернуть и положить купюры в небольшой нагрудный кармашек его поварской куртки – мол, руки от угля грязные, а куртка белая, чистая, боюсь запачкать. Некоторых клиентов удивляла столь странная просьба, но, желая поскорее получить вожделенный напиток, никто не обращал внимания на подобные мелочи. Сразу после расчета Джексон для пущей конспирации открыто демонстрировал клиенту свои «грязные» руки: деликатно касался кончиками пальцев и приподнимал почти белоснежные в полумраке вагона полы своего форменного облачения. Затем выпячивал тощий живот с прижатым к нему свертком и, воровато оглянувшись по сторонам, стрелял взглядом через толстые стекла очков на торчащее из-под ремня горлышко бутылки. После всех манипуляций резко, по-военному, командовал, – «Ну, давай, бери!» Догадливый клиент собственноручно – что от него и ожидалось – вытаскивал из-за пояса продавца заветную, аккуратно завернутую в газету, бутылку водки. На этом весьма необычный акт купли-продажи запретного плода благополучно завершался.                Еще мы неплохо табашили на «левых» цыплятах. Закупали сырой полуфабрикат в магазинах и затем оприходовали продукт по ресторанной цене. Несмотря на жесткость, ограничительные меры несли в зародыше зачатки рыночных отношений и невольно стимулировали предпринимательскую активность.  Мы договаривались с продавцами мясных отделов и те на взаимовыгодных условиях оставляли для нас  пару-тройку лотков свежих сырых цыплят. В своем активе мы имели несколько таких торговых точек, поэтому перебоев  в снабжении сырьем у нас не возникало. Законы рынка естественным образом контролировали ситуацию и диктовали правила отношений между партнерами. Однажды в одном из столичных прибалтийских городов, который был конечным пунктом наших рабочих поездок, по непонятным причинам неожиданно возник дефицит мяса и птицы. Прилавки мясных лавок опустели.  Мясо и куру можно было встретить крайне редко и только на рынке у местных фермеров. Но далеко не каждый мог позволить себе привычную еду, вдруг ставшую труднодоступным лакомством, посему как предлагались хуторские продукты по цене, в разы превышавшую магазинную. В этой, казалось бы, безвыходной, экономической ситуации наши деловые контакты сработали безукоризненно. Несмотря на тотальный куриный дефицит, знакомые мясники в каждую из поездок непостижимым образом умудрялись добывать для нас пернатый товар.                В новых условиях, несмотря на наши потуги, табаш значительно уменьшился. Если Шмуль в силу ленности натуры и раньше не любил рисковать, пропускал поездки и оставался дома, то сейчас, в трудные времена, он стал терять всякий интерес к работе. Каждый раз, когда он в конце работы делил между нами порейсовый доход, в его голосе улавливались слабые, но вполне ощутимые нотки скрытого недовольства и разочарования. Полагаясь на мою компетентность, он стал чаще, чем обычно, пропускать поездки. Я чувствовал неясную тревогу, но никак не мог уяснить причины внезапно возникающего во мне внутреннего беспокойства. Вскоре все прояснилось. В одну из бесперспективных в плане табаша поездок он, по своему обыкновению, решил остаться дома, а я, как всегда, поехал рулить рестораном «за директора». Случилось так, что именно в этот рейс наши кухонные матроны не на шутку забухали. К ним присоединилась наша новая мойщица посуды –  разбитная молодая девица, и, конечно, вездесущий и вездепьющий сторож Джексон. Работа ресторана закончилась, не начинаясь. Было понятно, что этот рейс пустопорожний. Чтобы не навлечь на свою голову ненужных проблем, я предупредительно повесил на дверях табличку «ресторан закрыт по техническим причинам». После чего без колебаний, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести, влился в дружную компанию моих запойных сотоварищей. В течение всей поездки мы бражничали по полной программе, пили, как говорится, «до подушки». По возвращении нас, как обычно, встретил Шмуль для того, чтобы подбить бабки и подсчитать ожидаемый табаш. Но мое объявление на дверях ресторана, густой тошнотворный перегар, тяжело повисший в зале ресторана, и наши не выспавшиеся, безобразные, опухшие физиономии красноречиво свидетельствовали о бурно проведенном в этой поездке времени и не нуждались в комментариях и объяснениях. С этого дня наши отношения со Шмулем заметно похолодели. Позже я понял суть его недомолвок и причину странного поведения: в нынешних условиях  делить и без того небольшой табаш поровну на двоих он больше не хотел. Жадность пробудила в нем начальственное величие и вызвало безусловное осознание собственных привилегий, присущих этому статусу. По его безапелляционному мнению,  директор, как должностное лицо, просто обязан был получать больше подчиненного. Выгодней было принять в бригаду непривередливого туповатого официанта, не посвященного в детали работы ресторана, чем  делиться значительной частью табаша с грамотным, сведущим в делах партнером.  Для склонного к болезненным преувеличениям Шмуля окружающие люди неосознанно являли собой зеркальное отражение его собственной внутренней сущности. В каждом человеке он по своему образу и подобию видел скрытого предателя, усматривал наушника и подозревал стукача. Как черт ладана опасался невольных, а еще хуже – осознанных откровений работников своей бригады. Расчетливый и хитрый, он прекрасно понимал, что информация, которой они владеют, в неблагоприятных условиях может послужить компроматом, изобличающим скрытую деятельность ДВР. Именно боязнь разоблачения диктовала либеральное отношение Шмуля к эксцентричным выходкам своих работников. Прямо и открыто признаться в том, что я лишний в нашем спаянном тандеме Шмуль не мог в силу того, что, благодаря его откровенности, знал многое о теневой стороне вокзальной жизни. Подобная осведомленность была чревата неприятностями и несла потенциальную опасность для его карьеры. Чтобы не испортить отношения и обезопасить себя от возможных проблем он избрал весьма хитроумный ход: отрекомендовал меня начальству, как работника, вполне созревшего для самостоятельной работы в качестве ДВР. Это было поистине соломоново решение, вполне достойное сына своей нации. С его подачи я получил кредит доверия от руководства и, в качестве приятного дополнения к начальническому благоволению, передо мной замаячила реальная перспектива дальнейшего карьерного роста. Обескураженный и удрученный холодком наших отношений после окончания рабочего тура я твердо решил уйти от Шмуля. Коней на переправе не меняют и я в обычном режиме продолжал работать, точнее дорабатывать текущий тур в его бригаде. Но все закончилось гораздо раньше, чем я предполагал. Шмуль, видя мое упадническое настроение и очевидное нежелание работать, от поездок ничего хорошего не ждал, на табаш не надеялся и, не желая лишний раз нервничать, переживать и утомляться, чаще, чем обычно оставался дома. В  отсутствие ДВР мы трудились спустя рукава, работали только на выполнение порейсового плана и совсем немного на себя. Настолько немного, чтобы не оставаться в убытке и чтобы хватало на выпивку. Весь день пили и работали, вечером напивались до зеленых чертей и всю ночь, вздрагивая в тревожном полусне, пытались отоспаться. Утром с больной и тяжелой головой вся компания просыпалась и сразу же направлялась в ресторан за поправкой здоровья. Там все дружно опохмелялись и непрекращающаяся алкогольная круговерть начиналась сызнова. На беду случилось так, что в одну из таких запойных поездок я нарвался на проверку. Залетел по пьяне. Невероятно тупо. Как последний лох. Глупее закономерности не бывает. Ресторан проверял грозный и почти неподкупный желдортрест. Проверка проводилась без предупреждения, поэтому никто из нашего начальства не знал о заранее готовящейся акции. В подобных случаях никакой надежды на снисхождение проверяющих ждать не приходилось. Акт о нарушении был передан в ОБХСС и в отдел вагонов ресторанов. Обухи «по уголовке» возбуждаться не стали – дело было незначительное, но формально обязаны были привлечь нарушителя к ответственности. Мне подфартила связь ментов со Шмулем. Обухи хорошо знали нас обоих и, благодаря этому знакомству, привлекли меня нестрого, по протокольной форме. За мой первый в жизни залет я получил заслуженное наказание в виде административного штрафа с временным лишением права занимать должности с материальной ответственностью. Далее все происходило по заурядному сценарию с применением к нарушителю мер общественного воздействия, адекватных официальному приговору.                Тривиальный набор санкций со стороны администрации отдела, как правило, включал в себя показательное наказание в форме временного перевода из вагона-ресторана на склад или на должность сторожа привокзального ресторана (где, кстати, тоже можно было делать табаш на ночной торговле спиртным).  В дополнение к основным мерам наказуемому неизменно предоставлялся внеочередной отпуск на неопределенный срок для домашней реабилитации после перенесенного невроза. В родных пенатах уставший от передряг виновник драматических событий приходил в себя и восстанавливал пошатнувшееся психофизическое равновесие. Со временем накал страстей постепенно спадал, бурные эмоции угасали и случай за давностью терял актуальность. Дождавшись затишья, полный сил и энергии воитель покидал тихую семейную гавань и с головой окунался в родную стихию. В вагонной среде он благополучно амнистировался и, закаленный невзгодами, возвращался к прежнему образу существования. Обновленный, мужественно переживший шторм пилигрим снова поднимал паруса и неустрашимо пускался в опасное плавание по бесконечно долгим железнодорожным просторам нашей необъятной родины.                Разные мысли обуревали меня во время вынужденного отпуска. От горечи и обиды на предавшего меня Шмуля до отчаяния и бессильной злости на самого себя, не сумевшего найти выход из критической ситуации. Чтобы забыться, начал выпивать, но такая полумера не снимала хандру. Водка лишь на короткое время отвлекала от дурных мыслей, но затем в разы увеличивала мрачное состояние. Этот краткосрочный кредит коварный Бахус предоставлял всем желающим, но мало кто из заемщиков знал, что возвращать его придется с очень большими процентами.                В черепной коробке царил хаос, мысли роились в беспорядке и давили на мозг.   Я отказался от спиртного и, несколько успокоившись, стал трезво осмысливать случившееся. Теперь у меня было достаточно времени для того, чтобы поразмышлять над жизнью. Сначала холодной головой проанализировал ситуацию. Сопоставив плюсы и минусы, объективно оценил свои активы и пришел к утешительному выводу, что, несмотря на неприятности, все складывается не так скверно, как казалось на первый взгляд. Видимо, именно в этот переломный, знаковый момент жизни мне было просто заказано залететь. Нет худа без добра. Сплошная диалектика. Наказание неожиданно обернулось благом, расширило передо мной горизонты и высветило новые ориентиры. С удовлетворением отметил, что позитивных ресурсов в моем нынешнем положении накопилось вполне достаточно для того, чтобы и в будущем продолжать реализовывать амбициозные устремления и успешно продвигаться к некогда поставленной цели. Опыт, который я приобрел за время работы, оказался поистине бесценным. Авторитет, который я заслужил, теперь безоговорочно работал на меня. Доверие, которым я пользовался в коллективе, открывало мне широкие возможности для работы в любой бригаде практически на любой должности. Непродолжительный, но предельно сконцентрированный и невероятно продуктивный путь в роли сценариста и режиссера собственной судьбы невольно заставил меня заново подвергнуть ревизии  взгляды на жизнь, кардинально изменил мироощущение и окончательно определил приоритеты. Основательно перетряхнув багаж прошлого опыта, я переоценил сущность многих устоявшихся вещей и полностью избавился от иллюзий. Я, наконец, обрел себя в своем полете. Такое положение меня устраивало вполне. Позиция полноправного хозяина своей жизни настоятельно требовала от меня решительных движений вверх по карьерной лестнице в моем новом мире.                В строго упорядоченное советское время для того, чтобы занять в общепите руководящую должность, помимо полезного знакомства с нужными людьми, необходимо было иметь еще и диплом о соответствующем специальном  образовании. Без сожаления и сомнений я поставил жирный крест на моем незаконченном, потерявшем актуальность, гуманитарном образовании и принял твердое решение утвердиться в новой профессии и стать полноценным дипломированным специалистом в общепитовской сфере. Для реализации этого благородного начинания начал искать возможности. Благодаря поддержке моих коллег по ресторанному цеху, был хоть и небескорыстно, но успешно принят на заочное отделение технологического факультета специального учебного заведения. Это радовало: сам факт обучения профильной специальности уже давал право на карьерный рост в профессиональной сфере. Пока я набирался знаний, срок наказания завершился и я, свободный от обременений, успешно продолжил трудиться на благо советского общепита.                В бригаду Шмуля, я, разумеется, не вернулся. К своему бывшему бергашнику, несмотря на все его недостатки - а у кого их нет? –  я не испытывал ничего, кроме разумной благодарности. Нет друзей, нет врагов, есть учителя. Совместная работа во имя одной цели, общие интересы и тесное общение с этим человеком значительно обогатили мой торгашеский опыт и, что немаловажно, оставили в наследство прочные связи с его покровителями. Зная о наших приятельских отношениях, вокзальные обухи по инерции не трогали и меня. Скупой платит дважды, поэтому я неукоснительно следовал мудрому завету многоопытного пройдошливого ДВР. Благожелательное расположение ментовской братии я периодически подпитывал дефицитами, деликатесами и экзотическими спиртными напитками из соседней, по духу западной, но политически советской, Эстонии. Иногда, для поддержания неофициальных дружественных отношений, попросту накрывал для этой банды праздничный стол в своем вагоне-ресторане, где за бутылочкой-другой портвешка узнавал любопытные и полезные новости из темного мира преступлений и наказаний. Затраты на щедрые подношения мой бюджет не обременяли. Я уже зарабатывал вполне достаточно и мог позволить себе смешную по сумме, но очень важную и крайне необходимую коррупционную составляющую моей деятельности. Мне это было выгодно. Незначительные материальные траты служили надежной страховкой на случай внезапных проверок, обеспечивали личную безопасность в непредвиденных ситуациях и защиту от эксцессов в процессе работы. Все было в шоколаде. И волки сыты и овцы целы.                К малосимпатичной семейной парочке прожженных алкоголиков я попал случайно. В тот период я уже заканчивал обучение и мог трудиться только в свободное от занятий время. Так вышло, что в удобный для меня период все доходные места на вагонах были заняты, а опускаться до простого сторожа уже не позволял профессиональный эгоизм. На вокзале мой новый директор и его супружница пользовались дурной репутацией, прослыв среди работников ресторанных бригад хитрыми, подловатыми и жадными людьми. Не обращая внимания на кривотолки, злословия и густой рой сплетен, окружавший эту семейку, я все же согласился с предложением поработать в этой бригаде. Глава семьи, одноглазый инвалид детства по кличке Циклоп давно работал в системе вагонов-ресторанов и был волком травленым и воробьем стреляным. В одну из поездок, возвращаясь из Белоруссии, он заприметил своим единственным глазом симпатичную темноволосую особу, одиноко  сидящую за столом. Пассажирка не спеша потягивала лимонад, по-детски трогательно облизывала темный пушок над верхней губой и со скучающим видом смотрела в окно. Она находилась в том переходном возрастном периоде, когда Девушка чудесным образом превращается в Женщину и начинает ощущать и осознавать скрытую силу пробуждающейся в ней женской природы. Барышня была довольно мила, обладала упругими формами и отличалась той неброской привлекательностью, которая сначала лишь бессознательно едва угадывается в женщине, но неожиданно непостижимым образом начинает будоражить кровь и тревожить чувства. Как это часто случалось, мужчина воспылал и, обуянный внезапной страстью решил закрутить с пассажиркой обычный дорожный романчик без отдаленных последствий. Чтобы подобрать отмычку к сердцу приглянувшейся попутчицы, он любезно пригласил ее за служебный столик. Затем, как и подобает галантному кавалеру, начал беззастенчиво охмурять провинциальную простушку при помощи шампанского и шоколада. Чтобы усилить эмоциональное воздействие на объект вожделения, вслед за первым шагом в ход пошли бутерброды с толстым слоем красной и черной икры, которая в то время служила несомненным признаком жизненного благополучия и достатка. Простоватой, невзыскательной белорусской девице льстило особое внимание обходительного и щедрого ухажера, к тому же еще и самого главного человека в заведении. Девичье сердце затрепетало. Ведь не любую усаживают за отдельный,  директорский, столик и угощают шампанским в ресторане. Не всякой намазывают жирные бутерброды икрой. В ее тусклой, обыденной жизни он был почти иностранец. А еще он совсем на западный манер называл деньги не бабками, капустой или пошлым тити-мити, но диковинным, интригующим и возбуждающим словом «наличка». Внутри все возликовало: вот он, умный, богатенький, щедрый, единственный и неповторимый, настоящий мужчина мечты. Светское знакомство, сдобренное щедрым угощением и подслащенное словесным сиропом, начинало понемногу приобретать более интимный характер. Вкрадчивый тон и убаюкивающий голос кривого сердцееда обволакивали и гипнотизировали неискушенный ум наивного существа. Приторно нежные словеса облепили доверчивую девушку липкой патокой, не давая ей пошевелиться. Только стеклянный глаз с циничным бесстрастием поблескивал при раздевающем взгляде своего живого собрата на охмелевшую собеседницу. После целенаправленной вербальной атаки и банальных, но обезоруживающих любую женщину комплиментов, в глубине своей души она была полностью готова душой и телом принадлежать этому рыцарю железной дороги. И в эту же ночь она без колебаний отдалась долгожданному прЫнцу, спустившемуся к ней из заоблачных далей ее тайных девичьих грез. Недавно разведенному Циклопу, погрязшему в рутине железнодорожной обыденщины, пришлись по душе непосредственность и веселый нрав новой подружки. Живой характер девушки разбавлял мрачную палитру серых вагонных будней свежестью и светом. Непосредственность молодости, эмоциональность, искренность в проявлении чувств расцвечивали унылый заурядный мирок яркими красками, наполняя его обитателей настроением и положительной энергией.                Одноглазость нового друга совершенно не смущала девушку и, проникшись взаимной симпатией, они начали встречаться. Циклоп не устоял перед искушением всегда иметь под боком безотказную боевую подругу. Он устроил ее на работу в отдел и взял к себе в бригаду. Родственный союз был выгоден и с деловой стороны: близкий человек по определению был честен и ни при каких обстоятельствах не позволил бы себе обмана или предательства своего начальствующего супруга. Подобные мелкие подлости частенько случались, когда из-за личной выгоды или застарелой обиды официант сознательно подставлял под удар проверок своего ДВР. Спустя некоторое время их железнодорожное сожительство постепенно переросло в постоянные отношения и разведенный Циклоп, давно живший бобылем, стал подумывать о новом браке со своей нынешней молодой подругой. Прагматично прикинув выгоды от предстоящей женитьбы, Циклоп в свойственной ему уничижительно-грубой манере неожиданно предложил своей вагонно-полевой жене:
– Ну что, крыса, выйдешь за меня?
Ошалевшая от беспредельного счастья «крыса» расплылась в улыбке и, едва сдерживая переполнявшие ее эмоции, согласно закивала головой. Но, не в силах удержать выплеск обуревавших ее чувств, бросилась к своему возлюбленному, нежно обвила руками его небритую шею и всем телом крепко прижалась к нему в знак подтверждения своего безоговорочного согласия. На отталкивающее обращение своего женишка подруга не обиделась. Лексикон торгашей никогда не отличался изысканностью. Напротив, подчеркнутая грубоватость в общении с женщиной придавала неотесанному мужлану вес и возвышала его в собственных глазах. В те незапамятные времена название этого серого хвостатого грызуна не несло в себе оскорбительный оттенок и служило обычным фривольным обращением к девушкам и молодым женщинам наряду с «кисой», «телкой» и «мочалкой». Только откровенные шлюхи уничижительно обзывались «шкурами» или «шаболдами».                На следующий день новоиспеченные жених и невеста сочетались браком и, узаконив свои отношения, стали полноправными мужем и женой. Как и все вагонники, Циклоп страдал, а вернее, испытывал кайф от банального бытового алкоголизма. Приобщил он к пагубной привычке и свою неискушенную молодую женушку. Для еще не тронутой опасными соблазнами цивилизации провинциалки все окружающее было внове. Любая происходящая в ее новой жизни круговерть возбуждала любопытство и вызывала неподдельный интерес. Отбросив все страхи и сомнения, она, не задумываясь, слепо следовала наставлениям умудренного опытом муженька, своего защитника и благодетеля. Так, рюмка за рюмкой, сотка за соткой, новоявленная рестораторша окончательно и бесповоротно подсела на этот опасный, последовательно и безжалостно уничтожающий разум и плоть любого человека, жидкий наркотик. В отличие от белорусского захолустья, где даже мухи на лету мрут со скуки, ей пришлась по вкусу бесшабашная ресторанная жизнь, полная неожиданностей и приключений. К тому же рядом всегда был Он, благоверный мужЪ, надежный помощник и мудрый советчик. Пристрастие к выпивке и кайфу накрепко связало эту пару. Но в минуты отрезвления супруги хорошо понимали, что такой образ жизни не доведет до добра, и пытались разными способами влиять на скользкую ситуацию. Чтобы не спиться окончательно и не впасть в опасную зависимость они придумали ловкий ход, который, как им казалось, может предотвратить печальный финал. Несмотря на то, что в ресторане спиртного было предостаточно, они брали с собой в поездку пару дюжин шкаликов с водкой и коньяком. И когда у кого-нибудь из этого тандема возникало неудержимое желание выпить, они распечатывали очередной мерзавчик и честно, по-родственному, поровну делили его содержимое. Для истинных алкоголиков даже столь малой дозы спиртного было вполне достаточно для того, чтобы насладиться вкусом желанного напитка и ощутить эйфорию от присутствия алкоголя в крови.                Медовый месяц молодожены решили провести в Болгарии, которая в запечатанной от мира совдепии была единственным заграничным курортом, доступным простому советскому труженику. Правда, путевка туда стоила недешево. Вдобавок к материальным затратам претенденту на выезд из СССР предстояло пройти ряд определенных бюрократических процедур. Потенциальный турист был обязан собрать необходимый пакет документов и заручиться положительной характеристикой с места работы. Затем документы отправлялись на проверку в КГБ, после чего сотрудник этого ведомства в проникновенной беседе проверял политическую грамотность и благонадежность отъезжающего и давал заключение «пущать или не пущать». И только после положительного решения крючкотвора в погонах переволновавшийся счастливчик получал вожделенный ваучер. Наконец, официальные препоны были пройдены и все трудности остались позади. Молодые приобрели у знакомого моряка загранзаплыва два импортных чемодана на колесиках и заполнили их всем необходимым для 20-дневного отдыха на взморье. Затевать грандиозную свадебную пьянку было накладно - душила жаба. Поэтому отмечать свадебное событие решили наедине. Чтобы за границей не тратить на спиртное иностранную валюту, точнее ее унизительный минимум, разрешенный к вывозу, решили взять спиртное с собой и закупили неимоверное количество шкаликов разнообразного ассортимента. Основываясь на личном опыте, скрупулезно подсчитали количество обязательных ежедневных доз и дополнительный расход в непредвиденных обстоятельствах. Затем распределили драгоценные ампулы по обоим саквояжам и бережно, чтобы не побились в дороге, рассовали их между мягкими предметами гардероба.                С курорта молодожены  вернулись отдохнувшие, загоревшие и очень довольные собой. Получив в аэропорту багаж, супруги сразу же, не заезжая домой, примчались на родной вокзал, чтобы засвидетельствовать свое возвращение и похвастаться перед коллегами. Циклоп с побагровевшей от нещадно палящего болгарского солнца лысиной, на складском «пятачке» бодро распивал с приятелями привезенную из поездки бутылку крепкой болгарской ракии. Почерневшая, с обожженным, пятнистым от неумеренного загара лицом женушка Циклопа возбужденно сверкала белками вытаращенных глаз и взахлеб обсказывала подружкам каждый день невообразимо чудесного медового месяца, проведенного в сказочной  стране Болгарии. Основную часть ярких впечатлений занимало необычайно эмоциональное и подробное перечисление ежедневно распиваемых молодоженами шкаликов. Каждая экскурсия по историческим местам, будь то старинное селение, древний монастырь или действующий храм, посещение музея или обычная прогулка по вечерней Софии – каждое из перечисленных событий отмечалось неизменным распивоном мерзавчика с горячительным нектаром.                Даже Эрос была не в силах конкурировать с Бахусом, овладевшим душами и плотью неразлучной парочки. Разведенный Циклоп, познавший реалии семейной жизни, предпочитал не напрягаться по поводу интима с новой супругой. К тому же у него, как и у всех клинических пьяниц, кайф по отношению к сексу всегда занимал главенствующую позицию. Молодая жена, напротив, в силу расцвета и зрелости, испытывала жгучую естественную потребность в супружеской близости. Безразличие и невнимание мужа породили в женской психике депрессию и непреходящее болезненное чувство недовольства жизнью. Нормальная молодая женщина превращалась в издерганное истероидное существо, не способное контролировать свои эмоции и поступки. Раздражительность сводила на нет всю работу, требующую внимания, выдержки и терпения. Несдержанность с клиентурой была чревата конфликтами и могла привести неизбежному залету. Нервозность ненадолго снимал алкоголь, но через некоторое время гнетущее состояние апатии возвращалось снова. Страдающая женская плоть неустанно требовала грубой мужской ласки и безотлагательного вмешательства в интимное женское пространство природного естества здорового самца. Настрадавшись изводившими ее муками плоти, изголодавшаяся бедняжка решилась таки изменить любимому мужу. Однажды, во время большой пьянки по поводу крестин дочери Циклопа от первого брака среди коллег и друзей она присмотрела и облюбовала одного молодого симпатичного директора, сидевшего за столом напротив нее. С повышенным чувственным вниманием к своему избраннику она бросала в его сторону откровенные нескромные взгляды, отнюдь не требующие расшифровки. Догадливый коллега без труда уловил в горящих глазах и вызывающих телодвижениях одержимой вожделением женщины нескрываемое дикое желание немедленно броситься в его объятия и отдаться во власть бушующих страстей. За здоровье крестницы пили долго, много и часто. К ночи, изрядно накачавшись, гости расползлись по углам обширной квартиры Циклопа. Потенциальные любовники, разгоряченные вином, измученные томлением и влекомые неудержимым зовом плоти, возжелали как можно скорее утолить жажду наслаждений и, естественно, оказались в одной постели. До самого утра они предавались безудержным эротическим игрищам и с безумным наслаждением провели незабываемую бессонную ночь. Каждый получил, что желал. Полигамный молодой самец – любовную интрижку и доступный объект женского пола для удовлетворения своих естественных потребностей. А у добропорядочной мужней жены, к несказанной радости последней, появился постоянный любовник, всегда готовый уестествить молодую горячую самку. Это был ее первый  в жизни адюльтер. В оправдание своего грехопадения изменщица приводила неоспоримый и важный с женской точки зрения аргумент: другой мужчина нужен ей исключительно  для «здоровья», не более того. В остальном она, конечно же, безоговорочно верна своему единственному, любимому благоверному супругу. Никто из дружной компании ничего не заметил и даже не заподозрил. Циклоп, надравшись в хлам, вырубился раньше всех и в  беспамятстве провалялся до позднего утра. Мертвецки пьяные гости безмятежно дрыхли, всю ночь выводя отвратительные рулады своим храпом. В общем, крестины удались. Поутру все медленно начали просыпаться. Продрав глаза, друзья и подружки наскоро привели помятые физиономии в порядок и снова расселись за столом. Опохмелялись, неспешно приходили в чувство, снова пили и вяло чесали нетрезвыми языками ни о чем и обо всем. Порядком утомленные затянувшимся застольем гости вдруг заторопились, стали собираться и к полудню разъехались по домам. После целительной измены циклопиха  воспряла телом и духом и вся просто светилась от радости. Как горная козочка она прыгала и скакала по залу ресторана, весело обсчитывая клиентов. Преисполненная великого бабского счастья, у всех на виду без стеснения плутовка обнимала и целовала своего орогаченного козла. Адюльтер пробудил уснувшие страсти и она снова пылко возлюбила своего благоверного кривоглаза. Видимо, «левак» был действительно хорош. А хороший левак, как известно, укрепляет брак…                Постоянной бригады у Циклопа не было, поэтому со случайными и временными официантами он особо не церемонился. В погоне за табашем Циклоп установил для халдеев самый высокий на вокзале абиссинский налог на каждую проданную бутылку. Но обычного дохода кривому жадюге было недостаточно и он постоянно изыскивал различные хитроумные способы для того, чтобы прикарманивать еще и часть персональной доли халдейского дохода. Помучив на досуге извилину иссохшего от пьянок мозга, он решил включать в собственный доход даже те деньги, которые официант, рискуя, получал при обсчете клиентуры. А чтобы проконтролировать полученную с клиента сумму, Циклоп в момент расчета подходил к столику, нагло вставал рядом с официантом и, хитро прищурив единственный глаз, напряженно вслушивался в объявленный приговор. Однажды, во время очередного такого контроля, кто-то случайно сорвал стоп-кран и поезд неожиданно резко затормозил. От сильного толчка оптический протез пьяного Циклопа выпал из глазницы и свалился прямо на стол клиентам. По инерции попрыгав по пластику стола между тарелок и фужеров, глаз остановился и на секунду замер. Когда поезд снова начал движение и состав резко дернулся, протез оттолкнулся от пустой тарелки, соскочил на пол, неслышно пробежал по грязному полу и закатился в один из темных и пыльных уголков вагона. Работа ресторана приостановилась. Циклоп, отвернувшись от клиентов, стыдливо прикрывал пустую глазницу рукой и с мрачным выражением окосевшего лица сидел за своим столом. Его единственный, уже залитый, глаз угрюмо взирал на поиски своего стеклянного собрата, а его хозяин  для снятия стресса один за другим лакал форс мажорные шкалики. Стеклянную потеряшку искали всей бригадой часа четыре. На карачках облазили все закоулки вагона, вымели вековую пыль из самых узких щелей, тщательно осмотрели каждый квадратный сантиметр пола, но глаза словно и след простыл. Вдруг сосредоточенную тишину поисков нарушил  радостный визг женушки несчастного Циклопа:
– Нашла! Я нашла! Вот он! Вот! За буфет забился, гад! 
Любящая жена со счастливейшим на всем белом свете лицом стояла на коленях подле буфета. На раскрытой ладони ее протянутой руки, словно бриллиант, поблескивал и переливался всеми цветами радуги небольшой запылившийся стеклянный шарик. Это и был искусственный глаз ее горячо любимого супруга. Узрев долгожданную находку, опечаленный Циклоп оживился, пулей выскочил из-за стола и схватил глаз с ладони жены. Грубо оттолкнув в сторону мойщицу посуды, ринулся к раковине. Там он долго и тщательно промывал под мощной струей воды драгоценный зрительный орган. Закончив санитарную обработку, насухо обтер стекляшку носовым платком, густо облизал и привычным движением ловко вставил протез в положенное ему место. Это знаменательное событие было тут же отмечено троекратным распитием традиционных шкаликов с коньяком и водкой. Остальные  участники поисков были также щедро вознаграждены тремя бутылками бормотухи. Премия за счет директора. И на том спасибо…               
    В этой малопривлекательной бригаде мне случилось работать «на берга» с легендарным официантом по прозвищу Барон. Мы познакомились. При первой встрече мой новый напарник произвел впечатление самовлюбленной посредственности с налетом монументального величия. На вид Барон был худощавым узкоплечим человечком среднего роста с тощими ногами и узкими, под стать плечам, бедрами, тесно закованными в тесные облегающие джинсы черного цвета. Неимоверно зауженные штаны настолько плотно обтягивали откляченный зад, что его хозяин не садился, а лишь едва присаживался на краешек диванчика или стула. Перед собеседником Барон предпочитал стоять, а не сидеть, не только по причине испытываемого дискомфорта, а еще и потому, что личностью он был далеко не ординарной.                По легенде самого Барона, его благородная фамилия восходила к древнему британскому роду Эндшпильгардтов, глава которого, сэр Майкл, в незапамятные времена был приглашен на государеву службу еще самим Петром Великим.Тогда баронет вместе со своим многочисленным семейством перебрался в Россию, где сэр Майкл за добросовестную службу русскому царю и отечеству был даже награжден почетным орденом. В знак особых государственных заслуг обрусевшему англичанину царским указом был пожалован обширный кусок земли под Петербургом и тысяча душ крепостных для обустройства поместья. Из поколения в поколения Эндшпильгардты верой и правдой служили всем российским монархам, передавали по наследству свои высокие государственные должности, приумножали капитал, благоустраивали свое богатое имение, некогда дарованное императором. Жили богато и размашисто, как и подобает знатным вельможам и важным государственным сановникам. Но в 1917 году на Россию обрушилась политическая чума: к власти прорвался унижаемый веками обнищавший товарищ  Гегемон. Торжествующее быдло начало кровавыми методами устанавливать в стране новый, серпасто-молоткастый, порядок. Наступили окаянные времена. В неуправляемой стране началась анархия. Праведный гнев народного хама стал прорываться все чаще и с каждым разом приобретал все более жестокие и кровожадные формы. Исторический разлом сорвал с целой нации религиозные покровы, разметал церковную шелуху и проявил подлинную природу пресловутой «богопослушности» русского народа. Люди, искони живущие в «богом избранной» стране, цинично попрали веру отцов и, не колеблясь, растоптали в прах вековые традиции. Отбросив всяческую богобоязненность, цивилизованная общность утратила человеческий облик и превратилась в неуправляемое стадо варваров. Повсюду заполыхали красные петухи. Поместье барона было разграблено и сожжено дотла. Последний из баронетов, сэр Макинтош, был зверски заколот деревянными вилами и его изуродованный труп висел вниз головой на входных воротах. Все семейство барона, включая безвинных детей и челядь, также приняли мученическую смерть от рук обезумевшей толпы. Несчастные были изуверски забиты кольями и камнями прямо во дворе полыхающего имения. В устрашающих отсветах пожарища осатаневшая от злобы и ненависти орда неистовствовала и, подобно язычникам на капище, вершила свой дьявольский обряд. Озверевшие «богоносцы» в диком животном исступлении продолжали ожесточенно терзать окровавленные, уже бездыханные, тела своих бывших хозяев. В то жестокое, смутное время из мрачного средневековья восстала и стала набирать силу безудержная охота на ведьм. Или волю голытьбе, или в поле на столбе, – самосуды и лютые расправы над классовым врагом для опьяненных властью и безнаказанностью оскотинившихся мракобесов стали обыденным делом.                В этом безумном, утопающим в потоках невинной крови, кошмаре из всей семьи барона в живых осталась лишь родная сестра погибшей баронетессы, в то страшное время находившаяся вместе с дочерью на водах в Италии. На родину, раздираемую жестокой братоубийственной войной, в страну, варившуюся в кровавом котле бессмысленной бесчеловечной бойни, бывшим дворянкам возвращаться было небезопасно. В огне бушующего в стране красного террора светских дам прямо на границе могли сначала изнасиловать всем скопом, а потом запросто поставить к стенке и расстрелять без суда и следствия, как врагинь трудового народа. Нанюхавшаяся германского кокаина матросня и пьяная, безликая серая шинельная масса вряд ли стали бы разбираться в том, кто прав, кто виноват:
-– Хто такие, ась? Буржуинки? Аль шпиёнки херманские? Шлепнуть хадин,  да и хрен с ими!
Средства на жизнь в эмиграции у последней из баронесс имелись в достаточном количестве. Сэр Майкл с начала своей миссии в России не очень-то доверял вороватым русским банкирам и благоразумно хранил свой капитал в лондонских банках. Да и фамильные драгоценности, если их продать, вполне могли до конца дней обеспечить весьма безбедную жизнь аристократок в изгнании. Повзрослев, дочь успешно вышла замуж за состоятельного петербургского ювелира, который с помощью крупной взятки откупился от продажных большевистских чинуш, избежав тем самым экспроприаций и реквизиций. Эти акции под лозунгом «грабь награбленное» проводились большевиками повсеместно. Увертливый коммерсант предусмотрительно зашил бриллианты в толстую меховую подкладку старого поношенного сюртука. С фальшивым мандатом торговца мануфактурой, якобы командированного новыми властями для налаживания деловых связей с заграницей, он вырвался из-под красного гнета и благополучно сбежал в белую эмиграцию. Чтобы древний род баронов Эндшпильгардтов не выпал из памяти соотечественников, а их великие деяния бесследно не растворились в истории человечества, жена ювелира, горделивая аристократка, оставила за собой кровное право носить титулованную фамилию, наделив пожизненными правами наследования фамилии и титула  также и будущие поколения.                История умалчивает о том, в каком по счету родословном колене Эндшпильгардтов появился на свет наш Барон, последний носитель именитой фамилии. Известно лишь то, что родился и вырос последыш в СССР и, чтобы выжить, вынужден был проглотить обиду на большевиков, усмирить гордыню и пойти работать простым официантом. Насколько правдоподобна была фамильная легенда Барона, неизвестно. Доказательства его благородного происхождения отсутствовали. Документы, фотографии и иные свидетельства, подтверждающие принадлежность к древнейшему британскому  роду, были уничтожены во время революционного апокалипсиса. После смерти последнего представителя рода Эндшпильгардтов, бесследно затерялись и итальянские корни фамилии. Непонятным образом исчезли и все документы, подтверждающие права наследников на титул и имущество семьи. Поэтому сейчас, по роковому стечению обстоятельств, Барон был гол как сокол. Единственным очевидным и непреложным фактом, проливающим свет на происхождение Барона, была его аристократическая фамилия – Эндшпильгардт. Многие факты биографии его далеких предков и путаная хронология событий нередко вызывали сомнение аудитории. Но пафос и эмоциональность изложения захватывали настолько, что завороженным слушателям не оставалось ничего иного, как принимать все его слова на веру. Горделивая осанка, медальный профиль вытянутого скуластого лица, характерная эспаньолка на мужественном подбородке и полный достоинства и презрительного величия суровый взгляд гипнотизировали и невольно заставляли доверять словесам последнего из рода баронетов. Даже отсутствие двух передних зубов отнюдь не портило трагический образ обедневшего, но гордого и благородного идальго, словно сошедшего с полотен испанских живописцев. Несмотря на шепелявость, в его голосе всегда звучали нотки презрительного величия. В жилах Барона, помимо советского алкоголя, бурлила горячая кровь воинствующих бриттов, поэтому по жизни он не боялся никого и ничего. В глубинах бессознательного память бережно хранила события прошлых веков, когда его титулованные прародители ревностно служили своему королю. Но, как говорится,  король умер, да здравствует Король! И по давней старинной традиции с той  же непоколебимой верностью Барон стал служить своему новому повелителю –  Его Величеству Табашу. Беззаветное виртуальное служение захватило  все внутреннее пространство Барона, а в минуты опасности возбуждало воинствующий дух и подвигало на борьбу с реальными врагами. При встрече с любыми проявлениями вражьей силы он мысленно обнажал воображаемый меч и с открытым забралом без колебаний вступал в бой. А враги были повсюду. Они подстерегали Барона  на каждом шагу. Тайно следили за ним в каждой поездке. Проникали в вагон на каждой станции. Притаившись, сидели за каждым столиком. Преследовали его даже в туалете. Но бесстрашный потомок бриттов постоянно пребывал в боевитой готовности к смертельным схваткам. На вокзале о Бароне ходили легенды. Прославился он своими сокрушительными победами, одержанными над грозными проверками многих контролирующих организаций.                Однажды, в одну из таких знаменательных поездок, в ресторан вошли две тощие костлявые особы с бледными фанерными лицами и низкорослый, округлый, плешивый мужичонка с модным «дипломатом» в руке. Оглядевшись, они расположились за свободным столиком, где долго и внимательно изучали меню. Когда гости определились с выбором, плешивый жестом подозвал официанта и сделал большой заказ из нескольких различных блюд и разных сортов вина. Для обычных клиентов вагона-ресторана заказ был довольно странный. Ситуация складывалась явно нестандартная и сразу вызвала подозрение. Барон принес заказ и, как положено по этикету, эстетично расставил по столу графины с вином и блюда с закусками. Прошла минута, другая, но никто из этой троицы даже не притронулся к еде. Они сидели и с серьезными физиономиями о чем-то неслышно между собой переговаривались. Когда мужчина достал из дипломата какие-то бумаги, пристально наблюдавший за ними Барон мгновенно унюхал опасность и каждой фиброй своего существа ощутил угрозу, исходившую от этих людей. Внутри вскипела кровь бесстрашных рыцарей туманного Альбиона и рука сама потянулась к поясу, чтобы выхватить из ножен меч и без промедления вступить в битву с врагом. Закипевший от праведной злости Барон, сдерживая нахлынувший гнев, хладнокровно подошел к столу, за которым  грозная «тройка»  с нетерпением ждала рокового часа «X». Улыбнувшись, он подчеркнуто вежливо справился, «не желают ли уважаемые гости чего-нибудь на десерт»? В этот момент и началось знаменитое персональное шоу. Уловив неровный такт идущего поезда, Барон пошатнулся и, качнувшись вперед, плотно прижался бедрами к столу. Подергивание вагона и глухой перестук  колес на стыках рельсов маскировали все сценические телодвижения искусного актера. Лицедейство Барона выглядело вполне натуралистично и не вызывало у наблюдающих эту сцену клиентов никаких подозрений в фальши происходящего. Затем, навалившись на стол животом, хитрец незаметно просунул руку под столешницу, вытянул из гнезда крепежный болт упорной столовой ноги и… резко, с силой ударил ногой по ее нижней части. От последней манипуляции массивный подвесной стол с невообразимым шумом грохнулся вниз и своей тяжестью весьма ощутимо и болезненно придавил ноги сидящих. После того, как инспектрисы и толстяк с трудом высвободили ушибленные ноги из-под столешницы, стол сложился и, качнувшись, прилип к штатному крепежу, установленному на стене вагона. Тщательно подготовленная контрольная закупка, как с ледяной горки, соскользнула с поверхности упавшего стола и оказалась на полу. Вазы, графины, бутылки, фужеры, стаканы, тарелки, ножи, вилки, пепельница с окурками, документы –  все посыпалось вниз и теперь грудилось на грязном полу бесформенной кучей мусора. Невезучие проверяльщики, подобно персонажам  известного классического романа, не проронив ни слова, застыли в немой мизансцене. Все трое нервически подергивались и, морщась от боли, потирали ушибленные места. Барон криво ухмыльнулся и окинул обескураженную троицу испепеляющим взглядом. Затем кончиком ботинка брезгливо отодвинул в сторону заляпанный объедками «дипломат» и осторожно перешагнул через осколки разбитой посуды и комки раскиданной по полу пищи. Уходя, оглянулся, презрительно, через плечо, плюнул на пол в сторону шокированной троицы и, гордо вскинув рыцарскую бородку, покинул поле боя. Подобный сольный номер Барон откалывал всякий  раз, когда чуял проверку. Нюх на опасных чужаков он имел отменный, как у породистой ищейки. Обладая обостренным природным чутьем, он никогда не ошибался в оценке намерений клиента. Все сходило ему с рук. Почему? Неизвестно. Возможно, дух далеких предков, его личный  ангел хранитель, ограждал последнего отпрыска древнего рода от всякого зла в чужеродном мире.          В один из сложных моментов жизни в мятущейся душе Барона произошел надлом и под давлением обстоятельств он был вынужден изменить вековым рыцарским принципам и попросту смалодушничал, как  простолюдин из подлого сословия. А чтобы благополучно и тучно проживать оставшиеся дни, титулованный ренегат безоговорочно принял условия социальной игры, установленные правящей властью, и сдался ментам со всеми своими аристократическими потрохами.                Что касается амурных похождений Барона, то они попросту отсутствовали, за исключением чисто профессионального интереса к случайным клиенткам. Пока я с ним работал, а по сути, проживал дни и ночи  в одном и том же пространстве, никогда не замечал заинтересованности Барона в женском обществе. При взгляде на представительниц прекрасного пола, будь то благочестивая праведница или распутная прелюбодейка, его, словно высеченное из камня, лицо не выражало ничего, кроме холодного безразличия и скуки. Но не из праздного любопытства загорались чувственным любопытством его глаза при виде симпатичных молодых парней. На вагонах царила атмосфера раскованности и вседозволенности и странный аскетизм зрелого, полного сил, привлекательного мужчины невольно вызывал подозрение. Отнюдь не из любви к индивидуальному стилю в одежде Барон носил невообразимо зауженные джинсы, выставляющие на показ его тесно обтянутые ягодицы. Вихлючая женская походка внешне сурового мужчины служила явным признаком его однозначных эротических пристрастий. Свобода нравов поддерживала традиционные правила отношений между полами, но нередко встречались и исключения в виде тайных однополых связей. Тогда я не стал ломать голову над этой проблемой. Передо мной стояли иные, более важные, жизненные задачи, поэтому мне было совершенно безразлично, кто, с кем, когда, где и как искушается и дает волю своим эмоциям и чувствам. Много позже, в случайном разговоре с его знакомыми выяснилось, что Барон и в самом деле был любителем «голубой клубнички», но держал в строжайшей тайне от окружающих свою нетрадиционную сексуальную ориентацию. И страх этот не был беспочвенным. В советское время за содомию запросто могли привлечь к уголовной ответственности и упрятать за решетку. Незавидная участь ждет осужденных за мужеложество. В тюрьме они автоматически попадают в разряд «опущенных», что предопределяет их положение в местах заключения по отношению к другим зекам. Это самая низшая каста в тюремной иерархии. Опущенных селят отдельно от других заключенных в так называемую «сучью зону». Вот где настоящая преисподняя!  Навечно проклятое богом место, где правят бал жестокие, нечеловеческие законы выживания. У опущенных отсутствует свое мнение, нет никаких прав, есть только обязанности и запреты. В тюрьме или на зоне они выполняют самую грязную работу: моют полы, чистят туалет, выносят парашу. За исключением сексуального контакта, к этим людям нельзя прикасаться, брать из их рук какие-либо вещи, пользоваться одной посудой, докуривать после них бычки. Их даже нельзя бить руками, для этого можно использовать только ноги или предметы. Для этой категории существуют особые, помеченные краской, умывальники, дырявые столовые ложки. Их заставляют надевать женскую одежду, наводить макияж и презрительно обзывают лагерными «дуньками». Любой зек может выбрать из их среды приглянувшуюся ему дуньку и использовать жертву для удовлетворения скотской похоти. Заключенные, объявленные «опущенными», несут это несмываемое и позорное тавро по тюрьмам и зонам от звонка до звонка. Непредставимо страшная картина. Чудовищное, убийственное животное существование. Ад кромешный. В те времена представитель секс меньшинства мог запросто угодить под колеса безжалостной машины советского кривосудия и волею судьбы оказаться в кошмарном мире нелюдей и монстров в человеческом обличье. Чтобы судебная система ненароком не воткнула в безнравственный зад содомита осиновый кол советской морали, приверженцам нестандартного вида плотских удовольствий приходилось вести себя предельно осторожно, быть крайне осмотрительными и тщательно скрывать от окружающих «голубую» группу своей крови.                Продержался я в бригаде Циклопа недолго. Меня раздражала его неуемная страсть к наживе и невыносимая привычка бесцеремонно контролировать мои деньги. Если в ресторане был наплыв посетителей, то через каждые два-три часа работы он требовал  сдавать выручку. Когда я раскрывал кошелек, чтобы достать деньги, он, скосив в его сторону единственный глаз, пристально вглядывался: сколько же у меня там еще осталось. Но я тоже был не лыком шит, посему не испытывал ни малейшего желания отдавать свои кровные алчному зажравшемуся выжиге. В то время, как Циклоп и его супружница прикладывались к очередному шкалику, я, как бы по нужде, ненадолго отлучался в соседний вагон. Там, запершись в туалете, доставал лопатник и, прикинув табаш, снимал с общей выручки лично мою, халдейскую «долю малую», и прятал заначку в потайном кармане брюк. Проходимистый,  дошлый в деликатных денежных вопросах Циклоп обладал поразительной интуицией и ощущал каждой клеткой своей циррозной печени, что я непонятым образом мухлюю с выручкой. В то же время прожженный делец хорошо понимал простую истину: не пойман – не вор. По его твердому убеждению все официанты – поголовное жулье,  все нечисты на руку и непременно утаивают часть табаша. Но применительно к моему случаю надуманные измышления одноглазого кретина представляли собой всего лишь бездоказательные подозрения и наитивные догадки, а их, как известно, к делу не пришьешь. В довесок к назойливому вниманию директора добавилась гнусная привычка его дражайшей супружницы вклиниваться в мой диалог с клиентами и давать бессмысленные советы в самый ответственный момент обслуживания. Только врожденная деликатность и уважение к лучшей половине человечества не позволяли мне грубого обхождения с наихудшей представительницей этой половины. А порой так хотелось грубо оборвать ее навязчивый монолог и послать поддатую менторшу на три веселых буквы. После месяца совместной работы стало просто невыносимо с утра и до позднего вечера вынужденно созерцать одутловатые физиономии одуревшей от пьянства самодовольной парочки. С Бароном мы так и не задружились и даже не заприятельствовали. Он был настолько жалок в своем больном величии, что у меня вообще не возникало желания выстраивать с ним какие-либо отношения. В памяти мы остались друг для друга только бывшими бергашниками. В жизни, по большому счету, нас ничего не связывало, кроме совместной работы, периодического «причащения» традиционными халдейскими сотками и ежевечерней дележки полученного табаша. Расстались мы, так и не попрощавшись. Когда мое долготерпение иссякло окончательно я, не раздумывая, быстренько собрал свои вещи и, прихватив в счет компенсации морального вреда несколько шкаликов армянского коньяка из арсенала Циклопа, выскочил вон из провонявшего тошнотворным перегаром вагона. Захлопнув за собой тяжелую тамбурную дверь, с напряжением выдавил из легких застоявшийся затхлый дух и, полной грудью вдыхая до одурения свежий воздух родного вокзала, легко и уверенно зашагал по платформе. Тогда я зарекся даже на самых выгодных условиях, при любых обстоятельствах возвращаться в удушливую атмосферу этой насквозь пропитанной гнилостью бригады.                Впоследствии я лишь изредка сталкивался с этой одиозной парочкой. Желания разговаривать с несимпатичными людьми у меня не возникало вовсе. Наше общение ограничивалось лишь стандартным приветствием или просто кивком головы в знак взаимной вежливости. После чего мы, отводя взгляды, с безразличным видом расходились в разные стороны.                Когда вагоны-рестораны, как источники дохода, утратили актуальность, супруги оставили работу и осели в шикарных апартаментах Циклопа, решив более не напрягаться и прожить оставшиеся годы в собственное удовольствие. В средствах, способных обеспечить избранный образ жизни, семья не нуждалась. За время совместной работы парочка насосала достаточно бабла для того, чтобы не задумываться о материальных проблемах, а просто жить и наслаждаться. Они бездельничали, наслаждались свободой и, как прежде, пили. Выпивали много и часто, с друзьями и без, дуэтом и поодиночке. Радости бытия и пития были безмерны. Но в краткие минуты хмельного просветления мятежный дух требовал не только пива с водкой, но и пищи для ума. Супруги вперились в многоумные книжки, но иссохшие от алкоголя мозги упорно отказывались воспринимать и перерабатывать даже примитивные тексты. Тогда, обуреваемые жаждой познания, они плотно подсели на вошедшую в моду эзотерику. Вместе со спиртным стали приобретать брошюрки и книжицы с разнообразной трансцендентной чепухой. Это были дешевые изданьица с популярным изложением учений всяческих гуру, всевидящих пророков, архатов, прорицателей, космических посланников и прочих посвященных и просветленных. Древняя мудрость гласит: «Если ученик готов, то обязательно появится учитель». И учитель не заставил себя долго ждать. Будущего семейного гуру Циклоп встретил в гастрономе у винного отдела. Гражданин этот имел довольно странный вид.  Длинные, с проседью,  волосы спадали путанными прядями на его узкие плечи, а тощая, неумело заплетенная косичка крысиным хвостом свисала до середины спины. Одет он был в светлый, погрязневший, свободно спадающий  до щиколоток балахон, отдаленно напоминающий индийское одеяние. На его жилистой шее висело длинное, свешивающееся до пояса, оранжевое боа, напоминающее новогоднюю цветочную  гирлянду. У человека было аскетичное, выщербленное оспой морщинистое лицо с торчащей реденькими прядками козлиной бородкой. Растянутые в легкой улыбке губы и полузакрытые глаза выражали вселенский покой и умиление. Всем своим благодушествующим видом это существо мужского пола явно отражало всеобъемлющую любовь ко всему человечеству. Гражданин медленно раскачивался, что-то невнятно бормотал себе под нос, периодически воздевал над головой худые руки и снова впадал в транс. Циклоп остановился и стал с любопытством наблюдать за странными телодвижениями незнакомца. Тот приподнял веки и, сканируя внутренним взором окружающее пространство, мгновенно уловил внимательную заинтересованность постороннего. Вслед за этим широко распахнул свои пугающие черные глазищи и пронзил острым гипнотическим взглядом  единственный глаз Циклопа. От этого Циклоп слегка окаменел. А когда человек испросив милостыню, протянул ему костистую  руку, безропотно подчинился немому приказу – достал из кошелька всю наличность и положил в ладонь незнакомцу. Тот,  даже не поблагодарив благодетеля за столь щедрый подарок, с невозмутимым лицом принял подношение и так, чтобы его слова слышал только Циклоп,  тихо, но отчетливо изрек:
–  Брат! Дающий должен быть благодарен. Ступай с богом! Аминь!
Шокирующее откровение незнакомца неожиданно пошатнуло жизненные основы Циклопа и заставило подвергнуть сомнению устоявшиеся принципы. По своей натуре он был способен всегда и везде только брать, но уж никак не отдавать. А тут…                Мозги закипели от неразрешимой дилеммы, неожиданно возникшей под воздействием таинственных и непонятных слов чудаковатого странника. Увидев обескураженное, побагровевшее от напряжения лицо Циклопа, вздувшиеся на висках вены, человек снизошел до разговора и в отмщение за щедроты пообещал наставить заблудшего козла, а заодно и его потерявшуюся овцу, на путь истинный. Пришло время, настал час и в нужный момент Ученик встретил своего Учителя. Несмотря на кричащие социальные различия, они стали приятельствовать. У незнакомца было необычное  имя – Харерама. В вольном переводе с санскрита это священное имя, по утверждению самого Учителя, означало  «будь здрав, брат мой Рама». Чтобы не заморачиваться с запоминанием и произношением полного имени знакомые и друзья Харерамы в обращении к нему применяли краткую форму и называли его Харей или просто Хариком. При близком знакомстве Харик оказался компанейским парнем и, к несказанной радости новообращенных адептов его духовного мироощущения, еще и общительным собутыльником.                Харя происходил из семьи алтарника, служившего в небольшом сельском приходе. Служка пил как сапожник и в подпитии беззастенчиво и нагло опустошал церковную казну. Аппетиты росли, водка дорожала, казна скудела и греховное покусительство на святой жертвенник вскоре раскрылось. Вороватый алтарник был с позором изгнан из прихода и за злостное нарушение божьей заповеди навсегда отлучен от церкви. Своему ленивому отпрыску он не привил ни трудолюбия, ни веры. Когда же тот подрос, пристроил в духовную семинарию, дабы неразумный отрок научался праведности и с верою послужил во славу господа. Но клинический ленивец  попал в число безнадежно тупых недоучившихся студентов, отчисленных из учебного заведения за хроническую неуспеваемость, прогулы и греховное поведение. В знак протеста против вопиющего акта несправедливости со стороны руководства духовного заведения несостоявшийся клирик ушел в раскол. Он перестал мыться, бриться, отпустил волосы и заплел тощую косичку, свисающую хвостиком от макушки до пояса. Назло всем святым отцам начал штудировать многократно перепечатанные и переписанные от руки страницы с неким «сакральным знанием», в котором древние мудрецы раскрывают секреты, как легко на халяву получить могущество и неограниченную  власть над миром. В процессе бессистемного и, разумеется, абсолютно бесполезного, самообразования Харя с одержимостью фанатика пичкал свой голодный ум вырванными из контекста цитатами и витиеватыми фразами, наугад выдернутыми из текстов «духотворной» макулатуры религиозного содержания.  Эти вручную скрепленные между собой тощие странички повсеместно распространялись адептами новоизобретенных церквей, вылупившихся из ниоткуда деноминаций, непонятных общин и подозрительных сект. Убойный коктейль, взбитый из несовместимых ментальных ингредиентов, был воспринят протестным сознанием Харика искаженно и крайне противоречиво. В его перегруженных мозгах образовалась неудобоваримая кашеобразная субстанция, сплошь состоящая из разрозненных осколков мыслей, разорванных клочков сомнительных умозаключений, взаимоисключающих выводов, утопических идей, неподтвержденных фактов и абсурдных домыслов. Беспорядочное нагромождение разнородной информации, впитываемой каждым нейроном мозга, должно было закономерно привести его отяжелевший разум к неизбежному квантовому скачку и переходу в иное качество.  И вот, в один из судьбоносных дней доморощенный философ достигнул таки предела познания и вплотную приблизился к долгожданному просветлению. Харя, в буквальном смысле, с горшка прямиком сиганул в космос. Чудо великого преображения произошло ранним утром в тесном туалете обычной коммунальной  «хрущевки». Харерама поднялся с толчка и, нараспев читая мантру благодарения Великому Маниту за только что содеянное, стал натягивать кальсоны. Он еще только намеревался открыть воду и уже протянул руку, чтобы нажать на спускной рычажок унитаза, как вдруг, в это мгновение деревянная крышка седалища под воздействием неких таинственных сил выскочила из проржавевших креплений и с оглушительной силой хлопнула по стульчаку. От громоподобного удара треснул старый унитаз. Угрожающе пошатнулись стены старенькой «хрущобы». Бетонный пол туалета дрогнул и поехал из-под ног. Взорвалась лампочка и погас свет. Ощущение было жуткое, словно произошло вселенское землетрясение и наступил напророченный библией апокалипсис. И уже совсем скоро человечество погибнет в хаосе Армагеддона и мир обратится в прах. Мрачные мысли о конце света и безвременной смерти ввергли Харю в горестное отчаяние. Обессиленный и опустошенный, он упал на колени, обхватил голову руками и, как смертельно раненный зверь, дико взвыл от безысходности. Но неожиданно невероятно мощная, неведомая силища  как пушинку подняла его невесомое тело и унесла в потусторонние миры. Он впал в транс и полностью утратил ощущение времени и пространства. Там, в космическом запределье, с Хариком и произошло удивительное перевоплощение. Грянул гром небесный в его немытых ушах, сверкнули ослепительные молнии в его выпученных глазах, сердечко Харика сжалось, затрепетало от ужаса и торопливо переместилось в грязную пятку - подальше от инфаркта. В глубине черепной коробки щелкнуло что-то трансцендентное и яркая вспышка света на долю секунды ослепила глаза. В искрящемся мраке, в ореоле мерцающих огней перед его взором возникло расплывчатое радужное облако, окруженное маленькими прозрачными существами бледно-зеленых кислотных оттенков. Облако то исчезало, то проявлялось вновь. Непостижимым образом меняло яркость, насыщенность и плотность света. Смешивало цвета и оттенки. Невидимой кистью стирало невидимые очертания форм. Создавало причудливые силуэты, которые тут же растворялись и исчезали, а на  их месте возникали новые, неземные, образы. Это было потрясающее, восхитительное, невиданное зрелище! Словно сам демиург приложил руку к созданию этих творений, а некий гениальный художник воплотил его созидательную идею и на виду у всего человечества писал мистические пейзажи надзвездного бытия.  Благостную обедню портили только противные существа, каждое из которых прижимало к прозрачному зеленоватому тельцу крохотный сосудик, по форме почему-то напоминающий карликовую бутылку из-под портвейна. Уродцы беспорядочно прыгали по облаку, скалили мерзкие рожицы, злобно хихикали и нагло тыкали шестипалыми лапками в сторону Харика. Шокированный видением, ошеломленный, Харя не мог сдвинуться с места и, широко раскрыв рот от изумления, так и стоял со спущенными до колен кальсонами. Возвратившись из инобытия на бренную землю, он с благоговейным ужасом осознал, что его удостоил честью и посетил сам Великий Абсолют в сопровождении свиты престолов, серафимов, херувимов и ангелов всех видов и разрядов. А то, что вся околопрестольная братия была окрашена кислотной зеленкой, не имело значения. На то он и Господин Вселенной, чтобы единолично выбирать окрас для своих  посланников и слуг.                Когда Харик открыл глаза, то с удивлением заметил, что в окружающем его пространстве никаких изменений не произошло. И вообще, на земле не случилось каких-либо глобальных катаклизмов. Мир оставался прежним. Перемены коснулись только внутренних сущностей Хари, который после погружения в ирреальное пространство стал смотреть на привычный, с детства знакомый, мирок еще и внезапно открывшимся у него третьим глазом. Всевидящее око незнамо почему было расположено на левой ягодице. Что ж, подумал Харя, ближе к сердцу –  видимо, так возжелал Всевышний. Он с осторожностью натянул кальсоны и заботливо прикрыл штаниной свой магический окуляр заднего вида.                Этого священного момента Харерама ждал всю жизнь. И чудо свершилось! Настал его звездный час. Воздев руки, он закрыл глаза и в истовой молитве возопил к Божественному Логосу. Во время литаний слезы безмерной радости омывали его счастливое лицо. Харя глотал соленые капли и рыдал как ребенок, впервые увидевший своего отца. И его вопиющий глас был услышан священным ухом Великого Магистра. Внутренний голос едва слышно взговорил из утробы Харерамы сакральные слова, о существовании которых он даже не догадывался, но которые всегда независимо жили в его мятущейся, ищущей душе: ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ. И в этот священный для всего прогрессивного человечества момент простой советский человек по имени Харерама стал просветленным буддой.                Мельком брошенный взгляд неожиданно поймал взором знакомые крохотные фигурки зеленых уродцев из потусторонних сфер. Но в реальном мире существа изменили форму и перевоплотились в маленьких зеленых чертенят с красными рожками на голове. Бесенята расселись по краям унитаза и, мерзко хихикая, продолжали издевательски тыкать шестипалыми лапками в новообращенного.
– Фу, какая гадость! - подумал Харик-человек.                Вслед за дольней мыслью преисполненный важности и безмерно гордый от недавнего просветления Харерама презрительно смахнул непрошенных рогатых гостей в унитаз чистящим ёршиком и с апокалиптической решимостью спустил воду. ОМ!                Духовник и оба его последователя сблизились настолько, что на некоторое время Харя поселился в квартире Циклопа. Столовался святой приживал за хозяйский счет, а в оплату стен и койки научал супругов разным духовным премудростям, которые он титаническими усилиями засобачил в свой мозг. За время ученичества обломки знаний настолько тесно сгрудились в его голове, что порой невыносимо давили на череп, настоятельно требуя выхода. Чтобы освободиться от тяжкого бремени мыслищ и мыслишек он щедро делился откровениями, ниспосланными свыше лично ему, полпреду Высшего Разума, просветленному Харераме. Иногда, под благостное настроение, пастырь заблудшего семейного дуэта милостиво снисходил к падшим тварям человеческим. Во время спиритуалистических сеансов он посвящал непросвещенных невежд в сокровенные магические таинства, мистический смысл которых открыл ему сам Великий Брахман во время инопланетного путешествия. Последнюю, поистине божественную, щедрость мессия позволял себе исключительно после инъекции в бренную плоть всех участников таинства стимулирующего допинга. Это был своеобразный витамин духа, активирующий у посвященных духовный рост. Рецепт духотворного энергетика был прост, но весьма эффективен. Состоял активатор духовной мощи из пары бутылок водочки, дюжины холодного пивка и непременно хорошего закуса для закрепления личностного роста. Благодаря поучительным наставлениям просветленного мудрилы  стала в корне меняться и система мышления обоих адептов. Теперь весь арсенал алкогольных напитков приобрел таинственное определение «модификатора духовной сущности». Банальная пьянка стала называться «измененным состоянием сознания». Собственно состояние опьянения «выходом в астрал». Мучительная абстиненция «энергийным сломом микрокосмоса». Утренний опохмел «очищением энергетических каналов чакр».                Неизвестно как долго продолжалась бы эта духоносная идиллия, но все имеет начало и конец. Как гласит восточная мудрость, «все сущее, достигнув своего предела, переходит в свою противоположность». Однажды темные разрушительные силы из черных дыр вселенной накрыли землю и под покровом мрака варварски уничтожили духовную скрепу этой троицы. Дьявольский соблазн вероломно вторгся в их теплые дружественные отношения и проявил греховную человеческую природу.  Жестокосердный дух коварства посеял сомнения в преданности, дружбе, добропорядочности, а также и в правильности избранного духовного направления. В процессе очередного выхода в астрал сознание Циклопа изменилось настолько, что он от явного переизбытка 40-градусного энергетика свалился на пол, закутался в мягкий ковер и надолго погрузился в райское забытье, не подавая при этом никаких признаков земной жизни. Пока супруг наслаждался парением в нирване и созерцанием молоденьких гурий, забавляющихся с юными пастушатами на зеленой лужайке, его одухотворенная женушка, облаченная в полупрозрачное кимоно, подобрав под себя стройные ноги, полулежала на диване и с благоговейным трепетом внимала глубокомудрым словесам Учителя. Духовный наставник вещал о бессмертии,  глаголил о вящей благостыни и с нескрываемым  вожделением взирал на чувственно приоткрытый рот слушательницы. Неожиданно в черных глазах Харика замелькали дикие бесовские искорки. Он оборвал речь, судорожно сглотнул, замолк и, не мигая, вонзился плотоядным взглядом в оголенные колени своей ученицы. От учащенного нервного дыхания  его ноздри хищно раздувались, губы дрожали, взор воспламенился. Но это был огонь отнюдь не божественного свойства. Усиленная порция крепленой амброзии лишь ускорила грехопадение. Не сговариваясь, учитель и ученица бросились в объятия друг друга и, отрешившись от всего мирского, впали в глубокий эротический транс.                И надо же было такому случится, что именно в этот пиковый момент Циклопу, как существу живому, физиологически приспичило «по-маленькому». Он очнулся, поднялся с пола и направился в туалет, намереваясь после естественной процедуры вскоре снова вернуться в уютное инобытие. Проходя мимо роковой комнаты, он с удивлением узрел свою благоверную в объятиях досточтимого гуру. Это был полный армагеддец!  Шокированный Циклоп встал  как вкопанный. Пораженный увиденным, он выпучил налитый кровью глаз и, сжав зубы, стал молча наблюдать за процессом измены своей разлюбезной супруги. Любвеобильная парочка валялась на диване и, не обращая внимания на пялившегося на них Циклопа, с истекающим сластолюбием продолжала вытворять приятные непотребства. Праведный гнев обманутого мужа, вспыхнувший в самых темных глубинах оскорбленной души отвергнутого самца, медленно поднимался и  постепенно обволакивал густой мутью все его естество. Горькие слезы обиды и негодования комком застревали в горле и не позволяли нормально дышать и говорить. Вместо слов изнутри раздавался лишь глухой гортанный хрип. И тут, как дубиной по голове, шарахнуло: он - рогоносец!  Циклоп взвыл, как подстрелянный дикий зверь и, яростно сорвавшись с места, кинулся к греховному ложу. Ухватив одной рукой за волосы, а другой за ногу, он с силой выдернул изменщицу из цепких объятий негодяя и, словно бездыханный труп, с отвращением швырнул обнаженное тело в угол комнаты. При виде исказившегося, обезображенного злобой лица Циклопа любовник распахнул глаза от ужаса. Это было последнее, что запомнил бедняга Харик.                Обезумевший от гнева Циклоп, утратив над собой контроль, без разбора хватал в комнате все, что попадалось под горячую руку, и нещадно дубасил своего бывшего гуру чем попало и куда придется. Пытаясь укрыться от града сыпавшихся на него ударов, невезучий донжуан перекатывался по полу, извивался как змея, выписывал невообразимые кульбиты и кувыркался как заправский цирковой акробат. Но не в силах избежать агрессии, вдруг сник, скукожился, свернулся калачиком, закрыл лицо руками и замолк, изредка постанывая от сокрушительных ударов свирепого ученика. В паузах между сеансами изуверской экзекуции Харя приподнимал голову, молитвенно складывал тонкие как плети, покрытые свежими синяками руки и, пытаясь оправдать свое  плотоядное действо, с подобострастной робостью взывал к милости своего одноглазого палача. Невнятно лепетал что-то о «неконтролируемой трансмутации сексуальной энергии», «трансцендентном  воздействии на чакру возбуждения», «агрессии потусторонних сил» и прочей эзотерической шелухе. В надежде умилостивить разъяренного Циклопа Харя взывал к Брахме, Шиве, Раме, Кришне, к Великому Маниту и даже к священному египетскому таракану Скарабею. Слезно молил всех главных и второстепенных богов, полубогов и святоголовых представителей всех существующих в мире религий и верований о жалости, милосердии и прощении. Тщетно! Могущественные силы Космоса отвернулись от клятвопреступника. Никто из небожителей не пожелал прикасаться к отступнику и марать священные руки об это мерзкое, насквозь порочное плотское существо. Вселенский Разум блюдет вековечный Мировой Порядок и никому, даже просветленным буддам, не прощает вероломства и предательства. Сейчас Циклоп был его богом и властелином. Но и этот грозный судия был неумолим и оставался глух к стенаниям подлого изменщика. В коротких паузах изверг переводил дух и, отерев стеклянный глаз от трудового пота, принимал для куража сотку «столичной». Затем свирепо раздувал ноздри и снова брался за святое дело, продолжая мстить за поруганную честь с поистине циклопической силой. Греховодница, все это время молча наблюдавшая за безжалостным побиением своего незадачливого любезника, так и не проронила ни слова. Несчастная только испуганно зажмуривала глаза и вздрагивала от ужаса при каждом ударе разъяренного ревнивца. Насладившись местью, Циклоп распахнул входную дверь, схватил в охапку тщедушное, изувеченное побоями тельце совершенно голого духовидца и безжалостно вышвырнул жертву порока на лестничную площадку. Вслед за бренной плотью туда же полетели и все его духовные прибамбасы: буддийское облачение, затертые жирными пальцами вероучительные книжицы, лубочные картинки рая с обнаженными гуриями и ада с безобразными фуриями, стеклянные шары и пирамидки, пузырьки с эфирными маслами, разнокалиберные четки, кресты и прочая псевдомагическая атрибутика.                Отвергнутый неблагодарными человеками духовный маргинал валялся на холодном каменном полу грязной лестничной площадки, провонявшей застоявшейся мочевиной и благовониями из разбившихся флаконов. Непонятый и неоцененный он в трагическом смиренном молчании наблюдал за жестокосердным и унизительным процессом собственного остракизма. Даже не взглянув в сторону жертвы, Циклоп демонстративно громко захлопнул за собой входную  дверь. Это был заключительный аккорд  в симфонии духовного возрождения семьи Циклопа. Виновница драматических событий, сжавшись в жалкий человеческий комочек, сидела в углу и нервно подергивалась от страха. Циклоп с угрожающей медлительностью подошел к блуднице и, широко расставив ноги, встал подле нее. Бедняжка испуганно подняла почерневшее от потеков туши лицо и, словно побитая собака, взглянула на свирепого супруга воспаленными, покрасневшими от слез глазами. Тот хотел было высказать паршивке что-нибудь убийственное, но от сильной эмоциональной встряски ничего путного не лезло в голову. Так и не найдя подходящих слов, упырь со злостью тюремщика пнул ее ногой и, внезапно ощутив тошноту, с чувством отвращения вышел из комнаты.                Целый месяц, изо дня в день Циклоп заливал душевные страдания водкой. Бухал он зверски и в одно лицо. Подлая гадина в наказание за прелюбодеяние была на неопределенный срок полностью лишена винно-водочных радостей. Для клинической алкоголички подобная диета была просто невыносима и причиняла нестерпимую душевную боль. А для того чтобы у изменницы не возникало даже помышления нарушить наложенную на нее епитимью Циклоп с профилактической целью поставил на видное место комнаты устрашающую черную бейсбольную биту. Около буфетного бара, в котором хранились периодически пополняемые запасы спиртного, положил кожаный солдатский ремень с потускневшей от времени латунной пряжкой. В назидание узурпатор просто изощрялся в издевательствах и пытках, раз за разом усиливая и умножая нечеловеческие страдания лишенки. Принуждал несчастную  наполнять водкой две рюмки, обе из которых медленно, со смаком, выпивал сам. При этом пристально вглядывался в прекрасные, полные крокодиловых слез, испуганные глаза страдающей супружницы. С ноющей болью в сердце и неукротимой жаждой в мятущейся от хронического недопития душе горемыка безропотно подчинялась жестокому и бессердечном приказу одноглазого душегуба. Каждый раз, сглатывая слюну, она дрожащими руками наполняла искрящийся чешский хрусталь драгоценной влагой. А довольный собой глава семьи бешено сверкал из под густой брови выпученным глазом, цинично хмыкал и издевательски подсмеивался над ее горестным состоянием.                Когда домашний садист вдоволь насладился унижением предательницы и ему порядком надоело постоянно лицезреть в своем доме мрачное женоподобное существо с испуганными глазами голодной дворняжки, он сменил гнев на милость. В праздничный день «прощенного воскресенья», во время наказания «двумя рюмками»,  он пренебрежимо пододвинул одну из них к своей визави и хрипло пробурчал:
-– Пей, сучка, пока я добрый. На первый раз прощаю. Второго не будет. Узнаю – убью наххх!
У ошалевшей циклопихи глаза полезли на лоб от удивления и… бесконечного счастья!  Мир воцарился в семье Циклопа и Бахус снова возликовал. После пережитых потрясений жизнь семьи постепенно вошла в привычное и комфортное питейное русло.                Однажды на вокзале в толпе отъезжающих на юг пассажиров я случайно столкнулся со знакомой парочкой. Сначала я их даже не узнал –  настолько разительны были перемены их внешности. Циклоп осунулся,  на одутловатом лице крупным багровым пятном выделялся нос с синими прожилками вен. При ходьбе он слегка прихрамывал – очевидно, прогрессировал запущенный артрит. Поодаль от него, неуклюже волоча за собой объемистый чемодан на колесиках, плелась его возлюбленная «крыса». Она была  совершенно не похожа на ту приятную молодую женщину из далекого прошлого. Циклопиха раздалась в формах, опухшее, перегруженное косметикой, лицо прорезали морщины – трещины безвременной старости, вызванной не возрастом, но безудержным пьянством. Только в ее потухших глазах мелькали редкие искорки былого задора и озорства. Но сейчас это был тусклый, неясный, холодный,  искусственный свет. Она первая узнала меня и громко окликнула. Остановились. Фальшиво улыбаясь, мы перебросились стандартными приветствиями.  С игривым кокетством женщина повертела головой, приблизила свое безграмотно сделанное лицо вплотную ко мне и, очевидно для того, чтобы я по достоинству оценил аромат ее духов, хвастливо, с придыханием мяукнула, – «Фра-анция!» Запах импортного парфюма настолько вульгарно диссонировал с ее индивидуальной,  до последней молекулы проспиртованной, химией, что я невольно поморщился и отвернул голову в сторону. Отпрянув, я так не нашелся, как и что ответить на этот смехотворный жест стареющей кокотки. Да что хорошего я мог сказать, если эта спившаяся особа, случайно возникшая из прошлого, никогда не вызывала у меня симпатии. Говорить нам было не о чем… да и незачем. Нас давно уже не связывало ничего, кроме редких и расплывчатых реминисценций, которые вызывали у меня лишь негативные эмоции и неприязнь. Сославшись на неотложные дела, я извинился и прервал пустое бессмысленное общение. Распрощавшись со старыми знакомцами, я поспешил прочь, бессознательно стараясь поскорее удалить из памяти случайную и, признаться, не очень приятную встречу.                Через несколько лет от кого-то из наших общих знакомых я узнал, что они оба, один за другим, ушли из жизни. Первым от неизбежных последствий хронического алкоголизма скончался Циклоп, а вскоре вслед за ним последовала и его любезная супружница. Если Циклоп отдал дань эволюции и удосужился оставить после себя потомство, то бездетная циклопиха, так и не познав естественных радостей материнства, прокуковала свой век пустоцветом. После смерти мужа она утратила смысл жизни и от угнетающего чувства одинокости ушла в вечный запой. Вскорости от вопиющей тоски и неприкаянности безутешная вдовушка злополучно допилась до зеленых чертей и с типическим диагнозом «белая горячка» угодила в психушку. Так случилось, что именно в этой психбольнице  в качестве помощника санитара подвизался и опальный богоносец Харик. После изгнания из негостеприимного дома Харя от пережитого позора и многочисленных ударов Циклопа по продвинутым мозгам впал в глубокий трансцендентный транс, пребывая в котором всеми фибрами естества вдруг почувствовал, что это именно тот искомый чудный мир, в котором ему будет покойно и легко. Недолго думая, он мысленно выбросил из памяти ключи от «двери в рай» и остался в этом запределье навсегда.                В отрешенном состоянии мессия сидел в позе лотоса на проезжей части улицы и в диком экстазе выл, бешено кричал и визжал от избытка переполнявшего его счастья. Какая-то сердобольная старушка участливо позвонила в «скорую». Дюжие санитары,  напялив на брыкающегося Харика смирительный балахон,  доставили его в психиатрическую лечебницу. После тщательного обследования психиатры наградили полпреда неземных сил целым букетом мирских диагнозов: приступообразный алкогольный делирий, вялотекущая имбецильность, паранойя и прогрессирующий синдром Альцгеймера. А еще при осмотре Харик с ужасом обнаружил, что всевидящее око, открывшееся у него в момент просветления, странным образом исчезло с его задницы. Спустив в туалете штаны, он упрямо вертелся перед зеркалом, чтобы убедиться в том, что исчезновение святыни всего лишь досадное недоразумение. Но как он не выеживался, как не изгибался, никакого глаза там так и не узрел. На его месте торчал крупный, багровый, совсем не магический, но обычный и очень отвратительный человеческий прыщ. Покорившись очевидному,  глубоко разочарованный Харик смиренно принял этот скорбный факт, как заслуженное и неизбежное наказание за свое грехопадение. Горестно вздохнув, он почесал то, что когда-то было священным окуляром, и по буддийски невозмутимо натянул кальсоны.                Несмотря на столь обширный набор патологий, в клинике Харик слыл рехнутым, но добрым колдуном с башковитыми закидонами. Своим суемудрым словоблудием он завоевал авторитет не только у душевнобольных пациентов, но и уважение вольнонаемной братии, которая по качеству мозгов ничем не отличалась от основного контингента богадельни. Чтобы скрасить унылые серые будни и сбросить тяжесть неблагодарного труда санитары частенько употребляли горькую и крепленое. За умные речения, смысл которых не доходил до мозговых извилин, но слушать маловразумительную ахинею было крайне любопытно,  они подносили чарку и чудаковатому  вещуну. Как пациент Харя был неагрессивен и поэтому не представлял социальной опасности для окружающих. С негласного одобрения врачей санитары в качестве трудотерапии доверяли ему всю черную работу, которой брезговали или ленились выполнять ее сами. Самурай духа спустился с небес на землю и смиренно принял мирское послушание. Он драил полы, вытирал пыль, выносил мусор, менял постельное белье, убирал и мыл использованную посуду, чистил кастрюли и безропотно выполнял множество других нескончаемых санитарных обязанностей. За свой труд Харик получал дополнительный паек и небольшую сумму денег, которой в нынешней жизненной ситуации ему вполне хватало.                В один из неприметных дней, когда Харик, по обыкновению, наводил порядок в женском отделении, в палату санитары ввезли на каталке новую пациентку. Он, как и полагается в подобных случаях, аккуратно застелил свободную койку чистым бельем, тщательно протер пыль на прикроватной тумбочке и уже собирался уходить, как вдруг неподвижно лежащая на каталке женщина неожиданно привлекла его взгляд. Харя подошел ближе и стал внимательно всматриваться в черты изможденного, безжизненного лица, обрамленного спутавшимися седыми волосами. И обомлел: мертвенно бледное лицо женщины, вне всяких сомнений, принадлежало его духовной ученице, некогда совсем близкой подружке и сердечной полюбовнице. Да, да, это была Она, его не допетая до конца песня, безмолвный и печальный гимн его первой, но несостоявшейся Большой и Чистой Любови. Захлестнула волна полузабытых чувственных воспоминаний,  неизбывная тоска болезненно кольнула в миокард, к горлу подкатил комок горестных соплей и печальные слезы соленым градом покатились из просветленных глазниц  духовидца. От невыносимой тяжести нахлынувших переживаний силы покинули беднягу. Голова пошла бешеным кругом. Ноги стали ватными, колени подломились и Харик, потеряв сознание, пустым пыльным мешком медленно опустился на пол.                Спрятав лицо в ладонях, он недвижно стоял на коленях перед каталкой. Его худые плечи то и дело вздрагивали от неудержимых рыданий…                Случай был безнадежный. Помешательство приобрело тяжелый клинический характер без какой-либо  перспективы на выздоровление несчастной. Алкогольный токсикоз поразил не только мозг, но и фатально затронул все жизненно важные органы тела, насквозь пропитанного гремучими сивушными ядами. Патологический процесс перерос в необратимую форму. Жить ей оставалось недолго. Несмотря на титанические усилия врачей и необходимую в подобных случаях фармакопею, больная так и не пришла в сознание. Через несколько дней обреченная неслышно испустила дух и, навсегда покидая земную обитель, тихо померла на руках у своего возлюбленного. Харерама был в клочья истерзан гнетущими мыслями и в лепешку раздавлен вселенским горем. Он замер подле покойной в позе скорбящего лотоса и, обливаясь горючими слезами, благоговейно целовал ее коченеющие руки. Слез не было, лишь его пересохшие губы молитвенно стрекотали последние слова:
– Прощай, прощай, любимая! Теперь магазины закрылись для тебя навсегда. Вечная тебе нирвана и кайф вечный! ОМ!               
 Вагонное время проходило в неостановимой суете, с которой постепенно свыкаешься и принимаешь напряженный ритм жизни как нечто должное и неизбежное. Мой новый  мирок, ограниченный вагонным пространством, стал моим вторым домом. Теперь на колесах проходила значительная часть сознательной жизни. В родных стенах вагона-ресторана  я чувствовал себя как рыба в аквариуме. Там я ел и пил, работал и отдыхал, радовался и огорчался, негодовал и возмущался, влюблялся и разочаровывался и… снова работал. Невзирая на негативные факторы, моя, не совсем благовидная, деятельность обладала массой безусловных преимуществ перед  подавляющим большинством трудящихся. С деньгами в кармане я мог позволить себе многое из того, что было недоступно другим людям. При помощи этого универсального  «ключа» открывались любые двери в нужные кабинеты и без труда разрешались казавшиеся тупиковыми проблемы. Но любая свобода требует постоянных жертв. И я возложил на алтарь Мамоне самое ценное жертвоприношение – свою жизнь. Как трутень божий я пахал на злачных пажитях Табаша, изо дня в день «рубил бабки», обеспечивая себе и своей семье достойную жизнь, отличную от жалкого существования галерных рабов, покорно гребущих в утопическую гавань «светлого будущего всего человечества». Это была ожесточенная, кровопролитная, безжалостная  битва за денежные знаки, эти вечные символы богатства и власти. Это была бескровная, но беспощадная война с искаженными истинами, извращенными нравственными понятиями, с господствующей идеологией рабской покорности, цинично навязываемой  народу стоящими у кормила власти фарисеями. Пленных власть не щадила, их уничтожали духовно, морально и нравственно. Живые, реально ощутимые деньги были не просто бумажками с напечатанным на каждой ассигнации номиналом, это были знамена победы, святые хоругви с монетарным образом, материальные символы освобождения от иллюзий и предрассудков. За годы работы в отдельном мирке чистогана я досконально изучил науку человеческой лживости и насквозь пропитался аморализмом  ее циничных постулатов. Жизнь частенько упрямилась и вставала на дыбы. В ответ я натягивал волевые вожжи, взнуздав себя, затягивал узду на остатках совести и постоянно держал в шорах свое возмущенное эго. Пил как сапожник, матерился, стервенел, вил из себя веревки, намертво затягивал узлы, растворялся в атмосфере барышничества и как проклятый вкалывал без устали по 25 часов в сутки. Одержимость наживой приносила неслыханно богатый урожай. Персональная кубышка переполнялась плодами упорного труда. И мне нравилось плавать в глубокой и опасной трясине этого мутного, но золотоносного болота.                В бригаде Умника я оказался случайно. Надо было срочно на одну поездку подменить сторожа, угодившего в больницу с острым приступом аппендицита. Рейс был короткий, но весьма прибыльный даже для «ночного директора», и я согласился. Умником этого ДВР прозвали за то, что на всех совещаниях и собраниях он, невзирая на должности и ранги присутствующих, лениво приподнимал зад со своего места и, не вставая, назидательным тоном провозглашал, что «здесь собрались умные директора». Это означало, что мы, мол, не лыком шиты и не лаптем щи хлебаем. Поэтому нечего тут нам лапшу на уши навешивать, мы и сами с усами. При этом всегда акцентировал внимание на слове «умные» и многозначительно поднимал вверх указательный палец. Когда докладчик нес явную формализованную  чушь, Умник и вся его бригада посреди выступления неожиданно вставали и демонстративно покидали зал, тем самым выражая полное отсутствие интереса к происходящему. Игнорировать собрания коллектива, а тем более столь неподобающим образом выражать свое безразличие, расценивалось как антиобщественный акт и вызывало недовольство партийного начальства. Но Умнику все сходило с рук. Поговаривали, что он каждый месяц отстегивал своему старому другану из всемогущей Конторы сумму, равную трем зарплатам инженера. За этот немалый оброк Умник получал сверхнадежную крышу и возможность вытворять, что вздумается. Насколько это предположение было верно, неизвестно. Вокзальные версии, сплетни и слухи переходили из уст в уста, из ушей в уши и обрастали неисчислимым количеством несуществующих подробностей и деталей, порой полностью искажающих реальные события и действительные факты. Состав бригады Умника отличался завидным постоянством. На любую информацию, касающуюся работы бригады было наложено табу. Какие бы эксцессы ни происходили во время поездок, никто из работников не выносил сор из избы. Даже женщины, так любящие сплетничать, судачить и перемывать косточки всем подряд, держали языки за зубами. Этот вагон-ресторан был закрыт для посторонних ушей и глаз. Официантов в бригаде было двое: Юра, он же Юрчелло, зрелый брюнетистый мужчина со спокойным, уравновешенным  лицом и несколько моложе его – Фима, полноватый, с вечной трехдневной щетиной на небритом лице, курчавый еврей. В этот рейс работал один Юрчелло. Фима собрался на охоту и ехал «пассажиром» до небольшой деревушки, недалеко от которой в лесной чащобе  расположился охотничий домик. В нем жил и присматривал за порядком специально нанятый для этого дела еще весьма приличный полуинтеллигентный вокзальный бомж. Как только поезд набрал ход, на столе появилась традиционная бутылка портвейна. После пары бокалов под мерный стук колес завязался обычный нехитрый дорожный разговор. От скуки, как водится, добавили еще приличную порцию портвешка, затем еще немного, после чего быстро опьяневший Фима стал клевать носом, уронил отяжелевшую голову на грудь и захрапел. Через некоторое время, очнувшись от дурмана, он собрался с силами, вытащил свое грузное туловище из-за стола и, пошатываясь, побрел в купе отдыхать. Юрчелло принялся за обслуживание клиентов, а я с пресной физиономией в одиночестве сидел за столом и с пьяным безразличием наблюдал через пыльное окно за быстро меняющимися картинками. Размеренно отбивая такт, постукивали колеса, слегка покачивался вагон на поворотах. Клиенты коротали время за винцом, официант делал свой гешефт. Ничего экстраординарного не происходило. Продолжалась обычная ресторанная рутина, рабочие будни. Наступило обеденное время - разгар работы. Все места за столиками были заняты.  В тамбуре даже скопилась небольшая  очередь. Внешне спокойный,  Юрчелло как угорелый носился по залу и с индифферентной рожей невозмутимо обсчитывал клиентов. Неожиданно входная дверь громко хлопнула и в салон шумно ввалился еще не протрезвевший Фима. Его экзотический вид никоим образом не вписывался в антураж ресторана и вызвал у шокированных клиентов весьма неоднозначную реакцию. На его ногах топорщились болотные сапоги с подвернутыми голенищами, одет он был в водонепроницаемый защитный костюм цвета хаки и с ног до головы обвешан охотничьей амуницией. На плече с угрожающей небрежностью повисла расчехленная вороненая двустволка. Глядя исподлобья на ошарашенных посетителей, Фима, покачиваясь и задевая ружейным прикладом столики, неспешно проследовал по проходу и уселся рядом со мной. Сняв с плеча ружье, осторожно прислонил его к столику и вытащил из охотничьей сумки непочатую бутылку портвейна. Сорвал зубами с горлышка бутылки полиэтиленовую пробку и рассудительно, с чувством наполнил вином два стакана. Глубоко и громко икнув, пододвинул мне один:
-– Ну, братан, давай бухнем за мою удачную охоту!
С этими словами он широко раскрыл рот, резко выдохнул гортанью воздух и, зажмурив глаза, опрокинул в себя все содержимое стакана. Подождав, пока принятая доза приживется в организме, он повторил манипуляцию и на некоторое время статуарно замер за столом в ожидании возбуждающего прихода. Дождавшись, наконец, пока обволакивающая теплота приятно расслабит каждую клетку тела и заполнит все фибры души, Фима обернулся и хозяйским взглядом оценивающе обвел ресторанное пространство. Зал был полон и кипел от клиентуры. Заметив, что Юра нервничает и зашивается в работе, Фима из чувства корпоративной солидарности по пьяной доброте душевной решил поддержать своего бергашника. Покряхтев от натуги, он медленно поднялся из-за стола и нацепил на плечо ружье. Исподлобья оглядев своих потенциальных и ничего не подозревающих «врагов», сидящих за столиками, пьяный Фима в полном охотничьем облачении с угрожающим видом стал медленно прохаживаться по узкому проходу, то и дело постреливая острым холодным взглядом наемного убийцы в мирно отдыхающих клиентов. Когда взгляд осоловевших фиминых глаз попадал в цель, то испуганная, ничего не понимающая жертва весьма странных обстоятельств невольно сжималась под тяжестью первобытного животного страха перед неуправляемым пьяным человеком с настоящим оружием в руках. Юру отнюдь не удивляла эта кабацкая буффонада, разыгрываемая по пьянке его товарищем по цеху. Когда Юра предъявлял клиенту счет, Фима без стеснения подходил к столику и, насупив брови, нагло, с грозным видом, вставал рядом. В этот момент его фигура и агрессивная поза «охотника» давали ясно понять клиенту,  что «приговор» окончательный и никакие претензии не принимаются. Однозначно. Вероятно, подобные эксцентричные выходки Фимы случались довольно часто и не вызывали у членов бригады особого беспокойства, волнений и переживаний. Для досужих разговоров и муссирования слухов не было возможностей. При любом эмоциональном раскладе никакая информация о происходящем дальше стен этого вагона-ресторана никогда не выходила и со временем тихо умирала в памяти очевидцев. Умник не вмешивался в работу своих официантов. Управлять поведением взрослых людей и давать советы опытным работникам, которые, понимаете ли, не бабочек на полянке ловят, а делают живые деньги, считал делом бесполезным и абсолютно излишним. Когда же в работе возникали действительно серьезные проблемы, Умник оперативно подключал к делу своего могущественного дружбана и критическая ситуация  благополучно разруливалась телефонным звонком из Конторы. Когда подул ветер социальных перемен и вагоны стали неактуальны, Умник и члены его сплоченной команды  в надежде обрести капиталистическое «щастье» дружно разбежались в разные стороны. Пенсионер Умник в силу преклонного возраста достойного занятия для себя не нашел и замкнулся в собственном пригородном доме, отдыхая от забот и пожиная материальные плоды былых вагонных заслуг. Юрчелло бесследно сгинул в омуте перестройки. Выдернутый обстоятельствами из привычной вагонной среды, он попросту не выдержал напряженного ритма новой жизни и вскоре скончался от апоплексического удара. Фиме повезло немногим больше. Он, как, истинный сын Сиона, покинул перестроечную Россию и эмигрировал в Израиль, где на некоторое время обосновался в кибуце. В этих поселениях осуществлялись принципы еврейского коммунизма. Там вновь прибывший алия продержался недолго, поскольку главный принцип сообщества «от каждого по способностям, каждому по труду» был категорически  чужд его свободолюбивой натуре. В этой коммуне за корку хлеба и крышу над головой надо было в поте лица пахать от рассвета до заката. Это обязательное для обитателей кибуца правило шло вразрез с фимиными жизненными установками. Потребности эмигранта новой волны ни на йоту не соответствовали главной способности, определяющей его жизненную позицию. Взращенный на благодатной ниве советской торговли и  воспитанный на ее принципах, работать физически Фима не умел и не хотел. Единственное, что у него получалось хорошо, так это делать табаш в любом состоянии, в любую погоду. Даже во время цунами и землетрясения. Но здесь, в земле обетованной, не существовало даже такого понятия как «табаш» и неоцененный опыт советского халдея Фимы оказался никому не нужным. Помыкавшись по святой территории, он по самые гланды нахлебался хваленого еврейского гостеприимства. Познавший истинный смысл иноземной «свободы» Фима круто развернулся и окончательно решил поставить жирный иудейский крест на бесперспективных скитаниях по земле далеких предков. На прощание несостоявшийся израильтянин с гордым презрением плюнул с трапа самолета в сторону аэропорта  Бен-Гурион и с пустой котомкой на плече укатил обратно в Россию. По приезду домой этот шлимазл в погоне за легким, но крупным гешефтом, с головой окунулся в какой-то скользкий бизнес, но по неосторожности и недомыслию вляпался в грязный гембель. Азохен вей! И шо тут началось! Ужасная бандитская канитель: наезды, угрозы, стрелки, перестрелки. Израненное многолетней, непрекращающейся борьбой за ценные купюры бесстрашное фимино сердце не выдержало непосильного груза навалившихся скорбей и внезапно остановилось от острого приступа инфаркта. Эта беда случилась с ним как раз во время празднования священного для всех иудеев события –  Шабата. И Фима без страшных мучений тут же отдал богу душу. Скоропостижная кончина верного сына еврейского народа отнюдь не была его жизненным тупиком, но являла собой символический песах его мятущейся, страдающей души в благословенный мир Вечного Табаша. Мир его праху… Амен!                С Бельмандой я повстречался на складе, когда сдавал инвентарь разоборудованного вагона-ресторана, который по техническому состоянию был забракован и нуждался в плановом ремонте. Пока ждали кладовщицу, разговорились. Мой визави находился слегка подшофе, был приветлив, добродушен, словоохотлив и мы быстро нашли общий язык. Прозвище  Бельманда прилипло к нему из-за его поразительной внешней схожести с известным французским киноактером. На кликуху он не обижался. И, как мне показалось, в глубине души даже немножко гордился столь лестным сравнением с популярной личностью мирового кинематографа. На вагонах  Бельманда работал давно и преданно, чем и заслужил доверие начальства и приобрел статус надежного работника и «продвинутого» официанта. Специального образования у Бельманды не было, но, благодаря приобретенному опыту, а главное – корпоративной  благонадежности,  ему часто доверяли исполнять обязанности ДВР. Такие назначения обычно происходили  в горячий летний период, когда в расписание движения поездов включались дополнительные составы и возникал естественный дефицит ресторанных бригад. Лениво обсудили банальные рабочие проблемки. Узнав, что я сдаю вагон в ремонт, Бельманда предложил мне поработать вместе, поскольку вся бригада у него была сборная, сплошь из новеньких, а опытного и надежного  партнера, сами понимаете, днем с огнем не сыщешь. Мой коллега вызывал у меня приязненное чувство. Мы были ровесниками, хорошо знали свое дело, одинаково осознавали цели и ясно понимали задачи. Табаш мы договорились делить поровну и я без колебаний согласился с его предложением. Пока я оформлял необходимые документы, мой новый  бергашник  сбегал на винный склад и притащил оттуда бутылочку портвейна. И мы тут же, в тесной складской каптерке, с удовольствием ее распили в знак нашего будущего сотрудничества. Работали мы на равных, слаженно и четко, понимая друг друга с полуслова. Звезд с неба не хватали, в меру «бомбили», особо не наглели. Пили много, но без перебора. Исключительно с целью стимуляции активности и поддержания позитивного настроя. И Табаш на нашу воздержанность отвечал нам взаимностью: монетарный дождь падал столь же умеренно, но исправно. На жизнь и развлечения хватало вполне. В проблемных ситуациях Бельманда грамотно играл административную роль и, благодаря своему обаянию, успешно разруливал критические ситуации, нередко возникавшие в процессе работы. В одном он был неудержим – в науке воинствующего кобелизма. Бельманда обладал неукротимым сексуальным темпераментом и в дороге не пропускал ни одной юбки, будь то юное создание или зрелая дама, порядочная женщина или последняя шлюха. Однажды этот блудливый кот приволок из ресторана очередную кису. Было уже далеко за полночь, когда парочка с шумом ввалилась в купе. Я уже засыпал, но оценив ситуацию, в полудреме вскарабкался на верхнюю полку, благородно уступив все нижнее пространство товарищу и его новой подружке. Заснуть не удавалось, мешал ненатуральный, вымученный, хрипловатый хохот сидящей внизу особы. Прикрывшись одеялом, я стал невольно прислушиваться и наблюдать за происходящим внизу. Девушка была молода, худощава, с тонкими правильными чертами лица. Потертые джинсы, светлая футболка с призывной надписью «make  love, not war», свободно облегающая стройное девичье тело, темные, коротко стриженые, волосы, делали ее похожим на подростка. На ее бледном лице инфернально поблескивали глаза с неестественно расширенными зрачками. Девушку вполне можно было бы назвать привлекательной, если бы образ не портили остатки сгнивших до основания зубов. Когда, смеясь, она широко раскрывала рот и обнажала свои отвратительные посиневшие сколы, уродливо торчащие из бледно-розовых десен, то это делало ее похожей  на беззубую шамкающую старуху. Подобным стоматологическим дефектом обычно страдают наркоманы, плотно подсевшие на курение анаши, в состав которой входят  вещества, способные после долго ее употребления полностью разрушать зубную эмаль. По всем признакам девушка давно покуривала травку и относилась к так называемым «плановЫм». Но последнее отнюдь не мешало любвеобильному мачо развивать эротическое наступление на объект вожделения. «Плановая» кокетничала со свойственным ее наркотическому состоянию своеобразием, что еще более распаляло воображение страдальца. Наркоша все сильнее ощущала нарастающую страсть мужчины. Игриво, но твердо, убеждала его в том, что мол, у нас «сначала кайф, а потом любоффь». Бельманда был на грани терпения. Взбесившиеся гормоны бешеным набатом стучали в голову. Сейчас он был готов на все ради обладания этим хрупким телом. И девушка чутко уловила его состояние. Достала из маленького кармана джинсов завернутую в фольгу дозу «плана», умело забила косячок, сделала большую затяжку и протянула папироску Бельманде. Тот без колебаний принял подношение и, глубоко затянувшись, вернул ее своей подружке. Оба сидели с отрешенным лицами и, время от времени обмениваясь косяком, каждый раз резко вдыхали в себя горячий дым тлеющей анаши. Клубы сладковатого сизого дымка медленно обволакивали пространство, постепенно заполняя все уголки и щели небольшого тесного купе. Наркотическое облако поднялось к потолку и плотным саваном накрыло и мое лежбище. Невольно сделав глоток воздуха, отравленного густым дурманом, я почувствовал легкую одурь и тошноту. В горле першило и не хватало воздуха. Испугавшись, не дожидаясь дальнейшего развития неприятных событий, я соскочил с полки и, как пробка из бутылки с шампанским, вылетел на волю из этой опиекурильни. Обкуренный  Бельманда и его плановая пассия, погруженные в наркотический транс, никак не отреагировали на мои телодвижения. Уставившись полузакрытыми помутневшими глазами в одну точку, они как сомнамбулы сидели рядышком в состоянии кайфа, так и не преодолев этого первоначала наркотической любви.                Помимо спонтанных и непредсказуемых случек в вагонно-эротической жизни Бельманды происходили и более романтические события. В бытность работы халдеем, он завоевал благорасположение своей ДВР-ши тем, что в день ее рождения усыпал спальное вагонное ложе своей начальницы лепестками белых и красных роз. Директриса, привлекательная незамужняя женщина бальзаковского возраста, разумеется, не устояла перед  столь восхитительным  чувственным выплеском молодого официанта и безоглядно, всей душой и телом отдалась неуемному сердцееду. Помимо плотских удовольствий служебный мезальянс принес  Бельманде и вполне ощутимые материальные выгоды: он был освобожден от уплаты обязательного абиссинского налога и весь табаш, как и греховную вагонную полку, новоиспеченные любовники делили поровну. Благодаря обаянию наглости мужского превосходства, Бельманда не завоевывал сердца своих избранниц и не тратил время на долгие ухаживания и карамельные прелюдии. Он приходил и с непоколебимой уверенностью в своем природном преимуществе просто брал то, что принадлежало ему по праву самца. На любом направлении, на каждой крупной станции Бельманду привечали все буфетчицы привокзальных ресторанов. Туда мы каждый раз в короткие остановки для высадки и посадки пассажиров забегали «отметиться» и махнуть по дежурной сотке водочки, специально охлажденной для нас к прибытию поезда. Водка была такая холодная и вкусная, а девушки казались такими милыми и доступными, что хотелось бросить опостылевшую работу и, забыв обо всем на свете, остаться на этой захолустной станции, чтобы всласть покуражиться с местными гуриями. Пока мы любезничали с девушками, мойщица посуды, как строгий часовой на ответственном посту, стояла в тамбуре на стреме или, как говорили «на стоп-кране»» у открытой входной двери, ожидая нашего возвращения. Если мы вдруг задерживались и поезд трогался с места, она незамедлительно срывала стоп-кран и состав, резко дернувшись, тут же замирал, смиренно дожидаясь запоздавших к отправлению ресторанных молодцов. Эти мимолетные, ни к чему не обязывающие  дорожные встречи мелкими, но сочными эмоциональными мазками расцвечивали серую картинку монотонно текущей вагонной жизни. А неукротимому бонвивану Бельманде дополнительное женское внимание доставляло еще и удовлетворение от осознания собственной значимости и повышало мужскую самооценку. Надо заметить, что и девушкам из какого-нибудь там парижопска или замшелого пердянска льстило внимание веселых молодых парней из Ленинграда. Для каждой из них это был мизерный шансик устроить личную жизнь. Женская природа постоянно  пребывает в ожидании своего знакового часа и в любых обстоятельствах, в любой точке нескончаемой железнодорожной паутины каждая барышня в глубине души бессознательно вынашивает надежду на брачный союз со своим судьбинным мужчиной. К тому же в социальном плане мы все были повязаны, принадлежали единой Системе, поэтому по умолчанию безоговорочно соблюдали нерушимую корпоративную солидарность.                Одним из конечных пунктов прибытия был небольшой патриархальный  городок на западе Украины, где мы стояли почти сутки. Особых достопримечательностей, кроме гостиницы «Центральная» на главной улице любого советского городка - улице Ленина, и единственной на весь город рюмочной, в этом местечке не было. Нам с Бельмандой хватило часа для того чтобы вдоль и поперек обойти весь городишко и сполна насытиться неповторимым своеобразием этого захолустья. Чтобы как-то сгладить пресное впечатление от тусклых провинциальных пейзажей  мы решили заглянуть в рюмочную и для поднятия жизненного тонуса отведать знаменитой украинской горилки. Несмотря на полуденное пекло, в злачном заведении толпился народ. Вентиляция, кроме открытой входной двери, в помещении отсутствовала и в распивочной стоял плотный удушливый запах спирта, перегара и человеческого пота. На видном месте над головами клиентов возвышалась высоченная буфетная стойка, за которой ловко орудовал грузный мордатый буфетчик в белой, расстегнутой до пупа рубашке с влажными пятнами выступившего пота. Одной рукой он наполнял выстроенные в ряд граненые «мерзавчики», другой, толстыми волосатыми пальцами пренебрежительно подвигал их к самому краю стойки. Чтобы дотянуться до вожделенной влаги и случайно не выронить стаканчик из  дрожащих рук, большинству клиентов приходилось вставать на цыпочки или просить о помощи более высокорослых товарищей. Мордатого, очевидно, испытываемый людьми дискомфорт совершенно не волновал. Он с неменяющейся постной физиономией продолжал машинально совершать привычные манипуляции. Посетители этой поилки, видимо, давно свыклись с неудобствами и ничем не выказывали своего недовольства. К нашему разочарованию, горилкой здесь даже не пахло. Отстояв очередь, мы заказали по сотке водки и пару бутербродов с селедкой и яйцом на закуску. Увидев перед собой незнакомые лица, мордоворот поприветствовал нас легким кивком головы, промычал себе под нос что-то нечленораздельное и натянул на лицо маску радушного гостеприимства. Решив показать иноземцам высший класс местечкового сервиса, он подобострастно оскалился и тщательно обтер потное лицо и сальные лапищи  измятой серой тряпкой, отдаленно напоминающей старое, застиранное до дыр, вафельное полотенце. Потом, не обращая на нас внимания, он той же замызганной тряпицей стал протирать и мокрые стопки. Буфетчик демонстративно поднимал каждую из них перед глазами и, щурясь, всматривался  на свету в прозрачность стекла. Повертев стаканчик в руке, недовольный результатом чистоплюй продолжал тщательную, но бессмысленную полировку. Процесс спаивания народа приостановился. Очередь глухо зароптала. Бросив исподлобья тяжеловесный, уничтожающий взгляд на толпу, кабатчик грозно рявкнул:
– А ну, замовкнути, виродки! Геть!
Недовольные клиенты, видимо, хорошо зная крутой нрав чумака, сразу умолкли. Закончив процедуру протирки, брюхан артистично наполнил «с горкой» оба мерзавчика и, с трудом перегнувшись через стойку, протянул их нам. Мы осторожно, чтобы не расплескать содержимое, приняли из его рук стопарики и отошли к свободному столику. Тарелку с бутербродами буфетчик любезно принес сам и со словами «це для вас від мене», поставил ее на стол. Мы поняли, что закуска не иначе, как «подарок от фирмы», и искренне поблагодарили щедрого хозяина за проявленное уважение к нашим скромным персонам. Содержимое тарелки жутко смердило. Обветренные, костлявые ломти селедки с явно просроченным сроком годности, слиплись с кусками подсохшего черного хлеба и воняли тухлятиной. Раздавленные, раскрошившиеся  половинки яиц, казалось, были покрыты плесенью. От одного вида этих «фирменных» помоев меня чуть не стошнило. Бельманда брезгливо отодвинул тарелку в сторону и залпом влил в себя стопку водки. Я незамедлительно последовал его примеру. Водка была теплая, явно бодяженная, противно отдавала сивухой и через некоторое время вызвала тошнотворный рефлекс. Не дожидаясь естественной реакции организма на токсическое воздействие неизвестного пойла, мы протиснулись к выходу и выскочили из тошнотной духоты этого шалмана на свежий воздух. После незадачливой дегустации мы с Бельмандой весь день отлеживались в купе, стоически перенося все страдания и муки досадного и крайне несимпатичного отравления. К счастью, наши крепкие, натренированные вагонными «сотками» желудки благополучно переварили ядовитый иноземный продукт и уберегли нас от тяжелых, а может быть даже и трагических, последствий абстиненции.                В центре городка на главной площади располагалось монументальное серое здание, выстроенное в угрюмо величавом стиле сталинской эпохи. В нем размещалась единственная в городе гостиница с избитым провинциальным названием «Центральная». Нередко мы, люди цивилизованные и, по местным меркам, денежные, останавливались в ней на ночь, чтобы в комфортных условиях провести время до отправления поезда, а заодно и как следует покутить в гостиничном кабаке. Чтобы поддерживать в глазах персонала реноме крутых питерских парней, мы всегда снимали самые дорогие апартаменты. Единственный «люкс» был гордостью отеля. Номер просто поражал шикарной обстановкой. Там стояли две двуспальные кровати, овальный  обеденный стол с несколькими стульями, был телефон, редкий в то время цветной телевизор с большим экраном и в целях экономии не работающий в отсутствие гостей холодильник, Горничная включала его сразу после заселения. В ванной комнате висели два больших махровых полотенца, а в мыльницах лежали не обмылки, а нетронутые куски ароматного земляничного мыла. Мы были выгодными клиентами, поскольку народному большинству цена за этот провинциальный эксклюзив была не по карману. Мы же, как и подобает состоятельным господам, без споров и пререканий оплачивали полные сутки пребывания. Фактически же находились там только до утра - по расписанию наш поезд отправлялся очень рано. Девушкам на ресепшине мы каждый раз привозили из Ленинграда различные вкусности и периодически снабжали дефицитными продуктами. Благодарные администраторши нам, разумеется, симпатизировали и благосклонно относились к ночным ураганам с разовыми подружками, которых мы с моим донжуанистым товарищем частенько снимали в кабачке и притаскивали к себе в номер. А чтобы ленинградские vip-персоны не проспали и не опоздали к отправлению поезда, заботливые коридорные мягким украинским говорком ненавязчиво будили нас по утрам. Пока мы, с трудом продрав опухшие от недосыпа глаза, очухивались после бурно проведенной ночи и наскоро приводили себя в надлежащий вид, любезные горничные вызывали для нас такси прямо к подъезду гостиницы. Бывало, что нам до чертиков наскучивал этот постоялый двор и его низкопробный шалман, где местный поп-идол каждый вечер драл глотку, заунывно горланя по-хохлятски одни и те же песни Beatles. Тогда мы от безделья и неприкаянности частенько устраивали развеселые попойки у себя в ресторане. После высадки пассажиров состав обычно перегоняли на запасной путь, расположенный рядом с воинской частью. В окружавшем ее бетонном заборе, вероятно для  отлучек в самоволки, на уровне земли зияло небольшое отверстие, тщательно прикрытое досками. Позже мы догадались, для кого и для чего предназначался этот грубо замаскированный лаз. Порой из окна вагона можно было наблюдать любопытную и забавную картинку: по вечерам после вечерней поверки личного состава  в эту дыру частенько шмыгала какая-нибудь особа женского пола. Подойдя к забору, барышня оглядывалась по сторонам, отставляла в сторону маскировочные доски, плашмя ложилась на землю и протискивалась в открывшуюся щель. С другой стороны забора ее уже ждали солдатики и, ухватив за руки, аккуратно протаскивали вожделенное тело сквозь тесную дыру на внутреннюю территорию части. По вечерам к нашему вагону начиналось настоящее паломничество разнообразных особей женского пола, среди которых была даже одна беременная с уже прилично выпирающим животиком. Это странное, нагловатое, откровенное нашествие массы незнакомого бабья вызывало в памяти картинку средневекового невольничьего рынка плененных наложниц, подчинившихся грубой воле победителя и покорившихся судьбе. Разница была лишь в том, что современные рабыни предлагали себя добровольно и с удовольствием, как товары в магазине самообслуживания. Поначалу все это возмутительное бабообразие ввергло меня, уже повидавшего на вагонах всякого, в легкий шок. Но бывалые и многоопытные товарищи доходчиво пояснили невежде, что подобные поползновения аборигенок  –  явление для этого местечка обычное. Горячие хохлушки от неприкаянности ищут приключений на все свои интимные места и просто желают развлечься, чтобы развеять провинциальную скуку. Когда в город прибывал ленинградский поезд, все местечковые дамульки с пониженной социальной ответственностью тотчас же покидали казарменное воинство и полностью переключались на нас, представителей иной культурной цивилизации. В этом периферийном городке конкурентов среди любителей полакомиться живой украинской экзотинкой у нас не было. В отличие от  вечных хотимцев в солдатской форме с дырявыми карманами, местных нищебродов и прочих западенских халявщиков, мы были всегда готовы умаслить местечковых куртизанок бутылочкой доброго бургонского розлива ленинградского винзавода и щедро угостить наших подружек разнообразными ресторанными вкусностями и импортными сладостями. А главным нашим козырем в этой игре было то, что у нас всегда водились свободные деньги. Для кобеляжа –  это сильнейший афродизиак с удивительными магнетическими свойствами, способными намертво притягивать к его обладателю подавляющее большинство женщин. Состав и количество посещающих нас путанок практически не менялось. За редким исключением это были одни и те же лица. Старые работники поездных бригад этого направления  знали их всех в лицо и поименно. Со временем все привыкли к ненавязчивому домогательству этих, по сути, безобидных, особ и без опасения гостеприимно распахивали перед ними двери своих вагонов. Внутри, скрытый от посторонних глаз опущенными оконными шторками, начинался тривиальный вагонный разгул. Проводники защелкивали входные двери вагонов на заглушки и полностью перекрывали состав, превращая его в недоступный извне бронепоезд. Осуществив необходимые меры безопасности, любители погулеванить собирались вместе в одном вагоне. Там в теплой компании разбитных украинских телок бражничали, горланили под гитару песни, дурачились, тискались и увеселялись, кто как мог. После попойки, разбившись на пары, балдежники разбредались по свободным купе со своими старыми или обновленными пассиями. Благо в запасе у полюбовников была жаркая, поэтически воспетая одним из сочинителей, «бархатная украинская ночь». Мы обычно устраивали кутежи в своем вагоне. Однажды, засомневавшись в порядочности и честности наших милых посетительниц, я решил проверить их на чистоплотность. В старый, видавший виды кошелек вложил донельзя измятую, надорванную купюру достоинством в три рубля и бросил его на полку небольшого буфетного шкафчика так, чтобы через стекло дверцы приманку можно было сразу заметить даже в полумраке вагона. Чтобы спровоцировать потенциальную воришку и облегчить ей доступ к добыче, специально снял с петель буфетной дверцы замок и, чуточку приоткрыв ее, оставил на виду лишь небольшую узкую щель. Ловушка сработала безукоризненно. В разгар очередного гульбища мой кошелек, разумеется, исчез вместе с его убогим содержимым. Из-за ничтожной суммы украденного тратить время на поиск виновницы не хотелось. Да это и не имело смысла: пропажа обнаружилась после того, как гости уже разошлись. Ну, а кто не пойман на месте преступления за руку - не вор. После случившегося остался лишь неприятный, свербящий осадок разочарования и недремлющее чувство подозрительности ко всем без исключения представительницам этого рода-племени. На этом посиделки с аборигенками не прекратились, но приобрели иной характер. Теперь, перед приходом дорогих гостительниц, все ценное пряталось в сейф и запиралось на ключ, а на холодильники, рундуки, шкафы и даже на небольшие стеклянные буфетные шкафчики демонстративно вешались амбарные замки.                В этом уездном центре Волынской области с названием Луцк на одном из запасных путей вагонного парка со мной произошло удивительно светлое, надолго поселившееся  в душевной памяти, романтическое приключение. Несмотря на атмосферу нескончаемого блудилища, это был непродолжительный, но необычайно емкий и эмоционально насыщенный эпизод моей жизни. События и тесно связанные с ними личные переживания, подобно лакмусовой бумажке, отчетливо проявили мою истинную нравственную природу, лежащую в основе всех моих мыслей, решений и поступков. Героиня моего непродолжительного дорожного романа представляла собой типичную хохлушку-западенку с ярко выраженными национальными чертами.  Обладающая сильным стройным телом, темноволосая, улыбчивая, с искорками смеха в задумчивых карих глазах - она сразу привлекла мое внимание. Одним словом, гарна дівчина. Девушка была из новеньких: не по годам скромна, вежлива, сдержанна. Даже украинский говор, над которым мы всегда язвительно подтрунивали, придавал ей некую пикантность и милое своеобразие. Уравновешенность, безыскусность поведения, отсутствие вульгарной наигранности в общении разительно отличали ее от более опытных, искушенных в блуде товарок. Ее открытое приятное лицо не было отмечено печатью порока. Очевидно, моя избранница оказалась в компании гулящих шасталок случайно и поэтому выглядела в дикой стае разбитных землячек белой вороной. Лишь на долю мгновения мы встретились глазами и… я, зрелый, умудренный жизненным опытом, мужчина, неожиданно для себя без прелюдий и лишних слов решительно схватил девушку за руку и чуть ли не силой усадил ее рядом с собой за накрытый стол. Было очевидно, что ее смутил столь бурный натиск незнакомого мужчины, но возражений или сопротивления с ее стороны я не встретил. С этого дня  наше знакомство плавно перетекло в постоянные встречи, которых, признаться, я всегда с нетерпением ждал. Янка – так звали девушку, на которую я положил свой хмельной глаз, всегда покорно сидела рядом и с собачьей преданностью слушала мои нелепые дорожные байки. Когда мое повествование доходило до комичных эпизодов, она с неподдельным удивлением распахивала и тут же зажмуривала свои озорные глазки и совсем по-детски, в кулачок, посмеивалась над моими дурацкими россказнями. Мы, без сомнения, нравились друг другу, если не сказать большего. Беспутные шмары, словно мотыльки слетавшиеся по вечерам к нам на огонек, жужжащий гул подвыпивших компашек, дым коромыслом, вечное шастанье и сутолока – весь этот бедлам стал нас раздражать. Поразмыслив, мы решили, что будет лучше, если впредь Янка будет приходить ко мне на свидание одна без свиты излишне любопытствующих приятельниц. Тогда мы сможем скрыться от муторной атмосферы бардака в свободном купе и спокойно провести время, как нам заблагорассудится. Я не знаю, когда, как и чем меня зацепила эта простая, ничем не примечательная, украинская девушка. Какие струны моей души были затронуты и отыграли в унисон ее душевным позывам. Было в ней нечто особенное, невыразимое, от чего приятно щемило сердце и волновало мысли. Рядом с ней было необычайно покойно, уютно, тепло. От нее веяло естественной девичьей чистотой и природной свежестью. В ее присутствии отдыхала моя неожиданно ожившая душа. Янка сама наводила справки о прибытии нашего поезда и, пока состав стоял на запасном пути, всегда по вечерам приходила ко мне на вагон. Мы пили легкое винцо, закусывали спелыми сочными фруктами из ее сада и часами, до глубоких сумерек, непринужденно болтали обо всем на свете, изредка бросая друг на друга откровенные недвусмысленные взгляды. Я часто пытался поймать и удержать этот ее просящий, пронзительный взгляд, но девушка, смущаясь, стыдливо опускала глаза. От этой, проникающей в мозг и сердце, визуальной перестрелки я каждый раз ощущал в себе неясное волнение и необъяснимый трепет перед неопределенностью наших будущих отношений. Смеркалось, и Янка уходила домой. Она никогда не оставалась на ночь. Я печально смотрел ей вслед сквозь мутное вагонное окно и ловил себя на странной, доселе незнакомой мне мысли: она еще не ушла, а я уже по ней скучаю. Девичья фигурка постепенно исчезала из виду и растворялась в плотной, непроницаемой темноте душного южного вечера. На каждом свидании мы невольно сокращали интимную дистанцию и все теснее сближались друг с другом. Естественно возникающее между нами эротическое напряжение гасили нескончаемые невинные шалости, которым мы предавались с неукротимым желанием и безмерным удовольствием. Но дальше мучительно возбуждающих внешних проявлений обуревающих нас чувств дело не шло. На пике вожделения у нее или у меня всегда срабатывал некий внутренний стопор, не позволявший бурлящим эмоциям перейти в неуправляемую страсть и отпустить возмущенное либидо на волю.                Однажды, в один из обычных вечеров, Янка пришла на свидание в необычном наряде. На ней было надето красивое, вероятно, выходное, облегающее платье кремового цвета с неглубоким декольте на спине. Темные вьющиеся  волосы были скромно, но аккуратно уложены в стильную прическу. Тонкую шею небрежно обволакивал со вкусом подобранный, бирюзовый газовый шарфик из полупрозрачного шелка, спускавшийся длинными волнообразными складками по открытой спине. Еще на улице, перед тем как войти в вагон, Янка  переобулась  в модельные туфли на каблуках, что невероятно ее стройнило, делало непривычно высокой, чертовски привлекательной и безумно желанной. Я заметил, что обычно спокойная, Янка на этот раз была как-то по-особому взволнована. Скрещенные между собой пальцы ее рук нервно сжимались, выдавая внутреннее напряжение, которое она всеми силами пыталась скрыть. С ней происходило нечто такое, что я не в силах был моментально уловить и разгадать. Сейчас мне отчего-то совсем не хотелось напрягать аналитический аппарат мозга, чтобы докопаться до причин и понять ее нынешнее состояние. Через некоторое время все прояснилось само собой. Застыв на месте, я раскрыл рот от изумления и впился в мою пассию широко раскрытыми глазами, жадно пожирая взглядом каждую деталь  ее непривычного эпатажного образа. В зале ресторана на голом матрасе, брошенном на самодеятельный лежак, сооруженный из составленных вместе пластиковых ящиков, заливисто храпел и фыркал сопливым носом пьяный сторож. Мойщица шумно копошилась в своем закутке, запоздало домывая посуду, оставшуюся от припозднившихся гостей. Раздражающе позванивая фаянсом, стеклом и нержавейкой, расставляла и раскладывала чистые предметы по своим местам. Повара со своими подружками бухали на кухне, откуда время от времени  доносился пьяный гогот, напоминавший лошадиное ржание, и грубоватые, сдавленные женские смешки. Атмосфера, признаться, была совсем не лирическая.  А она…она… Она вся была такая воздушная…нежная… тонкая…хрупкая… неземная… Мне вдруг стало до боли обидно и за нее, и за себя, и за отталкивающую, противную душевному настрою, ситуацию, в которой мы оба оказались в силу сложившихся обстоятельств. Я мысленно обвел взглядом тошнотворный антураж вагона. Удручающая картинка знакомого интерьера сейчас не вызвала у меня ничего, кроме отвращения и бессильной злобы. Тогда без колебаний, я решительно схватил с накрытого к ее приходу стола бутылку вина и засунул в карман  плитку шоколада. Затем обнял мое сокровище и увел из этого вертепа в свободное купе соседнего вагона. Там я машинально запер дверь на заглушку, торопливо выставил бутылку на стол и выложил помятый шоколад. Янка хотела присесть на полку, но я, не в силах более сдерживать сумасшедшую страсть, как дикий скиф набросился на нее и с такой силой прижал к себе, что она невольно вскрикнула от боли. Разгоряченный, стал через платье нежно гладить и страстно ласкать руками ее всю, стараясь не пропустить ни сантиметра девичьей плоти. В  каждой клеточке ее молодого возбужденного тела мои пальцы ощущали глухие сильные отзвуки биения ее сердца. В моменты наивысшего возбуждения Янка вжималась в меня с такой бешеной страстью, с таким сумасшествием, обнимала с такой, отнюдь не женской, силой, что у меня от ее чувственного цунами кружилась голова и подкашивались ноги. Это было умопомрачение, исступление, безумство!  Девушка была подобна полыхающей огнем печке. Исходящий от нее жар я ощущал грубыми ладонями своих рук даже через повлажневшую ткань ее платья. Полностью утратив ощущение времени и пространства, забыв обо всем на свете, мы дышали  дурманящими запахами наших возбужденных тел, наслаждались хмельными ощущениями сладострастных объятий, купались и таяли в безграничной нежности…                Когда звучит музыка любви, слова излишни… Чтобы понять это божественное состояние, нужно хоть раз в жизни испытать нечто подобное. Вплотную приблизившись к вершине сладостного безумства, оказавшись у конечной точки бытия, где в любовном экстазе сливаются в единое космическое целое мужское и женское начала, Янка от переизбытка чувств, сама того не замечая, заговорила на родном языке. Вздрагивая от моих обжигающих прикосновений, она резко вдыхала воздух через сжатые от напряжения зубы и всхлипывала от волнения. Зажмурив глаза, облизывала пересохшие губы и с придыханием, приглушенным голосом чуть слышно, одними губами щебетала нежные украинские слова:
- Моє кохання… я твій… будь ласка, не поспішайте… я до сих пір дівчина… хороший мій…
И я услышал ее! Боже правый! Она девственница! Передо мной была сама невинность! Это был шок! Ощущение от нечаянного, не совсем уместного, а точнее, совсем уж неуместного признания Янки было такое, словно мне на голову вылили ушат ледяной воды. Внутри все сразу похолодело и замерло. В голове вихрем роились беспорядочно возникающие и исчезающие  мысли, спонтанно возникали идиотские вопросы, столь же дурацкие ответы и внутренние диалоги с моим alter ego: 
–  Как же ты, умник хренов, встречался с молоденькой девчонкой и не догадался об этом раньше?
– Я даже и вообразить себе не мог ничего подобного!
– Кретин! Недоумок! Сам заварил эту кашу, вот теперь сам ее и расхлебывай!
Настроение упало в ноль. Страсть и желание погасли столь же мгновенно, как и возникли. Внезапно ощутил в себе острое чувство жалости и горечь разочарования от желанного, но неосуществленного маленького человеческого счастья, которое мелькнуло искоркой надежды и тут же исчезло. А еще… одуряющую, отчаянную нежность к ней, моей вожделенной, но так не сбывшейся, мечте. Я неуклюже высвободился из объятий Янки и сел рядом с ней на краешек полки. В голове смешалось все: и прошлое и настоящее и будущее. В замешательстве я был не в силах решить нравственную головоломку, которую подсунула мне жизнь и преодолеть незримую черту, отделяющую меня от элементарной порядочности, имманентно заложенной в мою натуру. Я был взращен на рыцарских романах, где благородные идальго в затишьях между кровавыми междоусобицами поклонялись культу Прекрасной Дамы. Читая классику, впитал в себя святые образы возвышенной и жертвенной любви, воспетой в нетленных строках высокой поэзии. Мой мятежный дух всецело противился примитивному соитию и вульгарному разврату, этой «важной забаве, достойной  лишь старых обезьян». В моем представлении женщина всегда являла собой божественное, одухотворенное создание, достойное поклонения, заботы, любви. Ну или, как минимум, уважительного отношения. На мой патриархальный взгляд целомудрие, невинность, девство нуждались в особом подходе, более тонком и деликатном к себе отношении. Внутренний кодекс чести не позволял мне насильно принудить себя вот так, запросто, взять и переспать со случайной, к тому же еще и никем не опыленной, девицей. Для меня Янка вовсе не была такой «случайностью», поэтому я категорически не желал отождествлять ее с порочной массой общедоступных шилохвосток. В железнодорожной реальности осуществить эротический пикап было так же просто, как сходить в туалет «по-маленькому». Технология съёма попутных девиц была стара как мир и отработана до автоматизма. Среди пассажирок надо было визуально вычислить барышню с явными признаками овуляции или развращенности и охмурить жертву по тривиальному сценарию. В случае удачной прелюдии  уединиться с ней в укромном местечке. Ну, а там без зазрения совести, наскоро, по кроличьи, ублажить свою похоть и попутно лишить невинности одноразовый объект случайной страсти.  После содеянного сделать вид, будто ничего серьезного не произошло, и напрочь забыть и о ней, и о случившемся. Многие именно так и поступали. Таковы были неприкрашенные реалии вагонных «любоффей». В житейских делах, требующих утилитарного подхода, мое книжное мышление было весьма далеко от идеала циничного прагматика. Будучи зрелым мужчиной, я наивно полагал, что порядочный человек, к коим я причислял и свою персону, обязан был хорошо подумать, прежде чем вступать в интимную связь с непорочной девицей. Лишая девушку иллюзий, настоящий мужчина, на мой взгляд, должен был быть в ответе за ту, которую «приручил». Но реальность, как всегда безжалостно топила в житейской трясине бумажные кораблики моего донкихотства и каждый раз болезненно сбрасывала с небес на грешную землю. Я набивал шишки, зализывал душевные раны и снова возводил карточные домики моих благородных принципов на зыбкой почве иллюзорных убеждений. Да и о каком «поклонении» и элементарном уважении к женщине вообще могла идти речь в недостижимо далеких от какой-либо эстетичности антисанитарных условиях замызганного железнодорожного состава? Безусловно, можно было отдать дань природному инстинкту и, закрыв на все глаза, бездумно последовать зову плоти в душном, насквозь провонявшем специфическим вагонным запахом, купейном пространстве.  Для меня, неисправимого романтика, эстета и большого симпатизанта прекрасных половин экзотика подобных взаимоотношений была абсолютно неприемлема. Позволить столь низко пасть в собственных глазах значило потерять самоуважение и безжалостно растоптать моральные и нравственные принципы. Мне было чуждо ради удовлетворения сиюминутной похоти поступиться непреходящими духовными ценностями, которые бережно хранились в глубине моей души и всегда определяли личный выбор в различных жизненных обстоятельствах.                Купе было окутано полумраком. В отсветах уличного фонаря, бледный свет которого пробивался сквозь неплотно задернутые оконные бризки, веером острых огоньков лучились ее тихие, недоуменные глаза. Янка лежала и, словно испуганная зверюшка, с напряженным вниманием смотрела на меня. В ее выжидательном взгляде теплилась надежда получить ответ на затаенный немой вопрос. Я виновато вглядывался в темную бездну ее вопрошающих глаз и чувствовал, что медленно тону в этом омуте нечеловеческой тоски. И тогда она все прочла в моих глазах. Она любила. По-настоящему. Этого чувства было достаточно, чтобы все понять без слов. Бедняжка лежала с закрытыми глазами и рыдала. Всем телом. Молча. Без слез. Смотреть на это было невыносимо. Взял ее руки в свои – они были чуть теплые, какие-то неживые, –  она не сопротивлялась. Возникло странное желание оправдаться, словно меня уличили в страшном преступлении, но я никак не мог уяснить, в чем же я повинен. Мысли кружились, путались, разбегались по извилинам в разные стороны. И я, как не пытался, не мог их упорядочить и облечь в нужные слова. В этот момент во мне ожесточенно спорили две диаметрально противоположные сущности,  два разных, противостоящих друг другу, виртуальных  человекоподобных существа: «обвинитель» и «защитник». Каждый участник этого необычного процесса имел в запасе свой набор аргументов. «Прокурор» обвинял меня в предательстве, коварстве и жестокосердии по отношению  к безгрешному неиспорченному существу, нагло обманутому и цинично соблазненному похотливым негодяем. «Адвокат» занял твердую позицию и непоколебимо стоял на защите интересов моей семьи и всячески подчеркивал этические и нравственные качества моей благородной натуры. Убийственным для стороны обвинения аргументом защиты послужило весомое доказательство, подтверждающее неоспоримый факт, что между «обвиняемым» и «жертвой», собственно, ничего предосудительного и не произошло вовсе. Ну, а невинные «обнимашки», присущие разве что среднестатистическим старшеклассникам общеобразовательной школы, аморальным актом вообще не являются и в цивилизованном обществе не осуждаются  даже отпетыми поборниками нравственности. В итоге виртуального судебного процесса, прошедшего в моей голове всего за несколько минут, с меня безоговорочно были сняты все обвинения и я вышел из зала собственного судилища чистым и ни в чем не виноватым. Окрыленный успешным самооправданием, уверенный в своей правоте, я принялся за уговоры моей, омраченной девичьим горем, подружки. С ретивостью вздыбленного коня стал излагать ей аргументы и приводить доводы моего внутреннего адвоката. С тупым упрямством убеждал Янку в очевидности того, что я на 18 лет старше, что это очень большая разница в возрасте, и что лет через двадцать пять я превращусь в дряхлого немощного старикашку, и она, зрелая цветущая женщина, непременно меня бросит. Чтобы искусственно вызвать к себе янкину неприязнь, я без обиняков наделял себя настолько гадкими, безобразными и отвратительными эпитетами, примерял на себя такие омерзительные маски, что моему измышленному клону впору было играть заглавные роли в самых страшных фильмах ужасов. С бычьим упорством вразумлял несмышленую девчонку, что для жизни ей нужен мужчина совершенно иного склада:  молодой, сильный, любящий, способный стать надежной опорой и защитником. Пытался втолковать ей, что она очень молода и только начинает жить и что все хорошее и сладкое у нее еще впереди. А пробудившийся во мне инстинкт сохранения семейного очага заставил меня безжалостно заявить, что у нас нет будущего, посему как у меня уже есть жена, дети и я ни при каких обстоятельствах не брошу их на произвол судьбы. Во время этого, признаться, самого пошлого, монолога в своей жизни я всеми силами пытался сдерживать волнение и нервную дрожь. От постоянно возникающих вспышек мыслей о фатальной неизбежности грядущей разлуки к горлу каждый раз подкатывал комок, и речь становилась неуверенной, сбивчивой, отрывистой, несвязной. Пока я воодушевленно нес эту несусветную дичь, Янка молчала, терпеливо слушала и проницательно смотрела на меня. Взгляд ее был необычно серьезен. Сейчас это были глаза не юной девушки, но взрослой, познавшей страдание женщины. В темной глубине ее пугающих глаз я вдруг с кристальной ясностью разглядел обиду, боль, тоску, печаль и… бесконечную любовь. Я хотел было продолжить несуразные увещевания и уже начал говорить, но Янка, протянув руку, прижала пальцы к моим полураскрытым губам. Я прервал начатую фразу на полуслове и замолчал. В ответ на немой, но красноречивый жест поцеловал кончики ее пальцев, приоткрыл маленькую ладонь и прижался к ней губами. Ладошка была мягкая, теплая, чуть горьковатая на вкус и пахла домашним уютом и земляникой. Окутанный приливом необычайной нежности, я опустил голову на мягкие, остроконечные холмики девичьей груди и замер, вдыхая упоительные запахи юного тела и прислушиваясь к биению ее сердечка.
Тук-тук…тук-тук…тук-тук… - доносился изнутри его голосок…
Тук-тук…тук-тук…тук-тук … -  слышался его ровный и спокойный ритм…
Тук-тук…тук-тук…тук-тук…  -  убаюкивало оно меня…
Я чувствовал, как мягкие янкины пальчики ласково перебирают мои волосы. Прикосновения и тепло ее рук успокаивали, снимали напряжение, расслабляли и вскоре мои глаза незаметно закрылись. Я не спал. Сквозь полудрему явственно ощущал легкие касания ее пальцев, мягкие движения и ласковое тепло знакомых рук. Сквозь дремотную пелену я слышал, как Янка, сдерживая глухие всхлипы, смешивая русский и украинский языки, уветливо шептала обращенные ко мне слова:
- Ти тільки не переживай, мiй любимый, все хороші…
- Усе добре, усе буде добре…
- Кохаю тебе… дуже люблю…
 Тронуло… до нестерпимой боли... глаза стали влажными от слез...               
Янка с материнской заботой гладила меня по голове и как мантру, одними губами певуче проговаривала украинские ласковости, похожие на удивительную музыку. Казалось, эти необыкновенные модуляции изливались вовне из самых потаенных глубин ее души. Едва уловимые звуки ее голоса чудесным образом неощутимо проникали внутрь, обволакивали, гипнотизировали и умиротворяли…                Я осторожно подложил под щеку мягкую янкину ладошку и, как младенец, мгновенно заснул на ее маленькой уютной груди.                Проснулся я от неясного шороха. Открыв глаза, увидел копошащуюся у дверного зеркала Янку. Она стояла, повернувшись ко мне спиной, и приводила себя в порядок. Разглаживала руками измятое платье, тщательно расправляла складки, поправляла на плечах сбившиеся бретельки лифчика, эротично подтягивала чулки, причесывала растрепавшиеся волосы. Почти вплотную приблизив лицо к зеркалу, пристально вглядывалась в свое отражение и легонько массировала припухшие от поцелуев губы и поглаживала подушечками пальцев покрасневшие от слез глаза. В общем совершала обычный ежеутренний женский ритуал. Вдруг Янка увидела в зеркале мое отражение и заметила, что я проснулся и с интересом наблюдаю за ее туалетом. Засмущавшись моего пристального взгляда, она прекратила свои манипуляции, подошла ко мне и присела на краешек полки. Посмотрев на меня усталыми, полными печальной нежности, глазами легонько сжала мою руку и тихо произнесла:
–  Пора уже… Проводишь меня сегодня?
До этого момента я ни разу ее не провожал и она сама об этом  никогда меня не просила. Я поднялся с полки и, раздвинув бризки, выглянул в окно. Брезжил рассвет…                Опустив подножку вагона, я спустился на насыпь, помог сойти Янке и запер дверь на гранку. Стоял легкий предрассветный туман. Пахло свежестью. Янка уверенно шагала впереди меня по узкой тропинке, много раз исхоженной ее ногами. Тропа пересекала железнодорожные пути, спускалась в  канавы, огибала сырые овражки, пробивалась сквозь заросли кустов, петляла по редколесью. Несмотря на туман, Янка двигалась настолько уверенно, будто знала наизусть каждый изгиб, подъем и спуск знакомой дорожки. Через некоторое  время мы вышли на грунтовку и вскоре свернули на проселок. Мы шли и не молвили ни слова, словно отмеряя последние шаги к расставанию. Каждый был погружен в свои, печальные, одинаково безрадостные думы. Возле дома с аккуратным ухоженным палисадником Янка замедлила шаг и приложила палец губам: в одном из окон горел слабый свет. Вероятно, ее домашние не спали, ожидая возвращения дочери. Мы остановились возле калитки. Я обнял девушку и прижал к себе. Настало время прощаться, но объятия не отпускали. Щемящее чувство предстоящей разлуки одновременно охватило нас обоих. Что-то интуитивно подсказывало, что эта встреча для нас - последняя. Хотелось высказать друг другу самое главное, самое сокровенное, но не было подходящих слов, способных вместить в себя и выразить наболевшее. Из глубины двора послышался характерный скрип отворяемой двери и в светлом проеме  возник силуэт человека. В полутьме, осветив на мгновение лицо, ярко вспыхнул огонек зажженной спички и до нас донесся слабый табачный дымок. Покурив, человек еще с минуту постоял на крыльце и, хлопнув дверью, вернулся  в жилище. Вздрогнув от резкого звука, Янка подалась ко мне всем телом, обхватила горячими ладонями мое лицо и, как обезумевшая дикарка, впилась в мои губы долгим, отчаянным, страстным поцелуем. Высвободившись из моих объятий, Янка отперла калитку и вошла в палисад. Вдруг, словно вспомнив что-то очень важное, резко обернулась и, озорно сверкнув карими глазами, опалила меня острым, пронизывающим насквозь взглядом. Этот жгучий, необычайно чистый, глубокий, понимающий и всепрощающий взгляд искренне любящей женщины я запомнил на всю жизнь. Потерянный и опустошенный, я с грустью смотрел на девушку, уходящую из моей жизни, и ничего не мог поделать с печальной каденцией нашей прощальной песни. Янка светлой тенью юркнула в дом и закрыла за собой дверь... Навсегда… Не было ни бурных слов, ни пылких признаний, ни клятв, а только разрывающая сердце нежность… От прошлого осталось лишь светящееся слабым светом окно, которое вскоре погасло и окружающий мир погрузился в пустоту… Я еще долго стоял около калитки, сдерживая набегающие слезы и сглатывая горький комок в пересохшем горле…                Словно во сне я добрался обратно. Рассвело. Заморосил мелкий дождь. При дневном свете расплывчатые картинки туманного предрассветного пейзажа были неузнаваемы и казались чужими. В сумерках, уверенно ведомый Янкой, я не запомнил дорогу назад и заблудился. Подавленность и топографический кретинизм заставили меня долго плутать по незнакомой местности, пока я случайно не набрел на железнодорожные пути. Они безошибочно привели меня прямиком к нашему составу. Вскарабкался в вагон. Все еще спали. Вошел в знакомое купе. Настроение было сродни переменившейся погоде, пасмурное. Подавленность сменилась апатией и безразличием. Откупорил непочатую бутылку вина, налил полный стакан и залпом выпил. Хмель сразу ударил в голову. Ощутив  кайф, вытянулся на полке и закрыл глаза. Эмоционально обессиленный, я лежал и путался в клубке мыслей о Янке. Перед глазами, как в калейдоскопе, мелькали и менялись картинки недавних свиданий. Только сейчас я осознал и представил себе, какой путь каждый раз приходилось проделывать ей для того, чтобы провести со мной несколько счастливых часов. Как трогательно и с каким тщанием она готовилась к жизненно важной и значимой для каждой девушки встрече, оказавшейся для нее последней. После долгих томлений, тревожных раздумий и мучительных ожиданий Янка, отбросив все сомнения и колебания, решилась подарить право первой ночи мне, своему единственному избраннику. В тот памятный вечер она пришла на свидание,  исполненная решимости отдать самое ценное, чем дорожит каждая девушка,  еще не познавшая плотской любви. Но я, неотесанный бурбон, не понял благородного чувственного порыва. Не оценил жертвы, которую непорочная душа была готова возложить на алтарь любви. Не принял бесценного подарка судьбы. Мысленно обозвав себя неблагодарным моральным чистоплюем и полным дураком на букву М, я приподнялся и, не вставая с полки, потянулся к спасительной бутылке. Сделал из горлышка несколько больших глотков и, нагнувшись, поставил бутылку на пол рядом с полкой. Мой рассеянный взгляд случайно привлекла  какая-то светлая тряпица, лежащая в тени под столиком. Протянув руку, я достал ее - это был бирюзовый шейный платочек Янки, оброненный ею в минувшую ночь. Я поднес его к лицу и глубоко вдохнул - прохладный шелк еще хранил ее волнующий запах…                Отныне эта милая моему сердцу памятная вещица стала моим фетишем, оберегом и неизменным спутником в поездках. Дорогой амулет я бережно хранил и прятал от посторонних, пока во время длительного простоя ресторана какой-то уродец из подменных сторожей не обворовал охраняемый им же вагон. Ворюга был мудаковат и, вдобавок к ярко выраженному тупоумию, страдал от хронического недопития. После злостного преступления против личной собственности граждан он сложил добычу в сумку и, не покидая вокзал, стал предлагать украденные вещи вагонникам. Безмозглому воришке жутко не повезло: он постучался в вагон, где именно в этот, роковой для него час, находился постовой мент, полюбовник проводнички. В итоге преступник был схвачен с поличным, обезврежен и оперативно доставлен в отдел милиции. Бдительный ефрейтор, случайно оказавшийся в нужное время в нужном месте, за проявленное усердие получил уважуху подружки, благодарственную грамоту от начальства,  денежную премию и лычку на погоны. Все похищенные материальные ценности были опознаны и возвращены законным владельцам. Но некоторые симпатичные вещицы, в том числе и мой бирюзовый шелковый талисман, странным образом исчезли из списка вещдоков. Мои попытки отыскать пропажу ни к чему не привели, поскольку заявленная вещь не имела достаточной материальной ценности для проведения внутреннего расследования, не говоря уже о возбуждении уголовного дела.                После расставания с Янкой в душе образовалась зияющая пустота. Двойственность испытываемых мной чувств и ощущений болезненно угнетала. Чувства рвали душу на части, но холодный разум упрямо и настойчиво гасил треволнения и расставлял все по своим местам. Чтобы унять себя и выбраться из западни тягучей тоски, я интуитивно прибегнул к традиционному и надежному способу избавления от душевного недуга – врачующему целебному запою. Бельманда сочувственно и понимающе проникся моим крайне удрученным состоянием духа и всецело поддержал общеизвестную, клинически испытанную алкотерапию. Весь обратный путь я беспробудно пил, и моему доброму самаритянину пришлось работать и за себя, и «за того парня». В изрядном подпитии я вдрызг разругался с местными обухами, обозвав их недоумками и тупыми жирными задницами. Откормленные, как на убой, с безобразно отвисшими животами, с короткими и толстыми волосатыми руками, с лоснящимися от жира физиономиями они и впрямь были похожи на вышеупомянутую часть человеческого тела. В глубине души все западенцы люто нас ненавидели, но, поскольку тогда все мы жили единой братской семьей в нерушимом СССР, явно этого не выказывали. Периодические подношения дипломатично сглаживали шовинистическую неприязнь, а накрытые на халяву для «дорогих гостей» столы гасили конфликты в зародыше. В ответ на мои оскорбительные выпады местные держиморды, затаив злобу, пообещали устроить «падлюке москалю» теплое местечко на холодных нарах. Это были не пустые слова. Недвусмысленное заявление значило, что хохлы объявили на меня охоту и вскоре моя жизнь рискует превратиться в кромешный ад. Бороться и противостоять ворогу, в арсенале которого имелись все легальные средства, было бесполезно, бессмысленно и глупо. Обложат как волка и сожрут с потрохами, даже не поперхнувшись. Противник обладал явным преимуществом. Случись что, наши вокзальные менты при всем желании, даже за деньги, не смогли бы мне помочь. Это была чужая территория. Здесь хозяйничала и распоряжалась местная незалежная власть. Угрозы озлобленных пасюков были нешуточные и могли привести к весьма неприятным последствиям. Чтобы упредить враждебные действия, по прибытии в Ленинград мы проставили обходчикам ящик пива и смекалистые парни забраковали и отцепили наш вагон якобы из-за технической неисправности. Обрисовав руководству скользкую ситуацию, возникшую на чужой территории, мы попросили поменять нашей бригаде направление. Проблем не возникло. Такие пертурбации на вокзале были обычным явлением. Подобная практика часто применялась в обстоятельствах, угрожающих безопасности работников ресторанных бригад. После этого эксцесса я более года не был в этом городке. Шло время. Железнодорожная жизнь по-прежнему неизменно катилась по своим рельсам. Однажды на запасных путях наш вагон встал напротив ресторана, который, судя по табличке, ходил в сторону западной Украины. В этот день моя бригада разошлась по домам до отправления поезда, а я остался дежурить на вагоне. Чтобы скоротать время, решил пропустить стаканчик-другой винца со знакомым сторожем соседнего кабака. За бутылочкой беседа проходила в обычном ресторанном формате: что новенького? как торговля? сколько бутылок продали за рейс? как народ? как обухи? как местные телки? заходят ли на огонек? Из его путаных ответов я уяснил, что за прошедший год в этом, богом забытом, уголке планеты, ровным счетом ничего интересного и необычного не произошло. Вдруг, вспомнив что-то, мой товарищ вскочил, легонько хлопнул себя по лбу ладонью и выпалил, что несколько раз к ним на вагон приходила какая-то незнакомая девушка и справлялась обо мне. От скабрезных притязаний она всегда решительно отказывалась и, не получив вразумительного ответа, сразу же уходила, даже не попрощавшись. Еще сказал, что это было давно, около года назад, и что потом ее больше никто не видел. Меня словно током ударило –  Янка! Защемило сердце. Нахлынули воспоминания. К глазам предательски подступили слезы. С трудом скрывая волнение, я вымученно улыбнулся и с плохо сыгранным безразличием лишь слабо махнул рукой в ответ.                Наступило лето. Начинался сезон утомительных детских перевозок. Для обеспечения детей регулярным питанием в пути следования к специально сформированному туристическому составу прицепляли одновременно три ресторана. С позиции табаша детские рейсы были не очень выгодны. Работы и контроля там было непочатый край, а навара с гулькин клюв. Заработать можно было только на недовложениях, пересортице и недовесе. Чтобы получить деньги чистоганом, сэкономленные на жульнических манипуляциях продукты необходимо было срочно сбывать, чтобы внезапная или плановая проверка не выявила недостачу или не обнаружила сверхнормативные остатки. Реализация халявы осуществлялась прямо из тамбура и, как правило, ночью или ранним утром на глухих полустанках, где поезд останавливался всего на несколько минут. Зная точное время прибытия поезда, жители придорожных деревень и малонаселенных поселков нас уже ждали. Как только состав останавливался, толпа аборигенов осаждала ресторан и за короткое время, словно саранча, подчистую сметала все съестное. Один из ушлых директоров решил сачкануть и накануне отправления поезда внезапно «приболел». Свободных  от поездок директоров не нашлось и меня попросили на несколько рейсов подменить скоропостижно «захворавшего» коллегу. Для разнообразия, а также с практической целью приобретения нового опыта, я подписался на эту авантюру, известную  мне только понаслышке. Выяснилось, что наш состав с детьми направлялся в турпоездку по Украине и по плану организаторов должен был стоять сутки именно в том, достопамятном провинциальном городке. Нельзя сказать, что я очень этому обрадовался, но чувство ностальгии всколыхнуло прошлое и взволновало душу. По прибытии поезд отогнали на прежнее место. И редкий кустарник вдоль насыпи, и дыра в бетонном заборе, и унылый пейзаж – все было, как прежде, и до боли знакомо. После экскурсии по местам боевой славы героев Советской Украины наши маленькие туристы возвратились на состав, поужинали и разбрелись по своим вагонам. Разумеется, в нынешних обстоятельствах ни о каких вагонных посиделках не могло быть и речи. Поздно вечером на горизонте все же появилась шумная парочка слегка поддатых бабёх. Поскольку на этот раз беспрепятственный вход в обиталища проводников плохим девочкам был заказан, отчаянные шлёнды решили попытать счастья в ресторане. Услыхав глухой стук в дверь, я выглянул наружу и неприветливо поздоровался. Не поднимая входную площадку, спрыгнул из тамбура на насыпь и подошел к девицам. Лицо одной из них показалось мне знакомым. Приглядевшись, она тоже узнала меня, ободряюще взглянула на стоящую поодаль товарку и радостно прошепелявила:
–  Ганка, я знаю його! Це мій друг, вiн хороший хлопець! 
После этого, сверкнув металлическими фиксами, услужливо оскалилась. И тут я вспомнил: именно с ней Янка обычно приходила ко мне и с ней же уходила до того, как мы решили встречаться одни без лишних глаз. Почувствовал в руках ниточку, связующую меня с прошлым, я с неожиданно возникшим возбуждением спросил свою старую знакомую, не слышала ли она случайно что-нибудь о Янке. В ответ та напряженно наморщила лоб и, секунду поразмыслив, буквально взорвалась неостановимым потоком слов.  Ободренная проявленным к ней интересом, девица стала взахлеб выкладывать мне все, что только смогла вспомнить. В финале своего безудержного, нескончаемого монолога добавила, что Янка уже год как замужем… живут дружно… муж летчик… он военный… а недавно получил новое назначение… и где-то с месяц тому назад они уехали к месту новой мужней службы… куда уехали?.. ну я точно не знаю… дуже далеко… вроде бы куда-то за Урал… или мож еще дальше… а  еще у них дитя народилося… славный такой хлопецъ… и назвала она його знаешь как?… и тут девица неожиданно произнесла мое имя… У меня перехватило дыхание.  Боже мой, Янка, милый ты мой человечек! Вот ведь как, оказывается, ты сохранила вечно живую память обо мне, напитав бесконечной любовью самое родное для тебя существо – свое дитя...                На этом завершилась моя железнодорожная love story. Последняя страница перевернута. Книга закрыта…                Милее мука, если в ней есть тонкий яд воспоминаний... Пролетели годы. Как в калейдоскопе мелькали и растворялись в круговороте времен ситуации, обстоятельства, люди. Но и сейчас, на финише жизненного пути, порой из далекого прошлого накатывает волна незримых реминисценций и в сознании возникают туманные, размытые временем, образы. И когда взбудораженные памятью чувства волнуют сердце и тревожат душу, я с трогательной теплотой и благодарностью судьбе вспоминаю хрупкую девичью фигурку в светлом кремовом платье, темные, с лукавым прищуром, бездонные глаза и сладостную горечь прощального поцелуя в предрассветной тишине уходящего лета…                Меня всегда неприятно поражало и вызывало негодование неприкрытое лицемерие моих вокзальных соработников. Эта отвратительная черта была присуща почти всем завистливым и недалеким натурам, живущим только по чужим правилам и, что удивительно, эти же правила нещадно критикующим. Особо изощренным злословием отличались работающие на вагонах «бабушки», для которых сплетни, пересуды и злой вымысел традиционно служили единственным способом заявить миру о своем существовании. Стареющее поколение пожизненно несло в себе полынную горечь печального наследия прошлого, ужас сталинских репрессий и адский кошмар ГуЛага. Страх перед наветами, ночными арестами, пристрастными допросами и пытками в застенках НКВД навечно поселился в искалеченных, контуженных лагерями, вывернутых наизнанку душах людей. Намертво привитый токсин безотчетного животного страха был неизлечим. За глаза, брызгая слюной, кумушки одной ресторанной бригады поносили и ругали на чем свет стоит своих товарок из другого ресторана. За что ругали и корили? Да за все, и за хорошее, и за плохое, за всю шизофрень, которая навязчиво лезла в пустые головы несчастных злопыхательниц. Причем, делали они это с необыкновенным воодушевлением и глубокой верой в надуманное, получая от озвученного словесного поноса нескончаемое удовольствие. При встрече, несмотря на необъяснимую скрытую взаимную неприязнь, благообразные на вид старушенции мило расшаркивались друг перед другом и щедро изливали друг на друга приторный словесный сироп. Расплываясь в слащавых улыбках, старые калоши всем своим видом выказывали непомерную радость от неожиданного свидания с подружками, которых совсем недавно за глаза обливали с головы до ног словесной грязью. Несмотря на почтенный  возраст и естественные старческие немощи, бабушек не увольняли. Причина столь терпимого отношения к живым вагонным древностям была проста: это были глаза и уши администрации. На правах старожилок они входили без стука в любой кабинет и в незатейливой форме, как бы по-товарищески, выкладывали перед руководством всю подноготную жизнедеятельности того или иного вагона-ресторана. Благодаря старым наушницам, начальство всегда находилось в курсе всего, что происходило в, казалось, наглухо закрытых от посторонних глаз, непроницаемых ресторанных стенах. Но однажды с державных вершин над седыми головами старых сплетниц прогремел административный гром: в целях экономии государственных средств, надлежало повсеместно уволить всех работающих пенсионеров. В соответствии с приказом по главку вся вокзальная пенсионная братия была незамедлительно и с почетом уволена. Нам, молодым циникам и насмешникам, было забавно наблюдать за тем, как старенькие бабули, за десятилетия душой и телом прикипевшие к любимой работе, прощались со своими железными кормильцами. В черных траурных платках, со слезами на глазах они, словно перед святыней, опускались на колени и целовали холодные металлические колеса родных вагонов-ресторанов, в стенах которых провели значительную и лучшую часть своей долгой жизни. Память сохранила и этот, почти угасший, эпизод из прошлого, затенив в нем все дурное и ярко высветив лишь его трогательный наивный финал. Некоторые образы всплывают лишь на краткое мгновение и, прошелестев парой блеклых эмоций, тут же исчезают и растворяются в небытие.                До сих пор не могу забыть удивительные, манящие, покоряющие глаза одной молодой цыганки, мистический взгляд которых воспламенял кровь и сводил с ума. Девушка зашла к нам в ресторан, чтобы купить лимонад. В шумной оживленной суете я, как обычно, безучастно протянул ей бутылку, машинально отсчитал сдачу и с банальным мужским безразличием вскользь окинул взглядом посетительницу. Мать-природа щедро оделила молодую цыганку на диво редкостной, безупречной фигурой без малейших изъянов. Мой, поначалу равнодушный, взгляд стал непроизвольно задерживаться на отдельных фрагментах ее гармонично сложенного тела. У девушки были потрясающе красивые ноги. Тонкие ухоженные пальцы и изящные щиколотки плавно переходили в идеальные гладкие икры с ладно вылепленными коленями. Стройные, слегка округлые девичьи бедра, по-цыгански стянутые широким цветастым платком, как бы скрывая некую тайну, стыдливо прятались в складках необъятного подола легкого ситцевого платья. Вьющиеся волосы спадали волнистыми прядями на смуглые бархатистые плечи и полуобнаженную грудь девушки. Угольно черные кудри контрастировали с ее большими, иссиня голубыми, с поволокой и густыми ресницами, глазами. Я еще никогда не встречал женщин из цыганского сословия, обладающих точеными фигурками античных богинь и чарующими глазами чистого и прозрачного небесного цвета. Иногда на улицах города появлялись пестрые оживленные группки приставучих цыганок, бесцеремонно навязывающих прохожим гадание и ворожбу. В результате подобной хиромантии чересчур доверчивые граждане под воздействием так называемого «цыганского гипноза» обычно оставались с носом и пустыми карманами. Но никакой красотой там и не пахло! Как правило, это были беспородистые дебелые неряшливые бабы и неухоженные анорексичные дохлячки, закутанные в старое изношенное тряпье. Сейчас же передо мной воочию предстал образ, в котором Создатель гениально воплотил золотое сечение, избрав для своего чудодейства тварное земное существо. Неброская, но необычайно впечатляющая, пленительная красота цветущей молодости поражала благородной простотой форм и казалась нереальной. Обладательница неподражаемых классических совершенств неожиданно напомнила мне одну из трех граций – настолько очевидно было ее сходство с шедевром одного из титанов эпохи ренессанса. Но внутреннее содержание ее внешности было иного свойства, нежели на полотне живописца. Ее своеобразная красота была утонченно жестока и убийственно холодна. Это был эксклюзив. Непостижимый, опасный, сильный, способный сокрушить сердце, овладеть душой, забрать жизнь. Продолжая возбужденно ощупывать пожирающим взглядом эту чудесность, я вдруг почувствовал смутный трепет и неясное душевное напряжение. Загипнотизированный видением, с разинутым от изумления ртом я во все глаза бесстыдно пялился на восхитительные девичьи прелести. В ответ на мои дерзкие визуальные поползновения она властно вскинула прелестную головку и, подобно вспышке молнии, насквозь прожгла меня ледяной лазурью своих колдовских глаз. Ослепленный, беспомощный, низвергнутый, я покорно и безнадежно тонул в их обжигающей бездонной глубине, не в силах выбраться из этой невыносимо желанной и до боли сладостной чувственной пропасти. Потеряв дар речи, я остолбенело застыл рядом с цыганкой и неотрывным взглядом впился в ее чародейственные магнетические глазищи. Заметив во мне смятение и трепет, незнакомка запорхала пушистыми ресницами, уклончиво пожала плечами и направилась к выходу. В проходе эта Сара Кали чуть замедлила шаг, элегантно обернулась и на прощание всепонимающе одарила меня умопомрачительной улыбкой Джоконды. Меня пробрала дрожь. Девушка  исчезла, но призрачный отсвет ее завораживающей улыбки еще долго висел в воздухе…                Верно подмечено, что красота манит воров сильнее, чем золото.  Отдай все –  мало. Этот редкостный, уникальный момент эмоциональной фиксации необыкновенного образа загадочной чаровницы на всю жизнь запечатлелся в моей чувственной памяти. Ее пронзительный жгучий взгляд и посегодня вызывает у меня неизъяснимое волнение и неосязаемое душевное мандраже. Вспоминается инцидент, произошедший во время небольшой железнодорожной аварии. Барин, так прозывали директора злосчастного ресторана, на беду попавшего в неприятный переплет. Директорствовал Барин профессионально и самозабвенно, как и подобает истинному торгашу. В погоне за табашем он не упускал из виду ни одной плохо или хорошо лежащей копейки. Нрав у директора был веселый, характер неунывающий, требования ненапряжные, отношения в меру доверительные. Барин никогда никого не ругал, не обвинял, не поучал и не занудствовал. Поэтому и дышалось с этим человеком свободно, и работалось легко. У него было единственное неукоснительное требование к официанту –  это наличие галстука-бабочки. Носить на шее этот типично халдейский аксессуар, тем более в вагоне-ресторане, было крайне неудобно. Но, по мнению самого Барина, в критических ситуациях этот дискомфорт себя психологически оправдывал.  Когда клиенты уличали официанта в несуразно грубом обсчете и начинали открыто возмущаться, Барин в зародыше артистично гасил вспыхнувший конфликт. Он грозно приближался к столу скандалистов и, скорчив устрашающую рожу, резко срывал с халдейской шеи бабочку. Вслед за этим Барин благим матом панически вопил на весь ресторан:
-– Пшол-л-л вон отсюдава, скотина! Позоришь мои седины!  Жулик! Вор! Бандит! Уволю по статье, сволочь! В милицию сдам гада! В тюрьму засажу ворюгу!               
Проштрафившийся халдей, виновато понурив голову, стоял рядом и, подыгрывая Барину, изредка всхлипывал и шмыгал носом. Тирада угроз и оскорблений из уст разгневанного директора продолжалась до тех пор, пока сердобольные клиенты не проникались сочувствием и жалостью к бедняжке официанту и робко просили о снисхождении к виновнику скандала. Мол, товарищ  директор, может, не надо так строго… ведь у парня вся жизни впереди… с кем не бывает… да и кто без греха…Что и требовалось доказать! Хорошо знающий людей Барин всегда тонко чувствовал эмоциональный настрой толпы и безошибочно улавливал реакцию окружающих. В заключение яростного монолога он, скрипя зубами, демонстративно швырял пресловутую бабочку прямо в лицо провинившегося, но… всенародно прощенного официанта. Однажды, по пути на юг, на крутом повороте старой дороги состав по непонятной причине сошел с рельсов. От резкого толчка ресторан отцепился от состава с обеих сторон сразу. Вагон, продолжая двигаться по инерции, накренился в сторону, сполз на насыпь и медленно завалился на бок. Тряхануло не очень сильно, но ударной волны от падения вполне хватило на то, чтобы люди, неожиданно потеряв равновесие, как тряпичные куклы, один за другим посыпались со своих мест. Вслед за народом со столов попадало и пролилось все недоеденное и недопитое. Оправившись от шока, вся эта человеческая каша постепенно стала приходить в себя и начала осознавать то, что с ними случилось. Кто-то силился подняться на ноги,  кто-то, скорчившись, очумело оглядывался по сторонам. Некие ловкачи, скатываясь и скользя на лужах от пролившихся напитков, упорно пытались ползти по вздыбленному настилу вагона к спасительному выходу. Постепенно людская куча начала рассасываться. Оклемавшийся народ стал выползать наружу. Люди поодиночке протискивались через образовавшуюся в тамбуре прямоугольную дыру с искореженной, висящей на одной петле, вагонной дверью. Поддатый Барин, сохранивший в этой беспорядочной возне административное самообладание, вылепил на лице маску серьезности и всеми силами пытался поймать ускользающий на глазах табаш. Не жалея фирменных, настоящих американских джинсов, упертый директор на карачках подбирался к ошарашенным пассажирам и ловил несчастных за одежды. Мертвой хваткой вцепившись в неплательщика, он с жесткой вежливостью требовал рассчитаться за заказ.  Жалкие потуги и безуспешные попытки  поиметь «хоть что-то» от уползающей  клиентуры закончились тем, что какой-то бугай поднял с пола еще теплую, едва надкушенную, лепеху цыпленка «табака», залитую густым томатным соусом, и с остервенением припечатал этот жирный кусок к пьяной физиономии Барина. При этом обозвал того вонючим козлом и законченным уродом. Глубоко уязвленный подобным, крайне оскорбительным к себе отношением, бедняга ДВР тут же замолк и ушел в себя. Чтобы заглушить обиду и горечь безвозвратной потери реноме и денег, Барин по-пластунски подполз к буфету и поднял с пола уцелевшую бутылку бормотухи. Изловчившись, он сорвал зубами металлическую бескозырку с горлышка и, как изголодавшийся младенец к груди кормилицы, присосался к бутылке. Сегодня эта мерклая, полузабытая ситуация, лишь на несколько мгновений всплывшая из памяти, наполняется легким трагикомичным смыслом и воспринимается сознанием, как потешная жанровая сценка. Колоритный директор Барин с его эксцентричным поведением предстает перед нами в образе гаера, эдакого балаганного дурачило. Но в тех, весьма далеких от буффонады, драматических обстоятельствах, людям, попавшим в реальную беду, было совсем не до смеха. К счастью для пассажиров, скорость поезда в момент аварии была невысокая. За исключением несерьезных ушибов, синяков и неизбежной в подобных случаях нервотрепки, все обошлось без трагических последствий.                Некоторые людишки, как ни старалось время счистить налипшую на них нравственную грязь,  даже спустя десятилетия, предстают перед нами в столь неприятном и малопривлекательном виде, что при воспоминаниях не вызывают ничего, кроме антипатии. Таков облик некой одиозной фигуры, которую на вокзале называли только по фамилии и в редких случаях обращались по имени. Педрофф, так звали этого самодовольного субъекта с запредельной самооценкой, был человеком мелочным, злопамятным и мстительным. По всей видимости, на его озлобленность и ожесточение повлияло неудачное начало его карьеры. Сразу после окончания техникума общественного питания в погоне за длинным рублем Педрофф решил устроиться на работу в ресторан одного из ленинградских вокзалов. Ему повезло: в летний сезон  на всех вокзалах, как обычно, образовался дефицит руководящих кадров и молодой специалист был принят на должность ДВР и сразу отправлен в рейс. Неоперившийся, неопытный, наглый и жадный до дармовых денег, он вскорости нарвался на проверку ОБХСС и круто залетел. Самонадеянность и вызывающий наглицизм очередного жулика настолько озлили обухов, что они без снисхождения раскрутили обычное административное дельце на полную, уже уголовную, катушку. В результате Педрофф получил два года «химии» и в довесок к сроку наказания еще и запрет на занятие деятельностью, связанной с материальной ответственностью. Эта жизненная отметина навсегда перечеркнула наполеоновские планы несостоявшегося директора. В колонии Петрофф повел себя крайне вызывающе и, нарушив священные понятия криминального мира, прилюдно обозвал козлом старого авторитетного вора в законе. Такая опрометчивость дорого ему обошлась. Подобное оскорбление в блатной среде не прощается никому и жестко наказывается по всей строгости тюремного закона. Возмездие не заставило себя долго ждать. Ночью воровские «шестерки» отбили «баклану» почки, сломали нос, а петухи в назидание дружно пустили его по кругу. Из колонии-поселения Педрофф вышел опущенным «козлом» и с перебитым носом. Слухи  о его злоключениях дошли и до нашего вокзала. Все знали о его позорной склонности, но из чувства вежливой брезгливости предпочитали не упоминать об этом грехе всуе и при встрече старались избегать рукопожатий. Униженный и смертельно обиженный на весь мир Педрофф вынужден был начать жизнь с нуля. Оправившись от шока, невзирая на неуспех, он все же решил продолжить свою трудовую биографию в сфере общепита. Обнюхавшись, он сжал зубы от злости и пошел работать простым сторожем на вагон-ресторан. В положении подчиненного бывший директорик остро ощущал ущербность своего нынешнего статуса и всеми способами пытался доказать окружающим свою социальную значимость. Патологический индивидуализм, неуживчивость, скрытный и подловатый характер – все это отталкивало и отвращало от него людей. В бытность работы в бригаде Мерина, злобный Педрофф из чувства мстительной зависти к начальнику, осмелившемуся сделать ему замечание, незаметно подсыпал в директорский борщ целую упаковку пургатива, после чего несчастный Мерин оккупировал ближайший туалет вплоть до окончания поездки. Чтобы придать своей персоне вес и значительность, Педрофф всегда и всем  беспардонно и нагло врал. Испытанному способу скрывать за беззастенчивой ложью свои мысли и намерения от окружающих его научила колония. В зависимости от ситуации,  аудитории и темы разговора Педрофф на ходу измышлял высосанные из пальца истории, в реальность которых верилось с большим трудом. Во всех своих нелепых выдумках он неизменно являлся главным героем, преподнося себя слушателям то благородным борцом за справедливость, то непримиримым защитником собственного достоинства. Когда речь вдруг заходила о вокзальных ментах, беспардонный  вруль, разглагольствуя о своей порядочности, с апломбом заявлял, что перед ним даже сам начальник милиции снимал фуражку в знак глубокого уважения к его персоне. Но, несмотря на очевидную абсурдность, некоторые из новообращенных вагонных дебилоидов верили этой ахинее и проникались уважением к правдолюбивому трибуну. Он ведь был как и они, простым работягой, обыкновенным сторожилой, который, невзирая на авторитеты, смело резал в глаза житейскую правду-матку.  В общем, не житуха, а сплошная классика: «ай, Моська! знать она сильна, что лает на Слона!». Свое гнетущее ничтожество и болезненное самолюбие Педрофф успешно компенсировал безудержным хамством, виртуозно перемежая разухабистую речевую пошлятину изощренными матерными неологизмами, которые составляли едва ли не основную часть его, и без того скудной, лексики. Начальство было в курсе всего происходящего, но никому не было дела ни до поганого языка, ни до фиглярских выкрутасов какой-то облезлой базарной моськи. Собака гавкает, поезда идут. Эта номинальная человеко-единица со всеми потрохами принадлежала Системе и была законопослушной исполнительницей ее установлений. Одного этого факта было достаточно, чтобы закрыть глаза на прошлое, настоящее и будущее ее потенциального донора. Сам же Педрофф с тайным превосходством горделиво величал себя не иначе, как «одиноким волком», который, по злой иронии судьбы, был вынужден выживать, промышлять и охотиться за табашем в жестоких условиях существования дикой звериной стаи. Все, хватит с него. Жаль тратить слова на морального кастрата. Оное действующее лицо присутствует здесь лишь в качестве мелкого побочного статиста. Даже промельк этого огрызка дрянной человечины невольно вызывает ощущение гадливости, словно ты прикоснулся к холодной, скользкой, пупыристой жабьей коже. Хочется поскорее отдернуть руку и отвратить мысли от этой болотной нечисти и навечно похоронить ее в самых мутных глубинах памяти.                Чтобы сгладить неприятное впечатление и избавиться от дурного послевкусия, оставленного предыдущим сквозняком, самое время переключиться и внести в повествование образ более позитивного персонажа. Это был официант по кличке Марчелло. Осанистый, благообразный увалень средних лет, он в юности немножко позанимался боксом, но за все время тренировок так и не выиграл ни одного боя. В итоге неудавшийся боксер был отчислен из секции за нерезультативность и бесперспективность. Но, невзирая на хронические проигрыши и поражения, Марчелло жутко гордился самим фактом причастности к этому суровому виду спорта. По натуре мягкосердечный и незлобивый, он очень стеснялся своего благодушия и всегда скрывал это качество за ширмой мимической и словесной брутальности. Невозмутимый как моллюск, Марчелло избегал конфликтных ситуаций и никогда не участвовал в актах дидактического рукоприкладства, столь популярного в кабацкой среде. Причина его бытового пацифизма заключалась в том, что Марчелло, по его собственному утверждению, которое, как и все вокзальные сплетни, вскоре стало притчей во языцех, обладал неким тайным смертельным ударом и во хмелю был страшен и свиреп. И, будто бы, только боязнь уголовной ответственности за случайное, непредумышленное убийство останавливала его от участия в разборках. В критических ситуациях он, спокойный как удав, принимал внутрь сотку водки и невозмутимо покидал поле битвы. Марчелло, не обращая внимания на язвительные смешки и колкости своих товарищей, самовлюбленно продолжал играть роль супермена до тех пор, пока с ним однажды не случился конфуз, разрушивший все героические иллюзии боксера. В один из «пьяных» рейсов какой-то накачавшийся бормотухи китаец отказался оплачивать счет. То ли у него на самом деле не было денег, то ли от ядовитого пойла он полностью потерял способность понимать русский язык, непонятно. Марчелло по-петушиному выпятил грудь, сжал кулак и, хрустнув пальцами, угрожающе поднес его к лицу обнаглевшего китаезы.  Азиатец, не дожидаясь продолжения инцидента, с ловкостью мартышки выпрыгнул из-за стола и внезапно взлетел под потолок. Зависнув в воздухе, он сжался в пружину, извернулся и, взвизгнув боевое самурайское «ки-и-ай!», выстрелил коротким и резким йоко-тоби гери прямо в лоб агрессивному халдею. От неожиданного удара грузная туша Марчелло пошатнулась и он, одурело моргая выпученными глазами, безжизненным мешком рухнул навзничь в проход между столиками. Дутый супермен потерпел позорное фиаско, был раздавлен и морально убит прямо на глазах своих коллег. По вокзалу сразу же поползли слухи, что какой-то косоглазый шкет одним ударом вырубил обладателя рокового кулака. После пережитого афронта Марчелло жил в растерзанных чувствах, ходил мрачный, неразговорчивый, на все вопросы что-то нечленораздельно бурчал в ответ и отчаянно заливал душевный раздрай водкой. Вскоре этот трагикомический эпизод и сам аутсайдер с его пресловутым смертоносным ударом были благополучно забыты вагонной братией. И только уязвленное самолюбие посрамленного гордеца не могло смириться с постыдным крахом его авторитета. В минуты пьяной слабости Марчелло уединялся в туалете, гневно зажмуривал глаза и со звериной жестокостью кровавил и плющил желтую раскосую физиономию своими могучими кулачищами, мысленно нанося по ней один за другим свои легендарные сокрушительные хуки и апперкоты.                Каждый человек, который встречается нам на жизненном пути, всегда что-то незримо вносит в  нашу жизнь и невольно оставляет в памяти неизгладимый след. Человеческий мозг с мельчайшими подробностями фиксирует на своих нейронных сетях абсолютно все, что происходит в жизни. Это происходит автоматически, на бессознательном уровне, независимо от воли и желания. Мозг человека, а возможно некая иная, непознанная учеными, структура человеческого организма, непостижимым образом с молниеносной скоростью безостановочно обрабатывает неисчислимое количество бит получаемой информации; за миллисекунды ее анализирует, кодирует и в определенном порядке последовательно распределяет по кластерам и файлам нашей памяти. Из мнемонических хранилищ мы по мере надобности извлекаем на свет невербализованные воспоминания – информационные блоки с бесчисленными эмоционально окрашенными нейронными связями. Если возникающие умозрительные картинки радуют душу, то мы пытаемся удержать их в поле нашего внутреннего видения подольше. Если же мыслеобразы несут в себе негатив и раздражают психику, то автоматически срабатывает защитная функция организма: мы наводим курсор мысли на кнопку «delete» и нежелательное изображение мгновенно исчезает с экрана нашего внутреннего монитора. Мои воспоминания вихрились, сталкивались, перетекали одно в другое, возникали, неожиданно исчезали и снова появлялись. Чтобы успокоить и привести в порядок броуновское движение назойливых виртуальных поползновений я замыслил преобразовать мельтешащий поток возникающих реминисценций и облечь их в словесную форму. Осторожно и бережно вытягивая за ниточку из далеких уголков жизни ту или иную ситуацию или образ, я постепенно распутывал сбившийся за десятилетия клубок роящихся мыслей.                С маниакальной упертостью золотоискателя я просеивал рудоносную залежь житейских извивов и людских вывертов. Подобно слепому кроту я интуитивно вгрызался в прошлое и как земляной червь буравил жизненную породу. Тщательно обрабатывая материал, придирчиво выискивал наиболее интересное, выделял существенное, отбрасывал ненужное. А чтобы не упустить значимое, оплодотворял жизнеспособные самородки словами и закреплял их в тексте. Это была рудокопная работа. В результате титанического труда появился на свет этот опус. А по сути - клинический отчет о замкнутой жизни человеческого анклава, паразитирующего на живом организме государства. Несмотря на то, что я был непосредственным участником и очевидцем того времени, кривое зеркало общественного мнения не могло адекватно отразить моего субъективного взгляда на процессы, происходящие в социуме. Бунтовать в рамках существующей политической системы было далеко небезопасно. В советское время за подобный соцреалистический андеграунд можно было запросто и надолго угодить за решетку. Спустя годы произошел цивилизационный крен и с грянувшей перестройкой начало меняться и коллективное сознание. Только тогда стало возможным сорвать с глаз людей социальные шоры и представить на суд читателя эту летопись малых дерзаний.                Мы принадлежали к умирающему племени кочевников, которые просто пытались быть счастливыми. Ограниченный умишко мелкотравчатого жулика был категорически не способен мыслить глобально. Постоянный идеологический прессинг выработал  в человеке стойкое сопротивление всем устремлениям, выходящим за пределы дозволенного властителями. Целенаправленное и систематическое воздействие на мозги народа изменило часть ДНК сознания людей. Как следствие, в человеческих умах и душах произошел необратимый патологический метагенез. В изменившихся обстоятельствах, требующих качественно иного образа мышления, никто из моих соплеменников ни на йоту не приблизился даже к подножью олигархических высот. Отравленные алкоголем, затюканные запретами, втиснутые в узкие рамки кабацкого мышления пасынки своего времени просто не могли себе этого позволить. На смену мелким суетливым блошникам пришли отъявленные паразиты, хищно ползущие по жизненному пространству и пожирающие все без разбора на своем пути. Хозяевами нового времени стали перестроечные монстры, акулы тотального обмана, гениальные изобретчики грандиозных афер планетарного масштаба. В сравнении с этими сверхвеличинами мы, кроткие дети общепита, копошащиеся в своем муравейнике, выглядели ничтожными карликами. В том, что на росстани времен мы оказались вялыми обсевками в человеческом поле, нет нашей вины. В естественном стремлении жить лучше мы не были ни хорошими, ни плохими. Обструганное по единому шаблону в эпоху пандемической стандартизации, попавшее в ловушку всеобщей лжи, наше обманутое поколение являло собой лишь подпорченный продукт социальных условий. Незыблемый монолит советской власти оказался колоссом на глиняных ногах. В одночасье рухнули прогнившие столпы совдеповской геронтократии, и над ее развалинами повеяло несвежим,  дурно пахнущим ветром грядущих перемен. На страну надвигалась эпоха безраздельного господства паханата, заменившего живое и здоровое понятие «народ» на безликое и аморфное «электорат». Оковы пали и на людей со всех сторон обрушились невиданные свободы. С политической вольницей в новую жизнь беспардонно ввалилась и разухабистая лавочная вседозволенность. Все запреты были сняты, оценочные мерила похерены и хлынувшая через открывшиеся шлюзы гигантская волна самопального суррогата захлестнула страну. На фоне повального спаивания населения наши бесхитростные манипуляции со спиртным казались невинными детскими проказами. Масштабы производителей зеленого змия ужасали. Низкопробные фальшаки изготавливались стихийно и повсеместно не только на промышленных предприятиях, но и варганились в домашних условиях. Ворованный спирт, нередко технический, прямо в ванной разбавлялся простой холодной водой из-под крана. Адская смесь тщательно перемешивалась, доводилась до нужной кондиции и розливалась по бутылкам. Готовая «продукция» доморощенных виноделов под видом различных «водок», (название и марка фальсификата зависели от наличия имеющихся в распоряжении изготовителя этикеток), распространялась по частным торговым точкам и мгновенно распродавалась по неприлично низкой цене. Многие автолюбители использовали эту спиртовую бодягу в качестве незамерзающей жидкости для омывания лобового стекла. Это было выгодней и безопаснее, чем платить втридорога за вредоносный химический контрафакт на авторынках. В этот губительный водоворот были вовлечены все новоиспеченные лавочники страны. Только ленивый барышник не торговал паленым алкоголем. На витрине самого захудалого ларька можно было увидеть стоящие в ряд абсолютно одинаковые бутылки с подозрительной жидкостью цвета крепкого чая. На каждой бутылке красовались коньячные наклейки с аббревиатурами от 3*** до марочного КВВК. Но, независимо от означенных на этикетке марки, сорта и качества содержимого, продавался весь ассортимент подкрашенного пойла по одной цене.                Бочку масла, а точнее сотни тысяч гектолитров американского спирта «royal» в огонь горящих с похмелья человеческих душ щедро подливала и русская православная церковь. Этой идеологической институции в счет компенсации за предыдущие гонения высочайшим повелением было даровано эксклюзивное право беспошлинного импорта спиртоносного зелья и табака. Не иначе, как сотворилось чудо рукотворное по благословению власть предержащих! Поистине, необычайно трогательная забота пастырей божьих о душевном здоровье своей паствы. Христовы заповеди были перечеркнуты крестом животворящим и, не отходя от кассы, бесцеремонно попраны прагматичной православнутой братвой новорусского извода. Главной иконой пира во время чумы стал зеленый масонский символ. Само же действо святое эти псы господни вершили без участия главного действующего лица, которое, как известно, однажды уже изгоняло торгующих из храма. Но творилась сия работа божия, разумеется, «христаради».                Да уж… темны воды в облацех и неисповедимы пути господни… В общем, не парься, раб божий, смирись покорно, прими дары небесные да возрадуйся благодати халявной! Ну, а ты, всемилостивейший, призри благоутробно на торгующих иноземной потравой во благо церковных лихоимцев и государственных чинодралов! Да не запамятуй воздать по чину каждому множество неисчислимое зеленых индульгенций с сатанинскими ликами заокеанских благодетелей!  Аминь!                И тогда присносущный, заслышав ектению сию, зело задумался. Засим, негодуя на дерзость рода людского, отверз лик свой от мира сего и положил большой аминь с прибором на непотребность человечью. А право княжить и впредь пасти двуногое стадо козлов заблудших делегировал своему давнему знакомцу – падшему ангелу света. Сам же ничтоже сумняшеся впал в режим «абонент недоступен» да и почил себе на небесех до времен наилучших.  Алилуйя!                Удивительное это свойство – память! Хранит все, и хорошее и плохое, и доброе и злое. С годами постепенно гаснет ощущение остроты жизни. И тогда человек, если он не патологический трудоголик или деловой маньяк, одержимый любой, пусть бессмысленной и бесполезной, но деятельностью, рано или поздно бессознательно впадает в состояние успокоенности и удовлетворенности от того, чем владеет или чем располагает. Какой-то суемудрец из плеяды психокопателей заявил, что жизнь удается, когда ты выбираешь то, что имеешь, и тебе нравится собственный выбор. Вроде бы все складно и правильно в этом умопостроении. Но в благостном состоянии довольства человек часто впадает в гедонический анабиоз и у него пропадает всякое желание что-либо менять в своем размеренном и комфортном существовании. Рутина постепенно засасывает, обволакивает вирусоподобной тиной весь организм и тормозит работу главного человеческого процессора – нашего мозга. Это важнейшее эволюционное образование не просто набор извилин в полушариях, но запредельно сложная система, сопоставимая только с Вселенной. Человеческий гений не в состоянии постичь хитросплетения этого таинственного, необъяснимого, невообразимо беспредельного микрокосмоса. Как с шутливой  грустью констатируют нейрофизиологи, «мозг нам не по мозгам». В бездействии нейроны мозга теряют активность, стагнируют и серое вещество перестает работать в оптимальном режиме. Мозг – наш хозяин. Как и любой орган человеческого организма, он также нуждается в постоянном специальном тренинге. В противном случае через десяток-другой годков во всей неприглядности проявится латентная деменция и обеспечит вам неизбежную встречу с неразлучной троицей: мисс Паранойей,  мистером Альцгеймером и сэром Паркинсоном. Наверняка, вы уже слышали об этих странноватых ребятах. Расшевелить застойное житейское болото и выкарабкаться из спячки удается не каждому. Лишь малая толика индивидуумов, наделенная свыше способностями и талантами, с легкостью скрывается от навязчивого примитивизма действительности в иных, более привлекательных, измерениях. Устав от суетности и беспокойства, счастливые обладатели божьих даров с головой погружаются в бескрайние миры литературы, музыки, художественного творчества, поиска нового и неизведанного. Процесс познания увлекателен, бесконечен и благотворен. Постоянное стремление к новизне заставляет активно работать мозг, освежает восприятие и обостряет ощущения. Жизнь таких людей наполняется смыслом. Человек жив, пока эволюционирует, пока ищет, находит, видит и осознает смысл своего земного существования. В жизни часто случается так, что некоторые люди «умирают» в 30, но хоронят таких «покойников» только в 80. Потеря смысла жизни – это и есть настоящая смерть. Дюжинная людская масса, коллективный ум которой не включает в свою структуру какие-либо когниции, играет в прятки с обыденщиной по азбучным житейским правилам. Основной наборчик отвлекающих пустышек невелик: каждодневная пробежка по телеканалам, египетская работа  до инфаркта на шести сотках личной собственности, рыбалка, пивко с приятелями или, если на то хватит остатков здоровья, вечный загул до тех пор, пока не отвалится печень или фатально не стуканет сердечный мотор. В бабском варианте – шопинг, желательно со скидками, телефонная стрекотня с подружками обо всем и ни о чем и нескончаемые готовка, стирка, уборка. Особо обленившимся отшельникам можно уподобиться амебе и в одноклеточном счастье тихо доживать остаток дней по правилу: «жрать, спать и… плюс еще одно, хорошо рифмующееся с предыдущими словесами, физиологическое действо». Что ж, на вкус и на цвет приятелей нет, не было и не будет. Каждый шизует по собственному сценарию. Каждой твари положен персональный шесток. Но существует  универсальный путь выхода из неприятного затишья души. Когда вдруг ниоткуда приходит хандра, необходимо спокойно принять эту незваную гостью, как неизбежность, а не глушить меланхоличную пришелицу медикаментозными средствами, безжалостно пичкая себя транквилизаторами. Чтобы исправить душевную погрешность и поднять градус эмоций, надо завалиться на мягкий диван, полностью расслабиться и, отрешившись от окружающего мира, отдать себя во власть позитивных воспоминаний. Без особого физического напряжения, используя только энергию своей мысли, виртуальный путешественник совершает квантовый скачок и перемещается из настоящего в заданную сфокусированную точку бытия. В прошлом он попадает во временную петлю и заново переживает желаемый отрезок собственной  жизни. И тогда Хронос, этот бесстрастный регистратор чувств и ощущений, распахнет перед искателем позитива двери вечных кладовых и позволит порыться в своем архиве. Там с бюрократической педантичностью сохранено абсолютно все, некогда прожитое и пережитое человеком. Такого рода телепортация  – малозатратный,  безвредный и доступный всем категориям эскапистов, антидепрессант. Он способен нейтрализовать любую скуку и развеять мрак унылого прозябания с помощью простых  жизнетворных пилюль. Микроскопический взгляд, мельком брошенный в прошлое, раскрывает гигантский жизненный текст, в котором строки сплетаются в единую, причудливую событийную ткань. Перелистывая страницы памяти, я ловил себя на мысли, что в пелене воспоминаний чаще всплывают те эпизоды из прошлой жизни, которые в большинстве случаев вызывают только положительные эмоции. Вероятно, память ставит запреты на воспроизведение опасных моментов, угрожающих инстинкту самосохранения. Рефлекс душевного спокойствия удивительным образом преображает негативные проявления прошлого, перекрашивая их мрачные стороны  в радужные, светлые цвета. Возможно с высоты прожитых лет и житейского опыта все дурное, что когда-то вызывало беспокойство и раздражение, уже не кажется столь значительным и важным как прежде. С возрастом у нетренированного среднестатистического человека понижается  душевное зрение, падает умственная зоркость, ухудшается память. И чем отдаленней во времени и пространстве то или иное событие, тем слабее его восприятие и ниже объективная оценка. Время лечит раны и затягивает душевные ссадины. С сединами приходит мудрость. Вернее, должна приходить. Случается, что это бесценное качество так и остается невостребованным и до конца дней пребывает в эмбриональном  состоянии. Ведь ценится не старость, а мудрость. Старых много, мудрых мало. С годами начинаешь сомневаться в фактах. Неприятности кажутся случайными. Обиды нелепыми. Неприязнь излишней. Необдуманно брошенное словцо ничтожным. Усердия тщетными. Потуги бесплодными… Но все проходит… Пройдет и это…               
Постскриптум.
    С тех пор минули десятилетия. По человечьим меркам это бескрайний океан жизни. Пропущенные через фильтры сознания многие подробности минувших лет были прочно забыты, выветрились из памяти и навсегда растворились в небытие. Свежие, яркие впечатления накладывались на потускневшее, подернутое патиной времени, прошлое. Новизна ощущений, затирая стародавние напластования, с течением времени за ненадобностью вытесняла исторический сор из памяти. Показывая уродливость правды, я не преследовал цель создать некое дидактическое моралитэ или путаный матовый домысел в духе нонконформизма. Или, что еще нелепее, погрязнуть в негативном пафосе отрицаний, обличений, обвинений и «глаголом жечь сердца людей». Мотивом для создания этого ломтика жизни послужил всплеск неукротимого желания уловить слабеющие с каждым прожитым годом отзвуки минувшего, перечувствовать дух того, чем жил когда-то. Нестерпимо захотелось взыграться сердцем и потешить ностальгирующую душу хотя бы малой толикой былого драйва, чтобы на излете своего земного бытия напитаться живительным, пьянящим воздухом невозвратимой молодости…                Я не был изнасилован графоманией. Меня не гнетет священная тирания искусства. Не мучают литературные грезы. Не одолевают честолюбивые мечты. Я не гонюсь за уцененными лаврами первого парня в авторской корзине, и без того переполненной окололитературной макулатурой.                В процессе сочинительства я не следовал классическим нормам и не придерживался правил и установлений, обычно применяемых авторами при написании беллетристики. Из разрозненных картинок и расплывчатых образов эпизодическими мазками намечалась канва и оформлялась сюжетная линия. Хронотоп разбросанных по закоулкам памяти сколов разрушившейся эпохи не позволил повествованию скатиться в мифичность. Попытка соткать из нечаянных, трудноуловимых промельков пережитого читабельное полотно придают изложению некоторую эклектичную неупорядоченность и фрагментарность. Но это отнюдь не мешает пониманию замысла и идеи рассказа. В тексте отсутствует ярко выраженная стилистика с прицелом на узнаваемость равно как и оценка, претендующая на окончательность. Я не профессиональный литератор, поэтому этот непритязательный увраж не более, чем временной полифонический контекст с прилагаемой к нему суммой неких типических характеров.                Возможно, бытописание дня вчерашнего в наш безудержный, стремительно прогрессирующий век многие сочтут неактуальным. Что ж, это нормально. Все течет, все изменяется. Каждый человек следует за своим богом или идолом, определяющим характеристики его души. В нынешнее время немногих способен затронуть и взволновать слабый отголосок поросшего мхом и отброшенного на свалку истории прошлого. Новое время порождает и новых homines, рисующих для себя иную картину жизни. Пусть прошлое хоронит своих мертвецов. Жизнь, невзирая на превратности, обязана продолжаться. Времена не выбирают,  в них живут и делают ТАБАШ. А наше прошлое, дурное оно или хорошее, это не только вереница бесконечных шаблонов и «победоносных шествий», но и неизмеримый пласт жизней и судеб простых людей, сплавленных в общую историю человечества.                И тот, кто забудет старые песни, никогда не споет новых…
2018 год