Новая в семье, или Двадцать два дня скорби и ужаса

День первый

Сегодня мы похоронили маму. Мой младший брат, страдающий слабоумием, так и не понял, что случилось. Когда опускали гроб, Роберт смеялся. Папа не находит себе места. Пытается всё организовать, но я вижу, что с ним что-то не так. Он подошёл ко мне утром со словами: «Ты ведь знаешь, что теперь одна, и на тебе весь наш дом. Пожалуйста, держись». Я держусь. Одинокие дочери всегда держатся. Другого выбора у них просто нет.

День второй

Роберт ест за троих. От стресса? От обилия гостей? Роберта пугают люди. Но после терапии он вроде как начал привыкать. Даже периодически с кем-то здоровается. Я не знаю, в чём её суть. Три раза в неделю к нам домой приходит медсестра Алана. Они запираются в комнате Роберта и подолгу разговаривают. Выполняют какие-то упражнения. Потом Алана уходит, а Роберт молчит. Молчит и снова ест.

День третий

Гостей всё меньше. Проблем всё больше. Уборка нашего особняка – дело не из лёгких. Мне помогают служки, но всё равно не получается управиться с беспорядком до полуночи. Я совсем забыла про учёбу. Репетиторы должны выйти из отпуска уже через месяц. Так сказал папа. Ещё целый месяц скорбеть по моей любимой мамочке… Я не вынесу. В гробу она лежала с какой-то неестественной улыбкой. Будто радовалась, что покинула всех нас.

День четвёртый

Приходила Алана. После занятия с Робертом она заперлась с папой в кабинете. Я не слышала, о чём они говорили. Через полчаса раздался стон. Одновременно мужской и женский. Кукушка, шумно выпрыгнувшая из часов, не успела его заглушить. Алана выходила, поправляя платье. Мне мерзко.

День пятый

Папа провёл весь день в маминой комнате. Лежал на её половине кровати и смотрел пустыми глазами на стену. Он больше не может плакать. Я спросила, что-нибудь принести? Но папа предложил поступить наоборот, и я унесла из комнаты все мамины вещи. Мы сожгли их на заднем дворе. Дым от костра растворялся в сумеречном небе, пока пламя охватывало последнюю фоторамку. На фотографии внутри неё через разбитое стекло я увидела всех нас: папа, мама, я и Роберт. Счастливые. Как будто ничего и не случилось.

День шестой

Ужин. Гости разошлись. Вещи убраны либо сожжены. Дом стал очень одиноким и пустым. Свечи на столе, лобстер на тарелках. Сидим тихо, жуём молча. Роберт сегодня какой-то чрезвычайно грустный. Нет настроения? Или он начал осознавать, что мама больше не придёт? После ужина раздаётся телефонный звонок. Папа берёт трубку. «Да, да, хорошо. Заезжай прямо сейчас». В десять часов вечера дом перестал быть пустым. Алана заняла мамину комнату.

День седьмой

Мы не можем найти с ней общий язык. Я никогда не прощу папе, что он забыл маму так быстро. Что теперь в её кровати спит чужая женщина. Пожалуйста, пусть случится что-нибудь нехорошее.

День восьмой

Роберт по-прежнему смеётся. На этот раз его веселят не похороны. Его веселит Алана.

День девятый

Я почти смирилась со всем, что произошло. Из гостей остались только самые преданные подруги мамы. Другие разошлись. Пока я лежала, свернувшись клубочком, на коленях Санды, Виолетта стирала платком слёзы с моего лица. Мама очень любила их. Но теперь они перестанут приходить. Я знаю, перестанут, даже если говорят иначе. Люди всегда покидают места, где их больше ничего не держит.

День десятый

Папа уехал до завтра по рабочим делам в соседнюю провинцию. Дома только я, Роберт и Алана. Мы втроём совсем не слышим друг друга. Алана недовольна, но пока сдерживается. Я недовольна тоже, но больше сдерживаться не могу. Попробовала облить её кипятком. Несносная женщина заверещала, как пигалица, и убежала в мамину комнату. В МАМИНУ комнату. Да, моя хорошая. Эта комната никогда не станет твоей. Как и эта жизнь.

День одиннадцатый

Приезжали папины друзья. Ещё раз выразили соболезнования. Уехали, узнав, что папы нет дома. На Алану они смотрели хищными глазами. Алана робко глядела в пол, наверняка втайне мечтая отдаться всем четверым. Как же я её ненавижу! А потом позвонил папа, и Алана всё ему рассказала про мой вчерашний поступок. Папа ответил, что задерживается ещё на один день, но по приезду обязательно накажет свою нерадивую дочь. Как же я его ненавижу!

День двенадцатый

Сегодня Алана впервые ударила Роберта. В этот момент я влетела в комнату, вцепилась Алане в волосы и с криками стала оттаскивать её от брата. Брат заплакал ещё громче. А потом вдруг затих и принялся хохотать. Обомлев, я не заметила, как Алана высвободила голову из моих рук, взяла за шиворот и с размаху швырнула в стену, после чего вышла из комнаты. Теперь плакала я. Роберт продолжал смеяться.

День тринадцатый

Вернулся папа. Я заперлась в своей комнате. Не хочу никого видеть. Папа обещал выломать дверь, если я не открою. Он очень зол. Может, сбежать через окно? Но куда мне бежать? Кто у меня остался? Я совершенно одна. Зарывшись в подушку, снова слышу стоны. Папа ушёл к Алане. Дверь осталась целой. Разбитой осталась девочка за этой дверью.

День четырнадцатый

Сегодня говорила с Робертом наедине. Он, как обычно, ничего не понимает. Папа внушил ему мысль, что у мамы появились срочные дела: она уехала далеко-далеко, а хоронили мы соседскую собаку. Я попыталась поведать Роберту настоящую истину. Он внимательно выслушал, после чего устроил истерику. Не верит. Совсем не верит. Получив пару пощёчин от брата, я выбежала из комнаты и тут же столкнулась с Аланой. В её руке был шприц. Раньше терапия брата обходилась без медикаментов и уколов. Алана заявила, что состояние Роберта ухудшается, ему необходимо срочно ввести успокоительное. Теперь не поверила я. Мы обменялись зловещими взглядами. «Отойди, пожалуйста, от порога», - произнесла женщина. «Ты не слышала, что тебе сказали?» - произнёс отец, наблюдавший за нами через перила лестницы, ведущей с первого на второй этаж. Я покорно отошла. Наступила давящая, до ужаса тесная тишина, требовавшая задыхаться, пока в лёгких не останется совсем ничего. Через минуту Роберт закричал. Потом стал захлёбываться в рыданиях. Я затряслась от подступившего гнева, но не поднимала глаз на отца, который прошёл мимо меня к себе в кабинет, где спустя некоторое время они с Аланой вновь занялись любовью. Любовью в доме смерти.

День пятнадцатый

Я позвонила Виолетте и Санде. Попросила навестить нас, но ничего не упоминать папе о моём звонке. После недолгих чайных церемоний я ушла с ними к себе, якобы для того, чтобы полистать домашние фотоальбомы, вспомнить, какой была мама. После рассказа о вчерашнем поступке Аланы обе тётки настороженно переглянулись. Да, наконец-то я точно убедилась, что им тоже не нравится Алана! Они пообещали серьёзно поговорить с папой и выяснить, как проходит терапия Роберта. Спустившись вниз, женщины оккупировали папу и принялись наседать с вопросами. Что принимает его сын? Какие упражнения они с Аланой практикуют в комнате? Зачем вообще запираться? Как так получилось, что чужой человек переехал в наш дом? Я понимала, что когда подруги уйдут, папа задаст мне по первое число, но всё равно тихо радовалась. Спустя две недели после смерти мамочки это был первый и, к сожалению, последний момент, когда я испытала искреннее счастье. Возможно, даже надежду на то, что всё изменится к лучшему. А потом папа отвёл женщин на задний двор. Дальше я ничего не слышала очень долго. Кукушка выпрыгнула из часов дважды. Где-то вдалеке ненавязчиво прогремели первые раскаты грома, предвещавшие ливень. Подойдя к окну на кухне, через которое можно было увидеть папу, Виолетту и Санду, я осторожно отодвинула шторку.

В декорациях нашего роскошного сада, возделанного мамочкой, папа стоял с окровавленной лопатой за плечом, пытаясь отдышаться. Около его ног невысокими горками лежали вырытые комья земли. Откуда-то снизу, из глубины изуродованной клумбы, послышалась хрипящая мольба то ли Санды, то ли Виолетты. «Арчи… Ар… чи…». Между хризантем на секунду показалась женская рука. Папа, недолго думая, размахнулся и воткнул лопату перед собой, тем самым объявив торжество вечной тишины. Потом он вдруг застыл и начал медленно поворачивать голову в мою сторону. Его лицо, покрытое бурой сеточкой запёкшейся крови, было похоже на морду древнего демона, воскресшего из небытия, чтобы предвидеть конец всех человеческих поколений. Я резко задвинула шторку. С этого дня мой отец больше никогда не станет прежним.

День шестнадцатый

Роберт заболел. С каждым часом ему всё хуже. Я должна что-то сделать, что-то предпринять! Может, побег? Всё равно куда, на свете много добрых людей, а как добраться до провинции, я помню. Нам с братом должны помочь.

До сих пор не могу поверить в то, что случилось вчера. Алана и папа больше не разговаривают со мной. Они вообще ничего не говорят. От этого ещё страшнее: мой родной человек, с которым я провела всё детство и юность, который так долго любил маму и нас с Робертом, сейчас находится во власти чудовища. Мотивы их поступков остаются загадкой, разрешать которую совсем не хочется.

Захожу в мамину комнату, пока там никого нет. Встаю на колени перед её кроватью. Она не застелена. Начинаю молиться. Прошу Господа помочь нам с Робертом сбежать. Прошу Господа помочь нам пережить все предстоящие тяготы. Прошу Господа помочь нам справиться с той болью, которая сейчас сжигает наши души. Я обязательно сделаю всё, что смогу со своей стороны. Я разработаю план действий и уже завтра приступлю к его исполнению. Аминь.

День семнадцатый

Случилось худшее, на что можно было рассчитывать. Роберт не хочет никуда уходить. Он сопротивляется изо всех сил, когда я пытаюсь стащить его с кровати, со слезами умоляя опомниться. Борясь одновременно с высокой температурой и собственной сестрой, Роберт одновременно визжит, брыкается, кусается и плюётся, словно одержимый некими дьявольскими силами. Отца и Аланы дома нет. Должны вернуться ближе к вечеру. Поэтому сейчас самый подходящий момент для побега. Я подкупила всех слуг, чтобы они молчали и не мешали нам, но к капризам Роберта оказалась совершенно не готова. Неужели ничего не получится?

Спускаюсь по лестнице, захожу в ванную. В шкафчике над раковиной – медикаменты. Достаю оттуда снотворное, подмешиваю в какао, любимый напиток Роберта. Приношу ему со словами, что была не права и готова помириться. Роберт сначала смотрит с недоверием… всё пропало… но внезапно берёт кружку из моих рук с какой-то детской, подкупающей нежностью и… делает несколько больших, жадных глотков. Через минуту взгляд его становится мутным и пугающе счастливым, а потом веки смыкаются, оповещая о приближении сна. Сработало! По комплекции младший брат достаточно стройный, чтобы я могла на руках вытащить его из дома и пронести через лес прямо до ближайшего населённого пункта. Там ему окажут необходимую медицинскую помощь. Там нас спрячут и решат по всей справедливости, как поступить с беженцами. Там живут хорошие люди.

День восемнадцатый

Лес никогда не молчит. Кругом – деревья и птицы. Я жду рассвета. Я жду, что Роберт проснётся. Пульс всё ещё тарахтит под его кожей, но больше нет сил тащить на себе даже такое лёгкое тело. К счастью, нас никто не преследует.

Солнце робко выглядывает из-за ветвей. Поспать удалось мало. Вновь взваливаю Роберта на плечи и пробираюсь через сосновый лабиринт. К полудню вижу вдалеке первые дома. Вот она, та самая провинция, куда ездил по делам папа. Осознание приближения к цели словно даёт второе дыхание. Иду быстрее. Шаг. Два. Три. Повинуясь внутреннему ритму, преодолеваю около километра, пока не натыкаюсь на табличку, прибитую к столбу: «Добро пожаловать в Вэльс!». Внезапно слышу, как проснувшийся Роберт разражается кашлем. Господи, ты услышал мои молитвы. Он ожил! Опускаю его на обочину тропы. Брат поднимает сонные глаза, смотрит с каким-то подозрительным недоверием. Осипшим голосом он наконец произносит: «Кто ты?». Моё сердце тут же разбивается на тысячи осколков. Ещё несколько минут после этого пытаюсь объяснить Роберту, что я – его сестра, что мы сбежали оттуда, где нам будет плохо, что нужно действовать сообща… Всё без толку. Мой младший брат жив. Мертва его память.

День девятнадцатый

Уже около суток мы ютимся у местной знахарки Шарлотты. Роберта лечат травами и заклинаниями. Шарлотта рассказала о нас шерифу, тот обещал во всём разобраться. Тем временем я помогаю женщине по хозяйству. Сегодня нужно навести порядок в её доме. Неторопливо подметаю пол, когда слышу скрип калитки. К хозяйке кто-то наведался. Вскоре отворяется дверь дома. Раздаются шаги, вздохи. Движимая любопытством, я тихо прислоняюсь к стене, чтобы подслушать. Раздаётся знакомый голос: «Мы разыскиваем мальчика и девочку, лет пятнадцати». Алана? Вот чёрт… Алана! Движимая интуитивным порывом, тут же открываю окно в комнате, а сама залезаю под кровать. Пусть зайдут и подумают, что сбежала. Потом вспоминаю про брата. Сейчас он мирно спит за стенкой. Помочь ему возможности нет. Жмурюсь от досады. Разговор в гостиной опускается до приглушённых тонов. Спустя несколько минут слышится стук закрывающейся двери, потом – повторный скрип калитки. Алана ушла. Вылезаю из-под кровати в тот момент, когда Шарлотта входит в комнату. Взгляд её не предвещает ничего хорошего. Мы молча смотрим друг на друга, потом я всё-таки опускаю глаза. Так ничего и не сказав, Шарлотта выходит. Что это было? Что ей наговорила Алана? Возможно, хозяйка сама вскоре всё расскажет. Сейчас необходимо успокоиться, а вечером – навестить Роберта. Я не могу потерять ещё и его.

День двадцатый. Утро

Приходил шериф. Посмотрел на нас с братом и только спросил: «Хорошо расположились?». Потом долго о чём-то беседовал с Шарлоттой – не в доме, снаружи. Вероятно, чтобы мы не могли услышать. Мне это не нравится. Вечером ещё зайдёт местный священник. Причины его появления остаются загадкой. Хозяйка замкнулась в себе и не хочет ни во что нас посвящать. А я, в свою очередь, пытаюсь выяснить, сколько помнит Роберт. После укола Аланы ему хуже с каждым днём. Увы, пока нет никаких надежд. Он пуст.

День двадцатый. Вечер

Приходил священник. Освятил дом, побрызгав по углам святой водой. Только вот непонятно, почему вода красная? Все его разговоры с Шарлоттой представляли собой один лишь шёпот. Я попыталась что-то спросить, но меня быстро вытолкнули из гостиной и заперли дверь на ключ, пока священник не ушёл. Что-то не так. Что-то определённо идёт не так.

День двадцать первый

Снилась мамочка. Мы гуляли по нашему саду на заднем дворе. Весна растопила последний снег, и маленькие ручейки бежали между тропинок, насыщая землю влагой. С каждым шагом происходило что-то чудесное. Раз – запели на разные голоса птицы, усевшись на ветви и лианы. Два – промелькнул солнечный луч, отразившись от оконных стёкол. Три – из норы в цветнике выпрыгнул белый кролик и ускакал к нашему дому. На пороге его перехватил улыбающийся папа. На его руках кролик почувствовал себя спокойно и принялся обнюхивать манжеты его любимой рубашки. А потом папа достал из-за пазухи большой кухонный нож и перерезал кролику горло. Кровь, алая, густая, чрезвычайно яркая на фоне благопристойности дня, брызнула фонтанчиками и заляпала папину одежду. Зверёк начал неистово дёргаться и пищать, перебивая предсмертным кроличьим криком протяжные птичьи рулады. Сзади папы появилась Алана. Ухватив ладонями его голову, она медленно повернула папочку к себе и поцеловала. Потом я обратила внимание на кроличью норку. Подойдя поближе и наклонившись, заметила в ней чью-то женскую руку. Позвала маму – но мамы рядом не было. Потому что это мама находилась сейчас под землёй. Спохватившись, я стала раскапывать землю – вязкую, густую, чёрную, как запёкшаяся кровь, и пока копала, всё яснее видела мамины очертания. А сзади слышался папин смех. Вместе с ним хохотала Алана, но самое страшное, что в общем хохоте тонул ещё один голос – это смеялся Роберт. Я не хотела оборачиваться. Через минуту мамино безглазое лицо выглянуло из земли – там, где должны были находиться глаза, в проёмах черепа копошились черви. Задыхаясь, мама стала панически причитать, что ей щиплет, что она ослепла, слышите меня, кто-нибудь слышит, я ничего не вижу, я ослепла… Потом мамочка заплакала. Каким-то странным образом она смогла заплакать, и те слёзы были из не из воды, но из крови. Выкопанными руками она на ощупь опознала моё лицо, хотя я уже не могла думать об этом, потому что кричала, как кричал кролик с перерезанным горлом, осознавая, что по обе стороны от неё, скорчившись в неестественных позах, лежат Санда и Виолетта, а головы обеих женщин отделены от тел большими садовыми лопатами, торчащими из земли.

Даже сейчас этот ночной кошмар не может забыться. День близится к закату. Дома нет никого, кроме нас с Робертом. Шарлотта ушла, не сказав, куда и когда вернётся. Роберт спит. Его жар не проходит, но брату чудом удалось заснуть, несмотря на собственное состояние. Я решаю тоже погрузиться в дрёму, устав от домашних дел, с некоторой опаской, что тот сон вернётся. Как только голова касается подушки, внезапно слышится резкий, настойчивый скрип калитки – не такой, как обычно. Вскакиваю с бешено колотящимся сердцем. Вдалеке – топот ног. Вернулась не только Шарлотта. С ней идут другие люди.

Больше нет времени для выяснений происходящего. Внезапно раздаётся некий боевой клич: теперь я начинаю понимать, что двор заполонили мужчины. Ещё чуть-чуть – и они ворвутся сюда, чтобы сделать что-то нехорошее. Интуиция подсказывает, что жители пришли за нами. Выбегаю в коридор и через пару шагов достигаю комнаты Роберта. Из-под дверной щёлки брезжит странный свет, будто внутри что-то горит. Однако дыма не чувствуется. Страх следует преодолевать напалмом, поэтому я со всей силы дёргаю за ручку – и замираю, когда вижу комнату. В ней Роберт и Шарлотта. Повсюду расставлены горящие свечи. На карнизе, на полках, на полу. Вероятно, знахарка вернулась, но решила проникнуть в дом через чёрный ход, пока я проводила время у себя, не мешая брату спать. Вероятно, она же позвала мужчин, оккупировавших двор. И зачем-то зажгла так много свечей. Посередине кровати, привязанный за руки и ноги к стойкам, лежит Роберт. Он не может говорить из-за кляпа во рту. Мычащий и ничего не понимающий, Роберт смотрит то на меня, то на Шарлотту и, кажется, ощущает себя преданным. Шарлотта прожигает меня взглядом своих холодных голубых глаз – глаз чёрной колдуньи. Невыносимый взгляд, как безмолвное свидетельство истины: эта женщина повидала за свою жизнь очень много зла. Но половину всего зла она вершила сама. Только я успеваю догадаться об этом, как слышу треск выломанной входной двери, а потом кто-то подбегает сзади, чтобы ухватить ладонью за рот. В ладони – мерзко пахнущая тряпка. Я пытаюсь высвободиться, но понимаю, что слишком поздно.

Вернувшийся ночной кошмар накрывает с головой, картинка перед глазами расплывается, и последнее, что я вижу – занесённый над Робертом кухонный нож, который держит Шарлотта. Роберт оборачивается ко мне, чтобы произнести: «Сестра… Ты моя сестра…» - и тут же захлёбывается собственной кровью после того, как лезвие пронзает его грудную клетку. Постепенно Роберт неведомо как превращается в большого кролика с перерезанным горлом, Шарлотта вмиг оборачивается Аланой, а я, падая, засыпаю в руках собственного отца, переносясь в любимый летний сад на заднем дворе нашего дома.

День двадцать второй

«Очнись, моя девочка».

Голос проталкивается сквозь душную тьму.

«Время просыпаться, любовь моя».

Тело чувствует странные покачивания. Повозка? Повозка едет по неровной тропе? Да. Спотыкаясь о камни и кочки, повозка направляет моё недвижимое тело куда-то вдаль.

«Когда ты проснёшься… кричи».

Глаза размыкаются. Надо мной – чьё-то лицо. Старое лицо. В морщинах, бородавках, рытвинах. Как будто принадлежит оно не человеку, а вскопанной земле. Освещённый множеством факелов, человек, держащий и направляющий повозку, что-то нашёптывает на незнакомом языке. Внезапный резкий толчок от столкновения с очередной кочкой заставляет меня приподнять голову и посмотреть, что находится впереди. Там идут другие люди. Их много. Мужчины. Женщины. Старики. Дети. Уроды. Последние наделены лишними конечностями и речь их нечленораздельна, но окружающие почему-то понимают её, отвечая такими же нечленораздельными звуками. Я пытаюсь высвободиться, но, привязанная к повозке слишком тугими путами, делаю себе только больнее. Обессилев, плачу навзрыд. Наконец наша делегация выходит на огромную поляну. Люди и уроды становятся в круг. Повозка внезапно принимает вертикальное положение, чтобы мне открылось то, что находится в середине поляны. Полумрак, исходящий от факелов, высвечивает всю мою семью. Отец, Алана, мёртвый Роберт, насаженный на кол, торчащий из земли, и… мама.

Я истошно кричу, зову её на помощь, пока душа пытается вырваться из клетки тела навстречу родному человеку. Вот же она, живая, пусть и бледная, как призрак, но невероятно живая, как мы все! Вопль отчаяния вырывается из горла, потревожив бесконечное пространство леса. Но потом я замечаю, что мама остаётся безразлична к крикам. Оглядывая присутствующих, она по кругу поворачивается на одном месте. По мере её движения собравшиеся люди падают на одно колено, выставляя горящие факелы вперёд и вверх, словно щиты. Наконец мамочка останавливается, вновь встав прямо передо мной, и произносит: «Я не знаю тебя». Тяжело дыша, упиваясь горечью как смолой, я пытаюсь вобрать в лёгкие хоть что-то, но истина сокрушительным ударом разламывает кости. Потому что истина очень проста. Она не узнала. Господи, она не узнала. Не осталось совсем никого, кто бы помнил, что я есть на этом свете. Никого, кто может спасти.

Прикосновение факела – как укус тысячи разъярённых пчёл. Первой начинает гореть спина. Кожа слезает с тела постепенно, и совсем скоро боль становится больше, чем болью: она превращается в целый мир, охваченный взрывной волной. Пока пламя превращает мясо моего тела в обугленную субстанцию, родные смотрят на это, улыбаясь. Подняв руки, они показывают пальцем в мою сторону, переглядываются и тихонько посмеиваются, будто перед ними – не я, а что-то забавное на горизонте. Возможно, целое поле белых кроликов. Роберт, насаженный на кол, бледный и разлагающийся, тоже не скрывает эмоций: правда, улыбка его мёртвая, как и он сам.

Когда я окончательно предаюсь огню, между деревьями появляются первые проблески солнца. Оно, со всем присущим безразличием, освещает то место, где только что произошла страшная казнь пятнадцатилетней девочки. Под песню птиц жители провинции, собравшиеся на поляне, оставляют повозку с одним мертвецом и кол в земле – с другим, спеша поскорее уйти домой, к повседневным делам и заботам. Скоро это место забудет привкус случившегося ужаса: вороны склюют остатки тел, кости сотрутся в прах, а прах станет удобрением для растительности. Только моя душа продолжает гореть; горит она праведным гневом, желая выбраться из плена и пойти за уходящими людьми; пойти, чтобы увидеть, как они заплатят за то, что сделали, как тоже сгорят в чумной лихорадке или любой другой болезни, посещающей почти каждого в последние часы жизни. И всё-таки я понимаю, что нам с Робертом больше нет места среди живых. Одинокие, мы останемся бродить между деревьев, а лес расскажет нам все свои тайны.

День двадцать вечный

Я смотрю в небо. Затянутое пеленой облаков, оно тяжёлым куполом свисает над нами - посмертный саван, сотканный из пепельной серости. В детстве мне рассказывали, что за облаками живёт Бог, и Богу нужно молиться, чтобы всё было хорошо. Богу нужно отдать душу, чтобы спастись. Теперь моя душа знает, в честь кого была принесена в жертву. Деревья действительно открыли всю правду. Они поведали о том, что произошло на самом деле.

Люди, погубившие меня и Роберта, были приверженцами Господа, его покорными слугами, которым каждый год приходилось доказывать свою веру, принося в жертву двух детей от каждой семьи – мальчика и девочку. Отец познакомился с Аланой во время одной из своих деловых поездок. Алана помогла принять их религию, но чтобы войти в чужую семью, пришлось начать терапию Роберта, которая, конечно, являлась не более чем вынужденной выдумкой. Папа решил отдать нас с братом в руки верующих, дабы свершилась святая казнь, которая спасёт их урожай и временно примирит со злыми силами. Мама же, разведав об этом, воспротивилась тому, чтобы пострадали её дети. Поняв, что их планы могут рухнуть, Алана отравила мою мать. Но ритуал никогда не предполагает убийства взрослого человека: умирать должны только дети, иначе попытка угодить Богу может ознаменоваться проклятием. Вскоре маму воскресил священник, оказавшийся колдуном в церковной рясе. Однако, вновь придя к существованию, она больше не помнила ничего из своего прошлого, благодаря чему приняла сторону жителей Вэльса. А то, что случилось дальше, уже не является тайной.

Я смирилась со всем произошедшим. И лишь одно до сих пор не даёт покоя моей мятущейся душе. Находясь по ту сторону, ты можешь говорить с природой, проникать в тайны мироздания, управлять стихиями, но тебе не под силу избавиться от своего вечного одиночества. От осознания, что ты никогда заново не станешь человеком.

Я очень скучаю по жизни до ритуала. По родителям, покинувшим нас с Робертом прямо посреди леса. По другим людям, которых здесь тоже почти не встречаешь: разве что забредёт в чащу случайный путник, ты садишься рядом с ним у костра, пытаешься заговорить – а он ничего не слышит. «Какой приятный ветерок подул…» - беззаботно думает путник, прежде чем потушить костёр и лечь спать. Завтра напоминанием о встрече будет служить только чёрная зола на выжженной траве. Неживое на неживом.

Я снова смотрю в небо. Облаков больше нет. Нет и самого Бога. С тех пор, как мы пришли на другую сторону, он не появлялся. Мы здесь совершенно одни. Совершенно. Одни.

КОНЕЦ